"Богат и славен город Москва" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

ГЛАВА 15 Стенописание в Успенском соборе

Вместе с первым утренним светом в собор ворвались звуки и запахи. Запахло смолой, загрохотали доски. Раньше всех прочих дел необходимо было поставить леса.

Даниил радовался дружной работе. Стук топоров был для него как музыка. Через малое время двинутся стеноделы сбивать старый левкас, замазывать щели, накладывать новый. Савва с Пантюшей примутся за обмеры. Работа предстоит большая. Чуть не все живописцы Андроньева монастыря приехали во Владимир.

Даниил поискал глазами Андрея и увидел его под хорами, на том месте, где вчера стоял он сам. Вокруг двигались люди, несли доски и брёвна, связывали, подавали наверх. Андрея они обходили. Не толкали, не просили подвинуться. Простым людям оказалось под силу понять, как важна безмолвная беседа, которую вёл живописец с опалённой стеной.

На этой стене предстояло изобразить «Страшный суд». Со времён стародавних сцену «суда» помещали на стене, обращенной к закату. В том, что «Страшный суд» непременно наступит, современники Андрея не сомневались. Бедствия, обрушившиеся на землю – мор, кровавые войны, неурожай, – воспринимались вестниками конца света. «Наступит конец, – учили священники, – и сотрясутся земля и небо, затрубят трубы, подобно грому, отверзнутся камни могил. Вставайте, живые и мёртвые, старые и малые! Идите на судьбище последнее, страшное!» Мороз пробегал по коже от этих слов.

В иконах и на стенах изображались муки, уготованные людям за их грехи. Пламя, крючья, раскалённые сковороды, кипящая сера – всё должно было вызывать содрогание и ужас.

Но для чего так устрашать и мучить людей? Разве мало видят они горя, и разве в людях одно только зло и нет добра? Воины, павшие за отчизну, матери, прикрывшие телами детей, – за что судить их? Не искупаются ли малые прегрешения трудолюбием, подвигами, способностью отдавать жизнь ради других?

Об этом думал Андрей, стоя под хорами.

Плотники во всю высоту стены возводили леса. Расписывать церкви начинали от алтаря или с купола. Успенский собор начали с купола и повели росписи сверху вниз к западной стене.

Живописцы работали напряжённо, сколько хватало сил. Время меряли зорями. С утренней – начинали, с вечерней – кончали. Работать так одержимо их научил Феофан.

Старый Грек умер. Но что значит смерть живописца? Он остался в своих творениях, его рука оживает в работе учеников!

Искусство Руси понесло утрату. Но не возместит ли её Андрей Рублёв, раскрывший всю силу своего великого дарования?

Даниил и Андрей работали рядом, на одном помосте – писали сцену «Апостолы Пётр и Павел ведут праведников в рай».

Андрей двигал кистью быстро, словно боялся, что найденный образ исчезнет прежде, чем он передаст его. Со стороны можно было подумать, что работал Андрей легко. Но Даниил знал, сколько муки и труда предшествовало этой лёгкости.

Пётр выходил из-под кисти Андрея светлым и добрым. Он обернулся к людям. Взгляд широко раскрытых глаз звал за собой.

«Высшая цель живописца заключается в том, чтобы выразить в лице и в движениях чувства души, – говорил Феофан. – В изображаемых лицах должна быть такая сила чувств, чтобы любой посмотревший пришёл в волнение и пережил то же, что пережил живописец, творя».

Для Андрея не было большей правды, чем та, которую он нашёл в этих словах.

Он хотел сделать Петра таким, чтобы каждый увидел, что Пётр добр, что верит в людей и призывает к добру.

– Кажется, удалось? – Андрей обернулся к своему сотоварищу.

– Удалось, – подтвердил Даниил, работавший над образом Павла.

Вслед за Петром и Павлом на стенах возникли простодушный и мягкий Симон, сосредоточенный Лука, созерцательный Иоанн.

– Мужи сильные, кроткие и премудрые, – шептал, глядя на стены, отец Патрикей, старый ключарь собора. Он приходил по нескольку раз в день, приносил живописцам хлеб, молоко, рыбные расстегаи. Спрашивал, нет ли в чём нужды. Был он худенький, низкорослый. Со спины совсем мальчонка. Ходил мелкими шажочками, голос имел тихий.

Живописцы к Патрикею привыкли. И он привязался к ним, особенно к Пантюшке, жалел его за сиротство и подкармливал: «Съешь, Пантюшенька, пирожок, хлебни молочка». Но тих и кроток Патрикей был не всегда. Когда понадобилось, он смело выступил против врага. Жизни не пожалел.

Через три года после того, как московские живописцы расписали Успенский собор, ордынцы силой и хитростью захватили Владимир. В городе заполыхали пожары, по улицам потекла кровь.

Ключарь Патрикей, услышав о приближении лютого врага, спрятал в надёжное место всю ценную утварь собора. Его схватили, стали пытать, жарили на «огненной сковороде», с живого сдирали кожу. Ордынцы кричали: «Говори, куда дел золотые кубки? Где серебро? Где жемчуг?» Патрикей молчал. Ни единого слова не удалось из него вырвать. Тогда мучители привязали старого ключаря к конскому хвосту и прогнали коня по всему городу.

Рассказ о страшной смерти Патрикея занесли летописцы в книги, чтобы узнали об этом подвиге в самые отдалённые времена.

Незаметный ключарь пожертвовал жизнью ради своих убеждений. Свои убеждения умел он отстаивать и перед князьями. Не боялся и их.

Однажды в собор пожаловал князь Юрий Холмский. Он находился во Владимире и решил посмотреть, как работают живописцы, присланные из Москвы. Вошёл Юрий Всеволодович, широко распахнув двери, размашистым шагом направился прямо к лесам.

Даниилу пришлось спуститься. Обычай требовал приветствовать именитого гостя. Остальные продолжали работать. Только Пантюшка отложил кисть и свесил с помоста голову. Ему хотелось увидеть, как поведёт себя князь.

Юрий Всеволодович рассматривал стенопись долго. Чувствовалось, что он озадачен. Ещё бы! Ни ему, ни кому-либо другому ничего подобного видеть не приходилось.

Вместо византийских ликов, смуглых, чернооких, с тонкими горбатыми носами, со стен на князя смотрели знакомые русские лица. Светлоглазые и русоволосые люди были похожи на тех людей, что окружали его в жизни. И смотрели они не строго и хмуро, как византийцы, а доверчиво, доброжелательно.

– Апостолы, стародавними мастерами написанные, лица имеют темновидные и грозным взором являют силу. На людей смотрят с недоступной высоты. Эти же – простым смертным подобны, – сказал наконец князь. Он не скрыл своего недовольства.

В соборе сделалось тихо. Можно было расслышать, как где-то под самым куполом процарапывают графью. И вдруг раздался чуть слышный шёпот:

– Бремя великого подвига приняли сии живописцы на свои плечи.

Это сказал маленький ключарь, едва достававший князю до плеч.

– Что называешь ты подвигом, святой отец? – недовольно отозвался князь.

– Подвиг в том, что сии живописцы нарушили принятое с давних времён и не византийские лица, а русские сотворили, – ответил ключарь всё так же тихо, однако без робости.

– Сам вижу, что русские. Что ж из того? – терял терпение князь.

– Значит это, что обратились живописцы к народу, ко всей Руси. В том и подвиг, что первыми к народу обратились. Через малое время все русские живописцы возьмут сии росписи за образец.

– Правильно говоришь, отец Патрикей! – не выдержав, крикнул сверху Пантюшка.

Князь головы не поднял, на Пантюшку не посмотрел. Сказал:

– Ладно, коли так, – поклонился и покинул собор.

Все облегчённо вздохнули. Даниил полез на леса. Взобравшись на самый высокий помост, под купол, он замер. Андрей сбивал готовую роспись.

– Что ты, брат? – испуганно спросил Даниил. – Иль неразумные слова князя тебя на иное повернули?

– Какого князя?

– Холмский в собор приходил.

– Не приметил, не до того. С медведем не совладаю. Как ни сделаю, всё он клыкастый да хищный выходит, страшнее пантеры и льва. А Пантюша твердит: «Медведь – зверь добрый». Сергий так же учил. «Медведь, – говорил он, – зверь добрый, крови не жаждущий. Имя его – „поедающий мёд“».

– Расскажи, отец.

– Троицкая обитель, где я начинал свой труд, стояла первоначально в лесу. В самой ограде лес шумел. Вокруг ограды бегали всякие зверьки и нас не боялись. Отец Сергий заповедь положил не ловить и не губить их. Он говорил в своей доброте: «Всякое дыхание земной твари дорого». За то звери возлюбили его, а птицы летали в самую келью. Однажды медведь объявился. Сергий хлеба кусок отломил, медведю подал. Зверь взял. Назавтра снова пожаловал. Потом стал каждый день приходить. Если не видел Сергия, а кто-то другой клал ему хлеб на колоду, то печалился, хлеба долго не брал и ревел жалобно.

Андрей, следя за рассказом, словно увидел медведя, бравшего хлеб из человеческих рук. Он потянулся за кистью.

– Дозволь мне попробовать. Я медвежьи повадки хорошо изучил, – остановил его робкий Пантюшкин голос. Глаза у мальчонки горели. Видно было, что очень ему хотелось нарисовать медведя.

Андрей с Даниилом переглянулись. Роспись, о которой шла речь, считалась одной из важнейших. Четыре зверя, идущие по кругу, изображали четыре царства. Дракон, пантера и лев были уже написаны. Оставался один медведь. Можно ли доверить такую работу ученику, едва научившемуся писать палаты и травы?

– Приступай, – подумав, сказал Андрей. Даниил возражать не стал.

– Устройство и лепота живой твари достойны восхищения, – прошептал на другой день Патрикей, увидев Пантюшкиного медведя.

Работая над медведем, Пантюшка всё время думал об Устиньке и Медоедке. Может быть, поэтому медведь получился. Конечно, один бы Пантюшка не справился. Андрей всякий раз приходил на помощь.

«Страшный суд» закончили до холодов.

Двадцать шестого октября, в день памяти павших воинов, разобрали леса. Живописцы ушли. После великой работы не хотелось слышать ни похвал ни хулы. Стали стекаться гости: бояре, священники, зажиточные горожане, князь Юрий Холмский с супругой и малолетней сестрой. Разодетые по случаю праздника, гости входили в собор шумно, а войдя, замирали. Тишина в соборе при многолюдстве стояла полнейшая, и казалось, что собор наполняют сладкоголосые звуки. Это два ангела на столбах прижали к губам тонкие длинные трубы.

Красиво написаны ангелы. Льются локоны по плечам, льются складки просторных одежд. Льются трубные звуки, открывают шествие.

Как горделива поступь идущих, как сердечны их лица!

Павел осеняет идущих рукой, в которой он держит свиток. Пётр обернулся и смотрит ясным и чистым взором. Люди за ними идут доверчиво, словно знают, что выстрадали право на счастье. Идут праведники и подвижники. С горделивым достоинством движутся праведные жёны, сумевшие «слабость женскую в мужество обратить».

Шествие поднимается выше и выше, переходит со стен и столбов к залитым светом куполам.

Где кары, уготованные людям, где орудия предстоящих мук?

Так горделиво и так стремительно можно идти лишь туда, где торжествуют счастье и справедливость.

Не «Страшный суд» создали живописцы. Они показали суд праведный. Не возмездие изобразили их кисти, но справедливость!

Княгиня прижала к груди пальцы в жемчужных перстнях.

Как нарядно украшен храм! Льющийся со стен голубец и светлая охра разве не рождают воспоминание о ясном небе и золотистой ржи? Лиловато-розовые стебли с усиками, зелёными листьями и вишнёвыми цветами, оплетающие арки и хоры, разве не так же прекрасны, как цветы, растущие на полях?

Княгиня обернула к князю глаза, полные слёз.

– Скажи, Юрий Всеволодович, где живописцы нашли то счастье, которое изобразили? На земле стоит плач и братоненавидение, а у них радость и ликование.

– Живописцы не нашли справедливость, они призывают к ней, – хмуро сказал князь.

Княгиня потупилась, чтобы скрыть слёзы, повернулась к княжне. Сестра Холмского неотрывно смотрела на купол. Там среди четырёх кружащих зверей шёл бурый медведь. Он шёл, уставившись в землю. Он словно вынюхивал затерянный след, словно искал кого-то.

– На что ты так пристально смотришь, дитятко? – спросила княгиня, обнимая княжну за худенькие плечи.

Княжна не ответила, из объятий высвободилась. Покидая собор, княгиня увидела, что девочка подошла к ключарю.

– Скажи, как зовут живописцев, украсивших купол? – спросила княжна у Патрикея.

– Даниил Чёрный и Андрей Рублёв. Запомни, княжна. Вся Русь скоро начнёт говорить о них, и за пределы страны слава об их мастерстве выйдет.

– Мне надо свидеться с живописцами.

– Уехали они в Москву. По весне вернутся писать иконостас, весной и свидишься.

– До весны ждать долго.