"Преступление падре Амаро" - читать интересную книгу автора (Эса де Кейрош Жозе Мария)XIIНа следующий день утром, не успела дона Жозефа Диас вернуться от заутрени, как с удивлением услышала голос служанки, мывшей лестницу; та кричала снизу: – Дона Жозефа, к вам сеньор падре Амаро! В последнее время соборный настоятель редко бывал у каноника. Польщенная дона Жозефа, изнемогая от любопытства, крикнула: – Проси наверх! Сеньор падре Амаро у нас свой человек! Пусть поднимется! Старуха сидела в столовой, в черном барежевом платье с подрезами на бедрах и кринолином на одном обруче, и раскладывала на блюде мармелад для просушки. В это утро ее физиономию украшали синие очки, которые зловеще темнели из-под черной косынки, закрывавшей лоб до самых бровей. Дона Жозефа сейчас же вышла на лестницу, шаркая шлепанцами и стараясь придать своей улыбке медовую сладость. – Какая приятная неожиданность! – воскликнула она. – Я только что из церкви. Уже отстояла утреню в часовне Пресвятой девы с четками!.. Там служит падре Висенте. Ай, как же после этого на душе хорошо, сеньор настоятель! Садитесь. Нет, не здесь, вас около двери продует… Значит, скончалась наша старушка… Расскажите, как все было, сеньор настоятель!.. Пришлось падре Амаро описать агонию старухи, горе Сан-Жоанейры; и как помолодело лицо покойницы после смерти, и как ее обрядят… – Между нами говоря, дона Жозефа, это для Сан-Жоанейры большое облегчение. – Он оборвал свою речь на полуслове, сдвинулся на самый край стула и сказал, опираясь обеими руками на колени: – А что скажете о проделках нашего Жоана Эдуардо? Вы уже знаете? Статейку-то он сочинил! Старуха, схватившись обеими руками за голову, запричитала: – Ай! Не упоминайте об этом, сеньор падре Амаро! Даже не заикайтесь, я была просто больна, как услышала! – А, так вы уже знаете! – Как не знать! Падре Натарио, спасибо ему, был у меня вчера и рассказал все! Ах, мошенник! Ах, негодяй! – А вы знаете, что он лучший друг Агостиньо, что у них в редакции попойки с вечера до утра, что он шляется в бильярдную на Террейро и во всеуслышанье поносит имя Божие?… – Ой, Бога ради, сеньор настоятель, не говорите об этом, не говорите! Вчера, когда сеньор падре Натарио рассказывал, так я даже боялась за свою душу: такое и слушать-то грешно!.. Я так благодарна падре Натарио: как только узнал, пришел мне рассказать… Такой обязательный… А знаете, сеньор падре Амаро, ведь мне этот молодчик никогда не нравился: я словно наперед чуяла… Но молчала, молчала! Не люблю вмешиваться в чужие дела. Только сердце мне говорило, что он злодей! Хоть он и в церковь ходил, и посты соблюдал, а все-таки что-то в нем было такое подозрительное – я прямо-таки чувствовала, что все это обман, чтобы обойти Сан-Жоанейру и ее дочку. Теперь все ясно! Мне-то он никогда не нравился. Никогда, сеньор настоятель! И вдруг, злорадно блеснув глазками, она спросила: – А что же теперь? Свадьба расстроена, не знаете? Падре Амаро плотнее уселся на стуле, откинулся на спинку и сказал медленно и внятно: – Видите ли, милая сеньора, было бы достойно сожаления, если бы барышня с добрыми католическими принципами вступила в брак с масоном, который уже шесть лет не был у исповеди! – Ужас, сеньор настоятель! Лучше ей умереть! Нет, необходимо открыть девочке глаза. Падре Амаро, не дав ей договорить, быстро пододвинулся к ней вместе со стулом: – Собственно, за этим я и пришел к вам, милая сеньора. Вчера я уже говорил с мениной Амелией!.. Но вы понимаете, в такую минуту… За стеной умирает тетушка! Я не настаивал… Конечно, я рассказал ей, что произошло, давал ей советы – в очень мягкой форме, разумеется, – объяснил, что она погубит свою душу, будет всю жизнь несчастна и так далее. Словом, я сделал все, что мог, милая сеньора, как друг и духовный пастырь. По велению долга, – хоть мне это и нелегко далось, действительно нелегко! – я прямо ей заявил, что как христианка, как порядочная девушка она обязана порвать с конторщиком. – А она? Падре Амаро сделал кислую гримасу. – Не ответила ни «да», ни «нет»! Надула губки, пустила слезу… Конечно, она была очень потрясена смертью тетушки. Ясно одно: менина Амелия по нем не сохнет, отнюдь. Но она хочет выйти замуж, боится, что мать умрет и оставит ее одну… Словом, вы же знаете, что такое молодая девушка! Мои слова произвели на нее известное впечатление, она была возмущена, вообще… Но я подумал, что лучше бы вы, сеньора, тоже с ней поговорили. Вы друг их семьи, вы ее крестная мать, знаете ее с пеленок. Не сомневаюсь, что вы не забудете ее в своем завещании. Все это тоже как-то может… – Ах, положитесь на меня, сеньор падре Амаро! – воскликнула старуха. – Уж я выскажу ей все, что у меня накипело! – Этой девушке нельзя без духовного руководства. Честно говоря, ей просто-напросто нужен настоящий духовник! Она исповедуется у падре Силверио; я не хочу никого чернить, но падре Силверио – совсем не то, что надо. Он очень добр, конечно, полон всяческих добродетелей, но у него нет… как бы это сказать… нет подхода! Исповедь для него – скучная обязанность. Он спрашивает катехизис, потом проверяет менину Амелию по заповедям… Но поймите, сеньора! Ясно же, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Такая исповедь ничего ей не дает; тут нужен духовник построже, который способен ей сказать: «Ни шагу далее!» – и чтобы она не смела ничего возразить. У этой девушки слабая душа; как и большинство женщин, она не может управлять собою. Ей нужен настоящий духовный пастырь, который показывал бы ей путь железной указкой, который принудил бы ее к повиновению, кому она поверила бы все без утайки, кого бы она боялась! Вот каким должен быть ее духовник. – Вы, сеньор настоятель, лучше всех подходите. Амаро скромно улыбнулся. – Не отрицаю. Я бы сумел направить ее по верному пути. Я ценю ее мать; я знаю, что Амелия хорошая девушка и достойна милости Бога. В каждой беседе с нею я стараюсь давать ей добрые советы, делаю все, что в моих силах… Но вы и сами понимаете, милая сеньора, что есть вещи, о которых неудобно говорить в гостиной, когда кругом полно народа… Только в исповедальне чувствуешь себя свободно. Именно этого мне и не хватает: возможности потолковать с нею наедине. С другой стороны, не могу же я прямо так и сказать: «Отныне, менина Амелия, вы должны исповедоваться у меня!» В этом отношении я чрезвычайно щепетилен… – Но это скажу ей я, сеньор падре Амаро! Я ей скажу! – Вы сделаете доброе дело! Вы поможете спасению этой души! Если девушка вручит мне свою совесть, тогда можно будет сказать: конец всем препятствиям, мы вывели ее на благой путь. Когда вы думаете говорить с ней, дона Жозефа? Дона Жозефа считала, что откладывать было бы грешно, и вызвалась поговорить с Амелией сегодня же вечером. – Нет, это не годится, дона Жозефа. Сегодня день визитов, соболезнований… Там непременно будет и конторщик… – Какой кошмар, сеньор настоятель! Неужто я и другие дамы должны будем сидеть целый вечер в одной комнате, под одной кровлей с этим безбожником? – Придется. Ведь он пока считается как бы членом семьи… И вот еще что, дона Жозефа: и вы, и дона Мария, и милые сестры Гансозо – пример добродетели. Но не будем гордиться своими добродетелями, иначе мы рискуем лишиться их лучших плодов. Смирение, столь угодное Богу, велит нам общаться иногда и с дурными людьми, так же как порой высокородному фидалго приходится стоять рядом с простым пахарем… Мы как бы говорим: «Я превосхожу тебя добродетелью, но по сравнению с тем, чего ждет от нас небесный отец, как знать? Может быть, я так же грешен, как ты!» Вот это-то смирение души и есть лучший дар, какой мы можем принести Иисусу. Дона Жозефа внимала ему с восторженным умилением. – Ох, сеньор настоятель, вас послушать – для души спасительно! Амаро поклонился. – Иногда господь, по своей неизреченной милости, внушает мне справедливые суждения… Ну что ж, милая сеньора, не хочу вам более докучать. Значит, решено: вы поговорите с девушкой завтра; и, если, как следует ожидать, она согласится следовать моим советам, приведите ее ко мне в собор в субботу, к восьми часам. И говорите с ней посуровей, дона Жозефа! – Предоставьте это мне, сеньор настоятель! Не хотите ли попробовать моего мармеладу? – Попробую, – сказал Амаро, выбирая пастилку и с достоинством вонзая в нее зубы. – Это айвовая, из урожая доны Марии. У меня получилось лучше, чем у милейших Гансозо. – Так прощайте, дона Жозефа… Да, кстати, что думает об этой истории с конторщиком каноник? – Мой братец? В эту минуту внизу отчаянно зазвенел дверной колокольчик. – Это он! – сказала дона Жозефа. – Чем-то недоволен! Каноник вернулся из своего поместья в страшном гневе на управляющего, на сельского старосту, на правительство и на развращенность всего рода людского. С его огорода украли часть урожая зеленого лука. От злости у него спирало дух в груди, и он облегчал душу тем, что с наслаждением повторял имя нечистого. – Право, братец, ведь это грех! – не вытерпела наконец дона Жозефа, убоясь божьей кары. – Э, сестрица, прибереги свое чистоплюйство для великого поста! Хочу чертыхаться и буду! Я так и сказал управляющему: как услышишь шаги в огороде, заряжай ружье и пали! – Никакого уважения к собственности… – посочувствовал Амаро. – Ни к чему нет уважения! – кипятился каноник. – Я молодел при одном взгляде на этот лучок! И вот вам! По-моему, это святотатство и больше ничего!.. Гнусное святотатство! Каноник говорил это с искренним убеждением. Покража его зеленого лука, лучка, принадлежавшего сеньору канонику, казалась ему не меньшим кощунством, чем похищение священных сосудов из собора. – Мало страха божьего, мало веры… – вздохнула дона Жозефа. – Да не веры! – вскипел каноник, окончательно выйдя из себя. – Полицейских мало, вот что! Затем, повернувшись к Амаро, спросил: – Сегодня похороны, верно? Тоже еще комиссия! Принеси мне, сестра, смену чистого белья и башмаки с пряжками! Падре Амаро, возвращенный к той же неотвязной мысли, снова завел речь о своем. – Мы как раз говорили об этой истории с Жоаном Эдуардо, о его заметке. – Еще одно свинство! – закричал каноник. – Видели что-нибудь подобное? Кругом бандиты, одни бандиты!.. – И, скрестив руки, он устремил выпученные глаза в пространство, как бы созерцая легионы чудовищ, расползшихся по всему свету и нагло подрывающих репутацию священнослужителей, заветы католической церкви, честь семейных домов и неприкосновенность его грядок с молодым луком. Уходя, падре Амаро еще раз напомнил доне Жозефе, провожавшей его до лестницы: – Итак, сегодня, в поминальный день, не будем ничего предпринимать. Вы поговорите с девочкой завтра, а в субботу я жду вас с нею в соборе. Постарайтесь ее убедить, дона Жозефа, постарайтесь спасти эту душу. Помните: Бог смотрит на вас с вышины. И пожестче с ней, пожестче!.. А наш дорогой каноник потолкует с Сан-Жоанейрой. – Будьте покойны, сеньор настоятель. Я крестная. Хочет она там или не хочет, а я наставлю ее на путь истинный… – Аминь, – заключил падре Амаро. В тот вечер дона Жозефа действительно ничего не предпринимала. На улице Милосердия царил траур. Все собрались в нижнем зальце, скупо освещенном одинокой свечой под темно-зеленым колпачком. Сан-Жоанейра и Амелия, в черных платьях, сидели на канапе, печально понурившись; приятельницы Сан-Жоанейры, в глубоком трауре, блюли скорбную неподвижность на стульях, расставленных вдоль стен. Время от времени слышалось тихое перешептывание, из угла доносился чей-то вздох. Либаниньо или Артур Коусейро изредка вставали и на цыпочках пробирались к столу, чтобы снять нагар со свечи. Дона Мария де Асунсан, мучимая своим насморком, плаксиво сморкалась в платок. За окном раздавался стук деревянных подошв о плиты мостовой, да часы на Богадельне отбивали каждую четверть часа. Вошла Руса, тоже в трауре, внесла чай и поднос со сладостями; со свечи сняли колпачок; уже начавшие дремать старухи проснулись от яркого света, автоматически поднесли к глазам носовые платки и, горестно охая, принялись за пирожные из кондитерской Энкарнасан. Игнорируемый всеми, Жоан Эдуардо сидел в уголку, подле глухой Гансозо, которая спала с открытым ртом. Весь вечер он искал глазами глаза Амелии, но она сидела неподвижно, уронив голову на грудь, положив руки на колени, закручивая жгутом и снова раскручивая свой батистовый платочек. Падре Амаро и каноник Диас появились около девяти часов. Соборный настоятель плавным шагом направился к Сан-Жоанейре и сказал: – Милая сеньора, вы перенесли тяжелый удар. Но долг велит нам утешиться мыслью, что ваша превосходная сестрица в эту минуту предстоит перед самим Иисусом Христом. Вокруг поднялся тихий шум рыданий; для новых посетителей не хватило стульев, и священники сели по краям канапе, по обе стороны от Сан-Жоанейры и Амелии, вновь залившихся слезами. Тем самым каноник и соборный настоятель как бы принимались в лоно семьи. Сеньора дона Мария де Асунсан даже тихонько шепнула доне Жоакине Гансозо: – Ай, право, умилительно видеть их так, всех четверых вместе! До самых десяти часов длилось скорбное молчание, прерываемое лишь частым кашлем Жоана Эдуардо, схватившего простуду. По мнению доны Жозефы Диас, которым она позднее поделилась со всеми – «он кашлял нарочно, в насмешку, чтобы показать свое неуважение к мертвым». Через два дня, в восемь часов утра, дона Жозефа Диас и Амелия вошли в собор, успев поговорить на паперти с аптекаршей Ампаро, у которой ребенок заболел корью. Хотя корь – болезнь не страшная, но мать решала на всякий случай забежать в собор и принести обет Пресвятой деве. День был облачный, в церкви царил полумрак. Амелия, очень бледная под кружевной накидкой, остановилась у алтаря Богоматери всех скорбящих, упала перед ней на колени и застыла, как изваяние, почти прижавшись лицом к открытому молитвеннику. Дона Жозефа, преклонив на минуту колени перед святыми дарами в главном алтаре и стараясь ступать как можно мягче, тихонько толкнула дверь ризницы. Падре Амаро расхаживал там взад и вперед, ссутулив плечи и сцепив руки за спиной. – Ну? – спросил он тотчас же, подняв очень чисто выбритое лицо и глядя на дону Жозефу блестящим, беспокойным взглядом. – Она здесь! – шепнула старуха с торжеством. – Я сама привела ее! Я, сеньор настоятель, обошлась с ней очень строго. Никаких поблажек! Теперь дело за вами. – Благодарю, благодарю вас, дона Жозефа! – сказал падре Амаро, с силой пожимая ей обе руки. – Бог вам этого не забудет. Он опасливо огляделся, ощупал карманы, чтобы убедиться, что платок и бумажник на месте; затем, осторожно притворив дверь ризницы, сошел по ступенькам в церковь. Амелия все еще стояла на коленях – неподвижное черное пятно на белизне колонны. – Пст! – тихо позвала ее дона Жозефа. Залившись краской и оправляя дрожащими руками складки мантильи на груди, Амелия медленно поднялась. – Поручаю ее вам, сеньор настоятель, – сказала старуха, – посижу пока у Ампаро, аптекарши, а потом приду за крестницей… Иди, милочка, иди, Бог тебя вразумит! И она вышла, по дороге приседая перед каждым алтарем. Аптекарь Карлос снимал помещение для аптеки в принадлежавшем канонику доме и иногда запаздывал с оплатой; он засуетился и торопливо сдернул колпак, едва на пороге появилась дона Жозефа, затем услужливо проводил ее наверх, в гостиную с муслиновыми занавесками, где Ампаро сидела у окна с шитьем. – Ох, не затрудняйтесь, сеньор Карлос, – уговаривала его старуха, – не отвлекайтесь от работы. Я оставила крестницу в соборе, а сама зашла к вам на минутку, передохнуть. – Тогда, с вашего разрешения… Как чувствует себя наш любезный каноник? – Болей больше нет. Небольшие головокружения. – Это весна, – определил Карлос; он уже принял свой обычный внушительный вид и стоял посреди гостиной, заложив пальцы в вырез жилета. – Мне тоже в последнее время как-то не по себе. Мы, сангвиники, всегда страдаем от так называемого обновления соков… В крови избыток влаги, которая не находит себе естественного выхода и, если можно так выразиться, просачивается наружу то там, то сям, по всему телу – в виде фурункула или прыща, который вскакивает порой на самом неудобном месте… Само по себе это пустяк, но сопровождается целой вереницей всяких… Простите, я слышу, мой помощник с кем-то заболтался. Если позволите… Нижайший поклон нашему любезному канонику. Пусть попринимает магнезию Джеймса! Дона Жозефа пожелала видеть заболевшую корью девочку. Но в комнату не вошла, а остановилась в дверях и порекомендовала укутанной в одеяло и смотревшей на нее расширенными от жара глазами малютке не забывать помолиться боженьке утром и вечером. Затем она дала Ампаро рецепты нескольких лекарств, замечательно помогающих от кори; но главное – обет: ежели обет принесен с верой, можно считать, что ребенок уже здоров… Ах, она каждый день благодарит Бога за то, что не вышла замуж! С детьми одно мучение и беспокойство! А сколько лишних забот, сколько времени уходит – право, даже самая набожная женщина забудет о церкви и погубит свою душу! – Правда ваша, дона Жозефа, – отвечала Ампаро, – наказание с ребятами… А у меня их пятеро! Иной раз до того задурят голову, что сядешь на стул и заплачешь… Обе снова подошли к окну и полюбовались на председателя Муниципальной палаты: стоя с биноклем у окна в своем кабинете, он строил куры жене портного Телеса. Бог знает что! Скандал на весь город! Ну и порядки пошли в Лейрии! А секретарь Гражданского управления открыто сожительствует с супругой депутата Новайса… Впрочем, чего и ждать от безбожников, воспитанных в Лиссабоне! По мнению доны Жозефы, столица Португалии осуждена была погибнуть, как Содом и Гоморра, от небесного огня. Ампаро шила, низко опустив голову перед лицом этого праведного гнева. Наверно, она стыдилась своего давнего греховного желания пройтись по Городскому бульвару и послушать итальянцев в Сан-Карлосе. Но дона Жозефа не теряя времени завела речь о Жоане Эдуардо. Ампаро еще ничего не знала, и почтенная сеньора имела полный простор для подробного, прочувствованного рассказа о его заметке, о великом сокрушении на улице Милосердия, об охоте падре Натарио за Ампаро сказала, что поражена до глубины души. Как же теперь свадьба Амелиазиньи? – Их помолвка – достояние истории! – с торжеством заявила дона Жозефа Диас. – Ему укажут на дверь! И пусть скажет спасибо, что не попал на скамью подсудимых… Этим он обязан только мне да доброте моего брата и падре Амаро. Есть все основания заковать его в цепи и отправить на каторгу! – Но Амелиазинья, кажется, любит его… Дона Жозефа так и вскинулась. Как можно! Амелия – девушка разумная, девушка с правилами! Как только она узнала о безобразных поступках своего жениха, она первая сказала: нет и еще раз нет! Что вы! Она его ненавидит! И дона Жозефа, доверительно понизив голос, сообщила, что конторщик, как стало известно, сожительствует с надшей женщиной и ходит к ней по ночам в один из переулков близ казармы! – Об этом мне рассказал падре Натарио, – прибавила она. – А этот человек в жизни не сказал слова лжи… И такой обязательный, никогда не забуду: как только узнал, сейчас же пришел уведомить меня и спросить моего совета… Словом, очень, очень был деликатен. Но в дверях снова появился Карлос. Аптека на минуту опустела (все это утро его буквально рвали на части!), и он пришел составить компанию дамам. – Так вы уже слышали, сеньор Карлос, – тотчас же закричала дона Жозефа, – правду про статью в «Голосе округа» и про Жоана Эдуардо? Фармацевт вытаращил глаза. Что общего может быть между этой скандальной статейкой и таким порядочным юношей? – Порядочным? – визгливо подхватила дона Жозефа Диас. – Да он-то и написал эту статью, сеньор Карлос! Карлос от удивления раскрыл рот, а дона Жозефа с большим подъемом повторила свой рассказ о «мошеннической проделке». – Ну, сеньор Карлос? Что скажете? Фармацевт высказал свое мнение неторопливо и веско, как и подобает человеку с широким кругозором: – Если дело обстоит так, могу сказать одно, и все благонамеренные люди меня поддержат: это стыд и позор для Лейрии. Я уже говорил, прочтя заметку: религия – фундамент общества, и подрывать ее – значит подкапываться, так сказать, под все здание… Достойно сожаления, что в нашем городе завелись эти фанатики республиканцы, грязные материалисты, которые, как известно, желают уничтожить все существующее; они хотят, чтобы мужчины и женщины сходились без разбору, как кобели и суки (прошу извинить за такие выражения, но наука есть наука!)… Они желают пойти в мой дом и отнять мои сбережения, накопленные в поте лица, они не признают авторитетов, и если дать им волю, то способны плюнуть на святые дары… Дона Жозефа слегка вскрикнула и содрогнулась от ужаса. – И эта секта смеет болтать о свободе! – продолжал аптекарь. – Я тоже либерал… Честно признаю, я не мракобес. Если человек посвящен в духовный сан, это еще не значит, что он святой, о нет! Я, например, всегда недолюбливал покойного падре Мигейса… Это был не человек, а удав. Да, сеньора, прошу меня извинить, но он удав. И я сказал это ему в лицо, потому что законы о печати… Мы проливали кровь в траншеях Порто именно за то, чтобы не было законов о печати.[101] И я сказал ему прямо в лицо: «Ваше преподобие, увы – удав!» Но все же, когда человек надевает облачение, его надо уважать. И эта заметка, повторяю, – стыд и позор для Лейрии… И я прямо говорю: с господами безбожниками и всякими там республиканцами церемониться нечего!.. Я мирный человек, спросите хоть у Ампарозиньи; но если бы меня попросили отпустить лекарство для какого-нибудь республиканца, я без колебаний вместо одной из тех благотворных микстур, что составляют гордость нашей науки, дал бы ему синильной кислоты… Нет, конечно, синильной кислоты я бы не дал, но, будь я присяжным заседателем, я заставил бы его почувствовать всю силу закона! И аптекарь несколько мгновений покачивался на носках, гордо озираясь, словно ожидая аплодисментов от членов муниципалитета или от целого заседания в кабинете у губернатора. Но соборные куранты прогудели одиннадцать. Дона Жозефа стала закутываться в шаль, чтобы идти за крестницей, – небось бедняжка заждалась. Карлос, провожая ее, снова сдернул аптекарский колпак и передал нижайший поклон его преподобию: – Перескажите сеньору канонику мои слова… В этой истории о заметке и о нападках на духовенство я всецело на стороне сеньоров священников. Ваш покорный слуга, сеньора… А погода что-то портится. Когда дона Жозефа вошла в собор, Амелия все еще была в исповедальне. Старуха громко кашлянула, потом встала на колени у статуи Богоматери с четками, закрыла лицо руками и погрузилась в молитву. В церкви царило безмолвие. Тогда дона Жозефа повернулась лицом к исповедальне и посмотрела туда сквозь расставленные пальцы. Амелия неподвижно стояла на коленях, почти совсем закрыв лицо вуалью. Подол ее платья простерся на полу широким черным кругом. Дона Жозефа снова стала молиться. На улице пошел мелкий дождь, заливая струйками боковое окно. Наконец в исповедальне заскрипели доски, зашуршало по каменным плитам платье – и дона Жозефа, подняв голову, увидела перед собой Амелию с пунцовыми щеками и странно блестящим взглядом. – Вы давно ждете, крестная? – Только что пришла. Ты готова? Старуха встала с колен, перекрестилась, и обе вышли из собора. Все еще моросил дождь, но им подвернулся сеньор Артур Коусейро, несший бумаги в Гражданское управление; он и доставил обеих дам под своим зонтом на улицу Милосердия. |
||
|