"Если очень долго падать, можно выбраться наверх" - читать интересную книгу автора (Фаринья Ричард)

3

Тарантул.

Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые губы темно-коричневую колючую ногу.

Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок дымящегося сала, воткнутый мне в горло.

Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул — на самом деле не тарантул, а его собственный язык.

— Пить! — Слабая попытка.

Легкое шебуршание в соседней комнате — как будто кто-то одевается — затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится. Двигаться очень медленно.

Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу. Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной породы. Спокойно.

— Хефф! — Новый всплеск боли.

Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп — босой, в джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два пальца желто-коричневым ужасом.

— Пей, — поступил безжалостный приказ.

— Гггггг, — Гноссос заглотил ледянящие пузыри.

— Никогда не мешай дурь с бухлом, — последовало нравоучение.

— Блять, какая гадость.

— На. — Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем — успокоительное тепло. — Лучше?

— Немного. У меня во рту, ты не поверишь.

— Ты похож на смерть.

Что-то брезжит.

— Я ее видел ночью. На Авеню Академа.

— Неужели?

— Не то лысая кошка, не то подросток.

— Пригласил бы пропустить стаканчик — через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.

— Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо.

— Можно отрезать.

Неплохая идея. Стану капустой — и никаких эмоциональных реакций.

— Почему я на полу?

— Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?

— Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти?

— Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в «Дыре Платона».

— Оооооххх…

— Тут близко, старик…

— Это «Красные Шапочки», с них началось.

— И как оно в землячестве?

— Оххххххх.

— Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.

— Болтая банку апельсинового сока «Дональд-Дак». — Собирайся, тебе разве не надо оформляться?

— О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой.

— Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.

— Матушка Хеффаламп.

— У тебя в рюкзаке же полно серебра.

— Откуда, старик, купоны на скидки?

— Колесико, господи, неужели забыл?

Смутные воспоминания.

— Какое колесико?

— Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер.

— Ты серьезно? В рулетку? У кого?

— Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского «Светила». Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.

— Сто баксов? Охххх.

— Что теперь?

— Тетка за кассой.

— Брось угрызения, одна обуза. — Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. — Сходи на исповедь, что ли?

— Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?

— Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?

— Молитва — это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи.

— Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет.

— De Profundis, semper hangovum … [9]

— Блять. — Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж — голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится.

— Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.

— Гхм.

— Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу.

Хефф лениво перелистывал «Анатомию Меланхолии» и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:

— Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?

— Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.

— Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту.

— Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. —Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя «Хиткит». Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка.

Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа.

— слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.

— Господи, надень что-нибудь. — Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. — После распутства твое тело непристойно.

— В этом слове нет смысла, старик.

— Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, — это выше моего понимания. — На улице шум машин, мир еще функционирует.

— Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага?

В дверь вежливо постучали.

— Господи, се Человек.

Хефф выскочил из кресла.

— Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!

Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.

— Это пациент? — спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.

— Ему тяжело говорить, — предусмотрительно пояснил Хефф.

— Помогай нам Бог. Доктор уже был?

— Он отвергает медицинскую помощь.

— Батюшки, разве это разумно?

— Он верит только в, ну, вы понимаете…

Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:

— Отец. Это вы, отец?

Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.

— Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов…

— И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль.

— Да, да… — Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.

— Отец.

— Да, сын мой?

Шепотом:

— Подбавь верхов, мы теряем высокие.

— О чем это? Что он сказал?

— Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. — Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки.

— Так лучше. — Голос с дивана.

— Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора…

— МЯСНИКИ, — неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.

— АТЕИСТЫ!

— Батюшки.

— Видите, Отец, и так все время.

Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом — второй закрыт — дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:

— Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: «ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!» — Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, — А у меня есть душа, правда? У меня есть — скажите им, что у меня есть душа.

— Да, сын мой, да. — Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.

— Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности.

— Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. — Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств.

Повисла пауза, а после нее — поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги.

— Ой, а это еще зачем, мужик?

Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:

— Грехи в ногах.

— В ногах? — Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.

— Они несут человека к грехам.

— А-а. — Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?

— Ну, что ж. — Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.

— Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим.

— Охххххх, — прижимая указательные пальцы к вискам.

— Что такое, сын мой?

— Опивки боли, охххх.

— М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. — Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.

— Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. — Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. — Вот, для бедных.

— О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? — С любопытством вертя монеты в розовых пальцах.

— Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.

— Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб[10]. Там пока совсем мало народу.

— Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? — От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.

— Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. — Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. — Нет, нет, я сам. Спасибо. — И ушел.

— Уиии, — заверещал Гноссос, как только стихли шаги. — Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.

— У тебя все ноги жирные.

— Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?

— Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь?

— Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. — Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. — Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, — Похмелье еще плескалось в голове.

— Сечь будем потом, — сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. — Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне — узнавать насчет апелляции.

— Что еще за апелляция, старик?

— Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию.

— Они не могут тебя выгнать, Хефф. — Гноссос перекатился на спину. — Тебе же некуда деваться в этом мире.

— На Кубу.

— Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.

Лицо вспыхнуло.

— Херня.

— Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.

— Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. — Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. — Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса — десять, блять, лет на академической сцене.

Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.

— Овус? Ты его видел?

— Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!

— Ладно. — Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.

— У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?

— Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.

— Кто?

— Аквавитус, старик, ты не ослышался.

— Джакомо? Из мафии?

— Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.

— Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что похожа на Жанну д'Арк?

— Черт побери, это моя девушка.

— Не может быть.

— Блять, я пошел. — С грохотом хлопнув дверью, он рванул в Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе — задние комнаты набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф, слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация. Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури.

Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на библиотеку, только вместо книг — минералогические образцы. Редкие разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы. Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков.

Но они забыли про меня.

— Да, сэр, мистер, — говорит декан Магнолия, — все верно. Пять долларов.

— Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя.

— Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.

— Мне придется заплатить серебряными долларами.

— Простите, не понял?

— Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает.

— Я не совсем понимаю…

— И они выдаются там в обмен на серебро.

— А, да-да, конечно.

— Я могу быть уверен, что вы их примете?

— А нет ли у вас бумажных денег, мистер…

— Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.

— Вот как?

— Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно.

— Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер… гм…

— Я собираюсь стать онкохирургом.

— А-а.

— Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.

— Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов…

— Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью.

— Совершенно точно.

— Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение — расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.

Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей Саратога-Спрингс.

— Это так живительно — поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.

— Я не удивлен, сэр. — Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.

— Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба.

— Первый доктор, гм… — Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.

— Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент ЮНЕСКО. «Таймс» посвятил его памяти специальный выпуск — возможно, вы читали.

— Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.

— Она погибла вместе с ним, сэр. — Взгляд в пол. Поморгать.

— Ах. Определенно, я вам так сочувствую.

— Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время — деньги.

— Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу.

Разбежался.

— Благодарю вас, сэр. — Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях.

— Ох, э-э, мистер Паппадопуласс…

— Да, сэр?

— Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.

Спокойно, ты будешь отмщен.

— Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.

Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет?