"Гранит не плавится" - читать интересную книгу автора (Тевекелян Варткес Арутюнович)

Крушение

Сегодня выпускной вечер. Все возбуждены, волнуются, как дети. В конференц-зале идут последние приготовления.

Подумать только — пронеслось четыре года!

Правду сказать, на первых порах было трудно, очень трудно. Отвыкли мы все от учёбы, да и позабыли многое из того, что знали. Временами опускались руки, казалось, ничего у нас не получится и мы с позором вернёмся на те места, откуда нас послали в академию. Это ведь не шутка — за четыре года без подготовки пройти полный курс вуза и защитить диплом инженера!

Мне было легче, чем многим моим товарищам. Я как-никак окончил железнодорожную школу, имел неплохую домашнюю подготовку, а большинство пришло в академию с четырёх-пятиклассным образованием. Были среди нас и такие, которые впервые сели за парту после революции. Впрочем, народ был упорный, настойчивый, с большим жизненным опытом, и все работали не жалея сил. Нам очень помогали преподаватели академии. Эти самоотверженные люди делали всё, чтобы передать нам свои знания, приучить нас к самостоятельной работе с книгами.

Наконец настал долгожданный вечер. Зал набит битком. На сцене, за столом президиума, — руководители академии, профессора, преподаватели, представители наркоматов. Нам, выпускникам, отвели первые ряды. Сидим как именинники — смущённые, счастливые. Учёный секретарь зачитывает фамилии. Один за другим мы поднимаемся на сцену, принимаем поздравления директора, под аплодисменты всего зала получаем диплом и, не в силах сдержать улыбку, возвращаемся на место.

Очередь доходит до меня. Я слышу, словно через стену, как учёный секретарь называет мою фамилию, и не двигаюсь с места. Сосед толкает локтем: «Идите».

Стою на сцене весь красный, волнуюсь. Жарко. Секретарь читает:

«…Прошёл полный курс Промышленной академии, защитил диплом на «отлично». Решением учёного совета Силину Ивану Егоровичу присваивается звание инженера-механика и вручается диплом с отличием…»

Я бормочу невнятные слова благодарности и под аплодисменты возвращаюсь на место.

На концерт не остаюсь — спешу в общежитие к Елене. Она не смогла прийти на вечер, — не с кем было оставить нашего младшего сынка, Степана. Ему всего семь месяцев.

Дома, на празднично убранном столе, бутылка моего любимого красного вина «Шамхор», — Елена купила.

Она бросается мне на шею и молчит, глаза у неё влажные.

Егор не спит, он, протягивает мне подарок — справочник Ньютона в коленкоровом переплёте — и говорит:

— Поздравляю, папа!

Я хватаю его в охапку и кружусь по комнате.

— Тише вы, Стёпку разбудите! — останавливает нас Елена.

Садимся за стол, пьём за наши успехи и счастье на всей земле.

До чего же всё хорошо! Мне кажется, что счастливее меня нет сейчас человека на свете…

Через три дня вызывают в Наркомат среднего машиностроения. Заместитель наркома по кадрам ведёт со мной долгую беседу. Он интересуется всем: где родился, кто родители, есть ли жена, дети, чем занимался до учёбы… Под конец говорит:

— Мы направим вас на Урал, директором машиностроительного завода. В городе есть медицинский институт — ваша жена сможет продолжать учёбу. Не возражаете?

Это — как снег на голову. Директор завода!.. Понимаю, что возражать бесполезно, но очень уж боязно. Молчу, соображаю, что бы такое ответить поубедительнее. Заместитель наркома продолжает:

— Центральным Комитетом партии вы направлены в наше распоряжение для использования на руководящей работе. У вас большой опыт организационной работы плюс теоретические знания, полученные в академии. Справитесь! Директорами не рождаются…

Веских доводов для отказа у меня нет. Нехотя даю согласие и через несколько дней получаю приказ о назначении.

Опять дорога. Ехать одному, потом возвращаться за Еленой с детьми не имеет смысла — это ненужная трата времени. К тому же я так соскучился по практической работе, что хочется поскорее, не мешкая, взяться за дело.

Вещей у нас очень мало. Самое необходимое сдали в багаж, купили билеты и простились с Москвой.

Я, наверное, и вправду родился в сорочке, и недаром мама в детстве называла меня «везучим». Повезло мне и на этот раз. Попал я на молодой, недавно пущенный машиностроительный завод с очень хорошим коллективом. На первом же техническом совещании я честно признался, что никогда не был на хозяйственной работе, тем более не руководил предприятием, и сказал, что рассчитываю на помощь и поддержку специалистов и всего коллектива. Моя откровенность понравилась заводскому народу, и уже с первых же дней моей работы каждый старался подсказать мне, как нужно действовать, помочь, поделиться своим опытом.

В течение первых четырёх месяцев по вечерам, после работы, я запирался в своём директорском кабинете часа на два с кем-нибудь из специалистов — главным технологом, плановиком, главным механиком, бухгалтером — и, как ученик, проходил с ними то, чему не учат ни в одном вузе, ни в одной академии, — специфику производства. Вопросы, связанные с организацией производства, давались мне более или менее легко, а вот с бухгалтерией не ладилось. Целые простыни форм учёта и отчётности, тысячи норм и расценок, десятки разнообразных проводок!.. Бедный главный бухгалтер часами вдалбливал в мою голову всё это и успокоился только тогда, когда я научился самостоятельно читать баланс.

Жили мы с Еленой на окраине города, в маленьком директорском домике, недалеко от завода. Мой предшественник, энтузиаст-садовод, развёл вокруг дома фруктовый сад, огород, посадил много цветов. У него была даже небольшая пасека. И вот мне, горожанину, пришлось заниматься всем этим: не мог же я допустить, чтобы погибли деревья, в выращивание которых было вложено столько труда и любви!..

Мы с Еленой вставали чуть свет и, вооружившись лопатами и тяпками, рыхлили землю под деревьями, пололи огород, поливали цветы. Пасеку ликвидировали — на неё не хватало времени. Елена с детства умела ухаживать за цветами и делала это с любовью. Да и я полюбил копаться в земле — это заменяло мне утреннюю гимнастику. Возясь на огороде, я разговаривал сам с собой, задавал себе вопросы, как постороннему, и тут же отвечал на них. Это были длинные и не всегда приятные для меня беседы.

«Ты, товарищ директор, почти полгода руководишь заводом, выполняешь производственную программу на сто два, сто три процента. Это неплохо. Но скажи по совести, хоть раз ты задумался над тем — предел ли это возможностей, пущены ли в ход все резервы?»

«Нет, конечно!» — с огорчением отвечал я сам себе.

«Так в чём же дело, почему топчешься на месте? Выполнять государственный план — обязанность. Где ж твоя творческая инициатива?»

«Трудно мне! Да и народ у нас молодой, — хороший народ, честный, но не хватает нам технической культуры».

«Разумеется, трудно! Кто говорил тебе, что руководить большим современным предприятием легко? Но разве ты всерьёз брался за создание спаянного коллектива, за повышение технической культуры? Найди ключ к сердцу каждого, поставь перед людьми большие задачи, зарази энтузиазмом!»

«Верно, всерьёз я за это не взялся…»

«Вот видишь! Так недолго превратиться и в чиновника… Неужели ты не замечаешь, что у каждого человека свой характер, свои запросы и к каждому требуется особый подход? Мастера сборки Лютова, например, нужно дважды в месяц вызывать на серьёзный разговор, — тогда он подтягивается, работает лучше. А молодого технолога Коновалова обязательно нужно похвалить — найти пустяковый повод и похвалить. Это даёт ему веру в свои силы… Всех стричь под одну гребёнку не годится! Помнишь, токарь Сашин в прошлом месяце не выполнил норму. Его проработали, грозились снять со станка, и никто не поинтересовался, почему случилось такое с хорошим рабочим. А у парня мать была при смерти, он ночами сидел у её постели, недосыпал. Нужно было помочь человеку!»

«И это верно! Мы плохо знаем людей, не хватает у нас умения подойти к каждому. Буду почаще бывать в общежитиях, в домах рабочих, специалистов, больше заботиться об их быте. То же самое попрошу сделать секретаря парткома, председателя завкома…»

«Хорошо! Но имей в виду — и этого мало! Техника и технология на заводе не прогрессируют, отстаёт и организация производства. Инженеры, техники завязли в текучке и не думают о перспективах. Путём внедрения мелких рационализаторских предложений далеко не уедешь!.. Слов нет, они нужны. Но нужно и Другое: постоянная забота о техническом прогрессе, — иначе отстанешь. Почему, например, ты не думаешь о поточных линиях?»

«Очень просто: для этого нужны деньги, дополнительные станки, приспособления!»

«Понятно, что нужны. Но ты палец о палец не ударил, чтобы достать их. Даже задачу такую перед собой не поставил. Известно ведь, что под лежачий камень вода не течёт…»

«Гм!.. Нужно подумать, посоветоваться со специалистами, подсчитать… Такие дела с бухты-барахты не делаются…»

«Думать и строить планы на будущее никогда не мешает. Однако запомни: в хороших замыслах недостатка ни у кого не бывает. Главное — конкретные дела. Говорят, благими намерениями ад вымощен!.. Ещё одно: увлёкшись работой, ты совсем забросил семью. Все заботы по дому переложил на плечи жены, забыл, что она учится на пятом курсе и что у неё скоро государственные экзамены. Елена разрывается на части — и обед готовит, и стирает, и убирает. Утром и вечером бегает в ясли за маленьким Степаном. Сам ты ни разу не заглянул ни в ясли, ни в детский сад, — забыл, что там воспитываются дети рабочих. Твой старший сын, Егор, вернувшись из школы, остаётся один без присмотра. Смотри, так недолго и до беды!»

«Правильно! Нехорошо получается…»

Нашли старуху, — Елене стало полегче. Вообще-то, воспитанная в трудовой семье, она никогда не унывала и никакой работы не боялась. Наблюдая за нею, я часто удивлялся, откуда у неё берётся столько энергии и выдержки.

Наступила зима, суровая, морозная, со снежными метелями. Иной раз за ночь выпадало столько снега, что утром с трудом выбирались из дома. Но было много и солнечных дней, когда воздух становился удивительно лёгким, а под лучами холодного солнца ослепительно блестел и искрился чистый голубоватый снег. Купили валенки, лыжи, и по воскресеньям, если выпадал хороший денёк, мы с Еленой, прихватив с собой Егора, совершали далёкие прогулки по окрестностям. Возвращались домой, надышавшись морозным воздухом, приятно усталые, голодные. Варёная картошка с луком и подсолнечным маслом казалась вкуснее самых изысканных блюд.

К новому году нам увеличили программу, включили в план новые модели станков. Задела у нас не было — отставали инструментальный цех, штамповка, и завод начало лихорадить. Вот тут-то с новой силой и встал вопрос о потоке.

От споров и разговоров перешли к делу. Началась спешная работа — сперва в кабинетах, за чертёжными столами, у арифмометров. Подсчёты неопровержимо доказывали эффективность и экономичность поточного метода.

Предварительные итоги наших поисков обсудили на заседании парткома, вынесли на собрание партийно-хозяйственного актива. Нас поддержали, — нашлось много энтузиастов среди рабочих, инженерно-технических работников. Посыпалось множество предложений, интересных идей.

У нас не было опыта, и дело не обошлось без серьёзных ошибок. Ежедневно возникало множество больших и малых трудностей. Но мы сравнительно легко их преодолели и к весне пустили первую поточную линию.

Результат превзошёл наши самые лучшие ожидания. Шутка сказать, производительность труда и оборудования поднялась на двадцать два процента и резко сократился брак!..

Собрали необходимый материал, и я с главным технологом поехал в Москву — отстаивать идею перевода всего завода на поток. В наркомате и главке отнеслись к нашим предложениям сочувственно. После недолгих споров и уточнений отпустили необходимые средства, разместили заказы на нужное нам оборудование. По расчётам специалистов главка, после перевода всего завода на поток мы должны были увеличить выпуск продукции процентов на двадцать — двадцать пять. Что и говорить, перспектива заманчивая: при незначительных затратах дать стране такое количество металлорежущих автоматов и полуавтоматов!..

Домой вернулись окрылённые, как бывает всегда, когда есть большая цель и работа спорится.

Во второй половине 1936 года завершили все подготовительные работы и производство перевели на поток. Выпуск продукции увеличился почти на одну треть.

Дела на производстве шли хорошо. Но душевного покоя, полной удовлетворённости жизнью не было… Вокруг творилось что-то странное, в чём невозможно было разобраться… Откуда вдруг взялось столько врагов, особенно среди почтенных, пользующихся уважением людей и хороших, знающих специалистов?

Бывало, пойдёшь к кому-нибудь из руководящих работников города поговорить о неотложных делах, а наутро узнаешь: его арестовали как врага народа.

То же самое, хотя и в меньших масштабах, происходило у нас на заводе. Прикреплённый к нам оперуполномоченный не выходил из кабинета начальника спецотдела, требовал всё новые и новые сведения о наших работниках, интересовался их характеристиками. Подпишешь деловую, объективную характеристику работнику, которого знаешь хорошо, а через день-другой услышишь, что его арестовали. За что? Ответ тот же: враг народа!..

Как-то горком партии рекомендовал нам секретарём заводской партийной организации одного инженера. Коммунисты, доверяя горкому, единогласно избрали его. Человек он оказался деловой, всем пришёлся по душе, но через два месяца после выборов он был арестован. Инженеру этому было тридцать три года. Выходец из рабочей семьи, он рос и воспитывался при нашем советском строе, — как же он мог стать врагом?..

Работал у нас крупный конструктор Гончаров. Учёный, энтузиаст своего дела. Скромный, честный до предела, не раз и не два отмеченный правительственными наградами. Словом, гордость нашего завода. Мы ставили Гончарова в пример другим, особенно молодым специалистам: учитесь, мол, у него, будьте такими, как он. И вдруг Гончарова арестовали. Я тотчас отправился в городской отдел НКВД. Принял меня заместитель начальника и вместо прямого и ясного ответа на вопрос, почему арестовали крупного специалиста Гончарова, грубо оборвал меня:

— Значит, нужно было!..

— Это не ответ. У нас забрали десяток специалистов, — коллектив должен знать, за что.

— Нужно будет — заберём ещё! Вас спрашивать не будем. Уж не вздумали ли вы заступаться за врагов народа? — грозно спросил он.

Ушёл я от него подавленный. Сколько я себя помню, никто ещё так не разговаривал со мной.

Своими тревожными мыслями я поделился с секретарём горкома партии, с которым дружил. Кстати сказать, я тоже был членом бюро горкома. От прямого разговора он уклонился.

Удивительное дело!.. Кажется, действительно никто не решается думать самостоятельно и уж тем более давать объяснение происходящему. Ждут директив, указаний?..

Люди на глазах менялись — теряли друг к другу доверие, замыкались в себе. И это было страшнее всего.

Обходя цехи, я часто ловил на себе насторожённые взгляды рабочих. Они словно спрашивали: «Ты наш руководитель и обязан сказать нам, что происходит, почему сажают наших товарищей?» А что я мог им ответить?..

Днём я был перегружен работой и думать о посторонних вещах было некогда, но по ночам я не знал покоя. Случалось, до самого рассвета я не мог заснуть. Впервые в жизни с сомнением подумал: справедлива ли теория о том, что по мере нашего приближения к социализму классовая борьба будет обостряться? Где же тут жизненная логика? Ведь девяносто девять и девять десятых всех советских людей делами своими доказали преданность партии, социализму, — в чём же дело? Может быть, я чего-то недопонимаю по своей неосведомлённости или из-за недостаточной теоретической подготовки?

Елена замечала моё состояние и часто спрашивала, что со мной.

— Не спрашивай, Алёнушка! Не тревожь душу себе и мне, — отвечал я, с тоской думая о том, что не решаюсь поделиться мыслями даже с самым близким мне человеком — с Еленой, от которой у меня никогда не было тайн…

Получили новое задание от наркома — запроектировать строительство двух больших цехов, расширить литейный цех с тем, чтобы к тридцать девятому году удвоить выпуск станков. Задание было не из лёгких: за два с половиной года построить огромное здание, подготовить кадры, смонтировать оборудование, не говоря уж о расширении культурно-бытовых учреждений для обслуживания нового притока рабочих и специалистов.

Однажды, после совещания, на котором рассмотрели и утвердили техническое задание проектному институту, ко мне подошёл заместитель главного технолога завода, молодой инженер Русин, и попросил выслушать его.

— Иван Егорович, — начал он, — не нужно нам строить новые цеха, мы и без этого в состоянии удвоить выпуск продукции!

— Как это так? — Грешным делом я подумал, уж не свихнулся ли человек.

— Очень просто. Мы можем всего достигнуть на существующих площадях, при условии, что перейдём на штамповку большинства деталей вместо их обработки на токарных и револьверных станках. — Русин раскрыл толстую тетрадь, заполненную расчётами и схемами, и протянул мне. — Я всё подсчитал и нашёл, что при штамповке4 освобождается более ста двадцати станков и на их месте легко размещается недостающее нам оборудование. Конечно, придётся опять перестроить цеха и организовать поток на новых принципах, но это уже детали!

Чем больше я углублялся в расчёты Русина, тем больше убеждался, что выводы его правильны. Переход на штамповку не только резко увеличивал общую производительность, но и давал большую экономию в расходе металла: мы ежедневно отгружали металлургическим заводам целые составы стружки. Я знал, что в стране большая нехватка в кузнечно-прессовом оборудовании. Тяжёлые прессы ценились на вес золота, да и никто из машиностроителей не перешёл ещё полностью на штамповку. Дадут ли нам нужное оборудование? Вот в чём заключался вопрос. Сама же идея Русина никаких сомнений не вызывала, — с нею согласились бы самые осторожные и консервативные специалисты.

По логике вещей, оборудование нам должны были дать: мы ведь освобождали государство от необходимости сооружать громадные здания, отказывались от металлорежущих станков и других наименований и, наконец, брали на себя обязательство в течение трёх лет окупить все расходы по расширению завода за счёт экономии металла.

Снова пришлось ехать в Москву.

На этот раз нас встретили по-другому. Начальник главка, выслушав меня, замахал руками.

— Не мудрите, Силин, и выполняйте то, что вам поручено! — сказал он, и я сразу вспомнил Медведева. — Вишь какие умники нашлись, — откуда я возьму вам такое количество кузнечно-прессового оборудования?

Получив отказ, мы с Русиным не отступили. В течение двух недель подолгу высиживали в приёмных разных начальников. Побывали в промышленном отделе ЦК партии, дошли до наркома и добились своего.

Нарком загорелся нашей идеей и сказал начальнику главка и другим руководителям:

— На самом деле, почему бы нам, в порядке опыта, не создать такой завод? Ведь со временем все заводы перейдут на штамповку. Дадим возможность Силину и его коллективу экспериментировать. Пусть накопляют опыт!..

Уезжая в столицу, я твёрдо решил разыскать Челнокова и поговорить с ним по душам. Уж кто-кто, а Модест Иванович должен знать и понимать многое. Он один мог ответить на мучающие меня вопросы и рассеять мои сомнения. Мне было известно, что после учёбы он остался в Москве и продолжает работать в органах.

Закончив дела, нашёл его телефон, позвонил. Странно, Модест Иванович разговаривал со мной без обычной теплоты в голосе, но всё же пригласил зайти к нему вечерком домой. Жил он в маленькой двухкомнатной квартире на Арбате.

Встретил он меня как-то отчуждённо. Он неважно выглядел, — осунулся, казался больным.

— Давай, Иван, выпьем, — предложил он, ставя на стол бутылку, рюмки, хлеб, закуски.

Мне стало не по себе — я ведь знал Челнокова убеждённым трезвенником.

— Да, брат, творится нечто непонятное, — заговорил он после второй рюмки. — То, что когда-то для нас с тобой было святая святых, позабыто. Кого-то устраивают карьеристы и подхалимы. Они ведь не думают и не хотят думать, они с радостью выполняют любое приказание сверху. Нет теперь ни Ленина, ни Дзержинского… Они таких на пушечный выстрел к органам не подпускали. Ты счастливец, что перешёл на хозяйственную работу. Я тоже удрал бы куда глаза глядят, да не знаю, как это сделать!

— Вы просто устали, — сказал я, с тревогой глядя на него.

— Какая, к чёрту, усталость! Пойми, жить стало противно. Иногда хочется пулю пустить в лоб. — Модест Иванович снова наполнил рюмки и быстро осушил свою.

— И это говорите вы? — воскликнул я. — Нет, вам непременно нужно отдохнуть! Хотите, поедем со мной на Урал, там великолепная охота, новые люди. А как Елена будет рада вам!

Он долго смотрел на меня отсутствующим взглядом, словно не видел меня. Наконец сказал:

— Эх, Иван, Иван, чистая ты душа, ничего не знаешь! Впрочем, хорошо, что не знаешь…

Он был прав: я многого не знал. Но сейчас, слушая Челнокова, я почувствовал ещё большее беспокойство — не такой он человек, чтобы преувеличивать.

— Я уже говорил вам, что творится у нас в городе и на заводе, — ответил ему. — Может быть, всё это чем-то оправдано. Уж в очень сложную эпоху мы живём, — война стучится в двери, нужно, чтобы в тылу был порядок. Ведь с горы виднее…

— Дай бог, как говорится, чтобы было так!.. Нет, — он тряхнул головой, — что-то не то, Иван, не то!..

Разговор не клеился, к тому же Челноков быстро захмелел. Посидев ещё немного, я поднялся, и тут произошло то, чего я меньше всего мог ожидать. Модест Иванович обнял меня, поцеловал. Он плакал. Слёзы так и текли по его бледному, осунувшемуся лицу.

— Береги себя, Иван! — говорил он хриплым, срывающимся голосом. — В наше время всякое может случиться! Если со мной стрясётся неладное, не поминай лихом… Знай, я был верным большевиком и останусь им, что бы ни случилось!..

— Модест Иванович, вы чего-то не договариваете!

— Иди, иди!.. Больше ничего не скажу — и так наболтал лишнее, смутил твою душу! — Он почти силой вытолкнул меня на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Шагая по полутёмным переулкам Арбата, я никак не мог прийти в себя. Если уж такой человек, как Челноков, опустил руки, значит, действительно в стране происходило что-то очень сложное, несправедливое, непонятное…

Челноков заплакал! И сердце моё сжалось, когда я вспоминал об этом… И почему он сказал, что и с ним может что-то случиться?..

Дома Елена сразу заметила моё подавленное настроение. Стала допытываться: не случилось ли чего со мной? Я смолчал — сослался на трудности в работе.

Перевод завода на новую технологию тоже шёл не так гладко, как хотелось бы. Многие поставщики, словно сговорившись, отделывались одними обещаниями. Пришлось направлять «толкачей» во все концы страны, но часто без толку — они возвращались с пустыми руками.

Наступила затяжная весна 1937 года. Уральское небо часто хмурилось, шли бесконечные дожди вперемежку с мокрым снегом. Потом за какие-нибудь два дня небо очистилось от туч, и жаркое солнце засияло, как на юге. Горы освободились от снежного покрова, зазеленели поля…

Особенно задерживали нашу работу бакинцы — от них мы должны были получить большое количество разнообразного кузнечного оборудования. Руководители завода-поставщика играли с нами в кошки-мышки. То сообщали, что скоро отгружают оборудование, то опять засыпали нас ненужными запросами.

Убедившись, что без серьёзных мер мы из Баку ничего не получим, я поехал туда сам.

Пришлось затратить много сил и энергии, прежде чем удалось убедить директора завода и главного инженера в необходимости выполнения приказа наркома. Однако это было полдела, — нужны были станки, а не обещания.

На шестой день моего пребывания в этом знойном городе, после очередного спора с руководителями завода, усталый и сердитый, я вернулся в гостиницу. Уселся перед раскрытым, выходившим на море окном, долго смотрел в лазурную даль. Что ни говори, красивее моря, кажется, ничего нет на свете!..

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал я, не поворачивая головы, уверенный, что пришли убирать номер.

— Иван Егорович! — послышался знакомый голос. Шурочка! Я не верил своим глазам. Она пополнела, около глаз появились морщинки, в волосах серебрилась чуть приметная седина.

— Шурочка, милая, какими судьбами!

— Да я ведь давно работаю здесь… Только сегодня узнала о вашем приезде. — Она говорила мне «вы», голос у неё был какой-то тусклый, усталый. Нет, это не прежняя живая, весёлая Шурочка.

— Ну, садись, садись, рассказывай, как живёшь? Мы ведь так давно не виделись — почти четырнадцать лет! Это же целая вечность.

— Вот именно — целая вечность… Сколько воды утекло за это время! Живу я так себе, но живу. А вот что будет со мной завтра — не знаю…

Она упорно смотрела себе под ноги, как бы боясь встретиться со мной взглядом.

И не столько от её слов, сколько именно от этого мне стало тоскливо, неспокойно. Я пересилил себя и бодрым тоном спросил:

— Рассказывай, в чём дело! Верно, неудачная любовь или, может, даже замужество?

— Ни то, ни другое!.. Речь идёт о более серьёзных вещах… С вашей лёгкой руки я стала чекисткой и до сих пор работаю в органах. Лет семь тому назад перевели меня сюда, побывала на разных должностях, а теперь работаю заместителем начальника райотдела Шаумяновского района…

— Чем же это плохо?

— Иван Егорович! Если бы вы знали, чем мы занимаемся, не говорили бы так!.. Как будто здесь нет ни партийной организации, ни Советской власти, а есть один Багиров, — он царь и бог. Его слово — закон для всех. И не думай возражать — голову снесут… Поэтому-то я и пришла сюда. Пожалуйста, взгляните на этот документ, — Шурочка достала из кармана бумажку и протянула мне.

Я прочитал:

Я, как в полусне, читал длинный список. Может ли это быть?

— Имейте в виду, что многие из этих людей работали с бакинскими комиссарами — Шаумяном, Джапаридзе, Азизбековым, подолгу сидели в царских тюрьмах и в мусаватйстских застенках! — сказала Шурочка.

— Кто такой Медведев? — спросил я.

— Заместитель нашего наркома.

— Кузьма Харитонович?

— Он самый… По-моему, вы его должны знать по Донбассу.

— Знаю!..

— Страшный человек — верный пёс Багирова. Ради карьеры родную мать и отца продаст! — Шурочка замолчала, долго о чём-то думала. Потом сказала: — Понимаете, я изъяла эти документы с намерением поехать в Москву и там показать кому следует, — пусть знают в центре, что творится у нас! Модест Иванович Челноков обязательно бы помог, но случилось несчастье — недавно его арестовали. Я об этом узнала вчера вечером… Что же это такое, Ваня? — Она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Я молчал. Как же так? Медведев — заместитель наркома, а Челноков за решёткой?!.

— Вы сами понимаете, что арест Челнокова меняет положение. Здесь знают, что я его ученица, и горжусь этим. Теперь мне не добраться до Москвы. Прошу вас, Иван Егорович, возьмите эти документы с собой!.. Вы ведь будете в столице, — найдите способ и передайте их кому-нибудь из членов Политбюро ЦК. Знаю — это риск, но что делать? Если мы все будем сидеть сложа руки, к чему это приведёт?

— Я сделаю всё, что смогу, — сказал я.

— Я знала, что вы не откажете!.. Старая гвардия не сдаётся! — Шурочка слабо улыбнулась, встала.

Мы оба были слишком взволнованы, чтобы продолжать разговор. Пожимая на прощание мою руку, она сказала:

— Будьте здоровы, миленький! Желаю вам удачи во всём, желаю большого счастья! — и торопливо добавила, понизив голос — Послушайте моего совета: уезжайте отсюда как можно скорее! Здесь всякое может случиться.

— Хорошо, я вас понимаю.

Я долго ходил по номеру из угла в угол. Мысли мои путались. Увидел лежащие на столе документы — и сразу заработал мозг чекиста. Свернул документы в тонкую трубочку, аккуратно сунул в гильзу папиросы. На гильзе сделал карандашом незаметную отметку, чтобы случайно не спутать с остальными папиросами. Шурочка была права: нужно выбираться отсюда как можно скорее, иначе не миновать беды.

Городская железнодорожная станция была уже закрыта. Не теряя времени, я тотчас поехал на вокзал — взял билет на следующий день.

Ночь провёл ужасную, никогда ещё не было так тяжело на душе… Раздумывая над последними событиями, сопоставляя факты, я приходил к выводу — несчастье надвигается и на меня… Не нужно было быть особенно прозорливым, чтобы понять: о приходе Шурочки ко мне могли знать. Могли обнаружить и исчезновение важного документа, а этого достаточно для привлечения её к строгой ответственности. Медведев, человек хотя и самонадеянный, но не такой уж дурак, чтобы не понять, какое впечатление может произвести подписанное им лично это ужасное распоряжение. Попади оно в нужные руки, немедленно начнётся разбирательство, и местное начальство не простит ему такую оплошность. Понятно, он примет все меры и не допустит провала. А если заподозрит, что мне известно о существовании этого документа, изолирует, и меня.

Уже рассвело. Тёмные просторы Каспия посветлели на востоке. В бухте сновали труженики буксиры, над ними кружились чайки. Я всё лежал с открытыми глазами и думал…

Потом встал, принял холодный душ, расплатился за номер, — решил больше не возвращаться в гостиницу, — взял чемодан и отправился на завод. Объяснив свой поспешный отъезд неотложными делами, попросил директора не подводить нас и вовремя отгрузить оборудование.

Московский поезд отходил в два часа дня. В моём распоряжении было ещё много свободного времени. Оставив чемодан в проходной завода, пошёл побродить по городу. Позавтракал в маленьком кафе, потом зашёл в какой-то музей — здесь было меньше риска попасть на глаза сотрудникам Медведева.

На вокзал приехал за десять минут до отхода поезда. Вышел на платформу, направился к своему вагону. Сердце сильно билось, но внешне я был спокоен.

Шагах в пятнадцати от вагона путь мне преградил молодой человек в штатском.

— Вы Силин? — спросил он.

— Да, я Силин.

— Пройдёмте, пожалуйста, со мной.

— В чём дело? — спросил я, хотя и понимал бессмысленность моего вопроса.

— Там узнаете.

— Но до отхода моего поезда осталось несколько минут!

— Ничего, вы ещё успеете! В крайнем случае поедете следующим поездом.

— Но поймите, я спешу на завод, меня ждут, — говорил я, делая вид, что нервничаю, достал из кармана коробку «Казбека», взял отмеченную карандашом папиросу и попытался закурить. Естественно, она не курилась, я смял её, бросил в урну и достал другую.

Молодой человек внимательно следил за каждым моим движением, но, по-видимому, ничего подозрительного в них не нашёл. Будь у него побольше опыта, он бы не дал мне бросить папиросу или, на худой конец, достал бы её из урны. Во всяком случае, я без труда избавился от документа, который был так необходим Медведеву, и вздохнул свободнее.

Пришли в помещение транспортного ГПУ. Там нас ждали трое. Они предложили мне пройти в следующую комнату, молча произвели обыск, забрали всё, что было в моих карманах, потом посадили в легковую машину и повезли в республиканское управление.

Ещё утром я был человеком — ходил, действовал — и вдруг стал ничем. Человек может перенести всё, даже самые страшные муки, может просидеть годы в тесной, как каменный мешок, камере, но только если он знает, за что, если страдает и терпит во имя большой идеи. Революционеры сознательно шли на всё — теряли свободу, рисковали жизнью, но им, наверно, было легче, чем мне. Свои, свои арестовали!.. Сознание этого было невыносимо. Там, на Урале, остался большой коллектив людей, — они верили мне. А теперь? Мои сыновья, — неужели им суждено расти в убеждении, что их отец преступник? Может быть, они отрекутся от отца — врага народа? А Елена, что подумает она? Я до крови кусал губы…

Меня никуда не вызывали, ни о чём не спрашивали, словно забыли о моём существовании. Наконец на пятые сутки, вечером, повели на допрос.

Средних лет человек с двумя шпалами в петлицах гимнастёрки велел мне сесть на стул так, чтобы на меня падал яркий свет от настольной лампы, и начал задавать самые нелепые вопросы: какой иностранной разведкой я завербован? Для выполнения какого конкретного задания приехал в Баку? От кого получил задание? Кто мои сообщники?..

Я отвечал сдержанно, коротко. Но под конец терпение моё иссякло, и я спросил его:

— Зачем напрасно тратить время? Вы же сами не верите тому, о чём спрашиваете меня!

— Молчать! — закричал он. — Не прикидывайтесь наивным младенцем! Нам всё известно. Отвечайте: вы встречались с английской шпионкой Александрой Астаховой?

Мои догадки подтверждались.

— Не с английской шпионкой, а с сотрудницей органов Астаховой встречался.

— Где, о чём вы говорили с ней?

— Мы фронтовые товарищи, вместе воевали в одном полку. Она навестила меня в гостинице. Разговаривали о разном — вспоминали старое…

— Только и всего?

— Только и всего.

— С какой целью она передала вам совершенно секретные документы, имеющие важное государственное значение?

— Вы ошибаетесь. Астахова никаких документов мне не передавала. У нас даже разговора не было о таких вещах.

— Астахова призналась, что украла из райотдела, куда она попала обманным путём, секретные документы и передала вам, чтобы через вас переправить их за границу!

— Не знаю, что вам говорила Астахова, но я ни о каких документах, секретных и не секретных, понятия не имею. Вы меня с кем-то путаете.

— Послушайте, Силин, вы были когда-то чекистом, у вас есть некоторый опыт. Вы должны понять: в вашем положении единственный выход — чистосердечное признание! Иначе мы с вами церемониться не станем. Как вы попали в своё время в Чека и что там делали — вопрос особый. Им мы тоже займёмся!.. Скажите, где документы? Верните их, и я обещаю облегчить ваше положение.

— Да, я был чекистом, — сказал я, — и у меня за плечами не «некоторый», а более чем десятилетний опыт в борьбе с врагами революции. Выясняйте всё, что вам угодно, но не угрожайте мне. Я не из трусливых. Имейте в виду, больше я не скажу ни слова, если будете разговаривать со мной в таком тоне! — Кровь у меня кипела, и в эту минуту я меньше всего думал о последствиях.

— Ничего, заговорите!.. Не таких ещё героев обламывали. — Следователь усмехнулся и, закуривая папиросу, добавил: — Вы ответите ещё за ваши прошлые преступления. В Донбассе, будучи заместителем начальника управления, вы ограждали вредителей и контрреволюционеров.

Это уже была работа Медведева…

После допроса меня отвели в общую камеру. Не знаю, что было лучше — одиночка или битком набитая камера, в которой трудно было дышать.

Говорят, в заключении люди быстро мужают. Может быть, в этом и есть доля истины. Но, глядя на моих соседей по камере, я бы сказал иначе: в заключении люди быстрее познаются. До чего же было противно смотреть на некоторых бывших ответственных работников!.. Они без конца хныкали, пускали слезу, поносили всех и вся. Были, конечно, и стойкие люди, мужественно переносившие своё несчастье.

Наступила осень. В камере стало холодно, по ночам мы мёрзли. На мне был лёгкий летний костюм, на ногах полуботинки, — ничего тёплого у меня не было. Я с ужасом думал о том, что же будет со мной, если придётся ехать на север? А в том, что ехать придётся, я почти не сомневался…

За три месяца меня допросили ещё три раза и всё в том же духе. Наконец повели к самому Медведеву.

Он сидел за письменным столом, важный, надутый. Крупная, чисто выбритая голова, под лохматыми бровями — маленькие злые глазки, дряблые щёки ещё больше обвисли.

— Ну-с, Силин, помнишь, я говорил при нашем прощании, что мы с тобой ещё встретимся?.. Вот и встретились! Садись, рассказывай, как ты дошёл до такой жизни? — широким жестом он указал рукой на стул.

Я молчал и думал: до чего же ничтожен этот человек, — не удержался от удовольствия поиздеваться надо мной!

— Игра в молчанку тебе не поможет. Лучше признавайся во всём, и я облегчу твою участь.

— Вы же не хуже меня знаете, что признаваться мне не в чем.

— Ты уговорил английскую шпионку Астахову украсть секретные документы и передать тебе. Хотел дискредитировать руководство, но силёнок у тебя оказалось мало. Твоё время давно прошло. Говори, где документы?.. — вдруг заорал он, стукнув кулаком по столу.

— Я помню, голос у вас громкий… Но вы напрасно напрягаете его. Хотите свести со мной старые счёты, — сводите. Зачем же приплетать ещё всякие небылицы?

Я понимал: терять мне нечего. Пусть он хоть напоследок поймёт, что он слабее, — сломить меня ему не удастся.

— Погоди, я так ошпарю кипятком твои копыта, что ты у меня заговоришь!.. Думаешь, я ещё в Донбассе не разгадал, что ты за фрукт? Говори, где документы, иначе, клянусь честью, сотру тебя в порошок.

— Чести у вас никакой нет, и вас я ни капельки не боюсь!.. Уверен, что придёт время и вы за всё ответите! — сказал я и встал.

Медведев с бешеной злобой молча смотрел на меня. Потом позвонил и, когда вошёл сопровождавший меня человек, сказал:

— Уберите эту сволочь!

На следующий день меня вызвали в канцелярию и сообщили:

— За враждебную деятельность против Советской власти вы, решением особой тройки, осуждены, как враг народа, на десять лет лагеря, без права переписки. — И предложили расписаться в том, что мне известен приговор.

Враждебная деятельность против Советской власти! Враг своего народа!.. Десять лет — целая вечность. И, всё-таки эту весть я выслушал спокойно, потому что внутренне был подготовлен к ней. От Медведева ничего лучшего я не ожидал. И всё-таки носить позорную кличку врага Советской власти было невыносимо…

Вернувшись в камеру, я всю ночь вспоминал свою жизнь — день за днём. Ни разу не приходилось мне вступать в сделку с совестью. Я шёл прямой дорогой, честно служил партии и народу. В чём же дело? Под конец пришёл к заключению, что в стране происходят какие-то очень сложные процессы, о которых я ничего не знаю, а может быть, просто не понимаю их…

Посадили нас, группу осуждённых, в теплушку, оборудованную нарами, с железной печуркой и решётками на маленьких окнах, и поехали мы в неизвестном направлении.