"Мир в табакерке, или чтиво с убийством" - читать интересную книгу автора (Рэнкин Роберт)

13

И все мы вместе прониклись ощущением важности Брентстока.

На сцене выступала одна из приглашенных групп. Она называлась «Семь запахов Сьюзи» и состояла из пяти карликов с вытянутыми головами, словно они родились в цилиндрах, и поджарого типа в твидовом костюме. «Семь запахов» играли так называемый «кофейный рок». Впоследствии то, что в шестидесятых называлось «кофейный рок», породило современный «амбиент». Они выпустили всего лишь один альбом, да и у того, помнится мне, продюсером был Брайан Ино. Назывался он «Музыка для чайников», но диска у меня нет.

Я никогда не был поклонником творчества «Семи запахов», слишком уж коммерческим оно было, на мой взгляд. Сегодня, однако, они творили чудеса. Переплетающиеся соло двух окарин и почти первобытные ритмы маракасов, сделанных из баночек из-под йогурта [cм. передачу «Умелые ручки»], струились из динамиков ветвистыми многоглазыми разноцветными разрядами, прозрачно призрачными и искусно обесцвечивающимися в то же время. Перед моими глазами словно разворачивалась история вселенского шествия псевдорожденной антиматерии, не имеющей доступа к квазисинхронному интерозитору. Красиво.

Но как бы здорово они не играли, их, похоже, никто не слушал. Внимание зрителей было приковано уже не к сцене. Толпа переместилась на берег реки, и окружила древние дубы, росшие там, образовав что-то вроде олимпийских колец, в центре каждого из которых и стояло дерево. Большинство сидело на корточках, но я увидел, что некоторые стоят на коленях, молитвенно сложив руки.

– Деревья, – сказал я Т.С. Давстону. – Они всеговорят с деревьями.

Мои слова выглядели как прозрачные зеленые шарики, которые лопались, касаясь его лба, но он, похоже, этого не замечал, или просто старался не обращать на них внимания, чтобы не обидеть меня. Я услышал и увидел, как он спросил: – Что здесь творится, черт возьми?

– Все поплыли. Все и каждый.Видимо, кто-то сыпанул кислоты в воду, типа того.

– Типа того.

– Так что ты будешь делать? – Мой вопрос был оранжевым, в меленьких желтых звездочках.

– Скажу Чико, чтобы он с этим разобрался. – Красные ромбы и китайские фонарики.

– А вдруг он тоже отъехал? – Розовые зонтики.

– Если да – ему же хуже. – Золотые сумочки и гитары из плавленого сыра.

– Мне совсем плохо, – сказал я нежно-золотисто-сельдерейным голосом. – Я иду домой. И ложусь спать.

Шатаясь, я шел по пустоши, усыпанной окурками, то и дело останавливаясь, чтобы не отстать. Я осторожно перебрался через изгородь на заднем дворе и влез на кухню через окно. Музыка «Семи запахов» уже начинала действовать мне на нервы, и я был искренне рад тому, что, когда я включил в сеть чайник, чтобы заварить себе чашку чаю, они, по всей видимости, закончили свое выступление.

Очевидно, были и такие, кто был рад этому значительно меньше, потому что до меня доносились какие-то крики и звуки отдаленной потасовки. Но ко мне это вряд ли имело какое-либо отношение, поэтому я просто сел на кухне и ждал, пока вскипит чайник.

Прошло столетие. Прошла целая жизнь. Прошла вечность.

Вам не приходилось видеть документального фильма об одном ученом, которого звали Кристофер Мэйхью? Его выпустили на Би-Би-Си в пятидесятых. В нем этот самый Крис принимает мескалин, и пытается рассказать, что с ним происходит, ведущему, который сидит перед ним – чудовищно типичному комментатору с Би-Би-Си. И там есть один классический момент, когда он вдруг замирает, несколько секунд смотрит в пространство, а потом заявляет, что только что вернулся после «долгих лет неземного блаженства». Но что мне запомнилось больше всего – это его слова ближе к концу фильма. После того, как действие наркотика прошло, его спрашивают, что же он понял в ходе этого эксперимента. И вот какой вывод он делает: «Абсолютного времени не существует. И абсолютного пространства – тоже».

Когда я сидел и ждал, пока закипит чайник, я понял, что он имел в виду. В этот момент я сделал шаг за пределы времени. Словно бы та часть меня, которая удерживала меня в настоящем, исчезла или отключилась. Все времена стали равно и мгновенно достижимы. Прошлое, настоящее, будущее. Желания навещать прошлое у меня не было. Я уже был в нем и простился с ним, а с чем не простился – так и слава Богу. Но будущее! Именно будущее! Я увидел его и ужаснулся. Я увидел, что мне предстоит, и я знал, почему.

Я увидел себя в тюрьме. Может быть, в тюрьме времени? Годы и годы за решеткой, а потом меня освободили, выкинув на безлюдном болоте. А потом я увидел яркие огни, Лондон и себя самого – богатым человеком, в хорошем костюме, в шикарной машине. А потом, прорезая мрачный горизонт, надо мной нависло исполинское здание, величественная готическая громада, и в нем – дикая оргия, наркотики, женщины с длинными ногами. Эта часть мне особенно понравилась, и тут я задержался в своем путешествии по времени, чтобы получше рассмотреть все подробности и частности собственного падения в пропасть порока. И было это весьма приятно.

Но кончилось все трагично. Кончилось это смертью, которая потрясла мир, а вскоре после этого была великолепная вечеринка, которая по какой-то, не вполне ясной причине мне совсем не понравилась. А потом мир сошел с ума. Это был конец света, как мы его себе представляем. Ядерная война. И затем – радиоактивные пустыни и кое-где – поселения тех, кому удалось выжить.

Вот эта часть ни к черту не годилась. Дешевое подражание «Безумному Максу». Так что я как можно быстрее промотал ее. Но почти сразу притормозил на действительно омерзительной сцене, от которой меня чуть не стошнило.

Я оказался в крошечном подвале под руинами, и передо мной сидел какой-то дряхлый старик. И этот старик выговаривал мне за что-то, а я жутко ненавидел его, и вдруг я принялся его убивать. Мои руки ухватили его морщинистую шею и выжимали из него дух.

И еще я увидел, как я пишу эти слова сейчас, в 2008 году. И вспоминаю, как я вспоминал то, что буду вспоминать.

Если можно так выразиться.

Я уверен, что мне с легкостью удалось бы выйти за пределы собственного, не слишком длинного, жизненного пути, и отправиться в вечность, если бы меня так грубо не прервали. Я не знаю, кто именно ворвался в кухню через окно, вырвал шнур от чайника из розетки и принялся бить меня этим чайником по голове. Мне показалось, что он был поджар и одет в твид, но, поскольку я очень быстро потерял сознание, я могу ошибаться.

Вам, конечно, знакомо то паническое ощущение, когда вы просыпаетесь наутро после того, как упились в дым и обкурились в хлам, и обнаруживаете, что не способны двигаться, а потом до вас медленно доходит, что кто-то вам приклеил голову к полу, а потом до вас медленно доходит, что никто вам ничего не приклеил, что вас просто стошнило во сне, и блевотина высохла, и щека прилипла к линолеуму, и…

Нет. Вам, конечно, не знакомо это ощущение, правда?

Ну что ж, это почти так же погано, как и утро в тюремной камере. Почти, но не совсем.

Я попытался подъять свое непослушное тело, но у меня ничего не вышло. К счастью, мне под руку попалась лопаточка, которую я уронил на прошлой неделе. Каким-то образом ее запихали под плиту, и теперь мне удалось осторожно ввести ее в щель между полом и собственной физиономией, и, орудуя ей, как рычагом, освободиться из вонючего плена. Чудовищное ощущение, можете мне поверить, я чуть не задохнулся, работая над собой, и понял, что должен выпить чаю.

Не буду надоедать вам рассказом о том, что случилось, когда я снова воткнул шнур от чайника в розетку.

Однако то, что случилось, по всей вероятности, спасло мне жизнь, или рассудок, по меньшей мере. Если бы не повторное избиение, если бы не прибытие скорой помощи, которая отвезла меня в больницу, я бы наверняка снова отправился на фестиваль, и тогда то, что случилось со всеми зрителями, с этими ни в чем не повинными людьми, без всякого сомнения случилось бы и со мной. Кто бы ни послал меня в нокаут на этот раз, избавил меня от этого.

Но зачем он меня от этого избавил?

И почему?

Чтобы я мог продолжать жить, зная все, что случится, не будучи способным предотвратить это?

Чтобы я стал чем-то вроде беспомощной марионетки, обреченной на страшную участь?

Чтобы пурпурный кафтан истины расправил крылья, и, ухмыляясь, поглотил дряблую пепельницу завтрашнего дня?

Ты сам– то понял, что сказал?

Да ладно, это все же были шестидесятые годы.

Мне удалось составить общую картину того, что произошло в тот день, на основе разговоров в больнице, собственных бесед с Норманом и другими людьми, секретных полицейских протоколов, которые попали мне в руки, а также конфискованных киноматериалов. И до сих пор никто не рассказывал, как это было на самом деле.

Я буду первым.

Для начала давайте прослушаем запись, сделанную на допросе водителя машины скорой помощи, Мика Лоуфа по прозвищу «Тефтель».

– Ну что, запись включили? Лады. Так мы, значит, приняли вызов часов в десять утра, в воскресенье. Только-только вышел. Я вроде как в отпуске был, на пару дней, к тетке ездил. Что? Как? Правду сказать? Я правду говорю. Детектор показывает, что нет? Лады, как скажете, ну не к тетке. Какая разница? Ну, значит, просто говорю, что видел. Значит, приняли вызов в дом через улицу от больницы. Ну, позвонили, значит, сказали, что там мужика, Эдвином звали, избили какие-то типы, навроде цыган, и что он истекает кровью на кухне. Ну мы и поехали, да?

Ну и там ехать нужно вдоль садов, а я не знал, что там вроде фестиваль какой-то, и вот мы едем, и видим – там толпа народу, просто тыща человек, не меньше, и они вроде как раскачиваются все под музыку. Все под музыку, все как один, просто здорово. Ну и было жарко, да, и я окно открыл, а музыки не слышно. Я и говорю напарнику, Чоки, дескать, Чоки, говорю, смотри, эти идиоты хиппи уже без музыки пляшут. А Чоки мне говорит, чтоб я на сцену посмотрел. Мы тогда встали, и смотрим – а на сцене музыкантов нет, ни одного нет, а только куча цветков всяких в горшках, а перед ними, значит, микрофоны, как будто они – музыканты и есть. Ну свихнуться, точно.

Что? Химикаты? А, насчет химикатов, значит. Ну что, мне больно нечего рассказывать, я все в полиции рассказал. Мы когда к дому подъехали, значит – передняя дверь открыта. Ну, мы заходим, и тут же обратно, потому что без респиратора не войдешь, вонища стоит страшная. Там полно было бочек в прихожей. Имущество Соединенных Штатов, понимаете ли, в общем, навроде боеприпасов. Мне говорили, что их во Вьетнаме применяли – для чего уж, не знаю. Но вонища стояла жуткая, прямо с ног валило.

Ну и, в общем, нашли мы этого Эдвина на кухне. Плох он был, прямо хуже некуда. Привезли его в больницу, ему там переливание крови сделали. Жизнь спасли, короче.

Ну, все, вроде. А что дальше было, я не видел. И чертовски рад, что не видел.

Советник Мак-Мердо, глава комитета по градостроительству, дал только одно интервью журналистам по телефону из своей виллы в Бенидорме.

«Система водоснабжения садовых участков не соединена с общим водопроводом города. Вода поступает из артезианской скважины, расположенной на территории садов. Если на ней использовались токсичные химические вещества, весьма велика вероятность загрязнения ими этой скважины. Скважина снабжена единственной водоразборной колонкой, расположенной рядом с участком, принадлежащим местному жителю, которого горожане называют Старым Питом. Насколько мне известно, владельцы киосков, продававших кулинарную продукцию и напитки на этом фестивале, пользовались этой колонкой. Городской совет не может быть обвинен в произошедших трагических событиях.»

Уже понятнее? Общая картина складывается?

Но что же случилось? Что это были за трагические события?

Послушаем рассказ Нормана Хартнелла в суде.

– В субботу вечером я вернулся домой рано, до того, как начали происходить странные вещи. Я полностью распродал весь запас «Брентстока», даже попробовать не осталось ни одной пачки. Я решил пойти домой, выпить чаю и пораньше завалиться спать. Я хотел хорошенько отдохнуть, чтобы в воскресенье, на свежую голову, занять местечко поближе к сцене. Мне очень хотелось послушать Боба Дилана и Сонни и Шер.

В воскресенье я взял с собой фляжку с чаем, как и накануне. Однако, хотя я пришел совсем рано, я не мог пробраться к сцене. Более того, я даже не видел сцену, потому что зрители там танцевали без музыки. Я сам не танцую, разве что твист иногда на свадьбе, не более того. Но раз уж там многие девушки принялись раздеваться, я решил присоединиться, чтобы не портить компанию.

Так вот, я довольно неплохо отплясывал джигу с очень симпатичной девушкой – у нее были просто замечательные гинеи…

В этом месте судья прерывает Нормана, чтобы уточнить, что такое «гинеи».

– Груди, ваша честь. Брентфордский рифмованный сленг пятого поколения. «Мерлин Монро» рифмуется с «ребро». «Ребро Адама» рифмуется с «мама». «Мама любит папу» рифмуется с «Папуа». «Папуа Новая Гвинея» рифмуется с «гинеи».

Судья благодарит Нормана за объяснение и просит его продолжать.

– Так вот, – продолжает Норман. – Мы себе танцуем, и я ей говорю, что у нее не только лучшие на свете гинеи, но и просто потрясающая Пенелопа…

В этот момент Нормана снова просят объяснить сказанное.

– Пенелопа – это жена Одиссея, – объясняет Норман. – Она ждала своего пропавшего мужа, много лет, обманывая женихов, претендовавших на его руку. Она сказала им, что сначала должна соткать покрывало, а по ночам тайно распускала его.

Затем судья спрашивает Нормана, представляет ли собой «пенелопа» род покрывала. Нет, говорит Норман.

– Это татуировка с изображением жирафа.

Затем судья приказывает судебному приставу дать Норману затрещину за то, что тот тратит время суда попусту, вследствие чего Норман получает соответствующую затрещину.

– Так вот, мы танцуем, – продолжает Норман, придя в себя через некоторое время, – и вдруг все разом останавливаются. Все, кроме меня, но я тоже вскоре останавливаюсь, когда слышу крики. Кто-то взобрался на сцену, и буквально рыдает в микрофон. Голос мужской, а говорит он вот что: «Вы слышали это. Теперь вы услышали правду. Великие Древние говорили с нами, их дети пели нам. Что же мы теперь должны сделать?»

Я кричу: «Давай Боба Дилана!» – но никто меня не слушает. Они все срывают с себя одежду и вопят: «Назад к природе!», а еще «Разбирайте мостовые!», и «Пусть шагает армия, армия великая, армия химер-мутантов через континенты!». Ну и все в таком роде.

Я плохо понимаю, что происходит, но уж раз все вокруг меня раздеваются, я думаю, что, пожалуй, не стоит выделяться, снимаю халат, аккуратно складываю и кладу на землю. И говорю этой девчушке с красивой Пенелопой и замечательными гинеями: «Что здесь творится?», а она мне отвечает: «Когда ты говоришь, у тебя изо рта разлетаются радужные конфетки». А вот это, черт побери, вранье, потому что я больше не ем конфет, хотя очень много про них знаю. Я знаю про них почти все, что можно вообще знать про конфеты – можете меня испытать, если вы думаете, что я говорю неправду.

Судья спрашивает Нормана, как делают цветные полоски в полосатых карамельках. Норман говорит, что знает, но не расскажет, потому что это коммерческая тайна. Судья делает обиженную гримасу, но просит Нормана продолжать.

Норман продолжает.

– Так вот, – продолжает Норман, – я снова ее спрашиваю: «Что здесь творится?» – спрашиваю я ее. А она говорит: «Деревья, деревья. Деревья открыли нам правду. Люди разрушают планету. Насилуют мать-землю. Люди должны снова жить по-старому. Заниматься охотой, собирательством, прелюбодеянием на траве, потому что траве это очень нравится». А я говорю: «Мне тоже, давай прямо сейчас». А ей не хочется, она говорит, что деревья сказали им всем, что нужно разобрать мостовые, и сжечь все дома, и стереть Брентфорд с лица земли, и насадить брюссельскую капусту, потому что ее кочанчики – как маленькие планеты, и в них – средоточие вселенской мудрости, и…

Судья спрашивает Нормана, нравится ли ему брюссельская капуста. Норман говорит, что не нравится, судья говорит, что ему тоже не нравится, и просит тех из присутствующих, кому она нравится, поднять руки, чтобы выяснить, сколько же их наберется в зале. На суде присутствует восемьдесят девять человек, из которых только семеро готовы откровенно признаться, что она им нравится, но двое из них заявляют, что на самом деле они не готовы предпочесть ее всем остальным продуктам питания.

Судья просит Нормана продолжать, и Норман снова продолжает.

– Так вот, – продолжает Норман, – Я говорю этой девчушке самым что ни на есть вежливым образом, чтобы она абсолютно ни на что не смогла обидеться, что она обкурилась до потери сознания, и почему бы ей не пойти со мной ко мне домой, и прихватить с собой презервы…

– Презервы? – переспрашивает судья.

– Ну да. Это такие рыбные консервы в острой заливке, – говорит Норман. – Хотя на самом деле я надеялся ее трахнуть.

Секретарь суда делает себе пометку, что во время перерыва на обед выступление Нормана следует сократить в несколько раз.

– Но тут, – говорит Норман (продолжая), – мы слышим полицейские сирены. То есть, яслышу полицейские сирены. А эта голая толпа начинает кричать, что она видитзвук полицейских сирен. Они вопят: «Берегитесь черных молний!», и всякую такую бредь. На самом деле я не знаю, кто вызвал полицию, и зачем. Хотя я заметил пару-другую типов, которые старались незаметно шептать что-то себе в трусы. Хотя они, может быть, просто были египтяне.

Секретарь суда закатывает глаза к потолку; судья клюет носом.

– Так вот, – снова продолжает Норман. – Сирены воют, все ближе и ближе, фараоны выскакивают из машин, все с дубинками, и все бегут в ворота, и бум! Бац! Трах! Ба-дамс! Бзынь! Дрыньс! Да-даммм! И…

– Вынужден вас прервать, – говорит судья.

– Почему? – спрашивает Норман.

– Потому что это нехорошо. Мне не нравится мысль о том, что полиция может избивать безоружных голых людей дубинками. Это ужасно.

– Это и было ужасно, – говорит Норман. – Я там был.

– Мне не нравится то, как вы это описываете. Судя по вашим словам, наша полиция немногим лучше банды уличных хулиганов. Представьте себе, что ваш рассказ попадет в газеты. Люди будут думать, что мы живем в полицейском государстве, а не в лучшей в мире стране.

– Так что вы мне рекомендуете сказать? – спрашивает Норман.

– Мне все равно, что вы скажете. Но я возражаю против слова «дубинка». Выразитесь по-другому.

– Жезл? – предлагает Норман. – Демократизатор?

– Нет-нет-нет. Ничего подобного. Что-нибудь более мирное.

– Тюльпан?

– Отлично, – говорит судья. – Будьте добры, продолжайте.

– Продолжаю. Так вот, полиция врывается за ворота, размахивая тюльпанами, бьет и колотит всех налево и направо, кругом кровь. Людей бьют прямо по лицу, и полицейские загоняют свои тюльпаны им прямо в…

– Нет-нет-нет.

– Нет? – останавливается Норман.

– Нет.

– Я же как раз дошел до самого интересного.

– Самое интересное имеет отношение к тюльпанам?

Норман поднимает руки, что должно означать «более или менее».

– Не ко всем тюльпанам.

– Хорошо, продолжайте, но я вас остановлю, если мне не понравится то, как вы выражаетесь.

– Продолжаю. Значит, полиция, как я уже сказал, с тюльпанами и все такое, но их же гораздо меньше, и эти голые люди принимаются хватать полицейских и срывать с них форму, и скоро уже трудно сказать, кто есть кто, и сразу же все это превратилось в групповую оргию, и все бросились в одну кучу, как оголтелые.

– Потрясающе.

– Тот еще был праздничек, можете мне поверить.

– Я был на одном таком праздничке, – говорит судья. – Году в шестьдесят третьем. Славно погуляли. Кто-то даже взорвал хозяйскую собаку динамитом.

– А?

– Да так, не обращайте внимания. Оргия, говорите?

– Групповуха. Экстра-класса.

– Итак, вы заявляете, что полицейские были изнасилованы.

– Ни в коем случае.

– Конечно же, их изнасиловали. Ведь, как вы сами сказали, их было намного меньше, а защищаться они могли только тюльпанами.

– «Изнасилование» – не очень красивое слово, – говорит Норман. – Возможно, стоит сказать, что их «любили вопреки их воле», или что-то вроде этого. Если не считать того, что «вопреки их воле» – это вряд ли. Они, можно сказать, просто нырнули туда, особенно старик Мейсон, я ведь с ним в одном классе учился.

Подводя итоги дела, судья не использовал выражение «любили вопреки их воле». Зато он использовал массу других выражений. Например, «изнасилование» и «тюльпаны». А еще множество эпитетов: «страшный», «ужасный», «кошмарный», «отвратительный», «подлый», «непристойный» и «унизительный».

Он сказал, что не намерен проводить две тысячи отдельных процессов. Он все равно не доживет до их окончания. И кроме того, как можно требовать, чтобы свидетели опознали ответчиков, если все люди в голом виде выглядят одинаково.

Нельзя возлагать ответственность на зрителей, которые пришли на фестиваль, сказал он. Они были невинными жертвами химического отравления.

Это была не их вина.

Так чья же тогда была вина?

По этому поводу у судьи не было ни малейшего сомнения. Это была вина одной-единственной личности. Гения преступного мира. Нового Мориарти. Дьявола в человеческом облике, который самым очевидным образом точно знал, что делал, когда выливал химикаты из бочек в скважину.

Т.С. Давстона не было на суде. Он был слишком болен, чтобы явиться лично. Очень жаль, потому что, будь он там, я бы очень хотел задать ему пару вопросов.

Например, каким образом бочки с химикатами оказались у меня в коридоре.

Но его не было, и я не мог задать ему свои вопросы.

И даже если бы он там был, разве это имело бы хоть какое-то значение?

Видите ли, передо мной пролетели картины будущего, и я знал, что бочки с химикатами не имели абсолютно никакого отношения к охватившему толпу безумию. Химикаты были ни при чем.

Дело было в сигаретах «Брентсток».

Сигаретах, которые делали из табака с измененным генетическим кодом. Измененным в соответствии с формулой из записей дядюшки Джона Перу Джонса, человека, говорившего с деревьями.

Так что мне нужно было сказать? Донести на самого лучшего друга? Свалить все на него? А где доказательства? Что я заглянул в будущее?

Я не мог так поступить.

– Это не я, – сказал я судье. – Это не я.

И, думаете, он послушал?

Хрена с два!