"Богат и славен город Москва" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

ГЛАВА 16 «Владимирская»

Сохранилась легенда, что повторение иконы «Богоматерь Владимирская» было сделано за одну ночь.

Измучилась я с сестрицей, – пожаловалась княгиня, вернувшись после собора в отведённые им покои.

– Что так? – спросил князь. Он был невнимателен, думал о чём-то своём.

– Другие родимую дочь так не балуют, как я сестрицу. И опашени, и ленты, и косники в косы вплетать – всё для неё. Пастила малиновая да вишнёвая в горенке её не переводится, заедками и усладками дружка своего лохматого кормит, а всё недовольна. Молчит, неулыбчивая. Мы с мамками вкруг неё скоморохами вертимся, а угодить твоей королевне не можем.

– Натерпелась, вот и неулыбчивой стала. В терему у Тверского заложницей насиделась, чуть не всю Русь одинёшенька прошла.

– Разве я не понимаю, разве не жалею её? Только и мне тяжело постоянно одно недовольство видеть.

Князь промолчал. Он знал, что весь разговор затеян ради того, чтоб удержать его во Владимире.

– Тоскует сестрица, – продолжала княгиня, исподволь подбираясь к главному. Слёз не показывает, сердце имеет твоё – гордое, а что тоскует без тебя, то каждому видно. Останься, князь.

Князь подошёл к окну, распахнул зелёные ставни. В горницу ворвался холодный свежий воздух.

– Покличь княжну, дорогая супруга. Время прощаться. Княгиня заплакала:

– Меня не жалеешь, сестрицу родимую пожалей. И месяца не прожил с нами.

– Кого ж я жалею, если не вас? Не для себя стараюсь. – Князь отошёл от окна и зашагал по горнице. – Палат своих не имеем, из милости у людей живём.

Около года тому назад двоюродный брат Холмского князь Василий Кашинский заключил с Тверью мир и возвратился в Кашин. Василий Дмитриевич нимало не медля передал освободившийся Переяславль литовскому князю Александру Нелюбу, бежавшему из Литвы. Союз с Нелюбом для Москвы был выгоден. А что семья Холмского осталась без крова, хоть среди поля шатёр разбивай, такое Василия Дмитриевича не беспокоило. Спасибо, владимирский боярин Киприян Борисович Сухощёков предложил свои хоромы.

Гордого Юрия Холмского житьё у боярина мучило, как неотвязная огневица.

– Поклонись Москве, в последний раз поклонись, – прошептала княгиня и опустила голову, зная, что сейчас последует гневная вспышка.

– Тому не бывать!

– Обещался Василий Дмитриевич, слово давал.

– Верно, что слово давал. Три года я жил, надеясь на княжье слово, ныне изверился.

– Нелюбье у тебя к нему великое.

– Оттого и нелюбье, что московский князь слово не держит. Тебе об этом не один я – боярин Сухощёков толковал много раз.

– Однако за делом Киприян Борисович отправился не куда-нибудь – в Москву.

– У него дело такое, что, окромя Москвы, больше податься некуда. Только зря коней истомит. Москва и тут правой окажется.

Речь зашла о давнем споре между Москвой и Владимиром. Участие в нём принимала чуть не вся Русь.

– Как можно такое творить! – возмущались те, кто считал правым Владимир. – Сам Андрей Боголюбский перенёс икону из Киева во Владимир.

– Тогда перенёс, – возражали сторонники Москвы, – когда Владимир сделался стольным городом, над Киевом взял верх.

Теперь Москва в величии обогнала все города, ей и «Владимирскую» держать.

Икона, о которой шёл спор – «Богоматерь Владимирская», считалась всерусской святыней, главной защитницей. Где она – там и сердце Руси. Потому-то Москва, заполучив икону, не соглашалась с ней расстаться. Василий Дмитриевич отвёл ей почётное место в новой Благовещенской церкви.

Владимир примириться с утратой не хотел ни за что. Один выборный за другим наезжали в Москву с требованием вернуть икону. Очередным посланником явился Киприян Борисович Сухощёков, тот самый, что гостеприимно предоставил свои хоромы бездомной семье Холмского.

Когда Василию Дмитриевичу доложили о приезде владимирского боярина, князь, обычно сдержанный и осторожный, впал в ярость:

– Гоните с крыльца посохом! В шею!

– Опомнись, великий князь, – не испугавшись, сказал Киприян Борисович. Он вступил в палату сразу за думным дьяком, доложившем о его прибытии. – Нет на Руси такого обычая – выборных гнать взашей.

– Ты первым будешь, раз не по делу явился. Сказано: «Владимирской» быть на Москве. Другого слова не будет.

– Так ли говорил ты, когда Тохтамыш взял Елецк? Не кланялся ли ты Владимиру в пояс: дайте да дайте святыню, от Орды защититься.

Глаза Василия Дмитриевича потемнели.

– Смело говоришь, боярин, да негоже. Забыл, как тогда Москва на Оку вышла, своей грудью прикрыла все города? Не иконой прикрыла – ратью.

– За это были Москве возданы честь и слава. Ныне будет бесчестье, коль не вернёте «Владимирскую»!

– В кандалы! – крикнул Василий Дмитриевич.

– Опомнись, государь, – тихо сказал Иван Кошка.

– В кандалы, – повторил Василий Дмитриевич твёрдо и зло. Бояре поспешно вывели злополучного Сухощёкова, боясь, как бы не вышло хуже. Между собой они говорили: «Владимир не потерпит такого надругательства над выборным, пойдёт против Москвы». Казначей, всегда державший сторону князя во всех несогласьях с боярами, на этот раз осуждал его вместе с другими. Горячность князя отбросит Владимир в стан московских врагов. А их и без того много.

Где найти выход? Что предпринять? Рассчитывать, что Василий Дмитриевич отменит своё решение бросить посла в темницу, не приходилось, князь был упрям. Надеяться, что гордый город стерпит бесчестье, трудно. Не таков Владимир. И «Владимирскую» нельзя возвращать. Ни в чём Москва не должна поступиться первенством. Добывали его дорогой ценой.

Иван Фёдорович думал и думал. Наконец напал на какую-то мысль и заспешил в Андроньев монастырь.

– Здесь ли Рублёв? – торопливо спросил он у монаха-привратника, впустившего его в ограду. – Не уехал ли куда?

– Здесь, боярин. Трудится в мастерской.

– Сделай милость, покличь. Скажи, что великокняжье дело, тайное.

Монах чуть не бегом бросился в мастерскую и так же быстро вернулся. Вид у него был смущённый.

– Брат Андрей просит обождать, пока он закончит вохрение. «Иначе, – говорит, – краска провянет, отчего тени на лице утратят прозрачность». Обождёшь ли, боярин?

– Обожду, коль для живописца его художество важней Князевых дел.

Не пожелав пройти в помещение, Иван Кошка уселся на чурбак, стоявший вблизи ворот, и задумался. Как подошёл к нему Андрей, он не заметил. Поступь у живописца была бесшумной, словно у рыси.

– Звал, боярин?

Иван Кошка вскочил от неожиданности.

– Звал. Челом хочу бить тебе. После преславного Феофана ты у нас сделался первым.

Андрей предостерегающе поднял руку, он не терпел хвалы.

– Коли случилась нужда в живописце, скажи по-простому. Казначей рассказал без утайки всё, что произошло во дворце.

Не потаил и того, что вся надежда у него на Андрея. Закончил такими словами:

– Сам видишь, дело государственное. Коли ты не поможешь – больше некому.

– Сделаю, – спокойно сказал Андрей. Его уверенность обрадовала казначея.

– Спасибо, что берёшься. Только…

– Чем, боярин, обеспокоился?

– Время вечернее, а должно быть готово к утру. Управишься ль за короткий срок?

– Один не управлюсь, ученика возьму. Ты верхом иль в возке приехал?

– В возке.

– Ступай за ворота. Мы мигом.

Было совсем темно, когда возок, запряжённый двумя вороными, въехал в Кремль. Возчик придержал коней у Соборной площади. Из возка выпрыгнули двое. Один держал в руках ящик, другой – большую доску, отсвечивающую в темноте белым левкасом.

– Доброй ночи, боярин, – сказал тот, у кого был ящик. – Прикажи, чтоб до света в собор не входили.

– Может, помощь какая потребуется?

– Сами управимся.

В соборе было темно. Огонёк одинокой лампадки напоминал далёкую, затерявшуюся в чёрном небе звезду.

Андрей отыскал свечи, затеплил от мерцавшей лампадки.

Пантюшка впервые увидел близко прекрасное лицо «Владимирской», с чертами, обозначенными тонкими изогнутыми линиями. Нежной, чуть впалой щекой прижималась она к круглой щеке ребёнка, а тот порывисто обнимал мать. На сына «Владимирская» не смотрела. Казалось, вглядывалась в его судьбу. Длинные тёмные глаза наполнила грусть, в углах сжатого рта затаилась печаль.

– Пантюша! – Негромкий оклик заставил Пантюшку повернуть к учителю голову. – Не хотел тревожить, хорошо ты смотрел. Однако пора. Я уж и знаменку изготовил.

На заре, по обыкновению, в церковь вошёл пономарь. Каждое утро он приходил сюда, пришёл и сегодня. Привычным взглядом окинул стены, иконостас. Всё ли в порядке, нет ли каких нарушений? Да какие нарушения могут произойти на Соборной площади, в серёдке Москвы, кто посмеет? Вдруг пономарь зажмурил глаза и привалился к столбу. Что такое? Вроде лишку вчера не пил, а вместо одной «Владимирской» почудилось две. Морок нашёл, что ли?

Пономарь постоял неподвижно, потом открыл один левый глаз, потом вытаращил оба. Морок не проходил. Вчера на этом самом месте висела одна «Владимирская». Сегодня… Глаза у несчастного полезли на лоб.

«Чудо. Как есть чудо. Удостоился увидеть».

– Чудо! – завопил пономарь и бросился вон из церкви. – Чудо! – орал он истошно на всю Соборную площадь.

О чуде немедля доложили Василию Дмитриевичу. Речь перед князем держал казначей Иван Кошка.

– Говоришь, одну от другой отличить немыслимо? – спросил великий князь, когда докладчик кончил.

– Немыслимо, государь, не в силах человеческих. Князь окинул казначея весёлым взглядом.

– Напрасно не веришь, государь, – обидчиво проговорил тот, – как есть правду-истину тебе докладываю, ни слова не прибавляю. А коли мне веры нет, вели пономаря кликнуть, того, что первым увидеть сподобился. Он подтвердит. Вечером пономарь церковь запер, поутру отворил – видит, вместо одной «Владимирской» – две.

– Чудо.

– Истинно чудо, государь.

– Коль чудо случилось, и мы поступим по совести. Сухощёкова выпусти из оков, вручи ему новую «Владимирскую» и проводи с честью. Ко мне же пришли живописцев.

– Каких живописцев, государь? Говорю тебе: чудом сотворена икона.

– Я и хочу поглядеть на тех, кто сотворил чудо.

В княжьих хоромах живописцы держались спокойно, с достоинством, от государевой близости не оробели.

– Спасибо, иконники, – вымолвил великий князь, окидывая милостивым взглядом высокого статного чернеца в грубой рясе и стройного мальчонку в опрятной рубахе из небелёной холстины.

Волосы мальчонки, похожие на побуревшую солому, стягивал через лоб кожаный ремешок.

Чернеца Василий Дмитриевич знал. Нельзя не знать живописца, о котором идёт по земле слава. Мальчонку видел впервые.

– За что благодаришь, государь? – спросил Андрей.

– За преискусно выполненную работу.

– Работа для живописца не в тягость. Не ты нас благодарить должен, а мы тебе кланяться, что доверился нам.

– И ты тех же мыслей? – обратился великий князь к мальчонке.

– Истинно так, государь. Для живописца работа – радость.

– Как величать тебя, живописец?

– Пантюшка. По прозвищу – Гнедыш.

Отвечая князю, Пантюшка невольно косился на Капьтагая. Немой телохранитель стоял за Князевым креслом.