Щербаков АлександрДжентльмен с 'Антареса'

АЛЕКСАНДР ЩЕРБАКОВ

Джентльмен с "Антареса"

Куда Балаева судьба ни забрасывала, нигде Бадаев в последних не ходил. Бывали, конечно, смешные истории, но, если по совести разобраться, смешного со мной происходило ничуть не больше, чем с другими. Только я об этих случаях рассказываю, а другие, видимо, стесняются.

Рассказать я мог бы и о серьезных вещах, все это специальный материал. Мигом упремся в какой-нибудь вектор Бюргера - и рассказу конец. Вот я и толкую о космических злоключениях, но вы не думайте, что я какой-нибудь Епиходов - двадцать два несчастья. Просто я жизнерадостный человек, и чувством юмора меня, по слухам, бог не обидел.

Вот не рассказывать же вам, как мы с Валерой Слесаревым и Светочкой Пищухиной кварцевые колечки для "Антареса" отливали. Работа была незабвенная! Атом к атому подбирали. Печь в тридцать мегаватт целый год круглосуточна крутилась. Первое колечко угробили, второе вышло так-сяк, третье - на загляденье, а четвертое - чуть-чуть похуже. Все как надо: пять метров в диаметре, высота - четыре, идеальный цилиндр, абсолютная прозрачность по всем заданным окнам спектра.

Конечно, шло это все под маркой Ледовского. Вокруг нас начальство, рубли, киловатты, километры, приказы с такой полосой, приказы с сякой полосой, шуму, грому - всего этого выше головы. Но не будь Валерки и Светочки Пищухиной, ни черта бы из этого не вышло, и все эти милли-трилли, все это прахом пошло бы. О себе не говорю, другие скажут. Во свои сто двадцать ночей я при этой печуре отстоял, и все на нервах, и все "давай-давай!". Один раз, когда в Светкино дежурство табло входа погорело и пошло завирать, так это ж - надо ей памятник поставить! - сообразила она, что к чему, повела процесс вручную и ни малейшего сбоя не допустила.

А ведь ей заодно пришлось еще по телефону ежеминутно комуто мозги вправлять, потому что всякие долдоны вокруг забегaли, начали руками мaхaть: "Браке шликере! Подсудное дело!" И т. д., и т. п.

Простите, увлекся. Я же совсем не об этом собирался рассказывать.

Вот, значит, госкомиссия приняла наше третье колечко на все двести баллов, четвертое - на сто семьдесят пять, решили в запас еще два отлить, накал уже не тот. Валеру со Светой у печи оставили, а меня при кольцах отправляют на монтаж.

Груз негабаритный, спецтрейлера нам дают, автоинспекция дорогу перед нами на пятьдесят километров вперед вычищает, скорость нам - сорок в час, движение только в светлое время суток. Кто-то там в комиссии перестарался. В колечках напряжения в нулях, об наш кварц в лепешку расшибись - ему ничего не будет. Но на вид стекло, конечно. Ничего не скажешь.

Все три тысячи верст прошли мы, как по ковру. Две недели ехали. Я, как положено, от колечек наших ни на шаг, а по приезде первым делом проверяю порядок монтажа.

Посмотрел я на чертежи, и волосы у меня дыбом на голове встали! Забил я во все колокола и вломился к самому Нимцевичу. "Как же можно, - кричу, такие вещи делать?!" Он: "А что?" Я ему: "У вас герметизующий контакт чем обеспечивается?" Он, понятно, в этом деле ни в зуб, - правильный мужик, честно признается, - вызывает кучу народу, и те холодно мне заявляют: "Диффузной технологией". - "Это я и без вас знаю, - говорю. - Только это не технология, а техномагия. И не герметизация у вас будет, а "черная дыра"!"И пошел скандал. Де, я не в свое дело путаюсь! Де, в Дартфорде "Вестингауз" применял диффузную! Де, нечего ломать порядок, и вообще что вы можете предложить? Я с ходу предлагаю инвертирование и требую, чтобы вызвали наших: Игоря и Веру. Нимцевич послушал-послушал, покачал своей круглой головой и говорит: "Два дня задержки - это для нас не катастрофа. Это я беру на себя. Вызывайте специалистов. Даже если он (то есть я) прав на двадцать процентов, надо в этом поглубже разобраться". И кончает весь этот базар слабым мановением руки, а мне дает на два часа телетайпный канал.

Игорь мне, конечно, в два счета доказывает, что я олух.

"У тебя, - говорит, - Саня, получается так: чтобы гвоздь в стену забить, стучи по нему стеной, а молотком придерживай. Но в общем гвоздь ты вбил, и вбил к месту. Инвертирование здесь лучше диффузной технологии на порядок.. Только оно не стандартизовано, а диффузная технология полностью обеспечена документацией, хоть и грош ей цена, этой документации. И в этом весь фокус". Я отвечаю, что пусть я буду последний дурак и тупица, но колечек наших в обиду не дам.

Приехали они, и в три-то голоса мы так спели, что Нимцевич нам поверил и пробил в Москве замену технологии. Нас перевели к нему на пять месяцев, и Вера с Игорем колечки наши в "Антарес" заделали великолепно. Я помогал, конечно, как мог, но в основном был на ролях кухонного мужика: посчитать темп: перерождения, сфокусировать каскады, подтвердить платность перехода. Попутно там еще пара таких же дел подвернулась, короче, Нпмцевич нас возлюбил.

Именно из-за этого и случилась та история, о которой я хочу рассказать. Кончились все монтажные работы, пошли поузловые приемные комиссии, по частям идет запуск, а тут прибывает к нам из-за океана депутация, всего человек десять, половина из них - нобелевские лауреаты, и при них три переводчицы из "Интуриста". Соответственно, собирает Нимцевич бригаду для встречи гостей и меня в нее включает, поскольку, говорит, товарищ Балаев отчетливо представляет себе установку в целом и обладает даром просто говорить о сложных вещах. А товарищ Балаев приманку эту глотает, и леска натягивается.

Я, конечно, объясняю гостям, что "Антарес" - установка грандиозная. Сам, слава богу, каждый день бегаю пять километров туда, пять обратно. Убеждаю, что она на полкилометра упрятана в землю, общую блок-схему растолковываю. Но гостей наших все это мало трогает. Им подавай конкретный материал по самым мельчайшим вопросам: "А как вы то? А как вы се? Каков режим? Чем обеспечивается? За какое время? Периодичность контроля? Система отсчета? Сколько стоит?" Короче, узкие специалисты.

Два дня мы осматривали внешний овал, а на третий, когда пошли на внутренний, у меня вся охота говорить по-английски прошла. Накрепко прошла, на всю жизнь. Устал я все эти неуклюжие фразы клеить без привычки. И стараюсь это я немножко поотстать, хотя здесь, на внутреннем овале, самое интересное и начинается. Нимцевич впереди всех, он в восторге оттого, что рассказывает понимающим людям о таком диве, катится, как колобок, вверх, налево, вниз, направо! "Давайте сюда зайдем, там посмотрим! Вот разделители, ловушки, подготовка инжекции, выводные лабиринты".

А ко мне пристраивается мадам Элизабет Ван-Роуэн, статная такая, интересная женщина лет сорока, виднейший специалист по нейтронной баллистике. Она уже все свои мишени, антимишени и коллиматоры отсмотрела, все остальное ее не особенно привлекает, и мы, слава аллаху, ведем с ней общий разговор на отвлеченные темы.

И проходим мы как раз мимо нашего экспериментального зала. И вижу я сквозь стекло Игоря, как он командует разборкой стендов. Я его приветствую, он нас тоже, мадам Ван-Роуэн спрашивает из вежливости, кто это, что это, я ей из вежливости объясняю, и, вы сами понимаете, увлекаюсь и начинаю лекцию про наши колечки.

Идем это мы час - делегация метрах в десяти впереди, а я все рассказываю, чем мы добивались принципиального исключения дефектных доменов. Вдруг мадам заинтересовывается, просит объяснить поподробнее, я начинаю чертить на стенке, краем глаза вижу, что делегация сворачивает налево, мы с мадам добиваемся полной ясности, торопимся вдогонку, поворачиваем налево, я вижу приоткрытую толщенную дверь, открываю ее пошире, пропускаю мадам в какой-то темный коридор, вхожу следом за ней, дверь машинально дергаю, чтобы она закрылась, дверь меня толкает, я толкаю мадам, извиняюсь, пробую сообразить, куда ж это нам двинуться, ищу глазами какую-нибудь лестницу, но тут дверь захлопывается, и мы с мадам Ван-Роуэн оказываемся в полной темноте!

Я говорю, конечно: "Это недоразумение, сейчас разберемся". А мадам мне отвечает: "О да, мистер Балайеф, разберемся, и, хотя я уверена, что мистер Балайеф - джентльмен, но на всякий случай я предупреждаю мистера Балайеф, что у меня имеется при себе устройство, которое может лишить человека агрессивных намерений на 48 часов". До меня медленно, но доходит.

И как-то так с толку меня сбила ее тирада, что я отступаю на пару шагов и чувствую, что пол у меня под ногами загибается, словно мы в трубе. А из-за спины мадам я слышу какой-то неясный говор. Естественно, я решаю, что надо идти туда, прошу ее повернуть и несколько поторопиться, уверяя, что все будет в порядке. Делаем мы десяток шагов, и вдруг из-за своей спины я тоже слышу разноголосый говор, какие-то искаженные фразы. И узнаю свои собственные уверения насчет порядка, поворота и так далее. Я механически продолжаю идти, и на ходу меня вдруг осеняет: "Батюшки-светы! Мы же попали в главный канал! И это наши собственные слова, обежав всю его четырехкилометровую восьмерку, возвращаются к нам из-за наших спин, искаженные до неузнаваемости тысячекратным отражением!" Видно, Нимцевич похвастал перед гостями полировкой стенок восьмерки и пошел дальше по наружным коридорам, пост у двери на это время деликатно сняли, а я с мадам Вап-Роуэн преспокойно проследовал в самую святая святых! И мы кощунственно топчемся в канале, где через неделю в вакууме забушует основной процесс! Слава богу, у нас на ногах спецобувь, хотя и не первой свежести!

Я все это, несколько разбавляя.краски, рассказываю мадам Ван-Роуэн, а она ничего, молодец, никаких истерик, спрашивает: "Что же нам следует предпринять, мистер Балайеф?" Что предпринять! Кабы я знал! Искать дверь в темноте бессмысленно, ее шов автоматически заплавляется галлием. В канал ходят с передатчиком, который запрещает закрытие двери.

Раз дверь закрылась, значит, в канале никого нет. Остается ждать, пока нас начнут искать. Но кому придет в голову искать нас здесь? Может, через сутки сообразят, а тем временем как включат восьмерку на предварительную откачку! Я же хронограммы запуска точно не знаю.

Стою я, соображаю, и вдруг мадам Вап-Роуэн говорит: "Мистер Балайеф, здесь есть свет!" И впрямь, гляжу, глаза привыкли к темноте, и я так слабо-слабо, но различаю ее силуэт!

Конечно же! Наши-то колечки как раз в эту восьмерку заделаны! Я прошу минутку, представляю себе общий план восьмерки и вспоминаю, где мы находимся. Выходит, что до нашего колечка надо идти полкилометра, если я правильно ориентируюсь. А если неправильно, то полтора.

"Хорошо, - говорит мадам Ван-Роуэн. - До прозрачных секций мы доберемся, но каков шанс, что нас там заметят? Выходят ли кольца туда, где есть люди?" "Нет, - говорю, - не выходят. Они выходят в камеру датчиков. Вот если бы у нас был с собой какой-нибудь источник излучения, то датчики его засекли бы, поскольку они уже работают. Но у нас нет с собой источников излучения".

"Почему же нет? - возражает мадам Ван-Роуэн. - Пока мы живы, мы испускаем инфракрасные лучи..." Меня даже в краску в темноте кинуло. Как я мог об этом забыть! А она продолжает: "Хотя, впрочем, датчики, видимо, рассчитаны на большие энергии излучения".

Я лепечу, что да, видимо, па большие. Сбивает меня с толку эта мадам чем дальше, тем пуще.

"Я убедилась, что мистер Балайеф - джентльмен, - заявляет мадам Ван-Роуэн, - и как джентльмену я открою вам маленький секрет. Дело в том, что у меня имеется стимулятор мозговой деятельности с питанием от радиоактивного источника в свинцовой капсуле, которую я ношу в кармане. Капсулу эту можно снять, сориентировать на датчик излучения, а затем открыть и закрыть несколько раз, имитируя сигнал. При соблюдении элементарной осторожности ваше здоровье, мистер Балайеф, никакой опасности не подвергнется. Но мое состояние подвергнется серьезному испытанию, и поэтому у меня есть три просьбы к мистеру Балайеф. Первая: так как для манипуляций с капсулой мне придется отсоединить источник, то я, вероятнее всего, приду в беспомощное или даже критическое состояние, а источник окажется в руках мистера Балайеф; поэтому я прошу мистера Балайеф дольше одной минуты источник у себя не задерживать и подключить его снова ко мне во избежание печального исхода. Пусть обморок, в который я впаду, на протяжении одной минуты мистера Балайеф не смущает. Вторая просьба: так как, находясь в беспомощном или даже критическом состоянии, я не смогла бы должным образом защитить свою честь, то предварительно мистер Балайеф как джентльмен для спокойствия дамы обязан испытать на себе действие устройства, которое лишит его агрессивности, свойственной мужчинам, на 48 часов, не причинив ему в дальнейшем никакого вреда. И третья просьба: мистер Балайеф, пока я ему не разрешу, обязуется никому не открывать подлинной принадлежности и назначения источника".

Я переспрашиваю, так ли уж мадам Ван-Роуэн убеждена в необходимости применения своего оружия и так ли уж она гарантирует его безвредность.

"Так указано в проспекте, - отвечает мадам. - Я не убеждена, что это полностью соответствует действительности, но согласитесь, что распределение общего риска между нами в какой-то мере справедливо".

И говорит она это все спокойно-спокойно, как будто не она будет на грани смерти, не я буду на грани кретинизма, и обсуждаем мы вопрос о том, кому пить нарзан, а кому просто воду из-под крана.

Азбуку Морзе я знаю, три точки - три тире передам, и ктонибудь это поймет по диаграммам датчиков. Во всяком случае, ЭВМ поднимет тревогу, потому что сейчас на датчиках должны быть сплошные нули.

Что мне делать? Я в принципе соглашаюсь, и мы бредем к нашему колечку, поскольку там светло и мадам сможет приставить мне к левой скуле свое оружие. Ничего себе перспектива!

Добрели мы до кольца, и вижу я сквозь кварц камеру датчиков. Большущий зал, в зале ни души, но - о счастье! - видно, что сигнальные лампы горят. Значит, аппаратура включена Под ногами у нас раструбы приемников излучения, и осуществление нашего плана входит в завершающую стадию. Мадам Ван-Роуэн достает из сумочки что-то вроде авторучки и предлагает мне подставить левую скулу. "Послушайте, - говорю, - мадам! Уверяю вас, в этом нет необходимости".

Мадам сразу подбирается и сухо объявляет мне, что необходимость есть. Дьявол бы ее, психопатку, побрал со всей этой неврастенией! "Но, с другой стороны, - убеждаю я себя, - она-то подвергнется, лишившись капсулы, гораздо более неприятным ощущениям, чем я". Укорил я себя за малодушие и подставил скулу.

Прижала она к моей скуле кончик этой авторучки - вроде ничего. И вдруг ноги.у меня ослабевают, я сажусь на кварц, упираюсь в него руками, а руки меня не держат - подгибаются. Смотрю я на эту мадам и испытываю к ней крайнее отвращение. Хочу высказать его и не могу: забыл английский язык. Она что-то говорит, наклоняется ко мне, а мне даже слушать неохота. Лежу, смотрю сквозь кварц на цветные лампочки приборов, и больше мне от жизни ничегошеньки не требуется. Смотрю, как будто это не я смотрю: смотрит кто-то другой, а я при сем присутствую, причем безо всякого интереса.

И вижу я, как открывается дверь камеры датчиков. Вижу я, что он всплескивает руками, губами шевелит. И все соглaщaются к нам, начинается общая суматоха, кто-то бросaется к телефону... И стало мне так радостно, так весело. Сделал я Нимцевичу ручкой - он утверждает, что не было этого, улыбнулся - он утверждает, что улыбка была удивительно глупая; что ж, ему видней! - и... И заснул.

Проснулся я через сутки как ни в чем не бывало, а через неделю меня на "Антаресе" уже не было. Удрал. Каюсь, удрал.

Еще бы! На меня все пальцами показывали! Балаев от нервного напряжения брякнулся в обморок! Да-да, именно так определили наши медики. Никто не докопался, а мадам, конечно, ни гугу. И я тоже. Слово джентльмена давал? Давал. Ну и держи. Она цветочки мне в санчасть прислала с переводчицей и благополучно отбыла домой.

Нимцевич очень уговаривал меня остаться, предлагал перейти к нему насовсем. Будь я самим собой, Саня Балаев, я бы обязательно переплел, нo, видно, крепко окосел я от той дряни, которой мадам Ван-Роуэн угостила меня в заботе о своем целомудрии.

Потом прошло. Ничего. Последствий пе было.

А пять лет назад получаю я письмо от поверенного мадам Элизабет Ван-Роуэн. Она, оказывается, ушла на пенсию, упоминание о стимуляторе ее карьере больше не грозит, готовятся к выпуску ее мемуары, и мне предлагается ознакомиться с соответствующим местом в корректуре и либо согласиться, либо возразить против опубликования. Я прочитал корректуру - все правильно мадам описала, только добавила, что - увы! - у меня не было никаких агрессивных намерений, чем и объясняется столь сильное действие ее оборонительных средств.

И фамилию мою изменила, назвала меня "мистер Булуйеф".

Я ответил, что против публикации не возражаю.

Так что, рассказывая вам эту историю, я своего заслуженного с риском для жизни джентльменского звания никоим образом не порочу.