Рубан АлександрРусский Марс

Александр Рубан

Русский Марс

Фантастическая повесть

Мир в своей законченности мне кажется недостаточным для той бесконечности, которую я чувствую внутри себя.

Альбер Жакар

Там русский дух... там Русью пахнет!

А.С.Пушкин

...куда ж несешься ты?..

Н.В.Гоголь

ОТ АВТОРА

(Предисловие)

Считаю своим долгом ещё раз предупредить тех читателей, которые, быть может, не обратили внимания на жанровый подзаголовок: это - фантастическая повесть.

Всё нижеизложенное якобы происходило 12 лет тому назад на Марсе, за считанные дни до известных событий. Рассказчику, Андрею Павловичу Рюрику, якобы отводилась в них определённая роль. Но события пошли не так, как было якобы намечено, а сикось-накось.

Сию прелюбопытную трактовку марсианской трагедии мне довелось услышать от Андрея Павловича лично, из уст в уши. При этом его уста были максимально приближены к моим ушам - то к правому, то к левому, в зависимости от того, какие зубы он мне лечил, доращивал и восстанавливал. "Заговаривал", как он сам это называет.

Рискну обобщить свои немногочисленные наблюдения, заметив, что все эти нетрадиционные дантисты и стоматологи имеют одну общую черту с парикмахерами. А именно: склонность к некоей "информационной тирании" по отношению к своим клиентам. Причем "террор" зубоврачевателей куда как более жёсток, если не сказать жесток. Сидя с распахнутым ртом, с языком, в буквальном смысле слова парализованным волевым усилием вашего тирана, вы не можете считаться даже собеседником последнего. Ибо не имеете возможности ни возразить, ни переспросить, ни съехидничать, ни направить "беседу" в иное русло, любопытное не только ему, но и вам. Охотно, впрочем, допускаю, что уважаемые врачеватели отнюдь не считают свое поведение тираническим. Скорее всего, они предлагают нам эти свои "беседы" в качестве своеобразной дополнительной услуги, долженствующей компенсировать нам их гонорары несколько.. гм... завышенные по сравнению с действительной стоимостью врачевания.

Разумеется, я не имею никаких претензий к Андрею Павловичу Рюрику лично. Во всех остальных отношениях, кроме вышеупомянутой профессиональной склонности, это очень милый, симпатичный, уравновешенный человек, и ко всему - один из лучших нетрадиционных стоматологов на Обероне. Если его гонорар и оказался несколько обременительным для меня, я всё же отдаю себе отчет в том, что он (гонорар) вполне соответствует его (Андрея Павловича) заслуженной репутации.

Более того: "беседы" моего врачевателя, хотя и неизбежно насильственные, оказались небезынтересными. Ну, во всяком случае оригинальными.

Согласитесь, что не любой стоматолог станет излагать вам фантастические сюжеты собственного сочинения вместо того, чтобы "обсудить" с вами реальные животрепещущие темы, как-то: высокие цены, нелепую моду, вызывающее поведение нынешней молодежи, спортивные новости и неразумную политику местных властей. В Далекой Диаспоре, на самом краю Ойкумены список мало будет отличаться от такового же на Земле.

Несколько слов о том, что привело вашего покорного слугу на Оберон, один из четырех центральных миров Далекой Диаспоры (системы Урана и Нептуна). Оберон знаменит не столько своей индустриальной мощью (немалой) и природными богатствами (значительными), сколько уникальным архитектурным решением человеческих поселений и производственных комплексов. Каковое решение, наглухо запатентованное, является интеллектуальной собственностью этого и только этого мира. Его "города-колодцы" - их на планете насчитывается двадцать три, а в настоящее время сооружаются двадцать четвертый и двадцать пятый, - вот уже полстолетия привлекают к себе внимание самых разных людей и организаций: начиная от недавно возникших служб архитектурного шпионажа и кончая древними, как Земля, праздными зеваками... Впрочем, последние предпочитают называть себя туристами.

Не хочу и не могу отнести себя к этим крайним категориям. На Оберон и не только на Оберон - меня привел мой служебный долг. Точнее сказать, общественный. А если совсем точно: командировка от еженедельника "Голос Диаспоры" и настоятельная просьба его главного редактора.

Милейшего Славомира Захариевича, к моему немалому изумлению, чем-то привлек "исконно-русский" (его собственное выражение, и пусть оно будет на его совести) стиль моих первых беллетристических опытов, незадолго до того опубликованных в "Голосе". Не знаю, не знаю... И до крайности сомневаюсь, что какой бы то ни было стиль можно углядеть в тексте, изуродованном столь варварски - и если бы только ножницами!.. Хочется верить, что Славомир Захариевич действительно читал оригиналы моих опусов. И действительно после публикации. Что до обещанной взбучки редактору художественного отдела "Голоса", то, право же, Бог с ним. Все мы люди, все мы человеки, всех нас раздирают надвое служебный долг и собственное мнение - и все мы мечемся от одного к другому. И ох как мало кто из нас находит успокоение: в одинокой ли гордыне своей правоты, или в безоговорочном подчинении всего себя моральным установкам общества (в узком смысле - требованиям издательской и журналистской этики...).

Как бы то ни было, Славомир Захариевич лестно отозвался о моём стиле, я был польщен и дал свое согласие на эту поездку. "Голос Диаспоры" заказал мне серию очерков и просил провести некоторое социологическое обследование. И то, и другое касалось судеб переселенцев с Марса - как сложившихся, так и не сложившихся судеб. Выбор оставлялся на полное моё усмотрение. Почти полное.

Тема была интересной и действительно важной. Ведь это, как-никак, сотни тысяч семей, десятилетие тому назад потерявших родину и рассеянных по всей Далекой и Близкой Диаспоре. Один лишь Колодец-2 на Обероне в то время изъявил готовность принять до десяти тысяч беженцев - и принял почти пятнадцать... Тогда их называли беженцами. Переселенцами они стали потом, де-факто, поскольку надежда на скорое восстановление атмосферы в долине Маринер была утрачена.

Три с лишним года тому назад Европа (не земной материк, а спутник Юпитера) взяла строительство под свой протекторат, и оно наконец-то сдвинулось с мертвой точки. И возникла проблема. Намерены ли марсиане, всё ещё беженцы де-юре, возвращаться на родину? Сколько семей, за свой ли счет, и в какие сроки? Оплатят ли они - хотя бы частью - европейские траты и хлопоты? Наконец, не захотят ли они просто-напросто забрать себе свой мир, оставив перенаселённую Европу с носом?

"От этих русских можно ждать чего угодно!"- так заявил на специальном заседании по Марсу один из спикеров Комиссии ООМ по Правам Человека. За что и был с треском дисквалифицирован и со всех занимаемых должностей изгнан, как нарушивший негласное табу на национальные вопросы.

Процент русских на Марсе был, мягко говоря, незначителен - чего не скажешь об их влиянии на политику практически любого мира, где они есть... Таково, по крайней мере, мнение Славомира Захариевича. И, учтя неизбежную скованность профессиональных социологов Организации Объединенных Миров, проистекающую из негласного табу, он просил меня особое внимание в моём дилетантском обследовании, а равно и в очерках уделить именно русским переселенцам с Марса. "Художника нельзя дисквалифицировать, - объяснил он мне. - Художник всегда волен выражать озабоченность тем, что его действительно заботит..." Предполагалось, что я - художник. Я был ещё раз польщен.

Я побывал на шести мирах, провел свое дилетантское обследование, вылечил зубы на Обероне, вернулся, написал и сдал заказанную серию очерков (они уже в наборе) - а фантастическая байка Андрея Павловича никак не давала мне покоя. Что-то в ней было тревожное и смешное одновременно, и смех этот был нехорош. Хотя, если подумать - чистейший вздор.

И вот, чтобы избавиться от этой иррациональной тревоги, от подступавшего то и дело нервического хихиканья, я решил записать всё, что я услышал от Андрея Павловича Рюрика в течение долгих двенадцати сеансов врачевания.

К сожалению, он не довел свое повествование до логического конца. Многие линии незавершены, а кое-какие намечены пунктиром и производят впечатление лишних. Даже судьба главного (как я понимаю) героя, Мефодия Щагина осталась неясной.

Но что-то удержало меня от естественного порыва всякого литератора свести воедино оборванные концы, связать их общей идеей и вывести кругленькую мораль, безжалостно отсекая всё то, что этой морали противоречит. Я лишь позволил себе дополнить байку несколькими газетными вырезками одиннадцати- и двенадцатилетней давности, каковые, на мой взгляд, удачно довершают некоторые из незавершенных линий романа.

Кстати, супруги Рюрик были одними из первых марсианских беженцев если не самыми первыми. Они пустились в вояж довольно необычным способом, без гроша в кармане, если не считать до смешного ничтожной суммы в одной из экзотических валют тогдашнего Марса. И, тем не менее, транзитная таможня космопорта на Каллисто умудрилась оштрафовать их... за контрабанду! Этому анекдотическому факту есть почти документальное свидетельство - газетная вырезка, которую я тоже полагаю более уместным привести не здесь, а в послесловии.

В самом тексте повести неоднократно упомянуты и частью процитированы два исключительно редких издания. Работу Грюндальфсона мне удалось найти, и я просто переписал примерно те куски, которые А.П.Рюрик мне пересказывал. А вот книгу Л.Саргассы я не обнаружил нигде и отрывок из неё привел по памяти. В остальном фантазия изложена так, как я её слышал - и даже от первого лица. Хотя и не дословно, разумеется.

И последнее предуведомление: рассказчик, Андрей Павлович Рюрик, фигурирует в романе под фамилией Щагин - ибо это его настоящая. фамилия. Якобы настоящая.

1

Я знаю в лицо всех дальненовгородских таможенников.

Они меня тоже.

Стоит мне войти в зал ожидания космопорта Анисово и приблизиться к нейтралке хотя бы на двадцать шагов, как эти скучающие бездельники становятся необычайно деловитыми. Для всех, имеющих несчастье оказаться рядом со мной по эту сторону барьера, процедура досмотра сразу перестает быть пустой формальностью. Ну, а для меня она никогда не была таковой.

То есть , была когда-то - первый и последний раз в жизни и, увы, на Земле.

Сегодня я встал к барьеру Колюнчика - Николая Стахова, младшего исправника таможенной службы. Не потому, что он самый молодой и неопытный. И не потому, что мы с ним пили (он пил, а я его спаивал). И даже не потому, что за неделю после той пьянки мы с ним так и не объяснились. А просто очередь к его турникету показалась мне короче, чем к остальным.

Мне было всё равно, куда становиться. Я их всех знал и со многими пил. Мне нигде не светила удача.

Едва я пересек невидимую границу и встал в очередь, как рядом с турникетом, по ту сторону барьера, нарисовался опричник. Оранжевый кивер с белым восьмиконечным крестом надвинут был ниже бровей, правая ладонь многозначительно покоилась на ручке дубинки, пальцы левой поспешно оправляли заломившийся ворот полукафтанья и застегивали верхний брандебур. Застегнулся - и окаменел со скучающим выражением на лице, стараясь не встречаться со мной глазами. В предусмотрительно раскрытой кобуре матово отсвечивала рубчатая рукоять парализатора. Да и лядунка, лудя по тому, как отвисла перевязь, отягощена была не дурманной жвачкой, а запасными обоймами.

С этим опричником я тоже знаком, и очень тесно. Зовут его Харитон Кузьмич, а фамилия у него Петин, и с дубинкой он управляется мастерски. Зато парализатор в момент нашего знакомства оказался не заряженным. Впрочем, теперь, наверное, заряжен и даже снят с предохранителя.

Колюнчик с удесятиренной бдительностью шмонал багаж, и очередь двигалась медленно. Но всё-таки двигалась, неуклонно сближая нас и заставляя таможню нервничать. Последнёму передо мной пассажиру отчаявшийся Колюнчик предъявил какое-то совсем уже дикое требование, и тот, недоуменно пожав сухонькими разновысокими плечами, указал ему на экран нутровизора. Колюнчик (потный, багровый, идущий белыми пятнами под съехавшей на оттопыренное ухо фуражкой) стоял на своем, ссылаясь на неисправность прибора. Врал, разумеется. Пассажир, ещё раз пожав плечами, осторожно извлек из баула и осторожно положил на барьер объемистый, не по размеру легкий сверток. Без всякого нутровизора было ясно, что в нём может быть только марсианская устрица, никакими законами к вывозу из СМГ не запрещенная.

В ответ на повторное требование распаковать сверток пассажир окончательно рассвирепел.

- Нет уж, сударь, извольте распаковывать сами! - произнес он тонким срывающимся фальцетом и гордо поправил пенсне, что, видимо, соответствовало у него презрительному плевку.

Младший исправник Стахов судорожно вздохнул, вытер потные лапы о полы кафтана и стал распаковывать, то и дело поправляя падающую фуражку движением плеча. При каждом таком движении золоченый витой эполет стукался о козырек не по уставу развернувшегося головного убора.

Пассажир горестно отвернулся, дабы не видеть того, что неизбежно произойдет, и стал смотреть куда-то поверх моей головы и собственного пенсне. Он не знал, интеллигентный сухонький пассажир, что перед ним стоит истинный виновник его текущих неприятностей, и счел возможным сочувственно улыбнуться ему. Мои неприятности были куда крупнее.

- Нон професьональ!.. - сказал он вполголоса на непонятно каком языке. Скорее всего, на вымышленном. Зато и мнение выразил, и на судьбу посетовал, и беднягу Колюнчика не оскорбил.

Между тем Колюнчик, ловко орудуя лезвием табельного тесака, надрезал и отделил кружок наружного, жесткого слоя упаковки, положил его, перевернув, рядом со свертком и в эту чашу стал выкладывать комки просушенной гигроскопической пены, пока не показался под нею бесцветный и почти бесформенный завиток раковины. На этом, собственно, можно было и остановиться, ибо никому и никогда ещё не удавалось упаковать не целую раковину, а её часть. Но Колюнчик не остановился. Не то демонстрируя (кому?) профессионализм и выучку, не то просто чтобы оттянуть время, он осторожно и точно запустил пальцы между пеной и раковиной - так, чтобы не дай Бог не задеть последнюю. Я и хозяин свертка следили за ним, затаив дыхание, и даже Харитон Петин по ту сторону барьера вытянул шею - как-то по-петушиному, вбок... А Колюнчик все шарил и шарил, старательно убеждаясь, что кроме пены и раковины, в свертке ничего нет, и, убедившись, выволок наконец наружу свои, как выяснилось, довольно ловкие грабли.

Вот тут-то и произошло неизбежное - потому что Колюнчик совсем забыл о своей фуражке. Он уже собирался уложить обратно вытащенную из свертка пену, когда фуражка подмяла-таки его большое ухо, соскользнула, стукнулась об эполет и, отрикошетив, задела мокрым от пота околышем невзрачный бесформенный завиток.

Со звонким рассыпчатым шелестом своей последней песни марсианская устрица обратилась в прах, и этот прах, кружась, осыпался на мягкое дно упаковки крохотными металлокварцевыми чешуйками... Жалобный вздох пассажира был похож на последнюю песню его сокровища, Харитон с мужественным сожалением крякнул, а белые пятна на багровой физиономии Колюнчика полиловели.

Впрочем, пассажир, в отличие от Колюнчика, почти сразу взял себя в руки. Не дослушав бормотаний младшего исправника (о том, что он "сегодня же, сейчас же, вот только смена закончится, их тут много и совсем рядом, всего несколько верст по Пустоши..."), пассажир сухо заметил, что через два часа - посадка, а он ещё не отбил радиограмму в Тихо Браге, чтобы знали, каким рейсом встречать. Колюнчик (с его лица ещё не сошла багрово-лиловость) снова открыл было рот, но пассажир его снова прервал.

- Полноте, сударь, не с чего так убиваться, - сказал он неожиданно мягко. - Работаете вы отменно, и винить надлежит не вас, а ваше начальство, за то, что выдало вам амуницию на размер больше, чем следует. А я не в первый и не последний раз на Марсе и давно перестал коллекционировать сувениры из Диаспоры... Надеюсь, однако, что теперь я могу пройти?

Колюнчик оторопел от столь миролюбивой речи (выходит, специально рассчитывал на затяжной скандал?) и автоматическим жестом разблокировал турникет. Пассажир, предварительно подав ему фуражку, прошёл на нейтралку. Харитон сразу же подобрался, выпустил дубинку и утвердил руку на кобуре: на тот случай, если я опять попытаюсь рвануть следом, как месяц тому назад. И стоял так, в напряженно-свободной позе, пока турникет не был опять заблокирован.

А я не стал пытаться. Я законопослушно дождался щелчка блокировки, шагнул к барьеру, снова ставшему сплошным, и выложил на него свою папку с документами: декларациями, справками, поручительствами, рекомендациями и прочим, и прочим... Включая, разумеется, мой бессрочный билет на любой из рейсовых, а равно и нерейсовых кораблей, который влетел мне в копеечку.

- Следующий, - буркнул наконец Колюнчик, надевая фуражку и старательно не глядя на меня.

Я протянул ему паспорт и раскрыл папку.

- Багаж на барьер, пожалуйста, - буркнул Колюнчик.

- Багажа нет, Николай Иванович, - сказал я и приветливо улыбнулся ему в козырек. - Здравствуйте.

Он вздохнул и поднял на меня свои зеленые, с марсианской желтинкой, глаза. В глазах были тоска, и страх, и чувство долга, не записанного ни в каких регламентах.

2

- Вам не улететь отсюда, господин Щагин, - заявил он мне вечером осьмого дня, когда я разлил по стопкам какую-то там по счету фляжку "Марсианской Анисовой".

- Зови меня Андрей, - предложил я и поднял свою стопку.

- Вы никогда не улетите отсюда, Андрей... - повторил он, глядя на меня с тоской и страхом своими честными по молодости глазами.

- И давай, наконец, на "ты", - сказал я. - Сколько можно?

Мы выпили и троекратно, накрест, поцеловались. Добрую половину своей стопки я незаметно вылил в грибной салат.

- Понимаешь, Андрюша... - проговорил он, давясь непросоленным груздем, глотнул наконец и помотал головой. - Ты навсегда останешься на Марсе, понимаешь? Навсегда!

- Плевать, - небрежно заявил я, потому что ещё не настала пора откровений. - Давай-ка поищем тему повеселее, Колюнчик. Как насчет повторить?

- Нет, ты не понимаешь! - горестно констатировал он, утверждая оплывшие щеки в ладонях, а локти на скатерти. Я поспешно убрал из-под его локтя братину с остывшим сбитнем.

- Жизнь хороша, Колюнчик, - сказал я. (Он с тоскливым интересом смотрел на меня затуманенными глазами. Но ещё не вполне затуманенными.)Жизнь везде хороша, где есть приятные собеседники, - продолжил я. По-моему ты из таких. Но ты зациклился на скучной теме, и нам необходимо повторить.

Я постучал ногтем по опустевшей фляжке.

Официант (мой однофамилец и почти что ровесник Мефодий Щагин, бывший со мною в сговоре) принес нам ещё одну фляжку, а пустую забрал. Колпачок с неё он снял и оставил, присоединив к остальным, лежавшим на краю столика..

Разливая анисовку, я скосил глаза и пересчитал колпачки. Десять. Нет, девять: десятую мы сейчас начнем. Два литра на двоих, двадцать пять градусов... Не переборщить бы - скисает Колюнчик.

Николай Стахов был четвертым из таможенников, которых я пытался споить. Втереться. Подкупить. Дабы вырваться за пределы Дальней Руси, официально именуемой Суверенной Марсовой Губернией. Или хотя бы выпытать причины, по которым меня держат здесь.

Трижды я ничего не добился. Трижды я был бит плетьми и отсидел в общей сложности осьмнадцать суток за попытку подкупа должностных лиц. Все трое были старыми, тертыми, хитрыми и продажными - вот только продавали они, в конце концов, меня. Я ставил на продажность и проигрывал. А потом решил поставить на молодую честность и, кажется, не ошибся.

Позарез необходимая мне информация уже распирала его и была готова хлынуть наружу. Но чувство долга и незаглушенный страх могли остановить поток. В самый неподходящий момент.

Водка - лучшее средство от страха. И от чувства долга.

Я огляделся, ища подходящий предмет для тоста и для последующей беседы, но ничего, кроме дальнерусской экзотики, не обнаружил. Впрочем, какая разница?.. Мы выпили за Дальнюю Русь: Колюнчик - с воодушевлением, до дна, я - значительно меньше. Я спросил, почему это лучший ресторан Дальнего Новгорода именуется по-иноземному: "Вояжёр"? Колюнчик возразил, что это раньше кабак назывался по-инородному "Космотуристом", а "Вояжёр" - очень даже по-русски. Петр Великий не туристировал, а предпринимал вояжи! Я усомнился в том, что "вояж" является исконно русским словом, но согласился, что на слух оно русее "туризма". Хотя это ещё вопрос: чем же более гордится Дальняя Русь - своей русскостью, или своей удалённостью от земной метрополии? Колюнчик возразил, что у Руси нет и не может быть никакой метрополии. Родина русских не Сибирь, Восточная там или Западная, не Поволжье со Приднепровьем и даже не Старая Атлантида, откуда все мы, как известно, вышли. Родина русских - весь Божий мир, вся Земля и Диаспора, то бишь Солнечная Система. Где есть русские, там и Русь. А где Русь, там независимость и традиции.

Я усмотрел в этом повод для нового тоста.

Выпили за традиционно независимую Русь, где бы она ни была. Потом за независимые русские традиции, обретшие исконно русскую независимость в Дальней Руси. Потом за былинных витязей, потому что на глаза нам попался один из них - в настоящей, хотя и облегченного образца, кольчуге и в накладной бороде до середины могучего брюха. Это был метрдотель, который здесь назывался как-то иначе... Слегка поспорили о том, как правильнее будет говорить: "витязь", или "богатырь"? Витязь - это вроде бы что-то кавказское. В тигровой шкуре. Да и с витингом (он же викинг) подозрительно схоже. А богатырь не по созвучию ли с басурманским батыром образовался?.. Сошлись на том, что не так уж и важно, была бы суть не утеряна.

- Крип-толин-гвистика, - выговорил Колюнчик с неожиданно вернувшейся тоской в голосе.

- Тайноязычие, - попытался я перевести на посконный.

- Ах, да я не о том! - отмахнулся он.

Фляжка (двенадцатая) оказалась пустой, и я незаметно пододвинул ему свою стопку. Колюнчик её меланхолично выцедил, а я принялся развивать нестареющий тезис о языковой экспансии инородцев и о том, как успешно обарывает оную экспансию Великий и Могучий.

Колюнчик ожил, ненадолго отлучился в березовый колок, росший посреди зала (березки были силикопластовые), и вернулся с гуслями. Он хотел спеть мне былину о покорении Русского Марса, но позабыл слова и порвал две струны. Гусли у нас отобрали. За ними пришёл, в сопровождении витязя-метрдотеля, один из гусляров: тощой, рыжекудрый (под сбившимся седым париком), белобородый, с горбатым носом и ореховыми, чуть навыкате, глазами. Мне пришлось раскошелиться на сорок целковых, чтобы замять скандал, и я решил, что, пожалуй, хватит. Пока я заминал и раскошеливался, Колюнчика не стало.

Я обнаружил его сидящим под березкой. Рядом отплясывали "камаринского" три карлика-скомороха и порхали в хороводе нарумяненные красны девицы в шитых блестками прозрачных сарафанах и без ничего под этой прозрачностью. Вот в ней, на мой непросвещенный взгляд, и содержится главный шарм тутошней русскости...

Колюнчик обвисал и упирался - но как-то неубедительно, без энтузиазма. Я тихо-мирно уволок его в свой двухкомнатный "люкс" в бельэтаже одноименной с кабаком гостиницы, прихватив на всякий случай ещё пару фляжек и какую-то несолидную закусь.

Информация поперла из него ещё в лифте, уже ничем не сдерживаемая. Но когда я наконец выгрузил его в кресло, запер дверь и включил на запись упрятанный в тумбочку "Кристаллоник", это оказалась не информация, а пьяный бред. В лифте он успел обмолвиться о некоей угрозе, нависшей над человечеством земли и Диаспоры, каковая угроза проистекала бы из моего возвращения на Землю, - но был, увы, не в состоянии внятно изложить суть. Вместо этого он понес ахинею о водорослях и разумных червях, то и дело пытаясь выговорить инородческое слово "криптолингвистика".

Я запаниковал: а не вернутся ли к нему и страх, и чувство долга, если употребить нашатырь? Не пропадут ли втуне мои труды и траты? Но выхода не было, и пришлось попробовать.

Ахинея стала более связной, оставаясь по-прежнему ахинеей. Водоросли оказались не водорослями, а фамилией инородца, которую Колюнчик наконец вспомнил: Саргасса. Лео Кристоф Саргасса. Криптолингвистика имела более прямое отношение к делу: криптолингвистом был некий скандинав с труднопроизносимой фамилией, которую Колюнчик так и не произнес. Этот скандинав раскрыл людям глаза на истинный и страшный смысл, упрятанный в романе убиенного Саргассы, - за что вскорости и сам поплатился жизнью. Скальные черви-оборотни не знают пощады, но до времени вынуждены таиться. А скандинав вычислил одного из них...

- Ну и где же он, этот разумный червяк? - спросил я. - В каком из фиордов?

Не следовало мне задавать этот вопрос - и таким тоном. Колюнчик смотрел на меня круглыми от страха глазами и не произносил больше ни слова. А когда я, хмыкнув, потянулся за фляжкой, чтобы расплескать по стаканам, он шарахнулся от меня вместе с креслом. Да так, что чуть не вышиб затылком роскошное, во всю наружную стену, окно. И вышиб бы, если бы это было обычное, а не гермостекло, предназначенное выдерживать прямые попадания метеоритов... Марсианская атмосфера не то чтобы смертельна для человека, но всё-таки неприятна - особенно в районе Карбидной Пустоши. А двухкомнатный "люкс" и кислородная маска наготове - это как-то несовместно.

Беседовать мне стало не о чем и не с кем. Я сунул руку в тумбочку и остановил запись. "Информация". Даже на компромат не тянет... Стереть? Завтра... Неужели всё-таки переборщил, допоил человека до розовых чёртиков? Я произвел в уме перерасчет двух с половиной кило "марсиановки" на земную сорокаградусную и разделил на два. Слаб, слаб оказался Николай Иванович Стахов! Но кто же мог знать?

Контузия пошла ему на пользу: она вышибла из него всех розовых чёртиков заодно с червями, и теперь он мирно сопел, разметав на поверженном кресле моднючие силикопластовые лапти и пуская пузыри в ковер. Частью в ковер, а частью на рукав своей малиновой косоворотки с набивной вышивкой. На затылке под светленькими кудряшками лиловела солидная гуля.

Вдвоем с коридорным, явившимся на мой звонок, мы уложили гостя на диван. Сочинять ничего не пришлось - коридорный удовлетворился одной из фляжек. Ему, надо полагать, не впервой...

Когда я проснулся, младшего исправника Стахова не было в моём номере, а на тумбочке лежали мятая двадцатка, серебряный трояк и горка никеля целковых на два. Выгреб всё, что было, демонстрируя неподкупность. "Честь продается, коли её нет".

Я хлопнул себя по лбу и сунулся в тумбочку.

Нет, дискета была на месте, и запись он тоже не стер.

Трезвое восприятие пьяного бреда нисколько не прояснило моей ситуации. Тем не менее, вечером, после обычного турне по собраниям, приказам и присутствиям Дальней Руси, я не поленился расшифровать запись и прочел глазами.

Бред остался бредом и на бумаге. Либо Николай свет-Иванович его заранее сочинил и в продолжение всей пьянки затверживал, либо... Подумав, я решил взять на заметку латиноамериканского сочинителя

Хотя, на кой мне чёрт их имена, если оба они мертвы?

3

Николай Иванович смотрел на меня из-под козырька по-молодому честными глазами, и в глазах его были тоска, и страх, и неистребимое чувство долга.

- Здравствуй, Андрей, - ответил он. - Может быть, не надо?

- Я принес тебе запись, - сказал я. И положил на барьер черную пуговичку дискеты. - Я записывал нашу беседу. Помнишь?

Он помнил.

- Это... копия? - спросил он.

- Зачем? - удивился я.

- Ну как зачем... Чтобы.. ну...

- Чтобы тебя шантажировать? - догадался я.

Он не то кивнул, не то просто опустил голову (козырек фуражки упал ему на глаза), осторожно, как ядовитого карбидного клопа, взял дискету и повертел её в пальцах.

- Тебя же бесполезно шантажировать, Колюнчик, - сказал я. - Поэтому я просто расшифровал запись.

- То есть, ты во всем разобрался? - он задрал голову и вопросительно посмотрел на меня из-под козырька. - И решил остаться? Сам?

- Ни в чем я не разобрался и оставаться я здесь не намерен. Я расшифровал запись. Ну, записал, понимаешь? Буковками. На бумаге. - Он наконец-то понял и сник. - Мне не нужен твой голос, - добавил я.

- Спасибо, - выдавил из себя Колюнчик, засовывая пуговичку-дискету в карман.

- А теперь, Николай Иванович, - сказал я официальным голосом, перейдем к делу... Мой паспорт у вас в левой руке, а вот мой билет бессрочный, гарантирующий мне место на любом из рейсовых и нерейсовых кораблей, вылетающих из космопорта Анисово. Я намерен вылететь ближайшим рейсом.

- Ваш пункт назначения? - спросил Николай Иванович официальным голосом.

- Купол Тихо Браге, Луна.

- Боюсь, вы не успеете на этот рейс, Андрей Павлович.

- Неважно. Меня устроит любое другое направление. Любой населённый пункт в любом из миров Диаспоры, кроме Дальнего Новгорода. Лишь бы поскорее и навсегда.

- Какова же цель вашего столь поспешного отлета из СМГ?

- Туризм. Эта цель отмечена в моей декларации, вот она. А вот моя туристическая путёвка, согласно которой недельный срок моего пребывания в Дальнем Новгороде истек два с половиной месяца тому назад. Но путёвка подтверждает, что я действительно турист.

Николай Иванович тщательно и уже не впервые изучил предъявленные бумаги.

- Располагаете ли вы, сударь, достаточными средствами для космического вояжа? - наконец задал он следующий вопрос (и опять-таки не впервые).

- Располагаю, хотя вас это и не касается, сударь.

- Касается, сударь, - возразил Николай Иванович. - Мы не можем позволить человеку - пусть даже иноземцу - умереть от голода лишь потому, что ему вздумалось лететь неизвестно куда... Какими средствами вы располагаете?

- Вот справка о моей доле в Казне Дальнего Новгорода, - вздохнул я. Заверена сегодняшним числом. Вот наличные: сто сорок восемь целковых. А вот моя кредитная карточка - в ней зашифрованы сведения о моём финансовом положении на Земле... Положение, смею вас заверить, прочное.

- Извините, сударь. - Николай Иванович ногтем отодвинул от себя карточку. - Эти штуки на территории Суверенной Марсовой Губернии недействительны.

- Они действительны на Земле. И почти во всех мирах Диаспоры.

- Может быть, не знаю. Я знаю, что у нас это не деньги.

Я покорно забрал карточку.

- Итак, сударь, ваше состояние исчисляется тысячею целковых?

- Тысяча сто сорок восемь, - поправил я.

- Всё равно. Этого, может быть, и хватит, чтобы долететь до Тихо Браге, но в Тихо Браге у вас не останется ни гроша.

- У меня оплаченный билет. Без срока и без направления. В любой пункт Солнечной Системы.

- И без пересадки... В пассажирском лайнере класса"А", на место в котором вы претендуете, неизбежны дополнительные и очень крупные траты. В Тихо Браге вы окажетесь уже без билета и нищим.

- В Тихо Браге, да и на корабле, я по моей кредитной...

- Не знаю, не знаю.

- Я врач - нетрадиционный стоматолог. Я всегда могу заработать себе на хлеб, - терпеливо сказал я. - С маслом. С натуральным и даже земным сливочным маслом. Датским.

- Сначала заработайте, а потом отправляйтесь в вояж.

- Н-ну хорошо. До какого пункта назначения - за пределами СМГ, разумеется - достаточно этой суммы?

- Тысячи целковых?

- Тысячи ста сорока восьми.

- Обратитесь в справочное бюро, там вам подскажут. Следующий.

- Минутку! - я положил руку на барьер и на всякий случай ухватился за него. - Я уже обращался в справочную службу. Мне сказали, что этой суммы более чем достаточно для путешествия в Марсо-Фриско. Я намерен вылететь туда ближайшим рейсом. Он отправляется через три с половиной часа.

- Цель поездки? - осведомился Николай Иванович.

- Туризм. Отмечена в декларации. Кстати, и моя кредитная карточка в Марсо-Фриско будет действительна.

- Этого я не могу знать. Вашу визу, пожалуйста.

- Какую визу? Я предъявил вам туристическую путёвку с Земли на Марс. Марсо-Фриско на Марсе, в сотне миль отсюда. Всего-то и нужно перепрыгнуть через Колдун-гору, даже не поднимаясь над краем Марьина Оврага! Который, кстати, никакой не Марьин Овраг, а долина Маринер!

- "На Русский Марс", сударь. В путёвке написано дословно так... Значит, выездной визы у вас нет?

- Мне не дают визу, потому что я не гражданин СМГ. Меня не выпускают из СМГ, потому то у меня нет визы. Не кажется ли вам, сударь, что это какой-то порочный круг?

- Один из многих, Андрюша, - тихо сказал он и посмотрел на меня с тоской и страхом. И с чувством долга. - Тебе никогда не выбраться из Дальнего Новгорода. Так надо.

- Кому надо, Колюнчик?

- Всем. Мне. Ему...- он ткнул большим пальцем назад, на опричника Петина, замершего в напряженно-свободной позе. - Им... - он кивнул на очередь за моей спиной, уже начинавшую роптать, а может быть, и на весь зал ожидания. - Всем людям. Понимаешь Андрей?

- Чушь собачья. Всем людям нужно держать одного меня в вашей марсианской канаве?

- Ты скоро поймешь, - пообещал Колюнчик. - Наверное, ты уже понял, просто боишься признаться в этом самому себе. Но ты скоро перестанешь бояться, и...

- И перегрызу кому-нибудь из вас глотку! - продолжил я. - Быть может, тебе!

Я непроизвольно возвысил голос, и расслабившийся было Харитон опять возложил руку на кобуру.

- Это не исключено, - кивнул Колюнчик. - Хотя и маловероятно... - Он помолчал, глядя на меня все с той же смесью во взоре. Впрочем, теперь к этой смеси добавилось ещё что-то - кажется , жалость. - Продолжим? спросил он. - Или на сегодня хватит?

- Ну уж нет, - сказал я. - Давайте продолжим, сударь. Как насчет Фобоса? Русского Фобоса, разумеется. Могу ли я, с моим бессрочным билетом и с моей тысячею целковых, предпринять столь мизерный по дальности вояж?

- Можете, сударь, - вздохнул Николай Иванович. - Только я обязан предупредить вас о том, что территория русского Фобоса Объявлена зоной повышенной радиационной опасности. Предъявите, пожалуйста, вашу медицинскую карту...

4

Спустя три или четыре часа я иссяк.

То есть, меня-то хватило бы ещё на столько же, если не больше. Я был дьявольски терпелив. Как всегда. Как ежедневно в течение последнего месяца, с тех самых пор, как понял, что попал в бюрократический тупик. Дубинка Харитона Петина разъяснила мне это весьма доходчиво - и тогда же я зарядил себя терпением на добрую половину вечности.

Я бы мог и продолжать - но иссякли мои документы, опять оказавшиеся недостаточными. А на повторный круг Николай Иванович не изволил согласиться: "Мы с вами только что об этом говорили, сударь".

Завтра я скажу, что не помню. К другому барьеру я тоже смогу встать только завтра... А за неделю хождений по присутствиям я обновлю бумаги, подписи, даты, штампы. Поднакоплю новых справок и поручительств. И начну с нуля. Покорно, благонамеренно, законопослушно. Дьявольски терпеливо.

Рано или поздно они расслабятся. Рано или поздно Харитон со товарищи утратят бдительность, и никто из них не явится на свой пост. Или явится, но с незаряженным парализатором, и дубинка будет валяться где-нибудь на скамье в курилке. А на нейтралке в это время будут люди - и пока опричники решатся начать пальбу, я успею пробежать нейтралку и запрыгнуть на какой-нибудь трап. Любой... У Марсовой Губернии нет своих заатмосферных судов, и даже в Марсо-Фриско ходит графский микрокосмобус класса "Блоха". Любой трап окажется для меня спасительным: первая же его ступенька является территорией чужого государства.

А есть ли у меня выездная виза и почему её нет - в этом мы будем разбираться там, в каюте капитана. Там я куплю себе любую визу. Если она там вообще понадобится...

Только я должен быть дьявольски терпеливым, чтобы этот мой план сработал. Весьма ненадежный, сомнительный, вряд ли осуществимый план. Но другого у меня нет.

Надеюсь, на моём лице нельзя было прочесть моих коварных замыслов. Хотя - кто его знает... Уже отойдя от барьера на свои двадцать шагов, я оглянулся и сделал ручкой Харитону Петину. Харитон усмехнулся почти дружелюбно, застегнул кобуру и тоже сделал мне ручкой. Экий, право же, лицемер!

Прижимая локтем папку с документами и другой рукой нашаривая в кармане ключи от машины, я направился к выходу из вокзального купола. Большая толпа туристов (только что прибыл рейсовый с Европы) выстроилась в очередь к зарядной стойке, разглядывая свои новенькие кислородные маски. Некоторые уже разобрались в несложной упряжи и объясняли другим: что куда и как удобнее. Кислород в космопорту был не бесплатен - это возмущало новоприбывших и одновременно убеждало их в необходимости раскошелиться.

- А нам говорили, что воздух в долине пригоден для жизни! - обиженно заявила немолодая дама с молодежной прической "коронный разряд", произведя свою первую трату дальнерусской купюрой и получая сдачу.

- Смотря для какой жизни сударыня, - резонно ответствовал ей служитель. - Мы-то уже привыкшие. Ну, и вы можете привыкать, если желаете...

Я вспомнил, что мой баллончик тоже пуст - но стоять в очереди не хотелось. Да и целкового жалко, а в гостинице мне зарядят за так.

Возле туристов толкалась, делая свою коммерцию, обремененная корзинами пацанва из усадьбы господина Волконогова - продавая редьку, хрен и сладкий горошек, по вкусу мало чем отличающийся от хрена. Я ухватил одного из них за ухо и заглянул в корзину. Вот именно такой стручок я и купил в первый свой день на Марсе - и не исключено, что как раз у этого пацана.

- Свежие овощи, сударь! Только что с грядки! - зачастил юный пройдоха. - Небывалые кондиции! Незабываемый вкус! Посетите усадьбу господина Волконогова - там вы увидите единственный в своем роде... Ой, да больно же, сударь!

- Заставить тебя его съесть, что ли? - задумчиво проговорил я, выбирая взглядом самый налитой и самый многозарядный из ядовито-розовых стручков "небывалой кондиции".

- С моим удовольствием, сударь, но кто будет платить?

- Турбокар водишь? - спросил я, отпуская ухо.

- Газовую тачку, сударь? Конечно!

- Мелочь есть?

- Вам разменять? - он сунул руку в отвисший карман армячка и погремел никелем. - Пять процентов!

- Не надо, - сказал я, доставая ключи. - Дуй на вторую платную стоянку. Синий "ханьян" с белым крестом на капоте, он там один такой. Подгонишь к самым дверям.

- За так, сударь?

- Гривенник тебя устроит?

- Два!

- Ну, два так два.

- Деньги вперед!

- Деньги за работу.

Он ухмыльнулся, выхватил ключи и умчался вместе со своим товаром лишь перед самым шлюзом притормозил, чтобы сделать глубокий вдох. Я не спеша двинулся следом, нащупывая в кармане полтинник и двугривенный сверху. Четыре часа, двенадцать копеек за час - полтинника должно хватить.

Ждать пришлось недолго - минуты три. Коммерсант от Волконогова остановил мой турбокар точнехонько напротив дверей, вытащил ключ, вышел, моментально захлопнул дверцу, забрал из багажника свою корзину и не переводя дыхания проскочил шлюз. От его живописной рвани (даром что синтетика) гнусно разило ацетиленом.

Я уронил монеты в загребущую лапку, и они мигом исчезли в кармане армячка, даже не звякнув.

- Ключи, - сказал я, видя, что он опять протянул мне пустую ладошку.

- Нащелкало семнадцать алтын, - сообщил коммерсант. - С вас ещё копеечка.

- Грабитель. - Я пошарил в кармане и добавил гривенник. - Угостись на сдачу своим горохом.

- Спаси вас Бог за угощение, сударь! - он опять ухмыльнулся и вернул мне ключи. - Я продам его тем, кто ещё не пробовал!

Он подмигнул мне, подхватил свою корзину и устремился к новым барышам - за счет тех, кто ещё не пробовал.

Сделав несколько глубоких вдохов, я в считанные секунды миновал шлюз, открыл дверцу тачки, упал на сидение, захлопнул дверцу, со второго раза попал ключом в зажигание, повернул и сразу врубил продув салона. Выждав полминуты, выдохнул и осторожно вдохнул. Можно ехать. Было бы куда.

Спать рано, ходить по присутствиям поздно, гулять надоело и дорого. Глупое время... К поповне Аглае нагрянуть? Давно не нагрянывал. Мефодий говорит: встречал, обижается...

Я спохватился и посмотрел на часы. Почти полвосьмого - значит, без малого семь. Часы у меня были ещё земные, и каждые сутки приходилось переводить их на сорок минут назад, но ориентироваться по ним я мог и не спешил обзаводиться местным измерителем времени.

Ехать мне, разумеется, было куда и было зачем: я должен был вернуть турбокар владельцу. Владелец (мой однофамилец и почти ровесник Мефодий Щагин, официант из "Вояжёра") вот уже полчаса как дожидался меня на Карбидной пустоши. У него там тоже была своя коммерция. Промысел, говоря по-русски. Корыстный интерес,счастливо сочетающийся с интересом духовным..

Выруливая к развязке, я нарочно - и нарочито медленно - проехал мимо прямого, аварийного выхода на перрон. Опричник, сидевший в будке и наверняка предупрежденный коллегой Петиным, ещё издалека всмотрелся в моё лицо, узнал, неспешно вышел, зажимая пальцами нос, и загородил дверь. Он тоже был при дубинке и с раскрытой кобурой напоказ. Челюсть его мерно двигалась.

Когда я с ним поравнялся, он сплюнул жвачку под ноги и что-то неслышно буркнул. Видимо, свое обычное: "Проезжайте, сударь, здесь не велено..."

Я приветливо улыбнулся ему и нажал на газ.

Ничего, когда-нибудь он выйдет просто так, без оружия. Или не выйдет вовсе. Вот уже и маску не надел...

5

Развязка перед космопортом была хитра. Видать, сооружалась инженерами-инородцами, читавшими не токмо "Домострой" и "Заговор мирового правительства", но и "Остров Крым". Идея была явно почерпнута из последнего произведения, противного истинно русской душе - где бы она, истинно русская душа, ни проживала. Всех устремляющихся в космопорт с обоих направлений (как из Нова-Кракова и Ханьяна, так и из Дальнего Новгорода) сия дорожная развязка принуждала незаметно и неуклонно снижать скорость, все более круто заворачивая спираль тоннеля. А выехавших из Анисово, напротив, разгоняла теми же спиралями до скоростей, достойных соответственной магистрали.

Я вылетел из тоннеля на соответственной скорости и сразу дал по тормозам, потому что ехать мне было недалече.

Вот он первый верстовой столб - и сразу от него, параллельно дороге и в каких-то двадцати саженях от неё, потянулся высокий и сплошной силикопластовый забор, ограждающий усадьбу господина Волконогова от посторонних взоров и хищных намерений. Поскольку ехал я почти шагом, пять-семь верст в час, мой загадочный знакомец опять успел прошкандыбать свои двадцать саженей по усыпанной жёлтым песочком дорожке - а я опять успел подробно его рассмотреть.

И опять не узнал. Вряд ли это был сам господин Волконогов: с чего бы это ему отираться у ворот собственной усадьбы? Да и облик до очевидности не господский: обмятая казачья фуражка, седые баки от самых глаз по обе стороны кислородной маски, беспросветные погоны и три эмалевых креста в рядок на тертом френчике. И лоснящиеся штаны цвета моей тачки, с когда-то алыми лампасами... Привратник. Цербер гороховый. Кому нужна твоя хренова редька?

Мы привычно кивнули друг другу (ну не помню я, где мы с ним познакомились, - хоть ты меня высеки!), и его кивок опять показался мне излишне любезным. Чуть ли не всем корпусом кивнул полукивнул-полупоклонился... Впрочем, у старости свои причуды. И свои болезни: радикулит, отложение солей в позвоночнике, недержание вежливости...

Проехав мимо, я оглянулся. Гороховый Цербер опять поспешно зашкандыбал к воротам. Значит, мне опять предстоит ещё одна встреча с ним - у задней калитки, выходящей на Карбидную Пустошь.

Начинаясь у первого верстового столба, забор тянулся аж на две с половиной версты, а потом внезапно обрывался, круто заворачивая вправо и уходя прочь от дороги. Почти две версты по ровной, прямой, как стрела, магистрали Анисово - Дальний Новгород (единственной такой во всей Дальней Руси) я проехал все так же медленно, пристально всматриваясь в правую бровку - пока не увидел наконец то, что искал.

Здесь я огляделся. Машин ни впереди, ни позади не было. Опричников на турбоциклах и дорожной полиции тоже - в пределах видимости. Да и спрятаться им, вроде бы, негде

Я круто завернул баранку вправо, перевалил через невысокий бордюр и по специально отсыпанному нами рыхловатому пандусу съехал под самый забор. Саженей триста протрясся вдоль забора по неровностям до угла, повернул и, вдоль забора же, повторяя его причудливые изгибы, потрясся дальше.

Следов, а тем более колеи на этой, с позволения сказать, дороге, не было. Во всяком случае, не было видно. Вот в пяти саженях от забора они бы сразу же стали заметны и оставались бы такими долго; а под забором - то новой пыльцы наметет, то старую сдует... Словом, ездили тут не часто и ездили не многие, потому что ездить тут вообще нельзя. Ходить ходи сколько угодно - хоть бегай, хоть круглые сутки прогуливайся. Ездить же абсолютно запрещено.

Абсолютные запреты на что бы то ни было, как я уже успел заметить, весьма характерны для Дальней Руси; обоснования же их, как правило, темны и расплывчаты. Этот абсолютный запрет был исключением из правила: обоснованием ему являлась монопольная собственность государства. Опричнина, говоря по-русски.

Отдельным лицам на территории Дальней Руси могло принадлежать всё (опричь) (то бишь, помимо) Карбидной Пустоши. Потому что это уникальное природное образование во время [/]оно оказалось основным (а попросту единственно доступным) источником энергии для Русского Марса. Мощный, до семи саженей в глубину слой чистого карбида кальция кое-где даже выходил на поверхность, и там были видны ослепительно белые пятна. В лучах закатного солнца они слегка отливали розовым, но на фоне бугристой буро-красной равнины были очень заметны.

Я направлялся к одному из них. Я злостным образом нарушал абсолютный запрет, обоснованный и логичный.

Считалось, да и на самом деле оказывалось, что пешочком и в рюкзаке (а хотя бы и на тележке) не очень-то много ухитишь из казенных залежей. Ибо изрядное количество кислорода придется тоже волочь на себе. Уж если в Дальнем Новгороде, в добрых сорока верстах от Карбидной Пустоши, не обойтись без кислородной маски, то здесь и подавно.

А мой однофамилец Мефодий Щагин, он же владелец синего с белым крестом турбокара, не любил таскать на себе тяжести. Хитить казенный энергоноситель в подсудных количествах Мефодий тоже не собирался - но абсолютный запрет есть абсолютный запрет. Он для того и абсолютный, чтобы его иногда нарушали. Хоть кто-нибудь...

Забор все тянулся, извиваясь точнехонько вдоль границы Карбидной Пустоши, деля поверхность Марса на опричное и частное владения, а я все трясся вдоль него со стороны опричнины с изнурительной скоростью. Но вот, наконец, и крутой, почти остроугольный выступ забора, обогнув который, я с облегчением вздохнул: теперь меня не увидят с дороги. Ещё сотню саженей до задней калитки усадьбы, а там круто влево и по прямой. Подальше от магистрали, в самую глубь Карбидной Пустоши... На этой прямой, в центре четвертой по счету и самой обширной белой проплешины и будет стоять купол Мефодия, где он вершит свою никем не запрещенную коммерцию, нелепым образом граничащую с криминалом.

Недели две тому назад меня поймали вот на этом самом месте, в сотне саженей от калитки. И хорошо, что на обратном пути: не пришлось поворачивать.

- Так, - сказал пеший опричник, дождавшись, когда я продую салон, и сняв кислородную маску. (Его турбоцикл стоял на обочине, и я сразу увидел его, когда миновал выступ; но сам опричник залег под забором и стал передо мной как лист перед травой. Я не успел ничего сообразить и открыл ему дверцу). - С вас три червонца, сударь! - Он приложил два пальца к козырьку своего белокрестного кивера и приятно осклабился. - Объяснять ли, за что?

- Не стоит, сударь. - Я тоже приятно осклабился. - А если у меня их нет?

Я уже тогда пытался экономить.

- В таком случае, извините, пятнадцать плетей, - сказал опричник, и видно было, что он не шутил.

- Прямо сейчас? - осведомился я.

- Вы обо мне плохо думаете, сударь, - обиделся опричник. - Я выпишу вам повестку, в ней адресок и время. Не явитесь - удвоим. Ещё раз не явитесь - доставим, утроим и опубличим. А справочку об исполнении советую не терять. Во избежание неясностей... Так вам повестку, или всё же квитанцию?

К тому времени я успел уже дважды отпробовать плетей - причем за попытку подкупа должностного лица никакой денежной альтернативы мне не предлагали. Поэтому, подумав, я предпочел купить квитанцию, каковую покупку Мефодий мне наполовину возместил. По-моему, это было справедливое решение. Ведь это же он, а не я имел никем не запрещенный интерес на Карбидной Пустоши, нелепо граничащий с криминалом. А с другой стороны, это меня, а не его поймал опричник. И даже не заглянул в багажник, зная, что я не везу никакого карбида. Абсолютный запрет есть абсолютный запрет - он и сам по себе, опричь своих обоснований, является источником дохода для Казны.

Гороховый Цербер опять поджидал меня за калиткой и вышел наружу, как только я поравнялся с нею. Когда-то я опасался, что он стучит опричникам на всех, кого тут заметит. Видимо, зря опасался: та засада оказалась единственной за весь последний месяц, а значит, случайной.

Мы опять кивнули друг другу. На сей раз он почему-то не ограничился своим безмерно вежливым кивком. Он внезапно сорвал с лица кислородную маску и почти минуту стоял так, искательно улыбаясь и слезясь мочевино-жёлтыми глазками, пока я на него изумлённо пялился. Это при его-то, наверняка учащенном старческом дыхании!

Нос у него оказался непомерной величины - бульба, а не нос! - и аж пошевеливался от необоримого желания вдохнуть. Губы же, наоборот, были тонкие и запавшие. А седые баки, оправдывая ожидание, соединялись не вполне: бородка получалась раздвоенной. Всё это вместе показалось мне удивительно знакомым. Где-то мы с ним встречались, и не очень давно... Ну и рожа...

Я с трудом оторвался от созерцания рожи, развернул "ханьян" и погнал по прямой. Дорога слева была всё ещё видна, и я спешил укрыться за ближайшим бугром.

6

Закаты над Карбидной Пустошью, при всем их великолепии, внезапны и быстротечны. А включенные фары могли навлечь на меня любопытство опричников, случись те поблизости. Правда, Фобос, будучи на полпути к зениту, уже обозначился на западе неровным серпиком, изъявляя благое намерение заменить Солнце. Но водить свою тачку и при этом ориентироваться на Пустоши при свете даже полного Фобоса мог только сам Мефодий. Мне же оставалось полагаться на компас и твердость рук.

Поэтому я не стал любоваться закатом и гнал турбокар на запад-юго-запад, упрямо не обращая внимания на бесновато-переливчатые сполохи света справа по курсу. Только единожды я оглянулся назад, на трехглавую Колдун-Гору, пока самый высокий пик её, Северный Шлем, не пропал во тьме.

Мне нравилось отстраненное (и действительно колдовское) сияние Колдуна на закате - полуметаллическое-полуледяное. Он как бы противостоял буро-багровым сполохам и, обессиленный, сам угасал лишь с последней зарницей. Устало уходил в ничто, в черноту, в ту самую тьму, что и весь окружающий мир, но уходил по своей, недоступной для смертного мира, дороге - не по красной, кипящей тропинке спектра, а по фиолетовой, ледяной. Там, в той черноте, где встречаются две бесконечности, Колдун соединялся с миром и вновь возникал на рассвете, Черной, очерченной алым трезубой громадой возвышался над небом Марьина Оврага. Не в небе, а над.

Марьин Овраг (долина Маринер) издавна был и остался единственной обитаемой областью Марса. Его полмиллиона квадратных верст с двумя душами (в среднём) на каждой вытянулись почти на четверть экватора. Колдун-Гора обосновалась в самой широкой части этой царапины, где от стенки до стенки было без малого двести верст, и своими отрогами, перегородившими Марьин Овраг, образовала естественную границу между графством Марсо-Фриско и СМГ.

Она была так высока, что двумя их трёх своих пиков насквозь пронзала верхний, коллоидный слой атмосферы, а Северный Шлем был лишь на полверсты ниже края Оврага. С точки же зрения альпинизма, это была не гора, а торчащее недоразумение: пятитысячник, если считать от подошвы, и вершина с отрицательной высотой от среднего уровня поверхности планеты.

И в этом тоже была пренебрежительная Колдунова отстраненность: быть ниже среднего уровня, но возвышаться над миром, живым и смертным...

А может быть, Северный Шлем на закате просто напоминает мне Землю? Он голубой и высокий (но Земля - голубее и выше). Он недостижим для меня (но на Землю я всё же вернусь!..). Он чем-то похож на мою планету - вот и всё его колдовство. Правда, тогда непонятно, чем же он нравится коренным марсианам. Ведь во всем остальном наши вкусы не соприкасаются. Ни вкусы, ни взгляды, ни устремления.

Ну, какие могут быть воззрения и цели у живущих в канаве? Куда им стремиться, если не вон отсюда? И о чем тут мечтать, как не о том, что снаружи? Ан не тут-то было.

Человечий мир Марса, как странная плесень, расползся по дну гигантской четырехтысячеверстной канавы, не помышляя выдираться на поверхность. Он знает: там холодно, пусто и голо. Он лепится и льнет ко дну; к теплу, к рыхлым наносным грунтам. Он шумно дышит и возится под упругим самоштопающимся одеялом их коллоидных газов - реликтом зачаточной планетарной инженерии, когда-то на века сработанным забытыми поколениями первопроходцев. Человечий мир Марса брюзжит, но довольствуется своим убогим существованием, кляня объективные трудности и полагая свое долготерпение героическим. Он поддерживает это существование единственно за счет того, что позволяет глазеть на себя нескромным обитателям иных миров Диаспоры давным-давно обжитых, возделанных, плодоносящих...

Наверное, это звучит оскорбительно для марсиан. Пожалуй, не следует проводить подобные параллели вслух. Но иногда бывает трудно удержаться. Тем более трудно, что за такие параллели здесь не бьют плетьми, не штрафуют и даже не выказывают вам свое неудовольствие. Наоборот, их почему-то называют здесь "сермяжной правдой". Их сладострастно смакуют - как редкий, почти натуральный продукт, Как диковинный овощ отдалённо земного происхождения, сумевший произрасти на местной почве и приобретший неповторимую дальнерусскую горечь, ценимую лишь знатоками. "Сладкий горошек", вышибающий слезы из глаз. Дурманная жвачка из прессованных головок горчайшего мака, от которой лично меня пронесло через все отверстия.

А Петин жует, крепчая духом и телом. И Мефодий не сразу, но тоже привык. И поповна Аглая пожевывает не без удовольствия. И я уж не говорю про самого батюшку, отца Елизара, у которого вся борода в жеваном маке!

Может, и я когда-нибудь стану жевать? Месяц, ну два, ну год - и привыкну? Может, меня для того и держат здесь, чтобы я привыкал. Чтоб, осознав, согласился с возможностью (а там, глядишь, и с неизбежностью) существования в канаве. Вот осознаю, и сразу отпустят. Ведь отпускают они хоть кого-нибудь, не всех же держат. Взять сегодняшнего сухонького интеллигента с разновысокими плечами - он не первый и не последний раз на Марсе, сам говорил. Всё ему тут уже примелькалось, ничто не странно: ни "сладкий горошек", ни поющие устрицы, ни даже битье плетьми с возможным опубличиванием оного... Привыкну, осознаю, соглашусь - и сразу меня отпустят. Силком выдворят. Лети, марсианин, птичкой, распространяй марсианскую жисть на Земле и в Диаспоре!..

Гос-споди, и до чего только не додумаешься во тьме.

А тьма была уже полная - абсолютная тьма обступила меня в турбокаре и мой турбокар. Даже белого креста не видать было на синем капоте, не говоря о бугорках, прыгавших мне по колеса. Но всё-таки я уже трижды переставал трястись и катился по ровному. Значит, с курса не сбился, баранку держу как влитую, твердой рукой, и по четвертой проплешине, последней и самой обширной, не промахнусь. Да и в куполе у Мефодия наверняка что-нибудь светится. Не слишком ярко, чтобы не привлекать опричников, но достаточно заметно для неопытного туриста, заблудшего в чуждой ночи на чужом турбокаре.

Когда под колесами опять стало ровно, я, не меняя курса (рука тверда!), проехал ещё сто сорок саженей по спидометру и остановился. Если бы я ни на сажень не отклонился от курса, я бы смял капотом купол Мефодия и выехал с другой стороны, так как радиус нашей идеально круглой проплешины ровно сто тридцать семь саженей. Но я, разумеется, отклонился, хотя и не более, чем на половину радиуса. Купол стоял либо слева, либо справа от меня и чуть позади.

Вырубив подсветку приборов, я стал всматриваться в черноту за боковыми стёклами салона. Ни за правым, ни за левым стеклом ничего не усматривалось; это меня слегка озадачило. Или Мефодий зачем-то сидит в темноте, или я всё-таки промахнулся и попал не на ту проплешину. Очень сильно промахнулся, версты на две вправо и на три-четыре вперед. Сколько было на спидометре, когда я раскланивался с Гороховым Цербером?.. От калитки до купола почти точно одиннадцать верст, и если бы я тогда посмотрел на спидометр... но я не посмотрел.

Собственно, ничего непоправимого не произошло. Ну, немножко опоздал, ну, слегка заблудился, ну и что?.. Фобос мне, конечно, не помощник. Но минут через сорок ему навстречу, с востока, вынырнет полный Деймос, волоча за собою, как некий диковинный шлейф, зеркальный парус "Луары" - и всё прояснится. Я включил подсветку и посмотрел на часы (не на свои земные, а на марсианские, вмонтированные в панель и снабженные астрономическим указателем). До восхода Деймоса оставалось тридцать восемь минут.

Видимо, на Мефодия нашёл миросозерцательский стих - вот он и решил посидеть в темноте. С ним такое бывает, он вообще странный человек и с трудом вписывается в марсианскую канаву... Или сидел при свете, дожидаясь меня, уснул, а горелка погасла, потому что он не долил воды. Вот я сейчас давану на бибикалку, он услышит и сразу проснется. Но услышать может не только он, поэтому лучше и мне тихо посидеть в темноте тридцать восемь минут. Тридцать семь с половиной.

Я снова вырубил подсветку, заглушил турбины и устроился понеудобнее, чтобы не уснуть, как Мефодий... Тишина была ещё более абсолютной, чем тьма. Мне даже казалось, будто я слышу, как почмокивают и потрескивают бесшумные биологические фильтры, поглощая вкусную углекислоту и сердито отплевываясь кислородом. Умненькая машина, ханьянская, пошлина вдвое больше цены. Не всякий далекоросс может себе позволить такую машину. Всё-то в ней предусмотрено - кроме разве что отсутствия сортира в непосредственной близости. А ведь у меня была такая возможность в космопорту, зря я не воспользовался... И кислородную маску не зарядил. Зато теперь уж точно не усну.

7

Я проснулся, когда не стало никаких сил терпеть.

Мне даже приснилось, что я не вытерпел. Что, надев кислородную маску (во сне баллончик оказался заряженным), я выскочил из "ханьяна", отбежал на несколько шагов и стал мочиться прямо на карбид. Карбид возмущенно всчмокивал, трещал и плевался ацетиленом. Тогда я неосторожно подумал, что ацетилен может самопроизвольно возгореться, и он, разумеется, немедленно вспыхнул, а я проснулся.

Все было в порядке. Я вытерпел и продолжал терпеть.

Поерзав, я кое-как переключил моё восприятие с внутренних ощущений на окружающий мир. Ни тьмы, ни тишины не оказалось и в помине: Деймос на востоке пламенел останками кораблекрушения, почти полный Фобос перевалил зенит (выходит, я проспал больше часа!), а бесшумные фильтры плевались и трещали, как сумасшедшие.

Я их поспешно заблокировал и оживил запасную батарею, а потом стал оглядываться.

Справа не было ничего - то есть, была только ровная белая поверхность проплешины и смутно угадывался её край. Зато слева и чуть позади я сразу обнаружил купол - и сердце у меня екнуло. Было до купола саженей тридцать-сорок, и выглядел он так, будто я действительно сквозь него проехал. Только не на легком "ханьяне", а на тяжёлом краулере.

"Шутки Деймоса... - подумал я и усиленно поморгал. - Игра теней... Дурацкие шутки!" - Я знал, что это не так.

Я запустил турбины и стал разворачиваться. Я ничего не соображал, руки повиновались мне плохо, а турбокар ещё хуже.

Наконец развернувшись, я врубил дальний свет и убедился, что это действительно были останки купола - точно такого же, как у Мефодия. Жутко и бессмысленно изувеченные останки.

Заблокированные фильтры, вместо того, чтобы задохнуться и пребывать в коме, шумно агонизировали. Я отыскал на панели нужную клавишу и утопил, дабы милосердно прикончить их электрошоком. Всё равно они не дотянут до Дальнего Новгорода в таком состоянии... Но то ли что-то было не в порядке в сети, то ли сами фильтры оказались не в меру живучи - треск и чмоканье не прекратились. Ну и мучайтесь, дурни, шут с вами!

Я поймал себя на том, что думаю об испорченных фильтрах лишь для того, чтобы не думать о главном: об останках, лежащих в тридцати саженях от меня.

Что произошло с куполом? И когда это произошло - пока я спал. или раньше? И где Мефодий? Или это всё же не наша проплешина и не его купол?

Мне захотелось притвориться, что это не наша проплешина, что я-таки промахнулся на две версты вправо и на три-четыре вперед. Но я запретил себе это делать. Я знал, что на той, не нашей проплешине все поющие и все безголовые устрицы были выбраны или разрушены четыре года тому назад, и никому нет никакого смысла ставить там купол.

Медленно, гораздо медленнее, чем следовало бы при таких обстоятельствах, я стронул турбокар с места и стал приближаться к перекрученному раздавленному каркасу с обрывками прозрачной пленки на ребрах. И только приблизившись почти вплотную, я понял, что зря умертвил совершенно исправные фильтры в машине моего друга.

Хлюпала, трещала, чавкала, плевалась ацетиленом Карбидная Пустошь. Торопливо, жадно, взахлеб, взрыкивая от жадности и торопливости, пила вино, водные растворы купороса, кислот и щелочей, хренную настойку, "анисовку" и просто воду из продавленных канистр и фляг, из разбитых склянок, пробирок и колб, из накренившегося бидона без крышки, из открытой металлической фляжки со скорпионом на выпуклом, боку, из мятого и опрокинутого ведра. Все это дребезжало и вздрагивало на размягченном, с лопающимися пузырями карбиде, а особенно сильно доставалось ведру: как заводная игрушка с неистощимой пружиной, оно каталось по кругу, подпрыгивая, гремя и махая полуоторванной дужкой.

А посреди этого разора лежал, обнимая левой рукой кислородный баллон, изувеченный человек с кровавой маской вместо лица, и Карбидная Пустошь пила из него кровь. Это был Мефодий Щагин, мой однофамилец и почти ровесник, странный человек среди марсиан, единственный человек на Марсе, которого я мог назвать своим другом. Это был, несомненно, он, потому что на нём был выцветший, видавший виды комбинезон "под звездолетчика" с эмблемой Матери-Земли на левом рукаве: светло-зеленым листиком клевера в коричневом круге. В Дальней Руси никто, кроме Мефодия, не носил таких комбинезонов, они вышли из моды лет пятнадцать тому назад.

Мефодий Щагин был очень странным человеком - и, по всей вероятности, уже мертвым...

У меня под ногами хрустело, плескалось и погромыхивало, и какие-то серые хлопья липли к ботинкам и гачам, когда я, увязая в мокром карбиде и то и дело теряя сознание, волок Мефодия к распахнутой дверце "ханьяна". А до этого мне пришлось отрывать его скрюченные пальцы от вентиля кислородного баллона. Я отрывал их целую вечность, и за эту вечность терял сознание как минимум дважды. Мне казалось, что мои черепные кости трещат и раздвигаются по швам от ацетиленового угара.

На полпути к распахнутой дверце (целых семь саженей была длина пути, а ближе я не рискнул подъехать, помня самовозгорание ацетилена во сне) я понял, зачем он сжимал этот чёртов вентиль. "Перед смертью не надышишься!" - сказал я мертвому другу. И закашлялся так, что боль от кашля прожгла меня насквозь, от гортани до переполненного мочевого пузыря. Это было как наказание за черный юмор, но я не раскаялся, помня, что Мефодий при жизни любил черный юмор и решительно отделял его от юмора грязного и от "похабщины обыкновенной". Правда, не всегда можно было понять, какими критериями он руководствовался, решительно отделяя.

Я положил его кровавой маской к небу на полпути к тачке и налегке вернулся к баллону. Ползком, сжимая голову ладонями, потому что голова была тяжёлая, как баллон, и череп уже раскрывался, как перезрелый бутон тюльпана. Баллон оказался почти полным, и я в три обжигающих вдоха прочистил легкие и сдвинул обратно лепестки моего черепа. Но вот шланг у баллона был короток - не стоило и пытаться дотянуть его до Мефодия. Да ему уже и не надо...

Сделав ещё один глубокий вдох, я, уже не переводя дыхания, доволок Мефодия до тачки, уложил на заднее сиденье, врубил продув салона, вышел и, захлопнув дверцы, бегом вернулся к баллону. Он-таки был тяжёл. На семи саженях пути я раз пятнадцать приложился к шлангу. Но и с баллоном я в конце концов справился, доволок и свалил его на пол машины, под сиденье с трупом. Забрался сам, захлопнул дверцы уже изнутри и стал дышать. Из шланга. Потому что и сам я, и мертвый Мефодий ("Мертвый! Мертвый!" - я повторял это, как заклинание, и старался поверить: если поверю, случится наоборот...) - и мертвый Мефодий, и сиденья, и пол, и даже стёкла салона были в мокром карбиде. Даже серые хлопья, налипшие на мои гачи, потрескивали, и от них несло.

Надо было вычистить и выбросить из машины всю эту мерзость. Потому что запасные, маломощные фильтры уже захлебывались от переедания, набрасываясь набрасываясь на вкуснятину, которую мы наволокли в салон; а основные фильтры я сам ни за что ни про что убил. И ещё хлопья эти гадостные расползаются под пальцами и никак не хотят отделяться от штанов.

Я наконец понял, что это были за хлопья. Это была гигроскопическая пена, употребляемая Мефодием для упаковки марсианских устриц. Надо полагать, что все они, искусно и бережно извлеченные из сухого карбидного слоя, рассортированные по одному Мефодию ведомым признакам, упакованные для продажи, подготовленные для его непонятных опытов, приговоренные к последней песне в кругу ценителей - все поющие и все безголосые устрицы обратились в прах. Много бы я дал за то, чтобы услышать этот могучий и странный аккорд! Половину всего, что имею, отдал бы - пятьсот целковых. Пятьсот семьдесят четыре с мелочью...

Я опять поймал себя на том, что думаю не о главном, потому что о главном думать боюсь. Хватит заклинаний, сказал я себе, глядя на тело Мефодия. Хватит вранья и пряток от самого себя. Возьми себя в руки и убедись наконец в том, что он действительно мертв. Я взял запястье мертвого друга ("Мертвого! Мертвого!") и честно попытался нащупать пульс.

Пульс был.

Я задохнулся (теперь уже не от вони) и на радостях решил махнуть рукой на свой мочевой пузырь - пусть делает свое дело. Фильтрам всё равно каюк, и вони не прибавится. Но оказалось, что мой мочевой пузырь успел распорядиться сам. Это было жутко смешно. Это был юмор ситуации. Или черный юмор грязной ситуации.

Я хохотал до боли в гортани, желудке, почках и ниже, направляя струю кислорода в разбитую морду друга. Когда-нибудь потом я расскажу ему (у меня будет возможность ему рассказать!) об этой жутко смешной ситуации. А он с непритворно серьёзным видом вынесет свой вердикт: был ли это благородный Черный Юмор, или "похабщина обыкновенная". У него будет возможность вынести свой вердикт!

Но сейчас у него нет такой возможности - и это хорошо. Господи, как это хорошо, что он без сознания, что он хотя бы сейчас не чувствует боли.

8

Я перебрался на водительское место и вырубил фары. Темнее не стало. Я удивился и посмотрел на небо.

Деймос уже оторвался от горизонта и выволок на себе то, что осталось от Последней Звёздной. Но даже полный Деймос во всех его шутовских зеркальных лохмотьях не мог давать столько света... Я осторожно осмотрелся не поворачивая голову, а только скашивая глаза влево и вправо.

Это были прожекторы. Или фары. На турбоциклы опричников ставят очень мощные фары. Они зачем-то осветили меня с трёх сторон, оставляя мне единственный путь: сквозь раздавленный купол.

Мне совсем не хотелось делать то, чего ждут от меня эти ребята... Интересно, видели они или нет, что я уволок оттуда баллон? Знают они, или не знают, что взрыва не будет - даже если ацетилен "самовозгорится"? Осветили, как в цирке...

Ладно, сейчас вам будет цирк.

Я взялся за ключ зажигания и плавненько повернул. В Ханьяне делают очень хорошие тачки. Легкие, изящные, комфортабельные. С бесшумно работающими турбинами... Ребят надо прежде всего удивить: это затормаживает сообразиловку. Мефодия я уложил головой направо. Это надо учесть при маневре.

Продолжая сидеть неподвижно (пускай они сами придумают: от усталости, или от потрясения), я ждал, пока турбины разогреются и наберут полные обороты. Дождался и с места (сожгу сцепление!..) взял сорок пять верст, одновременно закладывая вираж. Ребята, надо полагать, пораскрывали рты за своими щитками из гермостекла, глядя, как я на двух левых колесах аккуратно обогнул останки по крутой параболе, хлопнулся на все четыре и с форсажным ревом устремился к выходу из подковы.

Но ребятами, надо полагать, руководил хороший тактик: на концах подковы он расположил тех, у кого была самая быстрая реакция, и проинструктировал их неожиданным для меня образом. Они не стали хвататься за кобуры и палить мне навстречу парализующими лучами, раскуя наверняка промазать и повыводить из строя своих же. Они тоже форсажно взревели и с двух сторон бросили свои турбоциклы наперерез мне. Наперерез и с упреждением - так, чтобы три наших траектории, встретившись в одной точке, нарисовали стрелку с аварией на конце.

Оказывается, им во что бы ни стало нужно было помять мой красивый синий капот с белым крестом. Но это я сообразил уже потом. А тогда. оглянувшись назад, я поразился их непрофессионализму и восхитился их самоотверженностью.

Цирк продолжался. Два турбоцикла встретились в полутора саженях позади "ханьяна" и слиплись в один чудовищно нерациональный механизм, а седоки, теряя на лету кивера и кислородные маски, крутили встречные сальто в воздухе. Это впечатляло. В мощном контровом свете стремительно удаляющихся фар это было незабываемое зрелище.

Потом позади полыхнуло и стало ещё светлее, чем от фар-прожекторов. Даже зеркальная хламида Деймоса на время поблекла в зареве пожара. И, по компасу кладя свою тачку на курс восток-северо-восток, я искренне молился за ребят: чтобы их не очень сильно опалило, чтобы они успели убраться подальше и чтобы в спешке не забыли тех двоих, кувыркавшихся без кислородных масок. Я не верил, что они пытались убить моего друга. Зачем? Просто им, как и любой полиции в мире, позарез нужен был подозреваемый - и вольно же было мне, подвернувшемуся на эту роль, самому не позаботиться об уликах...

Когда я влетел, наконец, в широкую тень забора и мои фары выхватили из тьмы калитку, я увидел, что слева от неё распахивается незамеченная мною ранее воротина. Прожекторные блики погони уже плясали по верхней кромке забора, поэтому я не стал задумываться.

Воротину придерживал одной рукой стриженый "под горшок" добрый молодец в белой с вышивкой косоворотке навыпуск и полосатых штанах. Гороховый Цербер тоже был здесь и, как бы не вполне доверяя силушке добра молодца, лично подпирал воротину плечом. Пропуская меня, он указал пальцем на мои фары и махнул рукой куда-то вглубь частного владения.

Я выключил фары и в непроглядной тьме (куда подевался Деймос?) медленно двинулся в указанном направлении, пока саженей через пятьдесят не уперся во что-то. Мигнув подфарниками, я увидел, что это была кирпичная стена. Не имитация из силиконового пластика, а настоящие кирпичи из настоящей глины... Оглянувшись, я не увидел забора - только прожекторные лучи над его кромкой. Высокий. в два человеческих роста, забор был полностью затенен от Деймоса кирпичным зданием! Чёрт знает сколько стоит такое количество кирпичей!

Я заглушил турбины и стал ждать. В салоне воняло. На заднём сиденьи неровно и страшно хрипел Мефодий, уже приходящий в сознание.

Минуты через две стало светло: где-то надо мной снаружи зажгли фонарь. Или окно. Рядом объявился Цербер, вжался носом в боковое стекло. Я осветил салон, и несколько мгновений мы смотрели в глаза друг другу, а потом он медленно улыбнулся, обнажив немногочисленные зубы, иззелена-черные от маковой жвачки. Улыбка у него получилась какая-то вынужденная, в ней читались корысть и тщательно подавляемый страх. Впрочем, не все ли равно, из каких побуждений он совершил свой героический поступок. Если ему нужна мзда, он её получит.

Цербер жестом предложил мне выйти из турбокара и отступил от дверцы. Я отрицательно мотнул головой и провел ладонью по лицу, показывая, что у меня нет кислородной маски, а потом кивнул назад, на Мефодия. Цербер снова вжался носом в стекло, вгляделся и очень озаботился лицом.

За забором взвыли и заглохли турбины, и тотчас раздался настоятельный стук в калитку. Цербер даже не повернул головы в ту сторону. Он опять улыбнулся, пошевелил губами (видимо, что-то сказал) и повторил жест.

И тогда до меня наконец дошло, что он стоит снаружи без кислородной маски - дышит, говорит и улыбается!

- Они? - спросил он неожиданно звучным баритоном, едва я распахнул дверцу.

- Это опричники, - ответил я, вылезая наружу и с наслаждением вдыхая удивительно чистый, воздух. - Я, конечно, могу заплатить штраф, если они удовлетворятся штрафом, но мне кажется...

Цербер прервал меня, предостерегающе помахав пальцем, пригнул голову и еле слышно забормотал в ладонь.

- Тогда в гостевой терем, - сказал все тот же баритон. - Распорядись отогнать псов, если сами не уберутся, и разбуди Марьяна. Почему они вместе? Он уже знает?

Цербер опять забормотал.

Я слегка удивился,слышав имя, известное не только в Дальнем Новгороде и не только на Марсе, потому что знал, о каком Марьяне говорит господин Волконогов. Звучный баритон принадлежал, конечно же, ему, а не Церберу.

Марьян-Вихрь был турбогонщик Божьей милостью, не потерпевший ни единой аварии даже на головоломных трассах Восточной Сьерры под Нова-Краковым, и дважды принимавший участие в Ледовых ралли на Ганимеде, куда примерно каждое одиннадцатилетие слетаются лучшие гонщики Земли и Диаспоры. Марьян был там в десять и в шестнадцать лет (19 и 30 земных) - то есть, слишком рано и слишком поздно, чтобы стать победителем. Зато в отличие от многих он сумел вовремя уйти из профессионального спорта и примерно год тому назад, неожиданно для всех, стал личным ездовым господина Волконогова. В Дальнем Новгороде ещё не перестали по этому поводу восхищаться деловой хваткой второго и пожимать плечами в адрес первого.

Я решительно не понимал: зачем будить Марьяна в связи с нашим появлением в усадьбе? Впрочем, это личное дело Марьяна и его работодателя...

Между тем, Цербер закончил бормотать в ладошку и повернулся ко мне.

- Прошу покорно следовать за мной, Андрей Павлович... - проговорил он тем голосом, которого я от него и ждал - глухим и скрипучим. Опять он чего-то боялся и, не заметив, сказал двусмысленность: покорно просит, или мне надлежит покорно следовать?

Я кивнул (отвык разговаривать вне помещений!) и сунулся к задней дверце "ханьяна", но меня вежливо оттеснили набежавшие откуда-то добры молодцы все в тех же форменных косоворотках навыпуск. Они развернули носилки, бережно и сноровисто уложили на них Мефодия, подхватили носилки с четырех сторон и быстрым, профессионально ровным бегом понесли куда-то налево вдоль стены высокого кирпичного здания.

Мы с Цербером медленно двинулись в ту же сторону.

9

Это было не здание. Это была стена. Могучая крепостная стена с раздвоенными зубцами поверху и узкими вертикальными бойницами между ними. Верхушку этой стены я видел много раз, возвращаясь с Пустоши, но издалека и сквозь испарения не узнавал, а вблизи её заслонял забор.

Разумеется, это была всего лишь копия, хотя и превосходная. Нужно было бы продать урановые копи Марсо-Фриско, не говоря уже о Карбидной Пустоши и то вряд ли хватило бы оплатить доставку с Земли хотя бы десяти зубчиков оригинала. К тому же, насколько я помню, археологи успели восстановить не более пятидесяти саженей Стены (тридцать четыре левее Собачьей башни и неполных пятнадцать напротив Георгиевского Спуска) - а усадьба господина Волконогова была обнесена ею по всему периметру.

Но это я узнал потом, когда мы оказались внутри. Стена впечатляла. Мы шли сквозь неё очень долго и почему-то вниз, крутыми лестницами и наклонными сводчатыми коридорами, освещенными редкими тусклыми имитациями факелов в нишах, и не было ни единой двери ни справа, ни слева, но то и дело попадались какие-то заплесневелые тупики самого зловещего вида и запаха... Добры молодцы с носилками куда-то пропали, но меня это не беспокоило: я уже понял, что сплю и вижу сон. Невероятное количество кирпичей, плесень, воздух как над пашней - ничего этого не могло быть на Марсе. Я сплю на переднём сиденьи "ханьяна", скоро проснусь и увижу в нескольких саженях от себя купол Мефодия, совершенно целый. Ещё лучше было бы проснуться в двухкомнатном "люксе" в бельэтаже "Вояжёра". Кстати, пора бы мне оттуда съехать и поискать гостиницу подешевле...

Потом было обширное пространство с запахами прелой хвои и свежеструганого дерева, влажные песчаные дорожки с кирпичными бордюрчиками, веселые терема с ярко освещенными изнутри витражными окнами, глубокое звёздное небо. Совсем земное небо, если бы не Деймос, карабкавшийся навстречу Фобосу и застрявший между зубцами Стены... В общем, это был приятный сон, но мне он уже порядком наскучил. К тому же, совсем не хотелось, пройдя через высокие резные двери в один из теремов, обнаружить там какие-нибудь пыльные скелеты. Или Харитона Петина с дубинкой. Или душную экзекуторскую с широкой каменной скамьей, на которой меня сейчас растянут и будут пороть плетьми. Или что там ещё бывает во сне. Поэтому, поднявшись вслед за Цербером на высокое крыльцо терема, я с самым решительным видом уселся на последнюю ступеньку и вознамерился проснуться.

Проснуться мне не дали. Подхватили под руки с двух сторон и бережно внесли внутрь. Скелетов не было, а был вощеный деревянный пол, цветастые парчовые портьеры, невероятных размеров люстра на длинных цепях и настоящий огонь в настоящем камине. Мебели было немного: стол, стул и лавочка перед камином. Лавочка пустовала, стол был накрыт свисавшей до пола скатертью с вышивкой и ломился от яств, а стул был крайне неудобен: прямая высокая жесткая спинка с угловатой резьбой, узкие прямые подлокотники и жесткое сиденье. Ноги мои не доставали до пола. Горохового Цербера уже почему-то нигде не было. Было много суетящихся парней в чистых белых косоворотках и ещё больше степенных девиц в длинных (непрозрачных) сарафанах и с кокошниками, а я был неописуемо грязен, вонял и не соответствовал обстановке. Если бы я оказался ещё и без брюк, то я бы точно знал, что это сон. Но брюки на мне были, и брюки мне нужно было сменить.

Ни добры молодцы, ни красны девицы никакого несоответствия не замечали. Они делали вид, что так и надо, и даже не морщились. Они лишь белозубо улыбались, раскладывая у меня на коленях белоснежный рушник и затыкая мне за ворот белоснежную хрустящую салфетку. Я всё ещё надеялся проснуться и не сопротивлялся. Но когда мне с поклоном поднесли на серебряном блюде массивную серебряную чарку, украшенную золотой чеканкой с изображением двухголовой птицы, я отрицательно мотнул головой, отнял от подлокотников свои грязные руки и выразительно посмотрел на них.

- Помыться бы, что ли... - проговорил я просительно. - И что с Мефодием? Куда вы его унесли?

Красна девица не шелохнулась, продолжая протягивать мне блюдо с чаркой и приветливо улыбаться, и лишь вопросительно покосилась куда-то мне за спину.

- Не извольте беспокоить себя, светлый князь, - ответили мне тихим голосом из-за спины. - Откушайте, не побрезгуйте. А баенка сей минут будет готова.

Добрых молодцев от этих слов как ветром сдуло, а красны девицы медленно двинулись прочь, пятясь и кланяясь. Лишь та, которая с чаркой, продолжала стоять рядом, улыбаясь чуть напряженно.

- Народец ваш, сами изволите видеть, умом не зело расторопен, продолжал тихий голос. - И усерден, а бестолков-с.

Я ухватился руками за подлокотники и заглянул за спинку (дурацкий стул!). Говоривший был низковат, полноват, лысоват и одет без претензий на старорусскость - как я, но в чистое. Улыбка у него была не более чем вежливой, взгляд жёлтых глаз невыразителен, но цепок, а пальцы рук, умильно сложенных на животике, нервно подрагивали. Лицом он был вылитый Гороховый Цербер - но гладко выбритый и вдруг помолодевший лет на сорок.

- Князь? - переспросил я неприязненно. - Вы меня с кем-то путаете, сударь.

- Отнюдь нет, Андрей Павлович, - возразил человечек. Забрал у девицы блюдо (она, еле слышно вздохнув, поклонилась и плавно попятилась прочь), подошёл ко мне вплотную и шепнул:

- Сядьте прямо; держите себя достойно; возьмите чарку.

- Что? - растерялся я, однако сел прямо и взял.

- Пригубите, - шепнул человечек, а вслух повторил: - Откушайте, не побрезгуйте.

- Перестаньте кривляться, - попросил я. - Вы кто - господин Волконогов? Где Мефодий? Ну, тот человек, которого я привез. Что с ним?

Человечек молчал, держа перед собой блюдо и невыразительно глядя на меня снизу вверх. Я пригубил. В чарке был мед. Очень душистый и крепкий градусов двадцать, не меньше.

- Ну, пригубил. Дальше что? - спросил я и попытался поставить чарку на стол.

Человечек ловко перехватил её и поставил сам. Блюдо он сунул, не глядя, подбежавшему молодцу, а мне подал золотую двузубую вилку и стал придвигать закуски: салатницу с груздями в чесночном рассоле, тарелочки с какими-то паштетами, миску со студнём из белорыбицы, горушку мелких птичьих тушек в жаровне... Одновременно он говорил - тихим, ровным, спокойным голосом, никак не соответствовавшим содержанию:

- Я не кривляюсь и не юродствую, светлый князь. Просто я знаю о вас больше. чем вы. Такая у меня профессия: знать. Вы кушайте, кушайте... Государь Мефодий Васильич - у себя, в государевом тереме, и господин Волконогов там же, и все государевы лекари... А меня Савкой зовите и обращайтесь ко мне на "ты". Савелий Семёнов я, по фамилии - Бутиков-Стукач, потомственный филёр и доноситель. То есть, человечишко самого подлого роду-племени, и до той поры, пока лично в службе не отличусь, по батюшке меня величать не положено. Вот-с... Вы кушайте, кушайте, светлый князь, а я говорить буду... Касательно телесной хвори Государевой: она излечима и, по всей вероятности, будет излечена. Но и при таком благоприятном исходе вам надлежит быть готовым к приятию великого бремени...

- К чему?

- К престолонаследованию-с... Мефодий Первый, Государь-Самодержец Всея Великия и Малыя и Белыя и Дальния Руси девятнадцать лет тому назад изволили отречься от престола, облаяв своих думных бояр неподобающими словами. Сделанное по недомыслию и в горячности, отречение не было принято, но в силу формальной преклонности лет Государя боярская дума поставила ему регентом господина Волконогова...

- Бред, - проговорил я с набитым ртом. - Но забавный. Это что воробьи?

- Дрозды, светлый князь.

- Их же руками надо, а у меня руки грязные.

- Баенка уже истапливается, а подлым людишкам ни к чему нашу беседу слышать. Вы пальчики рушничком вытрите - ничего, постирают. А дроздов на вилочку, да и в рот. Косточки-с мягкие, пропаренные, даже не почувствуете. Мне продолжать ли?

Я кивнул. Дрозды оказались немногим вкуснее курятины, но косточки, действительно, не чувствовались. Можно было даже не жевать.

А вот сведения, сообщенные мне тихим ровным голосом филёра Савки, ни прожевать, ни усвоить было никак невозможно. Они не лезли ни в какие ворота и были слишком противоречивы даже для параноидального бреда. Я престолонаследник Мефодия первого, который пытался отречься, но ему назначили регента "в силу преклонности лет"... Может быть, всё-таки, "по малолетству"? Мефодий на целый год моложе меня, девятнадцать лет тому назад ему было тринадцать - то есть, около семи, если по-марсиански... То ли я думал вслух, то ли считал на пальцах, потому что Савка сказал:

- Ко дню утверждения регентства Мефодию Васильичу было без малого сто сорок лет.

- Сколько?

- Сто тридцать восемь по земным календарям-с, - ответил Савка, снова наполняя чарку, которую я как-то незаметно опростал.

Я опять кивнул (с самым серьёзным видом) и подумал, что убежать из этой психушки, наверное, будет непросто.

- Ваш прапрадед, светлый князь Еремей Васильич, был его старшим братом и первенцем светлого князя Василия Юрьевича, - все так же ровно говорил филёр, как будто сообщая результаты скучных архивных поисков (так оно и оказалось впоследствии - только поиски эти производил не он). - Еремей родился и упокоился на Земле. Мефодий же был зачат на борту "Лены" и появился на свет на борту "Луары" вскоре после гибели светлого князя Василия Юрьевича, чей прах, сожженный под парусами "Юкона" и "Лены", развеян в пустоте, в полупарсеке от Вселенского Предела...

Убежать будет непросто, а за забором меня поджидают опричники на турбоциклах. Правда, Церберу было приказано "отогнать псов" - но вряд ли он отгонит их далеко. Я эту породу знаю, они сутками ждать могут.

10

В "баенке", пока меня отмачивали, терли, хлестали, мяли, снова хлестали и снова отмачивали, я пытался припомнить все, что я знаю о Последней Звёздной Экспедиции. Знал я немного.

1. Последняя Звёздная в составе трёх фотонных парусников ("Луары", "Лены" и "Юкона") покинула Систему что-то около двухсот лет назад.

2. Экспедиция имела задачей миновать Вселенский Предел (существование которого было уже теоретически доказано, поскольку являлось побочным следствием Предельной Теоремы Геделя-Тяжко) и попытаться достичь хотя бы Проксимы Центавра.

3. Как и семь предыдущих экспедиций, Последняя Звёздная свою задачу не выполнила, вписав ещё одну бесславную страницу в историю несостоявшейся звёздной экспансии человечества.

4. "Луара", флагман Последней Звёздной, вернулась в Диаспору двадцать один год тому назад и потерпела крушение на околомарсианской орбите.

(Мне в то время было 12 лет, и я, как многие мои сверстники, переболел "звёздной лихорадкой" в самой острой форме. К вящей славе Сибирской школы психологов - трудотерапия плюс природосообразность - я выздоровел уже к 15 годам. Я не пополнил собою ряды изобретателей "пространственных конвертеров", ниспровергателей Предельной Теоремы, нищих паломников по святым местам Звёздной Экспансии и членов Братства Астероидных Отшельников; а вовремя обнаруженный у меня талант к нетрадиционной стоматологии обеспечил мне безбедное существование...)

5. Один из участников экспедиции, такелажник "Лены" Василий Щагин, действительно был моим предком и действительно погиб, а прах его был "сожжен и развеян". Почти все такелажники всех трёх кораблей погибли именно так, осуществляя разворот эскадры в неустойчиво деформированном пространстве Предела. При этом снасти "Юкона" и "Лены" безнадежно запутались друг в друге и сами в себе, а полотнища их парусов образовали сложную полуторастороннюю поверхность, описать которую оказалось невозможным ни в одной из ныне существующих геометрий.

(Помнится, я чуть не свихнулся как раз на попытке осмыслить эту поверхность и осчастливить человечество отысканием формулы пространственных зыбей Предела - для обуздания оных...)

6. Экипаж "Юкона" и "Лены" перебрались в гондолу флагмана, парус которого уцелел. Но оставшихся в живых такелажников едва хватало для управления снастями "Луары" - к тому же, погибли, как это всегда бывает, самые лучшие. Не удивительно, что "Луара", маневрируя на подлете к Марсу, сначала сожгла ветром добрую половину русской территории Фобоса, а потом зацепила краем полотнища Деймос. Удивительно то, что гондола парусника с мертвым экипажем и работающими реакторами не врезалась в планету и даже осталась на замкнутой, почти круговой орбите. Теперь там музей.

(И толпы нищих паломников, сквозь которые не пробиться, если ты не сотрудник музея и не близкий родственник сотрудника. Родство с участником экспедиции ничего не значит: едва ли не треть паломников, если верить их фальшивым документам, состоят в таком же родстве. Ещё одна треть потрясает письмами, справками и прошениями от исторических, естественнонаучных и теософических обществ, а остальные рьяно следят за соблюдением живой очереди...)

7. Я никогда ничего не слышал о выживших участниках Последней Звёздной Экспедиции, равно как и о возвращении в Диаспору кораблей других экспедиций, достигавших Предела.

К тому времени, когда меня обсушили и начали облачать в чистое (вертя задами и призывно хихикая), я успел дважды обревизовать список известных мне фактов и дважды убедиться в том, что они ничего не объясняют. Но если принять на веру, что Мефодий родился на "Луаре" и прожил там первую треть своей жизни, то многое в нём перестает казаться странным. Например, то, что он носит вышедший из моды комбинезон "под звездолетчика" (уж не настоящий ли?). Плюс привычка подолгу и молча пялиться в звёздное небо (когда в нём не видно Деймоса). Плюс более чем серьёзное отношение к юмору как форме человеческого общения (что было свойственно, если судить по книгам, Героическому двадцать первому веку). Словом, очень даже не исключено, что мы с Мефодием Щагиным - не просто однофамильцы.

Вот только одно непонятно: когда это Щагины успели заделаться князьями, да ещё и узурпировать несуществующий российский престол? "Всея Великия и Малыя и Белыя и Дальния..." Или это - бзик богатенького господина Волконогова? До неприличия заскучал и решил поразвлечься. Отгрохал Стену из настоящих кирпичей, понастроил теремов, костюмировал кучу статистов. Самого Марьяна-Вихря в ездовые нанял. Таможню купил: исключительно и только для того, чтобы не выпускать меня из Анисово до начала спектакля...

Остается ещё загадочный пьяный бред Колюньчика Стахова: разумные черви-оборотни, сочинитель Саргасса из Южной Америки и криптолингвист из Швеции. Или Дании?

И остаются ещё опричники на турбоциклах. "Отгони псов". Гм. Похоже на то, что они едва не сорвали спектакль, и жаль, что им это не удалось. Лучше бы они меня поймали... А может, они тоже куплены? Может, потому и не поймали, что не ловили, а гнали в ловушку?

И может быть, мне всё же позволят выспаться, прежде чем продолжать комедию?

Когда меня, отчаянно зевающего и путающегося в рукавах и полах тяжёлых (наверное, царских) одежд, вели под белы руки из бани обратно в терем, мне опять повстречался Гороховый Цербер. Разыгралась безобразная сцена: дряхлый старец пал на четыре кости, нечленораздельно взвыл и затеял возить лысиной по песку. Я попытался его обойти, но у старого шута, похоже, был третий глаз на макушке. Бороздя лбом песок и сковыривая им же кирпичи бордюрчика, Цербер на карачках кидался в ту же сторону, что и я, неизменно оказываясь у меня на дороге.

- Уберите дурака! - заорал я, обращаясь к добрым молодцам. - Что ему от меня надо?

Но они, видимо, тоже оторопели. Они едва успевали шарахаться вместе со мной то влево, то вправо, но продолжали при этом крепко держать меня под руки.

- Ручку, светлый князь, - раздался чуть позади тихий голос филёра Савки. - Ручку не изволите ли подать моему папане? Для целования, в знак того, что не держите на него зла-с...

И вот тут со мною, кажется. приключилась истерика - потому что дальнейшее я помню урывками.

Помню, как топал ногами в песок, орал: "Во-он!" - и распихивал добрых молодцев, норовя локтем в зубы. Помню, как из терема набежала толпа каких-то бородатых, в мохнатых шапках и воротниках (одного я немедленно и с наслаждением дёрнул за бороду), суматошно трясли рукавами и приговаривали:

"А не в себе светлый князь - или куражится?"

"Не в себе-с, не в себе-с..."

"Истинный Рюрик!"

"Берсерки-с, варяжья кровь!.."

Помню, как меня, продолжающего орать: "Кончайте комедию!" - месить конечностями воздух и требовать, дабы предстал пред мои светлы очи сукин сын господин Волконогов, куда-то несли.

И больше ничего не помню, кроме мокрой от слёз подушки, которую я кусал, а она напрягалась и взвизгивала, пока я не спихнул её на пол и не заснул так.

11

...А всё началось с того, что погибли мои туберозы.

Я к ним привык за восемь лет. Я даже разговаривал с ними, когда мы оставались одни. Им было не по себе под атмосферным куполом Норильска, и они часто вспоминали Данию, где когда-то цвели под открытым небом. А вот Южную америку, свою историческую родину, они уже не помнили - про Южную Америку им рассказывал я. Наверное, врал безбожно, потому что никогда в ней не бывал. Я вообще нигде не бывал, кроме трудотерапевтического санатория на Ваче, где меня лечили от "звёздной лихорадки", и высокогорного курорта на Памире - там был Азиатский филиал Лицея нетрадиционной медицины... Впрочем, туберозы, наверное, тоже привирали, когда восхищались Данией. Открытое небо в приморской стране? Разве что очень большой купол из очень качественного коллоидного газа - а то и целая система куполов на изрезанном фиордами побережье... В Норильске мои туберозы были эмигрантами; эмигранты всегда привирают, вспоминая родину.

Мы с ними познакомились по почте, через бесплатный рекламный каталог семян, однажды оказавшийся в моей почтовой нише. Мне понравилось звучное имя цветов, и в тот же вечер я отправил заявку. Адрес был датский, семена оказались луковицами, а моя кредитная карточка по исполнении заявки заметно поголубела. Больше года я обслуживал только богатых (и очень капризных) клиентов, прежде чем вернул ей насыщенную синеву умеренного достатка. Все мои подружки вместе взятые обошлись мне, ей-Богу, дешевле, чем эти цветы.

За восемь лет - восемь периодов цветения - я сменил восемь подружек. Что делать: Норильский купол - не самая надёжная защита для эфирно-масличных культур, и я не каждый день рисковал выставлять их на веранду. Мигрень мигренью, но цветы не виноваты в том, что умеют разговаривать только запахами. Лично мне их болтовня нисколько не мешала...

Утром того несчастливого дня я поверил синоптикам, обещавшим, что южный циклон пройдёт мимо, и вынес мои туберозы из комнат. Циклон не захотел пройти мимо, а синоптики не успели нарастить мощность купола. За час до полудня с юга, со стороны Мазутных Болот, в прореху хлынула кислотно-парафинова взвесь.

Я работал, когда начался дождь. В моём кабинете сидел клиент с фиолетовой карточкой и тремя запущенными зубами, я уже восстановил ему подгнившие нервы и как раз заращивал последнее, особо каверзное дупло. Клиенту было щекотно, он то и дело дёргал языком, а я не мог использовать марлевые тампоны: моя реклама гарантировала бесконтактное лечение. Поэтому все ренессансные пассы я выполнял только правой рукой, сосредоточив биотоки левой на языке.

Новорождённая эмаль затвердевает долго - никак не менее трёхсот секунд. Всё это время я вынужден был стоять рядом с клиентом, удерживать любопытный язык в четверти дюйма от зуба и беспомощно вглядываться в чёрные от дождя стёкла, зная, что там погибают мои туберозы.

Едва закончив, я выбежал на веранду. Было поздно.

Даже луковицы, только-только начавшие оформляться, были все до единой изъедены дождём.

Вечером я узнал, что респектабельные кварталы Центра не пострадали, а нам, жителям южной окраины, выплатят компенсацию. Как всегда...

Мои туберозы я сжёг под окнами дома: представлялось кощунством просто бросить их в утилизатор. Костёр догорел... Я разбросал пепел, вернулся в пустой дом и заказал водку. Было за полночь. Дворники успели вымыть все окна и уже шебуршали манипуляторами по крыше, циклон ушёл, над куполом сиял полярный день.

Я пил и не мог опьянеть. Было слишком пусто - и внутри, и снаружи. Некого стало любить - и всё обессмыслилось. Дом и душа опустели.

Утром я понял, что это был рецидив "звёздной лихорадки": я пережил его в такой вот редкой, но достаточно известной форме, которую психологи называют "инверсией сверхценной идеи". К сожалению, я слишком поздно поставил себе диагноз.

На столе, меж трёх пустых бутылок лежала моя девственно белая кредитная карточка, а в почтовой нише я обнаружил путёвку от межпланетной туристической фирмы "Диаспора".

Путёвка обещала увлекательный вояж по самым экзотическим мирам Вселенной: стратосферные поселения на Венере, подводные парки Европы, ледовые пещеры Ганимеда, террасы Мимаса и города-колодцы Оберона. Ну и, конечно же, непостижимый Русский Марс, с возможным посещением музея Последней Звёздной.

Отказ от вояжа означал возвращение лишь трети его стоимости: уже не принадлежавший мне опустевший дом в Норильске я всё равно не мог бы выкупить обратно. А съехать надлежало не позднее, чем через месяц после продажи. Зато отправляться в вояж можно было в любую из пятниц текущего года.

Что ж, зубы у людей болят не только на Земле!..

Дальняя Русь была последней в списке, но первой в маршруте. И уже на пути к Марсу мне пришлось возобновить практику: "Диаспора" оплачивала лишь необходимые расходы, не включая в число таковых секс. Пользуя гнилозубых туристов первого класса и офицерский состав экипажа, я получил возможность завести подружку.

У неё было редкое имя Аглая и не менее редкое отчество Феоктистовна, она оказалась коренной марсианкой и возвращалась домой из Сорбонны, где изучала историю православия. Её папенька был священником в Дальнем Новгороде, имел приход в Купеческой Слободе и отличался истинно русской широтой взглядов: плотские грехи о. Елизар (в миру Феоктист) отпускал легко, а самые строгие епитимьи налагал на скаредов и любомудрствующих... Скаредом я, слава Богу, не был и работал как проклятый, чтобы доказать это Аглае. А любомудрием мы грешили вместе: наши легкомысленные дискуссии на обзорной палубе (о природе сил Вселенского Предела с точки зрения теософии) о. Елизар счёл бы куда как более серьёзным прегрешением, чем наши бурные ночи в её каюте. По крайней мере, так утверждала Аглая.

По прибытии в Анисово мы с нею расстались так же легко, как и сошлись, и встретились опять через месяц. Она уже преподавала Священную Историю в церковно-приходской школе, а я ходил в таможню, как на службу, и качал права, которых у меня с каждым днём становилось все меньше. Работать мне при такой жизни было некогда, и я поневоле стал грешить скаредством...

А ведь мог бы оказаться богачом - сумей я только вырваться из Дальнего Новгорода! "Диаспора" честно вернула моей кредитной карточке первоначальный цвет - но здесь это был не более, чем красивый синий квадратик. Наличность (что-то около двухсот двадцатицелковых бумажек: гид-распорядитель группы сунул мне их через барьер за час до отлёта...) безудержно таяла, а долю в Казне Дальнего Новгорода, перечисленную мне представительством "Диаспоры" из Марсо-Фриско, я почти всю употребил на покупку бессрочного билета.

Штампик! Одного-единственного штампика (о прививке против укуса карбидного клопа) не хватило в моей путёвке! Никаких прививок никому из туристов не делали, потому что Карбидную Пустошь мы не посещали. Нечего там было осматривать, на Карбидной Пустоши, а поющие устрицы можно было купить на рынке. Гид-распорядитель просто собрал наши путёвки и в тот же вечер вернул - со всеми необходимыми отметками. И штампики о прививке были у всех. Кроме меня. Пролистнули. Или не оттиснулся. Или просто стукнули мимо.

Так я решил (и то же самое сказал гид), когда всего за три часа до отлёта обнаружился этот пустяк.

- А на кой чёрт он нужен? - спросил я таможенника. - Ведь я уже улетаю, и клоп меня не кусал.

Таможенник смотрел мимо меня, а гид (лицо у него вдруг сделалось озабоченным) крепко взял меня за локоть и отвёл в сторонку от турникета.

- Послушайте, Эндрю, - сказал он мне вполголоса, - с ними лучше не ссориться. Поверьте моему опыту: будет только хуже. До отлёта ещё три часа, вы вполне успеете... - Говоря это, он что-то быстро начеркал с блокноте, вырвал страничку и протянул мне. - Найдите коридорного Митяя на восьмом этаже "Вояжёра", отдайте ему эту записку и сорок целковых. Он все устроит... Турбокар водите?

Я ошеломлённо кивнул.

- Возьмите наш. Бело-зелёный "фиат", вы знаете, на третьей стоянке, вот ключ... Бегом, Эндрю, бегом! У вас три часа - и ни минутой больше!

Я уложился в два.

Счастливый и запыхавшийся, я протянул таможеннику свою путёвку. Едва глянув, он сунул её обратно и буркнул: "Следующий". Турникет остался закрытым.

Я ничего не понял, а гид-распорядитель (он уже стоял по ту сторону барьера) успел заглянуть в мою путёвку, понял всё и схватился за голову.

- Сколько вы ему дали? - спросил он у меня свистящим шёпотом.

- Митяю? Сорок...

- Подлец!

- Кто? - растерялся я.

Гид-распорядитель не ответил. Он торопливо выгребал из всех карманов деньги и сортировал их, отделяя дальнерусские купюры. Я осмотрел путёвку. Штампика о прививке в ней не было, а были какие-то цифры.

Оказалось, Митяй устроил не всё - он всего лишь устроил меня в очередь на прививку. Пятым на завтрашнее утро.

Вот так я и застрял на Марсе - на первый взгляд, совершенно случайно.

12

Спал я долго, крепко, без сновидений, проснулся с ясной головой и сразу всё вспомнил. Надо мною был сводчатый потолок с разноцветной лепниной, передо мною - стрельчатые окна с витражами, а подо мною - мягкая перина, и я в ней утопал, укрытый до подбородка.

Было довольно светло - для Марса. На Земле я бы назвал это сумерками. Пахло застарелой пылью и сухими травами. Где-то в других помещениях хлопали двери, там торопливо шаркали и на бегу шептались. Рядом со мной, справа, кто-то не то зевнул, не то вздохнул и шелестнул бумагой.

Скосив глаза, я обнаружил красну девицу в длинной белой сорочке. Поджав колени, она умостилась на стуле (том самом или точно таком же), зевала, отчаянно терла глаза и читала толстенную книгу. Пыталась читать: света для этого было-таки маловато. Я деликатно кашлянул.

Красна девица глянула на меня непроспанными глазами, ойкнула и спрыгнула на пол (мелькнули ноги под взметнувшимся подолом). Постояла, хлопая ресницами и прижимая к груди раскрытую книгу, и кинулась вон. Не добежав до высокой двустворчатой двери, вернулась, захлопнула книгу, положила на стул и снова уставилась на меня.

А я на неё.

Она была длиннолица, курноса, высока и стройна. Вот только ноги, пожалуй, были тяжеловаты. Она стояла, как бы замерев на полушаге (сорочка просвечивалась насквозь) и смотрела на меня опасными болотными глазищами голубыми, но с марсианской желтинкой. Голову она откинула назад и вбок, чтобы тяжёлые русые волосы не падали на глаза. Это делало её похожей на удивлённую гусыню.

Я усмехнулся. Не то, чтобы она показалась мне глупой, а просто ещё, наверное, не проснулась.

- Доброе утро, - сказал я. - Меня зовут Андрей Павлович. А тебя?

- Дашка... - ответила она шёпотом, подошла ко мне и, ухватив обеими руками одеяло, потянула его на себя и вверх.

- Э! -сказал я и вцепился в одеяло с другой стороны.

- Ой, да тише вы, - прошептала Дашка, одной рукой подобрала подол и полезла ко мне в постель.

- Э! - снова сказал я, потому что на мне, кажется, даже сорочки не было. - Это ещё куда? А ну-ка брысь!

Но было уже поздно.

- Вам-то чё, а меня-то выпорют... - зашептала она, щекоча ухо и прижимаясь ко мне всем своим длинным прохладным телом (сорочка на мне, оказывается, была, но слишком тонкая). - А Сёмка Бутиков знаете, как порют? Вы бы его, старого чёрта, велели в холодную на ночь, а? В одном исподнем, чтобы радикулитом скрутило. Хоть недельку вздохнём...

- Слушай, Дашка, - сказал я, поспешно отодвигаясь. - Скажи мне честно: ты действительно глупа, или притворяешься?

- Глупа, - хихикнула Дашка, скатилась в нагретую ямку и опять оказалась рядом. - А вам не всё едино - в постеле-то?

- В постеле-то ладно, - согласился я. - Но у меня, знаешь ли, возникает такое впечатление, что вы все тут либо непроходимо глупы, либо... Слушай, перестань!

Отпихнув назойливую Дашкину руку, я попытался отдёрнуть свою, но не успел: рука попалась в горячий влажный капкан и не захотела отдёргиваться. А потом капкан стал медленно раскрываться...

Нет, перина - это, всё-таки, нечто сугубо земное и даже на Земле вряд ли удобное. А на Марсе, если учесть его слабую гравитацию, надо стелить пожёстче. К тому же, после всех моих приключений - сначала на Пустоши, потом здесь...

Короче говоря, я оказался не на высоте, хотя Дашка так, по-видимому, не считала. А может, теперь она просто перестала бояться, что её выпорют. Дрыхла с непритворно счастливым выражением на лице, навалясь теплой грудью на мою правую ладонь и для верности зажав в кулачке большой палец.

В холодную его, старого чёрта! - подумал я. На ночь, без порток... А почему бы и нет? Велю. Как его там - Санька? Сенька? Нет - Сёмка. Сёмка Бутиков... Знакомая фамилия, где-то я её недавно слышал.

Спать мне уже не хотелось, но и тревожить Дашку не хотелось тоже, а господин Волконогов почему-то медлил возобновлять спектакль. Дождавшись, пока Дашкин кулачок разжался во сне, я осторожно высвободил ладонь, выполз из-под одеяла и на заду съехал с перины, как с мягкой горки. Оправил задравшуюся сорочку и пошёл на цыпочках исследовать спальню.

Ничего полезного я в ней не обнаружил, кроме вороха царских одежд, как попало сваленных у изножья. Пошевелив груду ногой, я подцепил тяжёлый кафтан с меховой оторочкой и длиннющими рукавами, поморщился и уронил обратно. В этом шутовском наряде далеко не убежишь.

Спальня была односветной, квадратной, обширной и очень пустой. От стены до стены было никак не меньше четырёх саженей, а от пола до потолка ещё больше. Перина (тоже квадратная - сажень на сажень) стояла под глухой стеной, напротив самого высокого из трёх витражных окон.

Слева и справа имелись большие двустворчатые двери. Та, что справа, оказалась запертой (Дашка зачем-то бежала именно к ней - но это, наверное, спросонья). За левой дверью шептались, шаркали и, кажется, таскали что-то тяжёлое. Я не стал выглядывать.

В простенках между окнами стояли два громадных неподъёмных ларя. Они были ярко размалёваны райскими птицами, цветами и плодами, окованы железом и заперты на висячие замки. На том, что справа, был аккуратно разложен длинный жёлтый сарафан (Дашкин, конечно). На том, что слева, были: расшитый бисером кокошник, серьги со стекляшками, два браслета (гнутые полоски чернёного серебра) и бусы из деревянных на вид полированных шариков, которые при ближайшем рассмотрении оказались силикопластовыми. Обуви не было, нижнего белья тоже.

Зато под кокошником обнаружился могучий кованый ключ. Я немедленно примерил его к замкам на обоих ларях и к запертой двери. Ключ не подошёл.

Стёкла в витражах были цветными и рифлёными - свет они пропускали, но и только. Я осмотрел оконные рамы и не понял, как они открываются. Скорее всего, никак.

Ниши, кладовки, тайники под картинами, потайные ходы за шкафами отсутствовали. Просто картины и просто шкафы тоже. Глухая стена была до середины высоты завешана коврами. Я попытался заглянуть за ковры, но они были прибиты. Дошечки мозаичного паркета везде были плотно пригнаны, а простукивать я не решился.

Выше ковров, над периной красовалась уже знакомая двухголовая птица, выполненная из белой, почему-то не раскрашенной, лепнины. Головы были хищными. Орлёнок табака, но в перьях. Из-под Семипалатинска, надо полагать, или с Русского Фобоса. Дашка дрыхла под ним и нисколько его не боялась...

За незапертой дверью стало наконец тихо. Осторожно приотворив и выглянув, я обнаружил там давешнюю трапезную - но не сразу её узнал. Туда понанесли столов и лавок и расставили буквой "П" вокруг моего, с единственным стулом. Под окнами были кушетки и кресла, в простенках резные шкафы и буфеты. Свечи в люстре были погашены. Камин тоже не горел, но в нём уже были сложены свежие поленья и растопка. На столах было пусто.

Я притворил дверь, подбежал к вороху одежд и напялил-таки на себя кафтан. Рукава пришлось закатать. И всё равно в нём было неудобно. Штанов я почему-то не нашёл, а сапоги были: мягкие, красные, расшитые бисером и золотой канителью, с замысловатыми застёжками на голенищах. Пока я с ними воевал, в трапезной опять зашаркали и зашептались.

Я присел на перину и стал ждать. Дашка дрыхла. Ей было хорошо.

К шарканью и шёпоту добавились стеклянный звон и металлическое звяканье посуды. Я понял, что это надолго, и опять подошёл к окну. Нет, всё-таки оно не открывалось. Никогда.

Можно, конечно, чем-нибудь разбить...ключом, например. Но сейчас это вроде бы ни к чему. (Ключ я всё-таки положил в карман кафтана - так, на всякий случай.)

Можно просто выйти в трапезную, потребовать объяснений. Но что мне объяснят шестёрки, накрывающие на стол?

Можно, не обращая внимания на шестёрок, поискать тузов. Но я не люблю проявлять инициативу, если не знаю, к чему это приведёт.

Меня нужно загнать в угол и потыкать чем-нибудь острым, чтобы я стал действовать безоглядно. А в этом углу было просторно, мягко и ничем не тыкали. Постель, женщина, книжка (я взял со стула Дашкину книгу и бездумно полистал)... без картинок. Скоро подадут вино и фрукты. Если попрошу чего-нибудь ещё - организуют..

Я забрался на стул, умостился на нём в Дашкиной позе и, положив на колени книгу, открыл наугад.

Бумага была очень хорошая - плотная, белая. Шрифт крупный и чёткий... И света вполне хватало, если чуть развернуть страницы к окну. Вот только написано было что-то непонятное, хотя и по-русски:

"...не смотреть, куда Он показал. Но что-то во мне было сильнее, чем я, и оно заставило меня оглянуться. Стена пещеры разжижалась и зернисто текла. Как лягушачья икра, подумал я. Меня затошнило: это Он смотрел моими глазами.

- Грызи, - сказал Он и засмеялся.

Он говорил и смеялся моим голосом.

- Грызи, это вкусно.

Меня подвело к стене, наклонило, и Он стал хватать зернистый текучий гранит моими зубами..."(

Очень художественная литература, подумал я. Закрыл книгу и попытался прочесть название на обложке. Оно было выполнено глубоким, но бесцветным тиснением. Я долго наклонял обложку так и сяк, пока не прочёл.

Книга называлась "Я червь, я Богъ". Слово "Богъ" было написано с твёрдым знаком. Различить имя автора оказалось и вовсе невозможно - в конце концов, я нашёл его на титульном листе книги.

Автором был Лео Кристоф Саргасса...

Здесь же, на титульном листе, я обнаружил и криптолингвиста из Скандинавии. Внизу, под заглавием, значилось: "Первое полное издание на русском языке с приложением криптолингвистического исследования профессора Маасме Грюндальфссона, доктора филологии (диплом Скандинавской Академии, Осло), магистра эзотерики и чернокнижия".

13

Первая возникшая у меня мысль была панической: не успею прочесть! (Хотя - зачем, собственно?)

Потом я вспомнил белое лицо Колюньчика Стахова и как он шарахнулся от меня вместе с креслом. Странная книга... То ли мне её подсунули, то ли, напротив, оставили, не углядев... А Дашка почему не шарахалась? Она что умнее прочих? Или безграмотна? Это была вторая мысль.

Третья показалась мне самой здравой: спрятать, пока не отобрали! Но для начала просмотреть хотя бы оглавление.

В книге были четыре части, озаглавленные: "Я царь", "Я рабъ", "Я червь" и "Я Богъ". Предисловия не было, а исследование профессора Грюндальфссона называлось "Опыт некритического прочтения романа Л.К.Саргассы" и начиналось на пятьсот сорок третьей странице.

Ах, не надо было мне лихорадочно листать страницы с конца, ища 543-ю! Надо было сунуть книгу под перину, нырнуть в неё самому (хотя бы и в сапогах), привалиться к Дашке и притвориться спящим!

Едва я долистал до шестисотой, как с треском распахнулась одна из створок запертой двери, а другая, расколовшись вдоль, повисла на одной только верхней петле. В комнату, загородив проём, упало что-то тяжёлое и стали вваливаться, кто запинаясь, кто перепрыгивая, рослые люди в оранжевых киверах и полукафтаньях, с дубинками в левых руках и с парализаторами наизготовку.

Дашка очнулась, заверещала, скатилась на пол и, продолжая верещать, зашлёпала, дура, к своему сарафану, одёргивая на бегу сорочку. Будь я в постели, я бы её придержал, и всё бы обошлось, потому что опричники, не обращая на нас никакого внимания, устремились к противоположной двери - в трапезную. Но один из них в длинном прыжке налетел на Дашку и грохнулся на пол, второй запнулся за первого и тоже упал, остальные притормозили, огляделись и обнаружили меня.

- Вот он! - радостно заорал один из них знакомым голосом и указал на меня дубинкой. - Так я и знал: уже читает!

Сунув парализатор в кобуру, он подбежал ко мне, выхватил книгу и сразу отпрыгнул.

- Шестьсот первая! - сообщил он, мельком глянув на страницу, и швырнул книгу через плечо. Она шлёпнулась где-то между ларями.

- О Господи, - сказал я. - Здравствуйте, Харитон Кузьмич. Что случилось? Я вас не сразу узнал.

Ибо это действительно был Харитон Петин - и узнать его было действительно трудно. У него был обширный синяк под левым глазом, правая бровь начисто отсутствовала, а вся правая щека, висок и даже кончик носа покраснели и жирно лоснились, как это бывает после сильных ожогов. Зато вместо оранжевого кивера у Харитона Петина была оранжевая треуголка, а верхний брандебур его полукафтанья был посеребрён. Ей-Богу, не хотел бы я служить в организации, в которой продвижение по службе сопровождается - или предваряется? - столь серьёзными повреждениями лица!

Новоиспеченный сотский, не ответив мне, победно огляделся и сделал короткий жест. Опричники - их было человек двадцать - окружили меня плотным полукольцом и взяли на прицел. Лица их были напряжены. Они чего-то ждали от меня и боялись. Ушибленная Дашка, всхлипывая и зачем-то присев за ларем, натягивала сарафан. Я ничего не понимал. Я снова ничего не понимал...

- Да где они там, эти шпаки?.. - нервно спросил один из державших меня на прицеле и посмотрел на взломанную дверь.

- Не отвлекаться! - рявкнул Петин и тоже оглянулся. - Уже садится.

Я тоже оглянулся. В проёме мутно голубело небо, тусклое марсианское солнце играло на луковках многоглавой церквушки, словно срисованной из детской православной Библии, а рядом с нею стоял большой грузовой винтоплан с эмблемой опричных вооруженных сил СМГ. Ещё один винтоплан, поменьше, заходил на посадку.

- Вы можете мне объяснить, в чём дело? - спросил я Харитона. - Я арестован? За что?

- Помолчи, - рявкнул он. - Скоро узнаешь.

- Они ведь боятся, - сказал я. - И могут нажать на спуск.

- Могут, - согласился Петин. - Вот я и говорю: помолчи.

- Даже так? - разозлился я, сел прямо и запахнул кафтан. На этом стуле, оказывается, можно было принять весьма внушительную позу. Видимо, он для того и был предназначен. - И давно мы на "ты"? - осведомился я.

- Со вчерашнего! - Петин нехорошо усмехнулся и дёрнул обожжённой щекой.

- А-а! Так значит, это ТЫ кувыркался над Пустошью?

Петин опять усмехнулся и положил правую ладонь на рукоять шпаги. (Вообще-то, по чину ему полагался тесак - видимо, чинопроизводство было настолько спешным, что тесака не нашли и всучили шпагу).

- К офицеру Тайного Приказа, - произнёс он наставительно, - надлежит обращаться на "вы", с добавлением "ваше благородие"! - Поиграл пальцами на рукояти и добавил: - Между прочим, клинок серебряный.

- Смерть вурдалакам! - понимающе кивнул я. - И много их у вас тут на Марсе?

Петин не ответил.

- Харитон Кузьмич! - нервно позвал тот, который беспокоился отсутствием шпаков. - А, Харитон Кузьмич!

- Чего тебе? - оглянулся Петин.

- Кажись, он уже начинает.

Петин подозрительно уставился на меня и наполовину вытянул из ножен клинок.

- Что чувствуешь? - спросил он, глядя на меня, но обращаясь к нервному.

- Палец онемел. И уже вся рука немеет. Если что, нажать не смогу - да и толку-то! - В голосе его прорвались нотки уже не просто нервные, а панические.

- Три шага назад! - скомандовал Петин, видимо, тоже запаниковав. Всем три шага назад!

Опричники с поспешностью выполнили команду. Четверо из них, сделав только два шага, упёрлись в перину, а нервный на третьем шаге запутался в ворохе царских одежд и упал. Падая, он взмахнул руками и всё-таки сумел нажать на спуск.

Мне ещё ни разу не доводилось испытать на себе действие парализующего луча. Но по рассказам тех пациентов Чукотского санатория, которые пытались бежать, я знаю, что это очень болезненно. Поражённые мышцы, прежде чем онеметь, сокращаются настолько резко, что возможны переломы костей, не говоря уже о порванных связках. Лет десять тому назад (вскоре после беспорядков на Умбриэле) Совет Безопасности при Организации Объединенных Миров Земли и Диаспоры, по инициативе Комитета ООМ по правам человека, запретил использование этого оружия, как бесчеловечного. Русский Марс был один из немногих миров, ещё не успевших ратифицировать межмирное соглашение...

Все они, все до единого, держали меня на прицеле. И то, что произошло, когда нервный выстрелил, ни Харитон Петин, ни любой другой дурак, начитавшийся Саргассы с Грюндальфссоном, не смог бы истолковать в мою пользу.

Все они держали меня на прицеле, и ни один из них в меня не попал!

Нервный, падая, взмахнул руками, нажал на спуск и задел кого-то лучом. Неважно, одного или нескольких. Задетые, конвульсивно дёргаясь от боли, тоже нажимали на спуск - но при этом теряли прицел и поражали опять-таки не меня, а друг друга... Цепная реакция продолжалась несколько секунд. Четверо упёршихся в перину уже валялись на ней в разнообразных позах. Один из них, продолжая палить в потолок, пытался левой рукой разжать парализованные пальцы правой, сжимавшей рукоять парализатора. Дашка, дура, прыгала и хлопала в ладоши - вместо того, чтобы залечь за окованный железом ларь и не высовываться. А Харитон Петин, лёжа на полу, истошно орал, призывая всех последовать его примеру...

Когда из трапезной понабежали добры молодцы с мечами и алебардами, в невредимости и в добром здравии оставались только сам господин сотский, да ещё двое опричников, успевших внять его призыву. Нервный, спровоцировавший пальбу, тоже был парализован - но не лучом, а страхом. Все четверо безропотно разоружились и помогли разоружить своих товарищей, после чего были взяты под стражу.

14

Два добрых молодца, с мечами наголо и с каменными лицами, застыли слева и справа от моего стула. Пострадавших уводили и уносили через разбитую дверь к винтоплану. Дашку тоже было погнали вон, но я не позволил... Книгу Саргассы кто-то успел подобрать и спрятать. Наверное, Дашка: уж очень неподвижно она сидела на перине, заплетая косу и с большим интересом наблюдая разборку.

Харитонову шпагу, два десятка дубинок и столько же парализаторов добры молодцы аккуратно сложили в мешок, предварительно повынимав из рукояток энергообоймы. Мешок завязали и вручили Харитону Петину.

Относительно вынутых обойм и лядунок с запасными обоймами возникли разногласия: добры молодцы не хотели их отдавать. К разборке подключились новые лица: с одной стороны - филёр Савка, а с другой - двое штатских из только что приземлившегося винтоплана.

Одного из штатских я знал, и очень хорошо. Это был столоначальник Приказа по делам иноземцев (чернильная крыса, по нескольку дней волокитившая каждый пустяк и неоднократно получавшая от меня на лапу). Он в основном помалкивал и поддакивал второму: старцу в крестах и звёздах, при короткой шпажонке на золочёной перевязи, который разорялся о неприкосновенности опричного имущества. Савка в ответ напирал на самоуправство Петина, незаконно вторгшегося в частное владение и нанёсшего ущерб, долженствующий быть возмещённым.

В конце концов был найден компромисс: филёр Савка сбегал за ключом, все обоймы были ссыпаны в правый ларь и заперты в нём. Пустые лядунки были вручены Петину, а ключ от замка старцу. Тот, однако, не успокоился, пока лично не опечатал замок, закапав скважину сургучом и приложив к нему перстень (Савке опять пришлось куда-то бегать - за сургучом и свечкой).

Потом Савка очень официально осведомился о дальнейшей судьбе самоуправца Петина. Старец, не говоря ни слова, повернулся к сотскому, привстал на цыпочки, ухватил пальцами посеребрённый брандебур и, сильно дёрнув, оторвал. Петин, продолжая стоять навытяжку, громко скрипнул зубами и просверлил взглядом нервного. Нервный вжал голову в плечи. Дашка хихикнула.

Старец неодобрительно покосился на неё, скользнул взглядом по мне и опять повернулся к Савке.

- Кому служишь, Савелий? - горько осведомился он.

- Сильному, Викентий Ильич, - улыбнулся Савка.

- А не ошибаешься? Целое больше части. Значит, сильнее.

- Истинно так.

- Кого же ты полагаешь большей силой? Марсову Губернию, или её гражданина господина Волконогова?

- Россия больше своей малой части. России служу.

- Глупо, Савелий! Все эти ваши инсценировки, шутовство, мистическая чепуха...

- А вы вот у них спросите, ваше высокопревосходительство, - Савка кивнул на опричников, - чепуха ли?

Старец поморщился.

- Вы свободны, - бросил он Петину. - Госпитализируйте людей и немедленно садитесь за рапорт.

- Осмелюсь доложить... - начал Петин.

- В рапорте, в рапорте!

Петин мрачно козырнул, скомандовал опричникам: "Кругом, марш!.." - и все четверо ушли, унося мешок с оружием и связку пустых лядунок.

- Они глупы, - продолжил старец. - Но ты, Савелий! Тебя я никогда не считал дураком. Я знал, что ты подлец, предатель, доносчик - но не дурак.

- Вы меня изрядно аттестовали, - Савка опять улыбнулся, - признав за мною все четыре качества, необходимые в моей профессии. Польщен-с.

- Три, - поправил старец. - Потому что всё-таки ты дурак, если полагаешь возможным реанимировать сгнивший труп.

- А вы, Викентий Ильич, неужели не верите в воскрешение господа нашего Иисуса Христа? После смерти-с?

- Христос воскрес через три дня. Мы говорим о разложившемся трупе.

- Я говорю о великой России, - возразил Савка. - Что для неё три столетия? Всё равно что для нас три дня. Россия воскресе, Викентий Ильич. И господин Волконогов...

- Господин Волконогов занимается чепухой! - вспылил старец. Заставляя нас заниматься тем же! Мы изымаем книги, запрещаем книги, наказываем за чтение книг - вот до какой чепухи мы докатились. Уже сегодня над нами смеётся весь Марс, а завтра будет смеяться вся Диаспора... Но это глупые книги, и нам приходится пресекать глупость, потому что она опасна. Ибо это о ней, о человеческой глупости сказано: "И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?"

- "...и дано было ему вести войну со святыми и победить их", продолжил цитату Савка. - Вы святой человек, Викентий Ильич. Значит, я поступил умно, уйдя из Приказа.

- И прихватив кое-какие бумаги.

- Всё своё уношу с собой... - Савка скромно потупился.

- Подлец!

- Благодарствуйте-с.

По всему было видно, что Викентий Ильич с превеликим бы удовольствием закатил Савке пощёчину; но, покосившись на вооруженных свидетелей, сдержался.

- Ладно, - сказал он. - Моё почтение господину Волконогову! - и, прикоснувшись двумя пальцами к треуголке, направился было к разбитой двери.

Чернильная крыса из Приказа по делам иноземцев, до сих пор почтительно молчавшая в сторонке, ухватила его за рукав и что-то зашептала.

- Прости, милейший, чуть не забыл, - сказал ей Викентий Ильич и опять повернулся к Савке. - Эта ваша кукла, землянин Щагин, ещё не коронована? осведомился он. - Мне не обязательно целовать пыль на его шлёпанцах, чтобы поговорить с ним?

- Смею предположить, - Савка сделал неопределённый жест в мою сторону, - что светлый князь Андрей Павлович не откажется выслушать вас... Разумеется, вам надлежит держать себя в рамках вежливости, а целовать пыль - зачем же?

Викентий Ильич кивнул и направился ко мне, а чернильная крыса засеменила следом. Дашка дёрнулась было встать при их приближении, но вместо этого уселась ещё плотнее, расправив сарафан и сложив руки на коленях (значит, запрещенная книга была под ней). Добры молодцы с лязгом взяли на караул.

Я приосанился (играть так играть!), хотя без штанов это получалось как-то неубедительно.

- Господин Щагин? - спросил Викентий Ильич.

Я с достоинством кивнул.

- Андрей Павлович?

Я снова кивнул.

- Вы говорить умеете?

- Да, - сказал я. - Здравствуйте.

- Спасибо... Уроженец города Норильск, Сибирская Федерация, Земля?

- Да.

- Счастлив сообщить вам, Андрей Павлович, что ваше прошение о натурализации в СМГ удовлетворено. С этой минуты вы являетесь гражданином Суверенной Марсовой Губернии, со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями. Новый паспорт, в виде исключения, мы вам вручим прямо сейчас, но за остальными документами, а равно и для того, чтобы аннулировать...

- Это провокация, светлый князь! - крикнул Савка и, подбежав к чернильной крысе, ухватил его за руки, не давая открыть портфель. - Не берите, светлый князь, и в Тайный Приказ не ходите - вас там незамедлительно арестуют!

- Помилуй, Савелий, да за что же? - Викентий Ильич удивлённо вскинул брови.

- Найдёте за что, выше высокопревосходительство, найдёте-с! А не найдёте, так придумаете! Семнадцать лет под вашим началом работал - знаю-с! Вот для чего орлы ваши сюда вламывались!

- Вздор, Савелий. Да отпусти ты господина столоначальника! Не хотите паспорт - не надо. Господин Щагин так и так уже гражданин СМГ. Вот только за паспортом ему надо будет в Приказ идти...

- Вы, светлый князь, ничего не слышали - а если у них диктофончик, так мы сотрём-с. Будьте покойны! Там ваших всего два словечка, пустяк-с...

- Рация, Савелий. Диктофон в Приказе стоит и всё пишет. Ты уж лучше не нарывайся.

- Так. - Савелий отпустил чернильную крысу и отступил на шаг. Вручайте паспорт, как обещано-с.

Чернильная крыса извлекла из портфеля паспорт, передала Викентию Ильичу, а Викентий Ильич (с издевательским, как мне показалось, поклоном) протянул его мне. Я молча взял паспорт и молча сунул в карман кафтана. Говорить что бы то ни было я уже опасался, но, подумав, всё-таки спросил:

- О каких обязанностях вы упоминали?

- О губернских законах и уложениях и об указах господина Председателя губернского Собрания вплоть до самых последних, кои распространяются на всех граждан СМГ, - любезно объяснил Викентий Ильич, не объяснив ничего.

- Все? - спросил Савка. - До свидания-с!

- В Приказе, - уточнил Викентий Ильич, глядя мне в глаза строго и ласково. - В течение трёх дней.

Они удалились. Викентий Ильич вышагивал широко и прямо, что-то насвистывая, а чернильная крыса, семеня, ковырялась в портфеле - наверное, отключала рацию.

Самое смешное было то, что две недели назад я действительно подавал прошение о натурализации, надеясь, в перспективе, получить выездную визу в Марсо-Фриско. И вот эта самая чернильная крыса в Приказе по делам иноземцев, глядя на меня пустыми глазами, прозрачно намекнула, что для успешного прохождения бумаг потребуется никак не менее полугода (марсианского) - или трёх тысяч целковых в разные лапы...

15

- Дашка, - позвал я негромко, когда оба винтоплана бесшумно взмыли и пропали из поля зрения.

- Ай? - откликнулась Дашка.

- Книжка у тебя?

- Туточки. - Дашка похлопала обеими руками по перине.

- Давай сюда.

- Не соизволит ли светлый князь... - заговорил Савка.

- Не соизволит, - оборвал я, беря у Дашки книгу.

- Темновато здесь, - не смирился Савка.

- Принеси свет.

- Дует...

- Навесь двери.

- Бояре ждут...

- Я князь или не князь? - спросил я, листая книгу.

- Истинно, князь! - Савка низко поклонился.

- Тогда убери стражу и убирайся сам. - (Кажется, я начал входить во вкус роли. А что мне ещё оставалось?..) - И принеси нормальную одежду. И пожрать чего-нибудь. Сюда.

- Как прикажете-с. - Савка посмотрел на добрых молодцев, и они гурьбой кинулись в обе двери. - А только лучше бы вам в светлицу подняться. Дует, а двери навешивать - долгая песня. Заодно и опочивальню обставят - ранее не успели-с...

Я захлопнул книгу и набрал полные лёгкие, дабы рявкнуть что-нибудь, приличествующее роли и случаю. Савка смотрел на меня ясными преданными глазами, а Дашка, открыв рот, с любопытством ждала, что именно я рявкну.

- Бысть по сему... - сказал я. Выпустил излишки воздуха, сунул книгу под мышку и стал слезать со стула.

- И бояре заждались, - приободрился Савка.

- Девятнадцать лет ждали? Подождут и ещё, до вечера... - Я запахнул кафтан и посмотрел, не видна ли из-под него сорочка. Сорочка была не видна. - Завтрак нам с Дашкой в светлицу подашь. Веди.

- Девку к себе берёте? - удивился Савка.

- Беру, если она не против. Кстати: Саньку посади в холодную. Без порток.

- Кого-с?

- Ну этого, как он там... старого чёрта. Как его звать-то? - обратился я к Дашке.

- Ой, не надо, Андрей Павлович, я пошутила! Он же старенький.

- Он тебя порол?

- Порол. Так ведь не по злоб[/]е порол, а для порядку!

- У меня другие порядки будут. Сёмка, вот его как! Сёмку Бутикова - в холодную. До утра.

- Никак нельзя, светлый князь.

- Это почему?

- Там, где он сейчас - и без того холодно - холодней некуда. - Савка вздохнул. - Помер Сёмка Бутиков-Стукач, Парамонов сын - пора пришла... Ни разу Парамонычем не зван, помер, как писано.

- Ой, - сказала Дашка, закрывая ладошкой рот. - А я-то...

- Бутиков-Стукач? - переспросил я. - Так это же...

- Папаня мой, - кивнул Савка.

- Ну, извини.

- А ничего, светлый князь, все помрём. Вот и я помру, и тоже по вашей милости. Папаня мой удавился, как вы ему ручку дать не изволили. Мне же кровью истечь написано. И ещё много смертей будет... Зато Россия воскресе!

- Господи, - сказал я. - Всё-таки вы тут все сумасшедшие. Зачем же давиться-то было? Ну, дурак я был, ну не в себе. Не понимал ни черта - и сейчас не понимаю...

- Прощения папаня испрашивал - а вы не даровали-с.

- Да за что?

- Опричную экзекуторскую помните?

- Ещё бы.

- А исполнителя?

- Нет: он же всегда в маске был. Погоди! Так это...

- Он-с.

- Н-да... - Я посмотрел на Дашку. - Выходит, одна и та же плётка по нашим спинам гуляла - а, Дарья? Тебя-то за что?

- За всякое. То румяна не так наложу, то паркет недовощён, а то перевощён. Мне же, окромя постели, все внове было.

- Папаня на девках руку правил, - объяснил Савка. - Чтобы не больно, а с виду хлёстко. Знал, кого пороть будет. Опричнине по закону не велено исполнителей содержать, добровольцы порют. Вот он и готовился, вас поджидаючи... А что удавился, так это обычное дело, и вы себя, светлый князь, не казните. В нашей династии все нехорошей смертью мрут.

- Так написано?

- Так написано...

- Здесь? - я ткнул пальцем в книгу, которую всё ещё держал под мышкой.

- На роду-с. Ну, и здесь тоже, только не всё.

- Ну вот что, Савелий Семёнович...

- Семёнов, светлый князь. Савка Семёнов.

- Ладно, тебе виднее... Вот что, Савка: похоже, застрял я тут у вас надолго и прочно, а понять ни черта не могу. Так что, пока не прочту, - я похлопал по книге, - ни в каких ваших спектаклях играть не буду. Считай это моей княжьей волей, если тебе так понятнее. Веди в светлицу.

- И девку тоже?

- Это как она скажет. Пойдёшь? - спросил я Дашку.

- Только приоденусь, Андрей Павлович. Не в жёлтом же, в княжью светлицу-то.

- Ладно. Буду ждать.

Идти пришлось через трапезную. В ней было полно "бояр". А может, и просто бояр, без кавычек, кто их тут знает... Все они были бородаты, и бороды у них, в отличие от метрдотеля и гусляра в кабаке "Вояжёра", были настоящие, не накладные - в этом я ещё вчера убедился. Бояре при моём появлении встали. Многие (не все) поснимали шапки, кое-кто согнулся в низком поклоне... Не зная, как на это реагировать, я сделал строгое лицо и целеустремлённо шагал за Савкой, придерживая полы кафтана. Обошлось без инцидентов.

Светлица оказалась уютной двухсветной комнаткой в юго-восточном углу терема, обставленной пышно и тесно. Стёкла были прозрачными, без витражей. Но я не стал обозревать окрестности, а выбрал кресло поудобнее (возле окна), придвинул к нему низенький столик с перламутровой инкрустацией, уселся и открыл книгу на пятьсот сорок третьей странице.

- Правильно, светлый князь, - одобрительно прокомментировал Савка. Лучше всего с варяга начать, с Грюндальфссона. Гишпанец мудрёно пишет, да и не всегда знает, о чем. А варяжья душа - почти русская...

Я отмахнулся.

16

Маасме Грюндальфссон

Опыт некритического прочтения романа( Л.К.Саргассы "Я червь, я Богъ".

...Новгородцы призвали варяжского князя Рюрика володеть Русью.

Рюрик родил Игоря.

Игорь родил Святослава.

Святослав родил Ярополка и Владимира, крестившего Русь.

Владимир родил Ярослава. (Между Владимиром и Ярославом четыре года княжил Святополк Окаянный, сын Ярополков.)

Ярослав родил Владимира, Изяслава, Святослава, Всеволода, Вячеслава и Игоря. Междоусобиями сих сыновей Ярославовых нарушилось прямое наследование русского престола, но генетическая линия Рюрика без труда прослеживается вплоть до Иоанна IV Васильевича (Грозного).

Cыновья Иоанна IV уже не правили Русью: благостный Феодор был марионеткой в руках Годунова, а мальчик Дима смертельно порезался ножичком в Угличе...

Т.о., первая династия российских правителей насчитывает более семи веков - с 862 по 1598 год.

Лео Кристоф Саргасса, испаноязычный писатель из Монтевидео, пристрастно перечёл Карамзина и внёс уточнения.

...Новгородцы призвали варяжских князей Рюрика, Синеуса и Трувора володеть Русью. Младшие братья - Синеус и Трувор - подозрительно быстро умерли, а Рюрик объединил Русь.

Рюрик родил Игоря.

Игорь родил Святослава.

Святослав родил Ярополка, Олега и рабича Владимира (от рабыни-ключницы) и разделил между ними Русь.

Ярополк убил Олега, выгнал из Новгорода рабича Владимира и снова объединил Русь.

Владимир вернулся с варягами, убил Ярополка и взял себе его беременную жену. Святополка (сына Ярополкова, рожденного после смерти отца) Владимир усыновил и посадил его княжить в Турове.

Владимир родил: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода; Вышеслава; Святослава, Мстислава; Бориса, Глеба; Станислава, Позвизда и Судислава (всего двенадцать). Крещеную Русь он разделил между сыновьями и усыновлённым Святополком.

Святополк убил Бориса, Глеба и Святослава, устрашил остальных своих названных братьев и начал объединять Русь.

Ярослав, княживший в Новгороде, поднял на Святополка новгородцев, а потом привёл и варягов и в последней яростной битве на Альте разбил Святополкову рать. Святополк (прозванный Окаянным) бежал на запад и сгинул где-то в Богемских п[/]устынях...

На этом, по Л.К.Саргассе, династия прерывается. С 1019 года, после битвы на Альте, все русские правители, начиная с Ярослава и кончая Иоанном IV Грозным, были не рюриковичи, но рабичи - потомки незаконнорожденного Владимира, сына ключницы.

Действие романа "Я червь, я Богъ" открывается битвой на Альте и бегством Святополка на восток. На запад, в Богемию, бежал постельничий окаянного князя, обмотав лицо и обрядясь в княжьи одежды. Отсюда - слух о расслаблении Святополка, о том, что он даже не мог сидеть на коне, и воины принесли его к Бресту. Действительно, постельничий не умел ездить верхом, зато внешне был очень похож на своего господина...

Прервёмся.

"Газоколлоидный купол Монтевидео воздвигался на месте руин одноименного города..." Эта фраза из путеводителя мало что скажет нам, обитателям северных куполов Земли. Похвально, конечно, однако вполне обычно. Потому что уже восстановлены Версаль и Монмартр под куполами Парижа, Сити и Тауэр в Лондоне, возрождается Манхэттен, полным ходом идут раскопки Кремля и Тадж-Махала.

Но уругваец поймет уругвайца.

Монтевидео оказался на краю озонового слоя атмосферы. К западу от него простираются сухие льды Аргентинских пустынь. На востоке бушуют кипящие воды Южной Атлантики, из-под которых вырастает новый материк. С юга циклоны и смерчи нередко приносят "звенящий" песок Антарктиды...

Уругваец поймет уругвайца: купол Монтевидео воздвигался руками аборигенов, не пожелавших принять ни мудрый совет, ни сыновнюю помощь Диаспоры. В конце концов, диаспориане сами возвели второй купол на севере бывшего Уругвая. Но этот "Малый Монтевидео" (который, кстати, прочнее и вдвое просторнее "старого") до последнего времени оставался практически незаселённым. Зато теперь "старый" Монтевидео - это действительно старый Монтевидео: один из немногих, почти полностью и почти достоверно восстановленных городов Земли.

Лео Кристоф Саргасса - уроженец "старого" Монтевидео, и всю свою сознательную жизнь он провёл в восстановленных припортовых кварталах. Его интерес к истории не случаен.

Родной купол он покидал только дважды: шестнадцатилетним юношей принимал участие в "народных раскопках" Минаса, а тремя годами позднее - в подводной экспедиции на дно Фолклендской (Мальвинской) впадины.

Как литератор Лео состоялся очень рано: уже к 17 годам были написаны и частично опубликованы его "Камни теряют память" - небольшие выразительные зарисовки (скорее ностальгического, чем исторического характера) из жизни докатастрофного Уругвая. Впоследствии Лео Саргасса объединил их в цикл и напечатал отдельным изданием, скрупулёзно восстановив первоначальный текст (с начинающим литератором не церемонились и редактировали все, кому не лень). Первой его крупной вещью был "Архипелаг боли" - повесть, посвящённая давно забытой (а может, и вовсе не бывшей) "двухнедельной войне" между Британией и Аргентиной в конце предгероического XX века. Эту свою работу он не любил и не переиздавал ни разу, ссылаясь на то, что потерял черновики.

Постепенно расширяя географический диапазон своего творчества, Саргасса издал: "99 лет" (очерк истории Панамского канала), "Прямые дороги лжи" (хроники революций и диктатур в странах Латинской Америки), "Айсберг, айсберг!" (лирическая драма, развёрнутая на фоне грандиозной войны за Аляску в середине XX века - на этот раз, действительно, никогда не бывшей войны), "Рисунки венского еврея" (альтернативная биография Гитлера)...

Небольшой по объёму, но очень насыщенный людьми и событиями роман "Твои генералы" (биография Наполеона Бонапарта, исполненная в необычной манере - от второго лица) знаменовал собою двойной поворот в писательской судьбе Л.Саргассы. Во-первых, его перестали править: он приобрёл достаточную известность, чтобы диктовать свои условия издателю. А во-вторых, он наконец взломал не только географические (Западное полушарие), но и временн[/]ые рамки, выйдя за пределы излюбленного XX века. Причем, в обоих направлениях: горечь "Твоих генералов" явственно перекликается с настроениями конца Героического XXI века, а в уста одного из ближайших сподвижников императора автор не случайно вкладывает упрощённую формулировку Теоремы Гёделя-Тяжко: "Экспансия асимптотически предельна"... В этом же романе впервые, но пока что не в полную силу прозвучали два немаловажных для будущего автора "Я червь, я Богъ" мотива: мотив фатальной предопределённости Истории - и связанный с ним мотив поиска "народа-мессии", якобы ответственного за эту предопределённость.

Так, незримые собеседники Бонапарта (его генералы и маршалы, живущие или погибшие в других, альтернативных нашему, мирах) попрекают своего императора чем угодно, но не итогами русской кампании 1812 года. "Русская" тема замалчивается так старательно, что становится едва ли не главной в романе. Более того: один из маршалов, обмолвясь, называет себя "сибирским наместником" - и тут же даётся понять, что именно в его альтернативном мире, где даже Сибирь на какое-то время стала французской колонией, империю Бонапарта постиг особенно убедительный крах. Все и везде могло быть по-другому, карту любой страны можно было перекроить вовремя сказанным словом и вовремя сделанным жестом - но не России!

Разумеется, оба мотива были замечены критикой, и в Лео Саргассу немедленно полетели язвительные стрелы. Если бы он адекватно реагировал на уколы, он стал бы похож на ощетиненного дикобраза. Но его отношения с критикой были сложными... Точнее, отношение критиков к нему было сложным. Сам Лео просто перестал их замечать - сразу, как только переиздал свои первые книги с восстановленным авторским текстом. И лишь однажды он обронил в интервью несколько фраз, адресованных, по всей видимости, именно критикам:

"Я не литератор, а регистратор. Не беллетрист, а стенографист. Не сочинитель историй, а секретарь Истории. Мне чуждо понятие "персонаж": люди, которые появляются в моих книгах, действительно жили, могли бы жить, или будут".

Это многозначительное "или будут" в особенности раздражило критиков, и на Саргассу обрушился шквал ярлыков-обвинений: от "солипсиста" до "лжепророка" и "фальсификатора".

Лео невозмутимо продолжал сочинять ("регистрировать"?). Один за другим выходили в свет: "Копыта и котурны" (повесть о Калигуле); "Автохаракири" (предыстория банкротства "Мицубиси Дэнси"); "Убивай!" (противопартизанская тактика разных времён и народов); "Здравствуй, оружие!" (роман о Семилетнем фермерском мятеже на Ганимеде)...

17

Все это было очень интересно, однако не имело ни малейшего отношения к моим неприятностям. К тому же, у меня устали глаза. Я перелистнул несколько страниц.

Видимо, покончив с биографией и библиографией Саргассы, Грюндальфссон взялся за его психологию: "...до уровня примитивного житейского фатализма, - прочёл я в начале страницы. - Будучи умозрительной, она являла собою философию бытия, но не быта. Лео Саргасса не распространял Историческую Предопределённость на судьбы отдельных людей и не искал подтверждения вселенской концепции в мелочах жизни. Это делает его позицию столь же несокрушимой, как несокрушима была вера миссис Дуглас в милосердие Божье, в котором Гекльберри Финн разуверился после тщетной молитвы о новых крючках для удочки. Но подавляющее большинство читателей (а критики - те же читатели, только профессиональные) подобны скорее юному Геку Финну, чем старой вдове: они..."

Я перелистнул ещё несколько страниц, подумав, что некоторые профессора филологии (в особенности - криптолингвисты) бывают не менее занудны, чем чопорная воспитательница Гека.

"...Вот почему я предлагаю прочесть последний роман Лео Саргассы НЕКРИТИЧЕСКИ. Т.е., принимая на веру каждое слово и стараясь даже явно фантастические страницы воспринять не как иносказание и сложную метафору, но как описание реальных событий в судьбах реальных людей - тех, которые "действительно жили, могли бы жить, или будут". В конце концов, такова была воля покойного Секретаря Истории."

Здесь, надо полагать, заканчивалось длинное, страниц на двадцать, предисловие - потому что после этого абзаца стояли римская цифра I и подзаголовок "Рюриковичи". Я вспомнил, что бояре, видя мою истерику, назвали меня "истинным Рюриком", и пожалел, что не начал читать прямо отсюда. Глаза уже болели, а Савка почему-то не спешил принести свет...

"Действие романа, - писал Грюндальфссон, - охватывает более одиннадцати веков: от битвы на Альте в 1019 году до крушения фотонных парусников "Лена" и "Юкон" (Восьмая Звёздная) в пространственных зыбях Вселенского Предела. Формально, героем романа является такелажник "Лены" Василий Щагин. Фактически - сорок шесть поколений прямых потомков Рюрика по мужской линии (старшие сыновья). Память сорока двух предков (за исключением Игоря, Святослава и Ярополка) пробуждается в сознании Василия Щагина под воздействием неустойчивых деформаций в нецелочисленномерном пространстве Предела. Тысячелетие с лишним сюжетно спрессовано в один ослепительный миг перехода героя из бытия в небытие..."

Собственно, дальше можно было и не читать. Если Василий Щагин - сорок шестой Рюрикович, то я, его праправнук - пятьдесят какой-то. Где-то ещё должны быть скальные черви-оборотни, которые грызли гранит зубами героя-повествователя, - но всё это уже неважно. Важно то, что поведение обитателей марсианской психушки за кремлёвской Стеной становится понятным. Их безумие, так сказать, обретает систему.

Правда, ненормальны тут не только жители усадьбы господина Волконогова. Колюньчик Стахов, например, тоже подвинут. На той же самой почве, но в другую сторону. И Харитон Петин, с его серебряной шпагой. И нервный, усомнившийся в действенности парализатора ("Нажать не смогу - да и толку-то!.."). И ничем не лучше Викентий Ильич, спустивший на меня эту свору: тоже ведь преследует некие неудобопонятные цели.

Не короноваться ли мне? В государевом тереме будет, пожалуй, уютнее, чем в подвале Тайного Приказа. И воздух чище. Там, говорят, не то что кислородных масок - обычных респираторов не дают. Интересно, во что обошёлся господину Волконогову личный газоколлоидный купол над всей усадьбой? Над вокзалом космопорта - попроще, силикопластовый.

Три, ну четыре версты до космопорта Анисово. Сотня миль до Марсо-Фриско. Шесть тысяч километров до Фобоса. Каждое из этих расстояний сущий пустяк для человека, которого никто не считает ни потомком Рюрика, ни оборотнем из романа...

Очень болели глаза, очень хотелось проснуться, и, кажется, опять начиналась истерика. Запустить сочинение Саргассы в окно и выпрыгнуть следом. "Берсерки-с, варяжья кровь!"

Я взял себя в руки и снова попытался читать. Буквы расплывались и прыгали перед глазами... Тогда я отодвинул книгу вместе со столиком, поднялся, сунул руки в карманы и подошёл к восточному окну.

За окном была православная Русь, какой её рисуют в детских книжках: березы, сосны, избы, терема, церквушка, огороды с пряслами, даже какой-то узкий извилистый водоем - не то и вправду речка, не то просто канава. Зубчатая Стена, тянувшаяся вдоль невидимой за нею магистрали, делала пейзаж неисправимо искусственным; Колдун-Гора, нависшая трехглавым призраком над горизонтом, - и вовсе нереальным... Здесь княжить? Под этим тусклым солнцем, которое уже обогнало Деймос и подбиралось к зениту, но всё равно не могло обеспечить достаточно света для чтения?.. Рваная хламида Деймоса разбрызгалась темной кляксой над перевалом между Средним и Северным Шлемами, там, где кончалась атмосфера долины Маринер. Края кляксы металлически отсверкивали... Я отвел взгляд от никому не нужного спутника с никому не нужным парусом "Луары" (всё-таки, невероятно, чтобы кто-нибудь мог уцелеть в такой катастрофе) и опять посмотрел вниз.

И увидел Мефодия.

То есть, сначала я увидел толпу. Все те же бородатые, в мохнатых шапках, толпились на песчаной дорожке между моим и соседним теремами, опять суматошно трясли рукавами и что-то вскрикивали, а посреди гама, демонстративно игнорируя костюмированных психов, стоял и деловито озирался он.

Мефодий Васильевич Щагин - Государь-Самодержец всея Великия и так далее, Рюрикович в сорок седьмом поколении, младший сын такелажника "Лены", светлого князя Василия Юрьевича, мой двоюродный прапрадед, рожденный на борту "Луары" и чудом уцелевший в кораблекрушении... мой друг и почти ровесник Мефодий Щагин, немножко странный тип, официант из "Вояжёра" - был в своем любимом, затасканном комбинезоне звездолетчика с эмблемой Матери-Земли на левом рукаве. Под мышкой он держал огромный сверток, в котором я без труда признал комбинированную упаковку для поющих устриц, изобретенную им же. Он стоял и деловито озирался. Он наверняка искал меня.

Я поспешно исследовал раму окна и опять не понял, как она открывается. Придется бежать вниз.

Хорошо, что я замешкался и не побежал сразу. К Мефодию, непочтительно расталкивая ряженых, приблизился Савка и стал ему что-то втолковывать. Мефодий послушал, согнутым пальцем свободной руки постучал себя по лбу и что-то спросил. Савка развел руками, задрав очи гор[ac]е, а потом указал куда-то на восток и вверх - не то на Колдун-Гору, не то на Деймос. Мефодий посмотрел в ту сторону, почесал в затылке, ухватил Савку за ухо, и они пошли по песчаной дорожке прочь от моего терема. Ряженые бояре, толкаясь и кланяясь, расступились.

Я снова ощупал раму окна и несколько раз толкнул. Она была сделана прочно. Тогда я вспомнил о ключе, достал его из кармана, зажал в кулаке и размахнулся, моля Бога о том, чтобы это оказалось обычное, а не гермостекло.

Бог услышал мою молитву...

18

Мефодий выглядел не многим лучше Петина. Правда, ожогов на лице не было - но было множество мелких ссадин, два аккуратных пластыря на правой скуле и густая россыпь черных точек над и под правым глазом. Наверное, он успел зажмуриться, прежде чем что-то там произошло...

Завтрак нам подали в светлицу - и сюда же принесли мою цивильную одежду, а едва задрапировали разбитое окно и подмели осколки, я погнал всех вон. И Дашку тоже, но Мефодий её задержал - ухватил, привстав из кресла, за сарафан, притянул к себе и усадил на правый подлокотник. Поющую устрицу он ещё раньше пристроил слева от себя, на полу, и то и дело притрагивался к ней и поглаживал, словно боялся, что она убежит.

Вот и сейчас, пока людишки, толкаясь в дверях, покидали светлицу, он левой рукой поглаживал сверток, а правой похлопывал по Дашкиному бедру.

- Я думал, ты что-то хочешь мне рассказать, - сказал я, когда мы остались втроем, и покосился на Дашку. На похлопываемое бедро.

- А ты не ревнуй, - хохотнул Мефодий. - Я же вот не ревную! - Мягким тычком пониже спины он столкнул Дашку с подлокотника и велел: - А ну-ка, Дарья, закрой поплотнее дверь да помоги светлому князю одеться.

- И ты туда же, - вздохнул я.

Мефодий снова хохотнул и потянулся к братине с медом.

Пока Дашка запирала дверь, я натянул плавки и брюки, с облегчением избавился от дурацкого кафтана, стянул через голову ночную сорочку и стал одеваться дальше. Одежда была моя, но не та, в которой я приехал с Пустоши, а та, что оставалась в номере "Вояжёра". Рубашку кто-то постирал и погладил. Фрак тоже был отутюжен и приятно похрустывал, а лацканы сами собой улеглись модными волнами. Вот только карманы фрака были пусты, потому что и земной паспорт, и кредитная карточка (бесполезная, но всё равно жалко), и справка о доле в Казне остались в карманах старого. А прочие документы - в папке на переднём сиденьи "ханьяна"... Чёрт с ними, никуда не денутся!

Зато теперь, когда на мне опять были штаны, все происходящее перестало казаться причудливым сном. И требовало объяснений.

Я застегнул ботинки, выпрямился и посмотрел на Мефодия. Мефодий не спешил объяснять - он насыщался. Неторопливо, но основательно. И, подбирая все, что подкладывала ему Дашка, то и дело дотрагивался левой рукой до устрицы.

Дашка сидела справа от него, не на подлокотнике, а тоже в кресле. Кокошник она сняла, волосы распустила, румяна стерла. Бус и браслетов на ней тоже не было, а ярко-синий сарафан и белоснежная хрустящая сорочка отнюдь не выглядели архаично и очень даже гармонировали с моим парадным фраком. С мятым-перемятым комбинезоном Государя-Самодержца они нисколько не гармонировали.

Я удовлетворенно улыбнулся и сел напротив Мефодия. Он, перегнувшись через стол, наполнил мою чару, потом Дашкину, откинулся и поднял свою. Дашка поставила передо мной паштет и стала придвигать что-то ещё.

- Прочел? - спросил Мефодий, когда мы выпили, и кивнул на столик возле окна, где лежала книга.

- Не успел.

- Молодец! - прокомментировал он. - Чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь.

- Это юмор? - осведомился я.

- Это мудрость, - ответил он, жуя и потому невнятно.

- Глупости там одни, - подала голос Дашка.

- Не скажите, барышня, - невнятно проговорил Мефодий и глотнул. Кое-что изложено с удивительной точностью. Правда, тали он почему-то называет стропами, вместо "взять рифы" пишет "подвернуть край", гондола и корпус для него одно и то же, и так далее. Но если отвлечься от терминологии, можно подумать, будто он своими глазами наблюдал разворот "Лены".

- Почему бы и нет? - спросил я. - Он мог видеть отчет экспедиции, там этот разворот зафиксирован. Я, например, видел.

- Ты! - возразил Мефодий. - А он не мог. Ты посмотрел дату написания?

- Неужели до?

- За полгода до. Не до разворота, разумеется, а до возвращения "Луары".

- А ещё? - спросил я, помолчав.

Мефодий рассеянно посмотрел на меня и снова стал поглаживать свою устрицу. Он словно раздумывал, продолжать ли.

Дашка сидела, подперев кулачком подбородок и взглядом поощряла моё любопытство. Сама она почему-то не хотела поторапливать и понукать Мефодия.

- Что ещё он видел? - повторил я.

- Знал, - поправил Мефодий. - Это не одно и то же...

- Пусть так. Что ещё он знал, хотя и не видел? Битву на Альте и бегство Святополка на восток?

Мефодий громко хмыкнул, оставил в покое устрицу, привстал и опять наполнил наши чары.

- Легче перечислить то, чего он не знал, - заявил он, садясь. - Он ничего не знал про дядю Бена - или почти ничего, и это очень странно. Он ничего не знал про меня. Но это уже не так странно, потому что я родился после разворота. Который, кстати, никаким разворотом не был, а только выглядел - этого он тоже не знал. И ещё ему пришлось выдумывать скальных червей, чтобы заштопать дыры и убрать противоречия, но ему было невдомек, что он выдумывает. Он полагал, что знает. Вот, вроде бы, и все... Впрочем, ты всё равно ещё не читал.

- Ты мог бы дать мне эту книгу и раньше, - проворчал я.

- Я надеялся, что ты сумеешь улететь отсюда, - возразил Мефодий. - Я недооценил глупость нашей администрации. Теперь тебе придется узнать все и принять решение... Мужайся, потомок! - Он поднял чару и улыбнулся мне.

Я посмотрел на Дашку. Она тоже сочувственно улыбнулась мне и тоже подняла чару.

"Неужели тоже прабабушка?" - подумал я, ощущая некий нехороший холодок в животе.

19

...Их было пятеро, оставшихся в живых участников Последней Звёздной: сестры-близняшки Бекки и Сара Айсфилд, Люська (Люсьен) Молодцов-Пуатье, Мефодий и дядя Бен. Все они, кроме дяди Бена, родились на "Луаре".

- Бенджамин Смоллет, если тебе что-то говорит это имя, - сказал Мефодий и выжидательно посмотрел на меня. Мне это имя ничего не говорило, и он продолжил.

Когда стало ясно, что такелажники не успевают взять рифы и столкновения с Деймосом не избежать, детей стали спешно загонять в шлюпки. Дядя Бен уже тогда был старик, и в нештатной ситуации толку от него на борту было чуть. Но управлять шлюпкой он всё-таки мог, а "Луару" всё ещё надеялись спасти.

Из четырех шлюпок только две успели задраить люки и отдать концы. И только одна - та, которой управлял дядя Бен, - благополучно опустилась на Марс. Вторая сгорела: она слишком рано вышла из тени гондолы. Если я видел вблизи поверхность Фобоса, я в силах представить себе, как это произошло. Большая красивая вспышка, облачко подсвеченного пара и пять душ в безвоздушном пространстве - четверо из них вполне безгрешны... И всё же лучше так, чем когда рвется парус и на гондолу обрушивается мгновенная перегрузка. У такелажников - самая легкая смерть...

- Я просматривал отчеты комиссии ООМ по расследованию, - прервал я. Там фигурируют ДВЕ сгоревшие шлюпки.

- Конечно, две, - Мефодий усмехнулся. - А вам разве не показывали часовню Гвоздя из Левой Стопы Спасителя? У подножия Съерры, на западной границе Карбидной Пустоши? Всем туристам показывают.

- Ну и что? При чем тут часовня?

- Вспомни, как она выглядит: может, поймешь.

- Ладно, будем считать, что понял...

Дядя Бен управлял шлюпкой, а что управляло дядей Беном, для Мефодия так и осталось загадкой. Может быть, случай. Может быть, интуиция. Может быть, Бог. Все, что угодно, только не здравый смысл.

Шлюпку он посадил в местах необитаемых и диких. На западе громоздились отвесные рыжие скалы; не очень высокие, но вполне непроходимые. Не рискуя садиться там, дядя Бен израсходовал последние капли горючего на горизонтальный полет. На восток, насколько хватал глаз, простиралась бурая безжизненная равнина с белыми проплешинами. То, что они сначала приняли за испарения, оказалось тяжёлым удушливым слоем ацетилена. Идти в ту сторону без кислородных масок было не самым легким способом самоубийства, а кислорода у них оставалось в обрез... Рация принимала хрипы, щелчки, свист и обрывки развлекательных передач на русском и польском языках (дядя Бен знал и тот, и другой), но то ли ничего не передавала, то ли дядю Бена никто не хотел слушать. Чего у них было достаточно, так это воды и консервов. Можно было либо сидеть в верхней, носовой рубке (расходуя кислород лишь на малышек Айсфилд, а самим обходясь респираторами) и ждать, пока их найдут, либо двигаться на север или на юг, стараясь, опять-таки, держаться повыше, где не так чувствуется ацетилен.

В конце концов дядя Бен и Люська пошли разведать дорогу на север, а Мефодий, как старший, остался с двойняшками. Люське Молодцову было всего лишь девять, а ему аж одиннадцать лет (биологических).

На третий день, не дождавшись Люськи и дяди Бена, Мефодий сам отправился в недолгую разведку. На восток: скорее из любопытства, чем из практических соображений. Дошёл до первой проплешины и сразу же повернул обратно: дышать было невозможно. Однако, прежде чем повернуть, откопал свою первую устрицу и почти доволок до шлюпки. Устрица рассыпалась в прах с изумительно чистым музыкальным аккордом, когда он, послюнив палец, потер какой-то завиток.

Потом он ещё два раза ненадолго покидал двойняшек и откопал ещё две устрицы. Эти он сумел принести. Одна оказалась безголосой. Вторая спела им что-то похожее на волшебную сказку, но очень короткое.

В одну из ночей Мефодий наблюдал восход блистательного Деймоса в новом облачении. Это был один из первых таких восходов, если не самый первый. Мефодий ни разу не видел парус "Луары" на таком расстоянии и в таком состоянии - и не знал, что означает странный вид светила. Ему он не казался странным: просто не соответствовал тому, что было написано в учебнике астрономии. Но вокруг было много такого, что не соответствовало учебникам, и ко всему надо было привыкать.

Ни Люська, ни дядя Бен так и не вернулись.

Спустя ещё неделю, когда иссякли не только кислород, но и вода (Ребекка-таки частенько писалась, и трусики надо было стирать), Мефодий собрал тележку, погрузил на неё двойняшек, напялил на них респираторы и покатил на юг. "Покатил" - это, пожалуй, сильно сказано: гораздо чаще приходилось перетаскивать на руках поочередно Ребекку, Сару и тележку. За несколько дней они таким манером преодолели несколько километров. Это был скучный, долгий, почти непосильный путь. Хорошо хоть Мефодий догадался соорудить что-то вроде тента над тележкой: малышки прятались там от пугающих необозримых пространств...

В очередной раз перетащив три своих ноши (две - живых, изнемогших от крика, и одну неподъемную), Мефодий обнаружил, что стоит на дороге. Ему было одиннадцать лет, и он знал, что такое дорога. Теоретически. Он ещё ничего не знал ни о гоночных трассах Восточной Сьерры, ни об их предназначении.

Зато когда Сара опять сорвала респиратор, но не закашлялась, а засмеялась, он понял, что здесь можно дышать... Он снял респиратор сначала с Ребекки, потом свой, сел на тележку и стал дышать. И думать о том, какое направление выбрать.

Придумать он так и не успел. Низкий гудящий звук, который он слышал уже в течение нескольких секунд, но не обращал на него внимания, превратился в оглушительный рев, что-то горячее и плотное пронеслось мимо, буквально в сантиметре от тележки, и пропало, обдав их градом щебенки, клубами пыли и дурно пахнущих брызг. Потом ещё и ещё раз. Мефодий вскочил и стал дёргать тележку к краю. Она не подавалась. Тогда он зашёл с другой стороны и стал толкать.

Опять послышался нарастающий рев, и Мефодий заторопился. Одно колесо тележки сломалось, Ребекка упала на дорогу. Мефодий успел её подхватить на руки и отпрыгнуть... Горячее, плотное, ревущее опять пронеслось мимо, чудом не размазав их по дороге, потом пронзительно взвыло и вернулось, пятясь. Из него выпрыгнул злой растрепанный человек, схватил за шиворот Сару и пинком отправил тележку вниз, а потом зашвырнул всех троих в свой экипаж, упал на сиденье сам - и они помчались куда-то с бешеной скоростью. Другие экипажи то и дело обгоняли их, и тогда пилот цедил сквозь зубы странные слова, похожие на те, что были в рабочем жаргоне такелажников. Правда, такелажники произносили эти слова только в эфире и никогда - в присутствии детей, но Мефодий их всё равно знал...

Потом экипаж, пронзительно взвизгнув, замер посреди обширного зеленого пространства, где было очень много людей, и пилот, распахнув дверцы, вытолкал всех троих наружу. Прежде чем умчаться, он разразился длинной речью:

- Парень, - сказал он Мефодию, - счастлив твой бог - но я из-за тебя потерял три с половиной минуты. Сейчас я либо наверстаю их, либо сверну себе шею - а потом я найду тебя. Марьяна-Вихря ты запомнишь на всю жизнь!

- Вотс хэпен, пан? - громко спросил кто-то (в синем комбинезоне с рядами блестящих кружков и полосок).

- Спишь на службе! - гаркнул ему Марьян. - Я подобрал эту шпану на вираже бэ-8, в самом пекле!.. - Он захлопнул дверцу, взревел, и его не стало.

(Марьян-Вихрь выполнил свое обещание: нашёл Мефодия, но только через двадцать лет. А в тот день он сумел не свернуть себе шею, пришёл первым и вскоре улетел на Ганимед - изучать трассу и готовиться к первому в своей жизни Ледовому ралли.)

Человек в синем (он велел называть себя "пан полицай") взял на руки Сару, кто-то ещё взял на руки Ребекку, Мефодия куда-то повели сквозь невообразимое количество людей. В громадной прямоугольной каюте, где оказалось очень много панов полицаев, их усадили за стол и накормили. Двойняшки, не доев, уснули, их унесли в другую каюту, а к Мефодию приступили с расспросами.

Мефодий очень плохо знал польский, но паны полицаи вполне прилично владели английским и русским. И всё равно никто их них не понимал Мефодия. По-французски паны полицаи не говорили, на иврите тоже. Впрочем, дело, видимо, было не в языке. Всякий раз, когда Мефодий отвечал на вопросы о профессии отца, или о месте и времени своего рождения, или, например, о том, как пройти из гимнастической каюты на обзорную палубу, - паны полицаи переглядывались и покачивали головами. "Делириум астрис?.." - тихонько сказал один из них. Остальные дружно закивали, с жалостью поглядывая на Мефодия.

- Это латинское название "звёздной лихорадки", - объяснил мне Мефодий.

- Мне ли не знать, - огрызнулся я, вспомнив свои три года в санатории на Ваче.

На Марсе эпидемия началась несколько раньше, чем на Земле, и паны полицаи уже располагали подробными инструкциями о том, как надлежит действовать при обнаружении больных. Но это был первый случай, с которым они столкнулись лично. Они не могли отказать себе в удовольствии порасспрашивать бедного хлопчика о том, что ему видится и бластится. Даже рискуя заразиться от него...

Ребекке и Саре повезло - на их лепет просто не обратили внимания. Сироты Айсфилд были помещены в Нова-Краковский детский приют.

А Мефодий Щагин оказался одним из первых пациентов Специализированной психиатрической клиники при Медицинской Академии Марса Посполитого. Оттуда он при первой же возможности бежал. На восток - чтобы найти дядю Бена и Люську и доказать свою правоту. Был пойман, снова бежал - теперь уже на запад, и больше года бродяжил. Сначала по Воеводству, потом перешёл границу Небесной Провинции и там нашёл приют в иммигрантских трущобах Ханьяна. Оттуда с группой авантюристов отправился в неосвоенные территории Запада. В поисках мифических обнажений урановых руд они дошли почти до самого конца долины Маринер. Там их, подыхающих от голода, подобрала ареологическая экспедиция из Марсо-Фриско и на своей "блохе" доставила в Анисово ближайший к Ханьяну (и единственный к западу от Колдун-Горы) космопорт.

В Дальнем же Новгороде его уже, можно сказать, поджидал господин Волконогов. С недавно изданным (пока лишь на испанском и английском языках) романом Л.Саргассы и со своим глобальным планом возрождения России. И еле-еле Мефодий от этих его замыслов открестился, сумев доказать, что он, во-первых, не старший, а во-вторых, не вполне законный отпрыск светлого князя Василия Юрьевича. Кто же мог знать, что через девятнадцать лет в те же тенета попадет его двоюродный праправнук? Вероятность-то, если прикинуть, - ноль целых, запятая, тридцать три нуля... Или сколько там ныне людей на Земле и в Диаспоре, дважды помноженных на самих себя, а потом на квадрат количества поколений за двести лет, и поделенных на пять или семь сохранившихся чистых династий, не исключая негроидных и желтокожих?

20

Ребекке и Саре недавно исполнилось тринадцать (Воеводство Марс Посполитый живет по местному календарю), и Сара уже не мисс Айсфилд, а пани Ковак. В отличие от Бекки, она изредка пишет Мефодию. В письмах откровенно и многословно хвастается благосостоянием мужа (черная кредитная карточка, сливовый сад на западном склоне Сьерры, два доходных дома в Нова-Кракове и т.п.) и облично осуждает образ жизни своей беспутной сестренки, которая ударилась в политику и чуть не стала депутатом Сейма от Фракции национальных меньшинств. Но Карло Ксанфомалино, симпатичный и состоятельный лидер Фракции, кажется, положил на Ребеккиту свой черный с поволокой глаз и это обнадеживает Сару. Потому что вот уже сколько Сара живет в Нова-Кракове, но ни разу не видела, чтобы во время погрома пострадал итальянский дом. Даже бедный. Даже на окраине. Их никогда не трогают: все помнят, как двадцать четыре года тому назад случайно сгорела будка обойщика Чиколо Чиколлини, а через три дня запылал весь Нова-Краков, и до сих пор туристы спрашивают, зачем это над зданием Сейма купол из гермостекла и почему он треснул. У Ребекки совсем не еврейское, а просто христианское имя, и она будет полная дура, если погонится за мандатом и упустит такую партию...

Короче говоря, Мефодий склонен полагать, что сестры Айсфилд счастливы - каждая по-своему. О своих экспериментах на Пустоши он им не сообщал и не намерен.

- Так это, значит, был эксперимент? - спросил я и указал на правый глаз Мефодия. - Я-то, дурак, грешил на опричников.

- Опричники были потом. - Мефодий потрогал кусочки пластыря на правой скуле. - Но это неважно. Они просто слегка перепутали: решили, что я - это ты.

- Ага... - сказал я.

- Угу, - сказал Мефодий. - Ещё вопросы есть? Или, всё-таки, по-порядку?

- Ладно, давай по-порядку.

Люська Молодцов устроился лучше всех. Никакой он теперь не Люсьен, а Елисей Захарович. Вторую часть фамилии он тоже отбросил, сочтя её ненужной роскошью. Всё равно никто не поверит, что его мамой была Анна Пуатье, второй навигатор "Луары", а папой не просто какой-то Захар Молодцов, а тот самый - автор уникального математического аппарата для ориентации в нецелочисленномерных пространствах. Даже дядя Бен "слегка плавал" в парастереометрии Молодцова... Ладно. При всей своей скользкости и умении жить, Люська был и остался романтиком. Там бредил Землей - тут замечтал о звездах. Окончил Историческое отделение Дальне-Новгородского Университета и сам себя сослал в музей Последней Звёздной архивариусом - на родину, так сказать. Об экспериментах Мефодия Люська узнал лет восемь тому назад от дяди Бена. Обозвал их "красивым прожектом", в расчетах ни черта не понял (дитя гения!) - но загорелся. Именно потому, что не понял и не поверил: цель должна быть недостижимой, иначе ему просто неинтересно. Мефодия было насторожил его энтузиазм, но оказалось, что романтик - не такое уж плохое качество для конспиратора. Слово свое Люська сдержал, ничего не разгласил и без малейшей задержки снабжал "прожектеров" информацией из корабельной Памяти и из личного архива Молодцова-старшего. Будет немножко жаль его разочаровывать...

Мефодий, загадочно усмехнувшись, опять погладил упаковку с поющей устрицей... Я сделал терпеливое лицо и покосился на Дашку. Она тоже внимательно слушала, хотя видно было, что не впервые.

Дядю Бена первые три года держали в палате для буйных, а до этого два месяца в остроге. Ему инкриминировали нарушение границ опричного владения (тогда по Пустоши даже ходить нельзя было) и киднэпинг: пятнадцать плетей и от трёх до восьми лет. Но до судебного разбирательства дело не дошло. Началась эпидемия "делириум астрис", и дядю Бена на пару со следователем упекли в благотворительную психолечебницу, содержавшуюся попечением господина Волконогова. Люська в этом отношении оказался умнее. Ещё там, на западном краю Карбидной Пустоши, где их настиг пограничный рейд, опричники спросили: "Что ещё за Люська - Елисей, что ли?" Ну, он подумал и кивнул. А дядю Бена даже слушать не стали. Шлюпка? Дети? Кораблекрушение? Сочиняет старый хрен, застигнутый с поличным! Ого, какую кучу казенного карбида наворотил - и даже устрицы аккуратно поотделял, чтобы не засорять энергоноситель металлокварцевой пылью...

Когда дядя Бен успокоился настолько, что к нему в лечебницу стали пускать посетителей (иногда Мефодия и Люську, а чаще - Бутикова-Стукача, который всё ещё дослуживал в Тайном Приказе), им удалось выработать и осуществить план его освобождения. Вняв настоятельной Савкиной рекомендации, дядя Бен объявил себя потерявшим память иноземцем и потребовал интернировать его за пределы Дальней Руси: он-де не слишком высокого мнения о достижениях психиатрии в этой стране. Как выяснилось, в СМГ было не так уж много чернокожих граждан - десятка полтора. Все они были налицо и в здравой памяти. Дядя Бен оказался лишним.

Его интернировали в Марсо-Фриско...

А пару лет спустя Бенджамин Смоллет, верноподданный его сиятельства графа Марсо-Фриско, появился в Дальнем Новгороде уже в качестве научного консультанта при постоянной торговой миссии графства. Как и за какие заслуги получил он эту синекуру, Бог весть. Но именно его дипломатические усилия привели к тому, что по Карбидной Пустоши стало можно ходить (но не ездить!), а поющие устрицы оказались весьма ходовым товаром. Настолько ходовым, что поначалу Казна попыталась наложить лапу на этот промысел. Впрочем, вскоре было обнаружено, что гораздо большую прибыль принесут энтузиасты и обыкновенный рэкет среди них со стороны опричнины.

Дяде Бену нужно было легализовать свой интерес к поющим устрицам и в то же время не привлекать к нему излишнего внимания. Ни со стороны властей, ни, упаси Бог, со стороны официальной науки - он очень хорошо помнил порядки в палате для буйных. Даже Мефодию в этом своем интересе дядя Бен признался не сразу, а лишь когда Мефодий сам пришёл к нему со своей фонотекой и со своими статистическими выкладками.

Мефодию было тогда двадцать два года. Земных, разумеется. Дальняя Русь живет по двойному календарю - это сбивает, но неужели он выглядит так старо? Зато для женщин удобно: не "за тридцать" - а "семнадцать", не "под пятьдесят" - а "двадцать пять". А Дарья и вовсе пацанка: десять лет... Мефодию было двадцать два и он нигде не учился, потому что ему везде было скучно. Не только школьная математика, но и теория графов скучна и бессмысленна для тех, кто владеет приемами парастереометрии Молодцова. И в этом смысле у Мефодия был лишь один собеседник (он же учитель): дядя Бен.

Люська в это время был на первом курсе и корпел над Карамзиным. Карамзин был обязателен даже для тех, кто специализировался на Героическом веке, когда политическое бессилие в сочетании с животным ужасом перед начавшейся бойней подвигло все правительства на спешное упразднение наций, границ и самих себя. Россия, как известно, самоупразднилась одной из первых, потому что именно в России национализм восторжествовал с особенной силой и страстью: в начале двадцать первого века, точно так же, как и в начале двадцатого, русские стали резать друг друга из-за разночтений в истории Отечества...

Короче, Люська тоже не был собеседником, хотя и смыслил кое-что в папиных построениях. Он пребывал в миноре и в состоянии перманентного отвращения к изучаемому предмету: обязательность отвращает. И в особенности - романтиков.

И Мефодий пришёл к дяде Бену со своими статистическими выкладками и смутными прозрениями, подозрительно похожими на бред. На "делириум астрис".

У дяди Бена тоже были статистические выкладки - правда, он исследовал не звук, а форму, - и они оказались полнее, чем выкладки Мефодия. Но основные выводы совпадали. Мефодий шёл окольными путями, а пришёл к тому же. Обнаружив это, они уже вместе состряпали феноменологическую теорию, которая впоследствии подвергалась лишь незначительным уточнениям.

Вчера вечером она была подтверждена полностью. Дядя Бен был бы рад этому, хотя и не особенно удивлен.

21

- Ты, всё-таки, покопайся в памяти, - попросил Мефодий. - Бен Смоллет. Бенджамин Томас Смоллет... Неужели не слышал?

- Ей-Богу, нет... Ведь это было давно? Если он не родился на "Луаре", значит, он родился больше двухсот лет назад. Разве что в списках участников экспедиции... На "Лене" такого не было, это точно. Может быть, на "Юконе"?

- Да, на "Юконе"... - Мефодий разочарованно покивал. - Ну хорошо. А такое имя, как Осип Тяжко, тебе знакомо?

- Конечно - если ты имеешь в виду теорему Гёделя-Тяжко. "Экспансия асимптотически предельна".

- Молодец. А где проходит асимптота?

- Господи, вот ты о чем! Ну конечно же, именно Смоллет. "Еретик Бен", конец двадцать первого века... Так это он?

- Обидно, - Мефодий усмехнулся. - Хотя и вполне обычно... Дядя Бен забытый автор забытой ереси.

- Почему же обидно? Настоящий ученый всегда еретик...

- Договаривай: "...но еретик - не всегда настоящий ученый". Я знаю эту формулу, потомок... Бен Смоллет задал Осипу Тяжко единственный вопрос: "Где проходит асимптота?" - это и было ересью... Забронзовевший Осип Нилович разразился серией популярных брошюр, долженствующих изничтожить дядю Бена, как ученого. И предложил ему похлопотать о месте бортвычислителя на "Юконе": пускай, мол, лично убедится в существовании Предела. Еретик Бен принял вызов, хотя ему было уже под пятьдесят. Они с Осипом были ровесники, даже вместе учились в Гарварде, а потом вместе преподавали... Но это лирика. Дядя Бен обнаружил то, что искал. Хотя и не там, где искал.

- Значит, Вселенского Предела он не обнаружил? - спросил я. - И гибели двух кораблей не заметил?

- Не ерничай. Слушай. Тебя это лично касается... Дарья! Не видишь братина пуста!

- Вижу, - спокойно сказала Дашка. - Тебе уже хватит.

Мефодий посверлил её бешеным взглядом, зажмурился и помотал головой.

- А если хватит, - сказал он, открыв глаза и скучно глядя в потолок, убери её со стола.

- Так ведь пустая же, - спокойно возразила Дашка.

Мефодий посмотрел на меня с победной усмешкой и посоветовал:

- Никогда не спорь с бабами, потомок! Они нисколько не изменились.

- Не буду, - серьёзно пообещал я. Было ясно, что Мефодий не решается приступить к тому, что он считает главным, вот и разыгрывает эту интермедию. Для разгона.

- Что открыл Колумб? - спросил он вдруг.

- Насчет баб? - уточнил я. Мне показалось, что это - либо ещё одна интермедия, либо продолжение старой.

- Насчет баб никто никогда ничего нового не открывал - открытия Адама в этой области фундаментальны и исчерпывающи. Забудь о бабах. На время, конечно... Так что открыл Колумб?

- Америку. - Я улыбнулся.

- Точно?

- Куда уж точнее.

- Молодец, пять! А что он открывал?

- Колумб? Америку.

- Двойка! Он открывал западный путь в Индию - а открыл Америку. Этот континент лежал на полпути к заявленной цели и положил предел плаванью. Правда, сам Колумб этого не знал. И умер, полагая, что проложил западный путь в Индию. Открытые им острова до сих пор так и называются: Вест-Индия. По крайней мере, в двадцать первом веке они назывались так.

- Вест-индская впадина... - пробормотал я. - Ну и что?

- Ну и все. Асимптота пересекала путь к заявленной цели. Во времена Колумба Пределом был Американский континент.

- Это аналогия? - спросил я.

- Их масса! - объявил Мефодий. И стал загибать пальцы: - Цель - Индия; асимптота - Америка. Цель - мировое владычество; асимптота - противостояние сверхдержав. Цель - коммунизм; асимптота - тоталитарный режим. Цели праведность; асимптота - грех гордыни...

- Цель - колонизация Марса; асимптота - Марьин Овраг, - добавил я.

- Способный мальчик, - похвалил Мефодий. - На лету схватываешь... А вывод?

- Осип Нилович - дурак; дядя Бен - гений.

- Не смешно... - Мефодий поморщился. - Я же сказал: тебя это лично касается. Ты домой хочешь? В свой медвежий купол? Который, кстати, не что иное, как асимптота покорения природы?

- Хочу.

- Значит, ты никогда не вернешься домой.

- Упрусь в асимптоту? Пожалуй, тебе действительно хватит... Насколько я понял, Историческая Предопределённость не распространяется на отдельных...

- Забудь этот бред - он слишком логичен для истины! Романтики интуитивно правы: цель должна быть недостижимой. Только не потому, что так интереснее, а потому, что достижимые цели приводят в тупик. Двести лет в захлопнутой Вселенной!.. Как тараканы в кастрюльке. Даже не пытаетесь приподнять крышку, однажды доказав себе, что это невозможно... А, ч-чёрт. Дарья!

- Ай? - откликнулась Дашка.

- Перестань издеваться. У нас серьёзный разговор - а мы трезвы, как... Ну, по капле, а?

Дашка вздохнула, поднялась из-за стола и, взяв братину, пошла вон из светлицы. Едва она закрыла дверь, Мефодий, подмигнув мне, расстегнул комбинезон и вытащил из-за пазухи металлическую фляжку со скорпионом на выпуклом боку - непременный атрибут рейнджеров двадцатого века и американских астронавтов двадцать первого.

- Уж этого она бы нам ни за что не позволила, - объяснил он, свинчивая колпачок, и плеснул на донышко в обе чары.

- Земная? - спросил я, осторожно нюхая.

- Небесная. От Люськиных щедрот... Залпом! И рот не открывай - дыши носом, пока не закусишь.

- Понятно. А плохо не будет?

- Будет хорошо. Ну - без чока, за дядю Бена.

Я скрупулезно выполнил инструкции Мефодия, отдышался и дважды сморгнул набежавшую слезу.

- Дядя Бен... - начал Мефодий перехваченным голосом. Задохнулся, тоже сморгнул слезу, помотал головой и продолжил:

- Дядя Бен был Колумб... Его "Санта-Мария" вернулась из дальнего плаванья - одна, истрепанная штормами, но с радостной вестью и с грузом вест-индского золота в трюме. И потерпела крушение возле родных берегов. Золото затонуло, а радостную весть никто не захотел услышать. Мы проскочили Предел, потомок! Дважды: туда и обратно. Но при этом ни разу не разворачиваясь. Потому что ТАМ нет направлений. Ты этого не поймешь. Я тоже не понимаю, но я привык к этой мысли: дядя Бен вбивал её в мою тупую думалку с пятилетнего возраста. И вбил накрепко. ТАМ, где всегда разомкнуты окружности и сферы, такое понятие, как "вектор", теряет смысл. Это возможно вычислить, но нельзя представить. Хвала материи: она упорядочивает пространство. Но ТАМ её слишком мало... Штурманы "Лены" и "Юкона", полагая, что их корабли сбились с курса, скомандовали корректирующий маневр. А парус - так легок, так тонок и так удален от массивной гондолы!.. На флагманском мостике не было штурмана - штурман скорбел почками, и его замещал бортвычислитель "Юкона", вовремя освоивший смежную специальность и оказавшийся под рукой. Дядя Бен. По его команде были остановлены реакторы, "Луара" легла в дрейф и подобрала шлюпки с экипажами потерпевших крушение парусников. В одной из шлюпок была моя мама, беременная мной. От папы осталась лишь гордая и грешная душа. В облачке пара, красиво подсвеченном парусами. Аминь!..

Он снова свинтил колпачок и наклонил фляжку над своей чарой, но что-то ему помешало продолжить движение. Я с трудом сфокусировал взгляд и понял, что на чару легла маленькая Дашкина ладонь. Мефодий усмехнулся, отвел фляжку и, наклонившись, поцеловал её запястье.

- Мне надо, - сказал он, поднимая лицо.

- Я знаю, - тихо ответила Дашка. - Но ведь ты уже.

- Да? - удивился Мефодий.

- Да. Я слышала.

- Значит, не подействовало. Я даже не заметил. Веришь?

- Я твоему Елисею когда-нибудь глаза выцарапаю.

Мефодий посмотрел на меня, разочарованно вздернул левую бровь, завинтил фляжку и сунул её за пазуху. Дашка уже сидела на своем месте. Полную братину она поставила на середину стола, подальше от Мефодия, а к нему придвинула какую-то тарелку.

- Продолжай, - попросила она, подперев кулачком подбородок. - Тебе надо рассказать все, продолжай.

- На чем я остановился? - спросил Мефодий, застегнув на груди комбинезон.

- Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус... подсказала Дашка. - А дальше?

22

Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус, "Луара" продолжала инерционный полет. Масса гондолы, как вылитая за борт китовая ворвань, предохраняла экипаж от зыбей Предела, создавала в себе и вокруг себя микроскопический штиль старой доброй Эвклидовой геометрии. Шли годы. Растения в оранжереях непредсказуемо мутировали в искусственном освещении. Рождались и росли дети, не видевшие звезд. Вспыхнули и были подавлены железной рукой капитана два больших мятежа и несколько малых бунтов. Мефодий научился сначала летать, а потом ходить. Мама умерла при родах. Дядя Бен и компьютер стали его первыми собеседниками.

Самой сильной из первых осознанных эмоций Мефодия была ненависть: он страстно возненавидел Осипа Тяжко - за то, что тот оказался прав. Дядя Бен смеялся над этой ненавистью. "Не бывает правоты навсегда, - говорил он. Не бывает абсолютных истин. Даже дважды два не везде четыре". "Но ведь асимптота недостижима - на то она и асимптота", - возражал Мефодий. "О да! Ахиллу ни в жисть не догнать черепаху!" - смеясь, отвечал дядя Бен. И объяснял апории Зенона, отложив на время тетрадь Мефодия с недоподчеркнутыми красным ошибками в дифференциальных уравнениях.

Что человеческая культура без математики? И что математика вне её? Существуя как будто бы в разных пространствах, они формируют друг друга. Как тонкий узор атомарных цепочек металла в двуокиси кремния: формируя друг друга, узор и кристалл образуют поющую устрицу... Дядя Бен был очень сильным математиком и в высшей степени культурным человеком. До хрупкости маловероятное сочетание.

"Земля!" - закричал однажды марсовый "Санта-Марии".

"Звезды!" - оглушительно заорал в интерком дежурный оператор "Луары".

Почти шесть лет прошло с момента погружения в Предел. И вот сомкнулись вновь окружности и сферы, опять возникли направленья, и звезды стали походить на звезды. "Смотрите, - плача говорили взрослые. - Смотрите же! Вот точно такими мы видели их на Земле..."

Нет, не совсем такими. Не точно.

Прямо по курсу, чуть-чуть в стороне от скомканного паруса "Луары", мигала слабая зеленоватая точка - Солнце. А за кормой в полнеба полыхало рыжее мохнатое светило. Как вскоре показал спектральный анализ с поправками на эффект Допплера, это была не Проксима Центавра, а Денеб - Альфа Лебедя. И самое странное: флагман Восьмой Звёздной не приближался к ней! Он удалялся от неё - на девяноста пяти сотых световой. Парус "Луары" медленно, словно нехотя, расправлялся под дуновением легкого звёздного бриза.

Беседуя с Мефодием, дядя Бен и компьютер успели изрядно погутарить и между собой, обсасывая то апории Зенона, то парадоксы парастереометрии Молодцова. Захар не знал их языка - но исправно подбрасывал тему за темой. Обратно "Луара" летела не наугад. Второе погружение в Предел произошло в расчетное время, в рассчитанном месте и с рассчитанной скоростью. С парусом, погашенным за несколько минут до погружения.

Спустя три года по бортовому времени "Луара" косо пронзила плоскость эклиптики в районе орбиты Урана и стала удаляться от Солнца в направлении на Южный Крест. И ещё полтора года понадобилось, чтобы снизить скорость с 0,98 световой до планетарной и вернуться в Систему.

- Дальше ты знаешь, - сказал Мефодий.

Да, дальнейшее мне было известно. Двадцать с половиной лет тому назад я сам распутал путаницу в официальных сообщениях комиссии ООМ и, возгордясь, немедленно отправил подробное письмо в Академию Наук Сибирской Федерации. С формулами, картами и графиками. Спустя три месяца я уже принимал трудовые процедуры на Ваче. Мой лечащий наставник выбивал из меня математическую заумь: то километровыми кроссами по сугробам, то охотой с голыми руками на волка (ни в коем случае не убивать, их у нас всего сорок три!), то весенним строительством ветроустойчивых стаек для тех же волков в противогазе и в герметичном прорезиненном балахоне. И выбил напрочь...

Я обнаружил, что рассказываю Дашке и Мефодию о санатории на Ваче и, сомкнув пальцы на чаре, показываю им, как нужно душить волка - чтобы не насмерть, а только уснул. Дашка, жалостливо кивая, слушала, а Мефодий рассеянно возил пальцем по скатерти и ждал, когда я закончу.

- Вот так, - закончил я. И почему-то разозлился. - А ты в это время... Ведь это все из-за вас. "Делириум астрис".

- Я в это время с другими такими же дураками искал уран на крайнем западе долины Маринер, - сказал Мефодий. - Дядя Бен в это время сидел в палате для буйных. А Люська в это время, ни черта не понимая, закладывал меня господину Волконогову. В это же самое время бортовая Память "Луары" отчаянно противилась попыткам ООМовских умников стереть алгоритмы Молодцова-Смоллета. И громоздила такие блоки, что Люська до сих пор подбирает к ним ключики. Можно, конечно, поискать виноватых, только зачем?

- Незачем... - согласился я, помолчав. - Но чего добивается, например, господин Волконогов?

- Неужели неясно? Ему охота возродить великую и единую Русь, распространить её на всю обитаемую Вселенную. Мне - то есть, теперь уже тебе - отводится роль вдохновляющего символа... Правда, спасибо Саргассе, нас будет очень трудно заменить: хоть какая-то гарантия личной безопасности.

- Глупо, - сказал я.

- Конечно, глупо. Потому что сначала, даже если он одолеет Тайный Приказ, господину Волконогову придется иметь дело с Графством, Воеводством и Небесной Провинцией. У его сиятельства, например, - дядя Бен это доподлинно выяснил, - всегда наготове парочка водяных бомб.

- Водородных? Откуда?

- Я сказал "водяных". Две беспилотных "блохи", по шесть кубометров талой воды в трюмах. Автопилоты нацелены на самые крупные проплешины Карбидной Пустоши.

- Он что, сумасшедший? Дюжина сот ведер - это пожар до неба! Даже коллоидный слой...

- Он предусмотрительный. Во время последнего мятежа капитан "Луары" двое суток держал палец на тумблере, открывающем все главные шлюзы. И не снял, пока зачинщиков не повязали... Водяные бомбы - тумблер его сиятельства.

- Этот - нажмет!

- Будем надеяться, что господин Волконогов тоже так думает. А что, тебя уже всерьёз интересует политическая ситуация в долине? Морально готовишься взять бразды?

- Скоро вечер, Мефодий, - сказала Дашка напоминающим голосом. - Андрею Павловичу к боярам выходить, а ты о пустяках.

- Это он о пустяках, - возразил Мефодий. И, посмотрев на часы, опять возложил левую руку на устрицу. - Позови холопов, Дарья, пусть уберут. Мне нужен стол.

- Я сама, - сказала Дашка, вставая. - А то ещё Савка вопрется - не выгонишь...

- Хоть три Савки! Даже если поймет, помешать не сумеет. И не захочет.

- Это не опасно? - спросил я. Мне почему-то вспомнилось, что Савке Бутикову "написано" истечь кровью.

- Не опасно только в ухе ковырять... - Мефодий усмехнулся. - И то, если умеючи. Зови холопов, Дарья. Ты полчаса провозишься, а они - мигом.

23

Савка вперся, и выгнать его не удалось. Он сидел на самом краешке кресла (но всё же сидел, поскольку Мефодий велел ему сесть) и ныл с подобострастной укоризной в голосе, а нам приходилось слушать его смешновато-жутковатое нытье.

Нытье сводилось к тому, что негоже заниматься пустяками в такое время, когда весь дальнерусский народец до крайности обозлен и произволом опричнины, и засильем инородческих обычаев; что общественное мнение возбуждено до высокого градуса и что не сегодня завтра (удалые ребята лишь посвиста ждут) запылает Тайный Приказ, а Дом Губернского Собрания со прочие службишки будут блокированы, после чего, сметя забор усадьбы господина Волконогова, толпы-с верноподданных обложат Стену, испрашивая вольностей и призывая Рюрика на царство; и что от государя-де Мефодия Васильича всего-то и надо - отложить на малое время свою забаву и повторить отречение, пусть даже теми самыми словами-с; а господин-де Волконогов нимало против них не возражает, униженно прося лишь об одном: о соблюдении формалитету-с, дабы светлый князь Андрей Павлович воцарился во всезаконии...

Мы с Дашкой, слушая нытье, сидели в своих креслах, чуть отодвинув их от стола, а Мефодий стоя колдовал над устрицей, которую он водрузил на середину пустой столешницы.

Точным круговым движением он взрезал упаковку по диаметру, отложил нож и, подцепив ногтями, снял верхнюю половинку вместе с пеной. Словно обнажил ядро гигантского ореха. Потом он занялся своими руками. Дважды облил их из фляжки, вымыл и тщательно обтер о комбинезон. Ещё раз облив, сполоснул и потряс кистями в воздухе. Подняв руки, растопырил пальцы перед лицом и замер - как хирург перед операцией.

Савка продолжал ныть. Мы его не слушали.

Устрица была хороша. Не тем хороша, что красива (металлокварц, в отличие от кварца, не прозрачен, сероват и блекл, трудноуловимые узоры завитков скорее отталкивают, чем притягивают взгляд), а тем, что уникальна. Только на обращенной ко мне стороне верхней, обнаженной, половинки раковины я насчитал три завитка - и, кажется, из-под пены выглядывал краешек четвертого. То есть, мы услышим никак не меньше четырех песен. А то и все двенадцать, если завитки распределены равномерно...

Когда спирт на руках высох, Мефодий, не поворачиваясь к Савке, громко сказал:

- А теперь заткнись!

Савка вздохнул и заткнулся.

Мефодий осторожно охватил раковину левой ладонью, пальцем правой осторожно прикоснулся к одному из завитков, нажал и сделал несколько втирающих круговых движений.

Устрица запела и продолжала петь, когда он отвел палец. Песня была скорее необычной, чем приятной: аритмичный, скребущий визг - как ногтем по басовой струне гитары.

Не дожидаясь окончания песни, Мефодий разбудил ещё один завиток скрежет дополнился тоненькой жалобной нотой с едва ощутимыми частотными модуляциями. Черти пилят кости грешника длинной тупой ножовкой, зубья которой неравномерно выломаны, а в это время ангельский хор оплакивает потерянную душу...

Третий завиток разразился бесконечной серией частых булькающих синкопов с коротким шипением после каждого. Ну, ясно: слезы Господа падают на раскалённую сковороду! Я с некоторым усилием подавил подступивший смешок. Судя по тому, как на меня посмотрела Дашка, правильно сделал.

И тут до меня дошла некая странность: Мефодий пробуждал уже четвертый завиток - а первый всё ещё звучал! То ли черти неутомимы, как черти, то ли они сменяют друг друга в процессе работы, а их ножовка дьявольски прочна. Если же серьёзно, то мне никогда не приходилось слышать об устрице, способной петь так долго. Быть может, секрет в одновременности песен? Или в сухих пальцах?..

Четвертой песне я не сразу нашёл соответствие в картине, нарисованной моим убогим воображением. В конце концов я решил, что это - посвист крыльев Серафима, время от времени грозно пикирующего на утомлённых работников Преисподней. Но те, видимо, ощущали себя в своем полном праве и не обращали внимания на бессильные жесты небесных властей. Черти пилили, ангелы пели, Господь ронял слезы, а Его Серафим втуне вспарывал воздух крыльями. Или мечом.

Пятый разбуженный завиток захихикал премерзким голосом, и я изо всех сил окаменел лицом. Чёрт меня дернул вообразить эту ножовку...

Всего на верхней половине раковины оказалось восемь завитков. Мефодий разбудил все - и все они продолжали звучать, пока он снова мыл руки спиртом и сушил их, растопыря пальцы. Потом он перевернул раковину, опустив её звучащими завитками в пену (песня стала немного глуше), и принялся за остальные. Спустя ещё пять минут звучали все четырнадцать - а раковина, между тем, и не думала рассыпаться.

Зато она вдруг стала прозрачной.

Точнее - полупрозрачной. Как будто она содержала в себе какое-то... нет, не вещество. Некую черноту, весьма неохотно пропускавшую фотоны. Глубокую, изначальную черноту. Не тень, а тьму, которая уже была задолго до первой фразы Создателя и ухитрилась воспротивиться волюнтаристскому "Да будет свет!"

Короче говоря, это было немножко страшно...

Мефодий закатал рукава, опять вымыл руки (теперь уже до локтей) и опять высушил. Произвел точно такую же процедуру с ножом. И с лезвием, и с рукояткой. Раковина продолжала петь. Мефодий коротко глянул на каждого из нас по очереди и приказал:

- Внимание. Тишина. Неподвижность.

Раковина пела. В инфернальной какофонии я с трудом различал голоса отдельных завитков. Ни ритма, ни смысла в ней и подавно не было. Словно Господь сказал: "Да будет звук!" - но забыл уточнить, какой.

Мефодий взял нож в правую руку и плавно опустил обе кисти на раковину. Нет. В раковину. Погрузил. Или втиснул... В общем, сунул руки в то место, где была раковина: так, словно её там не было. По самые локти.

Я ахнул - мысленно. Савка перекрестился. Дашка показала ему кулак. И сама заработала яростный взгляд Мефодия, стоявшего к Савке спиной.

По локти сунув руки в эту черноту (размерами чуть больше баскетбольного мяча, но не такую идеально круглую), Мефодий двигал ими непонятным образом. Мне были видны лишь смутные тени рук, да однажды слабый отблеск на лезвии ножа. Но я голову бы дал на отсечение, что он режет раковину изнутри. По диаметру. Ножом режет, свободной рукой придерживает - изнутри. Вот только лезвие ножа ни разу не показалось снаружи.

Потом он сделал резкое движение правой рукой на себя и вверх, бросил нож на столешницу и спокойно вынул из черноты левую руку. Сел в кресло и уставился на то, что получилось.

Кажется, получилось не то, что надо: Мефодий явно недоумевал. Руки он держал на весу - наверное, чтобы не мыть их снова, - и сосредоточенно смотрел в черноту.

- Я же просил его не выключать свет... - пробормотал он.

Его было плохо слышно: чернота всё ещё пела на все свои четырнадцать голосов. Нет - на тринадцать, потому что, кажется, не стало премерзкого хихиканья. Я хотел сказать об этой недостаче, но затруднился сформулировать и промолчал. Мефодий одарил Дашку ещё одним яростным взглядом и громко спросил:

- Ты письмо вложила?

Дашка кивнула.

- И адрес не перепутала?

Дашка поджала губы и отвернулась.

- Р-разгильдяй, - сказал Мефодий. - Жди его теперь.

- Мефодий Васильич, ваше вели... - начал было Савка.

- Цыц! - оборвал Мефодий, не оборачиваясь. - Не беспокойся, долго ждать не будем. Спички есть?

Савка пошарил в кармане, достал спички, потряс коробком над плечом Мефодия и уронил в подставленную ладонь.

Я подумал: а как же он будет мыть коробок? Но он просто упрятал его в ладонях, сложенных замком, поднялся, опять навис над раковиной и погрузил руки туда. Некоторое время двигал руками там - видимо, открывал коробок и доставал спички. Две или три выронил, одну, наверное, сломал. Следующая зажглась, осветив изнутри черноту и сложенные лодочкой ладони в черноте. Я привстал и вытянул шею. Савка тоже. Дашка сидела, откинувшись в кресле, руки на коленях. Раковина пела.

Мефодий дождался, пока пламя установилось, и осторожно двинул горящую спичку вперед, к краю черноты. Не донеся, оглянулся через плечо на Савку и бросил:

- Назад!

Савка отступил обратно к своему креслу.

Мефодий глянул на нас и добавил:

- Вы тоже. Мало ли что...

Дашка поднялась и зашла за спинку кресла. Я последовал её примеру.

- Дальше! - сказал Мефодий.

Мы отошли ещё на два шага, а Савка переступил с ноги на ногу. Я опять вспомнил о том, что ему "написано", и вознамерился крикнуть, чтобы не валял дурака и отошёл дальше. Я уже открыл рот, чтобы крикнуть.

И забыл закрыть, потому что увидел нож.

Нож лежал на столешнице - там, куда его бросил Мефодий, и у него не хватало доброй половины лезвия. Раковина пела... Но не настолько же громко, чтобы я не услышал, как сломалось лезвие! И где обломок?

Я на секунду зажмурил глаза и опять посмотрел на нож.

Он был сломан.

А в следующий миг стало ослепительно светло. По стенам светлицы (на фоне стен? за стенами?) заплясало яркое оранжевое пламя, в котором извивались длинные белые силуэты каких-то невероятных существ с желтоглазыми мордами и треугольными раззявленными пастями - их словно корчило в беззвучной агонии, и адское пламя пожирало их червеобразные тела...

Дашка коротко взвизгнула и стала мягко оседать на пол. Я скорее почувствовал, чем увидел это и почти на ощупь подхватил её под мышки. На многие версты вокруг бушевало беззвучное пламя, взвивались, корчились и опадали нездешние существа, а из невидимого окна светлицы дуло. Этот сквозняк успокаивал, шепча: "не верь глазам своим"... Сквозняк, и Дашкина тяжесть на руках, и запах её волос, и неразборчивые причитания невидимого Савки - о том, что доигрались и что всему конец, Иерихон с Нагасакой. Звонко, часто, непрерывно булькали и шипели на адской сковороде слезы Господа, а все прочие завитки невидимой раковины молчали. Пылала чужая Вселенная.

24

Не знаю, сколько продолжалось это кино. Секунды? Столетия? Темнота наступила вдруг - словно кто-то выключил проектор. То есть, не темнота, конечно. Обычный марсианский день, который на Земле сочли бы сумерками.

Устрица молчала - Господь выплакал все свои слезы. Да и не было уже устрицы. Были две большие полусферы, две половинки комбинированной упаковки. И мягкое дно той, что в центре стола, было выстлано тонкой металлокварцевой пылью. Про пыль я скорее знал, чем видел её, потому что видел я плохо: перед глазами всё ещё стояла Преисподняя, и всё ещё корчились в её огне аборигены чужой Вселенной... Кино.

Я проморгался.

Мефодий, присев на корточки по ту сторону стола, ворочал что-то тяжёлое на полу. Обмякшая Дашка всё ещё висела у меня на руках. Я перехватил её левой рукой под колени и положил в кресло, предварительно ногой развернув его к себе и отодвинув от стола. Потому что стол был густо заляпан кровью, и с него капало...

Осознав это, я заметался глазами, ища Савку.

- Очнулся? - спросил Мефодий. - Помоги.

Он говорил сквозь зубы. Зубы у него оказались заняты - зубами и левой рукой Мефодий затягивал жгут на Савкином предплечье. Ни черта у него не получалось: обрывок портьеры был слишком толстый, и Мефодий тщился затянуть его поверх рукава. У Савки не было кисти правой руки, из культи хлестало, сам он пребывал в обмороке.

Так жгут не делают...

Я поискал глазами, нашёл свою ночную сорочку, разодрал, обломком ножа распорол на Савке рукав и сделал все как надо.

- Ищи обрубок, - сказал я, закончив. - Ещё не поздно срастить, я попытаюсь. Где он?

- С-сгорел, - ответил Мефодий.

- Не морочь мне голову!.. - заорал я. - Пока не поздно, я могу попробовать срастить - но я не могу вырастить ему новую кисть, это не зубы! Где обрубок?

- Ты нож видел? - спросил Мефодий.

- Ну? - сказал я, заставляя себя успокоиться.

- А он туда руку сунул.

- Куда? В раковину?

- Если бы. Дальше. Нож сейчас у Люськи в запаснике, на "Луаре". А вот где рука...

Я посмотрел ему в лицо и сразу отвел взгляд. Мефодий не врал - он действительно не знал, где рука. И ему было крайне интересно узнать, где она.

"Кино... - подумал я. - Значит, не кино".

Я поверил. Что мне ещё оставалось?

И ещё я подумал, что Мефодий Щагин страшный человек. Он только что вырвал у мироздания какую-то тайну. С кровью вырвал - Савкиной кровью и кровью тех, не знаю, как их назвать. Если у них была кровь. И не успокоится, пока не вырвет новую тайну, в которую уперся... И так далее, ломая асимптоты.

- Дядя Бен был Колумб? - сказал я, глядя в его заляпанные Савкиной кровью колени. - Только не тешь себя мыслью, что ты - Америго Веспуччи. Ты - Кортес.

- Браво, потомок!.. - произнес он чуть напряженным голосом. Продолжай в том же духе. Говори то, что думаешь.

Свежая капля крови упала ему на колено. Подняв глаза, я увидел, что он зажимает пальцы правой руки в кулаке левой.

- Что с рукой? - спросил я.

- Ерунда... подушечки пальцев... - Он расслабил кулак и, скрипнув зубами, снова сжал. - Остались там.

- Только подушечки?

- Займись лучше Дарьей, - попросил он.

Я оглянулся на Дашку. Она была бледна, но дышала ровно.

- Дашь ей понюхать спирту, - сказал я, - и пусть она займется тобой. Но мне нужна помощь, так что сначала зови своих лекарей... государь-самодержец.

25

Савку увезли. Нам сказали, что в госпиталь. Я предпочел поверить. Крови он потерял не так уж много: если и умрет, то не сей минут и не от этого.

А когда-нибудь - все помрем...

Нам было не до Савки, потому что стали досаждать бояре, лишенные его чуткого руководства. Сначала они досаждали просто так - одним лишь назойливым фактом своего наличия. Потом нам пришлось выдержать публичное принятие пищи в присутствии тех же бояр. Ладно хоть Дашка стояла рядом и шёпотом подсказывала: кому послать чарку со своего стола, из чьих рук благосклонно принять тарелку, к чьим устам преклонить ухо и покивать (слушать не обязательно), на кого зубом цыкнуть, а на кого как на пустое место посмотреть... В общем, это было даже забавно. Если действительно не слушать. Одного я послушал: он просил у меня дружину в десять тыщ ратников с парализаторами, обещая за три дня усмирить Марс Посполитый и бросить к моим стопам сие малое царствишко. Я припомнил статистический раздел путеводителя, где было написано, что в СМГ всего лишь сорок тысяч полноправных (или "православных"?) граждан, плюс три-четыре тысячи беспаспортных эмигрантов, и цыкнул на него зубом. А надо было покивать...

Кстати, о зубах: вот где мне было бы море увлекательной работы! И, если судить по одежде бояр, не бесплатной... Увы, на это, разумеется, не приходилось рассчитывать.

До одури нацыкавшись, накивавшись, насмотревшись как на пустые места и между делом насытившись, мы с Мефодием Первым дали понять, что пора и честь знать. И в окружении полудюжины добрых молодцев с алебардами двинули сквозь расступившихся бояр к выходу из терема (обедали не в гостевом, а в государевом). Мефодий баюкал на весу свою правую руку с забинтованными большим и указательным пальцами - похоже, он оставил "там" не только подушечки.

Бояре были вполне удовлетворены и больше не приставали, однако на крыльце нам досадил сам господин Волконогов. Правда, не лично, а через третьих лиц. Их было четверо. Они передали Мефодию Васильичу униженное по форме и настоятельное по сути напоминание господина Волконогова о формальной необходимости повторить отречение-с. Мефодий ответил господину Волконогову через тех же лиц, употребив самые понятные слова из рабочего жаргона такелажников. После чего потребовал (через них же), дабы господин Волконогов вернул ему его "ханьян". Желательно с Марьяном. Поскольку из-за травмы он, Мефодий, вряд ли сможет управлять турбокаром, а через два часа ему, кровь из носу, надлежит быть на кухне "Вояжёра", дабы не потерять любимую работу подавальщика, то бишь официанта.

(Тут я впервые возымел повод задуматься: почему Мефодий выбрал себе такую профессию, отнюдь не совместную с его монаршьим достоинством? Но не желая утруждать голову на сытый желудок, решил, что как раз поэтому - из вредности.)

Третьи лица откланялись, мет[/]я песок разноцветными буклями и кружевными манжетами, а мы велели добрым молодцам держаться в отдалении и направились к восточной стене усадьбы, где протекала речка. По дороге я скинул с плеч осточертевший кафтан и повесил его на какую-то балясину, оставшись во фрачной паре. Дашка избавилась от кокошника и на ходу вытирала румяна. Мефодию не от чего было избавляться: он так и обедал в мятом-перемятом комбинезоне, который Дашка по-быстрому застирала. А может быть, велела застирать - не знаю. Я в это время обрабатывал Савкину культю и отбивался от государевых лекарей, которые пытались мне помогать. Удивительно, как это государь ещё жив при таких лекарях: надо полагать, они его не часто пользуют.

Речка, таки оправдав мои подозрения, оказалась канавой. Мы шуганули от водоема добрых молодцев, граблями убиравших с его поверхности ряску, и расположились на травке, под кустиком. Наши алебардщики расположились в двадцати шагах от нас, под другим.

Охрана или конвой? А пес их знает.

Размышлять о чем бы то ни было мне оказалось лень. Это было плохо, потому что поразмышлять стоило. Например, вот о чем: как в предстоящей буче толпы-с верноподданных дальненовгородцев будут поступать с беспаспортными эмигрантами? Беспрепятственно пропускать в космопорт - чтобы летели к едрене фене? Загонять в резервации? Бить ногами на улице?.. Что мне выгоднее? Козырять ли своим новым паспортом гражданина СМГ (я нащупал его в боковом кармане фрака), избегая тем самым заключения в резервацию и битья ногами? Или объявить себя человеком второго сорта - зато без лишних формальностей оказаться на борту пассажирского (а хотя бы и грузового!) транспорта, который унесет меня отсюда к едрене фене?.. Впрочем, сначала надо оказаться по ту сторону Стены.

Я покосился на алебардщиков, сунул в зубы сорванную травинку, оперся на локти и запрокинул голову - якобы в послеобеденном блаженстве. Стена была чертовски высока. А травинка оказалась невообразимо горькой - как почти все, произрастающее на местной почве... Каковы, интересно, сливы на западном склоне Сьерры?.. Я перекатился на бок и стал ожесточенно отплевываться.

Дашка сидела, натянув на колени сарафан и обняв их руками, и тоже смотрела на тот берег "речки" - на Стену. А Мефодий, обхлопав левой ладонью незаросший участок почвы, прутиком рисовал какие-то овалы, дуги и стрелки.

Уловив мой интерес, Мефодий поморщился и попросил слегка подождать: сейчас он мне все объяснит, только сначала сам разберется. Не знаю, что он там собрался мне объяснять. Если про устрицы, то я всё равно не пойму. А если про пожар в чужой Вселенной, то пусть лучше объясняет Дашке. Дашка ему все простит.

Гороховый Цербер... то есть, Бутиков-Стукач-старший вел меня сюда какими-то ходами и все время вниз. Снаружи гребень Стены почти не виден за забором. Со стороны магистрали - вообще не виден. А тут Стена чертовски высока. То есть, усадьба как бы расположена в обширной котловине, и вряд ли в этой Стене есть ворота...

Мефодий то ли разобрался наконец, то ли отчаялся разобраться, но стал объяснять, тыча прутиком в свои дуги и стрелки. Что-то про монокристаллы, пи-мерную осцилляцию и квазиразомкнутость эллипсоидов... Я покивал, глядя на него как на пустое место, поцыкал зубом, сплевывая остатки горечи, а потом спросил: есть ли в этой Стене ворота, охраняются ли они, и что сделает охрана, если мы просто встанем и пойдем?

Мефодий обиженно замолчал, а Дашка почему-то хихикнула и сказала:

- Не выпустит.

- А! Значит, ворота, всё-таки, есть? - уточнил я.

- Не про вашу честь, ваша светлость! - отрезал Мефодий и принялся захлопывать свою головоломную параматематику.

- Не про мою, - согласился я. - Тебя-то Марьян вывезет.

- Вряд ли, - буркнул он, продолжая захлопывать. - Марьяну было велено разбить мою тачку на перевале Колдун-Горы, желательно - на глазах у опричников. Если он не дурак, он просто оторвался от погони и сюда не вернется.

- Тогда как же ты думаешь выбираться отсюда? - удивился я.

- А я и не думаю. Было бы о чем думать.

- Ты хочешь сказать, что это очень просто?

- Кроме "просто - сложно", - Мефодий усмехнулся, - есть и другие измерения. "Интересно - без разницы", например. "Сложно"- это не всегда "интересно". Мне вот безразличны кроссворды - как сложные, так и простые. Но многим нравится. Кому простые, кому сложные... Зато вот этим, - он захлопал последнюю стрелку и стал вытирать ладонь о штанину, - я могу заниматься где угодно. Причем, во всех смыслах "могу": и хочу, и имею возможность. Везде. И здесь тоже... Но чем здесь хочешь заниматься ты? Русью править? Так ты скажи - я отрекусь!

- Здесь, - сказал я, закипая, - я ничем не хочу заниматься. Я хочу убраться отсюда. Подальше и побыстрее.

- Тогда извини. - Он посмотрел мне в глаза. - Я просто не понял тебя... Не знаю, разрешима ли твоя задачка, но мне она не по зубам: не мой профиль. И единственное, чем я могу тебе помочь - это тянуть с отречением. Вот я и тяну.

- И на том спасибо, - сказал я, тоже глядя ему в глаза.

Или он действительно страшный человек, - подумал я, - или на все сто была права боярская Дума, когда назначала ему регента "по формальной преклонности лет". Очень и очень похоже на старческий маразм преклоннолетнего математика: ну все ему без разницы, кроме квазиразомкнутых эллипсоидов.

- Ты не огорчайся, - сказал Мефодий (он понял мой взгляд как-то по-своему). - Кем был твой отец? - спросил он вдруг.

- Почему "был"?.. - Я отвел глаза. - Ему всего шестьдесят пять. Когда я улетал, он всё ещё работал.

- Извини. А кем?

- Вычислителем синоптической службы. Тобольский купол.

- А дед?

- По отцу?

- Пусть по отцу.

- Он всю жизнь провел на Балхаше, в ихтиологическом заповеднике. Начинал бухгалтером, кончил координатором математического обеспечения банка наследственности.

- А прадед?

- Точно не знаю, но что-то, связанное с газоколлоидными схемами: семнадцатое, мертворожденное поколение компьютеров. Прадед был неудачником.

- Как сказать... - возразил Мефодий. - Ну, про Еремея, моего сводного брата, я сам знаю. Он поступил в Новониколаевский физматлицей за полгода до старта Восьмой Звёздной.

Мефодий выжидательно замолчал.

- Ну и что? - спросил я наконец.

- Ну и все, - ответил он. - У нас с тобой неплохая наследственность. И в этом, - он похлопал по своим захлопанным дугам и стрелкам, - ты вполне способен разобраться. Было бы желание - а возможность тебе подарила Природа. Почему ты её не используешь - возможность, я имею в виду?

"Потому что желание моё осталось там, в Чукотском санатории, о мой гениальный предок! - подумал я. - И не исключено, что вместе с возможностью..." - Но вслух не сказал: три месяца в трущобах Ханьяна и год на крайнем западе долины Маринер стоили, наверное, моих трёх лет на Ваче. А вот поди ж ты.

- А словами ты рассказать можешь? - спросил я. - Без формул? Всё равно ведь уже ни черта не видно.

Я лукавил: до заката было ещё часа полтора.

- Попробую, - сказал Мефодий, помолчав.

26

Металлокварц, образующий раковины поющих устриц, представляет собой монокристаллическую двуокись кремния с атомарными включениями кальция, меди, железа и молибдена. Иногда - очень редко - свинца и золота. Но такие, "золотоносные" устрицы, как правило, безголосы: они поют в ультразвуке.

Раковина, спевшая свою последнюю песню, распадается на мириады кристаллических чешуек, каждая из которых окаймлена цепочкой атомов металла. В целой раковине эти цепочки не замкнуты, а монокристалл фактически бездефектен. Геометрия цепочек существует вне геометрии кристаллической решетки, хотя и накладывается на неё. Они как будто занимают разные пространства... Очень грубая аналогия: вышивка крестиком на разграфленной в клеточку ткани. Или, скажем, чертеж на миллиметровке. Находясь в одной плоскости, клеточки и рисунок не нарушают друг друга. Они существуют раздельно.

Между тем, рисунок - если это искусная вышивка или умелый чертеж трехмерен. То есть, очень убедительно изображает нечто трехмерное. Пейзаж. Деталь. Витязя на распутье. Червячную передачу.

Атомарные нити металла, кем-то умело наложенные на кристаллическую решетку раковины, "изображают" нечто, возможное лишь в геометрии истинного пространства. То есть, такого, в котором не три измерения, а чуть-чуть больше: приблизительно три целых и четырнадцать сотых.

Истинное пространство - пи-мерно.

Но таким оно становится только ВНЕ гравитационного поля. ТАМ, очень далеко от Солнца, где почти неощутимо тяготение этой большой звёздной массы, длина окружности равна шести радиусам. А площадь круга - площади трёх квадратов, построенных на радиусах. Потому что длина - ТАМ - немножко больше, чем длина, а площадь - немножко больше чем площадь. Потому что окружность и сфера, оставаясь геометрическим местом точек, равноудалённых от центра, не вполне замкнуты - ТАМ, в нецелочисленномерном пространстве "вселенских пределов".

Нет никакого Предела. Есть берег неизвестного материка. Западный путь в Индию мы рано или поздно проложим. Сначала в обход, южнее мыса Горн, сквозь опасные рифы. Потом - Панамский канал и межконтинентальные авиалинии... Но прежде всего, наверное, придется осваивать материк.

Когда дядя Бен наткнулся на свою первую устрицу, ему показалось, будто он видит парус "Юкона" в момент разворота. А это был один из завитков... У Мефодия не могло быть подобных ассоциаций. Сначала он был заворожен песнями и стал их записывать, коллекционировать. Так появилась его фонотека. Потом его заинтересовало поведение карбидных клопов.

Они ведь кусаются, только попадая в безвыходное положение, и если рядом нет устрицы. Если есть, они прячутся в ней и пропадают бесследно. К тому же, было совершенно непонятно, что держит их на Пустоши и чем они там питаются. Не карбидом же! У них обычный белковый метаболизм, и они не способны синтезировать белок ни из карбида кальция, ни тем более из двуокиси кремния, что бы там ни утверждали умники с биофака.

Это самые обыкновенные, когда-то земные, а на Марсе мутировавшие клопы, в своей экспансии обогнавшие человечество. Как Ахилл черепаху. Но они кусаются, лишь защищаясь. Человеческую кровь они не пьют, как пили их предки. Они нашли что-то похожее, но более вкусное. Где? Пустошь - пуста.

Карбидных клопов ничто не держит на Пустоши - как ничто не держит людей в космопортах. Но почему-то в любом космопорту всегда очень много людей, а на Пустошь лучше не соваться без прививки.

Клоп достаточно мал, чтобы проникнуть в устрицу, разбудив один-единственный завиток. Применяя метод "меченого клопа", Мефодий обнаружил, что пропавшее насекомое выползает из другой устрицы - из завитка, звучащего точно так же.

Тогда он стал подбирать пары одинаково звучащих устриц. Половину оставлял себе, другую отправлял Люське. В запаснике музея Последней Звёздной появились карбидные клопы... Люська был очень недоволен. А Мефодий понял, что в одиночку он вряд ли справится с этой загадкой, и пришёл к дяде Бену. Со своими прозрениями, подозрительно похожими на бред.

Феноменологическая теория Смоллета-Щагина более чем подтвердилась. Действительность всегда объемнее, многомернее всяких теорий, и она опять оказалась такой. Природа никогда не отвечала однозначно на вопросы человека: из каждого её ответа вырастали новые вопросы.

Вот и теперь, после эксперимента в светлице, можно строить предположения о том, где находят себе пропитание "карбидные" клопы. Видимо, там же, где остались Савкина рука и подушечки пальцев Мефодия. Да - мы одной крови с этими желтоглазыми тварями! И когда-нибудь мы встретимся с ними не столь трагически. Правда, нас уже опередили клопы...

А с устрицами пора кончать. Пора самим сооружать что-то более прочное и объемное. Природа может предложить нам запутанную карстовую пещеру, узкую тропу на перевале, извилистый пролив с опасными рифами. Туннели, магистрали и каналы человек сооружает сам.

27

Вот на такой романтической ноте Мефодий и завершил свою лекцию. Больше мы с ним никогда не говорили ни о марсианских поющих устрицах, ни о пи-мерном пространстве Предела, ни о той единственной из человеческих экспансий, которая, по убеждению Мефодия, не знает асимптот: экспансии познания.

Глупость, как я понимаю, тоже склонна к экспансии. Но у человеческой глупости есть поставленный Богом предел - взаимоуничтожение, смерть, небытие. И слава Богу, что есть. Слава Богу, что асимптоты недостижимы, что ЭТА черепаха всегда чуть-чуть впереди своего Ахилла.

Как бы нам ни было плохо, а всё-таки может быть немножко хуже. "Робинзон Крузо". Дефо.

ОТ АВТОРА

(Послесловие)

Очень, очень хотелось мне домыслить, продолжить, завершить фантазию Андрея Павловича, однако же, не смею... Не потому, что полагаю все рассказанное правдой. Скорее наоборот: потому что вымысел. Нелепость громоздится на нелепость и порождает новые нелепицы - с нелепой закономерностью, присущей человеческой фантазии. И, увы, человеческой истории. Той самой, чьим секретарем считал себя Л.К.Саргасса, храбро домысливший судьбу Святополка и судьбы сорока шести его потомков.

Я такой храбростью не обладаю. Может быть, потому, что это - моя История. А может быть, потому, что это не моя фантазия...

Впрочем, вздор.

Вот обещанные мною газетные вырезки. Я расположил их в хронологическом порядке, частью переписав полностью, частью цитируя, частью пересказывая, а частью приводя одни лишь заголовки с аннотационными врезками. Напоминаю, что все газеты одиннадцати- и двенадцатилетней давности. И, кстати, выражаю искреннейшую признательность редакции "Голоса Диаспоры", каковая любезно предоставила мне свои подшивки.

* * *

(Луна). АКТ ВАНДАЛИЗМА. Неизвестным злоумышленником уничтожена крупнейшая на Земле и в Диаспоре коллекция т.н. Поющих Устриц. Коллекционер - видный ученый в области минералогии и петрографии - считает потерю невосполнимой. "Не только потому, что каждый экземпляр был уникален! - объяснил он корреспонденту "ГД". - В долине Маринер (На Марсе, - "ГД") бушует пожар - как раз в том регионе, где находится единственный во вселенной ареал распространения этих удивительных порождений "мертвой природы"!"

Между прочим, злоумышленник оказался шутником: разрушив хрупкие порождения, он не поленился подбросить в каждый из контейнеров по изрядной горсти т.н. карбидных клопов, обитающих в том самом единственном регионе. Частный детектив с многообещающей фамилией Уайтсон ограничил свой комментарий двумя фразами: "Классическая ситуация: преступление в закрытом помещении. Интересное дело".

* * *

(Марс). "ТАМ НУЖНЫ СОЛДАТЫ, А НЕ ПОЖАРНИКИ!" - заявил представителю Комиссии ООМ по стихийным бедствиям престарелый граф, правитель одной из суверенных территорий планеты.

Далее следует несколько сумбурный репортаж: первые дни марсианской трагедии. Приблизительно две-две с половиной тысячи слов. Эпицентр бедствия - в плоской низине между Коулд-Маунт (Холодной Горой) на востоке и Восточной Сьеррой на западе. Тамошний космопорт Анисово блокирован пожаром. Предположения: горит ацетиленовый завод. Граф Марсо-Фриско с явным неудовольствием предоставляет батальонам спасателей запасные полосы Восточного космопорта и звено из восьми всепосадочных космобусов класса "блоха". Репортер "ГД" Мирза Бабай правдами и неправдами просачивается на борт одной из блох.

Дальний Новгород - крупный город в низине. Жара, удушье, ацетиленовый угар. Люди теряют сознание прямо на улицах. Газоубежища переполнены, кислородных масок не хватает. Кислорода - тоже... Репортер отдает свою маску какому-то старику. Старик отдает ребенку. У ребенка отбирают... Местная полиция в нелепых гренадерско-стрелецких мундирах производит непонятные аресты. Местная милиция в косоворотках и полосатых штанах оказывает гражданам подозрительно выборочное милосердие. Мирзу Бабая арестовывают, с перестрелкой высвобождают из-под ареста, везут к подножию кирпичной стены ("О Аллах, это действительно кирпич!") и оставляют снаружи без кислородной маски... Стена окружает частное владение, над которым мощный газоколлоидный купол, всё ещё противостоящий пожару. Мирза - под куполом, но: "пожар, стена, волка ногой,... (серия непечатных слов), была дверь, во имя Аллаха, огонь, Глюза, милая, очень горит зарга..." Репортаж передан по радио и оборван на полуслове. Имя репортера - в траурной рамке.

* * *

(Венера). ШУТНИК? МАНЬЯК? КЛАДОИСКАТЕЛЬ? Вторая коллекция Поющих Устриц уничтожена в стратосферном поселении Небесный Китеж. Владелец, композитор-авангардист, в отчаянии: рушится замысел новой грандиозной симфонии. Аналогию с рассказом Конан Дойла "Шесть Наполеонов" частный детектив Уайтсон воспринял скептически: "Тот спрятал бриллиант в гипсовом бюсте. А что можно спрятать внутри этих штук? Они же рассыпаются от плевка!.. И при чем тут клопы?"

* * *

(Фобос, эвакопункт). СЕЙМ - ВСЕМ. До 90 процентов жителей Нова-Кракова отсиделись под гермостеклянным куполом здания Сейма (так назывался местный Капитолий), откуда и были эвакуированы 4-м батальоном спасателей. Экстренный Всевоеводский Референдум, проведенный уже на территории эвакопункта, назвал новым Председателем Сейма лидера Фракции национальных меньшинств Карло Ксанфомалино. В этот же день состоялось бракосочетание самого молодого Председателя в истории Воеводства и самой симпатичной активистки Фракции. "Этот штурм мне удался!" - заявил Карло. Не очень понятно, что он имел в виду.

* * *

(Каллисто). ПАССАЖИРЫ КОНТРАБАНДОЙ. Транзитная таможня космопорта, производя выборочный досмотр грузов, перевозимых с Марса на Ганимед, обнаружила "контрабанду". В пассажирском корабле это были бы "зайцы", а в грузовом?

Запрещенный к перевозке груз - именно так были оформлены супруги Рюрик - прятался в багажнике турбокара марки "ханьян". Полуспортивная модель, багажник очень тесный. Нет, во время перелета они жили в салоне увы, не оборудованном санитарными удобствами. Прятались только в крайнем случае. На вопрос о том, как им удалось миновать Анисовскую таможню, по слухам, самую свирепую в Близкой Диаспоре, Рюрики не захотели отвечать прямо, а посоветовали обратиться за консультацией к любому малолетнему сорванцу: их-де полным-полно во всех космопортах. В особенности, если на сорванце драная одежда и сам он торгует чем-нибудь принципиально несъедобным, выдавая отраву за местный деликатес. Эти клопы вездесущи и за червонец пронесут что угодно куда угодно... (Червонец - денежная единица Русского Марса. В одном червонце десять целковых или тысяча копеек.) Посмеиваясь, таможенники составили акт, оценив запрещенный груз в 13 червонцев, 8 целковых и 43 копейки. Это было все, чем располагали Рюрики, т.к. кредитные карточки на Русском Марсе не в ходу. На 50 процентов своей наличности супруги были оштрафованы за контрабандный провоз друг друга, а вторую половину экзотической валюты охотно продали таможенникам. По кредиту за монетку или ассигнацию. И, спросив дорогу, побежали в буфет... О событиях на родине Рюрики ничего рассказать не смогли: они улетели буквально за неделю до начала трагедии.

* * *

(Луна). БАНДА ШУТНИКОВ. На терминал детектива Уайтсона в Тихо Браге продолжают поступать новые сообщения об уничтоженных коллекциях Поющих Устриц. "Версии? - переспросил он корреспондента "ГД". - Сколько угодно! Например: эмигранты с Марса, банда маньяков-устрицененавистников. Сначала они подожгли ареал, а теперь расправляются с отдельными экземплярами. По всей Диаспоре. И везде подсыпают клопов... Годится?"

* * *

(Фобос, эвакопункт). КТО СТРЕЛЯЛ НА ПЕРЕВАЛЕ? Господин Волконогов решительно отрицает слухи о своей причастности к возникновению вооруженного конфликта на перевале Колдун-Горы: "Я в это время спасал россиян!" Граф Марсо-Фриско решительно отрицает слухи о возникновении конфликта как такового: "Коулд-Маунт - самое тихое место в долине, там никто никогда не стрелял!" Замечание "ГД": парализаторы стреляют бесшумно, а обгоревшие трупы есть обгоревшие трупы. Они лежат на перевале, продолжая целиться друг в друга.

* * *

(Луна). НЕ СМЕШНО. Мистер Пакстоун (купол Коперник) был владельцем одной-единственной Поющей Устрицы. Да, вы уже догадались. Вот только клопы у злоумышленников, видимо, кончились, и в опустевшем контейнере мистер Пакстоун обнаружил... человеческое ухо. Детектив Уайтсон отказался комментировать происшествие. На вопрос о том, не намек ли это ему лично, он сухо заметил, что "это уже не смешно" и что все материалы по делу "Шутник" он передает в ИНТЕРПОЛ Диаспоры.

* * *

(Европа). ЗАРАЗУ - В ЛЕПРОЗОРИЙ. Хай-Йорк, штаб-квартира ООМ. В Комиссии по Историческому Наследию начались дебаты о дальнейшей судьбе Музея Последней Звёздной. Музей нерентабелен, не был рентабельным, а теперь и подавно не будет. Транспортировка же его к Земле и любому из миров Диаспоры влетит в сумму, сравнимую со стоимостью самого Музея... Неожиданное решение предложил присутствовавший здесь же член Комиссии по Здравоохранению: чуть-чуть подтолкнуть - и пусть летит своим ходом в астероидный пояс! Братство Астероидных Отшельников о нём позаботится - это для них святыня. А вот появление Музея на орбите населённого мира чревато новыми вспышками забытой эпидемии.

* * *

(Ганимед). ТРИЖДЫ ВТОРОЙ. "Это не старость, это - судьба! Вот увидите: через одиннадцать лет я снова буду здесь... и снова приду вторым!" Только для "ГД", сразу после финиша - эксклюзивное интервью Марьяна-Вихря. Подробности марсианской трагедии.

Я не стану цитировать это интервью, поскольку в "подробностях" нет ни слова ни о господине Волконогове, ни о Мефодии Щагине, ни о супругах Рюрик. Марьян улетел утром второго дня трагедии, когда космопорт ещё не был блокирован пожаром, но улетел по заранее купленному билету.

* * *

(Луна). ИЗ АКАДЕМИИ - В ПСИХУШКУ. Скандалом завершился доклад очередного соискателя в Лунной Академии Естественных Наук им. О.Н.Тяжко. Докладчик, выведенный из себя едкими, но справедливыми замечаниями оппонента, сорвал со стены портрет основоположника, топтал его ногами, после чего стал буквально бить головой стену и приговаривать: "Если достаточно долго и в одно место, то, может, получится..."

Рецидив "делириум астрис" - таков был диагноз коллег из Медицинской Академии Луны.

Тем, кто успел забыть, напоминаем: "делириум астрис" - эпидемическая разновидность вирусной шизофрении. Провоцирует сознание больного на порождение сверхценных идей; как правило - о бесконечности Вселенной и (или) о достижимости звезд. Лучшим из апробированных методов лечения считается шоковая трудотерапия на фоне перманентно-стрессового режима. Последняя вспышка эпидемии была зарегистрирована 13 лет тому назад на Тритоне (система Нептуна).

* * *

Теперь мне осталось написать лишь несколько слов о том, чего нет в газетах, но что, быть может, вдохновило А.П.Рюрика на сочинение некоторых деталей своей байки.

У четы Рюриков собственный дом в самом престижном, Жёлтом уровне Колодца-2 на Обероне. Супругу Андрея Павловича я ни разу не видел, поскольку, приходя, немедленно садился в кресло и слушал очередную серию байки, пока хозяин занимался моими зубами. По окончании же сеанса немедленно уходил. Я не знаю даже, как звать госпожу Рюрик: Дарья? или, может быть, Аглая?..

Сына же их, Рюрика-младшего, я видел неоднократно. Десятилетние сорванцы воистину вездесущи, никакого удержу не знают и никаких запретов не признают. В кабинет отца Игорь Андреевич заглядывал, а то и врывался частенько. Белокурый, синеглазый, очень подвижный мальчик. Норовом упрям, я бы даже сказал - задирист, но иногда впадает в крайнюю задумчивость. Не человечек, а непредсказуемая стихия.

Так вот: вслед за этою вочеловечившеюся стихией, пыхтя, бегал рысцой ладный крепкий низенький старик, с отполированной, как белая кость, лысиной и с протезом вместо кисти правой руки. Судя по тому, что именно он всякий раз открывал передо мною двери и препровождал меня в кабинет, старик служит у Рюриков мажордомом. Но одновременно - и главным образом - гувернером Игоря Андреевича. К мальчику он обращается на "вы" и не иначе, как по имени-отчеству. Хозяин же зовет старика Савелием Семёновичем, но никогда Савкой.

И, в заключение, последняя газетная вырезка. На сей раз современная: из того самого номера "Голоса Диаспоры", в коем был обнародован мой первый очерк о марсианских переселенцах:

(Оберон). БЫСТРО! БЕЗБОЛЕЗНЕННО!! БЕСКОНТАКТНО!!! Лечу и восстанавливаю зубы старым ТИБЕТСКИМ способом. Землякам-сибирякам 50-процентная СКИДКА. А.П.Рюрик. Адрес: Колодец-2, Жёлтый уровень, собственный дом.

Однако же, не советую обольщаться: даже со скидкой это ой как недешево.

( Напоминаю: этой книги я нигде не обнаружил. Цитировал, увы, по памяти и знаки препинания расставил, как Бог на душу положил. (Примеч. автора)>.

( Цитирую по изданию: Русский "Опыт" варяга Грюндальфссона. Сб. под ред. Л.Т.Корженецкой. Изд-во "Словесникъ", Небесный Китеж, сер. "Русский раритет". 272 стр., 8 илл. Тир. -- 999 экз. (Примеч. автора).