"История испанской инквизиции. Том1" - читать интересную книгу автора (А. Льоренте Х.)

Глава IX
СУДОПРОИЗВОДСТВО ТЕПЕРЕШНЕЙ ИНКВИЗИЦИИ

Статья первая

I. По смерти главного инквизитора Торквемады, происшедшей в 1498 году,

Фердинанд и Изабелла предложили папе назначить ему преемником дома Диего

Десу, доминиканского монаха, бывшего наставником дона Хуана, принца

Астурийского. Деса был тогда епископом Хаэна, до этого последовательно

занимал кафедры Саморы и Саламанки; вскоре он был назначен епископом

Паленсии и, наконец, архиепископом Севильи. Папа подписал его утвердительные

буллы 1 декабря 1498 года, но ограничил его власть делами королевства

Кастилия. Деса был недоволен ограничением, лишавшим его влияния на

Арагонское королевство, потому что этого не было в буллах двух его

помощников, дома Мартина Понсе де Леона и дома Альфонсо Суареса де

Фуэнтельсаса. Он отказался принять назначение до тех пор, пока папа облечет

его теми же правами и для Арагона. Новая булла была дана 1 сентября 1499

года, когда Суарес де Фуэнтельсас (который перешел из Мондоньедо на

епископство в Луга) был призван на кафедру Паленсии. 25 ноября 1501 года

Александр VI заявил в своем бреве, что все права, которыми пользовался

Торквемада, даруются его преемнику, а другим бреве от 15 мая 1502 года Деса

был уполномочен расследовать все процессы, где требование отвода предъявлено

обвиняемыми против инквизиторов. Наконец Александр 31 августа разрешил ему

поручать уполномоченным по его выбору эту часть службы.

II. Деса не менее своего предшественника обнаружил суровость в

отправлении своих обязанностей. Доминиканские монахи считали себя тем более

праведными и тем более продвинувшимися по пути святости, чем точнее

подражали поведению их основателя св. Доминика в Нарбоннской Галлии, в

графствах Тулузы и Безье, а также в соседних странах. Эта строгость имела

тот результат, какого следовало ожидать, как мы скоро увидим. Но прежде чем

входить в детали, чего требует эта часть предмета моей книги, я должен

познакомить читателей с трибуналом инквизиции в отношении способа

судопроизводства в подведомственных ему делах, потому что, будучи созданием

Торквемады и результатом установленных им узаконений, этот способ по

необходимости относится к его истории. Когда этот предмет станет ясен, можно

будет не удивляться множеству страшных происшествий, причиною коих во все

эпохи инквизиции была форма инквизиционного судопроизводства. Эти события

происходили и в нашем веке, когда плохо осведомленные люди полагали, что

обязанность святого трибунала состоит только в службе политике испанского

правительства.

III. Процессы святого трибунала начинаются с доноса или с какого-либо

уведомления, заменяющего донос, каково, например, открытие, вытекающее

случайно из показания, данного перед трибуналом по другому делу. Если бы

инквизиторы не обращали никакого внимания на анонимные сообщения, а авторы

подписанных доносов подвергались наказаниям, назначенным для клеветников,

трибуналы инквизиции имели бы гораздо меньше дел для разбора. Но не было ни

одного доноса, который не был бы принят с радостью.

IV. Если донос подписан, он принимает форму заявления, в котором

доносчик, поклявшись говорить правду, означает поименно или другим способом

лиц, которые, как он думает или предполагает, могут показать против

оговоренного. Они выслушиваются, и их показания, присоединенные к показанию

первого свидетеля, составляют краткое осведомление, или предварительное

следствие. Как решаются пользоваться, особенно в священническом суде,

анонимным заявлением? Я несколько раз высказывал свое изумление мадридским

инквизиторам, когда был секретарем инквизиции, и я видел, что их душа была

спокойна и не испытывала угрызений совести, потому что они принимали

анонимный донос лишь для конфиденциального ознакомления с религиозными

убеждениями оговоренного и рассматривали свидетельские показания, когда из

секретного осведомления вытекало, что манера мыслить оговоренного считается

слишком свободной. Как бы то ни было, этот случай становится очень важным,

потому что секретари затрачивают на него много времени и бывают принуждены

приостанавливать процессы многих других лиц, сидящих в тюрьмах, которые

следовало бы закончить в кратчайший срок.

V. Если краткое осведомление представит достаточные мотивы для

продолжения дела, я спрашиваю, кто является ответственным за последствия

клеветы, если человек, привлеченный к суду, докажет, что она была пущена

против него? Никто не предавался преследованию в порядке публичного

обвинения, а в случае доноса, сделанного под присягою, его автора даже не

уведомляли об ответственности.

VI. Доносы никогда не сыпались так часто, как во время приближения

пасхальных причастий, потому что духовники ставили доносы в обязанность

кающимся, которые видели, слышали или узнали вещи, которые были или казались

противными католической вере или правам инквизиции. Эта эпидемия доносов

являлась следствием чтения предписаний, производившегося в течение двух

воскресений Великого поста в церквах. Одно предписание обязывало доносить в

шестидневный срок, под страхом смертного греха и верховного отлучения, на

лиц, замеченных в проступках против веры или инквизиции. Другое объявляло

анафему на тех, кто пропустит этот срок, не являясь в трибунал для подачи

заявлений; и все ослушники обрекались на страшные канонические кары,

противные месту, где они слушались, и евангельскому духу.

VII. Находились христиане, которые, послушав некоторые разговоры,

начинали мучиться совестью, что не разоблачили их, потому что невежество

заставляло их смотреть на эти разговоры как на подозрительные в смысле

ереси. Они сообщали о своей тревоге своим духовникам, которые принимали

крайнее решение сообщать инквизиции признания кающихся. Если имевший сказать

что-либо умел писать, он письменно излагал свое заявление; в противном

случае это делал духовник от его имени. Эта мера была так строго предписана,

что простиралась до ближайших родственников оговоренного. Поэтому отец и

сын, муж и жена являлись доносчиками одни на других, так как духовник не

давал им разрешения в грехах ранее обещания сообразоваться в шестидневный

срок с приказом инквизиции. Так сильно властвовали над душами суеверие и

фанатизм.

Статья вторая

I. Когда трибунал инквизиторов решал, что действия или речи, являвшиеся

предметом доноса, заслуживают дознания для установления улики, и когда

показание, данное доносчиком под присягою, принято при обстоятельствах,

упомянутых мною, начинали заниматься лицами, на которых указывалось как на

знающих объект доноса, их заставляли под присягою давать обещание хранить

тайну относительно того, о чем их будут спрашивать.

II. Но было бы грубою ошибкою думать, что все происходило, как в

светских судах. Ни одного из этих свидетелей не осведомляли насчет предмета,

по которому он вызван давать показания. Его опрашивали в общих выражениях,

не видел ли и не слышал ли он чего-либо, что было или казалось противным

католической вере или правам инквизиции.

III. Личный опыт доказал мне, что неоднократно свидетель, не знавший, с

какою целью его вызвали, вспоминал о фактах, посторонних для этого дела и

касающихся других лиц, которых он указывал, и потом был допрашиваем насчет

их, как будто допрос не имел другого мотива. К первому делу возвращались

лишь после того, как не оставалось места для вопросов по поводу неожиданного

случая. Это случайное показание заменяло донос; о нем составляли протокол в

секретариате трибунала и начинали новый процесс, которого не ожидали. В этой

манере допроса свидетелей заметна хитрость.

IV. Последствия этого были очень важны в ходе процесса, если свидетель

не умел ни читать, ни писать, потому что показания редактировались тогда по

желанию и рукою комиссара или секретаря, который обыкновенно проделывал это

таким образом, что отягчал донос, по крайней мере насколько позволяло

произвольное толкование неточных или двусмысленных выражений, употребленных

малограмотными людьми. Правда, свидетелям прочитывали сделанные ими

показания; через четыре дня это чтение повторялось в присутствии двух

священников, не принадлежащих к инквизиции, хотя обязанных клятвою хранить

тайну. Но эта мера не улучшала положения оговоренного, потому что

невежественные и грубые свидетели не упускали случая одобрить как надлежащее

и верное все написанное, -хотя не понимали смысла, будучи уверены, что

прочтенные им слова имеют тот же смысл, что и сказанное ими.

V. Зло становилось еще больше, когда три человека замышляли погубить

кого-либо одного. После того как один сделал свой донос, двое других, о

которых он упоминал как о сосвидетелях, были допрашиваемы для подтверждения

доноса - и тогда оговоренный беспомощно погибал. Соединение трех свидетелей

устанавливало полную улику, даже против невинного, по причине тайны,

окутывавшей судопроизводство, действию которой никто не мог

воспрепятствовать, если только ему не покровительствовало чрезвычайное

обстоятельство.

VI. Добросовестность, о которой я заявляю и которую считаю первым

долгом историка, обязывает меня признать, что это злоупотребление случалось

не часто. Но даже без наличия клеветы дело иногда принимало очень плачевный

оборот и носило крайне несправедливый характер вследствие невежества

свидетелей или отсутствия у них рассудительности. Ведь понятно, что тезисы,

представляющие вполне правоверный смысл, когда они находятся в тесной связи

с предыдущим и с последующим, могут показаться еретическими, если они взяты

разобщенно. Поэтому щепетильные невежды, услышав их вне связи с другими,

легко сочтут их за еретические, не обращая внимания на то, что при

соединении с другими они получают благоприятный католический смысл.

VII. Можно было бы избежать большей части этих злоупотреблений, если бы

комиссары прониклись важностью своих обязанностей. Но эти случаи всегда были

очень редки; обычно комиссары, не стоящие на достаточно высоком уровне,

исполняли обязанности судей в процессах, имевших крайне важные последствия.

Следовало избирать в качестве комиссаров святого трибунала

священников-юрисконсультов или мирян, докторов и лиценциатов права, которые

были бы в состоянии взвешивать затруднения, встречающиеся при рассмотрении

разрозненных тезисов, и задавать свидетелям согласно с законом вопросы,

способные определить истинный смысл статей доноса. К сожалению, почти все

комиссары были несведущи в праве. Эти должности были без жалованья, и они

обыкновенно занимались духовными лицами, которые имели целью узнать тайны

инквизиции или устраниться от юрисдикции своих епископов. Это обстоятельство

особенно благоприятствовало распущенности некоторых комиссаров и нотариусов

святого трибунала и доставило автору романа Жиль Блаз де Сантильяна [408] и

другим писателям того же рода материал для многих скандальных эпизодов, куда

они вставляли в качестве персонажей инквизиторов и комиссаров святого

трибунала или выдававших себя за них, то есть людей, принимавших это звание

для того, чтобы было легче осуществлять планы кражи или сластолюбия. Ни один

автор не дерзнул бы допустить подобные вымышленные сцены в произведениях,

если бы он не нашел их оригиналов в истории, что напоминает нам выражение

поэта, друга Августа: что смеешься? [409]

VIII. Автор Корнелии Борорквиа [410] только клеветал, кик я это

доказываю в моей Летописи испанской инквизиции. Еще с большим правом должно

сказать то же о французском авторе Гусманады по поводу его обвинений св.

Доминика. Однако ни тот, ни другой не дошли бы до такой степени

преувеличения, если бы не было доказано архивными документами верховного

совета, что беспорядки и злоупотребления этого рода совершались неоднократно

в лоне самой инквизиции.

Статья третья

I. Когда трибунал разбирает предварительное следствие и находит в нем

доводы, достаточные для продолжения дела, то посылает циркуляр в другие

провинциальные трибуналы, чтобы оттуда были отправлены к нему в качестве

материала для процесса обвинения против оговоренного, если они находятся в

их реестрах. Эта операция известна под именем ревизии реестров. Извлекают из

реестров подозрительные тезисы, приписанные свидетелями обвиняемому; если

каждый свидетель передавал их в различных выражениях, как это случается

почти постоянно, они посылаются как несколько тезисов, высказанных при

разных обстоятельствах. Этот документ передается инквизиторами

богословам-квалификаторам святого трибунала, которые должны написать под

строкой, заслуживают ли тезисы богословской оценки как еретические, как

отзывающиеся ересью или как способные к ней привести; позволяют ли они

думать, что произнесший их одобряет ересь, или его можно только подозревать

в этом преступлении, и будет ли в этом случае подозрение легким, тяжелым или

сильным.

II. Заявление квалификаторов определяет способ, каким следует

производить дело против обвиняемого до момента, когда процесс будет готов

для окончательного приговора и когда сообщат тем же квалификаторам об

обнаруженных новых сведениях, способных усилить или ослабить суждение,

составленное по предварительному следствию. Квалификаторы обязываются

присягою хранить тайну; следовательно, не произошло бы большого затруднения

доверить им подлинные документы, чтение которых им лучше помогло бы узнать

состояние тезисов, смысл, который, по мнению свидетелей, был придан им

автором, а также форму показаний. Несомненно, что они зачастую признали бы,

что тезисы, зарегистрированные в качестве различных, не принадлежали в

действительности оговоренному, но являются результатом манеры каждого

свидетеля выражаться по-своему. Это соображение чудесно выставляет на вид

другую сторону убеждения, то есть суждение о внутренних и тайных помышлениях

обвиняемого. Но инквизиторы, привыкшие делать тайну из своего поведения,

воображают, что они сделают свою власть более внушительной, скрывая от всех

основание процесса и имя подсудимого; они думают оправдать себя в этом

случае, говоря, что квалификаторы имеют больше свободы для вынесения

беспристрастного решения, когда они не знают ни имени, ни звания обвиняемого

и его свидетелей.

III. Это зло, как бы велико оно ни было, является еще не самым

страшным. Есть другое, гораздо более способное повергнуть человечество в

скорбь. Оно состоит в том, что квалификаторами главным образом бывают

монахи, схоластические богословы, почти совершенно незнакомые с

догматическим богословием; люди, пропитанные ложными идеями, простирающие в

большинстве случаев свое суеверие и фанатизм до того, что усматривают ересь

или видимость ереси во всем, чего они не изучали. Это часто приводит их к

тому, что они поражают богословскими отметками тезисы, находящиеся у первых

Отцов Церкви.

IV. В результате такого гибельного порядка эти люди, недоступные

угрызениям совести, без колебания квалифицируют как еретика или сильно

заподозренного в ереси - просвещенного католика, который, обладая эрудицией

в тысячу раз обширнее и цельнее, чем у них, может выставить положения,

правда, несогласные с учением новых веков, но утверждаемые отцами и древними

соборами. Эта мрачная политика явилась обильным и слишком действенным

источником несправедливостей, в которых стала повинна инквизиция в массе

частных дел.

Статья четвертая

I. Когда квалификация произведена, прокурор требует перевести

оговоренного в секретную тюрьму святого трибунала. У трибунала имеется три

рода тюрем: публичные, переходные и секретные. В первые инквизиция заключает

лиц, которые, не будучи виновны ни в каком преступлении против веры,

обвиняются в каком-либо проступке, суд над которым принадлежит, по

привилегии, инквизиции; это обстоятельство часто давало повод к неприятным

происшествиям. Второй род тюрьмы предназначен для служащих святого

трибунала, которые совершили какое-либо преступление или ошибку при

исполнении своих обязанностей, без примеси ереси или подозрения в ней.

Содержащиеся в тюрьмах этих двух родов имеют право сообщаться с посторонними

людьми, кроме случаев, когда по праву, общему для всех судов, инквизиторы

приказывают изолировать осужденного. Секретные тюрьмы устроены для

заключения еретиков и заподозренных в ереси; здесь можно иметь сообщение

только с судьями трибунала в предусмотренных случаях и с принятием мер,

рекомендованных уставом.

II. Трудно представить себе что-либо более ужасное, чем эти застенки.

Не то чтобы они были теперь таковы, как их описывали, то есть глубокие,

сырые, грязные и нездоровые; по этим чертам легче распознать неточные и

преувеличенные описания жертв инквизиции, чем изложение подлинной правды. Я

не буду говорить, каковы они были некогда. Известно, что теперь эти места

представляют хорошие сводчатые камеры, хорошо освещенные, с отсутствием

сырости; в них позволяется и немного заниматься. Но пребывание в тюрьме

становится действительно страшным потому, что вступление в нее немедленно

влечет за собою позор в общественном мнении. Такому бесчестию узника не

подвергает никакая другая тюрьма, светская или церковная.

Поэтому сидящий в ней впадает в невыразимую скорбь, неизбежную спутницу

глубокого и постоянного одиночества. Здесь подсудимый никогда не знает

состояния своего процесса; нет здесь утешения в свидании и беседе с

защитником. Зимою все погружается здесь ежедневно в пятнадцатичасовой мрак,

потому что узнику не дозволяется пользоваться огнем после четырех часов

вечера и раньше семи часов утра. В этот довольно длинный промежуток

смертельная ипохондрия овладевает заключенным среди охватившего его холода,

потому что помещение не отапливается.

III. Некоторые авторы утверждали также, что узник стонал под тяжестью

цепей, ручных кандалов, железных ошейников и других подобных приспособлений.

В этих сообщениях не меньше неточности, чем в других. Эти средства

употреблялись в редких случаях и по особенным причинам. В 1790 году я видел,

как заковали в ручные и ножные кандалы одного француза из Марселя; [411] но

к этой мере прибегли лишь для того, чтобы помешать ему лишить себя жизни,

что он уже пытался сделать. Были приняты эти и другие предосторожности, но

они только отдалили на несколько дней минуту его смерти: в конце концов он

привел в исполнение свое намерение. Дальше я расскажу подробнее об этом

трагическом случае.

IV. Трибунал имеет право переводить оговоренного в тюрьму, однако

решает это совет, обсудив и одобрив принятое определение. Этот обычай

получил начало при Филиппе II; он был неизвестен до этого царствования, и

беспорядки при этом были очень велики. Нельзя отрицать, что время и более

рассудительный взгляд на вещи прекратили часть злоупотреблений и

жестокостей, жертвами коих стало такое множество людей.

Статья пятая

I. Через три дня после заключения подсудимого в тюрьму ему дают три

аудиенции увещаний, или убеждений, чтобы уговорить его сказать правду, всю

правду, не позволяя себе ни лгать, ни скрывать что-либо из того, что сделал

или сказал противное вере, а также из того, что он может поставить в вину

другим в том же противном вере смысле. Ему обещают помилование, если он

точно будет сообразоваться с предписаниями; в противном случае с ним будут

обращаться по всей суровости закона.

II. До сих пор узник не знает мотива своего ареста; ему отвечают:

никого не заключают в тюрьму святого трибунала без достаточных улик в том,

что он говорил против католической веры, и в его интересах сознаться по

собственному побуждению, до составления обвинительного акта, в совершенных

преступлениях этого рода. Находятся узники, которые соглашаются и признают

себя виновными в том, что содержится в предварительном следствии; другие

говорят более этого, третьи - менее. Обыкновенно подсудимые заявляют, что

совесть не упрекает их ни в чем, но что они припомнят и признаются в

совершенных прегрешениях, если им прочитают показания свидетелей.

III. Преимущество, доставляемое этим признанием, состоит в сокращении

хода судопроизводства и в назначении обвиняемому менее сильных наказаний в

окончательном приговоре, когда должно иметь место примирение с Церковью.

Какие бы обещания ни давали узникам, они не должны надеяться избежать позора

санбенито и аутодафе или спасти свое имущество и честь, если признали себя

формальными еретиками. Опыт дал уразуметь, насколько эти обещания лживы и

иллюзорны.

IV. Другой обычай инквизиции состоял в допросе подсудимых об их

генеалогии [412] и родстве, чтобы просмотреть потом в реестрах трибунала, не

было ли в их семье лица, наказанного за преступление ереси. Все это

укрепляло подозрения: предполагалось, что обвиняемый в душе одобряет

вменяемое ему заблуждение, поскольку он мог унаследовать ошибочные учения от

своих предков. Его заставляли прочитывать Отче наш, Верую, члены Символа

веры [413], заповеди Десятословия [414] и некоторые другие формулы

христианского учения; если бы он их не знал, забыл, ошибся при чтении, то

презумпция, что он заблуждается в деле веры, приобретает новую силу.

Инквизиция все приводит в движение и не пренебрегает ничем, чтобы показать

обвиняемых действительно виновными против католической религии. И все это

проделывается под личиной сострадания и любви и во имя Иисуса Христа.

Статья шестая

I. По исполнении формальности трех аудиенций увещаний прокурор

формулирует свое требование обвинения узника на основании обвинений,

вытекающих из следствия. Хотя бы существовала полуулика, он передает факты

показаний, как будто они вполне доказаны. Еще более беззаконным является то

обстоятельство, что прокурор (чтобы не трудиться над методичным разбором

результата осведомления и всего материала, относящегося к делу) не сводит

статьи своего обвинительного акта к числу фактов, отмеченных показаниями, и

освобождает себя от приложения к каждому пункту обвинения характеристики или

особой отметки, которая бы его отличала; подражая тому, что практиковалось,

когда делали экстракт тезисов для подготовки к акту квалификации, он

умножает их согласно различиям, существующим в этом труде. Таким образом

встречаются процессы, где обвинение, которое должно было сводиться к одному

пункту (например, в ведении такого-то разговора против догмата), содержит

пять или шесть обвинений, которые, по-видимому, указывают, что обвиняемый

высказал столько же еретических или подозрительных положений в различных

случаях. Единственным основанием для возбуждения процесса таким образом

является передача свидетелями на разные лады одного разговора, давшего пищу

всему делу.

II. Этот способ ведения дела производит самое пагубное действие. Он

вызывает смятение в душе обвиняемого, когда ему прочитывают обвинения. Если

у него нет ловкости, спокойствия, самообладания, он ошеломлен, и ему

кажется, что ему вменяют сразу несколько преступлений; он отвечает,

например, на третий пункт, рассказывая факты, которые ему приписывают при

обстоятельствах и в выражениях совсем других, чем употребленные им во втором

случае; это различие замечается в каждом пункте, и обвиняемый часто

находится в противоречии с самим собою, чем доставляет прокурору оружие

против себя. Новые обвинения начинают отягчать прежние, так как его обвиняют

в том, что он уклоняется от правды в своих ответах.

III. Если за приговором следует аутодафе, чтение экстракта из процесса

импонирует публике и заставляет ее верить, что осужденный совершил множество

преступлений. В приговоре, мотивированном столькими прегрешениями, публика

видит акт милосердия, который карает преступника не так сурово, как он

заслуживает.

Статья седьмая

I. Хотя узник на трех аудиенциях увещаний признал факты некоторых

свидетельских показаний и даже большее их число, прокурор в заключении

своего обвинительного акта говорит, что подсудимый, несмотря на совет

говорить правду и на обещание кроткого обращения с ним, стал виновным в

запирательстве и умолчании, откуда вытекает, что он нераскаянный и упорный;

вследствие этого требуется применить к обвиняемому пытку. В таком заявлении

прокурора нельзя не видеть ужасного зла инквизиционного суда.

II. Известно, что пытка с давнего времени не назначается инквизиторами,

так что теперь можно смотреть на нее как на фактически уничтоженную. Сам

прокурор был бы раздосадован, если бы ее назначили; если он требует ее, то в

этом случае он следует примеру своих предшественников. Во всяком случае, не

меньше жестокости в том, что заставляют ее бояться. Я видел, как марселец, о

котором я упоминал, затрепетал и задрожал, когда услышал от прокурора

требование пытки, так как марселец откровенно сознался на первом же допросе,

что принял религиозную систему натурализма и не верит в откровение ни

Моисеева закона, ни Евангелия.

III. Этот изъян происходит от другого злоупотребления. А именно: хотя

речь идет о требовании в обвинительном акте, этот акт, строго говоря, имеет

предметом допрос, и поэтому прокурор ставит это требование, не зная, должен

или не должен узник признать сущность обвинительных пунктов. Нелепый метод,

противный общей практике других судов, где начинают с допроса, чтобы

получить признание обвиняемого и, сличив его с результатом предварительного

следствия, составить обвинительный акт; обыкновенный суд следует таким

образом порядку, указанному разумом и естественной справедливостью.

IV. Когда в прежнее время инквизиторы находили, что обвиняемый не

сделал полного признания, они назначали пытку, и ни один последующий закон

не упразднил ее до нашего времени. Целью пытки было понуждение узника

признать все, что составляет содержание процесса. Я не буду останавливаться

на описании различных видов мучительства, которому подвергались обвиняемые

по приказу инквизиции. Эта задача уже выполнена с большой точностью

множеством историков. Я заявляю, что ни один из них не может быть обвинен в

преувеличении. Я прочел много процессов, от которых меня охватил и пронизал

ужас, - и в инквизиторах, прибегавших к этому средству, я могу видеть лишь

холодно жестоких людей. Я скажу только, что верховный совет часто был

принужден запрещать употребление пытки более одного раза в одном и том же

процессе; но это запрещение было почти бесполезно, потому что инквизиторы,

пользуясь самым отвратительным софизмом, начали тогда давать название

отсрочки прекращению пытки, которое диктовалось опасностью, угрожавшей жизни

жертв. Этот момент объявлялся врачом, присутствовавшим при мучительстве.

Если несчастный не умирал на своем ложе от последствий пытки (что случалось,

однако, очень часто), мучения возобновлялись, как только он начинал

несколько лучше себя чувствовать. На языке святого трибунала это была не

новая пытка, но просто продолжение первой. Историк не имеет нужды диктовать

приговор, который следует вынести такому образу действий.

V. Легко понять, насколько пытка была несправедлива, если мы примем во

внимание, что даже тогда, когда обвиняемый имел достаточно сил для

сопротивления боли и упорствовал в своем отрицании, он не получал от этого

никакого решительного выигрыша, так как судьи иногда придавали характер улик

показаниям. Подвергавшийся пытке рассматривался как недобросовестный еретик,

нераскаянный, и в качестве такового приговаривался к релаксации, будучи

предварительно объявлен изобличенным и упорным. Презумпция этого последнего

случая, соединенная с полууликой в ереси, приобретала вес полной улики. К

чему тогда служила пытка? Только к тому, чтобы заставить несчастных признать

все, в чем инквизиция имела нужду для их осуждения как изобличенных

собственным признанием.

VI. В самом деле, неоднократно замечали, что подвергающиеся пытке

делали ложные показания, чтобы положить конец своим мучениям, часто даже не

дожидаясь их начала. Это случалось особенно в процессах по обвинению в

магии, колдовстве, волшебстве, чародействе или в договорах с дьяволом. В

этих случаях в большинстве женщины, но и много мужчин заявляли о таких

вещах, которым никто, одаренный здравым смыслом, не может и не должен

верить, особенно с тех пор, как время и опыт так просветили людей на этот

счет, что даже простой народ отрицает теперь существование подобных химер.

Такое настроение повело к исчезновению мошенников, которые извлекали выгоду

из этих обманов, так что они встречаются очень редко и почти никого не

одурачивают ввиду неизбежного почти общего неверия, к которому пришли люди в

этом отношении.

VII. Когда обвиняемые частично или целиком признавали под пыткою

приписываемые им поступки, на другой день принимали их показания под

присягой, чтобы они или подтвердили свои признания, или взяли их обратно.

Почти все подтверждали свои первые признания, потому что их подвергли бы

вторично пытке, если бы они осмелились взять их обратно. Отказ от раз

сказанных слов не имел бы никакого действия.

VIII. Время от времени встречались, однако, крепкие субъекты, которые

протестовали против своего прежнего показания, уверяя, с большой видимостью

откровенности, что они сделали эти показания лишь для избавления от мучений.

Безуспешное мужество, в котором им приходилось скоро раскаиваться среди

новых пыток. Мое перо отказывается нарисовать картину этих ужасов, ибо я не

знаю ничего более позорного, чем это поведение инквизиторов; оно ведь

противоречит духу любви и сострадания, которые Иисус Христос так часто

рекомендует людям в Евангелии. Однако, несмотря на это чудовищное

противоречие, не существует спустя целых восемнадцать веков ни одного

закона, ни одного декрета, который уничтожил бы пытку.

Статья восьмая

I. Обвинительный акт прокурора никогда не сообщается текстуально

письменным путем обвиняемому, чтобы он не мог обдумать его пункты в тишине

своей темницы и приготовиться победоносно отвечать на них. Узник приводится

в залу судебных заседаний. Здесь секретарь в его присутствии читает

обвинения одно за другим перед инквизиторами и прокурором. Он

останавливается на каждом пункте и требует от обвиняемого сейчас же ответа,

согласен ли он с истиной или нет.

II. Разве это не значит расставлять ловушку тому, кого будут судить? Не

очевидно ли, что, оставляя его в неведении о других частях обвинения,

надеются сбить его с толку внезапным ответом, который он должен дать (в тот

момент, когда остальные части ему будут сообщены) и для которого ему нельзя

обратиться ни к размышлению, ни к памяти?

III. Пусть в других судах стараются таким образом захватить врасплох

подсудимых по делам убийства, кражи и других покушений антиобщественного

характера - это можно одобрить. Но употреблять подобные хитрости, когда,

по-видимому, мотивом всего происходящего являются милосердие, сострадание,

любовь к Богу, ревность по вере и спасение души, - это значит действовать

против сущности христианства и унижать достоинство священства, которым

облечены инквизиторы.

IV. Разум говорит каждому человеку, что было бы справедливо давать

обвинительный акт в распоряжение обвиняемого по крайней мере на три дня,

чтобы он был в состоянии припомнить прошлые события и отвечать с полным

доверием, которое обвинитель и судьи внушили бы ему своей добросовестностью

и любовью к правде.

Статья девятая

I. После чтения обвинений и обвинительного акта инквизиторы спрашивают

у обвиняемого, желает ли он защищаться. Если он отвечает утвердительно, то

приказывают сделать копию с обвинительного акта и с ответа обвиняемого. Его

приглашают избрать адвоката, которому он желает поручить свою защиту, по

предлагаемому списку святого трибунала.

Были обвиняемые, требовавшие, чтобы им было разрешено отыскать адвоката

вне инквизиционного списка. Это требование не противоречит никакому закону,

особенно ввиду того, что приглашенный защитник обязывается присягою хранить

тайну. Однако это право, столь простое, справедливое и естественное, редко

даровалось инквизиторами, если только не было очень настойчивого требования.

II. Впрочем, для обвиняемого имеет мало значения защита искусного

человека, потому что адвокату не позволяется видеть подлинный процесс и он

не может беседовать со своим клиентом наедине. Один из секретарей составляет

копию результата предварительного следствия, где передает показания

свидетелей, не упоминая ни их имен, ни обостоятельств времени, места и

других показаний, ни даже (что особенно странно) того, что сказано в защиту

обвиняемого. Он опускает целиком показания (вплоть до обозначения) лиц,

которые, будучи вызваны в суд, допрошены и понуждаемы трибуналом, упорно

говорили, что они ничего не знают о том, что у них спрашивают. Этот экстракт

сопровождается оценкой квалификаторов, требованием прокурора касательно

допроса и обвинения и ответами обвиняемого. Вот все, что передается

защитнику в зале, куда инквизиторы велят ему пройти. Его заставляют обещать,

что он будет, ознакомившись с делом, защищать обвиняемого, если он полагает,

что справедливо предпринять защиту; в противном случае он воспользуется

всеми находящимися в его распоряжении средствами, чтобы открыть ему глаза,

убеждая просить милости у трибунала путем откровенного признания своих

прегрешений, с искренним раскаянием в их совершении и с просьбой о

примирении с церковью.

III. К чему могли служить подобные документы защитнику? Как он мог

доказать ошибку, клевету, ложное толкование, забвение свидетеля? Он не мог

достигнуть этого через показания других свидетелей, на основании которых

иной раз было даже трудно распознать, что речь идет об одном и том же, когда

скорее казалось (по употребленным ими выражениям), что каждый рассказывал о

своем особом факте. Это злоупотребление было бы легко устранить, сообщив

адвокату если не подлинник, то, по крайней мере, полную копию, хорошо

сличенную со всеми документами.

IV. Молчание других свидетелей о факте послужило бы для доказательства

неточности или лживости того, кто о нем показал. Но об этом нет даже вопроса

в экстракте, сообщенном защитнику; в нем нет и следа свидетелей защиты.

Люди, стяжавшие известную опытность в уголовном судопроизводстве, хорошо

знают, какое большое преимущество можно извлечь для защиты обвиняемых в

процессах по обвинению в убийстве, краже и других проступках подобного рода

из сравнения и анализа свидетельских показаний на предварительном следствии.

V. Я не буду останавливаться на доказательстве этого. Но из

направления, данного процессу, вытекало, что адвокат, назначенный

инквизицией, редко находил другое средство защиты, кроме того, какое

получается в результате различия и пестроты свидетельских показаний о каждом

действии или речи, вменяемых обвиняемому.

VI. Так как эти свидетельские показания были недостаточны (ведь

существует еще полуулика преступления), то защитник просил обыкновенно

разрешения беседовать с обвиняемым, чтобы узнать, не имеет ли он намерения

сделать отвод свидетелей для полного или частичного уничтожения

установленной против него улики. Если он ответит утвердительно, инквизиторы

(приказав секретарю составить протокол об этом инциденте) велят приступить к

проверке неправильности по части свидетельских показаний.

Статья десятая

I. Эта мера обязывает выделить из процесса все подлинные показания

свидетелей, содержащиеся в предварительном следствии, и послать их туда, где

живут свидетели, чтобы подвергнуть их ратификации. Эти вещи происходят так,

что обвиняемый ничего не знает. Так как он никем не представлен при

исполнении этой формальности, то нельзя добиться отвода свидетеля, хотя бы

он был смертельным врагом несчастного узника. Если свидетель был в Мадриде

[415] во время предварительного следствия, а затем отправился на

Филиппинские острова [416], нет определенного срока, по истечении которого

прокурор был бы обязан представить подлинное показание. Течение процесса

приостанавливается, и обвиняемый, лишенный поддержки и утешения, принужден

ждать, пока ратификация будет получена из глубины Азии.

II. В одном процессе я видел, что показания свидетелей были посланы в

Картахену в Вест-Индии; [417] только спустя пять лет узнали, что они не

дошли по своему назначению, потому ли, что погибли при перевозе, или потому,

что были перехвачены. Представьте, в каком положении должен был находиться

узник! Если он просил выслушать его, чтобы пожаловаться на промедление в

суде, то получал двусмысленный ответ: ему заявляли, что трибунал не может

действовать быстрее вследствие некоторых мероприятий, которыми он занят.

Если бы он знал, в чем дело, вероятно, он согласился бы отказаться от

отвода, чтобы не рисковать грозившей ужасающей отсрочкой.

III. Обвиняемый устанавливает поводы к отводу, называет лиц, на которых

он смотрит как на своих недругов, излагая доводы своего недоверия по

отношению к каждому в отдельности и приписывая на полях каждого пункта имена

лиц, которые могут удостоверить факты, являющиеся мотивом отвода.

Инквизиторы решают, что они будут расспрошены, если только какой-либо довод

не заставит их устранить.

IV. Так как обвиняемый в этом случае действует наобум, ему часто

приходится отводить лиц, не бывших свидетелями.

Этот пункт обходят молчанием; так же поступают с теми лицами, которые

ничего не показали против обвиняемого или говорили в его пользу. Наконец,

только случайно он намечает своих доносчиков.

V. Если его преследует клевета, его истинный враг остается скрытым во

мраке, избрав орудием своего постыдного поступка людей, незнакомых с

обвиняемым. Последний, со своей стороны, не может думать об их отводе в

качестве свидетелей, потому что не имел с ними сношений, которые натолкнули

бы на мысль, что они могли донести на него.

VI. Если донос явился следствием фанатизма, суеверия, угрызений совести

или заблуждения, на сцену появляются лица, которых обвиняемый не может ни в

чем упрекнуть. Они, конечно, ввергают его в беду без формального намерения

ему повредить, но убедили себя, что уступают повелительному голосу своей

совести. По неведению, по недостатку логики или потому, что истолковали в

дурную сторону виденное и слышанное, они причиняют гибель несчастным, об

участи которых сами жалеют. Хотя факты подобного рода не часты, все-таки

некоторое число их во всяком случае имеет место.

VII. Я видел, как одна молодая женщина донесла на своего любовника

из-за угрызений совести, сообщив ранее свое намерение священнику, который,

будучи другом этого молодого человека, должен был уведомить его и дать

совет. Она думала, что этим поступком одновременно удовлетворяет и свои

добродетели, и свои нежные чувства к молодому человеку. Я видел письмо,

написанное ею священнику; оно представляет контраст необычайных

чувствований. Я не без основания полагаю, что оно было полезно, потому что

молодой человек поспешил сделать добровольное признание и прекратить дело,

которое привело бы его в тюрьму святого трибунала, а оттуда к позору

частного аутодафе внутри трибунала.

VIII. Иногда случается, что прокурор устанавливает секретную проверку

нравственности свидетелей, чтобы уничтожить действие отвода. Разумеется, это

легче, чем мера, принятая обвиняемым; последняя поэтому почти всегда

становится бесполезною: в сомнительных случаях инквизиторы всегда

расположены сослаться на свидетеля, если он не признан заклятым врагом

узника.

Статья одиннадцатая

I. Когда улика установлена, трибунал дает знать о состоянии процесса и

декретирует оглашение улик и переход к приговору. Но эти термины не должны

быть понимаемы в их обыкновенном смысле, потому что все дело заключается в

неверной копии показаний и других фактов, содержащихся в экстракте,

редактированном для употребления защитником. Секретарь читает его

обвиняемому в присутствии инквизиторов. Он останавливается в конце каждой

статьи и спрашивает обвиняемого, признает ли он истинным и верным все

прослушанное или только часть его. Он продолжает сообщать ему показания,

одно за другим. По окончании этого чтения, если подсудимый еще ничего не

возразил против свидетелей, ему предоставляют возможность воспользоваться

этим правом, потому что часто бывает, что во время слушания он в состоянии

назвать уверенно свидетеля, давшего это показание.

II. Однако это чтение в сущности есть только новая ловушка,

расставленная обвиняемому, потому что ему не напоминают его ответов на

допросе прокурора, или вместо сообщения полного показания свидетелей

довольствуются представлением каждого пункта изолированно. Так как не легко

припомнить по прошествии некоторого времени все слышанное среди смятения,

сопровождавшего внутреннее состояние несчастного, обвиняемый рискует

противоречить себе и причинить неисчислимое зло. Действительно, как бы ни

было слабо противоречие, оно рождает подозрение в двуличности, в

запирательстве или в ложном признании и может послужить мотивом для отказа

трибунала в примирении узника с Церковью, хотя бы он просил о нем, а часто

даже для присуждения его к релаксации.

Статья двенадцатая

I. За описанною мерой следует другая. Приглашают

богослововквалификаторов, которым передают подлинник решения, вынесенного

ими во время сокращенного следствия, а также экстракт ответов, сделанных

обвиняемым при последнем допросе и данных им на сообщенные ему показания

свидетелей. Им поручают вторично квалифицировать тезисы, рассмотреть

объяснение, данное обвиняемым, и высказаться: уничтожил ли обвиняемый своими

ответами подозрение в ереси, в которой он обвиняется, устранил ли он эту

презумпцию целиком или частично или, наоборот, усилил ее своими ответами и

следует ли смотреть на него как на формального еретика.

II. Нет никого, кто не был бы поражен важностью этой оценки

квалификаторов, так как она подготовляет окончательный приговор. Это

соображение должно было бы заставить чувствовать необходимость старательного

продолжительного обдумывания оценки и даже приостановки, чтобы разобраться в

вопросе, не есть ли обвиняемый глубокий ученый или искусный критик, который,

следовательно, говорил, может быть, о догмате после изучения его по

чистейшим источникам богословия, которые квалификаторам незнакомы. Однако

ничего подобного не замечается. Квалификаторы едва дают себе время на

выслушивание быстрого прочтения обстоятельств дела. Они торопятся установить

свое мнение - ив этом состоит последний важный акт процедуры, потому что все

остальное представляет простую формальность.

Статья тринадцатая

I. Когда дело достигло этого пункта, его считают оконченным. Призывают

тогда епархиального епископа, чтобы он и инквизиторы (после заслушания

чтения) приняли решение относительно того, как следует поступать в

дальнейшем. В первые времена инквизиции эти функции поручались советчикам.

Это были доктора права, которые давали свои заключения. Но так как они имели

только совещательный голос, а инквизиторы произносили окончательный

приговор, то при разногласии последние постоянно одерживали верх. Обвиняемый

имел право апеллировать на их приговор в верховный совет согласно

постановлению папских булл, хотя, впрочем, были обстоятельства, когда

обжалования в Рим были нередки, несмотря на упомянутое правило.

II. Затем было предписано провинциальным инквизиторам представлять их

мнение в совет до произнесения окончательного приговора. Совет должен был

одобрить его, видоизменить или преобразовать и указать решение, которое

следует принять. Когда решение доходило до инквизитора И епископа, они

устанавливали окончательный приговор от своего имени, согласно акту

верховного совета, хотя бы он противоречил индивидуальному судебному

решению, вынесенному против обвиняемого.

III. Этот способ судопроизводства вскоре сделал бесполезной службу

советчиков, и к ним перестали прибегать. Если некоторые получили

впоследствии звания, данные им главным инквизитором, то это было сделано по

их ходатайству. Служба была почетной и поручалась только людям чистой крови,

как и все другие должности инквизиции. Этим качеством обладали те, кто не

происходил ни от евреев, ни от мавров и не имел в своем восходящем родстве

ни одного человека, отмеченного инквизицией в качестве подозрительного;

точно так же от представителя чистой крови требовалось,, чтобы никто из его

предков не занимался низкой или ремесленной профессией. Прекратился также

обычай обвиняемых обращаться к верховному судье, так как эта мера стала

иллюзорной после того, как верховный совет фактически овладел делами и стал

диктовать приговоры и единолично ведать ими в высшей инстанции.

IV. Оправдательные приговоры так редки в святом трибунале до

царствования Филиппа III, что иногда не встречается ни одного на тысячу или

на две тысячи приговоров, потому что малейшее подозрение в полной невинности

обвиняемого заставляет квалификаторов объявлять его слегка заподозренным, то

есть в меньшей степени. Этого достаточно инквизиторам для присуждения его к

более или менее тяжким карам, смотря по обстоятельствам, и к произнесению им

отречения от всех видов ереси, в частности от той, подозрение в коей витает

над ним. Затем ему дают условное освобождение от церковных наказаний. Если

дело происходит в зале трибунала, виновный становится на колени, просит

прощения, произносит формулу отречения, подписывает ее и изъявляет свое

согласие на самое суровое обращение с ним, если вторично будет привлечен к

суду.

V. Большинство приговоров, вынесенных инквизиторами за последние

пятьдесят лет, принадлежат к этому разряду. Надо отдать справедливость

инквизиторам нашего времени, что, кроме некоторых очень редких случаев, они

следовали делающей им честь системе умеренности, прочтя множество сочинений,

в которых другие народы мира выразили ужас, внушаемый им первыми веками

инквизиции. Хорошо, если бы они имели мужество отбросить с презрением

квалификацию легкого подозрения. По поводу ее еще теперь существует не без

основания сочиненная поговорка: если в здании инквизиции подойти к солее,

выйдешь оттуда если не изжаренным, то опаленным.

VI. Если даже обвиняемый оправдан, ему тем не менее остается

неизвестным имя доносчика и свидетеля обвинения. Редко получает он другое

публичное удовлетворение, кроме права вернуться к себе домой с

удостоверением в оправдании. Слабое возмещение ущерба, нанесенного его

чести, личности и имуществу! Оправдание позволяло зложелательству

неистовствовать против него и возбуждать сомнение в оправдательном

приговоре.

Статья четырнадцатая

I. Мы видели в узаконениях святого трибунала, какого свойства бывают

приговоры, выносимые против обвиняемых, сообразно сущности преступления, в

котором их считают виновными, если их присуждают как формальных еретиков или

как сильно заподозренных в принятии ереси. Следовательно, я не стану

повторять сказанного мною по этому поводу; я только замечу, что в довершение

чудовищных безобразий, пятнающих инквизиционное судопроизводство, приговоры

сообщаются жертвам, когда уже началось их исполнение. Осужденного отправляют

на аутодафе для примирения с Церковью или для выдачи в руки светской власти,

нарядив его в санбенито и картонную митру на голове, с дроковой веревкой

[418] на шее и со светильником из зеленого воска [419] в руке. При выходе из

тюрьмы он получает из рук чиновников все эти знаки бесчестия, и он облечен в

них, пока его ведут на аутодафе.

II. Когда он туда придет, ему читают приговор, за которым следует или

примирение с церковью, или релаксация, то есть выдача его светскому судье,

иначе говоря, осуждение на сожжение по королевскому гражданскому закону.

Этот ужасный образ действий, противный законности других судов, разуму и

естественному праву, иной раз производил страшное действие на несчастных

осужденных, которые воображали, что их ведут на эшафот, и которых

неожиданность сразу повергала в полное помешательство. Много подобных

примеров можно было наблюдать среди заключенных в королевских тюрьмах, когда

им объявляли смертный приговор. В 1791 году я был свидетелем скандальной и

ужасной сцены, которая наполнила мою душу горечью и заслуживает передачи.

Статья пятнадцатая

I. Марселец, о котором я имел уже случай говорить {См. статью четвертую

этой главы.}, по имени Мишель Мафр де Рье, с первого допроса упорно

утверждал, что воспитан в католической религии и что был тверд в своей вере

за пять лет до дня своего ареста; чтение произведений Руссо, Вольтера и

других философов убедило его тогда, что есть только одна истинная религия -

естественная, а другие - лишь человеческое изобретение; во всех поступках он

добросовестно задавался целью достижения истины, и поэтому он готов снова

подчиниться католической вере, если кто-либо возьмет на себя труд доказать

ее истинность. Магистр Махи, монах ордена милосердия [420] (впоследствии

епископ Альмерии), взялся за это дело и несколько раз беседовал с ним. Он

сумел ему доказать пользу и до известной степени необходимость откровения;

затем он доказал, что в основе религии Моисея и Иисуса Христа лежит

откровение и наконец довел его до признания, что он побежден, - "либо

потому, что вы правы [говорил он магистру], либо потому, что ваши познания

превосходят мои".

II. Такое настроение привело к тому, что во все время процесса марселец

обнаруживал расположение к примирению с католической церковью. Единственным

условием, которое он ставил для своего возвращения к религиозным принципам,

было освобождение и право вернуться домой. Он не только не признавал себя

виновным, хотя и оставил христианскую религию для принятия естественной

религии, но и думал, что совершает дело, похвальное в очах Творца, следуя

указанному ему разумом решению для достижения блаженства в будущей жизни

[421] таким образом, как делает это теперь, возвращаясь к прежним принципам

религии после того, как сознал, что удалился от верного пути. Наконец, он не

может думать, что подвластен инквизиции, которая имеет дело только с теми,

кто при отсутствии чистосердечия усвоил ересь из упорства.

III. Трибунал привык обещать на каждой аудиенции, что с узником будут

обходиться снисходительно и сострадательно, еcли будет признано, что он

сделал полное и откровенное признание. Откровенность марсельца была так

велика, что множество косвенных улик не позволяло в этом сомневаться. Он

заявил, что в его системе ложь является одним из величайших грехов против

естественной религии. Поэтому он никогда не отрицал ничего, что было

верного, хотя должен был бы опасаться последствий своей добросовестности, но

и радовался, что его называют человеком природы (homme de la nature). Полный

доверия, он ожидал, что будет примирен с Церковью тайно и без епитимьи или,

по крайней мере, подвергнется очень легкой епитимьи, которую он мог отбыть

наедине. Он был счастлив мыслью уведомить своих друзей, что вышел из

инквизиции с честью и ничто не препятствует ему быть принятым в фламандскую

роту королевских телохранителей, где он надеялся получить должность.

IV. Однажды утром смотритель тюрьмы входит в его камеру в сопровождении

шести или семи чиновников. Ему приказывают скинуть платье, штаны и чулки и

надеть фуфайку, короткие штаны из серого сукна, чулки из той же материи и

большой гнусный нарамник санбенито, получить дроковую веревку на шею, взять

светильник из зеленого воска в руку и отправиться в таком виде в залу

заседаний, где он должен выслушать чтение своего приговора. Несчастный

устрашается, раздражается, впадает в ярость, но не может ничего поделать с

насилием и после долгого сопротивления покоряется. Несмотря на

приготовления, поражающие его взор, он думал, что, войдя в залу заседаний,

встретит там только инквизиторов и служащих трибунала, которым определенно

запрещено оповещать публику о том, что там происходит. Но едва он показался

в дверях, как заметил многочисленное собрание кавалеров, дам и других лиц,

которые, узнав, что в этот день должно происходить частное аутодафе

примирения в залах святого трибунала при открытых дверях, сбежались, чтобы

быть свидетелями этого зрелища.

V. Подавленный происходящим, он более не владеет собой. В припадке

гнева он изрыгает тысячи проклятий против варварства, бесчеловечности и

низкого коварства инквизиторов; среди выражений, вырвавшихся у него от

отчаяния, раздаются следующие его слова: "Если правда, что католическая

религия повелевает делать то, что вы делаете, я снова отвергаю ее с

омерзением, потому что недопустимо, чтобы религия, позорящая искренних

людей, была истинной".

VI. Дело зашло так далеко, что принуждены были употребить силу, чтобы

вернуть его в тюрьму. Он пробыл в тюрьме тридцать часов, не принимая никакой

пищи и требуя немедленно быть отведенным на костер, угрожая лишить себя

жизни, если его заставят ждать. На пятый день несчастный исполнил свое

гибельное решение, несмотря на предосторожности, принятые для того, чтобы

ему помешать. Он повесился в тюрьме, проглотив обрывок белья, чтобы скорее

задохнуться. Накануне он потребовал чернил и бумаги и написал несколько

французских александрийских стихов [422] в виде молитвы, сущность коей

такова:

"Боже, создатель человеческой породы, чистейшее существо, любящее

искренность душ, прими мою, которая скоро соединится с твоим Божеством,

откуда она проистекла. Я отсылаю ее к тебе, Господи, раньше срока, чтобы

прерываю пребывание с дикими зверями, присвоившими себе имя людей. Прими ее

милостиво, так как ты видишь чистоту чувств, одушевляющих меня. Возьми с

земли ужасное чудовище, трибунал, который позорит человечество и тебя

самого, поскольку ты это попускаешь. Человек природы".

VII. Я не предамся никаким размышлениям по поводу этого происшествия.

Прибавлю только, что я не затруднился сказать декану инквизиторов, что

страшный отчет будет потребован на суде Божием от тех, кто отказал этому

несчастному в просимой им милости. Я ему напомнил историю донатистских

епископов, которые поставили более тяжелые условия в ответ на предложение

соединиться с Церковью; однако эти условия были приняты. Одно, из них

состояло в том, чтобы каждая епархия была разделена на две части,

подчиненные двум епископам - донатистскому и вселенскому. Св. Августин

похвалил это поведение христианской древности, говоря, что в интересах любви

не следует затрудняться временным отказом от канонической дисциплины.

Статья шестнадцатая

I. Исполнение приговора начинается, как я сказал, на том же аутодафе,

где он прочтен и объявлен. Я не стану останавливаться на описании частностей

публичного и общего аутодафе, потому что все эти подробности находятся во

многих трудах и даже изображены там в гравюрах. Я скажу только о санбенито.

II. Время производит величайшие изменения в костюмах народов вследствие

нововведений, появляющихся на свет, и поэтому бывает, что, хотя никакой

специальный закон не устанавливал реформ в этом отношении, мы не находим

более никакого сходства между прежними и новыми формами одежды. Поэтому,

когда теперешняя инквизиция была учреждена в Испании, одежда кающегося не

имела формы кафтана, застегнутого спереди, хотя он и носил имя освященного

мешка (saco bendito).

III. Эта одежда была вроде нарамника, тесно облегавшего тело и

спускавшегося до колен, чтобы его не смешивали с платьем, которое носили

многие монахи. Последнее обстоятельство побудило инквизиторов предпочесть

для санбенито шерстяную ткань желтого цвета и рыжий цвет для крестов, что

вскоре уничтожило всякое сходство между инквизиционной одеждой кающихся и

одеждой, принятой в некоторых монашеских орденах. Таково было положение

санбенито в 1514 году, когда кардинал Хименес де Сиснерос заменил

обыкновенные кресты крестами св. Андрея [423]. Впоследствии инквизиторы

постарались умножить типы санбенито, чтобы предоставить отдельный вид

каждому разряду кающихся. Я укажу самые заурядные.

IV. Когда какое-либо лицо объявлено слегка заподозренным в ереси и

присуждено к произнесению отречения, если оно просит условного освобождения

от церковных наказаний, на него надевали санбенито, которое испанцы XV века

называли самарра (zamarra) и которое было нарамником из желтой шерстяной

ткани без андреевских крестов. Если осужденный произносил отречение как

сильно заподозренный, он носил половину этого креста. Если он произносил

отречение как формальный еретик, то носил целый андреевский крест. Все это

относилось к тем, кто после примирения с Церковью сохранял жизнь.

V. Но были другие санбенито - для осужденных на смертную казнь. Тот,

кто, будучи однажды прощен в преступлении формальной ереси и примирен с

Церковью, снова впадал в ересь, назывался рецидивистом (relapsus) и подлежал

смертной казни. Участь его была неизбежна, как бы сильно ни было раскаяние и

несмотря на примирение. Единственное преимущество, доставляемое этим

последним актом, состояло в том, что его не сжигали живьем: его удушали или

заставляли погибнуть менее ужасным образом, чем в пламени, а затем предавали

огню труп.

VI. И подобно тому, как было три типа санбенито для трех разрядов

осужденных, которых не следовало передавать в руки светской власти,

инквизиторы придумали три вида для тех, которым была предназначена смерть.

VII. Первый вид назначался для обвиняемых, которые покаялись до суда.

Он состоял из простого желтого нарамника, полного андреевского креста рыжего

цвета и круглого пирамидального колпака, известного под именем короса

(coroza), из той же ткани, что и санбенито, и с одинаковыми крестами, но без

всякого изображения языков пламени, потому что раскаяние, вовремя

обнаруженное этими обвиняемыми, позволило получить амнистию от огненной

казни.

VIII. Второй вид предназначался для тех, которые окончательно были

присуждены к выдаче в руки светской власти для огненной казни и которые

покаялись после осуждения, до того, как были приведены на аутодафе.

Санбенито и короса были сделаны из той же ткани. На нижней части нарамника

был изображен человеческий бюст над пылающим костром, остальная часть вся

была разрисована огненными языками с обращенными вниз острыми верхушками,

чтобы показать, что они не сжигают осужденного, потому что он не должен

подвергаться сожжению, но будет брошен в огонь после удушения. Те же

изображения были на коросе.

IX. Третий вид санбенито был предназначен для тех, кого считали

виновными в окончательной нераскаянности. Он был из той же ткани, что и

другие. Внизу был нарисован бюст среди костра, окруженный пламенем.

Остальная часть одеяния была усеяна огненными языками в их естественном

направлении, чтобы дать понять, что носитель такого санбенито должен быть

действительно сожжен. На нем были также нарисованы причудливые и

карикатурные фигуры чертей, чтобы показать, что эти духи лжи вошли и

овладели душой виновного. Короса была снабжена подобными же изображениями.

X. В большом числе произведений можно видеть изображения шести видов

санбенито. В первое время их сохраняли в церквах, где осужденные

подвергались епитимьям. Впоследствии, заметив, что они изнашивались и

раздирались, их заменили разрисованными лоскутами полотна, носившими

обозначение имени, страны, вида ереси, наказания и времени осуждения

виновного. Надпись сопровождалась андреевским крестом или огненными языками,

смотря по обстоятельствам.

XI. Мне кажется, ничто не доказывает лучше, до какого безумия может

довести фанатизм, чем это извращение понятий, зашедшее так далеко, что

одежда, придуманная для засвидетельствования огорчения раскаявшихся

грешников и освящаемая епископским благословением в первые века Церкви,

могла сделаться знаком позора, даже вечного мучения, по воле и решению

инквизиторов. Так страшно влияние суеверия, когда ему покровительствуют

невежество и лживая политика.