"Полвека с небом" - читать интересную книгу автора (Савицкий Евгений Яковлевич)

В преддверии сверхзвуковых

На другой день, я, как договорились накануне, пришел к Вершинину. От него узнал, что в войсках ПВО много новых назначений. Среди них — генерал-полковник Москаленко, генерал-майор Батицкий, генерал-полковник Шафранов, генерал-лейтенант Щеглов… Большинство из общевойсковых командиров.

— Так что не один ты именинник, — пошутил Вершинин. — А сейчас тебе надо представиться маршалу Говорову.

Говоров принял меня в прежнем своем кабинете в том доме на набережной, где размещалась инспекция Министерства обороны СССР. Вступив в должность командующего Войсками ПВО страны, он одновременно продолжал исполнять обязанности главного инспектора Вооруженных Сил СССР.

Маршал Говоров, поздравив меня с новым назначением, спросил:

— Вы знакомы со структурой ПВО?

Я честно признался, что не имею ни малейшего представления. Никогда прежде в этих войсках не служил и все, что знаю о них, знаю с чужих слов.

— А об авиации войск противовоздушной обороны имеете представление?

Похвастать и тут было нечем. Правда, на прежней своей должности я имел некоторое отношение к вопросам боевой подготовки авиации ПВО, но какие стоят перед ней задачи, где она базируется, какова ее материальная часть — все это оставалось для меня тайной за семью печатями.

Неловко как-то было обо всем этом говорить, да куда денешься! И хотя никакой вины за собой я, естественно, не чувствовал, тем не менее сознавать себя чем-то вроде незваного гостя было неприятно.

— Что ж, будем разбираться вместе. Я и сам плохо знаю эти войска, — с присущей военному человеку прямотой подвел итоги Говоров. — Командующий авиацией ПВО у нас генерал-лейтенант Пестов. Он на первых порах введет вас в курс дела. Кстати, я бы рекомендовал вам оставить Пестова своим заместителем — он человек знающий. И имейте в виду: мне хотелось бы через две, максимум через три недели заслушать доклад о ваших конкретных соображениях. Я, как вам, наверное, известно, командир общевойсковой. А вы как-никак летчик.

Пестов уже знал о моем назначении. И когда я оказался у него в кабинете, он вышел из-за письменного стола мне навстречу и отрекомендовался несколько неожиданным образом:

— Генерал-лейтенант Пестов, бывший командующий авиацией ПВО страны.

— Почему же бывший? — спросил я, обменявшись с ним рукопожатием. — Ведь письменного приказа еще нет.

— Но есть постановление ЦК, о котором меня поставили в известность.

— Как вы смотрите на то, если я попрошу вас остаться моим заместителем? — не откладывая дела в долгий ящик, предложил я. — Ваша помощь для меня будет весьма ценной.

Пестов задумался. А потом сказал:

— Думаю, вы ошибаетесь. Дело в том, что я не летаю ни на одном самолете, даже на По-2. А вы летаете на всех типах. И на реактивных тоже. Видел вас на параде в Тушино. Вот и получается: плохой я для вас буду помощник.

— А мне кажется, что ошибаетесь именно вы, — возразил я. — Вам вовсе необязательно самому летать. Не та должность. А вот многолетний ваш опыт работы в войсках ПВО наверняка нам обоим крайне пригодится.

На этот раз Пестов задумался надолго. Зато, когда принял решение, высказал его прямо и недвусмысленно:

— Согласен. Буду помогать, сколько хватит знаний и опыта.

— Вполне хватит, Серафим Александрович, — заключил я. — Во всяком случае, маршал Говоров в этом нисколько не сомневается.

Мне не хотелось говорить сразу о рекомендации начальства. Это могло повлиять на решение Пестова. А так его выбор оказался совершенно свободным и ни от чего независимым, продиктованным лишь интересами дела, сознанием ответственности за него. Ведь принять мое предложение означало для Пестова понижение по службе. А он, конечно, мог рассчитывать на должность не ниже той, которую занимал до сих пор.

В тот же день Пестов познакомил меня с начальником штаба генерал-майором Н. А. Кабишовым. Старый штабной работник с богатейшим опытом, дело свое он знал, и, чтобы не терять времени даром, я предложил ему подготовить доклад о состоянии авиации войск ПВО.

— За неделю справитесь? — поинтересовался я. Но Кабишов на приманку не клюнул.

— Вкратце готов доложить теперь же. А обстоятельный доклад со схемами и картами базирования представлю через два дня.

Я удовлетворенно кивнул. Неделя для подобного доклада — срок вполне разумный. Но, как говорится, при умении да желании… Именно этот аспект мне и хотелось прояснить.

— Договорились, — не скрывая одобрения, сказал я. — А сейчас, раз уж мы нашли общий язык, предлагаю поговорить без официальностей. У кого, словом, что на душе накопилось. Нет возражений?

И Пестов, и Кабишов охотно приняли мое предложение. Разговор получился и впрямь откровенный — без недомолвок и околичностей. Причем оба моих новых помощника, как выяснилось, видели недостатки и трудности там, где их видел и я.

Благодаря помощи Пестова, Кабишова и других сослуживцев я быстро вошел в курс дел и вскоре мне стало ясно, что представляла собой в то время авиация ПВО страны. Она, с моей точки зрения, явно не отвечала в таком виде требованиям дня. В частях летали только на поршневых самолетах, причем, как правило, устаревших типов. Не лучше обстояло дело и в тех полках, которые за последнее время были переданы в войска ПВО из ВВС. Особую тревогу вселяло положение дел с летным составом. Как уже говорилось, в большинстве своем это были бывшие фронтовики, люди, по меркам авиации уже перешагнувшие оптимальный для своей профессии возраст. Летчик-истребитель — профессия молодых. А многим командирам эскадрилий в частях ПВО было 35 — 38 лет. Не могли похвастать молодостью и большинство рядовых летчиков-истребителей. Весь этот контингент в силу специфики летной работы имел ограниченные перспективы на будущее, особенно с учетом того, что медицинские требования к здоровью при переходе на реактивные самолеты становились значительно строже. Приходилось также учитывать и психологический фактор возраста. Летный ресурс летчика-истребителя, то есть запас времени, отпущенный ему его профессией, к сожалению, и так невелик. У многих он был если не на исходе, то по меньшей мере и не таким, когда сильна тяга к новому, к углублению и обогащению летного мастерства. Без особых усилий, без внутренней борьбы отказываться от того, в чем силен, чтобы учиться чему-то заново, обычно свойственно тем, кому двадцать пять. Естественный удел молодости. Но тот, кому перевалило за тридцать, как правило, крепко держится за освоенное, за накопленный опыт и навыки. Ломать себя в таком возрасте тяжело. Тяжело, да и просто не хочется. Зачем лезть на рожон, искать на свою голову приключения: мне, мол, и на своем месте неплохо. Тем более вдруг не достанет сил, вдруг не получится? С такого рода настроениями мне уже приходилось сталкиваться в частях ВВС. В ПВО, как я понимал, с этим обстоит не лучше…

Сомнениями своими я поделился с Пестовым.

— Так оно все и есть, — подтвердил тот. — Возраст у многих и в самом деле критический. Ну и настроения соответствующие. Кое-кто из «стариков» откровенно говорит, что вряд ли есть смысл продолжать службу, если придется переучиваться на реактивную технику.

Учить летать на реактивных самолетах стали гораздо позже; в ту пору не учили, а действительно переучивали. А это вещи разные.

Словом, предстояла большая работа. Причем без ссылки на объективные трудности, а с пониманием реалий времени. Того же требовали и последние постановления Центрального Комитета Коммунистической партии и Советского правительства, касавшиеся практических мер совершенствования противовоздушной обороны страны. В их числе, в частности, намечалось массовое перевооружение истребительной авиации и зенитной артиллерии ПВО новейшей современной техникой, переход к более устойчивой и гибкой организационной структуре войск, укрепление их командными, политическими и инженерными кадрами.

Необходимость коренной перестройки войск ПВО диктовалась обострившейся военно-политической обстановкой в мире. Страну все плотнее окружало кольцо американских военно-воздушных баз, росло число случаев нарушения воздушных границ базировавшимися на них самолетами. Ответ здесь напрашивался сам собой — надежный заслон от агрессивных устремлений извне могла дать только тщательно продуманная, организованная с учетом новых возможностей и требований система противовоздушной обороны страны.

Все эти вопросы обсуждались на разных уровнях. Нашли они свое отражение и на совещании у маршала Говорова, на котором собрался весь командно-руководящий состав войск ПВО.

— Работы много, — подводя итоги, сказал Говоров. — Задачи, поставленные перед нами, решить старыми методами нельзя. Начинать приходится практически на голом месте. Мы знаем, что нужно сделать. Но не знаем пока, как этого быстрее и эффективнее добиться. Необходима теория противовоздушной обороны, ведения противовоздушных операций в масштабе страны. Такой теоретической базы у нас пока нет. Разработать ее — первостепенная задача ближайшего будущего. Время не ждет. Оно настоятельно требует от нас практической отдачи уже сегодня. И каждому надлежит сосредоточить усилия на том участке, куда он поставлен.

Забегая вперед, скажу, что ведущую роль в разработке основ теории противовоздушной обороны сыграл Говоров. Обладая глубоким аналитическим умом, обширными разносторонними знаниями, огромным опытом руководства крупными контингентами войск, способностью верно чувствовать все новое, передовое, а вместе с тем необходимой настойчивостью и высокой работоспособностью, он блестяще справился с этой сложнейшей задачей.

Конечно, жизнь не стоит на месте. Теория противовоздушной обороны, в разработке которой наиболее крупный вклад принадлежит маршалу Говорову, постоянно дополнялась, обогащалась вновь накопленным опытом, вбирая в себя достижения научно-технической революции и передовые идеи военной мысли. Однако такие ее положения, как соответствие построения войск характеру решаемых боевых задач, основы боевого управления войсками, основы взаимодействия между частями, соединениями и родами войск, маневр силами и средствами и многое другое — остаются в силе и по сей день.

А меня волновали вопросы повседневной практики. И первый среди них — вопрос переучивания летного состава частей. Проблема эта быстро обрела первостепенное значение, затрагивая, понятно, не одного меня; ею занимались военачальники на самых различных уровнях.

Промышленность, как мы говорили, вовсю клепала реактивные истребители. А летчики продолжали летать на поршневых. И если в частях ВВС постепенно втягивались в работу с реактивной техникой, то в ПВО перспектива подобной перестройки многим казалась весьма отдаленной. И не только рядовым летчикам, но и определенной части командного состава полков, соединений. Дело доходило до того, что поступавшие с заводов новехонькие Як-15 или МиГ-9 загонялись на специально выделенные, отдельные стоянки, а в воздух поднимались машины, выпускавшиеся в годы войны.

Суть, разумеется, сводилась не к одной психологии. Немало имелось и других причин. Не хватало аэродромов с нужной длиной взлетно-посадочных полос. Если для поршневых самолетов достаточно было восьмисот — тысячи метров, то реактивные требовали вдвое-втрое больше. Грунтовые аэродромы — а их тогда было большинство — вообще оказались малопригодными. Требовались полосы с бетонным покрытием. При разбеге Як-15 и МиГ-9 засасывали в сопло мелкие камешки и земляную крошку, в результате чего нередко выходили из строя двигатели. Осложняло дело и отсутствие учебно-тренировочных самолетов; реактивные истребители-спарки появились позднее, а пока приходилось обходиться без провозных полетов. А новая техника между тем многих отпугивала. И своей сложностью. И высокими скоростями. Ходила, к примеру, молва, будто летать на реактивных самолетах не только трудно, но и вредно для здоровья: дескать, и скорости сумасшедшие, и перегрузки чрезмерные… Вот и простаивали кое-где без дела новые реактивные истребители.

Мириться и дальше с подобным противоестественным положением вещей было просто нельзя. Требовалось что-то срочно предпринять.

Необходимого количества инструкторов, знакомых с реактивной техникой, в то время в стране не было. Приходилось в основном рассчитывать на самих себя. Впоследствии нам удалось наладить учебу по так называемой цепочке, причем метод этот оказался достаточно эффективным, а главное — быстродействующим. В начале цепочки стояли летчики-испытатели, всесторонне владевшие новыми истребителями. У них учились офицеры нашего управления, а мы в свою очередь передавали опыт руководящему составу строевых частей. Так, например, в числе первых овладели навыками пилотажа на реактивных истребителях командиры соединений генерал Подгорный и генерал Зимин, ставший впоследствии маршалом авиации. Не отставали от них и командиры других соединений. Они как бы по эстафете передавали полученные знания своим подчиненным. Таким образом цепочка, идя сверху вниз, расширялась, охватывая на каждом следующем звене все большее и большее число людей, вплоть до рядовых летчиков. Огромную роль сыграли также и специально организованные части по боевому применению, где проводилось массовое переучивание летного состава на реактивную технику. Во главе их стояли знающие энергичные люди, такие, как генерал Акуленко; они прекрасно понимали важность порученного им дела и отдавали себя без остатка.

Но все это было позже. А начинать приходилось с малого, чуть ли не на голом месте. И личный пример здесь оказался как нельзя кстати. Мы с полковником Середой и подполковником Соловьевым, которых мне удалось перетащить с собой на новое место, решили для начала устроить своего рода показательное турне в те части, где дело обстояло особенно плохо. С чего-то надо было начинать. А наглядная демонстрация надежности и широкого диапазона возможностей реактивных истребителей, по нашему глубокому убеждению, могла стать началом перелома в настроениях летного состава.

И Пестов, и Кабишов идею нашу поддержали. Работу спланировали по срокам, наметив на первом этапе соединения, дислоцированные на наиболее ответственных направлениях. Подходящие адреса долго искать не пришлось. Одним из первых в наш список попал бывший фронтовик и боевой летчик Герой Советского Союза полковник Погребняк. Новых реактивных истребителей у него хватало, а летать на них никто не умел. Включая и самого командира.

Нагрянули мы к нему на собственном транспорте — летели на Як-15 с двумя посадками. На них и приземлились: дескать, гляньте, на чем в служебные командировки летаем — и быстро, и удобно, и безопасно. Никакого сравнения с гражданской авиацией, особенно с точки зрения сервиса.

— На них и цирк свой показывать собираетесь? — грубовато поинтересовался у Соловьева Погребняк.

Самолюбие его было задето. Фронтовик, геройски отвоевал всю войну… А тут, мол, пилотяги столичные уму-разуму учить собираются. Обидно.

Кстати сказать, слово «пилотяга» употребляется среди летчиков отнюдь не по грамматическим концепциям словаря Даля. Никакой иронии или снисходительности. Наоборот — дань уважения, признание высшего летного мастерства. Пилотяга — не лихач, не ухарь в небе, готовый ради дешевых трюков шею себе свернуть. Пилотяга — подлинный мастер летного дела, профессионал в самом высоком смысле. Виртуоз, если хотите. И работать на показуху, для чужих глаз он не станет. Просто он привык и научился делать свое дело по высшему счету своей профессии.

И когда Погребняк назвал нас пилотягами, он просто таким образом выразил свою досаду: куда уж, дескать, нам с такими асами равняться.

Соловьев именно так и понял. А потом ответил Погребняку в том же тоне.

— Зачем на них? Работать будем на ваших МиГ-9. Иначе летчики, не ровен час, могут подумать, будто мы с собой своих призовых жеребцов возим. А цирк вы без нас для себя устроили. Смешно сказать: новые машины на стоянках простаивают, а в полках на старье летают…

— Ну-ну! — только и сказал Погребняк, отходя в сторону. Крыть ему больше было нечем.

Со мной Погребняк разговаривал уже по-другому. Видно, отповедь подполковника Соловьева сыграла свою роль. Попросил перед полетом сказать летчикам несколько слов.

— Не верят они в реактивную технику. Овчинка, говорят, выделки не стоит. Мороки много, а проку чуть.

— А вы, полковник, сами верите? — глядя в глаза Погребняку, спросил я.

— Куда стадо, туда и пастух, — все еще хорохорясь, ответил тот. — Устами масс глаголет истина.

— Может, и глаголет. Да не то, что нужно! — отрезал я. — А что касается вашей просьбы, собирайте летчиков. Я хоть и не оратор, но несколько слов наберу.

Когда все было готово к полету, а летчики собрались на аэродроме, я, выполняя обещание, выступил перед строем с краткой речью. Правда, речью, думается, это можно было назвать только с большой натяжкой.

— Мне сказали, что вы не верите в реактивную технику, — начал я. — Реактивный истребитель — хотя и сложная, но надежная техника. Верить в него можно и летать на нем надо. Если, конечно, вы летчики. А вы летчики. И обязаны овладеть новой техникой, которую для вас наши конструкторы разработали, а рабочие на заводах построили.

Я сделал паузу и оглядел ряды: слушают ли? Слушали. Причем, кажется, задело за живое. Значит, бью в точку. Надо продолжать.

— Не скажу, что летать на реактивном истребителе не труднее, чем на поршневом. Труднее. Есть свои сложности. Но кто захочет — полетит. Обязательно полетит. А потом на поршневой его и палкой не загонишь. По собственному опыту знаю. Сейчас мы покажем вам групповой пилотаж звеном вокруг оси ведущего. И вовсе не для того, чтобы доказать, какие мы молодцы. Мы хотим одного: доказать, что не так страшен черт, как его малюют. А у вас, как я понял, его размалевали так, что он бы сам себя в зеркале не узнал.

На том я и закончил свое короткое вступительное слово.

А потом мы поднялись и открутили весь каскад высшего пилотажа над аэродромом. Когда сели и летчики окружили нас со всех сторон, лица у многих выражали откровенное восхищение.

— Вот это машина! — сказал кто-то из них. — Аж дух захватывает.

— А они у нас на стоянках без дела стоят, — отозвался другой. — Как вкопанные. Вперед выдвинулся Погребняк.

— Что воду в ступе толочь! — бросил он в сторону тех, кто успел высказаться. А затем повернулся всей своей грузной фигурой ко мне: — Если не устали, товарищ генерал-лейтенант, объясните, как эту самоварную трубу в воздух поднимают. Хочу попробовать.

— С удовольствием объясню. Затем и приехал, — сказал я, делая вид, что не замечаю нарочитой грубоватости Погребняка, под которой тот пытался спрятать свое смущение. — Непривычно, конечно, когда вместо пропеллера перед тобой сопло. Да вся штука в том, что именно труба эта и дает высокую скорость. Без нее ни сегодня, ни в будущем нам, летчикам, не обойтись.

Через час Погребняк уже был в воздухе.

Летчик он отличный, с большим опытом, схватывал все с полуслова. Посидели мы с ним перед взлетом в кабине МиГ-9, рассказал ему все, что нужно, подчеркнул особенности пилотирования. Под конец сказал, что буду поддерживать с ним постоянную связь по радио, подскажу, если что, выход из положения. Вот и весь инструктаж! А что делать? Спарок нет. О провозных полетах и думать нечего. А летать надо…

Взлетел Погребняк хорошо — полдела сделано. Взлет и посадка — самое сложное.

Спрашиваю со стартово-командного пункта:

— Как себя чувствуете?

— Сказал бы здорово, да не хочу врать, — донесся в наушниках голос Погребняка. Но голос, чувствую, бодрый.

— Что беспокоит? Взлетели хорошо, чисто.

— Взлететь-то взлетел, — усмехнулся в ответ Погребняк. — Да ведь еще садиться придется. А при взлете, как вы и предупреждали, уже прочувствовал: реактивный — не поршневой. Совсем другой работы требует.

— Сядете как надо, — заверил я. — Деваться-то все равно некуда.

Погребняк рассмеялся.

— С вами не соскучишься. А если серьезно, машина и впрямь отличная. Где только у меня раньше глаза были…

— Отставить разговоры! — распорядился я. — Еще одни круг — и идите на посадку.

Настроение, чего и добивался я, Погребняку поднял. А теперь шутки в сторону: первая посадка на реактивном истребителе — дело серьезное для любого летчика. Погребняк, видимо, меня понял, тоже замолчал.

Стою на СКП, а сам переживаю: ну кто же так людей к полетам готовит? Да еще на такой сложной технике… Через секунду сам же себе другой вопрос задаю: а как? Как надо готовить, если в соединении Погребняка новых истребителей полный комплект, а толковых инструкторов — ни одного. И спарки неизвестно когда появятся. Не сидеть же и не ждать сложа руки более подходящих времен, более благоприятных обстоятельств! И захочешь ждать, так те, что за кордоном, не дадут…

Погребняк выполнил последнюю коробочку — круг в зоне — и теперь заходил на посадку. Тискаю микрофон в руке, но пока молчу. Зачем зря мешать?! Пока все идет правильно. Молодец, командир! Кажется, не промажет…

Погребняк точно выполнил заход на посадку, хорошо рассчитал и сел. Практически почти без помарок. Значит, подумалось облегченно, ничего не пропустил мимо ушей, все понял. Ну и большой опыт на поршневых сказался.

Погребняк вылез из кабины совсем другим человеком. Будто его там, в воздухе, подменили. Куда девалась напускная мрачность, бравада видавшего виды вояки, которому, мол, все, и столичные вояжеры в том числе, нипочем и главное для которого — правду-матку в глаза резать. Все разом слетело, будто ветром сдуло. Обошел вокруг самолета, похлопал по крылу, а физиономия оживленная, веселая, в глазах откровенная радость человека, преодолевшего себя и не ударившего лицом в грязь в трудную минуту. Час назад даже и представить его таким было бы трудно.

Наконец Погребняк отмяк немного, напустил на себя деловую сосредоточенность. Подошел к нам, ждет, что я ему скажу. Середа шепчет:

— Похвали, командир! Звездный час человек переживает.

Я в ответ:

— И так переживет!

А вслух сказал, будто ровно ничего особенного не произошло:

— Ну вот и слетали. Инструктируйте людей, опыт у вас теперь есть. Кого намерены выпустить следующим?

Погребняк несколько опешил. Не того, видно, ждал. Но сориентировался, впрочем, быстро: понял, что я специально не хочу ничего заострять, делать из обычного полета событие. Сообразив, видимо, все это, Погребняк нашелся:

— Как прикажете, товарищ генерал-лейтенант. Выпускать так выпускать. Только вот не лучше ли будет, если для начала командира полка не я, а ваши коллеги — полковник Середа и подполковник Соловьев — выпустят? Чтоб не обидно было, не даром же из Москвы ехали. Да и опыт у них. А у меня что — один полет…

— Не возражаю! — согласился я, понимая, что дело, по существу, сделано.

Погребняк был, конечно, прав. С одной стороны, железо надо ковать, пока горячо. А с другой — зачем перегибать палку. Истина, подумалось мне, лежит не с краю, а как раз в середине — между двух поговорок.

В тот день, пока не кончилось летное время, мы с Середой и Соловьевым выпустили командира полка и его заместителей.

— Может, нам в инструкторы податься? — пошутил Середа уже ближе к вечеру. — Дело-то как по маслу идет.

— Не сглазь, — откликнулся я. — Пятеро слетали, но шестой еще в воздухе.

Шестым был заместитель командира авиаполка, майор Петренко. Пятеро летчиков, не считая самого Погребняка, неплохо справились со своей задачей и стояли теперь, оживленно переговариваясь между собой. Тема, как я понимал, была одна: не боги горшки обжигают!

Не боги, думал и я, следя за тем, как заканчивал свою коробочку Петренко. Но и не сопляки. При такой предполетной подготовке, если ее так можно назвать, необходим настоящий опыт. Без него пока никак не обойтись. Молодых, недавно выпущенных из училища летчиков допускать к полетам при таком инструктаже, конечно, нельзя. И как бы в подтверждение моих мыслей заходивший на посадку майор поспешил и неверно рассчитал посадку — промазал метров четыреста. Полосы не хватило и истребитель выкатился на грунт. По счастью, площадка за полосой оказалась довольно ровной, и МиГ-9, слегка подпрыгнув пару раз, благополучно остановился. Впрочем, общего впечатления это нисколько не испортило. Промазать можно и на поршневом. Куда важнее, что семь летчиков за один летный день навсегда избавились от собственной предубежденности.

Вечером в столовой разговор зашел о настроениях в соединении. О том, почему летчики не стремились летать на новой технике. Новехонькие машины пылятся на стоянках. Чепуха какая-то…

— Ну ладно, инструкторов нет. Это я понимаю, — говорил, прихлебывая из кружки крепко заваренный чай, Середа. — Но ведь все соединение! Нет инструкторов, но есть инструкции. Почему же не проштудировать эти самые инструкции и не попробовать свои силы? Вот тут я, извините, понимать отказываюсь.

Погребняк согласно кивал, но сдаваться не собирался:

— Во-первых, о настроениях. Настроения эти в данную минуту уже вчерашний день. Теперь залетают. Как пить дать, залетают! — с жаром уверял он. — Во-вторых, инструкции. Читали мы их, штудировали всем миром. Говорят, от теории до практики один шаг. Может, и так. Только не в нашем летном деле. По матушке-земле шагать легко, твердь под ногами. А в воздухе одна опора — навыки летчика, опыт. Один-единственный неверный шаг запросто может оказаться и первым, и последним.

— Но ведь сегодня семеро взлетели, семеро же и сели, — напомнил я. — Даже Петренко сел, хотя и промазал слегка. А ведь все, что мы вам объясняли да показывали, есть и в инструкциях.

— Инструкции — бумага, — стоял на своем Погребняк. — А тут личный пример. Живые люди. Вы летаете, а мы что — хуже?! Из другого теста, что ли, сделаны?! Вон мы с подполковником Соловьевым поцапались было сперва. Общий язык искали… Смотрю на него, а сам думаю: ну пилотяга, ну из столицы прибыл. А мы, выходит, тут лаптем щи хлебаем? Да ничем, думаю, ты, Соловьев, не отличаешься от меня, Погребняка. Раз ты можешь, значит, и я смогу… А вы — инструкция! Инструкция, она лежит под сукном и помалкивает. А Соловьев всю душу мне разбередил…

Погребняк, ясно, кое-что преувеличивал, а кое-что и передергивал. Но в одном он, бесспорно, был прав. По инструкциям да методикам легко переучиваться с одного типа самолета на другой, близкий ему тип: например, с истребителей конструкции Яковлева на истребители конструкции Микояна или Лавочкина. А когда речь идет о принципиально новой технике, тут и разговор другой.

— Вот-вот! — подхватил Погребняк. — Легенды же целые вокруг этого дела складывались. Такого страху на летунов нагнали: и то, дескать, не так, и это не эдак… Чуть ли не божий дар нужен, чтоб реактивный истребитель в воздух поднять.

К слову сказать, резон в словах Погребняка и тут имелся. Как показал опыт, не всякому летчику оказывалось под силу овладеть реактивной техникой. Не хватало некоторым необходимых летных качеств. И хоть не часто такое встречалось, но не учитывать этого тоже было нельзя. Есть у летчиков в ходу такое характерное определение: «длинный фитиль». Оно означает замедленную реакцию: долго тлеет, перед тем как сработать. А когда сработает, уже поздно, уже время упущено. Так и говорили между собой: у такого-то, мол, «длинный фитиль». Вот они-то — те, у кого замедленная реакция, — чаще всего и выходили из игры. Если кому-то не хватало порой «фитиля» даже на поршневых, то на реактивных, с их повышенными скоростями, его и подавно не хватит. Таких приходилось переводить в те части, где летали только на поршневых.

— У меня в соединении «длинных фитилей» нет! — решительно отрезал Погребняк, выслушав мои соображения. — Слухи были, легенды были. Не отпираюсь. А чего нет, того нет. У меня все залетают! Даю слово.

Погребняк слово свое сдержал. Недели две спустя позвонил в Москву и не без гордости доложил:

— Все летчики соединения, кого медики допустили к полетам на реактивных истребителях, на МиГ-9 летают. Все до одного!

— Отлично! — порадовался я. — А летные происшествия были?

— На сегодняшний день ни одного. Петренко помните? Посадку теперь выполняет впритирочку.

— А впечатления?

— Хорошая машина. Не чета поршневым. Однако и кое-какие «но» имеются. Да не вам, думаю, говорить. Сами лучше меня знаете.

О недостатках первых реактивных истребителей (и Як-15, и МиГ-9 были, по существу, поршневыми машинами, приспособленными под реактивные двигатели) мы, естественно, знали. Некоторые я уже называл: отсутствие аэродинамических тормозов, плохие разгонные характеристики двигателей. Были и другие. Например, слабая энерговооруженность — то есть отношение тяги двигателя к общему весу самолета. Тот же МиГ-9, к примеру, обладал взлетным весом в пять тонн. А тяга обоих его двигателей не превышала 1800 килограммов. Не устраивали нас и некоторые другие летно-технические характеристики.

Но все мы понимали, что реактивная авиация делает первые шаги, что в КБ Яковлева, Микояна, Лавочкина и других ведущих конструкторов страны идет неустанный поиск, напряженная работа по дальнейшему совершенствованию реактивной техники. У нас была тесная и постоянная связь с конструкторскими бюро, благодаря чему мы не только хорошо знали, что там делается, но и в определенной степени могли воздействовать на характер разработок.

Особенно много надежд было связано с новым детищем Артема Ивановича Микояна — истребителем МиГ-15. Немалую роль здесь сыграл тот факт, что помимо выпуска боевых машин этой модификации намечалось и одновременное производство спарок — двухместного, с двойным управлением учебно-тренировочного истребителя — УТИ МиГ-15. И хотя процесс переучивания летного состава на реактивную технику к тому времени не просто сдвинулся с мертвой точки, а шел полным ходом, тем не менее спарки должны были придать ему массовый характер.

Приятно сказать, что действительность превзошла наши самые смелые ожидания. Если не мелочиться и оставить в стороне некоторые конструктивные огрехи, то всем было ясно, что истребитель получился замечательный и ему была гарантирована долгая жизнь.

МиГ-15 и в самом деле оказался одной из самых живучих машин: верой и правдой он служил отечественной авиации многие и многие годы. А летный состав в подавляющем своем большинстве просто-напросто был влюблен в этот истребитель. Летчик, если ему довелось хоть сколько-нибудь полетать на МиГ-15, обычно и слушать не хотел ни о какой другой машине.

Истребитель был хорош по любому счету. Мощный двигатель и стреловидное, скошенное назад крыло обеспечивали ему резкий прирост скорости — до 1000 — 1050 километров в час. В то же время взлет и посадку стало осуществлять куда легче, а система управления заметно упростилась. Кабина на случай аварийной обстановки была оборудована катапультным креслом, предусмотрены были и воздушные тормоза. В довершение ко всему машина оказалась удивительно живучей и долгие годы радовала летчиков высокой надежностью. В двигателе, который и без того работал на редкость устойчиво, была вдобавок предусмотрена возможность повторного запуска. Если, скажем, остановится во время полета — можно запустить прямо в воздухе.

Однако окончательный вариант машины — той, что пошла в серию, — рождался в муках. Ему предшествовали и жаркие споры, и длительная борьба. Хорошо сознавая все достоинства нового истребителя, мы тем не менее стремились добиться от КБ таких доработок, которые бы максимально соответствовали всем требованиям, связанным с его массовой эксплуатацией в частях. Что-то удалось отстоять, что-то нет, но от позиций своих мы не отступались до последнего. Подобная борьба — дело естественное. Хотя, надо прямо сказать, весьма нелегкое…

Первая моя встреча с МиГ-15 оказалась куда менее продолжительной, чем я предполагал вначале. И куда драматичнее, чем можно было ожидать от тривиального пробного полета. Особенно если учесть, что я выступал не в роли летчика-испытателя, а в качестве летчика облета. То есть представителя со стороны заказчиков — ВВС и ПВО страны. Именно строевым летчикам представлялось право последнего слова: от заключения летчиков облета зависел в конце концов ответ на вопрос — запускать или не запускать новую машину в серийное производство? И это, в общем-то, справедливо: кому, как не нам, строевым летчикам, лучше знать уровень летной подготовки в частях, особенности эксплуатации техники на местах, характер задач повседневного боевого применения принятых на вооружение новых истребителей?!

Задача у меня в то летнее утро была несложная: первый пробный полет на новой машине. Взлет, пилотаж в зоне, посадка.

Выпускал меня известный летчик-испытатель генерал-майор авиации Стефановский. До этого я изучал инструкции, материальную часть самолета, расположение и назначение приборов, систему управления и все остальное, что положено в тех случаях, когда собираешься впервые поднять в небо самолет, на котором до этого не летал.

— Теорию ты освоил назубок, — сказал мне вместо напутствия Петр Михайлович, — так что никаких неожиданностей, думаю, не будет. Успеха тебе!

Я был точно такого же мнения.

Настроение отличное — оно всегда бывало у меня приподнятым, когда доводилось пробовать себя на новом типе самолета. Запустил двигатель, вырулил на старт, запросил разрешения на взлет.

Зону мне дали 6000 метров.

Подаю вперед сектор газа. Двигатель работает на полных оборотах, но тормоза надежно удерживают машину на месте. Истребитель дрожит от собственной мощи, слегка припав на переднее рулежное колесо, будто изготовился к внезапному гигантскому прыжку — прямо с полосы в небо. Отпускаю тормоза: разбег у новой машины явно укороченный — скорость нарастает стремительно. Как отделился от земли, даже не заметил. Быстро набираю первую тысячу метров, разворачиваюсь и иду в зону с набором высоты. С удовлетворением отмечаю про себя, насколько легок, насколько послушен самолет в управлении. И взлет что надо! Отличная машина, думаю я. Высота уже три тысячи, скоро войду в зону.

И в этот момент в шлемофоне послышался голос Стефановского:

— Полет в зону запрещаю. Высота три тысячи. Быть на кругу.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, подумалось мне. Что у них там стряслось? У меня-то вроде все в порядке.

Спрашиваю Стефановского:

— Почему запрещаете зону?

— Как у вас там в кабине? — слышу через некоторое время в ответ спокойный голос Стефановского. — Как лампочки шасси?

Быстро окидываю взглядом приборную доску: все нормально. И контрольные лампочки, и «солдатики» — металлические штырьки-указатели — неопровержимо свидетельствуют, что шасси убрано.

— В кабине полный порядок! — недоумеваю я. — Прошу зону.

— Зону запрещаю! — после паузы вновь подтвердил Стефановский. — Быть на кругу.

И вновь длительное молчание.

Что за черт? Покачал истребитель с крыла на крыло, проверил продольную и поперечную устойчивость — все как обычно, никаких отклонений… Но приказ есть приказ. Делаю второй круг, третий, пятый… В конце концов со счету сбился. А земля молчит. Горючее почти все выжег, килограммов шестьсот осталось, вот-вот загорится красная лампочка: сигнал, требующий от летчика срочно идти на посадку.

Передаю на землю:

— Горючее на исходе. Прошу разрешения на посадку. Стефановский и на этот раз, прежде чем ответить, выдерживает зачем-то паузу.

— Посадку запрещаю. Вам быть на кругу.

Вот, думаю, заладил: на кругу, на кругу. А чем мне эти круги накручивать, если в баках скоро совсем пусто будет. Однако молчу.

— «Дракон»! — слышу вдруг свои позывные. — У вас при взлете левое колесо отлетело. Какое принимаете решение?

— Выпускаю шасси. Если выйдут нормально — сяду на полосу. Если стойка не выйдет — буду садиться на грунт с правым креном, — принял решение я.

Правый крен — это для того, чтобы прижать машину к полосе тем колесом, которое уцелело. А уж потом, когда самолет сбросит скорость, пусть и левая культя скоблит полосу — в конце пробега опасность для машины уже не та.

— С вашим решением согласны! — спустя время отзывается Стефановский. — На выравнивании выключите двигатель. Как поняли?

Чего уж тут не понять? Пожара опасаются…

Перевожу рукоятку крана шасси в положение «Выпущено». Характерные звуки коротких глухих ударов подтвердили: все три стойки шасси — передняя и две основных — вышли и встали на замки. Загорелись зеленые лампочки, сработали и контрольные штырьки-указатели.

Земля тотчас подтвердила:

— Шасси вышло. Можете заходить на посадку.

Садиться на реактивном истребителе на одно колесо прежде мне не доводилось. Поэтому я постарался предельно сосредоточиться, чтобы максимально точно выполнить все маневры. Зашел на посадку по центральной линии полосы, затем на планировании прицелился на ее правую часть, проверил, нет ли сноса самолета ветром. Все нормально. Выключаю двигатель и с небольшим креном в правую сторону касаюсь колесом полосы. Получилось. Теперь надо гасить скорость. Машина стремительно несется на правом колесе по бетонке; но вот нос самолета начинает опускаться, и переднее колесо тоже коснулось полосы. Скорость еще велика. Чувствую, как машина начинает тянуть влево. Этого допускать нельзя, иначе выскочишь на грунт, за полосу. Даю правую ногу, жму до отказа на тормоза. Стараюсь удержать машину на правом колесе: вся левая площадь полосы мне сейчас очень и очень понадобится — чем ее у меня будет больше, тем лучше. И вот подо мной загрохотало: это культя стойки левого шасси прижалась к бетону и идет юзом, со скрежетом скобля его. Но скорость уже почти вся сброшена. Пусть скоблит, теперь не страшно.

Все! Самолет в последний момент резко развернуло, как на ножке циркуля, влево, но с полосы он не сошел. Удержался на самой кромке. Приехали! Оглядываюсь через фонарь. Сбоку от меня уже тормозят две машины — пожарная и санитарная. А неподалеку группа наблюдавших аварийную посадку летчиков: у каждого большой палец правой руки направлен вверх — международный жест, означающий наивысшее одобрение. Молодец, дескать, сделал все как надо!

А вот и еще одна машина — подъехал Стефановский вместе с инженерами.

— Поздравляю! — радостно улыбаясь, хлопнул он меня по плечу, когда я вылез из кабины. — Считай, за нас, летчиков-испытателей, часть работы сделал. Пункт испытательной программы «Аварийная посадка реактивного истребителя МиГ-15 на одно колесо» выполнен блестяще!

— А что, был такой пункт в программе? — спросил я. — Или шутишь на радостях?

— Не было, так впишем! — рассмеялся Стефановский. — А сейчас садись с нами в машину, поедем к генеральному. Артем Иванович давно ждет.

— Откуда же Микоян знает?

— А я все время с ним связь держал. Советовались, что и как делать.

Вот теперь все стало ясно до конца, понятно, чем была вызвана таинственная игра в молчанку. Покуда Петр Михайлович доложит со своего СКП Артему Ивановичу обстановку, покуда Микоян, обдумав ситуацию, выскажет свое мнение по телефону Стефановскому, время-то и идет, а я в воздухе между тем болтаюсь, жду, когда с земли что-нибудь наконец скажут…

— Да ладно! Не обижайся, — дружески обнял меня за плечи Стефановский. — Главное, кончилось все хорошо. Сам знаешь: поспешишь — людей насмешишь.

— Можно и по-другому твою поговорку перевернуть, — отозвался я. — Раз промолчишь, два промолчишь, летчика обозлишь. Зачем ему зря нервы трепать, он и так аварийную обстановку переживает.

— А ты колес на взлете не теряй! — ввернул шпильку Стефановский. — Где теперь Микояну новое колесо брать?

Микояна волновало, естественно, не само колесо, а то, почему оно вдруг соскочило. Он поблагодарил меня:

— Большое спасибо… Это хорошее испытание для самолета. Сюрприз в память о таком событии за мной! А теперь рассказывайте.

— Да вы уж все от Стефановского знаете. Я лучше о другом скажу: очень мне по душе ваша новая машина. Прекрасный истребитель будет.

— Ну раз при таких обстоятельствах понравился, значит, и вправду угодил. Рад. Искренне рад, — сказал Микоян и, извинившись, что спешит, уехал на аэродром: самолично разбираться в причинах аварии.

На другой день Артем Иванович подарил мне золотые часы с гравированной надписью на крышке: «От генерального конструктора Микояна в знак уважения и признательности за мастерскую посадку».

А конструкция крепления колес на шасси была по указанию Микояна существенно доработана.

И ведь как порой в жизни случается: по ухабам да колдобинам иной раз идешь — и ничего, а на гладком месте вдруг спотыкаешься. Казалось бы, когда и ждать всякие ЧП, как не в ту пору, когда мы готовили пятеркой групповой пилотаж или колесили по стране, переучивая личным примером летный состав частей на МиГ-9 и Як-15. Так нет. Все в общем и целом шло как по маслу. А тут отличная машина, достойная всяческих похвал — и на тебе! Еще одна аварийная ситуация…

На сей раз виной всему стал штопор. Повод для беспокойства куда более основательный, чем отвалившееся колесо.

Штопором, как известно, в авиации называют самопроизвольное вращение самолета вокруг продольной оси. У всякой машины свои характеристики, свои особенности. Но свалиться в штопор может любой самолет. Вся суть в пороге скорости. Переступил порог, упала скорость ниже допустимого предела — и штопора не избежать. Это азбука. Самолет и держится-то в воздухе только благодаря скорости: набегающий встречный поток, обтекая плоскости крыльев, создает необходимую подъемную силу. Нет скорости — нет подъемной силы.

Но в небе может произойти всякое. Поэтому в любой программе испытаний нового самолета предусмотрена среди прочего и проверка его способности выходить из штопора. МиГ-15, естественно, не стал исключением. Но программа была не закончена и на штопор его еще не испытывали.

Не собирался делать этого и я.

Задача, которую я в тот день перед собой ставил, касалась маневренности нового истребителя. Помню, зону мне дали на высоте 5000 метров. Именно на такой высоте и угораздило меня сорваться в штопор.

Произошло это совершенно неожиданно. Пытаясь выжать из машины все, на что она способна, я закручивал один вираж за другим. Чем он круче, понятно, тем меньше времени уходит на боевой маневр, а в условиях воздушного боя это одно из основных преимуществ истребителя. И вот в одной из попыток я на какой-то миг зазевался, упустил нужный момент, и вышел на закритическиq угол атаки. Машина потеряла скорость и сорвалась в штопор.

Ничего страшного, разумеется, не произошло. Штопор для профессионального летчика вполне одолим. Высоты у меня с большим запасом: витков на десять — двенадцать, никак не меньше. О высоте, словом, беспокоиться нечего. Ну а как выводить самолет из штопора, тут, как говорится, вопросов для меня не было. Правило здесь для всех одно. Для всех летчиков и для всех типов самолетов.

Даю ручку от себя, ногу дал в сторону, противоположную вращению самолета. Короче, все как всегда. Все — кроме результата. Результата нет. Самолет, вращаясь вокруг оси, продолжает падать. Полвитка, виток, полтора витка… Никакой реакции. Машина из штопора не выходит.

А земля ближе…

Повторяю все заново. И вновь безуспешно. Истребитель на действия мои не отзывается.

А что, если он вообще не способен выйти из штопора, мелькнула тревожная мысль. Если конструктивный просчет? Но не бросать же машину! Должно ведь быть какое-то положение рулей, которое окажется эффективным и прервет беспорядочное падение?

И тут меня озарило.

Нет, никакой Америки я не открыл. Я поступил просто: поставил рули в такое положение, как если бы нарочно хотел загнать самолет в штопор — взял ручку до отказа на себя, ногу дал в сторону штопора. А затем — все наоборот: ручку от себя, но уже строго по центру, без малейших отклонений влево или вправо; ногу — в обратную сторону. И жду. Через полтора витка машина из штопора вышла. Высота, кстати, была уже на пределе — меньше тысячи метров.

Зашел на посадку, сел.

Сбежались летчики. Среди них — летчики-инспектора истребительной авиации ПВО Бригидин, Карих, Николаев. Посыпались расспросы: как попал в штопор? почему машина не слушалась рулей, не выходила из вращения? каким образом все же удалось ее обуздать?

Я объяснил, что у истребителя выявилась нежданно-негаданно редкостная особенность. Из штопора выходит, но требует при этом строго нейтрального положения элеронов. Ручку надо отдавать от себя точно по центру приборной доски; чуть к борту — и малейший крен сводит все усилия на нет, начинай заново.

— Досадное обстоятельство, — огорчился Бригидин. — Машина-то больно хороша! А тут на тебе… Придется подумать, каким образом лучше нейтрализовать эту особенность при составлении инструкции.

— До методик и инструкций пока далеко, а нам летать надо, — возразил я. — Сделаем так. Проведем среди летчиков устный инструктаж. А чтобы не забывали, нанесем краской на всех самолетах белую линию по центру приборной доски.

— И назовем ее противоштопорной линией Савицкого, — подхватил Карих.

— А что? По-моему, дельная мысль, — согласился Бригидин. — Такая линия в глаза сразу бросается.

Па том и порешили.

В тот же день я поехал в конструкторское бюро к Микояну. Артем Иванович внимательно выслушал меня и сухо сказал:

— Хорошо. Проверим.

«На сей раз часов не подарит, — подумал я. — Осерчал. Да и поделом, наверно. Второй вылет — второе ЧП. Не летчик облета, а прямо роковой вестник!»

Слегка покритиковав себя, я успокоился на той мысли, что выход, который мы нашли, более чем приемлем. Белила в стране не дефицит: сколько ни выпускай «мигов», на всех хватит. А если думают, что дело не в истребителе, а во мне, пусть проверяют.

Проверяли летчики-испытатели. Проверяли по всем правилам своего ремесла. На всякий случай установили под крыльями противоштопорные ракеты. Ракеты — это страховка. Если не удастся вывести самолет из штопора обычным путем, ракеты создадут противоположно направленную тягу и погасят вращение. Испытания подтвердили первоначальные выводы. Особенность, о которой я предупреждал, обусловливалась конструкцией машины. На погрешности пилотирования списать ее было нельзя.

— Ваша взяла! — сказал мне при встрече Артем Иванович. — Въедливый вы народ, строевики! Будем рисовать вашу белую линию. На земле-то до нее додуматься труда нет, а вот как вы ее в воздухе сумели разглядеть — для меня загадка.

Я и сам толком не знал, как это у меня получилось. Казалось, будто все произошло как бы само собой. Внезапное озарение? Пожалуй, все-таки нет. Скорее, опыт. Но не тот опыт, который мы пассивно храним в памяти, черпая оттуда по мере надобности готовые рецепты. Их там может и не оказаться. При новых, не встречавшихся прежде обстоятельствах старые схемы чаще всего не пригодны. И опыт, если понимать под ним лишь простую сумму знаний, простой перечень преодоленных когда-то трудностей, в таких случаях оказывается бессильным. Такой опыт — опыт ремесленника.

А профессия летчика требует иного опыта — опыта, которому присуща внутренняя активность. Неважно, что часть работы совершается скрытно, где-то в глубинах подсознания; важно, что работа идет, что все накопленное и пережитое постоянно пребывает в динамике — взаимодействует одно с другим, входит в противоречия, ищет возможности для их разрешения. А в критическую минуту, в момент острой необходимости, когда на логический анализ внезапно возникшей нестандартной ситуации просто нет времени, в голову вдруг приходит готовое решение. Именно такое, когда порой кажется, что его нашел за тебя кто-то другой. Возможно, это следует называть интуицией? Или чутьем? Но мне ближе и понятнее слово «опыт». Хотя бы потому, что в нем нет никаких загадок, никакой мистики. Именно он, творческий опыт профессионального летчика, выручил меня в тот раз, как выручал в сложных обстоятельствах и прежде.

Что же касается белой линии, то тут полковник Карих напророчил. Позже, когда МиГ-15 приняли на вооружение, линию эту стали наносить на приборные доски самолетов прямо на заводах.

Связь с конструкторскими бюро не прерывалась практически ни на один день. Дело делалось одно, и находить общий язык удавалось почти всегда. К мнению нашему не просто прислушивались. Нередко оно ложилось в основу конструктивных изменений и доработок. Это и понятно. Любой новый самолет должен соответствовать не только общему замыслу, положенному в основу его конструкции, но и отвечать требованиям тех, кому его предстоит эксплуатировать.

Процесс массового переучивания летного состава на реактивную технику к тому времени практически был закончен. И то, что еще вчера расценивалось как крупный успех, как решающее достижение, сегодня уже не могло никого устраивать. На повестку дня неотвратимо выдвигалась новая и, пожалуй, куда более, сложная задача: превратить авиацию ПВО страны во всепогодную.

Научиться летать в любых метеорологических условиях днем и ночью. Причем добиться этого предстояло как можно быстрее. И это в то время, когда переход с поршневой на реактивную авиацию едва успел завершиться, а налет на новых истребителях у большинства был минимальным. Как говорится, из огня да в полымя. Ведь полеты по приборам, которыми предстояло овладеть, — высшая математика летного дела. Правда, немалую помощь тут могли оказать созданные еще в 1947 — 1948 годах системы слепой посадки (ОСП), куда входило по две приводных радиостанции, радиопеленгатор и электрическое освещение посадочной полосы. С помощью радиопеленгатора и приводных радиостанций летчик — и ночью, и в облачности — мог выйти на посадочный курс и, снизившись до высоты 150 — 300 метров, произвести посадку на освещенную полосу. Что касается поражения воздушных целей, идущих в облаках или ночью, при отсутствии видимости, то тут свою роль надлежало сыграть радиолокационным прицелам, которые намечалось принять на вооружение авиации.

Словом, учиться предстояло много и многому. Но в этом заключалась лишь одна сторона дела.

Для того чтобы учиться, необходимы были учителя. Нужны были инструкторы, руководители полетов, тысячи высококвалифицированных наземных специалистов. А где их взять, если в стране полеты на реактивных истребителях в сложных метеоусловиях раньше не практиковались?

Однако выбора не было.

На военно-воздушных базах США, которые, как грибы после дождя, продолжали плодиться вокруг наших границ, росло число бомбардировщиков дальнего действия, способных не только нести ядерное оружие, но и доставлять его к цели в любое время суток и при любой погоде. Империализм навязывал нашей стране небывалую по темпам и масштабам гонку вооружений, пытаясь не просто закрепить за собой военное превосходство, но и откровенно угрожая пустить его в ход в тот момент, когда оно станет бесспорным и очевидным.

Такова была стратегия Запада тогда, таковой она, кстати, остается и по сей день.

Естественно, что с нашей стороны настоятельно требовались ответные меры. Центральный Комитет партии и Советское правительство делали нужные выводы из военных приготовлений Запада. В стране были созданы все условия для того, чтобы ведущие конструкторские коллективы и авиационная промышленность смогли поставить надежный заслон на пути возможной агрессии. Немало делалось и для решения проблемы кадров. Одно из требований ЦК КПСС предусматривало, в частности, подбор и направление в авиацию ПВО страны наиболее опытных людей, которым отводилась роль первопроходцев в теории и практике подготовки летного состава частей к действиям в сложных условиях, независимо от погоды и времени суток.

Именно тогда, в начале пятидесятых — кто раньше, кто несколько позже, — в ПВО пришли такие известные командиры, как А. И. Покрышкин, И. Н. Кожедуб, Г. В. Зимин, И. Д. Подгорный, В. Д. Лавриненков, Н. Д. Гулаев и многие другие.

Без остатка отдавали себя делу и работники управления авиации И. П. Башилов, К. А. Рязанов, А. В. Карих, И. Т. Бригидин, И. А. Сазонов, Ф. Е. Ярославский, А. В. Лебедев, А. И. Новиков… Перечень мог бы стать куда длиннее. Работа была многоплановой и проводилась одновременно по многим направлениям, вовлекая в свою орбиту множество людей. Одним удавалось сделать больше, другим меньше. Но суть не в масштабе заслуг и не в поименном перечислении каждого, кто внес посильную лепту в общее дело, а в том, что оно было сделано, и сделано в невиданно короткие сроки.

Возвращаясь памятью к тем временам, я не раз думал о том, что же тогда помогло добиться успеха, в который далеко не всякому, будь он на нашем месте, удалось бы наперед поверить. И нет у меня другого ответа, кроме ссылки на преимущества нашего общественного и государственного строя, на тот сплав идейных и нравственных основ, в котором черпает жизненную силу и стойкость советский человек.

Это не фраза, не громкие слова. Я знаю, о чем говорю. Все это не просто происходило на моих глазах, я сам принимал в этом непосредственное участие. И я убежден, что стандартный набор средств — вроде денег, престижа, славы и прочих привычных житейских стимулов — не выручил бы нас из беды, не помог бы решить жизненно важную для страны задачу в столь короткие, но совершенно необходимые сроки. Не спорю, это действенные рычаги. И действуют они, разумеется, не только по ту сторону наших границ — они эффективны и в нашем социалистическом обществе. Кстати, в какой-то мере они использовались и тогда. Была разработана и введена новая система квалификации уровня профессиональной подготовки летчиков и штурманов по классам: от третьего до первого. Получить класс сразу же стало считаться престижным. Звание военного летчика второго или, скажем, первого класса приметно добавляло в глазах окружающих и известности, и почета. А оно напрямую связывалось с овладением полетами в сложных метеорологических условиях. Кроме того, за подобные полеты стали выплачивать дополнительные денежные вознаграждения. Слов нет, все это были нужные, своевременные меры. Но не они решили успех дела. Они лишь сопутствовали, помогали ему. Основой успеха стало другое. Любой из нас сознавал свою ответственность перед народом, необходимость отстоять для него с таким трудом завоеванную мирную жизнь — сознавал и был готов отдать все свои силы, всего себя без остатка. Работали не ради достижения личных целей, а ради безопасности всей страны, ради надежд на мирную жизнь своего народа. Народ верил нам, а мы не могли не оправдать его доверия. Именно это и помогало нам выиграть схватку со временем, максимально быстро преодолеть все трудности, связанные с переходом нашей авиации на новый качественный рубеж.

А трудности на первый взгляд были будничными и прозаическими. Обычная работа, если бы не темп, в котором их предстояло решать.

Начать хотя бы с ночных полетов. На поршневых ночью летали и прежде. В войну, например, истребители успешно сбивали самолеты противника, когда цель освещалась с земли прожекторами или выдавала себя по выхлопным огням двигателей. Таких случаев можно бы привести немало, но не они все же, как говорится, делали в этом смысле погоду: основная масса боевых вылетов истребителей приходилась на светлое время суток. Иное дело бомбардировщики или транспортники: им ночью приходилось летать регулярно. Их опытом и следовало прежде всего воспользоваться. Только как его, этот опыт, используешь, если там экипаж, а следовательно, и разделение функций: пилот, штурман, радист, бортинженер — каждое название говорит само за себя; а на одноместных истребителях летчик один. Да и само пилотажно-навигациониое оборудование на поршневых истребителях не могло обеспечить эффективность и безопасность подобных полетов. Потому широкого распространения они в истребительной авиации не получили.

И все же находились летчики — правда, таких было немного, — высокое мастерство и опыт которых позволяли им летать на поршневых истребителях не только ночью, но и в сложных метеорологических условиях. Одни из них — например, Бригидин — накопили подобный опыт уже в мирные годы; другие, как, скажем, Покрышкин или Кожедуб, владели им еще со времен войны.

О Покрышкине и Кожедубе написано много. Будут, думаю, и еще писать. И коль уж зашел о них разговор, грех было бы и мне обойти молчанием этих известных всей стране людей, не посвятить встречам с ними несколько страниц в своей книге. Тем более что, если разобраться глубже, они не станут отступлением от темы.

С трижды Героями Советского Союза Александром Ивановичем Покрышкиным и Иваном Никитовичем Кожедубом судьба, как уже говорилось, не раз сводила меня еще на фронтах Отечественной.

Когда наши войска вели бои на территории Германии, Кожедуб воевал в 176-м истребительном авиационном полку, который мы, летчики, называли между собой маршальским. Он находился в непосредственном подчинении командующего ВВС главного маршала авиации А. А. Новикова. Полк этот был особым: многие летчики его носили звание Героя Советского Союза. Командовал им тоже Герой Советского Союза полковник П. Ф. Чупиков. А Кожедуб, который в то время носил погоны майора, был у него заместителем.

Случилось так, что во время Висло-Одерской операции 176-й полк временно передали в мое подчинение. Базировался полк на восточном берегу Одера, на аэродроме Морин. На западном врылись в землю немцы, и их минометы легко накрывали огней летное поле и взлетно-посадочную полосу.

Однажды утром мы вместе с подполковником Полухиным приехали в полк поставить очередную боевую задачу и, не успев вылезти из «виллиса», попали сначала под минометный обстрел, а потом и под бомбежку. Над аэродромом встали в круг двенадцать «Фокке-Вульфов-190» и методично обрабатывали его и бомбами, и из пушек. Полухин куда-то исчез. Повсюду ухали разрывы мин и фугасок, и мне не оставалось ничего другого, как зарыться в первую попавшуюся щель. Ее только что засыпало землей от разорвавшейся неподалеку бомбы, и я решил, что второй раз с ней этого не произойдет. Отсиживались в защитных траншеях и летчики полка: взлетать под огнем противника никто не решался. Да это и бессмысленно. Скорости на взлете практически нет, и самолет какое-то время совершенно беззащитен.

И вдруг я увидел бегущего к истребителю Кожедуба. Он бежал, огибая воронки от разрывов, без шлемофона и парашюта.

«Что же он делает? — подумал я. — Не успеет оторваться, как собьют». Но тут щель, в которой я укрывался, вторично накрыло, и меня засыпало землей и обрушившимися с ближайших деревьев ветками. «Вот черт! А говорят, в одну воронку две бомбы не падают!» — выругался про себя я, закрывая руками голову. Мне показалось, будто рядом кто-то то ли охнул, то ли застонал, но, сколько я ни вертел головой, нигде никого не увидел.

А Кожедуб в это время успел взлететь, моментально набрал высоту и с ходу ввязался в бой с «фоккером». Немец на наших глазах задымил и упал где-то в лесу. А у остальных, видно, кончалось горючее, и вся группа противника почти сразу же ушла. Кожедуб, сделав разворот, уже заходил на посадку.

Как по команде замолкли и вражеские минометы. В наступившей как-то враз тишине я вновь, теперь уже вполне отчетливо, услышал нечто вроде стона. На сей раз приглушенные звуки раздавались чуть ли не прямо подо мной. Раскидав руками землю, я обнаружил засыпанного с головой Полухина. Он выбрался из полуразрушенного окопа, отряхнулся от земли, и мы вместе с ним поспешили туда, куда спешили и все остальные, — в конец взлетно-посадочной полосы, где только что остановился истребитель Кожедуба. Туда же вслед за другими летчиками торопился и полковник Чупиков.

Кожедуб вылез из кабины и, широко улыбаясь, спросил:

— Ну как я его срезал?

Летчики лишь разводили широко руками: мол, нет слов! Кто-то поднял вверх большой палец, кто-то восхищенно сказал:

— Первый раз вижу такое!

— Второго, надеюсь, не будет, — раздался вдруг твердый голос Чупикова. Судя по тону, он не разделял общего одобрения. — Сбил немца — спасибо! А рисковал глупо. По-дурацки. Шансов у тебя было один на сто. Это во-первых. А во-вторых, взлетел без парашюта. Зелень зеленая и то так не делает.

Кожедуб, слушая, улыбался все шире, все веселее. По всему было видно, что и ему есть что сказать.

— Товарищ командир! Если бы я стал возиться в кабине с парашютом да шлемофоном, немцы бы меня, как пить дать застукали. Утратил бы элемент внезапности. И тогда шансы мои — ни одного из ста. А так я улучил момент, когда «фоккеры» находились в небе в таком положении, что запросто могли прохлопать мой взлет. Вот и прохлопали… на свою голову! Да и горючее, я знал, у них на исходе, а значит, гоняться за мной вряд ли станут. Вот и вся арифметика. И шансов в ней теперь у меня, как видишь, все сто из ста.

Многие тогда считали, что помимо виртуозного владения машиной главное в боевой манере Кожедуба — его редкостная, чрезвычайная храбрость, которая, дескать, позволяла ему постоянно рисковать и выигрывать. Но храбро воевали многие. Однако одного этого, чтобы воевать так, как воевал он, явно недостаточно. Кожедуб умел точно и быстро взвесить обстановку, мгновенно находить в сложной ситуации единственно верный ход. Пример тому — хотя бы только что рассказанный эпизод. Но и этого мало. Еще одной отличительной чертой Кожедуба было неукротимое, прямо-таки ненасытное стремление учиться. Он не упускал ни одной, пусть самой малой крохи, если ее можно было добавить в копилку уже накопленного мастерства. Повсюду он носил с собой толстенную, переплетенную в непромокаемую клеенку тетрадь листов на двести, куда записывал все: записи наблюдений, чертежи, графики, схемы — любую мелочь, если она касалась чего-нибудь необычного, нестандартного в бою с противником. Если по каким-то причинам сам он не мог принять участия в боевом вылете, то непременно дотошно расспросит летчиков, разберет вместе с ними буквально по косточкам все то, что привело к успеху или, наоборот, к неудаче.

Будучи ярко одаренным, талантливым человеком, он в то же время неизменно проявлял великую скромность. А тому, кто никогда не задирает носа, необременительно для души учиться у кого угодно, всюду черпать, где он только есть, пригоршнями чужой опыт. Ведь сколько его ни есть своего, у людей, окружающих тебя, всегда наберется еще столько же, а то и побольше.

О скромности Кожедуба говорили не меньше, чем о его боевом мастерстве или редком мужестве. Он, например, никогда не записывал на свой счет сбитый самолет противника, если сам не видел, как тот упал на землю. Даже не докладывал.

— Ведь загорелся же немец! Все видели, — говорил ему кто-нибудь из летчиков после возвращения на аэродром.

— А вдруг до своих дотянет, — возражал в ответ Кожедуб.

Как-то я спросил, сколько он всего уничтожил вражеских самолетов с начала войны, какой, словом, общий счет?

Кожедуб усмехнулся:

— Счет большой. Но недостаточный.

— Как тебя понимать?! — удивился я. — Выходит, и много, и мало, что ли? Противоречие.

— Никаких противоречий. Сбил много. Но можно сбивать еще больше. И нужно сбивать больше. Да не всегда получается…

И Кожедуб многозначительно похлопал по клеенчатой обложке своей толстенной тетради, с которой никогда не расставался. Дескать, тут у меня все записано! И то, что помогает уничтожать в небе врага, и то, что мешает, когда не получается.

Но чаще всего получалось. И тогда, подсчитав после удачно проведенного боя потери противника, Кожедуб ходил счастливым и умиротворенным. Причем успеху товарища обычно радовался больше, чем собственному. Словом, воевал Иван Никитович, тщательно анализируя любую мелочь, стараясь учитывать абсолютно все, включая, разумеется, и потери противника; но воевал не ради самой статистики, не ради арифметики честолюбия, а ради того, чтобы как можно быстрее разделаться с самой войной.

А учитывать Кожедуб стремился все. Даже в горячке боя он умел отличать необходимое от излишнего.

Вскоре после бомбежки на аэродроме Морин мне довелось участвовать вместе с ним в боевом вылете. Задача перед нами стояла обычная — прикрыть с воздуха наши наземные войска. Подняв с аэродрома на окраине Штеттина восьмерку «яков», я взял курс к линии фронта. Кожедуб со своей четверкой шел сзади и выше нас в группе прикрытия.

На подходе к передовой появились «фоккеры». Завязалась схватка. Выбрав себе цель — ведущего звена «Фокке-Вульф-190», — я отдал по рации приказ своему ведомому подполковнику Новикову: «Прикрой, атакую!» Немец, заметив мой маневр, попытался уйти глубоким виражом. Но я уже успел сесть ему на хвост и жал на гашетки пушек. Длинная очередь прошила вражескому истребителю фюзеляж, машину охватил огонь, и я заметил, как летчик выбросился из нее с парашютом.

«Надо добить! — мелькнула мысль. — Довести дело до конца!» Мне почему-то показалось, будто немецкий летчик непременно приземлится на своей территории и, таким образом, уйдет живым. А завтра, следовательно, вновь поднимется в воздух на другом самолете. Я сделал разворот и перевел машину в пикирование, чтобы расстрелять парашют еще до земли.

И в этот момент в шлемофоне послышался голос Кожедуба:

— «Дракон»! Не спешите добивать. Ваш крестник, скорее всего, свалится в наши окопы. Одним языком будет больше.

Слова Кожедуба меня отрезвили. Фашисты всегда стремились добивать наших летчиков, если те выбрасывались из горящих машин на парашютах. Мы делали это только в случае необходимости. А сейчас ее не было. Кожедуб прав: мой крестник, как он выразился, и в самом деле поторопился, выпрыгнув с парашютом над нашей территорией. На всякий случай я снизился и, сделав вираж над самой землей, окончательно убедился, что немецкий летчик снижается прямо в руки нашей пехоты.

А Кожедуб тем временем вцепился в какого-то «фоккера», повторяя за ним все маневры. Через несколько секунд за немцем уже тянулся густой шлейф черного дыма.

— И как только он успевает все видеть?! — сказал позже Новиков. — Прикрывал во время атаки вас я, а куда летчик свалится, первым понял Кожедуб. Будто ему делать нечего, кроме как наблюдать… А сам, между прочим, тут же «фоккера» срезал.

Казалось бы, и впрямь, когда в небе такая карусель, когда рубка идет на обоих этажах сразу, где уж тут уследить за каким-то парашютистом. Не до того. Только успевай поворачиваться…

Но Кожедуб никогда не поддавался горячке боя. Он умел сохранить хладнокровие при любых обстоятельствах. Да и машиной владел виртуозно, мог управлять ею чуть ли не с закрытыми глазами. Все это создавало ему неоспоримое преимущество; это и многое другое: например, мгновенная реакция, способность быстро оценить ситуацию, чтобы тотчас принять единственно верное решение. И там, где у других возникал острый дефицит времени, его собственная секундная стрелка как бы замедляла ход, давая ему возможность контролировать все, что происходит вокруг него в воздухе.

Не знаю, летал ли тогда Кожедуб ночью или в сложных метеорологических условиях: истребители во время войны действовали обычно в светлое время суток. Но думаю, что, доведись поставить перед ним подобную задачу, он бы с ней безусловно справился.

То же самое можно сказать и об Александре Ивановиче Покрышкине. Он был из тех, о ком у нас в авиации говорят: летчик от бога.

С Покрышкиным я впервые встретился на Кубани, в самый разгар воздушных боев над Малой землей. Мало сказать, что обстановка там сложилась крайне тяжелая; она была кризисной: кто — кого? За кем останется господство в небе? Драка шла с рассвета до сумерек. Рубились до последнего снаряда в стволе, до последнего литра горючего в баках. Конец одной схватки становился началом следующей, бои сцеплялись в одну нескончаемую карусель, которая молола и молола как наши самолеты, так и самолеты противника. Одни горящими факелами обрывались с неба на землю; другие — взамен — поднимались в воздух с аэродромов… И так всякий день. Без роздыха, без передышки.

Я напоминаю об этом для того, чтобы подчеркнуть, в каком сложном положении очутился тогда 3-й истребительный корпус, которому предстояло лезть в это пекло, не имея фактически никакого боевого опыта. Большинство летчиков прибыли с Дальнего Востока.

Немцы, уже обладавшие к тому времени огромным фронтовым опытом, враз бы расклевали моих не успевших еще понюхать пороха людей. Потому-то по моей просьбе командующий ВВС фронта К. А. Вершинин и выделил в помощь группу наиболее опытных летчиков, среди которых был Покрышкин.

Встретились мы с ним на аэродроме. Присели на бревно, и, не тратя попусту дорогое время, я сразу приступил к делу.

— Техникой пилотирования мои летчики владеют отлично. Желания драться им не занимать. Но опыта боев у большинства никакого. Что можете посоветовать? Чем помочь?***нет стр. 334-35 нетрадиционного выхода из особо трудных, сложных положений. Выступал, разумеется, и Покрышкин. Его обычно слушали с особым вниманием.

Немало нового я узнал в те дни, многому научился. Конференция обогатила, расширила и углубила мой собственный опыт, помогла как командиру корпуса ставить наиболее выигрышным образом боевые задачи, лучше ориентировать летный состав, более точно предвидеть ход боевых операций…

Кстати, впечатление мое от первой нашей встречи с Покрышкиным целиком подтвердилось: вскоре он стал командиром полка, а затем и дивизии. Но вместе с тем продолжал оставаться летчиком. Летал Покрышкин до последнего дня войны; летал сам и учил летать других. Летная жилка у него, как и у Кожедуба, навсегда стала второй натурой.

Неоценим их вклад и в послевоенные годы. Жизнь обоих нерасторжимо связана практически со всеми этапами становления и развития нашей авиации. Включая и тот период, когда ей предстояло стать всепогодной…

Однако ориентироваться только на высокое мастерство отдельных летчиков мы не могли. Талант — явление редкое; талант может служить образцом, примером для подражания, но пытаться копировать его в массовых масштабах и тем самым решить поставленные задачи было бы наивно. А речь шла именно о массовой перестройке, об освоении полетов в сложных метеорологических условиях всей авиацией ПВО и частями ВВС.

Нам было известно, что одна из транспортных авиационных частей, базировавшаяся на аэродроме под Москвой, практикует полеты на Ли-2 в облаках как днем, так и ночью. Правда, Ли-2 не истребитель, а многоместный транспортный самолет, обслуживаемый экипажем, в состав которого помимо командира и второго летчика входят штурман, бортинженер и радист. Но начинать с чего-то надо было.

Связавшись с тамошним командованием, мы попросили их поделиться опытом, устроить провозные полеты для специально отобранной группы наших летчиков. Нам охотно пошли навстречу. Сперва, понятно, пришлось изучать теорию, знакомиться с материальной частью, с назначением навигационных приборов, с методикой полета вне видимости земли.

Пришлось пройти через этот «ликбез» и мне. В чужой монастырь, как говорится, со своим уставом не ходят.

Однако чтение инструкций помогло мало. Когда дошло до дела, основную роль все-таки сыграл опыт. Точнее, летные навыки, накопленные за долгие годы. Полет — будь он ясным, солнечным днем или ночью в сплошной облачности — есть полет, и помимо резких, подчас принципиальных отличий существует немало общего, типичного, за что можно не просто зацепиться на первых порах, но и положить в основу всего процесса обучения.

Провозные полеты начались с того, что я в качестве наблюдателя занимал правое кресло второго пилота и следил со своего места за действиями командира экипажа. Глядел, что называется, в оба, но проку от этого было чуть. Понимать, что объясняли, понимал, конечно, но в одно целое все это как-то не связывалось. И пока так летал, положение дел не менялось. Но едва взял на себя управление самолетом, сразу же почувствовал: дело пойдет. То, чего не схватывал до конца разум, дополняли руки. Они знали, что и когда делать.

Конечно, не следует воспринимать мои слова буквально. Управлять самолетом — не носки штопать или свитер вязать, где, кроме проворства рук и автоматизма движений, ничего не требуется. Я лишь хочу сказать, что, ощутив себя в своей тарелке, а не в чуждой мне роли стороннего наблюдателя, накопленный прежде опыт раскрепостил меня, помог связать старое с новым, нарастить на каркас прежних навыков свежую плоть вновь усвоенных знаний. И дело сдвинулось с мертвой точки. Пусть не все, но что-то уже начало получаться.

Больше всего мешала, пожалуй, психология. Умом я в приборы верил. Но этого было недостаточно. Необходимо уверовать в них изнутри, перевести эту веру с уровня мысли на уровень привычки. Легче сказать, чем сделать! То и дело я ловил себя на неотвязном желании отыскать глазами землю, горизонт, сориентироваться в пространстве зрительно. Но за стеклом фонаря, кроме ночной тьмы или сплошной облачности, ничего не разглядишь, сколько ни смотри. Вся информация — стрелки приборов. А вдруг врут? Мысль, конечно, нелепая, но отделаться от нее трудно. «А как же Середа, Храмов и Другие ведомые? — вспоминались мне дни подготовки к параду в Тушино. — Для них тоже не было ни земли, ни горизонта. Только самолет ведущего!» Теперь, задним числом, я куда острее понимал, как нелегко им тогда приходилось. И в то же время эти воспоминания не только подчеркивали сложность положения, но и одновременно укрепляли уверенность: раз смогли Храмов и Середа, смогу и я. Мысль эта здорово помогала.

Ошибок с каждым разом становилось меньше. После трех-четырех самостоятельных полетов я уже довольно уверенно взлетал, выполнял коробочку и брал курс на аэродром. С заходом на посадку обстояло сложнее. Но дело облегчалось тем, что у Ли-2, этого воздушного тихохода, скорость по сравнению с реактивными истребителями была просто смехотворной. Построенный еще до войны по американской лицензии фирмы «Дуглас», пассажирский самолет летал со скоростью, не превышавшей 200 — 220 километров в час. При столь низких скоростях у летчика образовывался изрядный запас времени: он-то и позволял не только считывать показания приборов, но и более тщательно анализировать все действия по управлению самолетом. Если бы нам пришлось осваивать полеты в сложных метеорологических условиях сразу на реактивных истребителях, наука эта далась бы куда труднее.

Вскоре после того как я вместе со своими летчиками-инспекторами закончил курс переучивания на Ли-2, встал вопрос: что делать дальше? Несколько человек погоды не сделают. Инструкторов же требовалось сотни.

Выручил учебный двухместный истребитель Як-11. И хотя он был поршневым, но во многом напоминал реактивный истребитель Як-15. Тот же фюзеляж, та же компоновка приборов в кабине. Выбор оказался удачным. Благодаря тому, что самолет был двухместным, он на первых порах оказался именно тем, что требовалось. Пилотажу по приборам учились на нем многие.

Летали днем. А чтобы имитировать условия полета в облаках, мой заместитель генерал-лейтенант авиации В. В. Фокин спроектировал специальную шторку, которая в отличие от существовавших прежде открывалась и закрывалась самим летчиком во время полета и которую мы сразу же между собой окрестили колпаком. Колпак был сделан из светонепроницаемого материала и отгораживал летчика от внешнего мира столь надежно, что, кроме приборов в кабине, видеть он ничего не мог. А второй летчик, сидевший на заднем сиденье, под действие колпака не попадал и мог следить за тем, что происходит за бортом истребителя.

Не хочу из отдельного факта раздувать историю, но все же считаю, что кое-какие выводы из него сделать можно. Нам, во всяком случае, сделать их пришлось. Когда мы обратились к конструкторам с просьбой разработать на основе предложения Фокина проект закрытой учебной кабины, чтобы запустить новинку в серийное производство, нам ответили, что на это понадобится не меньше года. Удивляться, в общем, было нечему. В КБ действуют свои правила и порядки. И если учесть такие неизбежные этапы принятого там процесса, как создание макетного образца, затем опытного образца, потом пробные испытания и так далее, то затребованный конструкторами год не покажется таким несусветно большим сроком.

Нам ждать было некогда. На наше счастье, Фокин оказался не из тех, кто бросает дело на полдороге. Вдобавок у него были золотые руки рабочего человека; в прошлом, перед тем как прийти в авиацию, он успел вдоволь поработать и токарем, и слесарем, и шлифовщиком. За несколько недель Фокин сам сделал и опытный образец, и чертежи для последующего массового производства. Образец мы тут же испытали, и он зарекомендовал себя самым наилучшим образом. А наши авиационные мастерские взялись изготовить шторку Ф-1, как она стала именоваться, в любом нужном количестве. И вскоре наклепали их столько, что мы оборудовали ими все свои учебные Як-11.

А впоследствии спохватились и конструкторы. Новшество оказалось весьма ценным и своевременным. В КБ Микояна шторку Фокина слегка модернизировали, и ею стали комплектовать двухместный учебно-тренировочный истребитель УТИ МиГ-15. С того момента она утратила свое наименование и стала как бы безымянной. Но зато служила безотказно многие годы и сохранилась до сих пор. Другой покамест не существует.

Примерно в то же время, когда Фокин придумал свою шторку, возникла идея создать наземный тренажер для обучения полетам по приборам. Все в нем происходило примерно так, как и на настоящем самолете. Летчик в зависимости от показаний приборов работал рулями, сектором газа, делал, словом, все, что полагалось, так, как если бы находился в воздухе, оставаясь между тем у себя в классной комнате.

Но основная учеба шла, конечно, в небе. И тут Як-11, снабженный шторкой Фокина, долгое время был просто незаменим. Он настолько пришелся к месту, настолько полюбился летчикам, что каждая машина была буквально нарасхват. И чтобы удовлетворить всех желающих, мы стремились максимально полно использовать летное время за счет закрепления за самолетом по два, а то и по три экипажа. Именно Як-11 позволил нам, не выжидая лучших времен, начать в широком масштабе переучивание летчиков на полеты по приборам. Самолет этот, на мой взгляд, вполне заслужил, чтобы поставить его на постамент в качестве памятника.

Число инструкторов, овладевших полетами в сложных метеорологических условиях, быстро росло. Параллельно осваивались такие полеты и на боевых реактивных истребителях. В числе первых, кто овладел этим искусством, были А. И. Покрышкин, И. Н. Кожедуб, В. В, Фокин, А. В. Карих, И. Т. Бригидин, А. И. Новиков. У всех у них было чему поучиться.

Особенно много полезного мне довелось перенять у полковника Бригидина. Он в то время, пожалуй, был единственным, кто уверенно выполнял все фигуры высшего пилотажа над центром аэродрома в закрытой колпаком кабине МиГ-15. Далеко не всякому летчику дано было даже понять, как он это делал, не говоря уж о том, чтобы самому откручивать весь каскад фигур высшего пилотажа, практически оставаясь на одной точке — не выходя, во всяком случае, из пространства над центром аэродрома.

Помню, какое впечатление произвело на летчиков одной из расположенных на юге частей ПВО, когда я продемонстрировал им такой полет, чтобы, используя все тот же метод личного примера, ускорить обучение полетам на реактивных истребителях по приборам вне видимости земли. Сперва многие из них попросту не поверили, решив, будто тут не все чисто.

Сев в переднюю кабину, я наглухо закрыл ее шторкой Фокина, затем прямо на земле опломбировали, а в заднюю, оставшуюся открытой кабину сел один из местных летчиков, командир звена. Он и поднял самолет в воздух. А затем передал управление мне. Набрав высоту, я приступил к выполнению фигур высшего пилотажа в центре над аэродромом, где, как знал, собрались все летчики этой части. Мне, разумеется, кроме приборов, ничего не было видно, а контролировавший меня летчик мог наблюдать как за моими действиями, так и за обстановкой в воздухе. Для него все это выглядело как какой-то малопонятный цирковой фокус. Машина делала петли и бочки, входила в виражи, разгонялась на пикирований и вновь набирала высоту, а аэродром с толпой зрителей неизменно оставался под ее крылом, будто самолет был привязан к некоей точке в пространстве незримым для глаз прочным тросом. Стрелки на приборах то и дело меняли свое положение, но их суматошная пляска мало что могла объяснить сидевшему сзади меня командиру звена. Он лишь видел со своего места, как неотрывно наблюдаю за приборной доской я.

Когда самолет после посадки рулил по рулежной дорожке к месту стоянки, то сквозь щелку позади себя я видел, как столпившиеся летчики с помощью жестов нетерпеливо спрашивали командира звена: открывал, дескать, я во время пилотажа над аэродромом шторку или не открывал? Мне стало смешно, и я обратился по самолетно-переговорному устройству:

— Передайте пилотам, что шторку я не открывал. Работал по приборам. И открывать ее пока не буду. Пусть сомневающиеся сами проверят сохранность пломбировки.

Теперь даже самому не верится, но летчики действительно подходили по очереди к самолету, чтобы лично убедиться в отсутствии какого-нибудь подвоха. Вот до чего сложным, даже непостижимым казался тогда пилотаж подобного рода.

Сдерживая улыбку, я открыл наконец фонарь и спросил:

— Ну как, все убедились? Поверите теперь в приборы?

— А куда денешься! — раздался в ответ чей-то все еще недоумевающий голос. — Выходит, в самом деле можно летать.

А в стороне между тем шел настоящий допрос с пристрастием. Окружив успевшего вылезти из кабины командира звена, летчики наседали на него со всех сторон. До меня отчетливо доносились их возбужденные голоса:

— Ну как он? Что он там, в воздухе, делал? Сам-то ты внимательно за ним следил?

— Внимательней некуда: самому интересно! — заверял всех командир звена.

— Ну и что? Да не тяни, рассказывай!

— А ничего. Уткнулся генерал в приборы, а сам шурует вовсю ручкой управления да сектором газа. И все дела!

— По как же он над центром аэродрома все время держался?

— А вот этого я и сам не понял, — чистосердечно признался под общий смех командир звена. — И гоготать нечего, не в цирке все-таки.

Тогда летчики обратились ко мне.

Я объяснил, что использовал наземные приводные радиостанции, положение их сигнала у себя по приборам, точный отсчет времени, строгое выполнение всех режимов.

— А сколько же нужно тренироваться, чтобы вот так летать? — спросил один из комэсков. — Именно так, товарищ генерал-полковник, как вы только что нам показали?

— Для начала, думаю, надо овладеть хотя бы простыми полетами по приборам, — сказал я и добавил: — А вы, уверен, с этим быстро справитесь. Раз уж желание такое обнаружилось…

Все, в том числе и задавший вопрос командир эскадрильи, дружно рассмеялись. Причем в смехе отчетливо слышалась нотка облегчения. Раз, дескать, другие летают… Сами же, словом, видели!

Почувствовал облегчение и я: не зря ехал! Во всяком случае, в главном не ошибся. Полк вскоре овладел техникой пилотирования по приборам и успешно летал в сложных погодных условиях.

Но случилось все это несколько позже. А пока учить приходилось не летный состав частей, а его будущих наставников. На одном из аэродромов у нас действовала учебная часть по подготовке инструкторов, которым предстояло обеспечить процесс переучивания строевых летчиков.

Там же намечалось организовать прием экзаменов на получение звания военного летчика первого, второго и третьего классов. Приказом Министра обороны была создана специальная комиссия. Председателем ее назначили генерал-лейтенанта авиации Подгорного, а членами комиссии стали наиболее опытные летчики транспортной авиации, в совершенстве владевшие техникой пилотирования в сложных метеорологических условиях. Именно они первыми освоили систему слепой посадки (ОСП) и наиболее широко применяли ее, а один из членов комиссии, генерал В. Г. Грачев, по праву считался организатором этого дела.

До сих пор горжусь, что удостоверение номер один военного летчика первого класса суждено было получить мне.

Помню, собрались мы целой группой: Бригидин, Середа, Новиков, Башилов, Ярославский, Соловьев. Мои ближайшие помощники владели полетами по приборам не хуже меня, но кому-то надо было начинать, и честь эта выпала мне. Несколько дней мы вместе с членами экзаменационной комиссии сидели на аэродроме и ждали плохую погоду. Непривычно как-то: собрались летать — и вдруг плохую погоду им подавай! Шуток на этот счет в те дни хватало. Но шутки шутками, а экзамен экзаменом. По условиям требовалось, чтобы нижняя кромка облаков была 250 метров. Забегая вперед, скажу, что впоследствии условия эти стали еще более жесткими.

Наконец с утра небо заволокло тучами. К концу дня облачность стала сплошной и достаточно низкой. Пора было приступать к делу. Экзамены по теории полета по приборам я сдал заранее, и теперь предстояло проявить свои знания на практике. Мне следовало выполнить ночной полет в облаках сперва на двухместном учебном УТИ МиГ-15, а затем и на боевом истребителе МиГ-15бис. Причем первую половину задания я должен был выполнить с летчиком транспортной авиации, который контролировал с заднего сиденья все мои действия, хотя сам между тем управлять реактивным истребителем не умел. Оба мы с ним ощущали комизм ситуации, но вслух своих чувств не высказывали.

Не знаю, пришелся ли по душе моему экзаменатору сам полет на реактивной машине, однако действия мои он оценил после посадки как профессионально грамотные. Претензий ко мне не было.

Вторая половина задания осуществлялась под контролем специального прибора — бароспидографа, автоматически записывавшего на ленте выдерживание режима полета по всему маршруту от взлета до посадки. Высоту мне определили в пять с половиной тысяч метров. Задание включало в себя полет по треугольнику, затем разворот, выход на приводную радиостанцию аэродрома, круг над аэродромом и саму посадку.

Едва оторвавшись от земли, истребитель вошел в плотную, без единого разрыва облачность, где, сколько ни гляди, кроме бликов на фонаре, ничего не разглядишь. Вся надежда только на приборы. Окидываю их взглядом: высота, скорость, вариометр — все в полном порядке. Двигатель работает ровно, но машину в облаках довольно сильно болтает. А значит, следить за приборами надо еще внимательнее.

Когда прошел до конца один отрезок маршрута, плавно, координированно выполнил разворот, не отрывая глаз от приборов. Все нормально. Но после выхода из разворота возникло такое ощущение, будто машина кренится в другую сторону. Я знаю, что это всего лишь иллюзия, обман чувств, сопутствующий летчику, когда не видишь земли. Но отделаться от него нелегко. Единственный выход в таких случаях — доверять не собственным ощущениям, а показаниям приборов. И особенно авиагоризонта — именно его показания свидетельствуют об отсутствии или наличии крена самолета, о положении машины относительно естественного горизонта.

А вот и второй отрезок маршрута позади. Снова разворот. Взгляд на приборы: высота, скорость — все в норме. Иду по последней прямой.

По заданию весь полет должен занять тридцать пять минут. Не так уж много. Но чувствую себя как выжатый лимон. Велико внутреннее напряжение — как-никак экзамен сдаю, оплошать нельзя. Даже в мелочах. А впереди самое сложное — посадка.

Выхожу под облака точно в створе полосы. Впереди по курсу вспыхнули посадочные прожектора. И вот чувствую, как колеса мягко коснулись бетонной полосы. Короткая пробежка. Все!

Первым встретил меня командир авиационного соединения Герой Советского Союза генерал-лейтенант В. Г. Грачев — член экзаменационной комиссии, в совершенстве владевший полетами в сложных метеорологических условиях. Правда, тоже не на реактивных истребителях.

Грачев, перед тем как поздравить и пожать руку, быстро оглядывает меня с ног до головы: по лицу у меня стекают дождевые капли.

— Ну как? Побывал в баньке? — шутит Грачев. — Без веничка в пот кинуло? Ничего, бывает.

Может, он и прав. Может, и впрямь дело не только в дожде. Кто в таких случаях не волнуется?

Подошел председатель экзаменационной комиссии генерал-лейтенант И. Д. Подгорный. В войну он, как и я, командовал истребительным авиационным корпусом, и мы друг друга хорошо знали.

— Взлет и посадка оценена членами экзаменационной комиссии на «отлично». Я как председатель комиссии того же мнения, — подчеркивая торжественность момента, нарочито официальным тоном сказал Подгорный. Но не выдержал и рассмеялся: — Давай обнимемся, что ли!

Мы крепко обнялись и расцеловались. Момент и в самом деле торжественный: первый экзамен на звание военного летчика первого класса. Знаменательное событие…

— Погодите радоваться. Еще пленку бароспидографа не расшифровали, — подал реплику Грачев, помогая нам справиться с неловкостью из-за непривычной для летчиков эмоциональности момента. — Вдруг Савицкий вместо положенного треугольника что-нибудь другое нарисовал. Разве за ним в такой облачности углядишь?!

Бароспидограф никаких отклонений не выявил.

Вторым в ту ночь сдавал экзамен Бригидин. Затем остальные. Все сдали на «отлично», иных оценок в тот раз не было.

А через несколько дней Маршал Советского Союза А. М. Василевский вручил мне удостоверение номер один военного летчика 1-го класса.

Деление на классы соответствовало в общих чертах этапам обучения летного состава. Третий класс присваивался за овладение ночными полетами в простых погодных условиях. Второй класс — за полеты в сложных метеорологических условиях днем и в простых ночью. И наконец, первый класс — за полеты в сложных метеорологических условиях как в дневное время суток, так и ночью. Примерно в той же последовательности строился и процесс обучения на летных курсах: полеты ночью в простых погодных условиях, затем полеты по приборам днем в сплошной облачности и последняя завершающая стадия — полеты по приборам ночью в сложных метеорологических условиях. Таким образом, введенная квалификация летного мастерства по классам тесно увязывала теорию и практику полетов, являясь дополнительным стимулом в процессе обучения летчиков.

А переучивание летного состава на всепогодную авиацию охватывало между тем часть за частью, набирая все больше сил и становясь поистине массовым.

Однако научить летчиков летать в облаках не являлось, разумеется, самоцелью. Первые реактивные истребители, включая и МиГ-15, по существу, оставались фронтовыми истребителями. Отсутствие радиолокационных прицелов не позволяло им осуществлять перехват самолетов противника в сложных метеорологических условиях. Ночью цель можно обнаружить по выхлопным огням — по ним же и вести стрельбу. Но в сплошной облачности, будь то днем или ночью, выхлопных огней разглядеть нельзя, а значит, нельзя и рассчитывать на уничтожение противника.

Положение изменилось с появлением серийной машины МиГ-17П. Этот истребитель стал первым отечественным истребителем-перехватчиком. На нем был установлен радиолокационный прицел РП-1 и четыре ракеты класса «воздух — воздух».

На повестку дня выдвинулась задача практической проверки нового мощного оружия. Речь шла о проведении стрельб по движущимся мишеням в условиях сплошной облачности. Но самих мишеней не было. Хуже того, никто из конструкторов ими тогда не занимался. Прежде в них просто не было необходимости. А теперь, когда грянула нужда, приходилось как-то выкручиваться.

Сперва решили приспособить под мишени Ли-2. Точнее, те из них, которые успели отработать положенные сроки и подлежали списанию. В пилотажно-навигационное оборудование этого транспортного самолета входило специальное устройство — автопилот, — способное вести самолет по заданному курсу, на заданной высоте и после того, как летчик покинет кабину на парашюте. Правда, смущала скорость и размеры мишени. Скорость у Ли-2 была в несколько раз меньше, а габариты, наоборот, и несколько раз больше, чем хотелось бы. Да что поделаешь! Дареному, вернее, списанному коню в зубы не смотрят — шутили мы, перефразировав известную поговорку.

Подняли в воздух Ли-2. Пилотировал его старший лейтенант Коваленко, летчик-истребитель и отменный парашютист. Помогать он нам вызвался добровольно. Специально переучивался на поршневой транспортник, на котором до этого никогда не летал. По плану, после того как Коваленко выбросится с парашютом, «миги» должны были атаковать по очереди: отстреляется один, за ним — второй и так далее. Летчики называют это каруселью.

Но карусели не получилось.

Когда мишень прошла над командным пунктом, Коваленко по команде с земли включил автопилот, а сам выбросился на парашюте. Мишень теперь самостоятельно шла по наиболее длинной стороне полигона. Нам снизу хорошо было видно, как поблескивали на солнце ее плоскости. Но вот появился и перехватчик. Летчику, в отличие от нас, ничего, кроме приборов и экрана радиолокационного прицела, не было видно. Кабина на истребителях-перехватчиках была закрыта непроницаемой для дневного света шторкой, или, как мы уже говорили, колпаком. Однако на цель он вышел точно. Пуск! И первая же ракета превращает злосчастную мишень в груду металлолома. Прямое попадание.

Со второй и третьей мишенью произошло примерно то же самое. Так что особой радости стрельбы эти нам не доставили.

— В дохлую ворону и шапкой нетрудно попасть! — съязвил кто-то из присутствующих. — А у нас вместо шапок ракеты — первоклассное оружие. Только время без пользы тратим.

Ли-2, конечно, не дохлая ворона. Как-никак, а свои двести двадцать на прямой по горизонту давала. Да и польза была. Стрельбы подтвердили высокую управляемость и эффективность ракет. Однако идея изжила себя прямо на корню. Использовать Ли-2 в качестве мишени не было смысла. Требовалась более скоростная и меньших размеров мишень.

Обоим этим параметрам полностью отвечал широко известный в годы войны пикирующий бомбардировщик Пе-2. И скорость в два с половиной раза выше, и размеры не чета воздушному тихоходу, и ждать, когда спишут, не надо — бери сколько нужно в любой момент. Все бы хорошо, да имелись две существенные закавыки. На бомбардировщике отсутствовал автопилот, а кабину летчика следовало оборудовать катапультным креслом.

Пришлось срочно создавать специальную инженерно-техническую группу под началом главного инженера авиации ПВО генерала Каминского. Пока она занималась переоборудованием кабин, установкой катапультных сидений и автопилотов, мы приступили к отбору летчиков для будущих самолетов-мишеней. Дело это было сугубо добровольное, но брали мы далеко не всех подряд. Во временный испытательный отряд, как мы называли эту группу, зачислялись из числа желающих лишь те, кто в совершенстве владел полетами на МиГ-17П, а вдобавок обладал большим опытом прыжков с парашютом. Возглавляли отряд и руководили подготовкой начальник парашютно-десантной службы авиации ПВО полковник И. М. Лисичкин и его будущий преемник в этой должности подполковник Г. А. Сеймов.

Стрельбы ракетами с пилотируемых по приборам реактивных истребителей-перехватчиков — дело серьезное. Даже если целью служит идущая на автопилоте мишень. Полностью исключить риск в подобных обстоятельствах нельзя. Поэтому добровольцы отряда не только учились летать на незнакомом им бомбардировщике, но отрабатывали и катапультирование.

С катапультированием тоже обстояло непросто. Катапульты на бомбардировщики устанавливались самодеятельно, так сказать, хозспособом. Конечно, все тщательно проверялось и опробовалось инженерами еще на земле. И все же самодеятельные работы — не заводское производство. Не штатный, как мы говорили, вариант конструкции. Но добровольцев наших это не смущало. Основная тройка — старшие лейтенанты Новиков, Коваленко и Осадчий, — помимо того, что были высококвалифицированными летчиками-истребителями, насчитывали каждый по сотне и больше прыжков с парашютом, включая и способ катапультирования.

Ракеты тоже прошли через горнило «модернизации». Удалив у них боевую часть, мы заменили взрывчатку прессованной синькой — обычным красителем, употребляемым хозяйками при стирке белья. Для того чтобы поразить самолет, прямое попадание вовсе необязательно. Если ракета пройдет достаточно близко от мишени, то ее взрыватель сработает и цель будет уничтожена либо взрывной волной, либо осколками. Но нам спешить было некуда, нам предстояло вести не бой с противником, а учебные стрельбы. Поэтому голубое облако хозяйственной синьки нас вполне устраивало. Однако переделали мы не все ракеты. Часть оставили в нетронутом виде — для добития цели, если оно понадобится. Каждый перехватчик нес и обычные, и переделанные ракеты. Начинать атаку предполагалось последними. А боевые — держать про запас.

Наконец все было готово. Ранним утром мы собрались на одном из авиационных полигонов, чтобы провести учебные стрельбы ракетами по новой мишени. Переоборудованный пикирующий бомбардировщик с летчиком в кабине стоял на аэродроме, когда пара реактивных перехватчиков поднялась в воздух и, набрав скорость, быстро исчезла из глаз. Я в качестве руководителя стрельб находился на командном пункте аэродрома, куда стекалась вся информация и где принимались решения.

Перехватчики с зашторенными кабинами барражировали в заданных квадратах, ожидая приказа атаковать цель. Для летчиков на МиГ-17П сейчас глухая, абсолютно непроницаемая ночь, и во всех своих действиях им придется руководствоваться только показаниями приборов. Пилот на Пе-2 об этом хорошо знает. Он тоже давно готов и тоже ждет соответствующего приказа.

Гляжу на стрелку хронометра: пора! Пе-2 отрывается от полосы и берет курс в сторону полигона. Высота ему определена пять тысяч метров.

Утро ясное, воздух прозрачный, видимость прекрасная.

Поднимаю бинокль и отчетливо вижу самолет-мишень. Пилот уже закончил набор высоты и перевел машину в горизонтальный полет.

— Готовность номер один! — раздается с КП первая команда.

Через три минуты в эфир уходит приказ:

— Пошел! — Это сигнал для катапультирования.

В бинокль хорошо видно, как сработало катапулътное устройство. А вот открылся и купол парашюта. Теперь на самолете-мишени никого нет. Мишень идет по большому кругу на автопилоте.

— Работу разрешаю! — Это команда уже для истребителей-перехватчиков.

И вот в небе показались две черные точки. Через несколько секунд они увеличились в размерах — уже в зоне.

Атака была стремительной, точной. И тут же рядом с мишенью возникло голубое облако. Мишень резко швырнуло в сторону, однако падать она, как сразу же выяснилось, не собиралась. Скорее всего, осколком ракеты у нее оказались повреждены либо органы управления, либо автопилот, и она вытворяла в воздухе такое, что страшно было смотреть. Внезапные виражи, резкие непредсказуемые развороты, броски по высоте: самолет то входил почти в отвесное пикирование, то вдруг круто шел в набор высоты…

Дело могло принять дурной оборот. Неуправляемая мишень могла направиться в сторону населенного пункта.

Пока, правда, она избрала другое направление и «топала» прямиком на аэродром.

«Это пожалуйста, — подумалось мне. — Это сколько хотите!» Но успокоительная мысль так же быстро ушла, как и мелькнула. Я понимал, что медлить нельзя. Подобная возможность, разумеется, была нами предусмотрена, а заодно разработаны на такой случай и соответствующие меры. Вышедший из-под контроля бомбардировщик необходимо как можно скорее уничтожить. Перехватчики со своими ракетами тут не годились: при промахе ракета могла уйти за пределы полигона. Я отдал приказ поднять в воздух пару обычных истребителей МиГ-15, чтобы с близкого расстояния расстрелять мишень из пушек. Едва один из истребителей приблизился к мишени, она вдруг круто развернулась ему навстречу и лихо пошла на таран. Но летчик, словно ожидая этого, вовремя отвернул в сторону, а затем, не теряя драгоценных секунд, зашел на повторную атаку. В бинокль было видно, как снаряды прошили плоскость бомбардировщика. Сейчас загорится, подумал я. Ни черта подобного! Мишень продолжала выделывать в воздухе свои головоломные броски и кульбиты. «Вот это живучесть! — помимо своей воли не смог не восхититься я. — Не бомбардировщик, а какой-то кощей бессмертный…»

Но когда и второй летчик отстрелялся, а положение в воздухе не изменилось, мне стало не по себе. Других истребителей наготове не было. А злополучная мишень, вся изрешеченная снарядами, металась в небе как заколдованная — не желая ни гореть, ни падать.

Отбросив в сторону бинокль, я бегом ринулся к своему МиГ-15, запустил двигатель и, проклиная все на свете, поднял истребитель в воздух. Уже в воздухе мне доложили по рации, что я и сам знал: второй истребитель израсходовал боекомплект впустую. Попадания, мол, налицо, а поражения мишени все еще не предвидится.

— Ну ничего! Сейчас я ей дам прикурить! — шепотом пообещал я самому себе. — Задымит, закрутится сейчас у меня этот кощей бессмертный!

Бить решил не куда придется, а по моторам. Зашел, выбрал для начала правый мотор, нажал на гашетки — о том, чтоб промазать, и речи быть не могло. Расстояние минимальное.

Однако промазал. Мишень в последнее мгновение резко ушла в сторону, будто ее вел не автопилот, а наипервейший ас, которому мы, грешные, и в подметки не годимся. Но я-то знал, что там никого не было. Просто бомбардировщик откалывал в воздухе такие коленца, предусмотреть которые было невозможно. И именно потому, что управлял им не летчик, чьи действия можно предугадать, а слепая, непредсказуемая сила — поврежденный взрывом снаряда прибор.

Как бы там ни было, мишень продолжала выписывать свои «па».

Зашел на вторую атаку — теперь из всех стволов по левому мотору. Мишень продолжает мотаться в воздухе.

Последняя атака. Все. Кончился боезапас. Честное слово, если бы было время — заплакал бы. Только вот не знаю отчего — от жалости к самому себе или от дурацкого восторга по поводу феноменальной живучести бомбардировщика. Неуязвимая мишень осталась в воздухе, а я пошел на посадку.

Пишу и думаю: а не поверят ведь! Ракета с перехватчика, три полных боекомплекта с трех истребителей, а ей, мишени, хоть бы хны. Гуляет себе в воздухе! Скажут: не бывает так. Не может после всего этого мишень держаться в воздухе, из какого бы железа она ни была сделана.

Но вот бывает же! А раз бывает, следовательно, необходимо из случившегося сделать нужные выводы. И мы их сделали. Впредь таких историй на моей памяти больше не повторялось.

А мишень все же упала. Когда я заруливал после посадки самолет на стоянку, в шлемофоне моем послышалось долгожданное: мишень горит и, разваливаясь в воздухе, падает в пределах границ полигона.

Забегая вперед, хочу сказать, что впоследствии проблема с мишенями была снята самым кардинальным образом. Конструкторы спроектировали и создали самолет-мишень, управляемый с земли по радио. Такая мишень не только вела себя в зоне, как ей предписывали, но и могла осуществлять самостоятельно как взлет, так и посадку. Правда, это произошло тогда, когда наступила эра сверхзвуковых скоростей.

А пока мы продолжали работать с тем, что было.

Приняв соответствующие предохранительные меры, стрельбы мы довели до успешного конца.

Освоение новых модификаций «мигов» особых затруднений не вызывало. В частях быстрыми темпами создавались эскадрильи истребителей-перехватчиков МиГ-17П и МиГ-17ПФ — военных летчиков 1-го класса к тому времени вполне хватало.

Но время брало свое. И радиолокационный прицел РП-1, стоявший на вооружении этих машин, быстро устарел, отстав от требований жизни. Его локатор не мог надежно захватывать цель на малых высотах, — подбирая, как мы говорили, землю и отражая ее на экране, терял на таком фоне метку самолета противника. А новые стратегические бомбардировщики США могли снижаться и летать в сплошной облачности на высотах от шестисот до пятисот метров.

Возникла необходимость как в новых, более мощных радиолокационных установках, так и в новых типах истребителей-перехватчиков, которые были бы способны нести их на своем борту. И такие машины не замедлили появиться. В конструкторских бюро Яковлева, Микояна, Лавочкина были созданы новые типы реактивных истребителей-перехватчиков: Як-25, Ла-200 и Е-150.

Особенно по вкусу мне пришелся перехватчик Яковлева. Он выгодно отличался от остальных истребителей целым рядом существенных преимуществ. Прежде всего конструктор подвесил два реактивных двигателя под крыльями самолета, за счет чего высвободил фюзеляж. А это, в свою очередь, позволило установить радиолокатор с большей, чем обычно, антенной, что, естественно, расширило зону его действия. Цель теперь можно было обнаружить на более дальнем расстоянии. Причем в фюзеляже осталось еще место для размещения топливных баков повышенной емкости. А шасси, размещавшееся обычно под плоскостями, смонтировали под фюзеляжем по так называемой велосипедной схеме. В сочетании с носовым рубежным колесом и легкими подкрыльями, размещенными на самых концах обеих плоскостей, велосипедное шасси обеспечивало машине надежную устойчивость на земле. Колес, грубо говоря, у самолета стало теперь не три, а четыре. Все это дало возможность обрести новой машине дополнительные полезные качества: резко возросшую дальность полета и дальность обнаружения цели. Ради этого, как шутили летчики, и колес не жалко. Тем более что во время полета все они убирались в специальные ниши.

Два подвешенных на пилонах реактивных двигателя АМ-5 конструкции А. А. Никулина позволяли перехватчику развивать скорость более 1000 километров в час, а потолок полета достигал 14 000 метров. Вариантов вооружения у Як-25 было два: либо ракеты, либо пара пушек калибра 37 миллиметров. В довершение ко всему самолет оказался прост в управлении. Настолько прост, что я долгое время летал на нем во все свои служебные командировки.

Обычай такой установился у меня давно. И я считал его крайне полезным. Одно дело, когда, скажем, начальство летит проверять полк, соединение на транспортном самолете; совсем другое — на истребителе, которыми вооружены эти соединения или полк. Суть тут отнюдь не в эффекте: экий, мол, лихой генерал! Суть в том, чтобы укрепить доверие летного состава к технике: раз, дескать, сам проверяющий на ней летает, значит, и хороша, и надежна. А помимо прочего, летая так, я попутно стремился проверить боеготовность самих частей. Обычно, подлетая к аэродрому, я еще на дальних подходах к нему вступал в радиосвязь и ставил задачу, чтобы мой самолет — как условного противника — перехватили дежурные средства.

И хотя к этому быстро привыкли: раз летит «Дракон» — мой позывной сохранился и в мирное время, — значит, готовься к вылетам на перехват цели; но осуществить перехват было не так-то просто. Во-первых, мне досконально были известны возможности тогдашних радиолокационных установок: на малой высоте, например, цель они не брали — разве только очень уж близко от них окажешься. Во-вторых, я стремился всячески затруднить командному пункту части засечь мой курс и навести на меня дежурные истребители-перехватчики. Делал это просто — уходил на бреющем. Причем зигзагами, как бы огибая контур пилы, зубья которой через один обломаны. Пройду по прямой километров двадцать, затем отверну градусов на сорок — сорок пять вправо и, дойдя до «вершины» зубца, огибаю его под прямым углом, чтобы вернуться на курс и после доворота пройти по нему еще двадцать километров. Пила — это чтобы не потерять ориентировку. Командировок много, страна большая — всех вех да ориентиров в памяти не удержишь. Но маневры свои я старался разнообразить, стремясь в конечном счете выйти на аэродром со стороны, откуда тебя никто не ждет.

Иногда получалось.

Вызовешь после посадки расчет командного пункта, спрашиваешь:

— Что помешало осуществить перехват?

Чаще в ответ слышишь одно и то же:

— Наземные радиолокаторы цели не засекли. Пришлось вести визуальный поиск.

— Если локатор отказал, следовательно, цель… — наводяще говорю я.

— Легла на брюхо, — заканчивал недоговоренную фразу командир расчета. На бреющем, раз цель далеко, засечь ее не удается.

— А на каком расстоянии от аэродрома я вступил в радиообмен?

— Двести километров.

— Примерную скорость на бреющем нетрудно прикинуть? Нетрудно. Рассчитывать на то, что противник будет «топать» прямиком по курсу, не приходится? Не приходится. Сколько пар подняли в воздух?

— Одну.

— А следовало бы две-три. И тогда по крайней мере на ближних подходах к аэродрому противнику никуда не деться.

Игра явно стоила свеч. Тренировались не только летчики. Наука шла впрок и расчетам на командных пунктах — там учились предвидеть, какие маневры может предпринять противник. Шевелить мозгами, быть всегда начеку полезно и в мирное время. Да и не бывает оно для военных летчиков, по существу, до конца мирным. На то и служба.

Служба, как известно, требует от человека четкого и добросовестного исполнения обязанностей. В круг моих обязанностей входила в то время оценка достоинств и недостатков не только полюбившегося мне Як-25, но и двух других новых перехватчиков: Е-150 и Ла-200. Вопрос состоял в том, какой из трех истребителей предпочтительнее принять на вооружение и, следовательно, запустить в массовое производство. Симпатии и антипатии в таком ответственном деле, понятно, не в счет. Ошибка или предвзятость могли обойтись стране слишком дорого. А я к тому же был председателем государственной комиссии по приемке самолетов, и потому мнение свое приходилось взвешивать особенно тщательно, стремясь, чтобы оценки отличались максимальной объективностью.

Истребители Ла-200 и Е-150 появились несколько раньше перехватчика Яковлева. Мне, конечно, уже не раз приходилось иметь с ними дело. Следует сказать, что все три новых перехватчика были двухместными. Это создавало определенные преимущества. Во-первых, упрощался процесс переучивания — проблема спарок отпадала сама собой. Во-вторых, повышалась безопасность полетов, особенно на малых высотах, вне видимости земли. Второй летчик, или летчик-оператор, как его называли, работал в основном с радиолокатором. Но занимался он не только поисками цели, не только обеспечивал сближение с ней, но и совмещал одновременно обязанности штурмана. А кроме того, мог при нужде взять на себя и управление самолетом.

Во время сравнительных испытаний второе место в кабине нередко занимал кто-нибудь из членов государственной комиссии. Летал вместе с летчиками-испытателями на этих машинах и я. Причем сразу как бы в двух лицах: как председатель комиссии и как летчик облета.

Контакт с летчиками-испытателями мы всегда стремились поддерживать самый тесный. Без этого наша работа во многом утратила бы свою эффективность. Особенно близкими сложились у нас отношения с известными летчиками-испытателями авиационной промышленности, в частности с такими мастерами своего дела, как Анохин и Галлай. Объяснялось это просто. Именно они первыми осваивали опытные машины, выявляли и подтверждали их проектные характеристики. Именно они стояли у истоков всего нового, что создавалось в конструкторских бюро. А нас, летчиков, снедало нетерпение: какая она, новая машина? Нам хотелось получить информацию из первых рук, и как можно скорее. Прочные связи установились у нас и с летчиками-испытателями ВВС, среди которых были Береговой, Антипов и Захаров. Они участвовали в разработке методик и инструкций, щедро делились опытом управления новыми истребителями, помогали выявлять возможности боевого применения машин. Причем делали это зачастую добровольно, в порядке товарищеской взаимовыручки и общей профессиональной заинтересованности.

В период сравнительных испытаний истребитель-перехватчик Е-150 представлял Антипов. Но впервые я поднялся на нем с Галлаем. Предстояло испытать радиолокационный прицел, установленный на перехватчике. От Галлая требовалось отыскать цель и атаковать ее, действуя только по приборам.

А дальше следовало совершенно конкретное, четко мотивированное деловое предложение. И надо признать, что нередко оно било в самую точку. Однажды, например, после испытаний опытного образца самолета он сказал, что не только бы увеличил площадь аэродинамических тормозов, но и изменил бы само место их крепления, приблизив к кабине летчика. И действительно, после соответствующих аэродинамических исследований выяснилось, что подобный перенос приводил к тому, что тормоза работали более эффективно и надежно.

Совершенно иной становилась его позиция, если он понимал, что выявившийся порок неустраним и закрывать на это глаза, пытаясь обойтись полумерами да компромиссами, означало бы лишь попусту тратить время.

Помню случай, когда по настоянию Берегового один из перехватчиков конструкторского бюро Микояна не был принят на вооружение. Нет смысла говорить о модели, если она не пошла в серию. Скажу лишь, что Береговой, участвовавший в ее испытаниях, представил доказательства того, что эта скоростная, с отличными характеристиками скороподъемности и энерговооруженности машина не обладала достаточной емкостью подвесных топливных баков. Причем увеличить их не представлялось возможности из-за неизбежного снижения основных летных качеств машины, что, в свою очередь, свело бы на нет те преимущества, ради которых она проектировалась.

Береговой не просто высказал свое мнение. Дескать, я свое сказал, а там поступайте как хотите. Он отстаивал свои выводы с фактами в руках, боролся за них со всей присущей ему напористостью. Будучи уверенным в своей правоте, он сделал все, что мог, чтобы убедить в этом и других. И это в конце концов ему удалось.

Не думаю, что генеральному конструктору легко было отступиться от своего детища. И если бы не настойчивость Берегового, окончательное решение относительно того самолета могло оказаться иным. Тогда самолет вернули бы на доработку, и время было бы упущено. То самое время, которое в КБ использовали для того, чтобы создать принципиально новую разработку, в результате чего появился перехватчик, который на долгие годы стал гордостью истребительной авиации ВВС и ПВО.

Как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Но верно и другое: никому не дано знать наперед. И в тот момент, когда решалась судьба отвергнутой модели, надо было обладать настоящим гражданским мужеством, высокой мерой гражданского долга и чувства ответственности, чтобы столь решительно отстаивать свою позицию, как это сделал тогда Береговой.

Не хочу, чтобы у кого-то могло сложиться неверное представление, будто история, о которой я вспомнил, была чуть ли не беспрецедентной. Нет, конечно. И помимо Берегового всегда находились люди, которые, невзирая ни на что, твердо отстаивали свои убеждения, если того требовали интересы дела. Но важны не имена и фамилии. Говоря о Береговом, я только хочу лишний раз подчеркнуть на конкретном примере ту неоценимую роль коллективной ответственности, которую добровольно брали на себя люди, заинтересованные в успехе общего дела.

Схожая задача стояла перед нами и в то время, когда пришлось решать, какой из трех перехватчиков — Ла-200, Е-150 и Як-25 — следует принять на вооружение. Сравнительные испытания постепенно выявили преимущества машины конструкции Яковлева. Решающим здесь стало то обстоятельство, что установленная на ней антенна больших размеров резко увеличивала дальность действия радиолокатора, создавая тем самым возможность раннего обнаружения цели и маневрирования на подходах к ней. А новый, более совершенный прицел РП-6 позволял перехватывать цель на малых высотах. Сыграла также определенную роль и простота управления самолетом, ставшая правилом для всех машин Яковлева.

Что касается Ла-200 и Е-150, они в серию не пошли, отстав от своего более удачного соперника на стадии опытных образцов.

Не берусь судить, почему так произошло. Соревнование — не конкуренция. В отличие от последней, борьба здесь идет не ради личных выгод и благ, а во имя успеха общего дела, во имя достижения единой для всех цели— укрепления обороноспособности страны. И раз эта цель достигнута, то проигравших нет. Все в выигрыше.

Суть соревнования не в столкновении самолюбий, не в соперничестве талантов, а в единении сил. Соперничество здесь — лишь тактика. Стратегия же в том, чтобы совместными усилиями одолеть трудности и решить задачу. Внешне — вроде бы порознь, а по существу — всем миром. И то, что кто-то в данный момент вырвался вперед, а кто-то отстал, не имело принципиального значения. Соревнование — не эпизод, соревнование — процесс, повседневность нашей жизни. За одной задачей встает другая, которую надо решать.

И мы их решали. Конструкторы, инженеры, летчики-испытатели, рабочие авиационных заводов, летный состав воинских частей… Этот перечень — не табель о рангах, в нем каждый одинаково необходим на своем месте. И потому любой личный успех следовало расценивать прежде всего в качестве неотъемлемой части общего успеха единого для всех дела. Именно так мы на это и смотрели.

Было совершенно ясно, что Як-25 обладал, с учетом требований того времени, всеми необходимыми качествами, чтобы стать основным типом всепогодного истребителя-перехватчика. А значит, нам предстояла новая большая работа по переучиванию летного состава. Но прежде чем переучивать строевых летчиков, необходимо было разработать соответствующую документацию: инструкции по технике пилотирования, методики по боевому применению и безопасности полетов, программы курсов боевой подготовки.

К тому времени в нашей учебной части уже существовал и активно действовал исследовательский отдел, где на ролях первых скрипок успели утвердиться такие опытные летчики управления, как Бригидин, Середа, Соловьев, Ярославский, Сазонов и некоторые другие. Любой из них, как и я, летал на новой машине. Но у каждого, как обычно водится в подобных случаях, имелся свой конек.

Ярославский, например, слыл «профессором» радиолокационных приборов. Тут у него, пожалуй, не было конкурентов. Стоявший на Як-25 прицел РП-6 он изучил настолько, что иной раз могло показаться, будто именно он его сконструировал. Во всяком случае, думаю, не ошибусь, сказав, что в тонкостях настройки он мало в чем уступал любому инженеру, участвовавшему в проектировании прицела. На всякий каприз этого сложного прибора у Ярославского имелся свой ключик. И он им щедро делился, умело передавая богатейший опыт другим.

Бригидин, освоивший новый перехватчик в числе первых, в совершенстве овладел на нем всеми тонкостями пилотирования. Машина послушно отзывалась на малейшее его движение, несмотря на то что для истребителя была довольно больших размеров и весила более девяти тонн. Последнее обстоятельство нисколько не помешало ему на очередном воздушном параде в Тушино показать на Як-25 весь каскад фигур высшего пилотажа.

Илья Тарасович Бригидин вообще был незаурядным и весьма разносторонним человеком. В нем легко уживались, казалось бы, трудно совместимые способности и увлечения. Живая динамичность характера, свойственная воздушному виртуозу, и вместе с тем кабинетная усидчивость, склонность к глубокому аналитическому мышлению. Организаторский дар, решительность и настойчивость авиационного командира и кропотливое трудолюбие методиста, способного часами искать наиболее точную формулировку какого-нибудь параграфа инструкции. Он даже в медицине неплохо разбирался, обладая незаурядным даром лечебного гипноза. Как-то он на моих глазах избавил за один сеанс одного нашего общего знакомого от вредной привычки обкусывать ногти на пальцах…

Работать с Бригидиным всегда было легко и приятно. Недаром он считался одним из лучших офицеров нашего управления. Но не хочу, впрочем, сказать, что другие работали хуже. Просто каждый делал дело в меру своих сил и способностей, но делал его добросовестно. Лодырей или бездельников у нас и в помине не было — все мы любили свое дело, жили им.

И все же одних только собственных сил и знаний нам не всегда хватало. Во многом нам помогали летчики-испытатели. Именно они «учили летать самолеты», выявляли их нрав и особенности. А мы перенимали их богатейший опыт. Без них наши инструкции и методики вряд ли были бы столь исчерпывающими и полными. Без их помощи и советов куда труднее было бы правильно организовывать боевую подготовку летного состава, добиваться безаварийности полетов, выявлять во всей полноте возможности боевого применения истребителей-перехватчиков.

И мы не стеснялись обращаться к ним всякий раз, когда возникала необходимость, не мучились надуманными сомнениями, как бы, дескать, не уронить в чьих-то глазах собственного престижа и авторитета. Всякий раз после составления документов, регламентирующих летную работу, кто-нибудь из нас ехал на аэродром, чтобы посоветоваться с летчиками-испытателями. И они, хотя это не входило в их обязанности, внимательно вчитывались в бумаги, делали замечания, что-то исправляли, что-то подсказывали заново. Все хорошо понимали, что из-за какой-нибудь неудачной или неточной строчки кто-то может взлететь, но не вернуться на аэродром, что неполно сформулированный пункт или параграф может обернуться серией ЧП, а то и катастрофой. Как понимали и то, что любая новая ценная рекомендация повысит эффективность не только боевого дежурства, но и обороноспособность страны. Поэтому у любого из тех, к кому мы обращались за помощью или советом, всегда находились и время и охота, чтобы вложить в коллективный опыт частицу своего.