"Очаг на башне" - читать интересную книгу автора (Рыбаков Вячеслав Михайлович)

2

Бачок еще шипел, а Вербицкий уже выгреб из глубины письменного стола тяжкую кассету.

Она выглядела как-то инопланетно. Пугающе – как все абсолютно чужое. Полированный металл был прохладным и приятным на ощупь. По вороненому верху шли маленькие, изящные буковки и цифирки, означавшие невесть что: "Тип 18Фх". Ниже: "Считывание унифицировано для всех эндовалентных адаптеров".

Вербицкому стало страшно. Он вышел на кухню, в назойливо зудящей кофемолке намолол себе кофе, засыпал в кофейник, залил водой. Оставил. И потянулся к телефону.

– Привет, Леха, – сказал он внятно и безмятежно. – Узнал? Вербицкий это, Валера. Ну, конечно! Прости... да, сто лет. Некоторое время они говорили о том о сем.

– Да, черт, чуть не забыл, – спохватился Вербицкий. – Знаешь, мне одна штука нужна. Мог бы помочь?

– Какая штука? Опять импортный видик сломался?

– Смотри-ка, даже это помнишь! – засмеялся Вербицкий. – Только он был не мой... Нет, поднимай выше. Потребности масс неуклонно растут. Нужен небольшой излучатель... с эндовалентным адаптером для считывания с кассеты восемнадцать эф икс.

– Ты что, с ума сошел? – спросили там после долгой паузы. – Это же не игрушки, не бытовая электроника...

– Потому и прошу, что не бытовая, – нагло ответил Вербицкий. Он едва не запрыгал по комнате от восторга – там поняли! Что его могли понять не так, и дать не то, и это "не то" оказалось бы опасным, ему не пришло в голову – для этого он недостаточно разбирался в технике.

– Да нет, Валерка, – на том конце нерешительно мямлили, не отказывая, впрочем, сразу. – Такого даже нет, это не серийка. Нет, не могу. Имей совесть...

– Альбомы Босха и Дали тебя дожидаются, – быстро сказал Вербицкий. Там опять долго дышали.

– Полиграфия чья? – спросили затем.

– Милан.

– Милан... – прозвучало сквозь шорохи мечтательное эхо. – Валер, но ведь, помимо прочего, техника будет стоить денег, даже если... Как ты сказал? Адаптер эндовалентный?

– Угу. Собственно, у меня есть кассета, которую надо прокрутить. Можешь посмотреть сам.

– Да знаю я эти типы, их сейчас широко вводят... Если считывание унифицировано...

– Во-во, тут так и сказано.

– Позвони через недельку. Пока ничего не обещаю... Слушай, но зачем тебе? Подался с вольных харчей в ихтиологи? На этих системах изучают поведение высших рыб в полях.

– Угу, – сказал Вербицкий. – Рыб, ага. Высших.

– А что на кассете? – для очистки совести спросили там.

– Да не бойся ты, шутка одна. Сюрприз хочу другу сделать, именно ихтиологу.

– Ну, черт с тобой. Через недельку позвони.

Он нажал на рычаг и затем сразу набрал номер Инны.

Она ответила сразу, будто сидела у телефона и ждала.

– Здравствуй, – сказал он просто. – Это я. Узнала?

– Узнала, – после заминки, совсем спокойно ответила она.

– Прости, что побеспокоил в такую поздноту.

– Ничего. Ты же знаешь, мне можно звонить очень поздно.

– Никогда не посмел бы тебя затруднять лишний раз. Но мне больше не к кому обратиться. Не сердись.

– Я никогда на тебя не сержусь.

– Мне нужны Босх и Дали.

– Опять кого-то очаровываешь?

Я зачахну и умру, любимый, если ты не будешь купаться в выгребной яме. Я умою тебя своими слезами, вытру насухо гидро-пиритной гривой и, постоянно зажимая двумя пальчиками свой нос, вслух не скажу ни разу, как от тебя разит, – но, умоляю, купайся...

– Это подарок для мужчины, – честно сказал Вербицкий. Она помолчала. Затем произнесла тем же бесцветным голосом:

– Будут тебе Босх и Дали. Через три дня. Устроит?

– Разумеется! Можно даже через три с половиной!

– Я позвоню тебе, когда сделаю. Можно?

– Конечно, Инна.

– Все? Ты ничего мне больше не хочешь сказать?

– Не-ет, – с досадой поморщившись, ответил Вербицкий. – А что-то нужно? Ты мне скажи, что, и я тут же скажу, – пошутил он.

– А... – проговорила она, и он по голосу почувствовал, что она улыбнулась своей слабой, беззащитной и беспомощной улыбкой, которую он так ненавидел. – Хорошо, забудь. Только, пожалуйста, Валерик, не пей больше. Я слышу, ты пил.

Пошли гудки. Он глубоко вздохнул и положил трубку на рычаги. И выпил еще.

А в воскресенье уже шагал с огромным, тяжелым портфелем.

Симагин с утра пораньше отправился в химчистку, и Антон увязался за ним. Химчистка назревала давно, а с приближением конгресса и отпуска стала неизбежной. Симагина покачивало от хронического недосыпа. Каждое утро, с трудом раздирая глаза, он клялся и божился, что ляжет сегодня пораньше, и каждый вечер не получалось. Ну, все, думал он, слушая Антошку. Никаких сегодня чаепитий. Антона уложим – и завалюсь. Он представил, как сладко будет завалиться часов этак не позже десяти... одиннадца... та... Всегда что-нибудь мешает. Вчера, например, Ася ускакала на какой-то день рождения, а к Симагину пришел Карамышев – вечеров в институте им уже не хватало. Часов шесть кряду, сделав перерыв лишь для перекуса и для того, чтобы загнать в постель Антона, который весь вечер напролет рвался им помогать, они думали, спорили, и черкали, кроша карандаши. Ничего у них не получилось, спорь не спорь, и в начале двенадцатого им стало невмоготу. На их головах, по Асиному выражению, можно было кофе варить – так раскалились. Выражение есть, а кофе нет. Дефицит. Симагин разлил чаю, они пошабашили, и разговор пошел, к вящему симагинскому удовлетворению, про рыбалку. Как теперь было видно, своим приглашением Симагин пробил брешь в скорлупе математика, и тот раскрылся. Это было черт знает как приятно. Они протрепались бы, наверное, до утра, но тут заявилась веселая Ася, Карамышев оробел опять и удрал. Тогда Симагин сразу почувствовал, как вымотался, – он был точь-в-точь, по Валериному выражению, выжатый лимон со слабым чувством исполненного долга – и поспешно начал стелиться. Ася размашисто громыхала на кухне, недовольно бормоча: "Раз в жизни не могу прийти на все готовенькое..." Вернувшись в комнату за сервизной чашкой – вот сегодня ей вдруг не захотелось пить чай из ежедневной, – она заметила, что сервиз был задействован, и возмутилась: "Это называется, он остался, чтобы работать! Это называется, ради науки я сидела, как холостая! Это как же называется?!" Симагин, таская простыни и подушки, сонно отшучивался. "Знаю я теперь вашу работу, – брюзжала Ася, с чашкой в руке разгуливая, как привязанная, за Симагиным по квартире и время от времени прихлебывая. – Работать он остался. Там такие девочки, а он тут – с лысым мужиком... Симагин, ты мне лучше скажи сразу честно ты кого больше любишь – нежных девочек или лысых мальчиков? Симагин подхихикивал, глаза у него слипались. Ася поняла, что он отключается, и сразу сменила тон, поспешно допила чай и, как Антошку, стала Симагина укладывать. Симагин уложился мгновенно, а она, вспомнив про хозяйство, даже зашипела и уселась спарывать пуговицы с подлежащей чистке одежды. Симагин засыпал и опять просыпался, слушал, как она дудит и бубнит себе под нос. "Чтоб тебя", – урчала она, пиля какую-то особенно неподатливую нитку; улыбался от чувства уюта и опять задремывал. Потом он проснулся от взгляда – Ася светлой статуэткой стояла у постели и ждала, когда он почувствует и проснется. Увидев, что он открыл глаза, она робко попросила разрешения полежать с ним рядышком. Я буду тихонько-тихонько. Можно? Симагин разрешил. С полминуты она действительно вела себя обещанно – только с бесконечной осторожностью, едва касаясь, рисовала что-то у него на груди подушечками пальцев, – а потом не выдержала, разумеется: уселась, подтянув колени к подбородку, и начала. А у них бельчонок дома живет, представляешь? И не в клетке, не в колесе, а по квартире скачет, веселый такой, рыжий! Провода погрыз. К людям сам пристает – на спинку опрокидывается и требует, чтобы пузень щекотали. Пушистый, ушастенький такой, хвостатенький! И она принялась руками показывать, какой он ушастенький, а всем остальным – какой он хвостатенький. Глаза у нее сверкали звездами. Валентина такую пеньюрашку отхватила – я сразу подумала: вот бы тебе понравилось! Совершенно безнравственный: прозрачный-прозрачный, и две пуговки всего, одна на груди, другая вот тут, чуть шагнешь, и он вразлет. По твоей милости, между прочим, меня за одинокую приняли! Один хмырь все танцевал со мной... Ну-ну, и что дальше, подозрительно спросил Симагин, слегка просыпаясь. А ничего, посмеивалась она. Целоваться хотел. До дому меня подвез. Такой интеллигентный, непьющий, с машиной... Ты что, с ума сошла? Конечно, сошла. Знаешь, как торопилась? Думала, ты волнуешься, почему не иду, от окошка к окошку скачешь. Нет, погоди, Аська, – он что, тебе понравился? Здра-асьте! С каких это пор мне кто-то нравится? Я тебе русским языком говорю – к тебе торопилась. А тут человек предлагается. Думаешь, мне интересно одной в первом часу трамвай искать? Авантюристка ты, Аська... А ты не знал? В детстве я всегда была миледи. Черта лысого меня Д'Артаньян догонял!

Еще минут пять Ася тараторила, а потом вдруг осеклась, растерялась и сказала удивленно: "Вот и все". Симагин засмеялся, счастливо глядя на нее, и спать ему совершенно уже не хотелось – спать ему хотелось, когда, покидав барахлишко в чемодан, он шел с Антошкой по улице, до краев залитой солнцем. Антон старательно помогал ему нести, так держась за ручку чемодана, что приходилось тащить и чемодан, и Антона. Ничего, тешил себя Симагин, скоро отдых. Конгресс, вдвойне приятный оттого, что мы наверняка впереди, а потом отдых. Воздух, напоенный душистым сиянием луга... и узенькая Боярынька, укутанная зарослями орешника, ивняка, благоуханной крапивы – с нею так любит воевать Антон, лихо прорубая ходы к речке, где вековые ветлы, увитые хмелем, роняют ветви к таинственной сумеречной воде... и сияющий туман Млечного пути, призывно распахнутые созвездия, оранжевый факел громадной луны над серебрящимися яблонями, неистовый стрекот ночных кузнечиков, сеновал... и Ася, Ася – в телогрейке, которая ей велика; в купальнике, покрытая искрами капель!.. И – покой. Можно спать вволю, никуда не торопясь, безмятежно чинить что-то, стругать, пилить, и опять Антон мельтешит под ногами, тискает пахучую желтую стружку, делится соображениями, что она живая, только спит, оттого и свернулась колечком, и сам смеется и не вполне верит себе, и просит дать ему задание... и Ася кричит из оконца: "Мужики-и-и!" И мужики идут обедать, с сожалением оставив неторопливую работу, и маленькая мама оспаривает с Асей право разливать томленые в русской печке щи, и Ася, конечно, побеждает. А потом – степенные послеобеденные беседы, отец курит, присев на ступени крыльца и держа папиросы как-то по особенному, по-деревенски – в городе он держит совсем иначе, а Ася в Лешаках не курит никогда, а Антон грызет морковку... В подполе перегородки подгнили, но в этот год подновить уж не успеем; белые-то отходят, надо сходить, сходим-ка завтра за Мшаники, помнишь, там еще Гришки-то Меньшова кобель ногу подвихнул в то лето, как ты диссертацию к защите подал... ну, на Купавино через бор, от развилки налево, сосна там молнией побита... А у сосны, – Симагин помнил с детства – просторная поляна: трава по пояс, цветы, цветы. Воздух горячий, смоляной, медовый, обстоятельные шмели с гулом плавают в мареве...

– Ты чего молчишь? – спросил Антон. – Ты засыпаешь? Или ты не рад, что меня взял?

– Да нет, – возмутился Симагин. – Просто подумал: мама проснется одна, кто ее покормит?

– Нас она кормит, а себя что, что ли, не сможет?

– Да ведь это другое дело. Других кормить приятно, а себя – скучно. Детеныш ты, Антон.

– Нет, – возразил Антошка, – я взрослый.

– Это почему?

– А все говорят. Совсем большой и не по годам развитый.

– Ты им не верь, – твердо сказал Симагин. – Ты сам подумай: разве настоящему взрослому так скажут?

Антон призадумался. Потом нерешительно проговорил:

– Нет, наверное...

– У тебя есть еще время взрослеть, и я тебе в этом даже завидую, Тошка. Тяжело работать, как взрослый, когда еще не вполне взрослый. Взрослость измеряется силой человека, а сила измеряется тем, скольким людям человек может помочь.

– Да-а? – удивился Антон. – А я думал – сила это когда... ну... и драться тоже...

– Это совсем другая сила. Она измеряется в лошадиных силах – помнишь, я рассказывал? Она тоже нужна, правильно. Но сейчас я не про лошадиную силу, а про человеческую. Чем человек слабее, тем меньше умеет помогать. Он хороший, не злой – но не умеет. Например, друг ногу сломал, а тот стоит рядом и: говорит:

"Ах, как я тебе сочувствую, ах, как тебе больно, ах, да кто же нам теперь поможет?.."

– Это только старые бабушки так говорят, – обиделся Антон. – Надо не болтать, а наложить шину.

– Ну, и как ее накладывать?

Антон насупился, а после паузы сказал с просветлением:

– А хорошо быть врачом. Приходит больной, мучается – а ты что-то такое сделал, и он уже здоровый. Засмеялся и побежал на работу. Здорово, правда?

– Правда, – сказал Симагин.

– Я буду врач, – сообщил Антошка. – А ты почему не врач?

– А я врач. Я самое лучшее лекарство изобретаю.

– А когда ты его изобретешь?

– Не знаю, Антон. Это трудно.

– Ты его изобретай скорей. Девочка Лиза из нашего класса очень часто простуживает гланды и заднюю стенку, а когда ее нет, мне скучно и даже уроки хуже учатся.

– Извини, Антон, но ко второму классу я не поспею, – улыбаясь, сказал Симагин. – Однако ты не думай, я стараюсь.

– Да уж я знаю, – важно поверил ему Антон. – Уж ты работаешь. Вовка меня и то спрашивает: твой папа всегда с вами живет или не всегда? – ехидновато-приторным голоском Виктории передразнил он. – Его папа всегда приходит с работы в семь, садится к телевизору и больше никуда уже не девается до следующей работы, – Антон подпрыгнул, меняя шаг, чтобы пристроиться с Симагиным в ногу, – А мама почему не врач?

– Она тоже врач, – не задумываясь, сказал Симагин. – Помнишь, я часто прихожу усталый, грустный... А она меня сразу вылечивает.

– А еще помню, как мы с мамой пошли в кино без тебя, и она только и смотрела кругом, и у нее все время делалось такое лицо, как когда ты приходишь. И сразу пропадало. А ты был дома грустный, а когда мы пришли, сразу вылечился.

У Симагина стало горячо в горле.

– Ну, вот, – проговорил он мягко. – Ты же все понимаешь. Плохое настроение – это болезнь. Опасная и заразная.

– Да-а? – Антон задрал голову, заглядывая Симагину в лицо пытаясь сообразить, не шутит ли он. Сразу споткнулся, конечно.

– Да-а! – в тон ему ответил Симагин, и Антон заулыбался. – Мама и на работе всех вылечивает, кто грустный и нервный, я видел. Только меня ей лечить приятнее, поэтому она всегда со мной.

– А тебе ее лечить приятнее, поэтому ты всегда с ней, – заключил Антошка.

Интересно, что он думает сейчас, прикидывал Симагин, глядя сверху на темную Антонову макушку. Сколько из того, что сейчас сказано, отложится там? И даже не сколько, а – как? Совершенно не могу представить. Он думал так, а разговор катился: как лечат друг друга мама и папа, как лечат друг друга знакомые, как лечит друга друг... и что это – друг...

– Представь, что вы где-то делаете революцию. И министр обороны старого правительства вроде бы человек хороший и прогрессивный. Может, даже вас поддержит. А может, и нет. Может, он специально притворяется, чтобы войти к вам в доверие, все выяснить и предать. И вот ты ему веришь и считаешь, что надо все рассказать, – тогда он вас поддержит армией. А твой лучший друг не верит, он считает, что министр вас обманывает.

– Какой же он друг, если по-моему не считает? – обиделся Антошка.

– Твой самый лучший. Вы с ним вместе выросли, вместе сидели в тюрьме у старого правительства, вместе бежали. Он тебя спас от смерти, потом ты его спас от смерти. А теперь ты говоришь, что он погубит дело, а он говорит – что ты. Как быть?

– Собрать большое собрание и проголосовать, – со знанием дела, уверенно ответил Антошка. Симагин даже опешил на миг.

– Нельзя, – сказал он затем. – Нельзя об этом говорить всем. Вдруг есть какой-нибудь ме-елкий предатель. Тогда он погубит министра. А если министр станет вам товарищем? Как же можно будущим товарищем рисковать? А во-вторых, кто будет на собрании? Деревенские повстанцы, в основном. С министром они не знакомы. Разве можно заставлять их решать? Решать тем, кто знает.

– Так а что же делать-то? – нетерпеливо спросил Антошка.

– А ты как думаешь?

– Не знаю, – произнес Антон после долгого размышления.

– Вот понимаешь? Кроме вас двоих – в общем, некому решать. И ты говоришь одно, а твой лучший друг – другое. А если вы поступите неправильно, могут погибнуть все революционеры. И вы сами. Оба, понимаешь? И тот, кто ошибался, и тот, кто был прав.

– Да как же быть-то, папа?! – Антон был в отчаянии.

– Никто не знает, – ответил Симагин. – Это называется – неразрешимый вопрос. Сколько бы их ни было – всегда приходится заново мучиться. И помочь никто не может. И никогда не знаешь, прав ты или нет. А действовать надо. И отвечать, если ошибся. И хоть как-то спасать тех, кто из-за твоей ошибки пострадал. Это часто бывает, и всегда очень больно.

– А вот... пап, а пап! А вот есть такая работа, чтоб все время думать над неразрешимыми вопросами?

– Есть. Писатель.

Этого Антошка явно не ожидал.

– Как дядя Валерий? – разочарованно спросил он, с недоверием оттопырив нижнюю губу.

– Да, – твердо ответил Симагин.

Они уже входили в химчистку, когда Антошка сообщил:

– Я буду писатель.

В химчистке было душно и тесно, резко пахло химикалиями. Очередь тянула эдак часа на полтора. Работали пять барабанов из восьми, два подтекали – по металлу, покрытому облупившейся синей краской, от круглых люков тянулись вниз ржавые полосы, а на полу, прислоненные к этим полосам, кренились старые погнутые ведра со смутно уцелевшими надписями: на одном "Для пищевых отходов", на другом – вообще "Компот". Героическая приемщица – красная от жары, задыхающаяся, оглохшая и обалдевшая от постоянного шума агрегатов – стойко, но нервно делала свое дело, и Симагину даже подумать было страшно, что ее рабочий день еще только начинается. Как всегда в таких случаях, ему хотелось подойти и сказать: "Давайте я за вас постою, идите погуляйте часок..." На улице очередь тоже была – внутри в основном старушки, снаружи в основном мужчины, которые группировались на солнышке вокруг пивного ларька и, как слышал, проходя, Симагин, с большим знанием дела обсуждали перспективы предстоящей встречи в верхах. Они сдували пену, похохатывали, хлопали друг друга по плечам и спинам, и никуда не торопились, но время от времени откомандировывали кого-нибудь из своих проверить, как идут дела и не пролез ли кто без очереди. Антон, едва войдя, подобрался и стал принюхиваться – он был здесь впервые. Он так и впился взглядом в круглые иллюминаторы машин – ему, вероятно, уже мерещилось, что там вращается по меньшей мере терпящая катастрофу Метагалактика. Или, наоборот, самая лучшая наша подлодка попала в повышенные тур-бу... пап, я помню, молчи!.. ленции и нужно срочно принять решение, которое всех спасет. Симагин дал Антошке насладиться, ответил подошедшей женщине, что он – последний, а потом осторожно потянул сына за плечо.

– Пошли в уголок. Оттуда видно.

– Пошли.

Они начали ждать, и разговор из-за шума как-то сам собой прервался. И сразу мысли Симагина стали сползать на методику выявления. Похоже, ничего не оставалось, как расписывать всю спектрограмму, и там, где аппарат не срабатывает и роспись не удается, предполагалось наличие латентной точки – метод, совершенно фантастический по трудоемкости и длительности. Симагин не мог с этим смириться. Еще вчера он подумал, что неверен сам подход. Они еще очень смутно представляли себе природу латентных точек. Они оперировали спектрограммой, будто она была конечной реальностью, а не ограниченным отражением далеко еще не понятных процессов. Тут следовало разобраться. Точки. Что в них? Резонанс есть всплеск затаенных возможностей, энергетическая буря. В обычном состоянии эти возможности никак не заявлены. Спектрограмма фиксирует любой идущий реально процесс, от зубрежки стихов до час назад подцепленного СПИДа. Можно ли момент ожидания считать реально идущим процессом? А что это – момент ожидания? Назвали – и как будто уже понимаем. Ожидания чего, собственно? Какие свойства возбуждает резонансная накачка? Да-да, именно, попробуем с обратного конца – какие качественно иные состояния организма нам известны? У Симагина среди духоты вдруг мурашки забегали по спине – дрожь озарения легонько коснулась кожи и отступила, потом коснулась вновь. Черт, тут могут таиться самые неожиданные сюрпризы, вроде способностей к чтению пальцами и тэ дэ, если они вообще существуют...

Идея скользнула как бы невзначай, на пролете – и лишь через несколько секунд Симагина обожгло.

Он очнулся оттого, что Антошка, приподнявшись на цыпочки, осторожно потянул его за локоть. Симагин нагнулся.

– Ты посмотри, – встревоженно прошептал Антошка, не отрывая взгляда от иллюминатора одного из барабанов. – Там только что были вещи. А теперь их нет.

Симагин посмотрел. Чистка закончилась, жидкость откачали, и центрифуга раскрутилась до предельной скорости. В иллюминаторе, за которым только что вразнобой плавали рукава и штанины, виднелось теперь лишь стремительное стальное мерцание.

– И воды тоже нет, – сказал Симагин.

– Воду откачали, – нетерпеливо прошептал Антон. – Надо скорее сказать вон той бабушке, что у нее вещи растворились.

– Подумай сначала чуточку, – попросил Симагин. – А если они все-таки там?

– А где?

– А про центробежную силу я рассказывал?

Несколько секунд Антон напряженно всматривался в иллюминатор – казалось, мерцание отражается в его немигающих глазах.

– А! – сказал он потом. – Воду откачали, и на воздухе все прижалось к стенкам. Барабан больше окошка, и стенок не видно.

– Соображаешь, – одобрил Симагин, но Антошка пригорюнился – отвернулся и стал меланхолически чертить на окне узоры. Симагин подождал-подождал, а потом спросил осторожно:

– Эй! Чего приуныл?

– Да ну! – ответил Антошка, дернув плечом.

– Это что еще за "да ну"?! – грозно спросил Симагин.

– Ведь сам же мог догадаться! А стал спрашивать.

– Это не беда, – Симагин ласково обнял Антона. – Пока был маленький, привык. Скоро отвыкнешь. Если бы меня не оказалось, ты бы спрашивать не стал и догадался сам. Важно не перестать думать, если сразу ничего не приходит в голову. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнул тот. – Но хорош бы я был, если б к бабушке побежал. Она бы сказала: какой глупый!

Когда Симагин очнулся во второй раз, подходила их очередь.

– Антон, – спросил Симагин, Стараясь говорить совсем спокойно, хотя его колотило. – Хочешь сам сдать вещи?

– Хочу! – не веря счастью, выпалил Антон.

– Держи деньги. Помнишь, за кем мы?

– Аск! – взросло возмутился Антон. Симагин бросился к телефону. Карамышев был дома.

– Доброе утро, Аристарх Львович, – сказал Симагин.

– Доброе утро, Андрей Андреевич, – сумрачно отозвался Карамышев. Судя по голосу, он был в дурном расположении духа.

– Мы с вами остолопы, – весело сообщил Симагин.

– Отрадно слышать, – ответил Карамышев. – Признаться, я тоже с утра за столом и тоже пришел к аналогичному выводу.

– Да я не за столом, я в химчистку стою... Знаете, что? В латентных точках мы напоремся на экстрасенсорную дребедень. Лечение руками. Ясновидение, телекинез. И, может, еще что похлеще. Все качественно иные состояния организма, которые в истории фигурируют как чудеса. А возможно, и такие, которых еще никто не наблюдал или не описал. Если эта чертовщина вообще существует, то только здесь. На резонансе. А знаете, что будет, если мы это ухватим?

Карамышев молчал. В трубке слышалось его напрягшееся, сразу охрипшее дыхание. Он молчал долго.

– Господи, – вдруг сказал он.

– Будет новый мир, – сказал Симагин. – Совсем новый.

– Но метод! – отчаянно, словно его вдруг стали резать, закричал математик. – Метод поиска!

Симагин засмеялся.

– Не нужен никакой метод. Я же говорю – качественно иные состояния. У них и спектр качественно иной. То ли частоты другие, то ли темп... Там же не текущее состояние регистрируется, а, так сказать, предпочтительная будущая возможность. Мы этот спектр просто не ловим, хотя он обязательно должен быть, в каждой точке – свое, специфическое ожидание... Но на нашей спектрограмме здесь просто дырки. Понимаете? А у нас сплошная линия. Это электронное эхо. Сигнал прерывается и тут же возникает в иной позиции. Луч исправно заполняет пробел, а мы дурью маемся. Нужен какой-то фильтр на катодах, что ли... Если снять эхо, дырки будут видны с ходу, прямо на экране. Приходите завтра в институт на часок пораньше, если можете.

Карамышев опять долго молчал.

– В химчистку, значит, – пробормотал он хрипло.

– Да, очередюга, знаете... И вот еще. Если вам не трудно, предупредите еще Володю, у меня больше двушек нет. Пусть он придет тоже, он же по электронике у нас...

– Я позвоню ему, – пообещал Карамышев. – И, разумеется, приду сам. Поздравляю вас, Андрей Андреевич. Это... До завтра, – он резко повесил трубку.

Ну, вот, думал Симагин, несясь к химчистке. Ну, вот. До завтра. Вокруг все сияло. В золотом мареве рисовались странные видения – чистые, утопающие в зелени города, небесно-голубая вода причудливых бассейнов и каналов, стрелы мостов, светлых и невесомых, как облака. Сильные, красивые, добрые люди. Иллюстрации к фантастическим романам начала шестидесятых шевельнулись на пожелтевших страницах и вдруг начали стремительно разбухать, как надуваемый к празднику воздушный шарик. Лучезарный дракон будущего в дымке у горизонта запальчиво скрутился нестерпимо сверкающими пружинистыми кольцами, вновь готовясь к броску на эту химчистку и этот ларек. А ведь, пожалуй, накроет, сладострастно трепеща, прикидывал Симагин. Неужто накроет наконец?! Или опять химчистка и ларек увернутся и, переваливаясь по-утиному, неуклюже, но шустро отбегут в сторонку?

А вокруг Антошки толпились бабульки и причитали, какой он взрослый да смышленый. Антошка стоял, нахохлившись, глядя исподлобья, и, едва завидев Симагина, бросился к нему, чтобы спрятаться от похвал.

– В седьмом барабане, – деловито отчитался он. – Уже пять минут вертят. С антиста... татиком. Ты им не вели меня так хвалить. Как будто я очень глупый, что вещи сдать мне подвиг.

На них умильно смотрели со всех сторон. Симагин поднял взвизгнувшего Антона на руки и подбросил к отечному трещиноватому потолку.

– Ты чего?! – на всю химчистку с восторгом завопил Антон.

– Жить на свете – хорошо! – на всю химчистку с восторгом завопил Симагин.

Дверь открыла Ася. По ее глазам Вербицкий сразу понял, что пришел не вовремя, и заулыбался еще приветливее, втаскивая в квартиру невыносимо тяжелый портфель.

– Здравствуйте, Асенька, – произнес Вербицкий задушевно и с облегчением поставил портфель на пол. – Можно войти?

– Здравствуйте, Валерий, – отчужденно сказала она, не скрывая неприязни. – Вы слышали передачу?

– Какую передачу?

– По радио. И по телевизору.

– Я ехал... Мы будем разговаривать на пороге?

– Проходите, – сказала Ася сухо.

– Я, собственно, на минутку, – приоткрыв портфель, он тронул кнопку включателя и вынул небольшую, еле поместившуюся книгу. – Брал у Андрея справочник, для работы... вот. Что за передача? У вас такой вид, будто кто-то умер.

– Умер.

А, черт, подумал Вербицкий. Не повезло. Мне всегда не везет.

– Простите, – нерешительно выговорил он. – Тогда, может, мне действительно лучше уйти?

Она пожала плечами. Вербицкий сглотнул.

– Ну хоть полчасика дайте отдохнуть, – попросил он, принуждая себя заискивающе улыбнуться. – Я с таким трудом ехал.

– Конечно, полчасика дам, – ответила Ася. – Присаживайтесь.

Вот и все.

Вербицкому стало хорошо и спокойно. Все труды остались позади. Словно он сел наконец в вагон поезда, на который никак не мог достать билет, и поезд тронулся, перрон скользнул за окном, провожающие машут и пропадают... Он почти видел, почти ощущал стремительное биение прозрачных полей вокруг портфеля. Это должно было длиться около двадцати четырех минут. Через полчасика, дорогая, ты уже не захочешь, чтобы я ушел; никогда не захочешь. Его подмывало позлить эту женщину, увидеть ее неприязнь – тем разительнее и сладостнее будет преображение. Интересно, как это будет выглядеть? Симагин говорил – до трех метров. И расстояние должно быть постоянным. Она села у стола. Достает. Или далеко? Нет, все будет хорошо. Должно же хоть что-то быть хорошо. Он смотрел на Асю из-за вагонного стекла, и сам не мог понять, что чувствует, мысленно видя, как его воля, вековечная воля самца, проросшая из архейских болот и вооруженная двадцатым веком, сквозь тщетную одежду, сквозь обреченную, беспомощную наготу вламывается прямо в душу и проворачивает там какой-то сокровенный рычаг, непоправимо переключая эту стройную гордую женщину, как стиральную машину или телевизор, – с программы на программу... Поезд набирал ход.

– Неужели Андрей и по воскресеньям ходит в институт?

– Они с Антошкой ушли в химчистку. Очередь, конечно...

– Надо же... – бессмысленно проговорил Вербицкий. Две минуты прошло. – Так что у вас случилось, Ася?

– Витя Лобов погиб.

– Лобов... погодите. Космонавт? Позавчера улетели.

– Да. Передали только что. Витя и еще двое вышли из станции – они же начали собирать этот громадный телескоп. Микромодуль сманеврировал чересчур резко, что ли... цапфы скафандра не выдержали. Разгерметизация.

– Какой ужас, – сказал Вербицкий. Три минуты. Минуты тянулись, распухали. Ведь две были уже так давно!

– Они с Андреем славно так дружили... хоть и редко виделись. При мне – только однажды. Сидят на кухне – сплошной хохот, – Ася подняла голову, увидела устремленный на нее взгляд, и лицо ее захлопнулось. – Андрей и Виктор вместе учились в институте, – сухо сообщила она.

– Вот оно что... Да... Космос... Мы с Андреем зачитывались фантастикой в школе... Тогда это было модно, помните, быть может... – Пять минут. Ася встала, взяла откуда-то тряпку и стала неторопливо, почти демонстративно, стирать пыль со стола, с серванта, с полок книжного шкафа. Вербицкий едва не вскочил, чтобы силой усадить ее на место. Боже, неужели сорвется? Из-за пыли?! – И плакали, когда погиб Комаров... Вы бы сели, Ася.

Занимаясь своим делом, она опять пожала плечами. Потом повернулась к нему.

– Знаете, – чуть смущенно сказала она, – Андрей меня так ругал, что я не успела прочесть ваши рассказы, Валерий. И правильно ругал. Вы простите меня, Валерий, я действительно как-то не успела... Если у вас будет возможность, пожалуйста...

"Уже!!" – размашисто крутнулось в голове у Вербицкого и тут же утекло в какую-то щель, потому что продолжения не последовало, и Ася, постояв, вновь принялась за проклятую пыль.

– Да пес с ними, Асенька, – сказал Вербицкий хрипло. – Вы слишком на этом концентрируетесь. Пустяки. Бумажки. Захотите – так прочтете, когда опубликуют. Меня же быстро публикуют.

Зачем я это, подумал он. Из-за чего горячусь? Через четверть часа я стану для нее богом, молча и без усилий – уже одиннадцать минут... Да сядь ты, дура!! Откуда я знаю, можно тебе ходить или нет?!

Она отложила тряпку.

– Пойду чай поставлю, – сказала она и двинулась из комнаты, и Вербицкий, уже не владея собой, вскочил с воплем:

– Не надо!

Она остановилась, изумленно глядя на него.

Эта заминка ее спасла. Микроискажения подсадки и без того уже были на грани летальности. Положение усугублялось тем, что внешний спектр подсаживался без фильтрации, всплошную, через случайные резонансы отнюдь не всех латентных точек, зато вместе с участками, не имевшими отношения к делу – такими, например, как садомазохистский регистр, – отламывая и перекрывая недопустимо обширную для одного сеанса область психики. Если бы Ася к тому же вышла из зоны облучения до окончания операции, ее смерть была бы неминуема.

– Правда, – выдохнул Вербицкий. – Не стоит. Я не хочу. Я уже пойду сейчас.

Она пожала плечами и сказала:

– Ну, мои захотят. На улице духота, а Симагин чай любит...

И пошла, пошла мимо...

И вдруг запрокинула голову, накрыв лицо рукой. Видно было, как ее качнуло, – она едва не упала. Что это с ней, с испуганным раздражением подумал Вербицкий и тут же сообразил – Симагин ведь хвастался прошлый раз, она ждет ребенка. Затошнило, наверное. Будь я женщиной, невольно подумал он, ни за что бы...

Ася напряженно опустилась на краешек кресла и обмякла, окунув лицо в ладони, уложенные на стол. Ее волосы растеклись бессильной темной пеной.

– Что с вами, Асенька? – озабоченно спросил Вербицкий. – Вам нехорошо?

Она с усилием подняла голову и исподлобья глянула на него.

– Мне хорошо.

У нее была восковая кожа и потухшие глаза – оставалось только удивляться стремительности перемены. Эта перемена решила все. Мгновения отслаивались, отщелкивались все быстрее. Вербицкий всей кожей ощущал их упругое проскальзывание. И с каждым мгновением эта женщина становилась его. Быть сторонним наблюдателем этого было легко и странно. Пощелкивали рельсы, он ехал в вагоне, работал машинист, тепловоз работал, он лишь ехал. Они молчали.

Словно какой-то будильник прозвенел. Время истекло. Вербицкий дрожал от возбуждения, лицо его горело.

– Я ухожу, но... запомните. Я не хочу оставлять вас. Мне страшно оставлять вас, – он облизнул губы. Теперь она должна понять, ведь все это правда. Ведь у них одна правда уже. – Здесь вы разучитесь чувствовать и мыслить, я же знаю...

Ася встала и тут же опять рухнула, со всхлипом втянув воздух.

– Господи, – едва не плача, пробормотала она, – ну где же Симагин?

– Что?! – не веря себе, переспросил Вербицкий. Внутри у него все оборвалось. – Что?!

В замке звякнул ключ, и, совсем как в первый день, непостижимым и неподвластным сверкающим сгустком женщина пронеслась мимо, черный костер волос опалил Вербицкому щеку своим летящим касанием.

Он. Долгожданный, надежный. Она льнула к Симагину, пытаясь, как вода, растечься по нему, чтобы не быть самой. Теперь все будет хорошо. Пришел – и сразу легче. Так и всегда. Прогони его, прогони. Я так ждала. А теперь что-то случилось. Но я все равно ждала. Только у меня нет сил, даже стоять не получается, идем скорее в комнату, только прежде прогони, я не могу видеть этих пустых глаз, мне хочется драться, но сил не стало, я сперва решила, что это твой, наш, во мне, подал первый знак, но это не он, ну скорее...

– Дядя Витя погиб, – сообщил Антошка из-за спины Симагина.

– Да, – она шевельнула губами, но даже не услышала себя.

– Валерка... Здравствуй, Валерка. Ты давно здесь?

– С час.

– Знаешь?

– Ася сказала.

Прогони его, милый! Ты даже не увидишь, что мне так плохо, только если умру, увидишь, но я не умру, как же я могу тебя оставить, я же знаю, что тебе нужна, прогони...

– Асенька... Заждалась нас? У, ладошки-то какие холодные, – он взял ее руки в свои, поднес к губам, и она зажмурилась даже, запрокинулась, перетекая в свои ладони навстречу его целительному дыханию. – Сейчас кофейку выпьем. Представляешь, на углу растворяшку выбросили. Из окон траурное сообщение, а народ банки хватает, по штуке в руки... И я схватил... А ты что, уходишь? С ума совсем!

– Да знаешь, я просто по пути зашел – справочник вернуть.

– Брось, Валера, посиди еще, куда спешить. Воскресенье.

– Это у вас воскресенье отдых. Работаете от звонка до звонка. Наш рабочий день не нормирован, и выходных нет.

– Да перестань...

Их голоса доносились как сквозь вату. Ася почти лежала на груди Симагина, ноги подгибались. Мир кружился то быстрее, то медленнее – она боялась открыть глаза.

– Нет, Андрей, я спешу. Спешу! Ну не уговаривай!!

Вербицкий не мог здесь больше оставаться. Он был на грани истерики – воздух жег, жег пол через подошвы туфель; хотелось истошно завыть и расколошматить об стенку, нет, об симагинскую самодовольную морду этот нестерпимо тяжелый портфель. Сволочь! Подлец! Обманул – меня, друга, мы же с детства вместе! Что он соврал мне, чего не досказал – разве выяснишь теперь? Какой позор! Какое унижение – не удалось!!

Ничего не могу, ничего. Одни словеса, не нужные никому.

– Ну, как знаешь, – грустно сдался Симагин. – Я понимаю... Ты извини, мы сегодня неприветливые. Заходи, как сможешь.

– Конечно! – в лихорадке кричал Вербицкий. – Обязательно!

Симагин бережно отстранил Асю и протопал на кухню. И недомогание накинулось снова. Она даже застонала, или ахнула протяжно, когда тошнотворный ком вдруг болезненно скользнул в горло, а оттуда толкнулся в голову и превратился в ледяной обруч, натуго стянувший виски. Удивленная и напуганная, она откинулась на стену спиной. Сейчас, уговаривала она себя. Потерпи. Вот он вернется, и все опять пройдет. Погода замечательная, пойдем в парк. Ему же надо сил набраться. До конгресса неделя, а знаю я эти конгрессы, прошлый раз вернулся от усталости сизый. С чего это я расхандрилась? Свинство какое! Дрыхла чуть не до полудня, пока мужики по очередям маялись, – и привет. А ну, Аська, кончай дурить! Ох, я тоже так устала.

– Слушай, гений, – громко и развязно спросил Вербицкий, – ты никак опять меня провожать собрался?

– Угу, выйдем вместе. Я до почты дойду, телеграмму дам Витиной жене. Ох, Валера! Как Витьку-то жалко! Он ведь сам этот телескоп и конструировал. Не один, конечно... Все кричал: орбитальный! Уникальный! Разрешающая способность! Вот как бывает. Сам придумал, и сам...

– Кто на Голгофу лезет, крест для себя всегда на себе тащит... Уж если лезешь – будь готов...

Лязгнула, закрываясь, дверь, и стало тихо. Это хорошо. Прошлепал к себе Антошка. Это хорошо. Стены валились на Асю, ее знобило. Пока он вышел, надо выздороветь. Что бы принять? Анальгин? Корвалол? Корвалол, кажется, кончился... Успею. Успею-успею. Она ничком упала на диван. Витя погиб, а тут еще я отсвечиваю... Надо было взять подушку. Надо было укрыться. Уже не встать. Да что я, не болела никогда? Миллион раз! А кто это видел? Никто. И сейчас не увидит. Он вернется, я встану, как ни в чем не бывало, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Он войдет, я встану и улыбнусь, и даже не надо будет себя заставлять – просто он войдет. Головокружение не ослабевало, Асе было очень холодно, и вдруг резкая, короткая боль прошила ее по позвоночнику. Она вскрикнула, судорожно распрямившись на диване. Боль тут же прошла, и лишь слабый ее отголосок, память тела о внезапном страдании, медленно таял там, где полыхнул стальной огонь. Ася осторожно вздохнула, и тут ее ударило еще раз – она, не издав ни звука, скорчилась и прокусила губу. Да что же это?! Она была в панике. Что вдруг?! Из глаз выхлестнули слезы – от страха, и негодования, и бессилия. Он сейчас уже придет! Она с усилием раздвинула веки – свет был болезненным и едким, она не успела разобрать, что показывают часы, глаза захлопнулись вновь. Еще удар, сильнее прежних, грубо и подло распорол ее ослепляющим лезвием. "Симагин!!" – закричала она в ужасе, но не услышала себя. Язык был громаден и сух, чудовищной шершавой массой загромождал рот. Кровь гудела в ушах, нестерпимый колючий обруч снова стиснул голову так, что перед зажмуренными глазами брызнули искры. Господи, да что это? Откуда? Я умираю. Симагин, я умираю! Как же так вдруг?.. Словно издалека она услышала звук двери и, не в силах разорвать сросшиеся веки, вышвырнула себя из дивана, поставила на ноги. Глаза открылись, ломающийся в диком танце пол бросился в лицо, руки сами нашли какую-то опору – кажется, стену... устояла. Вошел Симагин – маленький, изогнутый, словно в перевернутом бинокле.

– Наконец-то, – проговорила Ася, едва проворачивая удушающую глыбу языка в ссохшемся рту. – Я уж заждалась, Андрюша. Дал телеграмму? От меня не забыл подписать? Как погода?

Далекое лицо Симагина странно дергалось. Ася хотела еще что-то сказать, но тут стену будто вышибли. Диван косо налетел снизу. Что так смотришь? Видишь, не могу. Мне казалось, я все могу, но что-то смещается, и ничего нельзя сделать. Ну не смотри, я не должна быть такой, когда ты рядом, ты же чудотворец, ты всегда мог снять любую усталость и любую боль, и теперь это из-за меня, это я виновата, что ты не можешь... посиди тихонько, с Тошкой поиграй... Обед разогрей, я полежу – и пройдет. Она уже ничего не видела. Тело разламывалось от блуждающих взрывов ослепительной боли, стало чужим, и сквозь эту чужесть она ощущала бесконечно далекие, бесконечно слабые прикосновения. Кажется, подложил подушку. Кажется, укрыл. Ласковый, ласковый – а я!! Даже сейчас она чувствовала, с какой пронзительной заботой его руки укладывают и укутывают ее сломанное, измочаленное непонятной бедой тело – проклятое, оно предало эти руки, оно не отзывалось, оно не могло!

– Симагин, – напрягаясь, выговорила Ася. – Ты не беспокойся, я сейчас... – он, прильнув к ее губам ухом, едва разбирал мучительный, надтреснутый шепот. – Ты поешь пока... Ты не бойся, у меня так уже было, когда Тошку ждала... Ничего особенного.

...Ася проснулась и долго не могла понять, почему она спит, а за окном светло. Потом вспомнила. Происшедшее казалось кошмарным сном – нигде не болело, мир был тверд, ярок. Дикое желание, словно сладким уксусом, пропитывало плоть. Она осторожно, еще боясь, еще не веря, откинула одеяло и спустила ноги с дивана. Ничего не произошло. Она тихонько засмеялась. И встала.

Дело шло к шести. Наползли лохматые красивые тучи и повисли, готовые пролиться. Ася опять засмеялась. На кухне едва слышно бубнили. "А вот эти фото передал "Пайонир". Видишь, как здорово. Называется Красное пятно. Никто не знает, что это за штука такая". У Аси даже во рту пересохло от симагинского голоса. Все сжималось внутри, горячо обваливаясь вниз, навстречу... Покрутилась по комнате, размахивая руками. Чуть поташнивало, но от этого уже не уйти. Интересно, он чувствует, что я проснулась? И зову? Я всегда чувствую... Симагин.

– Пойду гляну, как мама спит, – сказал на кухне Симагин. – Посиди пока.

Слышит, ликовала Ася. Он все понимает, все чувствует... Да разве есть еще такие люди в мире? Она спряталась за дверью, и, когда Симагин вошел и замер, растерянно уставившись на покинутый кокон одеяла, Ася закричала и бросилась ему на спину. От неожиданности он чуть не упал.

– Аська! – ахнул он. Она взахлеб целовала его в затылок, в шею, по коже у него побежали заметные мурашки. – Аська, черт! Ты живая? Подожди...

Она отпрыгнула, смеясь, и он сразу повернулся к ней.

– Ничего не хочу ждать, – заявила она. – Все сейчас.

– Аська... – он еще не мог прийти в себя и озадаченно, опасливо улыбался.

– Все прошло, – не задумываясь, сказала она. – Это я вчера перевеселилась, – она воровато глянула на дверь и лихо захлопнула ее ногой; одним рывком расстегнув рубашку, сдернула к подбородку захрустевший лифчик. Восторг переполнял ее, организм ликовал, празднуя какую-то одному ему известную победу. С девчачьим взвизгом она опять бросилась на Симагина, обхватив коленями, повисла на нем и самозабвенно запрокинула голову, выгибаясь, вдавливаясь ему в лицо – он прижал ее к себе, целуя в грудь. – Жуй меня... Ешь скорей... живьем глотай, пожалуйста... – умоляла она. Из коридора послышались скребущие звуки, и Антошкин голос спросил: "К вам можно, или как?", и Симагин уронил ее, она отпрыгнула к окну, стремительно приводя себя в порядок, и звонко закричала: "Еще бы нельзя! Только тебя и ждем!" Тошка вошел, и тогда она подхватила его, как только что ее – Симагин, и принялась начмокивать в макушку, в затылок, в щеки, а он растерялся сначала, потом стал отбиваться, но она все крутила его, кружила, что-то приговаривая, а Симагин смеялся рядом, и глаза его сверкали.

– ...А не поздно гулять-то?

– Время детское, не дрейфь!

– Аська! – он смеялся. – Ну, тебя кидает! Тошку возьмем?

– Натурально. Анто-он! – закричала она, как в лесу. – Пойдешь гулять?

Антошка высунулся из своей комнаты.

– Пойду, – заявил он и скрылся.

– Неужели все прошло? – спросил Симагин. – Ты такая веселая... А ведь было что-то ужасное. Ты не притворяешься?

– Я тебе сейчас за такие слова!.. – свирепо воскликнула Ася и стала дергать Симагина за нос. Симагин мычал и нырял головой. – Ах ты, слоненок! Ты кому не веришь? Разве есть такой закон – чтоб любящим женам не верить? Ты скажи! Есть? Если есть, я к депутату пойду, пусть отменит!

– С пустяками к депутату не пускают...

– Прорвусь! Ты что, не знаешь, что для влюбленной женщины нет препятствий? Попру, как бульдозер! – она изобразила бульдозер и, взревывая моторами, покачиваясь на ухабах, поползла на Симагина. Загнала в угол и опять стала целовать в подбородок, в шею, в расстегнутый ворот рубашки, потом упала на колени, прильнула. Он смеялся, запрокидывая голову:

– Нет, ты с ума сошла. Правда, ты с ума сошла...

– Да! – отпрянув, закричала Ася и начала делать страшные гримасы. – Я с ума сошла! Я Клеопатра, – величественно возвестила она, принимая позу. – Нет, я мадам де Богарне, – сказала она с французским прононсом, принимая другую позу. – Ой, я же вся с поросячьими ресничками!

– Не надо! – безнадежно взмолился Симагин.

– Ничего не понимает, – деловито сообщила она в пространство. Она уже стояла у зеркала, раздирая косметичку, движения были поспешны и суетливы. – Тупой, грубый, неотесанный, – она выставила один глаз к зеркалу. – Неужели тебе не сладостно видеть, как я становлюсь красивее? Лицезреть. Вот я... – доверительно призналась она немного странным голосом, потому что лицо ее было неестественно напряжено, – вечно обмираю, когда ты бреешься. Мужское таинство, вот что это такое. А ты... эх, ты.

– А браво у тебя выходит раздеваться, – завороженно следя за ней, сказал Симагин. – Я думал, все пуговицы брызнут.

Ася хихикнула и тут же ойкнула, потому что где-то что-то положила не так.

– Женщина, – справившись с аварией, сказала она, – которая не умеет мгновенно раздеваться, не стоит и кончика мужского мизинца. Вас же надо на испуг брать. Лови момент и рви пуговицы. Тогда еще есть надежда на ломтик простого бабьего счастья. Не надо печалиться, вся жизнь впереди – разденься и жди...

– У нас парни пели – напейся и жди.

– Каждому свое... Все, готова! – она отшвырнула косметичку и стала моргать на Симагина новыми ресницами. – Здорово? Где Тошка?

– Жду, когда позовете, – ответил Антон, высовываясь из приоткрытой двери. – Меня отпустили, – сообщил он важно, – хотя момент очень ответственный. Микромодуль маневрирует неправильно, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Симагина. – Хорошо, что цапфы выдержали.

Было начало девятого, когда они вошли в парк. Ну надо же, думала Ася, слушая Симагина. Он опять открытие сделал. Вот так вот болтаем, целуемся, за нос его дергала – а он что, и впрямь гений? С ума сойти. Телепатия. Только телепатии и не хватало. Вербицкого бы протелепать – что он тут вьется. Она попыталась всерьез представить то, о чем рассказывал Симагин, и не смогла. Это было совершенно несовместимо с обыденным миром. Не может этого быть, все-таки. А вдруг, все-таки, может? На краю какой бездны он стоит, подумала она и даже головой качнула, представив. И лицом разрубает ледяной ветер этой жуткой беспредельности. Кажется, так все тепло можно растерять, а он – вон какой. Живой и весь светится. Она прильнула к нему. Вот какой. Теплый. Нежный. И как я заслужила эту честь – быть ему ближе всех? А сколько времени не верила, что он такой. А он и не был. Он бы таким и не стал, если бы меня не оживил. Потому нам нельзя теперь врозь, разрежь – и все. Странно, надо бы ущербность чувствовать, что сама по себе не можешь, – а вот поди ж ты, гордость.

Странно, думал Симагин, рассказывая. Быть рядом с такой женщиной – это... это... Надо горы сворачивать, чтоб хоть как-то оправдать это. Чтобы быть достойным ее. Как она чувствует все, как откликается на красоту – вечерний лес вокруг, и она сразу, как этот лес, тиха, отуманена нежностью и покоем. Как бы я жил без нее? Как я жил до нее? С полуденной ясностью он понял, что весь прорыв последних лет, позволивший лаборатории Вайсброда далеко обогнать всех биоспектралистов мира, возникновением своим обязан Асе, и только ей.

Антон чинно двигался рядом и даже не пытался обследовать, как обычно, беличьи скворечники – постучать по стволу дерева, прижав ухо к твердой коре, поглядеть вверх и отойти, по-хозяйски отметив: спит... Тоже заслушался.

– ...Опять все раскидал, – укоризненно сказала Ася, складывая Антошкины штаны и рубаху и вешая на спинку стула.

– Я забыл, – ответил Антошка виновато и, предвосхищая следующий пункт вечерней программы, накрылся одеялом по грудь и положил руки поверх. Победно глянул на Асю. – Мам, а мам... Я спрошу, ладно?

– Ладно, – Ася присела на краешек постели, и Антошка немедленно ухватил ее за ладонь.

– Мам, а у меня правда скоро будет братик?

Ася улыбнулась потаенно и счастливо. Нагнулась и поцеловала Антошку в лоб.

– Правда, – ответила она. – Или сестричка.

– А почему так – не было, не было, и вдруг будет?

– Когда мама и папа очень любят друг друга, раньше или позже у них обязательно появляется сынок или дочка.

Лоб Антошки собрался маленькими, симпатичными морщинками. Антошка размышлял.

– А тогда... мам, – нерешительно спросил он. – Значит, ты... раньше очень любила не папу?

Ася прикусила губу и тут же улыбнулась.

– Я была чуть старше тебя и гораздо глупее, – объяснила она. – И мне показалось, понимаешь? Если кажется, то некоторое время оно будто есть на самом деле. Это чтобы поскорее учились отличать настоящее от того, что кажется. По-настоящему я всегда очень любила папу. Только мы не сразу встретились.

Антошка внимательно смотрел на нее.

– Тут есть что-то, чего я не понимаю, – совершенно по-симагински сказал он. – Наверное, это неразрешимый вопрос... Мам, а мам?

– Что, милый?

– А ты никого больше не полюбишь?

– Да ты что, Антон? – Ася звонко рассмеялась. – Кого? Ты разве не видишь?

– Вижу, – ответил он. – Я почему-то уже плохо помню, как было до папы, вроде папа всегда был. Но когда вспоминаю, вижу, что ты стала веселее и добрее.

Ася почти с испугом всматривалась в его лицо. Тошка, думала она, клопик мой... Кажется, вчера родила тебя – и вот уже.

– Я тоже, когда вырасту, буду добрый, – сообщил Антон.

– Разумеется, – ответила Ася.

– Мам, – опять спросил он, – а ты больше не заболеешь?

– Ну кто же болеет два раза на дню? – засмеялась Ася. – Спи спокойно, Тошенька.

– Мы очень испугались, – сказал Антошка. Глаза у него стали, как у засыпающего Симагина, – щелочками.

– Ничего не бойся, – сказала Ася и потрепала его по голове. Он зажмурился от удовольствия и открывать глаза уже не стал.

Симагин старательно делал вид, что спит. Ждет, с восторгом поняла Ася. Сердце колотилось все отчаяннее. Будто впервые. Она бросилась в ванную и несколько минут извивалась под душем – сначала горячим, потом холодным, чтобы Симагин ее отогрел. От душа головокружение, усилившееся к вечеру, прошло напрочь. Спеша, дрожа, Ася сорвала купальное полотенце и прехитро в него замоталась – как бы наглухо, но при каждом шаге левая нога во всю длину выпрыгивала из таинственных складок и, заманивая, мгновенно утягивалась вновь. С видом блистательной куртизанки она проследовала к Симагину, погуляла по комнате под его жадным, ощутимо разгорающимся взглядом. Бесцельно потрогала что-то на полке, переставила чуть-чуть русалочку. Потом повернулась к постели.

– Симагин, – спросила она едва слышно, – ты спишь?

Глядя на нее во все глаза и улыбаясь, он захрапел, изображая беспробудный сон. Она сделала шажок к нему.

– Можно я тебе приснюсь?

– Какой чудесный сон, – произнес он блаженно. Мягким шажком Ася подошла вплотную и замерла; Симагин обеими руками потянулся к ней, но ее улыбка лопнула, словно взорванная изнутри, руки вскинулись изломчато и страшно, полотенце мягко повалилось на пол, но в этом не было уже ничего, кроме боли и катастрофы, и Ася, простояв еще секунду с судорожно бьющейся, исступленно натягиваемой обратно на лицо улыбкой, гортанно закричав, упала. Раскинулась. Вновь закричала, ее бросило на бок, потом на спину. Симагин был уже рядом, подхватил запрокинутую голову в ладони, но Асю ударило вновь, она вывернулась из его рук, со стуком ударилась затылком и обмякла. Он поднял ее, перепуганно бормоча: "Асенька... Ты меня слышишь? Ася!!!" Словно мертвая, она висела у него на руках, только дыхание выдавало жизнь – короткое, скрипучее, сухое, рот был страшно разинут. Он уложил ее, укутал, что-то еще бормоча. На лице ее выступил ледяной пот, и тогда Симагин кинулся в коридор, набросил на голое тело плащ, бормоча: "Сейчас, Асенька! Сейчас!" Последнее, что он увидел в квартире, был Антошка, выбегающий из своей комнаты. Уже с лестницы, в закрывающуюся дверь он крикнул сыну: "Маме плохо!"

Когда Симагин вернулся, Антошка напряженно стоял у постели, По-Асиному прижав кулаки к щекам. Он повернул голову, и Симагина встретил взрослый, напряженный взгляд.

– Когда приедут?

– В течение двух часов. Что тут?

– Успокаивала меня, а потом опять...

Симагин взял Асю за руку – рука была холодной и рыхлой, как талый снег.

– Симагин... – выдохнула она.

– Асенька! – закричал он, едва не плача. – Я врача вызвал, сейчас приедут. Что мне делать? Может, ты попить хочешь?

Она послушно сказала: да, чтобы хоть чем-то наполнить его желание помочь. Ей была отвратительна самая мысль о питье. Симагин метнулся на кухню, но когда вернулся, всю душу вложив в этот чай – ровно той крепости, сладости и теплоты, что предпочитала Ася, – она снова была невменяема.

– Она велела мне уйти, – глухо проговорил стоявший поодаль Антон.

– Выйди, Тошка, выйди, да, – пробормотал Симагин. – Асенька... Я принес...

Она открыла глаза. На Симагина глянули одни белки. Симагин вскрикнул, едва не выронив чашку – Асину любимую, голубую, с узорчатой ручкой... Веки упали.

– Сим... – выдохнула она. – Сим, холодно. Ляг рядом. Приласкай. Зачем я гулять... Надо сразу. Как я по тебе соскучилась... – Распухший язык едва шевелился между лиловыми губами. Он, не глядя, ткнул на столик плеснувшуюся чашку. Ася была промерзшая, влажная, напряженная, словно в постоянной судороге; он стал гладить ее плечи, грудь, живот, ноги, она не чувствовала. Судорога усилилась, Симагин обнял Асю, бережно согревая, – она хрипела и время от времени выдыхала: "Сим...", и он отвечал: "Я здесь, радость моя..." Она не слышала.

Потом опять что-то изменилось. Дрожь погасла. В свистящих выдохах угадывалось: "Не дам... не дам..." – словно в ней рушилось нечто, и она из последних сил сопротивлялась разрушению. "Что ты, солнышко, что?" Она не отвечала, но вдруг он почувствовал, как она принялась лихорадочно и бессильно ласкать его влажными, ледяными ладонями. Он заплакал. Пробормотал: "Я принес, ты пить просила, чайку..." – "Нет, – сипела она, не слыша. – Нет. Ведь не так. Я тебя люблю". Симагин осторожно высвободился, чтобы налить грелку, принести рефлектор – Ася страшно мерзла. Огляделся, растирая щеки. Комната была чужая.

В дверях стоял Антон.

– Папа, – позвал он.

– Да?

– Мама не умрет?

Симагин вздрогнул.

– Ты... ты не смей так говорить! Так говорить нельзя!

– А если мама умрет, – упрямо выговорил Антошка, – мы с тобой тоже умрем?

Симагин замер с пустой грелкой в руке.

– Да, – сказал он негромко, – мы тоже.

Антон кивнул.

В начале третьего приехал молодой, пахнущий кэпстэном и "Консулом" широкоплечий парень и стал спрашивать, одергивая Симагина: "Спокойнее... у страха глаза велики..." Ася лежала тихо, ей, вроде, полегчало, только, несмотря на грелки и одеяла, она дрожала по-прежнему. Врач смерил давление, выслушал сердце, как-то еще поколдовал, потом вернулся к столу и начал писать. Он был спокоен, уверен. Написав, задумался, с прищуром глядя на свет торшера, и вдруг резким движением скомкал бумажку.

– Надо госпитализировать, – сказал он, и сейчас же тишину комнаты распорол визжащий, протяжный крик:

– Не-е-е-ет!!! Кричала Ася.

Симагин рухнул на колени у постели; врач, морщась, обернулся к ним.

– Нет... не надо... не поеду, – быстро-быстро, едва различимо, говорила Ася. – Не отдавай. Он ничего не понял, – она цеплялась за его ладонь ломкими пальцами, заглядывала в глаза, умоляла. У нее опять стали колотиться зубы. – Мне надо с тобой...

– Вы же взрослая женщина, – сказал врач. – Вы должны понимать...

– Доктор, – сказал почерневший Симагин, – что с ней? Лицо врача чуть исказилось пренебрежением и досадой.

– Какой-то нервный шок, – нехотя ответил он. Казалось, все это ему надоело. Давно. – У меня еще много вызовов, – сообщил он. – Я не могу полночи вас уговаривать, – он достал бланк и опять стал поспешно писать. – Когда передумаете, вызовите транспорт.

– С каким диагнозом ее отправят? – тихо спросил Симагин. Перо врача запнулось на серой бумаге.

– Я же сказал – нервный шок, – проговорил он.

– Ну тогда хоть успокаивающий укол, – просяще сказал Симагин. – И сердце поддержать. У нее сердце слабое...

– Со слабым сердцем у вас уже был бы инфаркт, – вставая, ответил врач. – Вот направление, в уголке – телефон.

Симагин не ответил, но вдруг неуловимо стал непробиваемой стеной на пути. Скулы его прыгали. Не двигаясь с места, врач покусал губу.

– Я хочу того же, чего и вы, – сказал он. – Чтобы ей помогли. Понимаете?

Стало тихо. Всхрипывая, дышала опрокинутая на подушки Ася.

– Какая больница дежурит? – спросил Симагин с усилием, и опять раздался крик:

– Не-е-ет!

Симагин резко обернулся и успел увидеть, как выгнувшееся тело опало под одеялами.

– Ася, – жалобно выговорил он, но она выдохнула:

– Ни-ку-да...

Врач молча раскрыл ящичек и стал готовить шприц. Он работал нарочито спокойно, но чувствовалось, что нервы у него тоже сдают. Симагин наблюдал.

– Что это?

– Снимет напряжение, – сквозь зубы бросил врач. – Она уснет.

Ася с усилием выпростала руку. Симагин погладил предплечье – вся кожа дрожала мелкой, едва уловимой дрожью.

– И кордиамин, – сказал Симагин. Врач коротко оглянулся на него и выполнил приказ, ни слова не говоря.

– Направление действительно до утра, – сказал он затем и решительно прошел мимо Симагина.

– Хорошо, – ответил Симагин. – Благодарю вас.

Врач коротко склонил голову и вышел. Симагин снова опустился на колени. Вошел Антошка и встал, прижавшись плечом к косяку.

– А попить у тебя можно? – напрягаясь, спросила Ася. – Только не чаю, простой воды...

Выпадая из тапок, Симагин рванулся на кухню. Только тогда Антошка решился подойти к постели.

– Мам, – сказал он. – А мам.

И больше ничего. Но она сразу поняла.

– Да я же не заболела, Тошенька, – выговорила она и улыбнулась, а потом закрыла глаза. – Я просто немножко устала.

Странно, думала она. Неужели можно вот так вот, дома, умереть? Антон стоял рядом, она смутно припомнила, что у нее закрыты глаза, но она прекрасно видела его, и пошла на кухню, и сказала: что же ты возишься, и Симагин, роняя чашку, обернулся, но чашка не разбилась, а покатилась, будто пластмассовая, и у Симагина не было лица, Ася отшатнулась, нет, лицо было, странно знакомое, не его, одутловатое, отвратительное...

Когда Симагин вернулся, Антон сказал:

– Мама закрыла глаза и уснула.

В пять Симагин запихал сына в постель, а сам вернулся в спальню. Асино дыхание выровнялось, и щеки порозовели – к шести она была обыкновенная спящая Ася, безмятежная, разметавшаяся, теплая. У нее даже улыбка промелькнула на сонных мягких губах, и Симагин заулыбался в ответ. Он задремал прямо в кресле.

Первыми в лабораторию пришли Карамышев и Володя, а чуть позже – Вайсброд, которому Карамышев тоже позвонил вчера. Около часа они молча ждали, все больше беспокоясь. Ровно в девять, как всегда, задорно цокая каблучками, влетела Верочка. "Привет! – улыбаясь, сказала она Володе. – А где маэстро? Ты что, один в такую рань?" И тут увидела стоявших за изгибом пульта Вайсброда и Карамышева. Ее оживление как рукой сняло, даже румянец пропал. Поникнув, она подошла к окну и осталась стоять, глядя наружу. Там шел спокойный, прямой дождь.

К половине десятого собрались все. Кроме Симагина.

Без четверти десять Вайсброд не выдержал. "Как же он разговаривал с вами?" – "Очень бодро, – тихо ответил математик. – Чувствовалось, что кипит". – "Вы никому не рассказывали?" – спросил Вайсброд после паузы. Карамышев отрицательно покачал головой. Потом наклонился к Вайсброду и совсем тихо проговорил: "Я даже Володе сказал только об идее электронного эха". Вайсброд кивнул и предостерегающе шевельнул бровями. Карамышев, не меняя тона и не оборачиваясь, тихо произнес: "И главное, ради чего эти хлопоты? Чтобы вместо обыкновенной, удобной, нормальной стенки загромоздить комнату престижной махиной". Вадим Кашинский, неслышно подошедший сзади, остановился было и вдруг опять двинулся куда-то в сторону, пробормотав: "А, вы же некурящие..." Вдруг Верочка рывком отвернулась от окна и звонко, свирепо крикнула: "Ну неужели ни один не мог пойти в местком и стукнуть кулаком по столу, чтоб ему поставили телефон?! Знаменитости!" Разговоры затихли. Верочка, словно от сильной боли, замотала головой и опять отвернулась. А потом с грохотом растворились двери, и влетел Симагин.

Когда улегся шум, Вайсброд подошел к нему и сказал негромко:

– Андрей, когда пройдет первая серия, давайте пообедаем вместе. Тут за углом есть пельменная. Вы не против?

В пельменной было чадно, людно и шумно. Они нашли свободный столик, отгребли на край гору грязной посуды и осторожно, боясь испачкаться в крошках и лужицах на столе, расселись.

Вайсброд разломил пополам кусочек хлеба и опасливо попробовал бульон.

– У меня к вам два приватных разговора, – сообщил он.

– Я догадался, – ответил Симагин после паузы. – Только не знал, что целых два сразу.

– Целых два сразу. Первое. В Москву я не еду.

– Что случилось?

– По состоянию здоровья, – сказал Вайсброд.

– Так, – сказал Симагин, и ложка вывернулась у него из пальцев, плеснув бульоном на стол. – Ч-черт... Действительно?

– Чувствую я себя погано, – признался Вайсброд. – Так или иначе, Андрей, вам надо учиться обходиться без меня. В этом плане я очень рад, что вы сошлись с Аристархом Львовичем, – он в высшей степени интеллигентный и знающий человек.

Некоторое время Симагин энергично ел.

– Кто-то поедет вместо вас, или мы отправимся с Аристархом вдвоем?

– Нет, – сказал Вайсброд, – поедет вместо меня Кашинский. Симагин ошеломленно воззрился на Вайсброда.

– А что он там будет докладывать? Он же...

– Нет, – сказал Вайсброд, – докладывать он будет не там.

– Что?

Вайсброд пожевал губами и отодвинул бульон. Есть это он не мог.

– Вадик неплохой специалист. Ему будет очень полезно побывать на столь представительном форуме, это его поощрит, даст перспективу. Самостоятельного доклада ему не ставят. Он будет у вас на подхвате. А по возвращении тщательнейшим образом, помимо ваших официальных отчетов, проинформирует дирекцию обо всем, что говорилось и делалось на конгрессе.

Секунду Симагин смотрел на Вайсброда, не понимая, а потом сморщился, как от кислятины.

– О гос-споди, – сказал он с мукой, – так вот в чем дело!

– Н-ну, – ответил Вайсброд.

– Только дирекцию или выше?

– Не имею представления.

Симагин принялся за еду. Вайсброд сидел, сцепив руки на животе, и смотрел на него.

– Аристарх знает?

– Да, разумеется. Аристарх Львович и в этом отношении необычайно тонкий человек.

– Ладно, – сказал Симагин, принимаясь за второе. – Что второе?

– Вот что второе. Кому вы успели рассказать о своей идее?

– Какой именно идее? – раздраженно спросил Симагин.

– Вчерашней, – терпеливо сказал Вайсброд и пригубил компот. От компота отчетливо пахло дезинфекцией. Он отставил стакан. – Относительно телекинеза и прочей мистики.

– А, – мрачно произнес Симагин. – Ну, вырвалось в пылу... Карамышеву да Асе. Хотя, если хотите знать, я убеж...

– Речь не об этом, – сказал Вайсброд. – Я вполне доверяю вашей уникальной интуиции. Но я настоятельно просил бы вас не расширять круг посвященных. Держите, Андрей, эту странную мысль в стратегическом резерве.

– Эммануил Борисович! – почти сердито воскликнул Симагин, с возмущением глядя на Вайсброда красными от бессонной ночи глазами. – Я когда-нибудь давал основания подозревать меня в прожектерстве?

– Помилуйте, – улыбнулся Вайсброд. Болели уже все внутренности. Следовало срочно ехать домой. – Дело совсем в ином. Если сейчас пойдет разговор о подобных перспективах, нас всех либо объявят пустомелями, что не будет способствовать работе, либо посадят на совершенно иной режим, что тоже не будет способствовать работе. Потом выяснится, что никакой телепатии нет, а режим останется. Поймите меня правильно. Когда и если подобные эффекты действительно обнаружатся, нашим долгом будет обуздать любую мистику и отдать ее стране. Для применения во всех областях народного хозяйства. Но раньше времени привлекать...

– Я понял, – угрюмо и безнадежно сказал Симагин.

– Вот и отлично, – опять примирительно улыбнулся Вайсброд и тронул Симагина за локоть. – Ваша идея латентных точек блистательна. Впрочем, что я говорю – идея. Это уже целая теория.

– Да будет вам, – буркнул Симагин.

Больше они не разговаривали. Вайсброд смотрел на Симагина. Симагин поспешно дожевывал люля. Он поднял голову, лишь когда за соседним столиком стали кричать. Там стояло только два стула; один занимала женщина лет не более тридцати, расплывшаяся, размалеванная, а другой – ее большая сумка. Обескураженно озираясь, стояли с подносами в руках парень и девушка, их лица были пунцовыми. "У меня скоро подойдут! – остервенело голосила сидящая. – Я что, зря сижу? Я для дела сижу! Занято, говорю!!" – "Ну мы же с едой, – нерешительно вставил парень. – И сесть некуда, посмотрите сами..." – "Ва-ась! Меня тут гонют!" – крикнула, оборотясь к очереди, сидящая. Девушка, потянувшись к уху парня, что-то тихо сказала.

– Какого черта, – пробормотал Симагин и поднялся. Обогнул столик и вдруг ногой сшиб модную сумку на пол.

– Вот так надо, – пояснил он парню. Сидящая онемела.

– Тебя мне пинать не придется?! – с бешенством, побелев, спросил Симагин. – Нет?! Вижу, что нет, – одобрил он, когда та с разинутым ртом выползла из-за стола.

– Банда!! – завизжала она. – Тут их банда! Ва-а-а-ась!! Пельменная заинтересованно затихла. Перемахнув через перильца, из середины очереди вылетел дюжий смуглый Вася в расстегнутой до волосатого пупа рубахе и джинсах, украшенных верхолазным поясом. Парень поставил поднос, пригладил волосы и встал с Симагиным плечом к плечу. Вася остановился, морщась и озираясь.

– Что ж ты, дура, – сказал он и вернулся в очередь. Симагин поднял с пола сумку и подал женщине. Та, не глядя, вырвала ее, открыла и, всхлипывая, принялась перебирать содержимое.

– Доедайте быстрее, Андрей, – брезгливо пробормотал Вайсброд. Парень смущенно сказал Симагину:

– Спасибо, друг.

Симагин чуть улыбнулся белыми губами:

– Не за что, друг.