"Горение. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Семенов Юлиан)22Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева. … Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика — за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей — гребни, перстни и сережки забирали при аресте. — Ну-с, Микульска, как наши дела? — Плохи дела. — Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. — Куда уж хуже. — Может быть еще хуже, — не согласился Сушков. — Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще почечки… А вот когда цветочки начнутся… — Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение… — Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь… — Чего же? — Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое? — Не совсем, я же не солдат, — попробовала пошутить Микульска. — Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут… Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте… — Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы! — А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом… Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: «Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан». Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите. — Он сказал мне это так искренне, он задыхался… Поймите, я актриса — порыв, эмоции; мне все кажется отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу. — Значит, вам пригрезились преследователи? — Наверное… — Где к вам подошел преследуемый? — На улице… — На какой? — Я не помню сейчас… — А вы вспомните. Надо вспомнить, Микульска, мы это сейчас в протокол опроса станем писать, это в военно-полевой суд пойдет так что вы уж постарайтесь все дотошно вспомнить, от этого ваша жизнь зависит, жизнь, вы поймите это, время-то особое, анархическое время, слабинку давать мы не вправе — дали уж, хватит! Ну, где? — На Маршалковской… — После встречи с Бахом? — Нет, до. — В каком месте? — Возле дома два. — Зачем глупо врете? — Я бы на вашем месте так не разговаривала с дамой! — С кем?! С дамой? Они но улицам ходят, дамы-то! А здесь сидят государственные преступники, Микульска! Люди, преступившие черту закона! Итак, где к вам подошел преследуемый? — В начале Маршалковской… — Не врите мне! — Сушков ударил ладонью по столу. — Что он, к вам в пролетку вскочил?! Вы до Маршалковской на пролетке ехали! Мы извозчика опросили! У нас свидетель есть! И вахтер в вашем кабарете описал неизвестного, который у вас был! С чемоданом. Сначала Бах, а потом второй социалист, с бомбами! Что вам сказал Бах? От кого он к вам пришел? Какие дал указания? Ну! Живо,! — Он… Он ничего не сказал… — А зачем он к вам приходил? В покер играть? Или, может, он ваш любовник? Может, он коханый у вас? — Он… Я не знаю… Он сказал, что моей жизни угрожает опасность… — Какая опасность? От кого?! — Сушков усилил ритм, он вколачивал вопросы, словно гвозди, одним ударом — и по шляпку. — Он сказал, что мне угрожают злоумышленники… — Так бы сразу и говорили, черт возьми! Какие злоумышленники? Шантажисты? Грабители? Насильники? — Грабители… Он сказал, что они повсюду меня преследуют… — Он описал их? — Я не помню… — Вспомните! — Нет… Не знаю… Я сейчас ничего не помню… — Больше он вам ни о чем не говорил? — Нет! — Приказов от партии не передавал? — Нет, нет! Какие приказы? От кого?! — А почему он скрыл от вас свою профессию? — Я… Почему скрыл? — Разве признался, что работает сапожником! Неужели он сказал вам об этом?! — Нет, нет, не говорил… — А может, он даже обмерял вашу ногу? — Нет. Я не помню… — Не врать! Обмерял? Или не обмерял? Да или нет? — Я не понимаю, какое это имеет касательство к делу? — Главное! Извольте ответить: да или нет? — Вы его спросите, я не помню, ну, право же, не помню! — Он ответил уже, теперь я вас спрашиваю! — Но я ему верю… Что он сказал — то и было… — Да или нет? В последний раз спрашиваю! — Нет! Сушков взял папку, открыл ее и зачитал Микульской: — Я, Бах Ян Вацлав, показываю, что обмерил ножку пани Микульской у нее в гримуборной и сторговал цену — девять рублей золотом. Никаких других разговоров, кроме как о баретках, я с нею не вел, на Маршалковской встретил ее случайно и, выполнив ее просьбу, донес чемоданчик фирмы «Брулей и сын» до вокзала. Сушков читал липу, по чистому листу бумаги читал — был убежден, что женщина не попросит протокол допроса, ничего в этом деле не понимает; несчастный инструментарий хитроумной операции, задуманной полковником, — всего лишь. — Ну? — спросил Сушков. — Что на это скажете? По-прежнему верите Баху или сомнение появилось? — Чего вы хотите от меня? — Микульска не удержалась, заплакала. — Это какой-то ужас… В чем я виновна? Чего вы добиваетесь? — Я добиваюсь правды. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все. От начала и до конца… — Микульска вытерла слезы тонкими пальцами и сказала: — В таком случае я желаю говорить с Игорем Васильевичем Поповым… — A y нас нет никакого Попова, — ответил Сушков. — Кто такой — Попов? — Как так нет Попова? — ахнула Микульска. — Он же начальник Варшавской охраны! Сушков рассмеялся, не разжимая рта: — Кто вам сказал, что Попов начальник охранного отделения? Очень мне это интересно узнать… — Мои друзья… — А как зовут ваших друзей? — Вы же все равно их не знаете! — Да? Сушков поднялся, глянул на часы, глянул причем украдкою, и сказал: — Пойдемте. Микульска, не спросив даже, куда ее ведут (это сразу же отметил Сушков), покорно поднялась со стула и двинулась к двери. Сушков спустился с нею на второй этаж, распахнул дверь кабинета номер девять, офицер вскочил из-за стола, щелкнул каблуками, но Микульска даже не заметила ничего этого, потому что завороженно, не скрывая ужаса, смотрела на того человека, который приходил к ней в театр с чемоданчиком. Сейчас он сидел понуро, руки и ноги в кандалах, волосы спутаны, закрывают глаза, рот дергало тиком. — Ну, узнали? — спросил Сушков. Обернулся к жандармам: — Запирается или дает правдивые показания? — Теперь говорит правду, — ответил поручик, выделив слово «теперь», — все вываливает. Сушков подошел к «арестанту», поднял кулаком его подбородок: — Ну, сволочь, ты где этой барышне бомбы передал? — В кабарете, — прохрипел тот. — Что сказал ей? — Сказал, что известное лицо у нее заберет. — А она не спросила тебя, что это за «известное лицо»? — Нет, не спросила, ваше благородие. — Значит, она знала, кто у нее бомбы заберет? — Конечно, знала… Сушков отнял кулак от лица «арестанта», и тот уронил подбородок на грудь, завыл, заплакал тонко, начал головою мотать: — Это он, он, сволочь, всех под гибель подводит, а сам в стороне стоит! Будь они все трижды неладны, господи! — Кто «он»? — быстро спросил Сушков. — А вы у ней спросите! Она про него знает, он мне говорил, что Микульска все сделает, все исполнит! Сушков отметил, что провокатор работает прекрасно, в высшей мере естественно, подошел к Микульской, наклонился к ней, касаясь губами волос, ощутил едва уловимый теперь запах духов, стиснул зубы: — Ну? Каково? — Мне плохо… Я хочу сесть… — Может, прилечь желаете? — еще тише спросил Сушков. — А? С трудом оторвавшись от горького аромата духов, он взял Микульску под руку, коротко бросил поручику: — Продолжайте допрос, — и вышел. Он вел ее по коридору, уже пустому, и шаги его были гулкими. Он чувствовал бессильную, податливую руку Микульской и вспомнил Попова: «Играть — до черты. Разогреть — да, но если кто переступит грань — пристрелю. Лично. На месте». Те, двое, которые с водкой ужинали, ждут вызова. Они-то и должны Микульску попугать, разогреть — если сама не расскажет все. Абсолютно все. Она уже сломана спектаклем с провокатором, который всучил ей бомбы, взятые недавно охраной во время ликвидации явки анархистов, она уже готова, осталось подтолкнуть. В критический момент — время заранее обговорено — появится Попов. Как по нотам. Заговорит, канашечка, куда ей деться… Только могут молодцы не удержаться — хороша! Кожа-то, кожа какова, аромат горький, сладостный. Ну, и не удержатся… Он бы и сам не удержался… Занятно, что она с Поповым встречу попросила, — значит, на сломе… «Нас с ней знакомили», — вспомнил слова Попова. Так он и представился ей начальником охраны! Не те времена, мы ныне профессию свою тщательно скрываем, куда как тщательно! Стоп! А если она его любовница? Почему? А потому, что она встречи с ним запросила, когда я в тупик ее загнал. Хорошо, положим, я докопаюсь. Что тогда? Какой навар получу? Лишнее знание не всегда к добру приводит. Она ему бухнет, он начнет меня жевать, а челюсти у него хваткие и зубов полон рот, а зубенки маленькие, крепкие — у всех простолюдинов зубы до старости хороши, только у нас, голубокровок, крошатся с юности… Нет, а почему все-таки я допустил возможность, что она его «кохана»? Потому что у нее глаза изменились, когда про Попова сказала… А он, верно, не зря пробросил мне про посещение кабарета… Нет, нет, у нее в глазах был слом, там и гордость была, на донышке было гордости, и страх, и отчаяние, она тянулась к спасению, к последней надежде, когда его назвала. И ужас у нее в глазах появился, когда я ответил ей, что никакого Попова у нас нет… «Арестант» хорошо сыграл, молодец «Грозный», надо будет выписать ему вознаграждения рублей двадцать, никакой артист такого не сыграет, как он… Интересно, коли Попов ее кохал и офицерики-молодцы преступят черту, перегреют актрисулю, как себя Попов поведет? Стрелять-то не станет, это значит открыться, в связи с преступницей признаться, она ж преступница, мы «Грозного» выведем, он в «побег» уйдет, она одна останется, если Баха к тому же до смерти замордуют. Хм, коханье с преступницей? А кого вместо Попова пришлют? С этим можно работать — сам живет и другим не мешает, а ну, какой Шевяков объявится? А мне в его кресло не вскочить, я ведь еще только исполняю должность заместителя заведующего, мне еще год надобно просидеть, тогда только… Если б такое через год, а?! Может, запьет горькую, если он ее кохал? Это б хорошо, коли запил, это б куда как хорошо… Годик и пройдет, за этот годик из «исправляющего должность» легче легкого в постоянные заместители выйти. А почему, собственно, он должен запить? Таких о нем сведений не было… Но уж больно глаза у него играют, больно он любит жизнь и себя в ней, в жизни нашей… Ну и что? На одной, что ль, Микульской свет клипом сошелся? Да и предположение это пока, играю это я, за него играю, а он не прост, так легко за него пешку не двинешь, а уж фигуру — тем более. Нет, лучше присмотреться, лучше мозольку-то поприжать — резать рискованно. Лучше его высветить поярче, лучше в дневничок занесть: был бы товар — продать никогда не поздно, опасно продавать раньше времени, это да… Все это Сушков прокрутил за минуту, пока поднялся на второй этаж и пропустил Микульску в кабинет. — Ну? Узнали своего товарища? — спросил он. — Я уже не хотел вас там губить, пожалел… Подвел к стулу, обняв за плечи, усадил, склонился к ее горьким волосам: — Давайте как на духу — с самого начала. — Я ничего не знаю, — устало ответила женщина, и в голосе ее появилось безразличие. — Я ничего не могу понять. «Время упустил, — досадуя на себя, понял Сушков. — Сразу надо было на нее прыгать». — Послушайте меня внимательно, Микульска… Никакого Попова у нас нет и не было. Это раз. Натура вы трепетная, актерская — это два. Что простой смертный выдержит, то вас сломит. Это три. Я к вам шел добром. Это четыре. Либо вы мне все расскажете, абсолютно все — и про Попова, и про товарищей, и про Хеленку Зворыкину, и про Софью Тшедецку, или пенять вам придется на себя. Микульска молчала. Сушков снял телефон, сказал барышне номер и пригласил Павла Робертовича с помощником зайти в кабинет. Вошли они сразу же — были бледны, видно взяли не лафитник, а два; воротнички не застегнуты, в глазах металось шальное и быстрое. — Господа, я оставляю вам бомбистку на час. Попробуйте с нею побеседовать — я пойду выпью чаю, устал… Если она захочет мне что-то сказать — позвоните в буфетный зал, я мигом поднимусь. Не слушая Микульску, которая что-то глухо и непонятно выкрикнула, он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Достал «луковицу», открыл крышку: стрелки показывали половину десятого. Все верно. Попов так и просил. Сказал, что вернется к одиннадцати. Расстелив носовой платок, Сушков опустился на колено, прижался глазом к замочной скважине и увидел, как Павел Робертович подошел к Микульской, что-то сказал ей (не слышно, двери толстенные, не прострелишь — пробовали из «смита-и-вессона»), женщина поднялась. Павел Робертович обошел ее, взял лицо одной рукой, сжал его, приблизил к себе, укусил за ухо, потом отстранил актрису и легко, привычным жестом рванул платье — от плеча вниз. Сушкову показалось, что он слышал, как посыпались пуговицы, но это ему показалось только… |
|
|