"Гранит не плавится" - читать интересную книгу автора (Тевекелян Варткес Арутюнович)

Война

Специальность инженера пригодилась мне, как никогда; через год я работал в механических мастерских и пользовался правом свободного хождения по лагерю.

Мы, лишённые права переписки, были оторваны от внешнего мира. Но всё же иногда к нам просачивались, правда, с большим опозданием, кое-какие слухи с Большой земли. Мы, например, знали, что немцы оккупировали Чехословакию, Польшу и в Европе началась большая война.

Летом 1941 года мы узнали о нападении фашистов на нашу страну.

Лагерь гудел, как встревоженный улей. Люди, ещё вчера безразличные ко всему, кроме своей собственной горькой судьбы, вдруг словно проснулись и, позабыв о личных обидах, стали думать о судьбе Родины. Они сетовали на то, что сидят взаперти, даром едят казённый хлеб, тогда как народ кровью поливает родную землю. Посыпались заявления, просьбы — особенно от бывших военных и молодёжи — об отправке на фронт.

Я, конечно, тоже подал заявление, но проходили дни, недели, а ответа не было. Мы узнавали о тяжёлых боях на фронте, об оккупации фашистами жизненно важных районов страны, и все эти горестные вести камнем ложились на душу.

Я часто ходил в канцелярию лагеря, просил разрешения написать заявление. Писал в Верховный Совет, писал Сталину. Всё напрасно! То ли заявления не доходили по адресу, то ли мне не хотели доверить винтовку?..

Наступила зима — суровая зима Крайнего Севера. На земле лежал мёртвый покров снега, морозы доходили до пятидесяти градусов. Закрылись все дороги, и лагерь приуныл: теперь не выберешься отсюда, даже если разрешат…

И тут счастье снова улыбнулось мне: весной 1942 года я попал в первую партию из тридцати человек, получивших разрешение отправиться на фронт.

На собачьих упряжках добрались мы до маленького заснеженного аэродрома, а оттуда на самолётах — до «Большой земли».

Трудно описать мою радость: я опять был свободным человеком! Возможность погибнуть на фронте не страшила меня. Умереть, зная, что борешься за Родину, — это ведь счастье!

Прежде всего написал письмо Елене. Карандаш дрожал в пальцах, на глаза навёртывались слёзы. Без малого пять лет — долгих, нескончаемых пять лет — не видел я своих, днём и ночью беспрестанно думал о них. Сыновья мои, верно, стали совсем большими. Егору уже двенадцать, Степану — восемь. Какие они теперь, не забыли ли меня? А Елена? Замучилась, бедняжка, — шутка сказать, жена врага народа, с двумя мальчишками на руках! Впрочем, я надеялся на её выдержку и твёрдый характер, — не такой человек моя Елена, чтобы пасть духом. Получить бы хоть весточку из дома!.. Но это пока невозможно: я ведь не мог сообщить Елене своего обратного адреса. Да и живут ли они в заводском посёлке?..

Недели две маршировали в учебном батальоне. Потом нас, лагерников, рассортировали по разным частям и отправили на фронт.

Эшелон, в котором находился я, двигался медленно, с большими остановками. Только в апреле прибыли мы на место назначения.

Последние дни нашего длительного путешествия дорога проходила по недавно освобождённым районам. Глядя в открытые двери товарного вагона на поруганную, опустошённую родную землю, бойцы становились молчаливыми, в глазах у них загоралась ярость. Разрушенные города, сожжённые дотла деревни, железнодорожные станции без единого уцелевшего здания — вот что оставили фашисты, отступая. Я ведь газет не читал, многого не знал, но сейчас, увидев картины страшных разрушений, понял, что война идёт особенная, — недаром её назвали Великой Отечественной!..

Разгрузились быстро, бесшумно в пустынной местности под покровом ночной темноты. Прошагав километров пятнадцать по лесу, на рассвете вышли к передовым. Грохот артиллерии, трескотня пулемётов, выстрелы из автоматов лавиной обрушились на нас.

Лица у необстрелянных бойцов посерели. Люди невольно съёживались, поджимались, готовые при выстреле припасть к спасительной земле. В первые дни на фронте всем кажется, что каждая пуля ищет именно его и каждый снаряд обязательно разорвётся над ним. Потом привыкаешь…

Пополнение встретили командир полка, молодой подполковник и пожилой комиссар. После короткого митинга нас накормили и распределили по ротам. Только здесь, в глубоко вырытых траншеях, я узнал, что нахожусь на Брянском фронте и что командует нами генерал Рокоссовский.

Я не был новичком — ведь ещё совсем мальчишкой побывал под огнём, не раз ходил в атаку, дважды был ранен. Однако то, что я увидел здесь, совсем не походило на войну, участником которой мне довелось быть. Тогда всё было проще: винтовка, шашка, десяток пулемётов на целый полк, несколько короткоствольных пушек — вот и всё вооружение. Запас патронов и боеприпасов, которых раньше хватало на месяц, теперь расходовался за считанные минуты. День и ночь шла пальба из всех видов оружия. Над нами кружились немецкие самолёты-корректировщики, их сменяли большие чёрные бомбардировщики. Окопы наши беспрерывно обстреливались крупнокалиберной артиллерией. Перед нами с треском шлёпались мины, не говоря уже о несмолкаемых пулемётных и автоматных очередях. Пули свистели по всем направлениям, сыпались на землю, словно горох из порванного мешка. Казалось, стоит поднять голову — и будешь немедленно убит. Нужны были крепкие нервы, чтобы выдержать всё это.

Между тем жизнь шла своим чередом. В положенные часы кашевары приносили горячую пищу, раздавали свежий хлеб. Старшина выдавал махорку и заветные сто граммов водки. Мы ели, пили, курили. В перерывах между боями вели сердечные беседы о совершенно посторонних вещах. Главной темой наших бесед были дом, семья, дети и мирная жизнь, казавшаяся сейчас полузабытой сказкой…

Дня через три наша рота участвовала в тяжёлых боях за деревню Маклаки. Деревня эта раскинулась на возвышенности, и немцы, закрепившись в ней, контролировали всю окрестность. Ведя прицельный огонь, они препятствовали нашему продвижению вперёд. Мы трижды поднимались в атаку, но каждый раз, неся большие потери, откатывались назад.

Наступили сумерки. Усталые, возбуждённые бойцы сидели в траншеях и, покуривая, толковали о том, что сегодня атаки, видимо, больше не будет. Вдруг позади нас послышался нарастающий свист, и вслед за тем небо, как молнии, прочертили огненные шары. Они падали на немецкие позиции, сжигая все — дома, деревья, даже влажную траву. Шквал невиданного огня продолжался недолго, может быть минут десять, — и всё было кончено. Огневые точки противника умолкли, наступила непривычная тишина. Мы в четвёртый раз поднялись в атаку и, не встречая никакого сопротивления, заняли не только деревню, но и несколько безымянных высот, расположенных за нею. Нам досталось много трофеев. Оставшиеся в живых, видимо, в панике побросали всё.

Я впервые увидел трупы «непобедимых» немецких солдат. Их было много. В коротких грязновато-зелёного цвета шинелях, в подкованных стальными гвоздями сапогах, они лежали всюду — у орудий и пулемётов, в блиндажах, оврагах и лощинах, где ещё не успел стаять снег. Пленные брели в тыл под охраной наших автоматчиков.

Укрепившись на новых позициях, мы легли отдохнуть. Не успели заснуть, как к нам, в полуразрушенную хату, пришёл политрук и спросил: нет ли среди нас знающих испанский язык?

Я поднялся и ответил: испанского языка не знаю, но свободно говорю по-французски и, думаю, пойму испанца.

Политрук записал мою фамилию и ушёл. Через час он пришёл за мной и повёл в штаб полка. По дороге рассказывал, что среди пленных оказался один испанец из Голубой дивизии, его нужно было допросить.

— Из разведотдела полка позвонили по всем батальонам с просьбой найти человека, знающего испанский язык, но такого не оказалось. Хорошо, хоть ты нашёлся. Может, в самом деле сумеешь объясниться с ним, — сказал он.

Разведотдел полка помещался в уцелевшем домике на окраине соседней деревни. Принял меня худощавый майор с усталым лицом, красными от бессонницы глазами. Я отрапортовал по всей форме:

— Товарищ майор, боец Силин по вашему приказанию прибыл!

— Садитесь, — он указал рукой на табуретку. — Сейчас приведут пленного испанца, попробуйте поговорить с ним, — может, поймёт… А то я долго бился — и по-немецки, и по-английски, — никакого толка!..

В комнату в сопровождении автоматчика вошёл маленького роста солдат, заросший чёрной щетиной. Он пугливо озирался по сторонам и встал перед майором навытяжку.

— Скажите этому бравому фашисту, что может стоять вольно, — поморщился майор.

Я заговорил с испанцем по-французски, и его испуганное, туповатое лицо сразу оживилось.

— Да, я вас понимаю! — ответил он.

Из дальнейшего допроса выяснилось: по профессии он официант, долгое время был безработным, а тут предложили заманчивые условия… Конечно, в Мадриде никто им не говорил, что придётся воевать на русском фронте, — иначе он ни за что не согласился бы вступить в Голубую дивизию!..

— Выходит, не для войны, а ради увеселительной прогулки он стал солдатом и пожаловал к нам сюда, — сказал майор, когда я перевёл слова пленного.

Испанец заморгал глазами и вдруг заплакал.

— Не убивайте меня, ради святой Марии! Я расскажу вам всё, что знаю. Дома осталась старуха мать, она с голоду помрёт без меня. Прошу вас, не убивайте, — бормотал он, всхлипывая.

Он рассказал, что так называемая Голубая дивизия, насчитывающая в своих рядах около тысячи двухсот солдат и офицеров, первоначально находилась где-то в районе Ленинграда. Недавно батальон, в котором он служил, перебросили сюда. Испанец утверждал, что большинство солдат его батальона погибло в последних боях, уцелели немногие. Ему война надоела, — он затаился в овраге и добровольно сдался в плен.

— Врёт, сукин сын! — Майор махнул рукой. — Впрочем, чёрт с ним, больше из него ничего не выжмешь…

Записав фамилию командира батальона и ещё некоторые сведения, майор приказал автоматчику отвести пленного и заговорил со мной. Он поинтересовался, кто я, где научился французскому языку?

Я коротко рассказал ему о себе, и, когда сообщил, что был осуждён на десять лет и недавно вышел из лагеря, он испытующе посмотрел на меня.

— Добровольцем, говорите, приехали на фронт? — переспросил он.

— Да, с первой партией.

— И чего только не бывает в жизни!.. Хочу надеяться, что вы вернёте всё, что потеряли! Не обижайтесь на судьбу!

— Мне ничего не нужно, хочу лишь одного — дожить до победы и вернуться к своей семье… Что касается обиды, так ведь не могу я обижаться на свою власть! — ответил я.

— Ну, знаете… Человек остаётся человеком!

— Вот именно! — подхватил я. — Человек всегда остаётся человеком, даже в лагере!

Так состоялось моё первое знакомство с начальником разведотдела полка, майором Титовым.

Спустя три месяца мы встретились опять, на этот раз при совершенно других обстоятельствах.

За это время мы с боями продвигались вперёд, на запад. Медленно, но продвигались. В июле наш корпус в составе трёх стрелковых дивизий, нескольких артиллерийских частей и двух танковых полков, специально приданных нашему корпусу, сделал сильный бросок, разгромил немецкую группировку войск и, пройдя километров шесть-десять за двое суток, вышел в пересечённую холмами долину. Здесь противник, используя удобный рельеф местности, создал крепкую оборону.

Отбросить врага лобовой атакой было немыслимо. Мы остановились, зарылись в землю. Бои приняли позиционный характер. Наступило время работы разведчиков.

Каждую ночь из своего окопчика я наблюдал, как с наступлением темноты маленькие группы отправлялись в тыл врага за «языком». На рассвете некоторые возвращались обратно, но с пустыми руками. Другие погибали, попадая в засаду или подрывались на минных полях. Достать «языка» долго не удавалось.

Я был разведчиком и не мог равнодушно наблюдать за неудачами моих товарищей. День и ночь думал об этом, в голове рождались десятки планов. Но что мог сделать я — рядовой боец первой роты третьего батальона двести тридцать шестого стрелкового полка?

Однажды днём, во время затишья, ко мне в окопчик спрыгнул политрук Головков. Совсем молоденький, он только перед войной окончил институт имени Баумана и, зная, что я тоже инженер, часто беседовал со мной.

— Ну, как воюем, товарищ инженер, как самочувствие? — спросил он и протянул кисет с табаком.

— Воюем неплохо, самочувствие у меня тоже нормальное, а вот разведку ведём плохо, товарищ политрук, — ответил я.

— Как это так — плохо?

— Очень просто: зря губим людей, а «языка» взять не можем!.. Не знаю, говорили ли вам, что до академии я был чекистом. Правда, в военном деле мало что смыслю, однако разведчики отличаются особым складом ума, это у них профессионально. Мне, например, кажется, что неправильно каждую ночь засылать людей в тыл врага…

— Как же иначе? «Язык»-то нужен!

— Но ведь «язык» не самоцель! Важны сведения, которые он даст. Не так ли?

— Разумеется…

— В таком случае я бы всё организовал по-другому.

— Как же?

— Мне думается, что следовало бы сколотить крепкую группу, снабдить её рацией, дать ей человека, хорошо знающего немецкий язык, и перебросить в тыл с заданием: обратно не спешить. Поймали немецкого солдата или, ещё лучше, офицера, допросили его на месте — и нужные сведения передайте по радио. Да и сами ведите наблюдение — узнавайте номера частей, их количество, уточняйте по возможности месторасположение огневых точек. Берите под контроль дороги, наблюдайте за движением вражеских частей, техники, обозов. И — держитесь в тылу до последнего! Ну, а возвращаясь, можно захватить с собой и «языка»…

Головков задумался.

— Интересно, — сказал он немного погодя. — Но… знаете, вероятно, командование нашло целесообразнее организовать разведку именно так!.. В штабах ведь целые разведывательные отделы с квалифицированными кадрами… Впрочем, хотите, я доложу командованию о вашем предложении?

— Доложите.

Головков оставил мне свежую газету и ушёл.

Я лежал на дне окопчика и, чем больше думал о своём разговоре с политруком, тем сильнее загорался желанием организовать разведку в ближайшем тылу у немцев. Будь я начальником разведотдела дивизии или даже полка, непременно попробовал бы! Конечно, успех такого дела решали люди. Любого не пошлёшь, тут ведь требовались смекалка, находчивость, опыт. Риск был большой — группа могла погибнуть или попасть в лапы фашистов. Но ведь на войне без оправданного риска не обойтись!..

На следующий день утром меня вторично вызвали в штаб полка. Уже знакомый мне майор Титов дожидался меня у дверей хаты. Недалеко стояла наготове «эмка».

— Здравствуйте, Силин! Садитесь в машину, поедем в штаб корпуса. Нас ждут, — сказал он.

По дороге он рассказал, что доложил о моём предложении в разведотделе дивизии, а те в свою очередь сообщили в корпус. Там заинтересовались и приказали ему явиться вместе со мной.

— Пожалуй, стоит попробовать… Рискуем же мы каждый день жизнью десятков лучших бойцов, отправляя их к немцам… При удаче можем сделать большие дела! — Титов говорил, словно рассуждал сам с собою.

Было тёплое солнечное утро. Мы проезжали через густой лес. У маленького ручейка майор приказал водителю остановить машину и вышел напиться. Перекликались птицы. Титов долго стоял, прислушиваясь к их звонким голосам, потом вернулся, сердито хлопнул дверцей, и мы опять тронулись…

Как я понимал Титова!.. Всегда так: сидишь на передовой под огнём неприятеля и всё забываешь. Но стоит отойти чуть подальше, посмотреть на зелёную траву, ощутить медовый запах цветов, услышать птиц, как внутри что-то подымается, протестуя. Человек рождён для мирной жизни, для радости, для созидания, а не для истребления себе подобных!!.

Начальником разведотдела корпуса оказался полковник средних лет, напомнивший мне своей подтянутостью нашего комиссара Власова. Он пригласил нас сесть.

— Изложите, товарищ Силин, ваш план поподробнее, — предложил он мне.

По мере того как я развивал свои мысли, полковник кивал головой в знак одобрения, а когда кончил, неожиданно предложил:

— План продуман хорошо. Вот мы и поручим вам его осуществление. Согласны?

— Разве вам не докладывали, что я недавно из лагеря? — спросил я.

— Докладывали!.. Но сейчас вы — солдат, к тому же в прошлом опытный разведчик. Уверен, что вы честно исполните свой долг. О некоторых деталях мы ещё поговорим. Людей тоже подберём вам стоящих, а майор Титов обеспечит переход линии фронта.

— Спасибо за доверие!.. Можете не сомневаться, сделаю всё, что в моих силах, — испытывая сильнейшее волнение, ответил я.

— В этом мы уверены! — полковник улыбнулся.. — Есть у вас какие-нибудь просьбы?

— Есть, — ответил я. — Помогите, пожалуйста, отыскать семью. Перед моим арестом моя женя с двумя сыновьями осталась на Урале. Жили мы в заводском посёлке. Я написал три письма — и никакого ответа…

— Добро, попробуем! — Полковник записал сведения о Елене.

Обратно в часть я не вернулся. Остаток дня с помощником начальника разведотдела корпуса капитаном Мосляковым отрабатывали детали предстоящей операции. Капитан оказался знающим фронтовую обстановку офицером и дал много дельных советов. Вечером он представил мне моих спутников.

Их было шесть человек: молодой радист Замаренов, долговязый переводчик в очках Левин и четверо боевых, загорелых ребят из разведроты — Шумаков, Сажин, Агафонов и Костенко, не раз побывавших в тылу у немцев. Старшим среди них был Шумаков.

Вооружение наше состояло из автоматов, финских ножей и гранат. В вещевые мешки уложили запас боеприпасов, сухой спирт, необходимые медикаменты, концентраты и сухари на пять дней.

— В случае, если придётся задержаться дольше, еду придётся доставать на месте, — сказал капитан, проверяя наше снаряжение.

Взяли мы ещё сигнальные фонари, ракеты, маскировочные плащ-палатки и в сопровождении капитана поехали в штаб полка.

Титов приказал нам поесть и лечь отдохнуть.

— Переход в два ноль-ноль. Мы вас разбудим, — сказал он и оставил нас в хате одних.

Спать я не мог, хотя не испытывал ни страха, ни особого волнения. Спутники мои дружно храпели, а я думал о Елене, о семье. Почему-то теперь я был уверен, что скоро узнаю о них. Я и не заметил, как подошло положенное время.

На наше счастье, небо затянуло облаками, луна скрылась. Нужно было спешить. Оделись, пошли к передовой. Майор Титов шёл с нами. По дороге он отстегнул свой парабеллум и протянул мне с двумя обоймами:

— Берите, Силин, пригодится!..

Короткое рукопожатие, пожелание успеха — и мы спустились к оврагу. Впереди полз Шумаков. За ним Сажин, радист, переводчик и я. Замыкали Агафонов и Костенко.

Немцы время от времени пускали в небо осветительные ракеты. Мы прижимались к земле, следя за их полётом, потом снова ползли. Так продолжалось минут сорок, показавшихся мне бесконечными. Наконец Шумаков приподнялся и дал условный знак: линия фронта осталась позади. Некоторое время прислушивались, — тишина, если не считать отдалённой трескотни пулемётов. Вошли в кустарник, залегли в зарослях, перевели дух…

Прикрыв фонарь плащ-палаткой, я по карте уточнил наше местопребывание и приказал радисту сообщить в штаб о нашем благополучном переходе, а кстати проверить работу рации.

В штабе нашу шифровку приняли и в ответ пожелали успехов. Рация работала надёжно.

На рассвете начался мелкий дождь. Где-то впереди послышался рокот моторов. Карта моя не врала, — шоссейная дорога была близко.

Втроём — я, Шумаков и Агафонов — подползли ближе к дороге, залегли на дне оврага и стали наблюдать. На шоссе шла обычная прифронтовая жизнь. И в том и в другом направлении двигались легковые и грузовые автомашины, мотоциклы, одиночные танки и самоходные орудия. У себя в тылу немцы вели себя беспечно, — никакой охраны вдоль дороги мы не заметили.

Прошёл час — и на некоторое время шоссе опустело. Вдруг недалеко от нас, словно из-под земли, выросла фигура немецкого солдата. Френч расстёгнут, за спиной болтается автомат. Он шёл, посвистывая, остановился, посмотрел по сторонам, положил автомат на землю и зашёл за кусты.

Мы молча переглянулись. Лучшего случая ждать не приходилось: немец сам пришёл к нам! Шумаков вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул.

Он вместе с Агафоновым пополз к немцу.

Удар, глухой стон, недолгая возня — и немец лежал связанный, с паклей во рту.

Втроём притащили его в лес, к нашей стоянке, вынули паклю изо рта и с помощью Левина стали допрашивать.

Немец оказался сговорчивым — он с готовностью отвечал на все мои вопросы. Выяснилось, что дивизию, в которой он служил, недавно перебросили на наш фронт с юга Франции. Вообще за последнее время сюда перебрасывают всё новые и новые части из Франции, Венгрии и даже из Северной Африки. Третьего дня прямо из Африки к ним прибыли новая танковая бригада и сапёрный полк. Спешно строится вторая линия обороны… Наш пленник сообщил немало интересного.

Радист Замаренов зашифровал наиболее важные сведения, настроил передатчик и передал в штаб.

— Полковник благодарит нас и спрашивает о настроении. Что передать? — Замаренов, улыбаясь, снял наушники.

— Передай, — сказал я, — что настроение у нас отличное, всё идёт хорошо! Уверены, что задание выполним успешно…

Оставаться на месте было опасно: нас могли обнаружить радиоперехватчики. Пропавшего солдата тоже начали бы искать. Решили отойти подальше от передовой линии. К тому же мне казалось, что чем дальше от передовой, тем меньше опасность, да и действовать будет легче.

Ну, а как быть с немцем? Убивать безоружного человека не поднималась рука. После короткого совещания решили взять его с собой. Я приказал Костенко не спускать с него глаз и через Левина предупредил пленного, что он будет убит, если хоть пикнет или сделает попытку к бегству.

Наше новое место стоянки, куда мы добрались поодиночке, оказалось очень удобным: расположились мы у подножия невысокого холма, в густом кустарнике. Отсюда мы могли заметить приближение немцев за двести-триста метров и в случае необходимости отступить по оврагу. Ввязываться в бой не входило в наши расчёты.

На третью ночь, на рассвете, я только задремал, как меня разбудил какой-то шум. Костенко, стоя на коленях, вытирал о траву нож…

— В чём дело, что случилось? — спросил я, подняв голову.

Ответил Агафонов:

— Хотел удрать, сволочь!.. Развязал ноги и отполз шагов десять. Хорошо, Костенко настиг его вовремя! Иначе пришлось бы прикончить очередью из автомата — подняли бы шум…

Шагах в десяти, под кустом, лежал мёртвый немец…

«Вот к чему приводит жалость! — подумал я. — Доберись он к своим, немцы бы нас не пожалели!..»

Сон не шёл ко мне, хотя я и очень устал: всю ночь мы с Шумаковым ползали на животе вокруг немецких укреплений и вернулись совсем недавно. Продукты подходят к концу, пора было думать о возвращении. Но как вернёшься с пустыми руками? Я всё надеялся, что нам попадётся штабной офицер или, на худой конец, ефрейтор. Нужно было на что-то решиться. Позвал к себе Шумакова, самого толкового и бесстрашного из моих товарищей, и сказал ему:

— Задание мы полностью не выполнили, а пора возвращаться… В нашем положении есть два выхода: сделать на дороге засаду и попытаться взять офицера или напасть на штаб части, который мы обнаружили сегодня ночью, захватить документы; если удастся, в придачу к ним офицера — и вернуться. Как посоветуешь?

— Я за засаду! — ответил Шумаков не задумываясь. — Конечно, можно напасть и на штаб. Сами видели, охрана у них хреновая… Но поднимется шум, немцы станут охотиться за нами и не дадут перейти линию фронта. Если засада ничего не даст, тогда другое дело, можно рискнуть!..

Ответ был разумный. Созвал всех и наметил план засады.

Вечером Левина нарядили в немецкую форму, дали ему трофейный автомат и изготовили для него флажок наподобие тех, с которыми немецкие регулировщики стоят на перекрёстках дорог и у контрольных постов. С наступлением темноты пошли.

Нас чуть было не постигла неудача, и, если бы не бдительность Шумакова, всё могло кончиться печально.

Метрах в трёхстах от шоссейной дороги мы наскочили на немцев. Третьего дня на этом месте никого не было, поэтому шагали мы во весь рост.

Услышав впереди немецкую речь, Шумаков отскочил назад и дал знак залечь. Пришлось отползти и менять направление.

Ползти!.. Значение этого слова поймёт только тот, кому пришлось хоть раз в жизни ползти на животе по камням, кочкам и колючкам!..

Двигались медленно, осторожно и только к трём часам утра вышли на дорогу. Летом рассвет наступает рано, — нужно было спешить выбрать удобное место, чтобы иметь обзор и в случае необходимости угнать машину или мотоциклет подальше от шоссе.

Целый день лежали в канавке. Было жарко, немилосердно палило солнце, но мы боялись пошевельнуться. По дороге по-прежнему двигались колонны машин, танки, но ничего подходящего не попадалось.

Вечерело. Мы уж собрались было отойти, как вдруг вдали показалась легковая автомашина.

Я толкнул локтем лежащего рядом Левина. Взяв флажок, он выскочил на середину дороги и дал знак машине остановиться. Долговязый, в очках, с трофейным автоматом за спиной, он и впрямь был похож на фрица.

Водитель резко затормозил, машина остановилась… Левин козырнул, взялся за ручку дверцы. Один из сидевших в машине офицеров что-то возмущённо кричал, должно быть, ругался. Ещё секунда — и четверо разведчиков, с автоматами наготове, выскочили на дорогу. Дверцы машины распахнулись с двух сторон. Я видел, как Костенко прикладом автомата оглушил водителя, сам сел за руль, а трое его товарищей влезли в машину. Раздался выстрел, и Сажин, схватившись руками за живот, упал…

По плану я и Замаренов должны были прикрывать отход основной группы с офицером, если бы удалось его захватить. Но сейчас, видя, как корчится, истекая кровью, Сажин, я крикнул Замаренову «за мной» и выскочил на дорогу. Мы вдвоём отнесли Сажина в канаву и попытались остановить кровь. Замаренов достал индивидуальный пакет и стал бинтовать живот раненому. Это мало помогло, кровь обильно просачивалась сквозь марлю. Сажин, закрыв глаза, стонал.

Легковая машина, подпрыгивая на буграх, промчалась на большой скорости мимо нас и исчезла в овраге. Нам тоже нужно было отходить — каждую минуту на дороге могли появиться немцы.

Замаренов взвалил Сажина на спину и пополз по направлению к оврагу. Я подождал ещё немного, осмотрел дорогу и последовал за ним.

Добрались до своих. В машине оказалось два немецких офицера: пожилой полковник в пенсне, с крестом на шее, и его адъютант, молодой, краснощёкий обер-лейтенант. Они лежали на траве связанные. У лейтенанта лицо было окровавлено. Шофёр умер.

Левин протянул мне туго набитый портфель и сказал:

— Попалась, кажется, крупная птица!.. Полковник Шмит — начальник штаба дивизии, а в портфеле важные оперативные документы и карты.

Сажин застонал.

— Сука, загубил такого парня! — Шумаков в сердцах пнул ногой обер-лейтенанта.

В багажнике машины оказалась еда: консервы, жареная курица, ветчина, хлеб, несколько бутылок вина и французский коньяк. В большом термосе — сладкий чай.

Продукты пришлись нам кстати: мы с утра ничего не ели, да и вообще, кроме нескольких сухарей, у нас ничего не оставалось. Раскупорили коньяк, сделали по глотку, поужинали и стали собираться идти к нашей стоянке.

— Как хотите, а я таскать этого подлеца не намерен, — сказал Шумаков, показывая на обер-лейтенанта. — Хватит с нас одного полковника!..

Я кивнул головой в знак согласия и отвернулся…

Обер-лейтенанта и шофёра закопали, прихватили остаток продуктов, оружие и пустились в путь. Шли медленно, полуживого Сажина несли по очереди.

Переводить документы и передавать их содержание в штаб по радио было нецелесообразно. Тем более что живой полковник был у нас в руках. Главное сейчас — доставить его к нам живым и невредимым.

Я приказал Замаренову передать в штаб: захватили полковника и портфель с документами, просим разрешения вернуться обратно. Получили согласие.

В эту ночь перейти линию фронта не удалось. Когда мы подошли к передовым, уже рассветало. Пришлось отойти, залечь в кустарнике, замаскироваться.

Провели тревожный день. До кустов, где мы спрятались, то и дело доносился топот солдатских сапог, немецкая речь. Должно быть, недалеко проходила тропинка, которую в предутренней мгле мы не заметили. Наше положение было тем более опасным, что Сажин, не переставая, стонал, да и полковник мог закричать каждую минуту. Правда, рядом с ним лежал Агафонов, держа наготове финский нож, и Левин предупредил полковника, что он будет убит, если даже пошевелится. Но где гарантия, что Шмит не рискнёт?

Всё обошлось: немцы не услышали стонов Сажина, а Шмит не закричал. Мы дождались полночи и поползли к передовым.

Я передал портфель Шумакову, приказал ему ползти впереди, во что бы то ни стало добраться до наших и вручить документы майору Титову в собственные руки.

— Не оглядывайся, не обращай на нас внимания, проберись любой ценой! — прошептал я ему на ухо.

Шумаков понимающе кивнул головой и растворился в темноте. Место ведущего занял Костенко, за ним полз Агафонов, толкая перед собой связанного полковника Шмита. Замаренов и Левин тащили на плащ-палатке Сажина. Я двигался последним, чтобы в случае надобности прикрыть отход группы.

Никем не замеченные спустились к нейтральной зоне. Здесь было светло как днём, — немцы, не переставая, пускали осветительные ракеты и прочёсывали узкую ничейную полосу перекрёстным пулемётным и миномётным огнём. Казалось невозможным пробраться живыми сквозь огневую завесу. Возвращаться обратно было ещё хуже, — мы непременно попали бы в лапы к фашистам. Оставалось одно — рискнуть. Это, кажется, поняли все. Костенко быстро пополз вперёд, за ним остальные. Шумакова не было видно.

Неожиданно с нашей стороны открыли ураганный огонь по немцам. Должно быть, Шумаков добрался до своих и сообщил командованию о нашем положении. Ещё несколько минут — и мы у своих окопов. Чьи-то сильные руки схватили меня и потащили вниз, в траншею.

— Как остальные? — спросил я, с трудом переводя дух.

Титов обнял меня, крепко поцеловал.

— Молодцы, задание выполнили отлично! От имени командования объявляю вам благодарность.

— Служу Советскому Союзу! — ответил я.

На дне глубокой траншеи лежал бездыханный Сажин — он умер по дороге. Санитарка перевязывала раненного в ногу Агафонова. Костенко, Замаренов и Левин, полулёжа, жадно затягивались табачным дымом. Полковника Шмита не было — его уже увезли.

Ко мне подошёл Шумаков и молча пожал мою руку.

— А теперь айда ко мне в штаб! — приказал Титов. — Ты как, Агафонов, пойдёшь с нами или отправить тебя в санбат?

— С вами, товарищ майор! — Агафонов попытался встать, но это ему не удалось.

— Э-э, брат! Придётся тебе малость полежать в санбате! — И Титов приказал лейтенанту отправить Агафонова в санбат.

У себя в хате начальник разведотдела полка накормил нас. Он велел ординарцу подать всё, что есть у него съедобного. На столе появились свиная тушёнка с картофелем, консервы, колбаса, водка.

— Ешьте, ребята, не стесняйтесь! — приговаривал Титов и сам подливал нам водку. А мы, голодные, и без того уплетали за обе щеки.

Утром, после долгой беседы, Титов объявил, что нам всем предоставляется шестидневный отдых.

— Поедете в Лунную долину, — есть тут недалеко такое сказочное место!.. Отдохнёте, приведёте себя в порядок, — сказал он.

Впятером, на попутной автомашине, мы поехали километров за сорок, в тыл. На перекрёстке двух дорог шофёр остановил машину и объяснил нам, как добраться до дома отдыха «Лунная долина».

После часа ходьбы вышли к утопающей в полевых цветах широкой долине. На невысоком холме, за деревьями, увидели каким-то чудом уцелевшее белое здание.

В доме отдыха нас приняли как дорогих гостей. Дали чистое бельё, пижамы, посоветовали принять душ, побриться и постричься. После всех этих приятных процедур повели в столовую.

Столы накрыты белыми скатертями, на них — салфетки, тарелки, вилки, ножи. На завтрак подали свежие булочки, сливочное масло, салат, какао. Даже не верилось, что поблизости от фронта может быть такое!..

И комната наша оказалась чудесной: мягкие постели, чистое бельё. Словом, всё как в сказке!

Позже мы узнали, что эту сказку сделал былью генерал, командир корпуса. По его приказу интенданты подыскали в ближайшем тылу подходящее помещение и во время недолгого затишья на фронте развернули дом отдыха. В него направляли офицеров и солдат после выполнения особо трудных заданий и тех, у кого по тем или иным причинам начинали сдавать нервы. На фронте бывает такое: самый храбрый, самый выдержанный вдруг начинает дурить, — в шутку это называют «фронтовой лихорадкой»…

Короткая передышка! Как много значит она для фронтовика!

В «Лунной долине» отдыхало человек тридцать. Форму никто не носил, все ходили в пижамах, и трудно было разобраться, кто они такие. Все развлекались как могли.

Костенко, Замаренов и Левин по целым дням «забивали козла». А мы с Шумаковым предпочитали прогулки по долине, своей красотой и какой-то особой тишиной вполне оправдывающей своё название — Лунная.

Молчаливый, сосредоточенный тридцатипятилетний охотник из Сибири, Шумаков оказался задушевным товарищем, и мы подружились. Как-то он сказал мне:

— Хочу поведать тебе одну вещь… Может, и не стоило бы, но иначе не могу. Отправляя нас в тыл врага, майор Титов позвал меня к себе. Позвал и говорит: «Шумаков, старшим у вас будет Силин. Он хоть и рядовой, но имеет большой опыт — в прошлом был разведчиком. Знай: Силин пять лет отсидел в лагере и только недавно вышел оттуда…» Чего греха таить, не понравилось мне это. Сам знаешь, в тылу врага всякое бывает!.. А тут старшим по группе назначают человека, только что вышедшего из лагеря… Но уже на второй день я понял, что приглядывать за тобой нечего!..

Признаться, мне приятно было слышать эти слова от прославленного разведчика.

На третий или четвёртый день нашего пребывания в доме отдыха приехал полковник Садовский, начальник разведотдела корпуса. Он пригласил всех нас в вестибюль, поздоровался с нами, каждому пожал руку.

— Молодцы! — сказал он. — Документы, которые вы захватили, оказались чрезвычайной важности. Да и полковник Шмит — находка! Я приехал порадовать вас…

По его просьбе все отдыхающие собрались в столовой, и Садовский прочитал приказ командования о нашем награждении. Мне, Шумакову и Сажину (посмертно) дали Красную Звезду, остальным — медали за отвагу.

Прощаясь со мной, полковник Садовский приказал после отдыха явиться к нему.

Я дважды был награждён в своё время, но именно эта награда заставила меня понять и почувствовать, что я снова в строю!