"Запоздавшее возмездие или Русская сага" - читать интересную книгу автора (Карасик Аркадий)

Глава 6

«… Дорогой Коля, спасибо за память и внимание. Живу попрежнему. Работаю. Новость — одна, но такая болезненная, что передать трудно. Случайно я узнала кто застрелил Семена. Честно признаюсь, подозревала давно, но подозрение — не уверенность. Теперь знаю точно. Вернее — почти точно… Как жить дальше?…»

Подпись смазана. Будто на нее капнули и растерли.

Терещенко-Видова.

Раны, нанесенные гибелью близких людей, практически, заживают у всех. В противном случае, человечество кануло бы в темный провал горя и безысходности. Статистика говорит — мужчины забываются быстрей, женщины

— медленней. Ибо мужики переживают умом, бабы — сердцем.

Рана Клавдии кровоточила до самой ее смерти.

Держаться на плаву, не покончить с собой помогал сын — Карп, Карпуша. Забота о нем превратилась в некий спасательный круг. Выняньчить сына любимого мужчины, прокормить его, дать образование, помочь, наставить на честную, долгую жизнь — стало навязчивой идеей, воплощению которой Клавдия отдала все свои мысли и желания.

Она родила сына в родной деревне, через три месяца после гибели мужа. Оклемалась и уехала в Москву. Глухая глубинка, по ее мнению, не будет способствовать нормальному развитию ребенка. Остановилась у дальней родственницы по материнской линии и сразу же отправилась в ЗАГС.

— Кто отец, почему не пришли вместе с ним? — строго спросила регистраторша, раскрывая пухлый журнал и вчитываясь в паспорт матери ребенка. — Обычно приходят вдвоем… Вернее — втроем, — усмехнулась она.

— Погиб на фронте, — коротко ответила Клавдия, с трудом сдерживая слезы. Рана все еще кровоточила и когда она заживет и заживет ли вообще — один Бог знает.

— А почему брак не зарегистрирован?

Будто в батальоне или в полку имелся свой «походный» ЗАГС, в котором регистрируются замужества-женитьбы, рождения и смерти? Но объяснять не было сил и желания.

— Понятно… Значит, гражданский брак? — сама себя спросила регистраторша. — И вы, конечно, желаете дать ребенку фамилию отца? Терещенко вас не устраивает?

— Нет, не устраивает.

Только и не хватает, чтобы сын капитана, командира батальона носил фамилию владельца сельской лавки, который по недоразумению стал отцом дочки продавщицы! Ни за что!

Конечно, Клавдия не высказала все это — подумала про себя.

В конце концов, регистраторша согласилась. Так сын незаконной любви вечного комбата и батальонной фельдшерицы стал именоваться Карпом Семеновичем Видовым.

Следующий этап хождения по мукам — получение квартиры. Пусть не квартиры — хотя бы комнатушки в коммуналке или в рабочем общежитии. Исписав горы бумаг, заручившись поддержкой военкомата, Клавдия добилась своего. Однокомнатной берлоги на окраине города.

Устройство на работу прошло намного легче — недавнего военфельдшера охотно оформили операционной медсестрой в ближайшую больницу. Зарплата невесть какая, но в совокупности с платными уколами и такими же платными уходами за лежачими дома больными обеспечивала сносное существование.

Месяцы текли незаметно, зима сменялась весной, та — летом, потом плакалась осень, кудрявилась снегом зима.

Когда Карп защищал инженерный диплом, его матери исполнилось сорок шесть лет, когда он обзавелся семьей — сорок восемь. Можно сказать, жизнь прожита, хорошо или плохо, но она уже — позади

Симпатичная медсестра с задумчивым взглядом и изящной фигуркой не могла не привлекать мужское внимание. Холостые и семейные врачи провожали ее заинтересованными взглядами, некоторые больные, заканчивающие послеоперационное лежание в больничной палате, прямо предлагали «содружество». Некоторые — с загсовской регистрацией.

Однажды немолодой хирург, отмываясь после операции, тихо предложил ей руку и сердце.

— Мы с вами — обломки прошлого, вы потеряли мужа, я — жену. Но жизнь ведь продолжается? Почему бы нам не составить одно целое? Поверьте мне, жить станет намного легче.

Стоит, отвернувшись к раковине, моет сильные, поросшие седыми волосками, руки. От волнения шепелявит, глотает окончания слов. И это волнение подсказало женщине искренность чувства пятидесятилетнего вдовца. А что, неожиданно подумала она, отличный вариант выхода из затянувшегося одиночества! У хирурга, наверняка, приличная квартира, можно одну комнату отвести Карпуше. Да и не придется законной супруге известного врача бегать по квартирам богатых пациентов, выносить утки из-под немощных паралитиков.

Подумала с необычной для нее веселостью и… отказалась.

— Люди засмеют двух старичков-молодоженов. Спасибо за добрые слова, но к повторному замужеству я еще не готова…

— Еще не готовы? Значит, я могу надеяться?

Медсестра ответила ясным взглядом и задумчивой улыбкой. Хирург понял — желанного согласия он не дождется, ибо женщина все еще любит погибшего на фронте мужа.

После хирурга предложения посыпались один за другим. Будто он открыл кран и забыл его завернуть. Долго добивался положительного ответа заместитель главврача больницы. Не достигнув желаемого, махнул рукой и женился на женщине, которую прооперировал. Долго и нудно признавался в любви райкомовский работник, лежащий в отдельной палате. Обещал развестись с женой и уехать с Клавдией в другой город. Желательно подальше от столицы.

Одних воздыхателей медсестра по матерински успокаивала, увещевала, другим, более настырным и дерзким, отвечала прямо и даже грубо. Она просто не представляла себе, как будет жить с посторонним мужчиной, ухаживать за ним, ложиться в одну постель. Все это казалось настолько противоестественным, что нередко Клавдия недоуменно морщилась и вздыхала.

Время шло, забрасывая в прическу седые волоски, проводя по лицу морщинки. Однажды, в метро пятилетняя девчушка с огромным красным бантом на голове назвала Клавдию бабушкой… Услышь Семенка — то-то смеху бы было!

Жили Видовы втроем — мать, сын и его жена Наталья — в скромной двухкомнатной квартире, которую Моссовет выделил для ветерана войны. Клавдия спала в проходной комнате, сын с невесткой — в задней, более богато обставленной и уютной. Конечно, можно было настоять на своем праве выбирать себе спальню, но она привыкла все лучшее отдавать сыну.

В этот погожий майский день, как и во все предыдущие, бывшая военфельдшер собиралась отпраздновать Победу. Как поется в известной песне, со слезами на глазах. Из шкафа появилась фронтовая, выцветшая гимнастерка с множеством, начищенных до блеска, орденов и медалей; защитного цвета удлиненная юбка; хромовые сапожки.

Оделась Клавдия в армейскую форму, посетовала про себя — слишком тесна для располневшей с годами хозяйки. Тогда, на фронте — тонкая былинка, сейчас — заматеревшее дерево. Подошла к стоящему на серванте портрету мужа, чистой тряпочкой обмахнула, поправила цветы. Долго стояла, всматриваясь в дорогие черты.

— Мама, ты к Большому, да?

— Да, сынок. Повидаюсь с однополчанами, вспомним военнные годы, попоем наши тогдашние песни…

— Погляди, Наташка, какая у нас красивая мать!

Наталья не особенно умилилась боевому виду свекрови, она, похоже, ревновала мужа, терпеть не могла любовного сюсюканья, если оно — не по ее адресу.

— Действительно, красива, — с деланным равнодушием произнесла она и добавила, как уколола. — В соответствии с возрастом…

Клавдия не обратила внимание на болезненный для любой женщины укол, она была целиком во власти предстоящего свидания с однополчанами. Самые близкие люди, но не только потому, что вместе воевали — они связывают ее с безвременно погибшим мужем.

Тогда батальонного военфельдшера тоже вызывали в контрразведку, допрашивали, уговаривали. Кто во время бомбежки колонны был рядом с капитаном Видовым? С кем из сослуживцев у него были натянутые отношения? Кто мог пустить автоматную очередь в комбата?

Она с внешним равнодушием отвечала на вопросы следователя. Не думая о содержании своих ответов — внутри все замерзло, окостенело. Говорила, будто вновь переживала тот страшный день.

В конце концов, следователь отстал. Не потому, что пожалел потрясенную утратой женщину, просто понял — ничего ценного от нее не добьется…

Минуло больше, чем четверть века, а Клавдия мучительно ищет ответ на главный вопрос: кто и за что убил ее мужа? Мысленно анализирует тогдашнюю обстановку, снова и снова мысленно вглядывается в лица офицеров и солдат.

Кто ненавидел вечного комбата, кому тот мешал? Старший лейтенант Романов? Он лежал, втиснувшись в покрытую цветами землю рядом с Семеном. Повести стволом автомата чуть в сторону — ничего не стоит, никто не заметит…

Старшина Сидяков? Лежал в полусотне метрах от Видова на спине, огрызаясь от наседающих мессеров короткими очередями. Где гарантия, что одна из очередей не попала в Семенку?…

Сержант Баранов? Комбат не любил слищком уж самостоятельного помкомвзвода, всегда, при удобном случае, старался поставить его на место…

Пулеметчик Федоров? Видов постояно насмехался над неповоротливым усачем, но любил его за безоглядную смелость…

Клавдия будто опрашивала свидетелей, каждый из которых мог превратиться в подозреваемого.

Главное — узнать кто!

Возможно зря она так терзается — не дожидаясь людского возмездия, убийца уже подвергся Божьему наказанию? Неужели ей придется плюнуть на памятник усопшего?…

В сквере — не протолкаться. Обнимаются, вспоминают войну, поют под гармонь, бродят по аллейкам в поисках с в о и х. Кто в армейской форме, кто — в гражданском, с завесой орденов и медалей, одни либо в сопровождении детей и внучат.

В самом центре сквера старик с высоко поднятым шестом с прибитой табличкой, на которой — название части. Недоуменно оглядывается, будто удивляется отсутствию однополчан. Вдруг ушли из жизни или переехали на жительство за Полярный Круг, откуда по нынешним ценам на авиатранспорт не так просто выбраться.

— Вася! Васенька!

Старик оглянулся, радостная улыбка осветила его морщинистое лицо.

— Клавка! Все же пришла? Значит, жива и невредима! Сейчас должен подкатить Трофимов — вчера звонил, обещал приехать.

Бывший начштаба стрелкового батальона сейчас не походил на всегда подтянутого, сухопарого офицера. Гляди-ка, усы отрастил, бородку! Скорей всего не ради мужской красоты — маскирует отвисшую старческую кожу под подбородком.

— Кто еще будет из наших?

— Разведчик Тихонов. С месяц тому назад вырезали ему язву желудка, но держатся, старина, не поддается… Может быть, заглянет пулеметчик Солятин

— ты ему тогда на поле ногу перевязывала… Помнишь?… Про других не знаю, не связывался… Ага, вот и Тихонов!

Бывший сержант-разведчик более походит на важного профессора — полный, вальяжный, в позолоченных, а может быть и золотых, очках. Идет медленно, выглядывая олнополчан, постукивает фигурной палкой по асфальту.

Клавдия вспомнила, как недолюбливал его комбат, какими только обидными словами не шерстил. Уж не Тихонов ли пустил автоматную очередь в спину Видова? Впрочем, бездоказательные обвиения сродни комбатовским оскорблениям. Усилием воли бывшая фельдшерица заставила себя забыть о давней мечте отыскать убийцу Семенка, пусть на время, но забыть. Хотя бы на сегодняшний день — «со слезами на глазах».

Через полчаса рядом с бывшим начальником штаба стояли трое. Всезнающий Тихонов проинформировал: Трофимов не придет, давление подскочило. Ну, что ж, если судить по соседним группам, четверо однополчан — не так уж плохо. Неподалеку, держа наотлет табличку с надписью «Отдельный танковый полк», стоит в одиночестве старичок. Горестная полуулыбка, слезящиеся глаза, подрагивающие руки. Неужели в этом мире я остался единственным представителем многочисленной семьи танкистов, говорит его растеряный вид.

А из стрелкового батальона их целых четверо, снова с гордостью подумала Терещенко, поочередно обнимая и целуя бывших однополчан.

Наобнимавшись, они не торопились покидать сквер, хотя в одном из московских кафе уже заказан скромный столик. Вдруг еще кто-нибудь появится?

— Почему-то нет Коли Романова, обычно первым приходит…

— Лежит комроты-три в ветеранском госпитале. Я трижды звонил жене, говорит, еще не выписался, — посапывая заложенным носом, сообщил разведчик.

— Что-нибудь серьезное?

— А у нас несерьезных болячек не бывает, — рассмеялся Нечитайло. — Во первых, возраст, во вторых, аукается война.

Помолчали. Действительно, аукается! У одного «просыпается» залеченный осколок под сердцем, у второго — перебитые кости дают о себе знать. Сколько солдат похороненно после Победы, когда, казалось, жить да жить? Кто на очереди?

— А Проша Сидякин? С войны его не видела, — разорвала тягостное молчание военфельдшер. — Никто не встречал?

Разведчик пожал плечами — нет, не встречал, наверно, сложил голову слишком уж бойкий старшина, подставился под пулю или осколок. Пулеметчик подтвердил: среди ветеранов ходили упорные слухи, что Сидякин погиб при штурме Берлина. Один солдат-свидетель в атаку шел вместе с ним, второй, якобы, сидел рядом на броне танка.

Снова помолчали. Будто еще раз похоронили.

— Все, хлопцы, двинули? — предложил Нечитайло. — Похоже, больше никого не будет. Винегреты прокиснут, водка потеряет градусы. На всякий пожарный я всех кого знаю оповестил: не успеют в сквер, пусть подруливают в кафе. Азимут сообщил, ориентиры выдал. Найдут, не пропадут!

Четверка ветеранов медленно двинулась в сторону станции метро. Один выстукивает по асфальту палочкой, второй прихрамывает, третий на ходу тайком отправляет под язык спасительные таблетки. Короткие вопросы, такие же короткие ответы. В основном, касающиеся пенсии и здоровья.

Наконец, добрались до кафетерия, расположенного в непрестижном районе Москвы, почти возле кольцевой автодороги. Зато цены не такие высокие, а что касается разных удобств — отдельного кабинета, оркестра с вихляющимися певичками — то бывшим фронтовикам они ни к чему. Пообщаться, еще и еще раз вспомнить грозовые дни Великой Отечественной, помянуть рюмкой и добрым словом погибших и умерших — вот и все.

И все же директор кафе-закусочной оказался понимающим человеком. Столик отведен в стороне от остальных, подальше от эстрады, поближе к входу. Накрыт тоже с претензией на роскошь — белоснежные пирамидки салфеток, хрустальные рюмки и фужеры, расписные тарелочки. В центре стола — букетик цветов. И хотя они искусственного происхождения, на душе у ветеранов полегчало.

Оглядев «поле сражения» Василий молча пошел к прилавку бара, возвратился с пятым стаканом. Для тех, что уже больше не придет на встречу. Поставил его на угол стола, так же молча налил водку из походной фляжки, прикрыл куском черного хлеба.

— Приступим?

Каждый из ветеранов принес по мерзавчику спиртного. Заказать бутылку, конечно, заказали — не к чему злить администратора кафе, но только одну. Цены не кусаются — грызут, а пенсии в связи с годовщиной Победы никто не повысил.

— За погибших и умерших!

Нечитайло поднялся и с полупоклоном звякнул краем своей рюмки о край одинокого стакана. Разведчик, пулеметчик и военфельдшер последовали его примеру.

Но выпить не успели — возле столика неждано-негадано появился пятый участник торжества, старшина Сидякин. Все такой же подтянутый, с выпяченным подбородком и веселым искоркам в выцветших глазах. Только прямота фигуры разведчика какая-то неестественная. Будто под одеждой спрятана доска, поддерживающая слабую спину.

— Проша? А мы тебя уже похоронили. Вон Тихонов сказал, что в Берлине снарядом голову снесло…

— Медики протез поставили, — усмехнулся старшина. — Сколько лет хожу с ним — привык.

Подшучивая над самим собой, отвечая на вопросы однополчан, задавая встречные вопросы, Сидякин видел только одну Клавдию, смотрел на нее неотрывно и жадно. Словно они в кафе одни, все остальные — некий мираж, который вот-вот рассеется.

— Ну, коли так, бери в баре стакашек и присаживайся. Помянем погибших ребят, выпьем за живых и покалеченных.

Старшина, слегка покачиваясь на ватных ногах, будто успел уже приложиться к спиртному, прошел к прилавку, гордо именуемому «баром», возвратился с пустым стаканом. Налил в него водку из армейской фляжки, осторожно прикоснулся к стакану, прикрытому куском хлеба.

— Светлая им память…

Солнце то выплывает из-за легких облаков, то снова ныряет в них.

По набережной разноцветными группками прогуливается молодежь: девчонки в летних платьях, ребята с распахнутыми на груди рубашками. На шестом этаже многоквартирного жилого дома из окна выставлен орущий динамик.

Сидякин говорит медленно, отделяя фразу от фразы продолжительным молчанием. Клавдия больше помалкивает, иногда переспрашивает либо отвечает на незаданные вопросы.

— В Германии меня ранило. Как и где именно — не имеет значения. Отлежал там в госпитале, перебазировали в московский. Когда завершили лечение, выписали. Бросился искать тебя. В деревне не оказалось, сказали: родила и уехала. Куда, к кому — неизвестно. Написал старшему лейтенанту Романову, тот, по неизвестным причинам, отказался дать твой адрес. Года два переписывались, уговаривал — ни в какую… И вот — сегодняшняя встреча…

— Как нашел кафе?

— Трофимов подсказал: встречаются, дескать, в сквере напротив Большого театра. Поехал к Большому. Какой-то старичок случайно подслушал вашу беседу, нацелил меня на кафе… Как живешь, девонька, как дышишь?

— Через раз, — с вымученной улыбкой пошутила женщина. — Сын Карпуша оженился. Работаю в больнице.

— Замуж не вышла?

Недоумевающий взгляд, легкое пожатие покатыми плечами. На груди обиженно звякнули медали.

— Кто меня, старуху, возьмет? Да и замужем я уже. За Видовым. Другого мужика не нужно… А у тебя как сложилась жизнь? Небось, обзавелся десятком детишек?

Сидякин обломил с дерева ветку с народившимися листьями, принялся постукивать ею по парапету. Признаваться в одиночестве — словно колоть острой иглой наболевшее самолюбие, но врать не хотелось, лучше сказать прямо, как выражались на фронте разведчики, «короткой очередью».

— Холостой я, Клавочка, одинокий… Перед самой войной попытался создать семью, женился на хорошей женщине.

— Знаю. Галилея Борисовна, — с едва заметной насмешкой перебила

Видова. — Мы тогдаа все удивлялись — такой видный парень и…

Хотела сказать «замухрышка» или того хлеще — «стиральная доска», но во время остановилась. Кажется, и без того Прошке нелегко пришлось, не стоит бередить зажившую рану.

— Да, Галилея, Галка, — с вызовом подтвердил Сидякин. — Достойная женщина. Родился сын. После ранения, когда они пришли ко мне в госпиталь, понял — жить с ней не в силах, и… ушел… Все не могу тебя забыть…

Последняя, тихо сказанная фраза — признание в любви. Какая женщина, услышав такое, останется равнодушной? Теплое чувство признательности и благодарности прильнуло к сердцу.

— Спасибо, Проша, только зря все это. Для меня Семенка живой.

— Прости, Клава, считай, что я ничего не сказал… Домой, надеюсь, пригласишь? Познакомлюсь с сыном, невесткой, посидим, поговорим?

Клавдия нерешительно снизу вверх поглядела на бывшего старшину. Снова начнутся предложения руки и сердца, слюнявые словечки о вечной любви. Очередные мучения! Отказывать мужчине — одинаково тяжко и для него и для женщины. А о согласии и речи не может быть!

— Сын и невестка — в отъезде, познакомиться — не получится. А вот чаем с пирогами угощу — вчера испекла…

— Тетя Клава, у вас в ящике письмо лежит, — торжественно пропищала шустрая девчушка с завязанными на затылке косичками. — Я в дырочку посмотрела.

— Подсматривать нехорошо, но — спасибо.

Писем Клавдия не ожидала, да и кто ей будет писать? Разве только объявился еще один ветеран? Скорей всего, письмо адресовано Карпуше.

Письмо было от Романова. Его беглый почерк с крупно выписанными заглавными буквами. Поймав ревнивый взгляд Сидякина, женщина с деланным равнодушием вскрыла конверт, достала два листа исписанной бумаги.

— Извини, просмотрю. Не подумай плохого — переписываюсь не с кавалером. Николай снабжает информацией.

Ей показалось, что Прохор подавил облегченный вздох. Неужели он не придуряется, а все еще любит жену своего погибшего комбата? Впрочем, какое ей дело до чувств старшины, сейчас у нее одна забота — сын, его благополучие, здоровье… И память о минувших счастливых днях и ночах в пекле кровопролитной войны. Они незабываемы.

— Что пишет Николай? — спросил Сидякин, когда Клавдия бегло пробежала письмо и бережно вложила в конверт.

— Ничего особенного. Язва его замучила, лег в ветеранский госпиталь. Скоро обещают выписать.

Лифт поднял однополчан на шестой этаж.

— Проходи, — открыла Клавдия дверь в квартиру. — Не обращай внимание на беспорядок — торопилась, не успела прибраться. А Наташка — редкая грязнуля, все свободное от работы время валяется на диване и смотрит телевизор… Присаживайся, полистай журналы, а я переоденусь.

Особого беспорядка Сидякин не увидел, но сочувственно кивнул. Снял модную, с широкими полями, шляпу, попытался снять обувь, но хозяйка не разрешила.

Присел к журнальному столику, оглядел скромную обстановку гостиной.

На серванте — увеличенный портрет вечного комбата, рядом букеты живых и искусственных цветов. Видов улыбается, ворот поношенной гимнастерки расстегнут, слегка прищуренные глаза в упор смотрят на старшину.

Дескать, по какой надобности посетил любимую мою подругу? Решил — освободилась, да? Зря стараешься, Прошка, ничего у тебя не выйдет — Клавка была моей женщиной при жизни, моей и остается после смерти!

Справа от портрета Видова — такого же размера женский портрет. Слева — изображение молодого человека с высоким чистым лбом, на который упал белокурый локон. Сын. Прохор завистливо вздохнул. У бывшей фельдшерицы — семья: сын, внучка, а у него — как говорится, ни кола, ни двора.

— Узнаешь?

Клавдия, в облегающем моложавую фигуру халатике, подошла к серванту, чистым носовым платком бережно провела по изображению вечного комбата. Будто стерла с его лица насмешливую гримасу. Поправила цветы, несколько долгих минут пытливо всматривалась в лицо мужа.

— Узнаю…

— Помнишь, вечером перед маршем мы фотографировались в палатке Романова? Фотограф увеличил Семку и меня — получились фотопортреты… Проголодался? Хочешь тарелку борща?

— Ограничимся чаем. Хочу поговорить с тобой откровенно, а еда размягчает.

О чем пойдет разговор, можно не расшифровывать. Продолжение беседы по дороге к дому. Тогда Прошка пообещал не возвращаться к опасной теме, но разве можно верить мужикам? Особенно, когда они зациклились на любовной теме.

Казалось бы, у Клавдии нет причин для особого волнения, свое мнение по поводу объяснения в любви она уже высказала, и все же немолодая женщина с досадой почувствовала, что у нее подрагивают руки, и румянец заливает обычно бледное лицо.

— Слушаю, — с легкой хрипотцой в обычно мелодичном голосе вымолвила она, наливая в чашки заварку. — Надеюсь, ничего неприятного не услышу?

— Нет, не услышишь… Все зависит от того, как воспримешь, — с горькой улыбкой поправился старшина.

Говорить сидя Прохор не мог, ему казалось, что сидячая поза зижимает горло, перехватывает дыхание. Он прошел к серванту, так же, как только что сделала Клава, постоял перед портретом командира батальона.

— Клава, мы с тобой немолоды и одиноки, давно знаем друг друга. Поэтому нет нужды размусоливать. Может быть, нам соединиться? Ты переедешь ко мне, московскую квартиру оставишь детям… Обещаю сделать тебя счастливейшей женщиной… Поверь, это не слова, все будет именно так, как говорю!

Передохнул и, набычившись, исподлобья посмотрел на покрасневшую женщину. Заранее знал ответ — откажет, но где-то в глубине души таилась надежда. Ведь она, на самом деле, одинока, у сына и невестки — своя жизнь, свои проблемы, а их об"единяет не только детская дружба, но и страшные фронтовые годы. Это стоит немалого.

— Проша, я по дороге сюда уже ответила, — Клава тоже поднялась со стула, вплотную подошла к Сидякину. — Поздно нам переиначивть жизнь. К тому же, я считаю себя замужней.

— За кем? — Сидякин наклонился над столом. — Видов на фронте жил с тобой, как с любовницей, в Москве его ожидала законная жена!

— Врешь! — отшатнулась Клавдия. Словно к ее лицу приблизилась голова змеи с высунутым ядовитым жалом. — Врешь ведь?

— Нет, не вру! Я готовился к этой беседе и поэтому раздобыл в ЗАГСе копию брачного свидетельства. Читай сама! — бросил он на стол согнутую по сгибу бумажку. — Светлана Гурьева — вот кто супруга твоего любовника! Да, да, не бледней и не гримасничай — именно, любовника. По ночам он спал с тобой, а утром писал Светлане нежные письма!

Бывший старшина бросал в лицо Клавдии тяжелые обвинения, они ранили ее, карежили душу. Женщина пристально глядела на Прохора. И в этом взгляде — ненависть и презрение.

— Проша, зачем ты застрелил Семена?

Сидякин рухнул на заскрипевший стул, жесткими ладонями обхватил поседевшую голову. И молчал.

Вдова наклонилась над столом. Так близко к старшине, что тот невольно откачнулся.

— Боже мой, что ты говоришь? Я убил Семку? Господи, какой бред? Клянусь…

— Можешь не клясться — по глазам вижу: ты… Ты! Ты! Ты! На твоих руках кровь Семенки. Маньяк, выродок!

Оправдываться, доказывать — бесполезно. Клавдия уверена и эту уверенность не вышибить из нее никакими силами, никакими доказательствами. Тем более, что у Прохора их нет.

— Не бойся — не ударю. В КГБ тоже не напишу. Противно. Если сможешь, живи. Но на глаза мне не попадайся, убийца!

Неизвестно, откуда возникла такая уверенность? Скорей всего, сработала женская интуиция, основанная на предложении, которое сделал ей Прохор. Дескать, застрелил соперника и теперь явился для получения причитавшейся части «имущества» покойного — его жены.

Сидякин, пошатываясь, никого вокруг себя не видя, плелся по московской праздничной улице. Выродок? Убийца? Ему казалось, что Клава права, что именно он выпустил очередь, пронзившую грудь друга детства. Которого он любил и ненавидел, уважал и презирал.