5

И только через два дня Тула вспомнила о флейте.

Время было горячее, шла уборка урожая, и Тула выматывалась до изнеможения. Ведь она никогда ничего не делала наполовину. Или она прилагала все свои усилия, или вообще ничего не делала.

К вечеру все сели за стол в доме Эрланда и Гуниллы. Участок у них был как раз такой, чтобы семья могла справиться с работой сама без посторонней помощи.

– Хорошо мы сегодня поработали, – с удовлетворением произнес Эрланд. – Ты такая работящая, Тула! И ты стала такой сильной!

Гунилла ничего не сказала. Она просто смотрела на свою дочь. Да, у них были все основания, чтобы гордиться ею. И самое лучшее у Тулы было то, что она по-прежнему сохраняла детскую чистоту души и непосредственность. Можно быть уверенным в том, что она не натворит глупостей и не будет вмешиваться в интриги и измены взрослых. Бедняжка! Она не имеет представления о теневых сторонах жизни. О злобе, убийствах, смерти, о грехе и вожделении. Она была такой чистой, такой чистой, эта маленькая Тула, чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть ей в глаза!

Гунилла понимала, что ей нужно поговорить с дочерью о жизни и о многочисленных женских проблемах, о решении этих проблем, о браке и тому подобном, но она никак не могла решиться на это.

Она теряла дар речи, когда наступал подходящий момент. Гуниллу, конечно, можно было простить. Ведь мало кто имел в этой области такой же плачевный опыт, что и она. Только преданная любовь Эрланда спасла ее от одиночества. Но все-таки ей нужно было поговорить с дочерью… Слишком долго она это откладывала.

И Сири она не могла попросить помочь ей в этом. Ведь Сири сама пережила столько ужасов. Можно было, конечно, обратиться к приемной матери Гуниллы, Эббе, но та совсем не подходила для воспитания девочек! Гунилла содрогнулась при мысли об этом.

Все пошли немного отдохнуть, Тула отправилась в свою комнату.

Она быстро поняла, что на дефектной флейте совершенно невозможно играть. Раньше она не думала, что существуют четверти тонов, но теперь она сама услышала их. Звуки резали слух, и она принялась упражняться на старой, исправной, флейте. Теперь она уже играла довольно хорошо.

В эту ночь к ней снова вернулись дурные сны. Гадкие, страшные. Но наутро она уже не помнила их, если не считать смутного ощущения того, что кто-то чего-то хочет от нее. У нее было ощущение неутолимой, устрашающей жажды.

«Поторапливайся, Тула! Поторапливайся!» – мысленно слышала она чей-то голос. Голос калеки?

«Нет, я не могу еще раз придти к нему, не имею права, – убеждала она себя. – Я знаю, что он нуждается во мне, и я тоже нуждаюсь в его дружбе, но из этого не может вырасти что-то большее. Не может вырасти любовь или какие-то прочные узы! Он вовсе не заслужил тех страданий, которые повлечет за собой несчастная любовь и разбитые мечты. Потому что Тула Бака не создана для глубоких чувств, она еще недостаточно созрела для этого, а он ко всему относится так серьезно! Я могла бы, конечно, залезть в его постель и попробовать быть с ним вместе, быть с ним ласковой, думаю, что из него может получиться фантастический любовник. Никто пока не знает, на что он способен в постели. Но я должна держаться от него в стороне, я должна! И, кстати, это не так уж трудно, поскольку родители больше не отпустят меня туда…»

На следующий день она снова не находила себе места. Что-то – или кто-то – преследовало ее, подгоняло ее, проявляло страшное нетерпение.

Подобные предчувствия не были свойственны обычным людям, но Тула была не такой, как остальные. Она была куда более чувствительной к настроениям других, могла испытывать беспокойство, находясь среди людей или среди животных, могла ощущать настрой того человека, который разговаривал с ней, могла предугадывать будущие нервные срывы, страх, радость.

И теперь она ощущала в себе бурю, не зная еще ее источника. Она знала только, что ее внутреннее состояние принесло ей необъяснимое беспокойство.

Она упражнялась в своей комнате на флейте, но какое-то тайное недовольство не покидало ее. Отложив флейту, она села на кровать, прислонившись спиной к стене. Подтянув под себя ноги, она стала размышлять о своем немыслимом состоянии.

Но ни к какому заключению она так и не пришла, единственное, что она знала, так это то, что она дурно поступила с инвалидом.

Пальцы ее искали на ощупь флейту. Едва начав играть, она поняла, что взяла колдовскую флейту. Но из чистого упрямства она продолжала играть дальше. Господи, какое отвратительное звучание! Душераздирающее !

Тем не менее она не прекращала своих попыток. С мрачным упрямством пыталась изобразить что-то вроде мелодии. Она искала и пробовала, бросала и искала новое, немыслимое звучание.

Наконец отец сердито спросил:

– Боже мой, Тула, ты желаешь отравить нам жизнь?

И на миг Туле показалось, что она обрела что-то вроде покоя. Ей хотелось нагрубить отцу, бросить в него подушкой…

Обидевшись, в крайне дурном настроении она легла спать. Какие же сны она видела этой ночью?

Она с криком проснулась. Но вспомнить ничего не могла. Казалось, что «тот самый» доволен ею.

И поэтому она так испугалась?

Потом ей приснился сон, что она гуляет в лесу. Ей хотелось поупражняться там на флейте, чтобы никому не мешать. Исправную флейту она давно уже не брала в руки. Такая игра больше не привлекала ее. Теперь ее амбиции возбуждала испорченная флейта. Ей хотелось научиться на ней играть, как бы трудно это не было.

Такой фанатически глупой могла быть только Тула!

Сны ее снова изменили свой характер. Утром она ничего не помнила, но у нее оставалось впечатление чего-то настойчиво взывающего к ней. Кто-то, чей образ стирался из ее памяти, обращался к ней то вкрадчиво, то с угрозой. И когда она поняла, что «тот самый» теперь доволен ею, она почувствовала настоящий триумф; когда же он был недоволен ею, ей казалось, что весь мир настроен против нее, у нее даже начинались колики в животе.

И беспрестанно, день и ночь, ее преследовало нетерпеливое беспокойство. Прошла осень, наступила зима. Если было очень холодно, она отправлялась на сеновал и там упражнялась в игре на флейте.

Она изменилась. Стала чаще бывать одна, не обращала внимания на окружающих, словно ничто ее не касалось. С большим трудом ей удавалось иметь нормальный вид, чтобы родители ни о чем не подозревали. И при первой же возможности она убегала в лес и упражнялась там на флейте.

У нее появилось новое ощущение. Ей казалось, будто она все время к чему-то прислушивается, сама не зная к чему. Словно весь мир затаил дыханье. У нее появилось чувство самоудовлетворения, но почему это произошло, она не знала.

Временами ей становилось страшно. Она замечала в самой себе медленное, неумолимое перевоплощение, неотступно совершающееся с ней, но она не понимала, что с ней происходит!

Ее спасали упражнения на флейте. В те часы, когда она упражнялась на своем неподатливом инструменте, ей удавалось забыть страх, полностью отдаваясь игре. Она стала заметно продвигаться вперед. Коротенькие кусочки мелодий, отдельные фрагменты, которые ей удавалось извлечь из колдовской флейты, становились все чище и чище. И тогда она испытывала чувство удовлетворения. Все сразу становилось на свои места. И это не было хвастовством перед собой, она видела результат своих усилий.

Это было удивительное чувство!

Но вот настал день, когда Гунилла решила поговорить со своим мужем.

В глазах ее затаилось глубокое беспокойство, когда она сказала ему:

– Неужели мы упустили нашу девочку, Эрланд? Он сразу понял, что она имеет в виду.

– Она стала такой странной, – сказал он. – Мне кажется, она совершенно не обращает внимания на нас.

Протянув над столом руку, Гунилла тревожно коснулась его ладони.

– Ты видел ее вчера? – сказала она. – Какой триумф был написан на ее лице! Мне кажется… Мне кажется, она плохо выглядит. Наша маленькая Тула!

Голос ее стал хриплым. Эрланд не знал, что на это сказать. Он был встревожен не меньше. Девочка явно избегала всех, едва удостаивая ответом тех, кто заговаривал с ней. То она казалась усталой и разочарованной, то на лице читались триумф и самодовольство.

– Видишь ли, она переживает трудный возраст… – осторожно заметил он.

– Да, в самом деле. Эрланд, что же нам делать? Я помню, что когда мне было столько же лет, сколько ей, мне так было трудно обращаться к маме Эббе со своими проблемами. Ты ведь знаешь, она не тот человек, с которым можно поговорить. И мы с тобой такие же невежды, как и она. Маленькой Туле некому довериться. Ну что мы можем ответить ей, когда она начнет задавать нам вопросы? Не окажется ли это для нас слишком трудно? Что мы можем дать ей?

– Любовь, – ответил Эрланд.

– Это верно. Но я не могу подойти к ней и спросить: что тебя мучает, Тула? А ты?

– Да, мы на это не способны, Гунилла. Так что нам остается просто ждать.

Так они сидели за столом, молча взяв друг друга за руки, и сердца их тревожно бились за их любимую дочь.

Тула упражнялась. У нее было потайное место в лесу, куда она уходила, когда ее охватывало кошмарное беспокойство. Она знала, что только игра на флейте может успокоить ее и вернуть в нормальное состояние.

Зима была мягкой, так что она проводила много времени вне дома. На холмах не было ни снега, ни инея, одни лишь опавшие листья брусники.

Ей показалось, что она разобралась в сложной последовательности дырочек, у нее начало получаться что-то вроде мелодии. Если бы Тула жила сто лет назад, само понятие атональной музыки вызвало бы у нее недоумение. Но ее флейта имела еще более запутанное устройство: она была настолько дисгармоничной, что здесь вообще невозможно было говорить ни о какой музыке.

Тем не менее ей казалось, что кое-что у нее получается.

Она нашла в этой флейте главный элемент. Последовательность полутонов и четвертей тонов звучала, конечно, невыносимо, но теперь ей, по крайней мере, было от чего оттолкнуться. Собственно говоря, в ее распоряжении было всего пять звуков. Один из них был фальшивым, насколько она могла определить это на слух, поэтому ей хотелось найти точный звук…

Она повторяла кусочек мелодии снова и снова. Ругалась и плакала, думала, что нашла тот самый звук, но тут же отчаивалась… В конце концов она отшвырнула в сторону флейту – но тут же подняла ее – а потом решила сделать последнюю безнадежную попытку.

Она вскинула голову.

Что это было?

Что-то послышалось ей… Безжизненное мировое пространство… Оттуда донесся какой-то звук…

Крик?

Нет, разумеется, нет. Ответ?

Тоже нет.

Эхо! Да, скорее всего, эхо. Эхо, принесенное ветром.

Эх, какие только глупости не приходят ей в голову!

Она вздрогнула. По лесу шли двое человек. Увидев ее, они направились к ней.

Неужели даже в лесу нельзя побыть одной?

Оба они были очень красиво одеты, мужчина и женщина, хотя и не слишком современно. Скорее всего, их одежда не относилась ни к какому времени. Оба были необычайно красивы. Им было около тридцати, возможно, меньше. Мужчина был темноволос, как южанин, женщина была рыжеволосой, с очень выразительным лицом. Тула была в замешательстве. Они брат и сестра? Цвет кожи и волос разный, но глаза…

Глаза у них были поразительно одинаковыми, одного и того же янтарного цвета, и цвет этот был настолько необычен, что вряд ли в двух разных семьях могли появиться такие дети.

Не успела она додумать свою мысль до конца, как женщина первая заговорила с ней.

– Тебе привет от твоих родителей, Тула. Они хотят, чтобы ты немедленно возвращалась домой.

Тула почувствовала раздражение, что бывало с ней всегда, когда кто-то нарушал ее досуг.

– Они так беспокоятся о тебе, – произнес мужчина мягким, красивым голосом. – Если можешь, проводи с ними больше времени! Не уходи и не прячься, будь прежней Тулой, которую все так любили!

Она хотела было протестовать, сказать, что получает больше пользы для себя, проводя время в лесу, что она достаточно долго была послушной дурочкой, но что-то внутри нее – что именно, она не смогла бы сказать – направило ее мысли в другую сторону и вынудило ее промолчать. «Смирись, будь послушной девочкой», – говорил ей кто-то.

Отвесив им глубокий поклон, она побежала домой.

И только тогда она подумала, что они не представились ей. А сами знали ее!

Недовольство ее росло. В ней самой или в окружающем ее пространстве? Разве не стало вдруг морозно и по-зимнему неуютно? Разве не сбивал ее с ног встречный ветер?

– Что же мне делать? – жалобно произнесла она и остановилась. И, запрокинув голову, она крикнула, словно обращаясь к небу: – Ведь ты же был только что доволен мной!

Она испугалась своих собственных слов. С кем это она разговаривает?

А эти люди… Они нарушили ее покой, и теперь она не знала, как ей быть.

Холодный ветер завывал вокруг нее, словно разъяренный дракон. Ощущая нервное возбуждение, она достала колдовскую флейту и начала играть.

Но почему она не может найти эти пять звуков?

Где же они?

У Тулы началась истерика. Ветер сбивал ее с ног, волосы развевались, закрывая лицо, одежда обледенела.

Она рыдала от страха. И не потому, что ее сбивал с ног ветер. А потому, что никак не могла найти пять основных тонов.

Она забыла их!

– Ах, какая жалость, – всхлипывала она. – Я забыла, забыла их!

Совершенно разбитая, она вернулась домой. Мама Гунилла подошла к ней.

– Наконец-то ты пришла! Иди сюда, тебе письмо!

Голос матери был таким радостным. Тула же была равнодушна.

И когда они вошли в уютную кухню, где с довольным видом сидел отец, мать взяла со стола письмо.

– От Хейке и Винги, – сказала она, пылая румянцем. – Его написала Винга. Они навестили маленькую Анну Марию, дочь Ула. Ты ведь помнишь ее? Неужели прошло уже около шести лет с момента ее первого причастия?

Тула угрюмо кивнула. Да, конечно, она помнит Анну Марию! Спокойная, милая, добрая, но какое ей дело до этой лицемерной конфирмантки?

Она сама удивилась своим мыслям: такого раньше за ней не водилось!

Отец ее сиял, как солнце, а мать продолжала:

– Представь себе, Тула, Анна Мария выходит замуж! За одного симпатичного человека, который ей очень подходит. Он из валлонского рода, его зовут Коль Симон. И еще. Хейке и Винга собираются сюда! Они… Они могут приехать со дня на день, ведь почта всегда задерживается… Ах, мы должны приготовиться к их приезду, встретить их как можно лучше, они наверняка устанут и проголодаются. Эрланд, где они будут спать?

И родители стали обсуждать план встречи гостей.

Но Тула ощущала крайнее неудовольствие. Дядя Хейке приедет к ним? Зачем? Мысль об этом была ей неприятна, почти невыносима, и она сама не знала почему, ведь до этого она восхищалась дядей Хейке.

Нет, он не должен приезжать! Что же ей делать?.. Руки ее холодели и сжимались в кулаки.

– Мне… мне что-то нездоровится… – сказала она. – Можно, я пойду и прилягу?

Они тут же засуетились вокруг нее. Тула легла в постель, и она была так возбуждена, что забыла спросить о тех двух, что встретились ей в лесу. О тех, что передали ей известие от родителей.

Сами же родители не обмолвились о них ни словом.

Кто-то завладел ее снами.

Это была первая мысль Тулы, когда она проснулась на следующее утро.

Трудность была в том, что она почти никогда не могла вспомнить свои сны.

Кто-то очень сердился ни нее.

Это было пренеприятнейшее чувство – испытывать на себе чью-то ярость.

Потому что тот, кого она часто видела во сне, но не могла потом вспомнить утром, нес великую опасность.

Да, великую опасность. И не имело значения, что он казался ей обходительным, «гладил ее по волосам». У Тулы всегда было при этом ощущение чего-то ужасного, отталкивающего. Но она старалась выглядеть приветливой и покладистой.

Как ей было трудно!

– Что же мне делать? – шептала она, лежа в постели.

Ей вспомнился фрагмент сна.

Звуки. Кричащие диссонансы.

Мелодия! Из пяти звуков!

Она почти слышала ее… Во всяком случае, угадывала ее звучание, но точно повторить не могла, как ни старалась. Флейта? Нет, в доме она упражняться не могла.

Проклятие!

Тула знала, что простых звуков, которые она нашла на флейте, недостаточно. Это был просто кусочек длиной в один такт, не больше. Для того чтобы получилась мелодия, нужно было еще кое-что, Но даже этот кусочек мелодии она забыла!

Почему же она не записала эти ноты, когда помнила их? Хотя можно ли было вообще записать это нотами? Она могла бы нарисовать флейту и каким-то образом пронумеровать дырочки на ней.

И вот теперь ей нужно было уйти из дома, чтобы попробовать сыграть этот кусочек мелодии – и нужно было поторапливаться, пока в памяти еще оставалось кое-что.

Быстро вскочив с постели, она начала одеваться. Она снова почувствовала удовлетворение. Вот как нужно было делать! Страшный гнев больше не преследовал ее.

«Поторапливайся, Тула, поторапливайся!»

Она знала, что это не ее собственные мысли. Это были мысли кого-то другого.

И тут она услышала в комнате голоса, чужие голоса – и остолбенела. Может быть, это была вчерашняя пара, которая помешала ей сохранить в памяти только что найденную мелодию? Она прислушалась.

Нет, это были не они. Эти люди говорили по-норвежски.

Неужели это Хейке и Винга? Ей еще многое нужно было успеть сделать до их приезда. Пойти в лес и поупражняться – это было так важно, так важно!

И снова у нее засосало под ложечкой, как это часто бывало с ней в последние месяцы. С тех самых пор, как она побывала у молодого торговца музыкальными инструментами. Наверняка это угрызения совести, поскольку она так внезапно оборвала их знакомство. У нее появилось желание написать ему, рассказать о своем расположении к нему и подбодрить его. Если, конечно, ему все еще есть до нее дело.

Конечно, есть, она это знала. Ведь им так хорошо было вместе.

Но адреса его она не знала. «Торговцу музыкальными инструментами в Вехьо». Этот адрес никуда не годился, потому что в городе могло быть несколько таких торговцев.

Наконец она оделась. Ей теперь нужно было незаметно проскользнуть мимо гостей и уйти в лес.

Это было для нее теперь самым важным.

Она вышла в гостиную.

Ей чуть не стало дурно. Там сидели гости и разговаривали с ее родителями. Тетя Винга, всегда такая элегантная, такая молодая и – ах! – такая красивая! Спиной к Туле сидел дядя Хейке, огромный, словно демон, с невероятно широкими плечами и густыми черными волосами.

Что они здесь делают? Ей не хотелось видеть их, у нее не было времени, чтобы говорить с ними.

А ведь она всегда считала их идеальной парой!

Тулу прошиб холодный пот.

Она лихорадочно повторяла про себя ритм и несколько нот мелодии, чтобы снова не забыть ее.

Она не знала, что Хейке и Винга прибыли накануне вечером, когда она уже спала. И никто не захотел будить ее.

Не знала она также о том разговоре, который состоялся между приезжими и ее родителями.

На вежливый вопрос о том, как дела у Тулы, гости получили лишь неясный, сбивчивый ответ. И в конце концов Хейке взял Гуниллу за руку и спросил:

– С Тулой творится что-то необычное, не так ли? Что-то беспокоящее вас…

Сначала Гунилла и Эрланд беспомощно переглянулись, потом она все рассказала и умоляюще произнесла:

– Ах, Хейке, ты ведь наш друг, ты оказал мне в свое время такую неоценимую помощь… Не мог бы ты помочь нашей маленькой дочери, как когда-то ты помог мне? Ты же знаешь, тогда мне не с кем было даже поговорить, но ты сам понял все. Туле тоже не к кому обратиться со своими проблемами, потому что мы – хотя мы и очень любим ее – не можем говорить с ней обо всем. Мы не понимаем, почему она так изменилась за последние полгода, мы знаем только, что ей нужна помощь! Иначе мы потеряем ее, мы чувствуем это. Не мог бы ты поговорить с ней? Узнать у нее, почему она, такая веселая и доверчивая девочка, стала вдруг другой? Мы просто не узнаем ее!

Хейке положил ей на плечо свои тяжелые ладони.

– Вот поэтому мы и приехали сюда, – доверительно произнес он. Эрланд вскочил.

– Ты хочешь сказать, что ты знал?.. Хейке повернулся к нему спокойно, без малейшей спешки, что было очень типично для него.

– Вообще-то я не знаю, что случилось. Просто у меня появилось предчувствие, что кто-то из Людей Льда переживает сейчас большие трудности. Мы поехали сначала к Анне Марии, потому что она обратилась к нам за помощью иного плана. И тут у меня появилось новое предчувствие: трудности переживает сейчас Тула.

Родители ее не понимали, в чем дело. И Гунилла медленно произнесла:

– Как тебе известно, в нашей ветви Людей Льда «меченые» встречались не часто, так что все это совершенно чуждо нам. И я уверена в том, что Тула не является «меченой».

– Я тоже так думаю, – сказал Хейке. – «Меченой» в этом поколении была твоя первая дочь. Но Тула попала в какую-то переделку, ей грозит какая-то опасность, мы еще не знаем какая. Но наверняка это имеет отношение к наследству Людей Льда.

Ему не хотелось называть имя Тенгеля Злого, не хотелось рассказывать им о нем, чтобы окончательно не напугать их.

– Опасность, говоришь? – вмешался в разговор Эрланд.

– Да, как вы уже, наверное, знаете, я один из тех «меченых» Людей Льда, у которых развита способность вступать в контакт с нашими предками. Они используют меня в качестве посредника для общения с миром живых людей. И от одного из наших предков я получил это предупреждение. От своего личного покровителя.

Родители Тулы стояли опустив головы. Они мало что поняли из слов Хейке. Но они знали о его необычайных способностях. Если кто-то и мог вернуть им их маленькую веселую дочь, то это именно он.

– Я должен поговорить с ней наедине, – сказал Хейке. – Не могли бы вы завтра утром взять с собой Вингу и отправиться к Арву?

– Я останусь с тобой, – торопливо сказала Винга.

– Это может быть опасно, Винга! За спиной Тулы стоят мощные силы.

– Мой маленький друг, – решительно произнесла Винга, и Эрланд улыбнулся при слове «маленький». – Хейке, я и раньше была с тобой рядом, поддерживала тебя. И тогда тоже шла речь не о пустяках.

Хейке с содроганием вспомнил весенние жертвоприношения на холме в Гростенсхольме. Он тронул Вингу за плечо.

– Я знаю. Но на этот раз…

– На этот раз речь идет о маленькой девочке, – перебила она его, – которой наверняка требуется женская поддержка. Наверняка у нее трудности такого рода…

Гунилла решила за всех:

– Мы с Эрландом сможем и сами навестить отца. Если вы обещаете поговорить с девочкой.

Так они и решили. Хейке был вовсе не рад тому, что Винга остается с ним, но, зная ее упрямство, он решил, что лучше будет уступить ей. Она всегда одерживала победу.

Этот разговор происходил вечером.

А теперь они сидели за завтраком и говорили о вещах повседневных.

– Нет, вы посмотрите! – воскликнула Винга и встала с места. – Это же Тула! Какая ты стала большая! Тебе уже исполнилось пятнадцать?

Тети всегда говорят одно и то же: «Какая ты стала большая!»

– Мне уже шестнадцать, – пробормотала Тула.

– Да, в самом деле, я уже сбилась со счета.

«Пожалуй, стоит изобразить на лице сладенькую улыбочку, – подумала Тула. – Но как не хочется сегодня это делать!»

Дядя Хейке встал. Высокий и могучий, он едва не доставал головой до потолка. Тула присела в поклоне – и улыбалась, улыбалась, пока у нее не свело челюсть.

Что-то он слишком пытливо смотрит на нее! Она опустила глаза.

– В самом деле ты изменилась, – своим рокочущим басом произнес он. – Помню, ты была раньше светловолосой, не так ли? И более ребячливой, но все это так естественно. Ты скоро станешь совсем взрослой, Тула!

И Туле показалось, что про себя он говорит: «Убери свою притворную, невинную улыбку, тебе не провести меня!»

Нет, что за выдумки? Разумеется, он так не мог думать, просто она сама приводила себя в боевую готовность.

Но больше всего ее пугало то, что ей приходилось встречать в штыки дядю Хейке. Ее великого героя!

И если бы не это ее постоянное сопротивление по отношению к нему, он, возможно, и не обнаружил бы, что она «меченая»? Но теперь случай был еще серьезнее.

Тула не понимала, почему именно сейчас все так осложнилось. Но она знала это.

– Я… я должна сейчас уйти, – пользуясь паузой, сказала Тула. – Мне нужно кое-что сделать… Спокойные глаза Хейке смотрели прямо на нее.

– Ты сможешь это сделать потом, – сказал он. – Твои родители собрались как раз к Арву Грипу, чтобы предупредить его о нашем приезде. Так что мы с тобой можем немного поболтать.

Никогда такие простые слова не казались ей такими угрожающими! Тула сразу вся как-то сжалась и бросила умоляющий взгляд на отца и мать.

Но они не вняли ее мольбе.

– Вы прекрасно проведете время, – с улыбкой произнес отец. – Только не забудь о курах, Тула! Это твоя обязанность.

Ура, куры! Это и будет ее спасением!

Родители направились к дверям. Отец сказал что-то Хейке, но она, как ни старалась, не могла расслышать.

А сказал он вот что: «Не оставляй ее одну! Иначе она удерет из дома». «Ни на минуту», – ответил ему Хейке. Но Тула этого не слышала.

Родители ушли. И она осталась наедине с огромной опасностью.

С опасностью, которую таил в себе добрый дядя Хейке.