Реймонт ВладиславПоследний сейм Речи Посполитой

Владислав Реймонт

Последний сейм Речи Посполитой

Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ

Определяя исторический путь беларусского народа и государства, привычно говорят, что он полон драматизма. Да, это несомненно. Но можно ли о другом каком народе сказать, что у него была безмятежная история и счастливая судьба? Не найти такого народа. История цивилизации, к сожалению, изобилует фактами поглощения слабых государств более сильными и организованными, почти непрерывной борьбы за независимость и сравнительно непродолжительных периодов возрождения и развития.

Все это испытало в разное время и население княжеств, составившее впоследствии беларусский народ. Чтобы выжить, давали отпор притязаниям соседей и набегам дальних завоевателей. Приглашали на княжение воевод из ближних земель, роднились с ними домами. По родству и к общей выгоде объединились с соседями в Великое Княжество Литовское. Называли себя литвинами или русами. Бывало, ссорились из-за наследства, колотили друг друга, мирились. Всякое было.

Случилось, что государственные мужи соседнего Королевства Польского сочли нужным пригласить великого князя Литвы Ягайлу на свой трон и отдать ему в жены свою королеву Ядвигу. Сделали. Объединили обе державы в одну, чтобы крепче противостоять враждебному окружению.

Не всем пришлось по душе объединение. Магнаты Великого Княжества Литовского не склонны были мириться с утратой былого влияния на политические события. Борьба велась и при правлении Ягайлы, и в последующие годы. Она продолжалась и после заключения Люблинской унии 1569 года, когда оба государства образовали Речь Посполитую. Литва отстаивала право на сохранение своего названия, своих законов, органов власти, военных сил, и ей это удавалось. До 1696 года сохранялся и свой государственный язык беларусский.

Так и не сложилось единство в Речи Посполитой. Группировки влиятельных людей изнуряли одна другую в борьбе за власть, влияние, источники благосостояния. Обращались за содействием к другим странам, искали их покровительства, вступали в тайные и открытые соглашения. Результатом оказалось ослабление власти, снижение экономической и военной мощи, усиление влияния иностранных советчиков и печальный каскад последовавших разделов территории. Все это было здесь, с нами, коснулось непосредственно нашей истории, отразилось на судьбах наших предков. Достаточно ли мы знаем обо всем этом?

Нехватка исторических романов о событиях беларусской истории стала особенно ощутимой в последние годы. Хотя "Последний сейм Речи Посполитой" написан давно, наши современники практически не имели возможности читать его.

Светские дамы, офицеры, вельможи, балы, пикники, карточные игры, попойки, любовные интриги... Все есть в книге Владислава Реймонта, как того и требуют законы литературного жанра. Но не этим больше всего привлекает роман.

А тем, что перед нами проходит вереница исторических деятелей, своих и зарубежных, воспроизведены подробности событий, решительно изменивших дальнейшую судьбу беларусского народа. Речь идет о состоявшемся в Гродно сейме 1793 года, на котором был официально оформлен второй раздел Речи Посполитой между Россией и Пруссией. За двадцать лет до этого, при первом разделе, Россия уже отняла у Великого Княжества Литовского значительную часть Полоцкого и Витебского воеводств, все Мстиславское воеводство и восточную часть Рогачевского повета. Теперь к России отходили обширные территории к востоку от линии Браслав - Мир - Пинск. Для Речи Посполитой это был ощутимый удар. И был он еще болезненней оттого, что его подготовила и нанесла собственная правящая элита, запутавшаяся в паутине политических интриг.

Владислав Реймонт - польский писатель и истинный патриот своей страны. Понятны мотивы, побудившие его устами героев романа посылать проклятия отечественным предателям, а также прусским, шведским, русским и прочим злодеям, посягнувшим на достояние Речи Посполитой.

Конец XVIII века сложился для Речи Посполитой поистине трагически. Три раздела ее огромных владений положили ей конец. Во время описываемых событий общественное мнение имущих слоев населения остро отреагировало на происходящее. Произошло резкое размежевание позиций. Часть магнатов тяготела к России и способствовала падению Речи Посполитой. Другая же часть, тоже многочисленная и влиятельная, болезненно переживала потерю своих привилегий, владений, былого уклада жизни и всячески пыталась в создавшихся условиях сохранить прежние порядки. Достаточно сослаться на материалы следственных органов Российской империи, которые выявили на всей территории Беларуси разветвленную сеть тайных обществ и групп, члены которых добивались восстановления образования, судопроизводства, местного самоуправления по законам Речи Посполитой, возвращения землевладений католическому духовенству. Деятельное участие в этом движении принимали беларусские военные, чиновники, шляхта. Многие из них подверглись жестоким репрессиям.

А.Сапун

I

Вечерело. Ночь приближалась знойная, томительно душная, тихая, когда над Ботаническим садом на Городнице взвилась ракета, перистой стрелой пронизывая темноту.

По этому сигналу все деревья и кусты расцветились, одно за другим, разноцветными огоньками. Над портиком дворца, расположенного на небольшом возвышении, засверкали инициалы Сиверса, обрамленные венком из дубовых листьев, перевязанных лентами. В высоких же окнах зажглись красными колеблющимися огнями алебастровые, обвитые плющом урны.

Открылись внезапно широкие двери, волна света хлынула на террасу, уставленную изваяниями соблазнительно изогнувшихся богинь, амурами и мраморными вазами, и дружным твердым шагом вышло двенадцать пакжов в красных, плотно облегающих тело "чехчерах" и куртках, богато обшитых золотым позументом. В руках они несли зажженные факелы и стали в ряд на последней широкой ступеньке лестницы.

Через минуту явился пан Пулаский, окруженный многолюдным нарядным, веселым обществом. Ливрейные лакеи спешили вынести за ними кресла, стулья и скамейки, но гости собрались все у балюстрады, увешанной гирляндами цветов, пристально вглядываясь в безлюдную ленту ведущего из города шоссе.

Смолк даже шепот и смех, и только пан Пулаский суетился беспрестанно, поправлял на себе пояс, откидывая белые отмашные рукава, отдавал какие-то приказания дворне и музыкантам, размещенным в углу под колоннадой, и все беспокойнее скользил взглядом по шоссе и по иллюминованным лампионами кустам, поминутно покрикивая на ухо сгорбленному старичку, следовавшему за ним как тень:

- Не случилось ли там чего-нибудь недоброго, пан Боровский?

Боровский низко кланялся, подметая пол фалдами кунтуша, разводил беспомощно руками и молчал, не отступая от него ни на шаг. Друзья стали утешать его и шутливо успокаивать:

- Может быть, отдыхает еще после ужина у пани кастелянши.

- Или пришлось ехать к королю, его величеству.

- Даю слово, его задержали, наверно, спешные эстафеты.

- Такое опоздание еще не грех!

Несколько же важных панов из заправил сейма, стоявших в стороне, посмеивались тихонько над озабоченностью Пулаского:

- Это явная издевка над хозяином.

- Ничего, подождет, корона с головы у него не свалится.

- И так с него будет слишком много чести.

- Похоже на то, что посол испытывает маршальское терпение.

- Нашим сеймовцам, кажется, не привыкать стать и к большему невниманию, - заметил с вкрадчивой улыбочкой молодой человек с заостренным,

точно бритва, лицом, одетый в серый, с длинным хвостом, фрак, серебристый жилет и узкие кюлоты.

Вельможи сделали вид, будто не слышали, и только один, с выпятившимся далеко вперед животом и отвислым двойным подбородком, попробовал было пошутить:

- Хуже всего то, что жаркое превратится в подошву.

- Зато шампанское лучше охладится на льду.

- Попал ты в самую точку, пан Воина... А то я уж еле дышу от жары и наперед обещаю, что не струшу даже перед дюжиной пузатых бутылок.

- Пузо-то ваше, сударь, выдержит, а вот выдержит ли хозяйский погреб?

- Не тревожьтесь, сударь мой, за погреб. Питей там хватит. Сам видал своими глазами, как подъезжали к конторе возики, нагруженные доверху. А чьи возики? К чему копаться. Кому надо было, тот и прислал. Бутылочки звенели, любо-дорого!

Воина откинул назад слегка завитые волосы, разделенные спереди пробором и ниспадавшие черными кудрями на темно-синий ворот фрака, и, подперев подбородок золотым набалдашником трости, бросил небрежно:

- Ах да, я совсем забыл, что соседние державы несут расходы: не будет, значит, недостатка ни в чем и ни для кого.

- Платит, кто должен, пьет - кому охота, - ответил толстяк и, понизив голос, шепнул конфиденциально: - Бокамп стоит в двух шагах!

Воина, не меняя шутливого тона, воскликнул:

- По мне - пусть только льется бургундское, а больше мне ничего не надо!

- А для меня - венгерское, - вставил какой-то мужчина с красным лицом, плавающим в огромном галстуке, словно в белой чаше.

- А по мне так нет ничего лучше английского портера, только разливного, в бутылках! - смачно причмокнули чьи-то отвислые, похожие на сырую печенку губы, принадлежавшие кому-то со вздутым животом, с кривыми ногами, во фраке песочного цвета и белых чулках.

- Суди меня бог, ежели я когда-нибудь согрешил разборчивостью, патетически пробасил толстяк. - Все могут засвидетельствовать, что я всегда на месте при всяком трудном деле и с любым врагом сражаюсь до последней капли...

- Кто не знает ваших побед под Бутылочным...

Толстяк только расхохотался и, обведя окружающих вороватыми глазами, продолжал с комическим пафосом:

- В напитках не разбирайся и не спрашивай, кто за них платит. Кто всегда придерживается такого правила и кому никогда не изменяет неугасимая жажда, тот может много совершить в жизни, - проповедовал он, поминутно сам прыская со смеху.

- Подгорский даром шута из себя не строит, - шепнул кто-то в стороне.

- Наверно, кроется тут какая-нибудь задняя мысль.

- Травленый волк. Бухгольцев прихвостень...

- А я из того, что вещает о себе ясный пан Подгорский, делаю тот вывод, что у прусского короля должна быть щедрая рука, чтоб утолять этакую неугасимую жажду... - дерзко съехидничал Воина и направился к дамам.

- Погоди ты, вашество, - послал ему вдогонку задыхающимся от злобы шепотом Подгорский, услышавший его колкость по своему адресу. - Этому лоботрясу любо больше лясы точить с девчонками, чем с нами вести честной разговор. А золотое ведь сердце, - старался он кого-то уверить не без ехидства.

- Зато язык, как у ящерицы.

- И слишком уж много себе позволяет. Нет человека в Гродно, кого б он не задел за живое; ничего для него нет святого.

- О чем изволите судить-рядить, почтеннейшие? - спросил Пулаский, подходя к вельможной группе.

Но в это время поднялся на террасе шум, и кто-то крикнул во весь голос:

- Мосьци пан маршал, слышно, едут!

Действительно, на шоссе послышался топот конских копыт и глухое тарахтенье экипажа, и вскоре из-под нависшей листвы деревьев замелькали факелы мчавшихся во весь дух конных гонцов, а за ними показалась на шоссе шикарная золоченая карета, запряженная шестеркой белых лошадей с выкрашенными в красный цвет гривами и хвостами, окруженная тучей мчащихся галопом казаков в алых, развевающихся чекменях и высоких черных папахах.

Рявкнула громовая фанфара, и карета, описав широкую дугу, остановилась перед террасой. Лакеи опустили подножку, и пан Пулаский, спустившись на последнюю ступеньку террасы, с низким поклоном приветствовал вылезающего из кареты Сиверса, после чего торжественно повел его вверх по лестнице. Хозяин и гость шли, окруженные кольцом из факелов, мимо толпы, почтительно склонявшей головы в трепетном безмолвии. За ними тяжело ступал с пасмурным лицом епископ Коссаковский с кастеляншей, пани Ожаровской.

После длительного церемониала представления гостей пани кастелянша с оживлением спросила:

- А где же обещанный сюрприз, пан маршал?

- Подождите минуту, и слово плотию станет.

- Мы ждем еще графиню Камелли и остальных гостей.

- Но ведь пока что мы все иссохнем от любопытства!

- Рассказывают такие чудеса о приготовленных нам неожиданностях.

- Сегодня нас трудно будет удивить, - заметил Сиверс с улыбкой, подавая Пуласкому табакерку.

- Действительно, мы пережили день, достойный восторга.

- Да, этот восьмой день после именин его светлости посла останется памятным в Польше.

- Скажите, сударь: навсегда памятным.

- Летописи завещают его памяти грядущих поколений.

- Жаль, что его не увековечит наш великий художник Венгерский! бросил насмешливо Воина, но его заглушил хор раболепных голосов. Слова, полные льстивого восторга, блестящие, словно радуга, фразы, вкрадчивый шепот и подобострастные, просительные взгляды лились со всех сторон на седую, в изящных буклях, голову посла, отвечавшего на приветствия, улыбаясь все время увядшей, как бы приклеенной к узким губам улыбкой покровительственного благодушия. Время от времени он не без самодовольства щупал холеными пальцами широкую голубую андреевскую ленту, которою был награжден совсем недавно за проведение договора о разделе, машинально поправлял на груди усыпанную бриллиантами звезду, доставал табак из дорогой табакерки и, обводя блуждающим взором лица, обращался время от времени с каким-нибудь сухим замечанием к Коссаковскому.

Епископ отвечал вымученной улыбкой, хмурился, однако, все больше и больше и нервно дергал свой подшитый пурпуром плащ; в конце концов он жестко обратился к маршалу:

- Значит, мы ждем только графиню Камелли?

- И его светлость прусского посла.

- Его преосвященство не обожает нашей обаятельной Эвридики, - шепнул Сиверс, задетый его пренебрежительным тоном.

Коссаковский начал в искренних выражениях и с таким пафосом восхвалять голос и красоту графини, что посол, переменив гнев на милость, взял его дружески под руку и отвел в сторону, не замечая шумной кавалькады экипажей, вынырнувшей наконец из чащи кустов и мчавшейся по шоссе в багряном свете факелов, под звон бубенчиков, топот несущихся галопом лошадей, гиканье и гулкое хлопанье бичей.

Бурным вихрем подкатывали к подъезду экипажи - кабриолеты, воланы, кареты, потешные длинные линейки, и пенящийся прибой веселых дам и кавалеров выплеснулся на лестницу и рассыпался по террасе.

Все принялись наперебой рассказывать что-то, поминутно разражаясь хохотом. Графиня Камелли вместе с одной из первых в Польше красавиц, княжной Четвертынской, баронессой Гейкинг, камергершей Рудзкой окружили пани Ожаровскую, рассказывая о каком-то чрезвычайно комическом приключении.

- ... а потом взял и разбил гитару о голову лакея! - с прекомическим пафосом восклицала графиня. - А мы назло этому дикарю пели, не переставая ни на одну минуту. Я думала уже, что он от ярости примется и нас бить, и, если б не камергерша, кто знает, что бы еще было. Его всего передергивало, он уже скрежетал зубами, - вот так, - звонко выкрикивала графиня, подчеркивая каждое слово мимикой и страстной жестикуляцией.

- Графиня, ваш голос - драгоценное достояние человечества. Надо его беречь, - пожурил ее отечески Сиверс, накидывая пурпурную шаль на ее оголенную грудь. - А кто же был этот дикарь?

- Князь Цицианов, наш благородный рыцарь и защитник, - отрекомендовала баронесса, делая иронический реверанс перед низким рябым господином неопределенного возраста, с раскосыми глазами.

- Который к тому же совсем не умеет править, - вставила со смехом княжна.

- Совсем незаслуженное обвинение, - заметила вполголоса камергерша.

- Сами посудите, что же мне оставалось делать, когда лошади пугались звона гитары и каждую минуту готовы были понести. Мы могли все разбиться,

а дамы на все мои просьбы отвечали только смехом - оправдывался князь, еще не успокоившийся после приключения в дороге.

- И вам хотелось нас побить! Признайтесь, - приставала к нему графиня, заглядывая ему в мутные, как бы сваренные глаза.

- Я бы предпочел вас - проглотить! - огрызнулся князь, окидывая жадным, похотливым взглядом ее бюст, чуть-чуть прикрытый алой прозрачной тканью.

- И меня тоже, да? - допытывалась баронесса.

- Князь не Ирод и не занимается истреблением младенцев, - защищал князя, улыбаясь, Сиверс.

Вдруг он резко повернулся, шепнул что-то графине и направился с ней к боковому крыльцу, как будто умышленно избегая Бухгольца, пробивавшегося как раз к нему под перекрестным огнем неприязненных взглядов.

Прусский посол остановился, озираясь довольно растерянно кругом, но вскоре рядом с ним очутился Подгорский, маршал, еще несколько близких людей, которые с большой торжественностью проводили его со ступенек вниз, так как музыка заиграла уже полонез, и гости высыпали в парк.

Багровый лес колеблемых ветром факелов освещал им дорогу.

Воина шел один, искоса наблюдая за каким-то юношей, с некоторых пор неотступно следовавшим за ним. Вдруг оба остановились, глянули друг другу на близком расстоянии в лицо, и Воина воскликнул с преувеличенно патетической нежностью:

- Неужели, действительно, глазам моим суждено опять лицезреть ваше благородие, господина поручика Севера Зарембу?

- Воина! Казик Воина! - вскричал в ответ с полным радости изумлением юноша, бросаясь в распростертые объятия. - Свою смерть я, кажется, скорее мог бы ожидать здесь встретить!

- Да пожалей, медведь, хотя бы мою куафюру!

- Какая встреча! Я с трудом верю своим глазам.

- Ничего, проверил на моих ребрах! - рассмеялся Воина, потирая свои бока.

- Чтобы я мог тебя встретить в Гродно - мне никак не приходило в голову!

- Помилуй, а где же я должен бы быть?

- Я воображал, что ты весело проводишь время в Варшаве или в деревне.

Воина в ответ засвистал обрывок какой-то минорной мелодии.

- Я еще весной проиграл Миончинскому последнюю душу из Заторов. Все пошло к черту - с треском, как писал мне мой поверенный. А в Варшаве мне тоже незачем было торчать. Там уже пахнет мертвечинкой и остались одни старые ханжи, состоящие на поклонении при отце примасе, проливающие слезы кредиторы банкрота Теппера да городская шушера. Пустыня, говорю тебе! Дукат там такая же редкость, как девичья невинность в Гродно. Водятся они кой у кого, у Игельстрема, но и тот после выборов не так уж щедр. Представь себе, в последнее время мне уже не хотели больше отпускать в кредит у Яшовича ни одной бутылки. О времена, о нравы! - как стонет наш дружище Стась, когда Сиверс отказывает ему в авансе. А посему я покинул неблагодарный град и вот блаженствую в этом гродненском раю.

- Мне говорили, что ты стал советником кого-то из знатных вельмож.

- Я не люблю ни питаться огрызками с барского стола, ни держаться за ручку господской двери. Живу по-прежнему - как всегда, обожаю женщин, вино и золото. Вот и сейчас предвкушаю удовольствие хорошо поужинать во славу покровителя и, если повезет, выиграть в "фараон" малую толику дукатов.

- Так это торжество в честь Сиверса?

- Ты спрашиваешь, точно с луны свалился.

- Я приехал только сегодня утром, весь день проспал, а вечером меня забрал с собой старый товарищ, привез сюда, сам куда-то запропастился... Теперь я встретил тебя, - и больше ничего не знаю.

- Ну, коли так, заруби себе на носу: сегодня седмица после именин Сиверса. В честь сего, а также для выражения признательности за благополучное проведение союзного, или, как говорится громко, "альянского", договора мы будем веселиться до рассвета. Запомни хорошенько этот четверг первого августа 1793 года.

- А кто же тратится так усердно на эти празднества?

- Пулаский, волынский депутат и маршал-предводитель Тарговицы. Не беспокойся, однако, почтенный шляхтич не останется в накладе, все расходы ему вернутся, с немалой лихвой, из посольской казны. Наши заправилы сейма всегда очень щедры за чужой счет.

- Я с удовольствием полюбуюсь на деятелей конфедерации.

- К сожалению, самого цвета, пресвятой троицы ты уж не увидишь. Говорят, что из дому, который должен скоро рухнуть, прежде всего улетают птицы. Может быть, потому Щенсный-Потоцкий наслаждается в Гамбурге дорого оплаченными ласками мадам фон Витт, Браницкий в Петербурге обивает пороги графа Зубова, а Ржевуский зарылся в деревне - учит корчмарей, как лучше спаивать мужиков, и пишет ученые трактаты для своих экономов о том, как драть шкуру с крепостных. Иногда, впрочем, он появляется в Гродно, особенно когда ему пригрозят военным постоем или чем-нибудь подобным, наговорит кислых слов пруссакам и королю, наплачется на упадок духа свободы и, умилостивив Сиверса, исчезает опять с горизонта. Мелкоты же тарговицкой достаточно, - насмотришься. Кишат, как пчелы, над посольским медом. Нынче это самая многолюдная фракция.

- Есть еще в Речи Посполитой и честные! - воскликнул Заремба с таким жаром, что Воина внимательно оглянулся кругом и шепнул ему на ухо:

- Смотри, не откровенничай на людях. Здесь стены имеют уши. Особенно личность "покровителя" и августейшей "союзницы" неприкосновенны, каждое слово будет доложено. Пожалуй, я один еще пользуюсь привилегией говорить, что мне нравится, потому что меня знают все как игрока и пьяницу. И так немало уж неосторожных сгинуло потом куда-то бесследно...

- Ты рассказываешь что-то невероятное. А где же свобода? Где же конституция?

- Пока что в закладе у Сиверса. Идем скорей, а то займут все лучшие места.

Молодые люди догнали гостей, собравшихся на берегу Городничанки и восторгавшихся совершенно неожиданным зрелищем.

На краю причудливо изрезанного и заросшего кустарником оврага, по дну которого, булькая, струилась речонка, возвышался увенчанный куполом турецкий шатер в желтую и зеленую полосу, подшитый алым кумачом, с шикарно сервированным огромным столом посередине, сгибавшимся от тяжести серебра, фарфора, хрусталя и алебастровых урн, державших в плену многочисленные огни. А рядом с ним, на холмистом берегу и в искусственно насаженных розовых рощицах стояли приземистые китайские пагоды с загнутыми кверху крышами из зеленой соломы, покоящиеся на позолоченных, обвитых гирляндами из цветов драконах. Каждая пагода была приготовлена только на десять персон и сверкала серебром, канделябрами из позолоченной бронзы и фарфора филигранной аугсбургской работы, украшавшими столы.

- В самом деле, необыкновенное зрелище! - похвалил сам Сиверс, а за ним и другие наперебой пели дифирамбы удачной идее маршала.

Пулаский, очень довольный всеобщим одобрением, то и дело откидывал назад белые разрезные рукава своего кунтуша и широким жестом приглашал к столам, самолично рассаживая дам и гостей по знатнее.

Первым в шатре усадил он Сиверса, вокруг него заняли места послы соседних держав, влиятельные дамы, епископы, министры Речи Посполитой и наиболее влиятельные депутаты сейма. Остальные гости заняли пагоды, составляя компании сообразно симпатиям, связям и дружеским отношениям.

Воина повел Зарембу в знакомую компанию и сел рядом с ним, чтобы поболтать без стеснения. Но он не мог, однако, уберечь его от пристальных женских взглядов и вызывающих улыбок.

- Предсказываю тебе большой успех у женщин, - шепнул он, с искренним восхищением любуясь его смелой мужской красотой.

- Столько же о нем забочусь, сколько о прошлогоднем снеге.

Покраснел, однако.

- Значит, не забыта еще красавица Иза?

Север сдвинул брови, словно что-то его больно кольнуло.

- Красавица камергерша, - продолжал Воина, - сидит в шатре. Ты не заметил?

- Не интересовался, - ответил Север сквозь зубы.

- Это мой закадычный друг, многоуважаемейшая пани подкоморша! представил его Воина сидевшей рядом шикарной даме.

Карлик-негритенок, похожий на черную обезьяну, стоял за ее стулом, держа в руках шаль и разные туалетные аксессуары.

Пани подкоморша обмахивалась веером, внимательно и, видимо, опытным глазом рассматривала в то же время Севера. Пани подкоморша была особа уже в летах, но еще очень недурна собой, с пышно развитым и так глубоко обнаженным бюстом, что Заремба не знал, куда ему деть глаза.

- Вдова, несколько тысяч душ в австрийском кордоне, вся жизнь в амурах и щедрая для своих друзей, - посвящал его шепотом Воина, забавляясь его смущением.

- Подержите, пожалуйста, сударь!

Голос у подкоморши был низкий, очень приятный, по-французски она говорила с бердичевским акцентом. Заремба с трепетом взял в руки веер, весь из кружев, пронизанных золотом. Немного спустя она бросила ему перчатки, разрисованные цветными миниатюрами на весьма фривольные мифологические темы, и, взяв из руки негритенка агатовый флакон, серебряное зеркальце и осыпанную драгоценными каменьями пудреницу, напудрила лицо, надушилась и проговорила вполголоса:

- Я вас не встречала ни на каких ассамблеях.

- Я только сегодня приехал, - ответил Север, удивленный ее туалетным ритуалом и бесцеремонностью.

Пани подкоморша улыбнулась, сверкнув двумя ослепительными рядами зубов, и спросила, пристально вглядываясь в него сильно подведенными глазами:

- Вы какого полка?

Заремба удивился ее проницательности, помедлил, однако, с ответом.

- Я узнаю солдата под всяким костюмом и ни когда не ошибусь. А в каком вы чине? - не отставала подкоморша.

Заремба старался отделаться от нее уклончивыми шутками. Воина шепнул ему опять на ухо:

- Предупреждаю тебя, что сии столь аппетитно пространные и столь многообещающие латифундии состоят уже, вкупе с борами, лесами и границами, во временной аренде...

Не успев еще докончить, он прыснул со смеху. Пани подкоморша сдвинула, подозрительно насторожившись, соболиные брови; к счастью, однако, поднялся большой шум, так как появился пан Боровский, а за ним, вся в белом, целая когорта поваренков с огромными серебряными подносами в руках, блюдами, пузатыми мисками, кастрюлями и лотками, дымящимися благовонным паром; другие, в зеленых охотничьих куртках, несли вина в бутылках, кувшинах, жбанах, древних, обросших мхом графинах, запечатанных сургучом, помеченных черными крестами; третьи, в красных фраках, белых чулках и взбитых прическах, тащили позолоченные погребцы с ликерами, наливками, вкусными лакомствами на закуску; в самом конце шли рослые паюки, которые стали позади послушной шеренгой, с полотенцами в руках наготове. Пан Боровский, как опытный в своем деле вождь, дал безмолвный сигнал, и пир начался.

Музыка доносилась откуда-то издали тихими, ласкающими волнами вместе с ароматом сена и вянущих цветов.

Ночь была темная, знойная, пахло как будто грозой. Небо нависло тяжелым свинцовым сводом, на западе вспыхивали короткие белесые зарницы. Откуда-то, со стороны Лососны, доносилось пение петухов, и время от времени глухие, далекие раскаты сотрясали воздух. По временам поднимался сухой, знойный ветер, раскачивавший деревья, - ветви шумели листвой, и гасли огни иллюминации.

На фоне этой темной, тревожной ночи шатер с куполом возвышался, сверкая огнями, словно храм, в котором как будто совершались какие-то таинственные мистерии. Пылающие урны и хрусталь рассеивали вокруг радужную пыль, в дымке которой люди и предметы приобретали призрачные очертания. Все казалось неописуемо чудным сном. Взгляды сверкали искрами молний, лица же и обнаженные плечи женщин были словно выточены из перламутра, опрыснутого бирюзой; краски нарядов стали матовыми, сливаясь в темные волны рубинов, изумрудов и золота, пенящиеся кое-где пушистыми гребнями кружев. Даже белизна скатертей отливала радугой мыльных пузырей, а фарфоровые статуэтки, расставленные посреди стола хороводом пляшущих муз, казалось, действительно движутся таинственно в этом волшебном освещении.

Сиверс, сидевший в раззолоченном троноподобном кресле, казался грозным божеством, к которому ползли подобострастные взгляды всех присутствующих, клонились все головы и плыли общие, жаждущие удовлетворения желания. Даже сама окружающая тишина, казалось, была проникнута трепетным почтением и тревогой.

В шатре царила глубокая, чинная сдержанность. Говорили немного, шепотом, взвешивая каждое слово, каждый взгляд, каждое движение. Даже звон фарфора и серебра старались заглушить, прислуга же ступала робко, на цыпочках, словно тени. Все скучали с большой торжественностью и важностью.

Зато в беседках царил совсем другой дух. Сначала тоже старались сдерживать голоса, оглядываясь на высоких особ, сидящих за столом в шатре. Но когда пронесли уже несколько блюд и прозвенели первые бокалы, вся сдержанность улетучилась, как дым, и настроение гостей стало рвать поводья. Шляхта ела, пила, давая волю природному своему веселью. Остроты сыпались, взвивались и рассыпались в воздухе, как ракеты, передавались из уст в уста вкруговую, вместе с бокалами, как вино, возбуждая всеобщее веселье. Посыпались пикантные анекдоты о ксендзах и монахах. На руках даже очутились отпечатанные на голубом листочке бумаги непристойные стишки - эпиграмма на Бухгольца, - обежали все столы и, вызвав взрывы бурного хохота, пропали куда-то бесследно. Общее веселье гостей росло с каждой минутой. Прислуга неутомимо следила за бокалами, вино лилось рекой, лица раскраснелись, настроения окрылялись, сердца переполнялись теплом, кровь начинала играть. Глаза у женщин блестели, как звезды, влажные же их улыбки и обнаженные плечи не одному уже туманили голову. За раскрытыми веерами завязывались разговоры вполголоса, вырывались из уст пламенные вздохи, колыхались взволнованные женские груди.

Но когда веселье становилось слишком шумным и слишком бурно оглашали воздух взрывы смеха, то тут, то там появлялась сгорбленная тень пана Боровского, и настроение как-то странно само собой стихало; разговоры становились глуше, лица пасмурнее, веера бессильно опускались, тревожные взоры тянулись украдкой к шатру.

- Веселятся, точно поминки справляют, - заметил кто-то вполголоса.

- Где слишком много духовенства, там уж очень скучна обедня.

- Ну и пускай себе скучают, а нам-то чего ради тянуть Лазаря?

- Говорил Боровский, что послу сегодня сильно нездоровится...

- И лошадь устанет, когда ее будут так с утра до ночи чествовать.

- Одна только пани Ожаровская неутомима...

- Отпостилась после Штакельберга, теперь надо позаботиться о преемнике! - пробасил чей-то дерзкий голос.

Ему ответил дружный смех, и разговоры на эту тему потекли такие язвительные, до того пересыпанные злобными светскими сплетнями, что Заремба с горечью заметил:

- В Польше лучше быть с людьми в войне, чем в дружбе.

- Это ты верно сказал! - поддакнул Воина. - Не мог у нас родиться Кастор, потому что Поллукс продал бы его за первую удачную остроту. Но ведь так приятно смеяться над ближними! - засмеялся он цинично. - Посмотри-ка, как важно вон тот разыгрывает из себя сатрапа над нами! - прибавил он, указывая глазами на седую голову Сиверса, возвышавшуюся над всеми и видимую отовсюду сквозь широко разверстые крылья шатра.

- С такою же для нас прибылью, какая была от сапог Карла XII шведам.

- А так как трактует он нас совершенно так же, то мы только и знаем, что бьем перед ним поклоны. Подумай только: никогда и никому Речь Посполитая не оказывала таких почестей. Даже сейм отложили до субботы, чтобы не мешать празднествам. Вот и ублажаем его изо всех сил. Всю именинную неделю носим его на руках, осыпаем цветами, славословим, точно истинного спасителя. А уж сегодняшний день проводим, как настоящие труженики! Знаешь, утром сегодня епископ Скаршевский отслужил в его честь обедню. Забавно, не правда ли?

- И как это гром не разразил его у алтаря! - буркнул Заремба.

- Да, жаль! Зрелище было бы довольно эффектное. А днем папский нунций дал обед на шестьдесят персон. Не было недостатка ни в шампанском, ни в тостах. Пили мы за его здоровье, за здоровье его дочерей, его внуков, не помню, - пожалуй, что и его лакеев. Чего не сделает поляк, когда увлечется! Потом поехали ужинать с сюрпризами; это уже устроила пани Ожаровская. Сюрпризы были великолепные, спектакль тоже неподражаемый. Разыграли "Lе ргоvегbе". Выступали первейшие красавицы, демонстрируя безукоризненнейший французский акцент. В антракте пела божественная Камелли, а брат ее играл на гитаре. Потом милейшая, добродетельнейшая Юля Потоцкая, как всегда окруженная своими детьми, проплясала бешеный казачок. Господи, каких только там не было коленцев, приседаний, выкидывания ножек! Все пришли, конечно, в безумный восторг, рыдали от счастья, и шампанское лилось фонтаном. А в заключение было преподнесено нечто вроде апофеоза высокопоставленного именинника. Номер был никудышный, стихи хромоногие, французский акцент и язык - аховые, смысла - ни на грош. Но так как ода превозносила до небес великого мужа, ниспосланного нам провидением, то мы нашли ее бесподобной и не жалели бурных аплодисментов автору. А вымучил из себя этот шедевр, немало попотев над ним, не кто иной, как бывший курляндский посол, барон фон Гейкинг, прелестная же баронесса, его дочь...

Он замолчал, так как заиграла вдруг музыка, раздались громкие клики: "Ура", "Виват!" - и все повставали из-за столов.

- Что случилось?

- Пулаский поднял тост в честь его величества короля.

- Пускай себе, на здоровье! - проговорил Воина не очень громко. - Так вот, прелестная баронесса, - продолжал он, - сыграла в заключение восхитительную "Магдиепе". Можешь представить себе, как мы были счастливы!

- Чего же ради столько чести?

- Спроси у тех, - Воина указал на шатер. - Знаю только, что я проводил время божественно, и Фортуна улыбалась мне исключительно.

У Зарембы на устах были какие-то язвительные слова, но он вдруг порывисто отвернулся, услышав укоризненный голос пани подкоморши:

- Сударь, вы мне не отвечаете...

- Он плохо слышит, - выручил его поспешно Воина. - У него притупилась чуткость к сладким словечкам, - добавил он со смехом.

- Вы - непочтительный насмешник! - прошипела подкоморша, метнув на Воину сокрушительный взгляд.

- Что вы, что вы, многоуважаемейшая пани подкоморша...

- Тише! Господа, пожалуйста, потише! Пулаский хочет говорить! поднялись отовсюду возгласы, и через минуту воцарилась выжидательная тишина, нарушаемая лишь бульканьем разливаемого шампанского.

Все взоры обратились на Пулаского, стоявшего против Сиверса и возглашавшего с поднятым бокалом в руках громким торжественным голосом:

- ... Да здравствует ее императорское величество, августейшая императрица всея Руси, наша любезнейшая союзница! Ура!

- Ура! Да здравствует! - огласился шатер криками, сопровождаемыми звоном бокалов.

- Ура! Да здравствует! Браво! Да здрав-ству-ет! - повторила сотня зычных глоток из-за всех столов, и общий крик покрылся густой фанфарой; взвыли протяжно медные трубы, с холмов же рявкнули пушки, многократно оглашая воздух выстрелами, так что земля тряслась и багровые огни извергались во тьму.

- Пей же! Это не шутки! Смотрят! - проговорил шепотом Воина, чуть не насильно заставляя Севера встать. - Горьковато немного, но проглотить можно...

- Ни за что! Никогда! - бормотал подавленно Север. Он был бледен, сердце его билось, точно птица, попавшая в клетку, пот выступил на лбу, глаза дико загорелись, и всего его охватило такое негодование, что бокал прыгал у него в руке, разбрызгивая вино во все стороны.

- Вы забрызгаете мне мой жюпон! - проговорила подкоморша, с опаской отодвигаясь от него.

Тост за императрицу был выпит залпом, после чего бокалы опять потянулись за новыми струями вина. Так как музыка вдруг смолкла, клики затихли, пан Пулаский же, чуть-чуть склонившись над столом и уставившись круглыми ястребиными глазами в посла, воскликнул, точно вторя не смолкавшим пушкам:

- Господа! Выпьем за здоровье нашего именинника и друга! Да здравствует ясновельможный чрезвычайный и полномочный посол ее императорского величества, августейшей императрицы всея Руси, Яков де Сиверс! Ура!

Красивым жестом откинул он белые атласные рукава кунтуша и под громкие крики "виват" направился с бокалом в руке к послу.

Сиверс встал не без труда и, взяв бокал из рук графа Анквича, стал чокаться со всеми, с широким умилением благодаря за добрую память и любовь.

Вокруг раззолоченного кресла образовалась густая толпа.

- Надо идти вместе со всеми, - шепнул Воина Зарембе, таща его за собой.

- Толкотня точно перед алтарем.

- Всемогущей Карьере честь и хвала. Это - единственное божество!

Но когда они вошли в круг света, падавшего от огней из шатра, Заремба вздрогнул внезапно, остановился на мгновенье и сразу точно ринулся с головой в бездну чьего-то взгляда, сиявшего в глубине шатра.

- Иза!

- Север!

Полыхнул в пространстве крик двух взглядов, вырвавшихся с самого дна обоюдной тоски, и, подчиняясь непреодолимой силе взаимного влечения, оба устремились друг к другу сквозь сбившуюся вокруг Сиверса толпу. Были все ближе и ближе друг к другу, вот уж совсем близко.

- Мы запаздываем, это примут за невнимание, - заметил Воина, подхватывая его с силой под руку.

Сразу рассеялась радуга очарования, и насмешливое, безжалостное лицо действительности заглянуло ему в глаза. Понял и, сразу овладев собой, гордо поднял голову, холодно и пренебрежительно поклонился Изе, чокнулся своим бокалом с бокалом Сиверса и, не оглянувшись даже на следившие за ним и померкшие от изумления глаза, вышел из шатра. Шел, точно подстреленный, в шеренге, машинально держа недопитый бокал в руке и не отдавая себе отчета, куда он идет.

Очутился под каким-то деревом, преградившим ему дорогу, и там только окончательно пришел в себя, грохнул бокал о землю, приткнулся спиной к стволу и попытался подчинить разбушевавшиеся мысли и чувства железной узде воли. Немного спустя вернулся к гостям, но в шатре и пагодах сновала только прислуга, допивавшая остатки, гости же все собрались на пригорке позади виллы, где пани Ожаровская собственноручно зажигала фейерверк.

Взвились мгновенно ввысь расплетенные косы пурпурных огней и, изогнувшись где-то в высшей точке, рассыпались дождем гаснущих в воздухе искр. Со всех сторон посыпались возгласы восхищения и крики "браво!". Сам Сиверс зааплодировал. Еще через минуту громовой раскат потряс воздух, и в пространство взметнулись огромные снопы зеленых огней, из лона которых, словно из недр расступившейся земли, всплыли золотисто-рубиновые инициалы Сиверса. Медленно, величественно поднялись вверх, все выше и выше, сверкая все ярче и ярче, пока, наконец, не повисли на долгое мгновение в черной бездне небес на такой высоте, словно должны были озарять всю Речь Посполитую... Вслед за ними поднялся ураган молний, с треском и свистом взвивавшихся в пространство, развеваясь тысячами огненных языков и султанов, окружая инициалы клубящимся роем огней, дыма и канонадой гремящих выстрелов.

Все уста онемели от изумления, все взгляды застыли, точно распятые, на парящих в темной бархатной вышине инициалах. Вдруг среди всеобщей тишины в толпе гостей раздался чей-то мощный голос, хмуро пробасивший:

- Мане! Такел! Фарес!

Ему ответил общий смех и взрыв безумного веселья. Грянули бурные аплодисменты и крики "виват" в честь Сиверса, все окружили его толпой, засыпая восторженными возгласами. Наиболее горячие даже хотели его качать, только этому помешал Пулаский, опасаясь, чтобы с гостем что-нибудь не приключилось. Вскоре, однако, явились гайдуки с огромными графинами, зазвенели опять бокалы, зазвучали новые тосты, покрываемые все более и более бурными криками: "Ура! Браво! Виват!" Снова загремели медные трубы фанфар, затрещали ружейные залпы, заговорили громовым, увесистым басом пушки, и все слилось в общем сумбурном шуме, создавшем впечатление грозного сражения и смертного боя.

Когда же погасли инициалы, весь парк и холмы кругом бурно заклокотали и, точно жерла вулканов, стали выбрасывать громы и снопы ослепительных молний. Поминутно взлетали ввысь огненные змеи, брызгали фонтаны, напоминавшие красотой коралловые деревья, расцветали неожиданно причудливые букеты, сверкавшие тысячами всевозможных цветов, вспыхивали звезды, вращавшиеся с головокружительной быстротой, сыпались каскады изумрудов, лились золотым ливнем дожди искр и алые грады рубинов. Тысячи огней взлетали сразу с шумным лопотом, точно стаи разноцветных птиц.

Гости, восхищенные этим великолепным зрелищем, бродили безмолвно, словно тени Елисейских Полей. Минутами кому-нибудь казалось, что Олимп спустился на землю с недосягаемой своей высоты и что в этих волшебных рощах, пронизываемых громами и молниями, бродят вместе со смертными богини, нимфы и дриады в безмолвном восторге блаженного упоения. И действительно, временами греческие туники, обнаженные груди и босые ножки выплывали внезапно в кругах лучезарных ореолов, точно паря в облаках, временами скользили бледными силуэтами, точно в бредовом видении, временами же все человеческие фигуры исчезали и кругом царило лишь море ослепительных искр и пылающих красок, растворенное в другом море - тьмы.

Зрелище было так прекрасно, что, когда был дан сигнал об окончании, все покидали пригорок с сожалением, оглядываясь на догорающие сказочные чудеса.

- Две тысячи дукатов потрачено на дым и вонь! - высказался кто-то вслух.

- А король каждую неделю, а то и чаще, клянчит через Бокампа авансы! шепотом поддакнул другой.

- И солдаты, не получая жалованья, босые и голодные, разбегаются по домам, хотя враг в пределах Речи Посполитой, - вставил Заремба, придвигаясь немного к говорившим, но те испуганно отвернулись и поспешили стушеваться.

- Идем танцевать! - явился неожиданно Воина. - Куда это ты пропал? Пани подкоморша наказала мне, чтобы я тебя к ней привел. Быстро ты повышаешься в ее милостях.

- Не гонюсь за таким повышением! - буркнул недовольно Север.

Оба направились вместе с другими к дворцу, сиявшему уже издали всеми окнами. Рядом, опираясь на плечо молоденького, тщедушного ксендза, плелся в угрюмом молчании епископ Коссаковский.

- Знаете, ваше преосвященство, мне пришла в голову гениальная мысль, обратился вдруг Воина к епископу, вскинувшему на него недоверчивые, злые глаза. - Надо дать Польше нового патрона.

Епископ остановился на минуту.

- Коронная Польша имеет для себя Станислава; Литва имеет своего Казимира, справедливо было бы Украине дать Иакова!

Коссаковский расхохотался, но не возражал, однако, продолжая слушать шутку Воины.

- Его преосвященство, епископ Скаршевский, - продолжал тем временем тот самым серьезным тоном, - докажет черным по белому, с превеликой эрудицией, какие в Польше творятся чудеса под эгидой нового патрона; каким поистине чудесным образом приумножается богатство некоторых сограждан; и как коронные ослы преображаются в мудрецов и знатных вельмож; и каких горячих поборников приобретает себе российский рубль. Не переписать всех этих заслуг на целой воловьей шкуре. Нунций его святейшества поддержит нас в Риме. Ее величество императрица, конечно, не воспротивится такому возвышению ее верного слуги, а Речь Посполитая достойно наградит своего искреннего благожелателя. Ведь он же сам уверяет, что все, что он делает, делается только для нашего блага. Неужели же нам не восторгаться такой добродетелью? Неужели мы отравим ядом неблагодарности столь чуткое сердце?

Заремба не мог удержаться от смеха. Епископ же погрозил:

- Как бы вам раньше не поукоротили язык!..

- Это будет моя жертва на алтарь неблагодарной отчизны.

- Вам, сударь, над всем только бы поиздеваться.

- А разве все это не достойно самой едкой насмешки?

Епископ ничего не ответил. Только когда они поднимались на террасу, он проговорил дружественным тоном:

- Заходите ко мне пообедать. Буду очень рад вас видеть, хотя бы завтра.

Воина поклонился с благодарностью и, проводив его до дверей дворца, взял Зарембу под руку и стал шептать ему с оживлением:

- Должен тебе доложить, что этот терпеть не может Сиверса и строит ему козни, где и как только может. Оба ненавидят друг друга, хотя корчат друг другу приятные гримасы, как в менуэте. Небось, проглотил мой крючок, теперь уж я его вздерну на леску.

- Ненавидят, говоришь ты, друг друга. Но оба дружно работают для Семирамиды...

- Один работает для своей госпожи, а другой старается урвать, что удастся, для себя и для своей голодной семейки. Ненасытный человек, и потому опасный! Многому ты здесь научишься. Слушай только да гляди в оба.

- Сказать по правде, я не за тем приехал, - ответил осторожно Заремба.

- Ищешь карьеры? - задал вопрос без обиняков Воина.

- Хочу восстановить свой утраченный чин. Насколько ты, вероятно, помнишь, я не государственный деятель, а солдат, и всякие другие дела мне чужды.

- Ну что ж, герой из-под Дубенки, будешь и здесь, в Гродно, побеждать всяких там подкоморьих вдовушек и погибнешь смертью храбрых на зеленом поле "фараона". Уж я постараюсь, чтобы случай всегда был к твоим услугам. А вдруг тебе удастся искусить Фортуну.

- Надо с ней померятся.

- Люблю решительные правила. Признайся, однако, в самом ли деле ты приехал только для того, чтобы хлопотать о возвращении в полк? - спросил он неожиданно.

- Да, и рассчитываю, что дядя мне очень поможет.

- Пан кастелян зарежет откормленного быка в честь возвращения блудного племянника и окропит слезами радостное примирение. А что скажут твои прежние товарищи?

- Я ведь возвращаюсь на службу Речи Посполитой.

- Точнее - сейму. Я видел твою подпись на манифесте.

- Но сейчас мне приходится волей-неволей сбросить с себя гордыню и просить прощения.

- Король охотно дарует тебе его, может быть, даже пообещает тебе кое-что, где-нибудь, когда-нибудь. Никто ведь за обещание его судить не будет.

Из всего этого я заключаю, однако, что тебе изрядно надоело считать отцовские скирды и ругаться с мужиками.

- Ты угадал, я предпочитаю уже своих солдат и ученья, - проговорил со смехом Север, довольный тем, что Воина не пристает к нему с чересчур настойчивыми вопросами.

- А что там у вас слышно дома? - спросил Воина как будто между прочим.

- Сейчас, собственно, я хорошо не знаю, - смутился Север. - Я туда не заезжал.

Молодые люди вошли в вестибюль. Из соседних комнат, превращенных временно в уборные для гостей, доносились женские голоса и смех.

- Ну, устраивайся тут как знаешь. Мне нужно на минутку удалиться, проговорил Воина и куда-то скрылся.

Заремба вернулся к раззолоченным дверям. Два лакея в красных фраках и белых париках распахнули их перед ним.

Его охватило тепло, пропитанное приторным запахом духов, восковых свеч, говором человеческих голосов и тренькающими звуками настраиваемых инструментов.

Он остановился в изумлении, оглядывая шикарный зал, огромный, как храм, обитый алой парчой и заканчивавшийся вверху хорами, опиравшимися на четыре белых колонны, из-под которых раззолоченные двери вели в анфиладу раскрытых настежь покоев. Золоченый широкий карниз окаймлял вверху стены, рассеченные белыми мраморными пилястрами на продолговатые панно, в которые были врезаны старинные овальные канделябры из кованого серебра с зажженными восковыми свечами. Сквозь высокие окна светились красным светом зажженные на террасе урны. Круглые зеркала в фарфоровых рамах, поддерживаемые пухлыми амурами, глядели со стен потускневшими глазами. Большие люстры рассеивали томный свет восковых свеч и радужные блики хрустальных висюлек. По лазури сводчатого потолка Горы, обессиленные и усталые, спасались от победоносного шествия Авроры, окруженной богинями и амурами, натягивающими свои серебряные луки. Паркет сверкал, точно ледяная гладь, сквозь которую проглядывали чудные арабески из розового дерева и тиса. Длинные скамьи вдоль стен, обитые красной материей, как будто маняще приседали на изогнутых позолоченных, выточенных под козлиные, ножках. У каждого же из окон и у дверей недвижимо стояли одетые в красное лакеи, готовые на каждое мановение.

На этом шикарном фоне двигалась веселая, блестящая толпа гостей. Всюду было полно людей, смеха, блеска, бриллиантов, обнаженных бюстов, развевающихся локонов, греческих туник, оголенных ног, сверкающих перстней, отливающих всеми цветами радуги, вееров, пылающих взглядов и прелестных головок. Красота, изящество и роскошь царили вкупе и безраздельно. Рой разноцветных фраков, галстуков до половины подбородка, бритых лиц, длинных камзолов, плотно обтягивающих ноги брюк и причесок а-ля Каракалла заглядывал в глаза, расшаркивался и лебезил, юля кругом со звоном пустых слов, нашептываемыми вполголоса секретами и скрытыми от посторонних взглядов улыбками. Иногда краем зала пробирался кунтуш какого-нибудь воеводы - бритая голова, длинные отвисшие усы, золотой пояс, красные сафьяновые сапоги и рука на эфесе сабли. Чинно ступали белые чулки в плоских атласных или бархатных туфлях, шуршали старомодные богатые шелковые роброны, старосветские физиономии в обшитых лентами чепцах окидывали полным ужаса взглядом полуобнаженных дам и, возмущенные падением нравов, стыдливо усаживались где-нибудь в темном углу под хорами.

Иногда французский старорежимный кавалер в жабо, затесавшись в толпу, словно пестрая бабочка, и постукивая тросточкой и красными каблуками, склонял изящно напудренную голову в парике и золотой сетке, галантно приветствуя кого-нибудь шляпой, улыбками и комплиментами. Лениво прохаживались разомлевшие дамы, шурша шелком, пузырящимся на бедрах, в седых, взбитых высоко над головой буклях, декольте от пышных грудей до низа лопаток, с мушками на белых от пудры лицах, бриллиантовыми серьгами в ушах, длиннейшими вышитыми золотом шлейфами, в лиловых туфельках, с миниатюрными веерами, закрывающими ярко накрашенные губы и кокетливые взгляды подведенных глаз.

Иногда проскальзывал в толпе какой-нибудь щеголь в коротеньком мантолэ с кружевами, с изящно завитыми буклями на висках, красивый, напудренный, весь благоухающий, с золотой табакеркой в холеных руках, в фиолетовых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками, - порисуется, брызнет туда-сюда сладенькой улыбочкой, раздаст изящную милостыню ласкательных слов, взглядов и табаку, протиснется кошачьими движениями мимо молоденьких девушек и, пожирая их липкими глазами, поговорит о совсем невысоких материях.

В шуме все усиливающихся голосов слышался поминутно какой-нибудь новый язык: нежные итальянские слова сверкали, словно шпаги, извлеченные из бархатных ножен; по временам некрасиво хрипел немецкий, как будто изощренный в диалогах с собаками; английский, похожий на скрежет разгрызаемых зубами камней; играл ударениями и поражал неожиданными оборотами русский; польский лился плавной, хотя и бурливой, волной или гремел вдруг смелым топотом несущихся в атаку крылатых гусар; чаще же всего брызгал пеной шампанского едких острот и каламбуров блестящий, холодный, рассчитанный французский щебет. Двое из Сиверсовых офицеров, одетых по последней моде, держали пальму первенства в этих, часто не совсем пристойных, каламбурах и в довольно бесцеремонных ухаживаниях.

Общество, несмотря на шикарные манеры и внешний лоск, было довольно смешанное. В нем терлись какие-то иностранные личности, с изящными манерами, образованные, нередко титулованные, но о которых никто в точности ничего не знал, разве что посольство, состоящее с ними в тесных сношениях. Были даже и дамы, рекомендованные свыше и принимаемые в самых порядочных домах, но тоже подозрительные.

Вертелось также довольно много загадочных соплеменников и новых фамилий, от которых пахло свежей краской недавно полученного шляхетства, но так как они щедро рассыпали налево и направо золотом, были мастерами в карточной игре, интригах и попойках, то являлись коноводами в кругу молодежи, окружавшей их обожанием и усердно подражавшей им.

Все это кишело сейчас в огромном зале, точно охваченное угаром безумного, пустого, беззаботного веселья.

Ужин был великолепный, вина превосходные, женщины красивые, молодые, жаждущие веселья, кавалеры же - кровь с молоком и так брызжущие молодостью и задором, что едва могли втиснуться в рамки принятых слов, заученных оборотов и искусственной сдержанности. Они подрыгивали ногами, точно стреноженные жеребцы, глаза их блестели необузданной страстью, и с все растущим нетерпением ждали они начала танцев.

Заремба оглядывал их с немалым удовлетворением и наметанным глазом вербовщика щупал эти бычьи шеи, обмотанные кисеей галстуков, богатырские плечи, затянутые в узкие упругие фраки, проворные ноги, мускулистые руки и открытые лица, перекроенные для показу на модный манер. И радостно представлял себе, как кто-нибудь крикнет властно на всю Речь Посполитую: "К оружию! На коня!" Как сразу облетят с них цветистые наряды, взыграет кровь, дух преисполнится храбрости, и все окажутся там, где должны быть - в поле, бесстрашно преграждая дорогу врагу.

Видел их в вихре битв, дерущихся, как львы, - как вдруг, завидя в двух шагах от себя Изу, быстро нырнул в толпу и стал незаметно пробираться в отдаленные покои.

В последнем - круглом, обитом зеленым шелком и уставленном изящной мебелью - собрались вокруг посла все те, кто представлял соль земли, ее мысль и совет и в то же время ее защиту.

Сиверс сидел в низком кресле и, прихлебывая воду, настоенную на померанцевых цветах, водил усталыми глазами по лицам, бросая время от времени какое-нибудь милостивое словцо. Все стояли кругом, пожирая его глазами, внимая каждому его слову с таким волнением, что, когда он поднимал голову, все глаза впивались в его морщинистые щеки, точно пчелы, привлеченные приманкой. Когда же он молчал, нюхая табак и не предлагая его никому, лица меркли, облекались тревогой и беспокойством, а стоило ему только сделать движение, как толпа бессознательно тоже вздрагивала, и головы вельмож клонились с радостным шепотом, словно зрелая нива, к ногам хозяина.

Но вот он поднялся и стал расхаживать по комнате. Все расступались, точно перед святыней, подобострастные взгляды стлались к его ногам, и подлое угодничество в каждом лице ждало хоть одного его слова, хоть одной его милостивой улыбки.

Заремба едва сдерживался и, захлебываясь от негодования, убежал обратно в зал, забился под хоры и дал волю дикой и злобной молитве.

- Веревок и палача! - шипел он побелевшими губами. - Какой позор, какой позор! - повторял он, бичуя себя мысленно до жгучей боли.

Вдруг над его головой зазвенели первые звуки полонеза, и по залу пробежали взволнованные возгласы и шум раздвигаемой мебели.

- Полонез! Освободите место, господа! Место! Полонез!

Оркестр, слив голоса всех инструментов в один мощный хор, заиграл торжественный, плавный, задористый и серьезный, веселый и гордый, дышащий величием танец.

В раззолоченных дверях появился Сиверс, с галантным поклоном подал руку пани Ожаровской, и оба пошли в первой паре полонеза... За ними тронулась длинная разноцветная вереница, поплыла по залу радужно сверкающим змеем, плавно ступая с кокетливыми улыбками, с низкими поклонами, брызжа остротами под звуки музыки, все ширящейся, волнующей...

В зале воцарилась торжественная тишина. Пары за парами плыли в сосредоточенном молчании, точно радужная лента, и только оркестр изливал сверху свои торжественные, волнующие аккорды.

Басы гудели тревожным ропотом озабоченных старцев, на фоне их ропота сверкали скрипки, как девичьи очи, слезой залитые в минуту разлуки; альты рыдали отрывистым, перерываемым болью рыданьем; плакался клавесин и что-то долго шептал, что-то или кого-то звал с глубокой и нежной тоской; захлебывались флетроверсы, словно в страстных лобзаньях печальных прощаний... Вдруг трубы взгремели торжественным, возвышенным гимном, песнью борьбы и победы; взметнулся шум гордый крыльев орлиных, загудел гулкий топот, лязг тяжелых доспехов, далекое ржанье, голоса песни...

Гусары! Гусары!

Трепетом обдало души! Сотня сердец забилась, сотня рук легла на эфесы сабель.

Впереди - генерал Ходкевич, конь чубарый под ним, весь в мыле, лес крыльев шумящих, на ветру плещется знамя, сверкают наконечники пик, звенят кольчуги.

Гудом гудят, как буря, мчатся, как вихрь... Вот стали стеной... Неустрашимо глядят непреклонные, верные очи... Блестят эмблемы, фыркают кони; кто-то тихо вздыхает, несется ввысь пламенный шепот последних молитв...

Вдруг: "Бей, руби!" - прервал тишину оглушительный крик.

Заулюлюкал свирелей неистовый хор. Налетел ураган. Скрестились могучие пики, разлетелись обломками... Грудь встретилась с грудью, звякнули латы, бьют уж с размаху мечи, словно молоты, полыхают, как молнии, рубят, разят, точно громы небесные... Стоны... предсмертные хрипы...

Рявкнула медная жесть знойным рокотом битвы; брякают бубны, валторны гудят протяжно, как пушки, скрипки взвывают свистом тысячи сабель, свирели пронзают штыками отрывистых взвизгов, барабаны врываются в хаос сухой короткой дробью, точно треск самострелов...

Над всем оглушительный гул; все мечется в бешеной схватке, клубится, пьянея от крови, убийства, безумства... И только откуда-то бас с неизменным упорством рявкает злобно, не зная пощады:

- Бей, руби! Бей, руби! Бей, руби!

В первой паре танцевал Сиверс с пани Ожаровской.

Вдруг под самые своды ударила громкая песнь торжества, песнь победы! Зашумели столетние липы, гремят в воздухе "виваты", трясется старый помещичий дом, заревом окна горят. Кровь играет, руки жаждут ответной руки, сплетаются в жгучем объятии любовные взгляды, сердца пенятся радостью, словно кубки с вином, души рвутся вперед, страсть увлекает в безвестный простор...

Эй, как чудесно, как радостно жить! Э-эй!

В ладоши, любезные гости, бейте в ладоши!

Захлопали хором в ладоши, набок клонятся головы, со свистом шуршат в воздухе женские юбки, то тут, то там звонко притопнет бойкий каблук, трепыхнется рукав кунтуша, брякнет сабля в нарядных ножнах... Реверансы... Галантный поклон в ответ на поклон... На колени пред дамой... Крутой поворот - страстные взгляды, немые признанья, нежданные слезы - и полонез несется, извивается, блещет огненной лентой вкруг залы в море огней, красок, оглушительных звуков оркестра, который уже пошаливает, пререкается, затянет вдруг веселый припев, порезвится, поозорничает, брызнет смехом, порой оборвет цинично, порой повеет грустью и все усладней заколышет чарами упоения и забытья.

В первой паре танцевал Сиверс с пани Ожаровской.

- Ну, как веселишься? - спросил Воина, подсаживаясь к Зарембе.

- Как в театре! Вся Речь Посполитая танцует передо мною.

- Скорее вся польская сволочь с сановным покровителем во главе.

- Не вижу только Ожаровского.

- Герой гетман поехал в Петербург. Может быть, хлопотать там о более щедрой награде за сокращение армии. А может быть, только из дружбы к делегации, отправившейся из оторванных воеводств, чтобы выразить верноподданнические чувства царице.

- Их заставили это сделать...

- Не совсем. Но наши магнаты так любят царские прихожие!

- С кем танцует Пулаский? - спросил Север, глядя на танцующих.

- С генеральшей Дуниной. Ничего, может спокойно веселиться... Ее муж держит ведь под пушками Гродно и всех нас. Имеется здесь несколько таких же "военных" дам. Общество избранное.

- А пани подкоморша нашла себе прекрасного танцора.

- Граф Анквич. Первейший говорун в сейме и, пожалуй что, первейшая голова, но и первейший, бесспорно, в Польше взяточник. Полторы тысячи дукатов в месяц получает от царицы и большие виды на будущее. Тайный советник Сиверса! - шептал на ухо Зарембе Воина. - Это его голове, изобретательности и проискам обязаны мы семнадцатым июля. Можешь себе представить, что за персона!

- В самом деле, необыкновенная! - поддакнул Север, пожирая Анквича глазами.

- Погоди, прочитаю тебе целый синодик с характеристиками - знаю его наизусть. За Анквичем шествует еще лучший, Миончинский. Сам ад выплюнул этого негодяя из глубочайших своих закоулков. Картежник, пьяница, убийца из-за угла. Тысяча дукатов в месяц и право безнаказанного грабежа, где только удастся. Ненасытная глотка, дырявый карман и червивая совесть. Всегда готов на самую большую подлость. А так, помимо этого, непревзойденный собутыльник, обворожительный гуляка, циник и первейший остряк в мире. Доверенный Игельстрема, провел по его указке последние выборы в Северной Польше, конечно, за особую приплату. Танцует в паре с пани Залуской, дамой сердца своего патрона и друга, хлопочущей сейчас о казначейской должности для мужа. Вполне подходящая пара. Черту большая будет от них утеха.

- Скорее бы их на потеху палачу, - процедил Заремба сквозь зубы. Но тотчас, чтоб затушевать эти слова, прибавил: - А вон того, что за ними, я откуда-то знаю.

- Белинский - председатель сейма. Тысяча дукатов в месяц на руки и столько же продуктами, квартирой и любовницами. Честное слово! Бокамп вынужден давать ему каждый день кормовые, иначе ему нечего было бы есть и негде жить. Все проигрывает. От Коссаковских тоже выуживает немало. И тут стрижет и там бреет.

- А тот рыжий - Мошинский? Весь в бриллиантах!

- Да, это наша "драгоценность", граф Фредерик. Думает, вероятно, что под дорогими каменьями не виден будет его горб и лисья морда.

- Помощник командира нашей юнкерской школы... Но я с трудом его узнал, - ужасно постарел. Этот, я думаю, ни у кого не на содержании? Чересчур сам богат!

- Богатый, бедный - какое это имеет значение? Берет тот, кому дают. Не дают даром, ради чьих-нибудь прекрасных глаз. Этот, конечно, деньгами не берет, но так себя ценит, что, если ему помахать перед носом канцлерством, сделает, чего от него ни потребуют. Пока что уже чванится табакеркой с портретом императрицы, которую получил за договор. Честолюбивый субъект. Холодный, как камень, и жадный, как торгаш. Очень при этом образованный, и не за страх, а за совесть работает для Семирамиды и для Речи Посполитой! Имеет две слабости: любит блеснуть уменьем танцевать и с увлечением коллекционирует драгоценные каменья. Посмотри, как усыпан ими, - совсем как Люлли! Одни запонки стоят не меньше пятидесяти тысяч дукатов. А эта, что трясется так потешно с ним рядом, точно корзинка у мужицкой телеги, это генеральша Раутенфельд. Генерала сам скоро узнаешь и "полюбишь". Он следит за порядком в сейме, присутствует на заседаниях с зажженным фитилем от пушек. А посему пользуется "пламенным" почтением у публики.

- Мадам, однако, похожа на обозную маркитантку. Продолжай, продолжай, я тебя слушаю с неослабевающим восторгом.

- Да, да, не жалей восторгов! - ехидно усмехнулся Воина. - До конца еще далеко. Видишь вон того, в зеленом фраке и золотистом жилете? Это литовский гетман, Забелло. Может быть, он тебе знаком. Разреши мне во всяком случае представить тебе: глазки, полные кротости, лицо добряка и походка голодного волка. Достойная персона! Ограбил родного брата и пустил его по миру. Дело прогремело на всю Речь Посполитую. Креатура Коссаковских и советчик во всяких грабежах и насилиях. Чтоб ты проникся еще большим почтением к гетману, расскажу тебе, что это он продал распущенную брацлавскую бригаду Кречетникову. Пока говорят об этом шепотом, но известно уже довольно громко, как он ловил с казаками рядовых солдат и брал за них по пять целковых, за офицеров по пятьдесят, снаряжение же продавал отдельно. Необходимо прибавить, что ему приходилось делиться со своим другом-товарищем Злотницким. Теперь понимаешь, что это муж весьма заслуженный в делах государственных, - прибавил он с тусклой усмешкой.

Север живо обернулся. У соседней колонны стоял Якуб Ясинский, бывший его полковник, и как будто внимательно прислушивался.

- Ужасные ты рассказываешь вещи! Мне страшно даже все это слышать.

Он с тревогой посмотрел на Ясинского.

Воина понял его опасения, но, погладив для развлечения волосы на своих висках, бросил небрежно:

- Все это знают и передают друг другу по секрету. Только я не требую от тебя, чтоб ты его хранил. Если угодно, можешь рассказывать всем.

- Я не большой охотник распространять сплетни, особенно столь невероятные.

- Можешь мне верить... Во всяком случае, если тебе это интересно, потерпи и послушай... Вон смотри: розовый фрак с расцветкой, парик с черной лентой в косе, волосы напудрены, лицо точно застывшее, нос красный, с бриллиантовой каплей от табака, движения мешковатые, взгляд глуповатый, это сам литовский маршал Тышкевич. Это о нем гуляют удачные стишки:

С булавой по палате бродит,

Публику из зала выводит.

Потихоньку высокие речи произносит,

А вслух - у Сиверса прощенья просит...

Терпеть не может Коссаковских, а потому "страшно любит отчизну", только так боится в этом признаться, что выражается о ней только фигурально и называет ее - "Дианой". Часто дуется на Сиверса и потихоньку помогает недовольным, но так как у него имение в российских границах, а посол любит щекотать его по ним военными постоями, то соглашается на все. Очень почтенная, хотя столь же потешная фигура. За ним ковыляет, точно хромая лошадь, князь Сулковский. Говорят - интимный друг прусского короля. Свою порцию получает в талерах. Дальше дрыгает с пани Дзеконской Рачинский, хитрец, верный приспешник Бухгольца, не брезгает, однако, и рубликами. Для полного ансамбля не хватает нам Ожаровского. О нем процитирую тебе стишки, сочиненные одним из "недовольных":

Ни телом, ни рогами

Не кажет скотского норова,

Но всеми делами

Дает образ... борова!

Портрет вполне верный. О ком же тебе еще рассказать?.. Епископа Коссаковского и его почтенного братца ты, наверно, знаешь сам достаточно. Потомство когда-нибудь оценит их по справедливости... Заслуги же остальных тоже ждут еще разоблачения и воздаяния. А таких, как Подгорский, Лобаржевский, Бокамп и бесчисленное множество других, не приходится мелом метить: узнаешь их в темноте, - издали воняют падалью. Вот и представь себе, что за мразь собралась тут, в Гродно. Гм, попадется какой-нибудь простодушный баран в кунтуше, голосит, как заведенная шарманка, во всю глотку: "Свобода, равенство вера, liberum veto!" Смысл, однако, всех этих выкриков: бесправие, произвол, самодурство и жадность. Словом - веселый зверинец всевозможной гербовой шушеры! - закончил он, скользя блуждающим взором по веселой толпе.

- Не слишком ли уж мрачно смотришь?

- Даю язык на отсечение, если солгал! - вспыхнул Воина, но тут же прибавил прежним, насмешливым тоном: - Перед лицом чужих преступлений легче, брат, самому получить отпущение многочисленных грехов. Говорю тебе это не как моралист, льющий слезы над падением нравов, а как человек ужасно усталый. С удовольствием бы отдохнул я от этого карнавала прохвостов.

- Разве нет другой жизни и радости, кроме этого общества!

- Где же мне искать денег для сколько-нибудь приличной жизни? Человек привыкает даже к грязной луже.

Полонез окончился, музыка стихла, сменившись говором голосов, наполнившим зал.

- А к монашеской жизни у меня нет ни малейшей склонности! - заговорил опять через минуту Воина. - Разве только если бы у меня было достаточно средств, чтобы купить какой-нибудь тепленький епископат или хотя бы кафедру помощника краковского владыки. Тогда бы я, как наш примас, устраивал пикантные исповеди для высоких дам и разъезжал бы с ними в карете шестеркой, с крестоносцем впереди. Прятал бы трюфели в алтаре от лакомки капеллана, как епископ Скаршевский. Разукрашивал бы церковным серебром экипажи и сбрую, как Коссаковский. Ну, и жил бы себе припеваючи, как подобает пастырю. Костелы еще не вконец ограблены, хватило бы еще и на мою долю. Превосходная идея, не правда ли?

Заремба посмотрел на него с чувством невольного сострадания.

- Смотришь на меня, как ворона на подыхающую кобылу. - Воина почувствовал себя обиженным.

- Мне тебя ужасно жалко. Но я бы тебя вылечил.

- Угадываю даже, каким лекарством. Благодарю тебя, однако не по вкусу мне солдатская служба, не выношу запаха солдатских сапог, каши с салом и трактирных Венер.

Его даже передернуло от брезгливости.

- Может настать минута, когда это явится единственным лекарством.

- Может... А пока - очи долу! Чудо грядет к нам!

Заремба впился холодным взглядом в стройную шатенку, остановившуюся в нескольких шагах от них, в кругу блестящих молодых людей, привлекая на себя все взгляды. Она нарядилась Дианой. В исскусно взбитых надо лбом и ниспадающих вьющимися локонами волосах искрился изящный полумесяц из бриллиантов, а с обнаженных плеч свешивался золотой колчан, наполненный оперенными стрелами. Паутинная туника, точно сотканная из бирюзы, прошитой солнечными лучами, доходила у нее только до икр, перевязанных золотыми лентами. На всех десяти пальцах босых ног сверкали жемчуга, жемчугами же была опоясана лебединая шея, и подвешенные на золотой нитке жемчуга же прижимались к телу между открытыми грудями. Лицо у нее было дерзко красивое, нос орлиный, брови черные, словно грозно натянутые луки, глаза уличной вакханки, и пылающие, налитые кровью губы.

- Непорочная Диана! Горе Актеону! - вздохнул Заремба.

- Если он не захочет петь ее красу. Свора собак под рукой, натравить недолго.

- Кто это? Жемчуга у нее, как у королевы.

- Цену им знает Речь Посполитая! О ней ходит песенка:

Маркиза Люлли

Всех к себе притулит,

От короля до слуг

Всяк ей милый друг.

Содержанка короля, ну - и многих других.

- Маркиза?!

- Одному Бокампу известно, как там у нее обстоит с титулом. Он сводил ее с королем, он же ей и покровительствует. Слыхал я, будто ищет для нее мужа. Надо ввести тебя к ней. Единственный дом в Гродно, где можно встретить все фракции, все сословия и все игры, от ломбера до бернардинского "дурачка". Очень веселенький домок.

И такую принимают!

- Эх ты, благородный рыцарь чистоты и невинности! Мужчина, начиненный нелепыми предрассудками, враг свободы! Заруби себе раз навсегда на носу: в просвещенном обществе всех стран, всех наций царит и правит один неувядающий принцип: "Ни панов, ни попов, ни бога".

Заремба сделал протестующее движение и хотел что-то возразить, но Воина предупредил его:

- Я должен вылечить тебя от этой приходской святой беспорочности. Мне известны средства против самого застарелого пуританизма. Пока же - бегу представиться Диане.

Заремба опять обратил свое внимание на Ясинского, который продолжал стоять у соседней колонны и, не отводя глаз от танцующих, время от времени обменивался то словами вполголоса, то безмолвной мимикой с разными людьми.

"Ведет какую-то тайную игру!"-подумал Заремба и, не решаясь подойти к нему, присел поодаль на бархатной скамье, где уже несколько пожилых дам в пышных буклях с жаром давали волю языкам.

Музыка заиграла капризный англез, больше десятка пар танцевали посредине зала под предводительством знаменитого маэстро Довиньи, который в белом парике, в белом фраке, в белых туфлях и таких же кюлотах и перчатках, со шляпой под мышкой и тросточкой в руке, изощряясь в утрированных приседаниях и пируэтообразных поклонах, вел свою увлеченную танцем гвардию.

Красные лакеи в париках разносили серебряные и хрустальные кувшины с оршадом и баваруазой.

Пожилые дамы все больше и больше увлекались своей пикантной, по-видимому, беседой. Хищные, злорадные взгляды блестели, словно кинжалы, ехидные же остроты, прозрачные намеки, иронические улыбки все время доносились до ушей Зарембы. Он продолжал, однако, мужественно сидеть, как будто не понимая их штопаного французского жаргона, заинтересованный только Ясинским и каждым его движением.

Складные лорнеты с одним стеклышком поднимались поминутно, направляемые на разных красавиц, язвительные же языки работали без устали.

- Неселовская! Вуаль и туника а-ля весталка! Ха-ха! А выглядит точно ключница, закутанная в грязные простыни.

- Или вот эта, Шидловская! Ее прическа а-ля антик похожа на взбитый сноп гороховой ботвы. Наверно, последняя плоцкая мода.

- Ожаровская выглядит сегодня совсем как старая, засиженная кушетка.

- Свой отвислый живот могла бы оставить дома. Смотреть противно.

- У Валевской нет ничего под туникой! Бесстыжая, показывает людям спину всю в струпьях, как ксендз дароносицу. Собаки взвоют от такого зрелища!

- Смотрите, у литовской маршалихи декольте от пупа до мягких частей.

- А трясутся они у нее позади, как будто хотят со стыда отвалиться.

- Не потеряла бы их, как старостиха Водзинская в Варшаве.

- Люлли! Какие жемчуга! Какой хвост поклонников! Парижская судомойка!

- Смотрите, камергерша Рудзкая со своей рябой обезьяной.

Заремба вздрогнул и стал прислушиваться с большим, чем прежде, вниманием, хотя сердце у него екнуло при долетевшем до него замечании.

- Это ее новый "друг"! Говорят, он потратил на нее уже триста тысяч дукатов. Выписывает из Парижа эстафетой наряды и лакомства.

- Кто-то, заслуживающий доверия, рассказывал, что она и другим не отказывает.

- Это из жалости, чтобы им в складчину легче было справиться с расходами. Бедная весталка, деньги сейчас нелегко даются, а камергер скуп.

Заремба корчился от бессильной злобы, но, заметив, что Ясинский развлекается с каким-то странным выражением в лице, снимая перстень с одного пальца и надевая на другой, подошел к нему и проговорил вполголоса:

- Какой красивый перстень!

Ясинский с предупредительной улыбкой подал ему перстень.

Перстень был золотой, фасона, как называли тогда, "римских всадников", с надписью "Надежной рукой", датой "3 мая" и выгравированными на внутренней стороне инициалами. Такие перстни носили в память конституции третьего мая.

Заремба вынул из кармана жилета такой же перстень и поднес к его глазам.

- Похож на ваш! - проговорил он тихо, с трепетом ожидая ответа.

И, услышав в ответ чуть внятный условный шепот, он подошел еще ближе и, шепнув тоже условные слова, назвал свою фамилию.

- Стань ко мне боком, смотри внимательно на публику и делай вид, будто мы незнакомы. Ты меня знаешь, юный военный? Из какой ты бригады?

- Из второй. Кто же из нас, бывших юнкеров, не знает вас, полковник! радостно проговорил Заремба.

- Мой командир предупредил меня о твоем приезде.

- Он уже здесь, в Гродно?

Заремба смотрел на движущихся по залу гостей и, хотя увидал среди танцующих Изу, не тронулся с места, сознавая важность момента.

- Приедет на днях. Собирается Совет. Где начальник?

- Вероятно, уже на пути в Краков.

- А шпики искали его по всему Гродно и окрестностям.

- Было такое предположение, его, наверно, выдал Мерославский, остерегайтесь его; он ведет какие-то шуры-муры с Тарговицей. Предполагались большие дела. Мне нужно установить связь с Мадалинским и Гроховским.

- Завтра получишь планы. Я квартирую в доме гетманши Огинской, но чаще найдешь меня на обеде у Ожаровского или у Коссаковского. Не удивляйся ничему, - продолжал вполголоса Ясинский, придвигаясь еще ближе к Зарембе. Тебе надо войти в приятельские отношения с русскими офицерами. Воина тебе поможет, он здесь запанибрата со всеми, но с ним самим будь осторожен: хитрец и болтун, готов для красного словца душу продать. У тебя есть деньги?

- Верно должен давать сколько нужно.

- Будь завтра на обедне у бернардинов.

- Я там квартирую. Налажена почта с Варшавой?

Но вместо ответа он услышал удаляющиеся шаги и немного спустя увидал Ясинского в другом конце зала в свите красавицы Люлли. Говорил ей какие-то комплименты, широко расшаркиваясь, кланяясь низко и улыбаясь. Красивое благородное лицо его искрилось скрытым огнем, уста же, по-видимому, были красноречивы, так как взгляд красавицы, обращенный к нему, становился все более благосклонным и нежным. Он говорил оживленно, откидывая левой рукой завитые, пышные кудри, ниспадавшие до самого ворота зеленого фрака, и жестикулируя правой, точно рубил саблей.

Заремба смотрел на него пылающим взглядом давнишнего поклонника. Почувствовал в душе после этой встречи какую-то новую бодрость, не страдал уже так от своего одиночества среди веселящейся толпы.

"Значит, и он с нами! Литовская артиллерия - наша!" - размышлял он, с трудом сдерживая свою радость. Стал взвешивать все благие последствия, вытекавшие из этого факта для "дела", и связывать с общими планами.

- Запляшете вы скоро! - шепнул он невольно про себя, преследуя Сиверсовых офицеров волчьим, хищным и беспощадным взглядом. - Скоро кончится эта ваша собачья свадьба.

Душа его кипела негодованием, возмущенная бурным, безрассудным весельем, царившим кругом, этим торжищем предателей и продавцов родины, которых разоблачил перед ним Воина. Он следил за ними взглядом лазутчика во вражьем стане, старался запомнить каждую черточку их лица.

Иза пронеслась мимо него в вихре какого-то танца. Не оглянулся даже на нее, но только первый раз в жизни посмотрел с ненавистью на женщин.

- Чертовы куклы! Коварные обманщицы! - изливал он на них свои горькие укоры и на нежные взгляды, какими они дарили его, отвечал суровым взглядом презрения.

Остановился, однако, в раззолоченных дверях и с возрастающим волнением смотрел на кружащиеся по паркету пары, на обнаженные груди, голые ноги, прозрачные, ничего не скрывавшие туники, на бесстыдную наготу, пожираемую плотоядными глазами мужчин, и на сладострастные изгибы тел, кружившихся в танце.

Дрожь охватила его, и кровь вскипела в нем. Он впервые увидел этот "олимп", от которого веяло безумием страсти и необузданным распутством. Чувствовал стыд в душе, но не мог оторвать глаз и стоял, как прикованный. Точно сон, полный искушений и волшебных призраков, кружился перед его пылающим взором, извивался перед ним бесконечной лентой и непреодолимо манил, опьянял, увлекал...

Были там Психеи с персями, похожими на бутоны, с лицами точно из лунного сияния, были высокие, гордые и неприступные с виду Дианы с установившейся славой развратниц. Были весталки, обвитые гирляндами из белых иммортелей, сами похожие на белые лилии, дерзко стрелявшие кругом глазами. Были Цереры, полные царственного величия, рассевавшие кругом вожделения и трепет страстных желаний. Были нимфы и дриады, одетые совсем как дикарки, только в цветы, перья, драгоценные камни и - бесстыдную наготу. Были и девушки, только что вышедшие из детского возраста, смущенные своей наготой, испуганные, безумствовавшие, как вакханки. Было и много других, одна красивее другой, и каждая, согласно моде и нравам, выставляла все, что только было, напоказ и на продажу.

- Что ж это вы в таком одиночестве? - раздался вдруг рядом негромкий нежный голос.

Север повернулся. Перед ним стояла подкоморша с очаровательной улыбкой на устах.

- Я заблудился в лесу чудес! - указал он глазами на толпу танцующих.

- Я могу стать вашей Ариадной!

Она смочила языком сочные, алые губы. Шелковая шаль упала с ее плеч, так что она вся засияла перед его глазами, как бы совершенно голая.

Он отступил, слегка сконфуженный пышностью ее красоты и сладострастно обжигающим взглядом.

- Вы протанцуете со мной англез! - ткнула она его нежно в грудь веером.

- Боже, какое несчастье; я не умею отличить казачка от менуэта!

- Жаль, а то ведь вы мужчина хоть куда! - выпалила она без обиняков, разглядывая его с нескрываемым наслаждением.

Север вскипел и выпалил, также не стесняясь:

- Ни к чему оценка, - я не продаюсь.

Гордо поклонился и ушел.

Подкоморша немного опешила, но долго еще следила за ним глазами. Север же бродил по залам, ища одиночества, но всюду было полно людей. В уютных боковушках, где матовый свет, изливавшийся из алебастровых урн, как бы приглашал к сосредоточенным думам, таился шуршащий шепот любовных признаний или дремали утомленные матроны, в парадных же покоях, после отъезда Сиверса и всего дипломатического корпуса, гости вовсю дулись в карты. Покои были буквально битком набиты и темны от дыма, так как мужчины курили трубки, невзирая на присутствие дам. "Фараон" царил всевластно. Столики осаждались. Над зеленым полем склонялись хищные лица, блестели лихорадочно пылающие глаза, шевелились трясущиеся руки. Время от времени раздавались многообещающие возгласы, после которых наступали минуты мучительного ожидания, смущаемого лишь сухим шуршанием выбрасываемых карт и до того напряженного, что слышно было, как игроки дышат со свистом и как у них дрожат ноги. Потом раздавались вдруг сразу взрывы ругательств, жестокие споры, звон пересыпаемого золота и тяжелые, мучительные вздохи. И то же самое повторялось за каждым столом, в каждой комнате. При этом пили так безудержно, что лакеи едва успевали подавать и наливать.

Заремба успел уже пресытиться этим зрелищем, когда рядом с ним очутился Воина. Глаза у него странно блестели и щеки горели.

- Наверно, проигрался?

- Позорно, до самых запонок! Одолжи мне, что только можешь!

Заремба подал ему довольно увесистый мешочек.

- Дукатов пятьдесят будет! - прошептал Воина, взвешивая мешочек в руке. - Давай сыграем в компанию!

- Если хочешь. Кто ж это тебя так обчистил?

- Милейший твой товарищ, Новаковский.

- Хорошо, что ты мне напомнил о нем; мне надо с ним повидаться.

- Только не подумай играть с ним; ему всегда так везет в картах, как будто у него какой-то тайный союз с Фортуной. Он сидит там, в круглой комнате. У меня предчувствие, что я отыграюсь. Спасибо тебе!

Он хлопнул по отдувшемуся карману и убежал.

Зарембе расхотелось вдруг видеть Новаковского.

Он вернулся в зал на прежнее место, под колонны хоров, и следил оттуда глазами за Изой. Она прогуливалась в сопровождении рябого, бледного господина, который ластился к ней, как собачонка, и чего-то настойчиво от нее добивался. Она не отвечала, водя нахмуренными глазами вокруг. Несколько раз Север почувствовал на себе ее пристальный, но как бы ничего не видящий взгляд.

Прошла мимо него надутая подкоморша, - он не заметил ее; прошел Ясинский, - он не заметил; какие-то юнцы за его спиной делились друг с другом интимными замечаниями о разных красавицах, - он не слышал даже их голосов.

Ее одну только видел во всем зале, только ее одну...

Не захотел, однако, даже подойти к ней. Предпочитал смотреть так, издали, и запоминать навеки ее чудные формы. Зачем ему больше! Наглядится только и уйдет, - решал он, не будучи в силах тронуться с места.

Она заметила его и остановилась, впиваясь в него испытующим взглядом. Загадочная улыбка скользила по ее губам. Сердце у него бурно забилось... Она отошла и скрылась в толпе. Музыка заиграла снова, начинался новый танец. Довиньи, словно белая ветряная мельница, размахивал руками, расставляя непослушные веселые пары.

Вдруг Заремба склонил голову, точно под направленным на него ударом. Холод оледенил его сердце... Она шла к нему с каким-то тихим призывом, уста ее трепетали, казалось, звуками его имени. Она плыла, словно волна, с царственным величием расталкивая клубящуюся толпу. Черные кудри вьющимся роем спускались на ее лоб, виски и шею. Высокая, открытая грудь дерзко выдавалась вперед. Она шла походкой, напоминавшей колышущийся на стебле цветок. Иногда ее поглощала и увлекала с собой танцующая толпа. Север ждал тогда с томительным трепетом, пока она вновь выплывет, пока вновь заблестит ее золотистая туника, усыпанная розами, и предстанут взору стройные, обнаженные до колен ноги. На устах ее играла улыбка, улыбка смущения и радости, а карие с точечками глаза блестели точно у охотящегося тигра.

Она была все ближе и ближе; он слышал уже шуршание ее сандалий, нестерпимый жар охватил его, его сердце билось все сильней и сильней, ему захотелось броситься перед нею ниц, - но он не пошевелился и сразу же начал вооружаться холодностью, закрываться щитом насмешливой улыбки.

- Я ждала, чтобы ты со мной поздоровался.

Он вздрогнул. Это она говорит, протягивает руку, ее карие глаза смотрят на него...

- Как я мог посметь, пани камергерша... Как мог бы я осмелиться!.. Он оборвал, - настолько собственный голос показался ему чужим и противным.

Она посмотрела с удивлением и все еще в ожидании, но он не произнес больше ни слова, только впивался в нее неумолимым холодным взглядом.

- Пани камергерша, мы ждем! - воскликнул кто-то, подбегая с ужимками танцора.

Она подала ему руку и ушла, скрывая в душе гнев.

Заремба сделал несколько шагов вслед за ней, но толпа разделила их и оттолкнула его на прежнее место.

Огромный зал закружился у него в глазах, все смешалось в один вихрь и огни, и красная обивка, и люди, и блестящие зеркала, и во главе хоровода белый Довиньи, размахивающий тросточкой, разукрашенной лентами, скачущий, как подергиваемый веревочкой паяц, и кричащий скрипучим старческим голосом.

Заремба крепче прислонился к колонне и ни на минуту не спускал больше глаз с Изы. И ни о чем не жалел, не давал мучить себя тоске. Был совершенно спокоен, но в этой победе над собой был какой-то горький привкус примирения, было что-то, от чего сердце испытывало боль.

А Иза танцевала теперь как будто только для него. Все время проплывала перед его глазами, словно золотистое облачко. Была похожа на цветок, на лунное виденье и в то же время - на бурю, на вихрь. Лицо ее пылало, глаза метали молнии, сочные губы мелькали в пространстве пунцовой лентой, очаровательная улыбка манила, изящные изгибы тела дышали желанием... Каждое ее движение было песней тоски, напоминания и любви...

"Не соблазнишь меня! - отвечал его вызывающий взгляд. - Я не отдамся больше на муку! Ты убила мою любовь!" - мелькало у него в мозгу вместе с воспоминаниями о каких-то поблекших клятвах и жарких поцелуях. Он отгонял эти встающие из гроба призраки, гнал их из памяти, но не мог оторвать от нее глаз и уйти, как решал каждую минуту.

Очнулся, только когда кто-то толкнул его в локоть.

- Чего тебе?

За его спиной стоял его слуга и доверенный - Кацпер.

- Приехал капитан и какой-то толстый господин, - шепнул он ему на ухо.

- Хорошо, пусть Мацюсь подаст карету.

- У нас нет пропусков.

Север посмотрел, не понимая, в чем дело.

- На углах стоят караулы, и казацкие патрули разъезжают по улицам. У каждого должно быть разрешение от гродненского коменданта.

- Как же мы попадем домой? Придется ждать утра.

- Надо ехать сейчас, дело важное. Я договорился уже с одним босняком. Обещал проводить нас.

Север еще раз посмотрел на Изу. Она танцевала, все время глядя в его сторону, вся - улыбка, вся - безмолвная мольба, вся - словно крик тоскующей любви.

Он порывисто скрылся за толпу, смотревшую на танцующих, и ушел.

Внизу под террасой ожидал какой-то человек, шепнул ему:

- Ступайте за мной! - и пошел вперед, озираясь по сторонам.

На востоке загоралась уже заря. Парк чернел и окутывался густым туманом, тянувшимся с Немана. Откуда-то с выгонов доносилось ржание лошадей.

Заремба оглянулся на дворец; он сверкал всеми окнами, оркестр гремел, танцующая толпа проносилась по залу, и то и дело доносился смешанный гул голосов, смеха и топота ног.

- Кто, говоришь ты, ждет меня? - спросил, остановившись вдруг, Север.

- Пан капитан Качановский с каким-то толстым господином.

Заремба пошел так быстро, что спутники едва поспевали за ним.

II

Перед боковым алтарем костела служилась обедня. Костел был пронизан золотистыми снопами солнечного света, кадильного дыма и волнующих звуков органа. Обедня служилась с музыкой, но без пения и особой пышности. Толстый ксендз-настоятель служил ее немного впопыхах, почему-то торопясь, и каждый раз, когда он поворачивался в сторону молящихся, глаза его с беспокойным любопытством бегали вокруг двух склоненных фигур, едва заметных из-за пюпитров и с виду как будто углубленных в молитву. Иногда же, возглашая какой-нибудь "Te Deum" или перелистывая страницы требника, он украдкой поглядывал подозрительно на лица богомольцев.

Не много их собралось в этот день: какие-то дамы в чепцах и фижмах восседали важно, точно нахохлившиеся индюшки, на передних скамьях, несколько горожанок в нарядных наколках и черных платках побрякивали четками, да еще несколько дородных баб, уставившись слезящимися глазами в ксендза, шептали вполголоса молитвы. Несколько старцев в кунтушах, точно для декорации, стояли перед алтарем на коленях, за ними - несколько мещанских кафтанов, а в глубине, под колоннами, жались к стене рваные сермяги, липовые лапти и простой городской люд. Какой-то старый нищий, постукивая костылями, пробовал протолкаться вперед, тыкая под нос коленопреклоненным богомольцам свою чашку для подаяния. Ксендз-настоятель грозно нахмурил лоб и чуть не обрушился на него с бранью. Раздражали его и сварливые, хотя сдержанные пререкания монахов, которые вместе с монастырскими мальчуганами, одетыми в бернардинские подрясники, увешивали большой алтарь цветами и коврами. Старик ксендз, казалось, был весь поглощен лихорадочным ожиданием чего-то, тщетно пытаясь уловить и связать редкие, долетавшие до него звуки сдержанного шепота.

- Нет, - шептал Ясинский, склоненный над раскрытым молитвенником. Говорил мне Тенгоборский, секретарь сейма, что сегодняшнее заседание будет отложено на завтра. Нужно еще заготовить полномочные грамоты для делегации, которая должна вести переговоры с Бухгольцем, а к тому же Сиверс после вчерашних празднеств лежит в постели. Остальные тоже не прочь отдохнуть.

Заремба, опершись локтями о пюпитр и закрыв лицо ладонями, с жадностью слушал.

- Я получил спешную почту из Вильно и должен сейчас уехать. Вернусь через несколько дней.

Зазвенели пронзительно колокольчики, у многих богомольцев вырвался протяжный вздох, все приклонились к земле. Начался вынос даров.

Ясинский опустился на колено, придвигая одновременно Зарембе какую-то серую тетрадь.

- "Избранные места из сочинений китайского философа Гуда", - шепнул он чуть слышно.

Лишь когда стих звон колокольчиков и только орган продолжал свой торжественный гимн, Ясинский, придвинувшись еще ближе, прошептал:

- Это наш конспиративный катехизис. В приложении найдешь ключ к его пониманию и план расположения русских войск в окрестностях Гродно. Заучи его на память и уничтожь. Шпиков полным-полно на каждом шагу, неизвестно уже, кому верить. Смотри поэтому в оба. Депутатов из оппозиции избегай, за ними всегда следует бдительное око. Кривоуст Скаржинский под заботливой охраной, не может шагу сделать без ангела-хранителя. Строй из себя гуляку, ловеласа и с такими только знайся. Прежде чем подашь прошение, засвидетельствуй почтение Мошинскому; он числился когда-то помощником командира юнкеров и столько лет объедал нас, может быть, не откажет тебе в протекции.

- Я думал, что нужно раньше стукнуться к Ожаровскому, но он, говорят, уехал в Петербург.

- Сказки! Он не был вчера на балу, но торчит в Гродно. Уехал гетман Коссаковский. Предупреждаю, однако, что Ожаровский охотно пускает пыль в глаза обещаниями, но исполняет их только по приказу жены или Сиверса.

- А чем увенчались хлопоты Гаумана?

- Поступает к Дзялынскому с производством в полковники. Несколько дней назад в сейме сам король горячо защищал его, а Гославский из Сандомира перед всей палатой восхвалял его верность отечеству и храбрость.

- Я видел, как он справлялся под Заславлем. Я был с моей батареей прикомандирован к полку Мальчевского, в котором он был в то время подполковником. Видел его и под Зеленками.

- Ты проделал всю кампанию?

Заремба отдернул лацкан куртки, из-под которого сверкнул орден "За храбрость", и проговорил:

- Я получил его под Дубенкой, вместе с чином поручика.

- Не рисуйся им! - отшатнулся сердито Ясинский. - Разве ты не знаешь, что сейм запретил носить знаки отличия, полученные в эту войну?

- Я думал, что таких приказов никто не послушает.

- Конечно, - если б царица не приказала силой срывать их с каждого, кто осмелится показаться с ними на людях. Многие уже жестоко поплатились.

Заремба с тяжелым чувством отстегнул орден и спрятал в карман.

- Ты должен стараться не обращать на себя внимания, - подчеркнул еще раз Ясинский.

- Да, Гауману удалось, удастся, может быть, еще нескольким, имеющим протекцию, но останутся сотни из распущенных бригад, которые не хотят служить врагу, а Речи Посполитой не могут. Этих нам нужно привлечь.

- Я уверен, что на призыв начальника явятся все, кто остался верен отчизне. Хуже с рядовыми: тысячи их слоняются по дорогам, выпрашивая милостыню.

- Какие вы насчет их имеете планы? Мне приказано собирать их, кого удастся, и отправлять в полк Водзицкого и за австрийскую границу, а остальных расквартировать по имениям и в Варшаве. Здесь мне приказано устроить сборный пункт; в таком людном городе легче скрыть работу и сообщаться с другими.

- Торопись, однако, со своей вербовкой. За Неманом, под Тизенгаузовской корчмой, каждый день трещат барабаны, льется водка и вербовщики открыто делают свое дело. Вчера я видел даже, как человек сто казаки гнали в свой лагерь. Говорили мне, что вербуют и для прусского короля. Гродно стал ярмаркой солдатского мяса: покупает, кто хочет, и вывозит, точно откормленных баранов.

- Кто вербует в оторванных воеводствах?

- Копець и Вышковский. Скоро увидишь их тут. Как с ними сообщаться, знает Гросмани в Вильно. Есть у тебя кто-нибудь опытный для вербовки?

- Приехал капитан Качановский. Спит сейчас у меня на квартире.

- Знаю его, добрый вояка, умеет драться и знает, где раки зимуют. Заговаривает зубы и мягко стелет, не хуже, чем сам князь "Пане Коханку". Только авансы давай ему не слишком щедро, игрок он азартный и гуляка.

- Мне наказано, чтобы я давал ему под расписку и по счету на каждого человека и лошадь.

- Он самого черта сумеет вокруг пальца обкрутить. Гуляка, повеса, картежник, но и настоящая солдатская душа. Передай ему от меня привет. Да, ты не познакомился на балу с князем Цициановым?

- Впервые слышу эту фамилию.

- Все время сопровождал красавицу камергершу.

- Низкий рябой и как бы с заплесневелыми глазами? Помню.

- Тебе надо с ним познакомиться. Он почти домашний человек у камергерши.

- Нога моя никогда не переступит ее порога, - с жаром выпалил Заремба.

- Это необходимо для дела! - услышал он строгий голос.

Ужас отразился в его глазах. Через минуту, однако, он ответил с мужеством:

- Слушаюсь приказа.

- План действий получишь потом. Думаю, что при содействии камергерши ты войдешь с ним в более близкие отношения. Она твоя родственница?

- И бывшая невеста, - выдавил из себя Север, словно сгусток запекшейся крови из раны.

Ясинский понял трудность его положения, не взял, однако, назад своего приказа.

- Тем скорее ты с ней сговоришься. Ты у нее на хорошем счету. Я слышал вчера, как она жаловалась на тебя Воине.

- Воина с нами? - попробовал было прервать неприятную тему Заремба.

- Пока еще нет. Постарайся его раскусить и привлечь. Это человек очень ценный.

- Для сочинения каламбуров и сплетни! - злобно буркнул Север.

- Нам не приходится брезгать и этим оружием. Острый язык проникает дальше, чем пуля. Мне пора уже уходить. Когда-нибудь вечерком постараюсь попасть к тебе на квартиру, поговорим тогда подробнее. Здесь не безопасно!

Ясинский покосился на какого-то субъекта в черном кафтане, который, казалось, старался подслушать их.

- Ты прямо из Парижа? - прошептал он еще тише.

- Заезжал только в Лейпциг и Дрезден.

- Что, революция в самом деле так страшна, как о ней пишут?

- Как всякая расплата, месть и убийство. Но в то же время как неизбежность.

- И ты думаешь...

Ясинский наблюдал за подслушивавшим.

- Что и в Польше топору палача должно быть немало работы.

- Расскажешь мне в другой раз подробнее.

Ясинский встал, чтобы уходить.

- Да, - вспомнил он, - к тебе явится кто-то и покажет знак, - отнесись к нему с доверием. Он в курсе наших почт и сообщений с командами. Не забудь о Цицианове!

Заремба сидел, все еще ошеломленный странным приказом.

"Приказ, - надо повиноваться! - решил он наконец просто, по-солдатски. Почувствовал сразу глубокое облегчение, под которым гнездилась тихая, скрытая радость. - Это тот, о котором сплетничали те дамы! Почти домашний человек у нее! Друг сердца! - размышлял он, но уже нахмурив лоб и с жалом в груди. - И мне приказывают познакомиться с ним. Ну что ж! Буду рад знакомству! Может быть, смогу отплатить ему дружбой за дружбу! Пусть так", - продолжал он размышлять, строя наперед какие-то смутные планы мести.

За этими размышлениями не заметил, как окончилась обедня. Очнулся, лишь когда смолк орган и поднялся шум расставляемых перед большим алтарем стульев. Слышно было, как подъезжают к крыльцу костела экипажи, как шуршат между скамьями шелковые платья. Ливрейные лакеи, отгоняя толпящихся зевак, покрывали ковриками сиденья, несли подушки, шали и молитвенники. Какие-то разряженные дамы и господа занимали места у алтаря, в креслах, расставленных полукругом, точно в театре. Блестели стекла лорнетов, сановные богомольцы угощали друг друга табаком и конфетами, аромат духов распространялся, словно из паникадил. Какой-то смуглый красивый монах выставлял напоказ свои белые зубы, подставляя дамам кропильницу и побрякивая кружкой с монетами. В костеле создавалась ассамблея, пересыпанная французским щебетом и сдержанными, скрытыми за веерами улыбками. Немного стихло, когда епископ Скаршевский вышел служить обедню. Легкие словечки, однако, не перестали порхать в воздухе и не погасли задорные взгляды подведенных глаз. Ливрейные лакеи, столпившись у входа, тоже давали волю языкам, отпуская неприличные замечания по адресу заполнявших паперть нищих и перекидываясь такими шуточками, что то и дело какое-нибудь крепкое словечко долетало до знатных молящихся у алтаря.

Заремба, улучив подходящую минуту, встал со своей скамьи и хотел было уйти к себе через монастырь, но в первой же галерее его поджидал настоятель и чуть не силой затащил к себе в келью.

- На одну минуточку, золотой мой ангел, - уговаривал он Зарембу, обнимая его за талию. - Присядь, дорогой! Юзеф, подай стул! На чем же вы порешили?

Заремба не мог, однако, ответить ни слова, так как в просторной сводчатой келье поднялся неописуемый крик, писк и трепыханье крыльями. Всполошились целые стаи канареек, дроздов, зябликов, жаворонков, запорхали над головами настоятеля с радостным щебетом, садясь ему на голову, на плечи, всюду, где только могли найти опору.

- Цыц, мелюзга! Тише! - прикрикнул настоятель, отгоняя красным носовым платком назойливую птичью ватагу, чем вызвал еще больший крик и суматоху. Чего только не натерпишься с этой шушерой, - плодится так, что боже упаси! - жаловался он, вытирая потное, жирное лицо. - Замолчать, пострелята! Успокой их там! - обратился он к кругленькому полнощекому "братцу".

В комнате раздалось зловещее карканье, так удачно подделанное, что Заремба оглянулся, а птицы точно сквозь землю провалились.

- Вот так напугал их! - захохотал настоятель, опускаясь в глубокое кресло перед дымящейся миской, наполненной пивной похлебкой, густо забеленной сметаной. - Не выпьешь ли, сударик, кофейку? Или, может быть, по-солдатски - рюмочку и закусить ветчинкой? Ублажи старика, ангел ты мой золотой! Божьими молитвами есть еще маленький запасик. Юзеф, сбегай-ка к буфетчику, разиня, мигом... Правда, сегодня пятница...

- Спасибо, но товарищи ждут меня с завтраком.

- Храпят еще, так что на улице слышно, - вставил монашек, пряча лицо за спину настоятеля.

- Пана Гласко я давно знаю - славный как будто бы малый. Только безбожник большой и на девичью честь лаком, как кот на сало. Сдается мне...

- Друг Прозора и всей душой предан отчизне...

- Правда, так и отдает от него какой-то сенаторской важностью. Это верно. Не нужно ли вам там чего-нибудь на квартире? Прикажу выдать, чтоб вы не жаловались на бернардинов, что, мол, вас голодать заставили. Гм! Друг пана генерала! - бормотал он, громко прихлебывая из миски и косясь на вскочившего на стол дрозда, который, подкрадываясь, метил клювом на кусочки сыра, плававшего по верху похлебки.

- Когда же начнется?.. Ах ты, пострел! - прикрикнул он на птицу, улетевшую с сыром в клюве, и погрозил ложкой дрозду.

- Это знает только Совет, - тихо ответил Заремба, поглядывая недоверчиво на "братца", причмокивавшего спугнутым птицам.

- Чего пялишь буркалы, точно кот на горячей золе? - крикнул на "братца" настоятель. - Принеси воды птицам!

Когда же "братец" вышел, он проговорил:

- Это у меня человек верный. Хотя безопаснее о таких планах не говорить и при самых надежных. Не буду у тебя выпытывать, дорогой. Моя служба отчизне в том, чтоб слушать и делать по приказу. Хочу тебе теперь, ангел мой золотой, дать человека, который, по моему разумению, может пригодиться. С виду ничего особенного, - обыкновенный бернардинец, но на деле человек-золото. Голова смекалистая, языки знает, в военном деле тоже толк понимает. А охоч и способен на всякое дело. Верно, любит иной раз тянуть из графинчика, но при всем том совсем не ленив ни к труду, ни к службе божией.

- А умеет ли хранить, что нужно, в тайне?

- Голову за него отдам.

- Если так, я буду рад с ним познакомиться.

- Юзеф!.. Настоящая жемчужина!.. Где же этот разиня? Юзеф!

Вбежал перепуганный монашек и смиренно остановился за настоятельским креслом.

- Где ты валандался? Попроси-ка отца Серафима.

"Братец" по дороге шаловливо дунул несколько раз в клетки, расставленные вдоль стены на длинных столах. Опять поднялся изрядный крик и писк.

- Наказание божие с этими послушниками! Все им шутки в голове, а к работе и молитвеннику палкой не загонишь, - проговорил настоятель и, насыпав на стол длинную горку из зерен и хлебных крошек, засвистал протяжно.

Птицы тихонько спустились на края стола, паря в воздухе и трепыхая крылышками.

- Не трогать! Ждать! Смирно! - покрикивал настоятель, отходя от стола.

Птицы жались друг к другу, образовывая шеренгу, все клювы поднялись точно на изготовку.

- Вперед! Шагом! Шагом! Стой! Целься! Пли! - прогремела команда, по которой вся стайка бросилась на зерна в стройном порядке и принялась дружно клевать.

Настоятель, весь красный от смеха, обтирал потное лицо и, расхаживая вокруг стола, гладил по крылышкам, целовал и ласкал некоторых пташек, не переставая ни на минуту ворчать, журить и грозить носовым платком.

- Не спешить, братцы, не торопиться! Еда не убежит! Подавишься, невежа, что тогда? Опять с то бой буду возиться, лечить? Эй ты, там, пан Дроздович, не жми других, а то получишь порку! А ты что, панна Жаворонкова? Что ты такая осовелая? Или мамаша тебя высекла? Погоди, дам тебе отдельно! Дружно, братишки! Эй там, пани Зябликова, почтеннейшая, нечего там робронами фуфыриться! Ах ты, пострел! - прикрикнул он опять на дрозда. Сыр у меня слопал, так других не объедай! Господи, какие эти пострелята лакомки, сутяги жадные! Совсем что твои людишки! Ангел ты мой золотой, обернулся он к Зарембе, - только ты надо мной не смейся.

- Удивляюсь дисциплине этой ватаги. Не мало тут труда положено. А что касается отца Серафима, так нельзя ли его сделать сборщиком денег?

- Хоть сейчас же, ангел ты мой золотой.

- Но так, чтобы он мог разъезжать по всему краю...

- Превосходная мысль! Как раз по нему такая работа. Разрешение я выхлопочу у начальника провинции, а пока что бери его, сударик, как своего человека. Напоминаю только, что это не простой не отесанный бернардинский серячок.

- А откуда он, не из мещан ли?

- Много об этом говорить! Порекомендую заглянуть еще в костел, потому что епископ, наверно, кончает уже обедню. Во веки веков! Аминь! - бросил он машинально в ответ на скрип открываемой двери. - А вот и отец Серафим! Теперь смирно! В гнезда, братишки! Марш! - скомандовал он, размахивая платком. И сразу вся крылатая братия разлетелась по клеткам.

- Юзеф, гляди-ка, как перепачкали стол шельмы, боже упаси!

- Кто растит птиц для сладких рулад, тот должен быть и помету их рад, - проговорил негромко отец Серафим.

- Ангел ты мой золотой, каждый шут в своем наряде! - ответил хмуро настоятель.

Заремба с любопытством смотрел на смиренное лицо монаха и после ухода настоятеля подошел к нему с протянутой рукой.

- Ксендз-настоятель очень рекомендовал мне вас, отче.

- Я уже знаю, в чем дело. Давно мне хочется подышать свежим воздухом! Охотно пойду под команду, - проговорил он быстро, поднимая на Зарембу голубые проницательные глаза.

Он был ужасно худ, и на вид можно было ему дать лет пятьдесят и с таким же успехом тридцать. Ходил сгорбившись, и ряса висела на нем, как на вешалке. Голова у него была короткая, угловатая, обросшая рыжеватыми щетинистыми волосами, лоб высокий, удивительно белый, большой нос хищно загнут книзу, рот от уха до уха, нижняя челюсть выдавалась вперед, и все лицо было густо испещрено коричневыми веснушками.

- Загляните, отец, ко мне на квартиру, мы поговорим.

В ответ монах показал перстень и прошептал условные слова.

- Как я рад, брат и товарищ! - проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.

- Пан Солтан был моим крестным отцом...

- Настоятель знает это?

- Я ему не докладывал, - жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, - ответил монах многозначительно.

- Хороший он человек и очень предан делу.

- Кто чей хлеб ест, того и песни поет. Провожу вас.

- Отчего это вы приседаете на одну ногу, отче!

- Это после пыток приятные сувениры! - усмехнулся монах, блеснув зубами.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

- Когда-нибудь расскажу и об этом, - буркнул тот, выводя его в коридор.

Некоторое время шли молча. Заремба оглядывал его с любопытством.

- Итак, значит, жду вас, отче, сегодня к ужину. Будет нам удобнее.

- Спасибо за грузди, у меня дома рыжиков много. Приду, когда выдастся время.

Он потянул носом и повернул в трапезную на общую трапезу...

- Чудной какой-то человек, - пробормотал про себя Север ему вслед и, вернувшись к своим мыслям в связи с поручением Ясинского, свернул налево, в монастырский сад, расположенный на краю холма, круто спускавшегося к Неману.

День был жаркий, и солнце уже припекало, хотя не было еще девяти. Небо высилось без единой тучки, чистая его лазурь отливала, словно атласное покрывало, ласточки неугомонно порхали с пронзительным щебетом.

Север с наслаждением утонул в тени, так как сад был старый, с развесистыми деревьями; над блеклой травой серели ряды шершавых, потрескавшихся стволов, резко выделялись желтые бухточки одуванчиков, и играли ослепительные блики солнца. Под ветвями веяло прохладой и царила трепетная тишина; отдаленные звуки органа переливались в сладостную мелодию пчел и насекомых, жужжавших без устали. Время от времени с Немана доносились протяжные окрики плотовщиков или чьи-нибудь сердитые бранные голоса.

Торжественный благовест колоколов доносился со стороны города. Воробьиные стаи с громким шумом порхали с вишневых деревьев и улетали на крышу.

Заремба, проблуждав немного по заросшим тропинкам, набрел наконец на широкую аллею, ведшую по гребню холма к монастырским постройкам. Макушки монастыря приходились с ней на одном уровне. Аллея была усыпана желтым песком и усажена четверным шпалером низко подстриженных самшитов, из-за которых выглядывали в изобилии цветы: георгины свешивали свои тяжелые, остро-лепестные, разноцветные головки, кокетливо глядели нарядные мальвы, благоухали розы и левкои, маки стреляли ввысь белоснежными цветами, и низко, точно пугливо, кустились настурции и ноготки. Приземистые, развесистые деревья стлали пронизанные солнцем тени на мелкий гравий аллеи; кое-где широкие ветви, обремененные краснеющими уже яблоками, преграждали дорогу, словно протянутые с угощением руки, или зрелые вишни манили глаз и уста.

Но Заремба ничего не замечал, мысленно рисуя себе сцену первой встречи с Изой. Представлял себе, как он будет холоден к ней, сдержан и непокорен. "Да, ничего, кроме обязательной вежливости! И ни одного намека на прошлое. Пусть все это будет похоронено в памяти!" - строго наказывал он себе.

Но моментами он бранил Ясинского или, как Пилат, умывал руки, сваливая всю вину на него. "Никогда бы я к ней не пошел, никогда!" - оправдывался он. И так терзался, расхаживая по длинной аллее, пока не наткнулся на какого-то монаха, который появился неизвестно откуда и шел по аллее медленным шагом, нащупывая палочкой дорогу. Старичок, казалось, явился из дальних веков; от него веяло могилой, глаза у него были подернуты старческой пеленой, лицо точно обросло мохом и напоминало лицо мертвеца. Сделав несколько шагов, он останавливался, дотрагивался сухими, костлявыми пальцами до цветов и, улыбаясь впалым ртом, плелся дальше среди пышного богатства солнца и природы, словно заблудившийся случайно серый призрак. Был он, по-видимому, глух, так как на приветствие не ответил и остановился лишь там, где в промежутке между деревьями открывался широкий ландшафт.

- Хорошо! - прошамкал он, потягивая носом. - Прелесть как хорошо! Слава ж тебе в вышних, боже! - И смотрел на мир, который помнил с давних еще, вероятно, времен, точно на сон, вечно живой и вечно любимый.

Действительно было очень хорошо. Неман сверкал внизу сизо-серебристой лентой и извивался среди высоких берегов. За ним, чуть-чуть справа, возвышались колокольни и стены францисканского монастыря, окруженные кольцом садов и серых низеньких домиков. Широкая лента песчаной дороги поднималась от Немана на холмы, обходила монастырь, извилисто тянулась среди посеревших полей, деревушек, прячущихся в кущах деревьев, и скрывалась в стене черневших на горизонте лесов. Ландшафт открывался необычайно широкий. Кое-где копошились люди, занятые уборкой хлебов, ползли тяжело нагруженные возы, золотились копны, и клубы пыли висели над дорогами.

Заремба внимательно оглядел весь ландшафт и вдруг резко повернул подзорную трубу на заросли, расположенные направо от монастыря, над самым краем крутого берега, где белели многочисленные палатки и грелись на солнце чугунные туши пушек.

- Шесть штук, - целая батарея на насыпи, и направлена прямо на замок. Наверно, двенадцатифутовки, - могут снести его до основания! За палатками земляные укрепления. И казацкие дозоры на берегу. Берег хорошо охраняется. Тут дела нешуточные! - размышлял он, пряча трубу. - Не время думать об амурах, - прошептал он строго, быстро направляясь к себе домой.

Квартировал он в монастырских постройках, отделенных от сада крепкой стеной, в доме, обращенном фасадом в переулок, ведущий к рынку. Занимал там две небольшие комнатки, разделенные сенцами и какой-то клетушкой с выходом во двор, в которой ютился Кацпер вместе с кухней.

Весь дом, длинный, какой-то неуклюжий, полный закоулков, представлял собой невзрачную развалину, прогнившую от сырости, с облупившейся штукатуркой, с выбитыми стеклами и крышей, как решето. Ему велено было там поселиться, так как дом был расположен в стороне и оттуда легче было попадать к Неману.

- Что, все еще спят? - спросил он Кацпера, открывшего ему дверь.

- Не было приказа, так я и не будил, - вытянулся Кацпер по-солдатски.

- На чем приехали?

- Почтовыми. На перекладных, прямо из Варшавы.

- Ну, так им надо отоспаться. А мне приодеться. А! - воскликнул он с благодарностью, увидав на кровати приготовленные уже белье и костюм. Туалетный ящик стоял открытый на столе у окна, и Кацпер принимался уже разводить мыло и править бритвы.

- Ну, что там у тебя слышно? - спросил Заремба, раздеваясь.

- Буланка охромела. Велел я ее сейчас же, вечером еще, перековать. Не помогло. На счастье, заглянул утром на конюшню какой-то монах-бернардинец. Велел ей бабки мазью обмазать. К завтрему, говорит, как рукой снимет.

- Осмотри-ка там брички. В зеленой что-то спицы постукивали. Не замечал ты?

- Колеса рассохлись. Мокнут уже в пруду.

- Ну, что там еще? - Заремба накинул на себя белый "пудермантель" и уселся перед бритвенным прибором.

- Мацюсь опять напился.

- Уже успел? С кем же это он постарался?

- Да под вечер тут вертелись какие-то, будто бы кого-то спрашивали, а морды их все обнюхивали по сторонам...

- Может быть, шпики какие-нибудь?

- Один сказывался барышником, одет ничего, прилично, - рассказывал Кацпер негромко, ловко мыля лицо командира, - второй смахивал на солдата. Я их вон погнал, а Мацюсь снюхался с ними, и вместе пошли в трактир за монастырем. Напился, как скотина.

- В другой раз получит пятьдесят горячих и отправится домой. Еще спьяна нагородит чего-нибудь ненужного.

- Не приходится бояться. Такой у него характер, что как охмелеет, так уж ни мру-мру; только и знает, что смеется, - успокаивал Кацпер, брея ловко, как цирюльник.

- Славный парень, жалко вот только, что так любит выпить.

Кацпер, справившись с лицом барина, накинул на Севера вишневого цвета халат, богато протканный золотом и подшитый желтой материей, убрал со стола и, подав утренний кофе, сам стал в стороне, глядя на барина верными, преданными глазами. Парень был рослый, красивый; зеленая артиллерийская куртка, только без нашивок, плотно обхватывала его мускулистую фигуру.

- Долго будем здесь сидеть? - спросил он нерешительно, придвигая кувшинчик со сливками.

- А куда это тебе не терпится?

- Давненько своих не видал! - вздохнул тот, пощипывая подстриженные усы.

- Соскучился, вижу, по экономской плетке.

- Кто меня посмеет обижать? Солдат я, крест у меня ведь от самого князя. - Он гордо выпрямился, сознание своего достоинства блеснуло в его серых глазах.

- Я писал уже отцу, чтоб отпустил тебя на волю: только с этим еще будет много хлопот.

- Это верно, старый пан любит делать наперекор, строгий! Я могу даже выкуп дать, - не пропил я того, что мне паны офицеры под Зеленцами надавали.

- Не подумай только рассказывать об этом отцу! Я уж сам постараюсь, чтоб ты был свободен.

Кацпер наклонился к его руке, но Заремба не позволил ему поцеловать ее.

- Не оставлю тебя ни в какой нужде, можешь быть спокоен.

- А позвольте спросить, пан поручик, не было ль чего в последнем письме из дому о моей матушке либо о панне Досе?

- Так я и знал! Го-го! Панны Доси тебе хочется! Высоко хватаешь!

Кацпер в большом смущении пробормотал что-то ни к селу ни к городу.

- Не юли, как лиса, все равно след виден, - засмеялся Заремба, набивая трубку. - Давно я уж не имел вестей из дому.

- Я могу съездить узнать, что да как, - проговорил вполголоса Кацпер, подавая огонь. - Я уж рассчитал время: через недельку смогу быть назад.

С трепетом ждал он ответа.

- Мы сюда не на бал приехали. У меня к тому же для тебя есть важная работа.

- Слушаю, пан поручик.

Вытянулся в струнку, хотя сердце у него защемило.

- Где-то за Неманом имеется корчма, в которой наших солдат из распущенных бригад ловят, как баранов. Тизенгаузовская называется. Разузнай, много ли в Гродно таких бывших рядовых, где собираются и куда их гонят вербовщики. Не жалей угощенья.

- Оно известно, сухая ложка рот дерет! Сделаю вид, будто сам хочу поступить к русским на службу.

- Фортель ловкий, только как бы тебя и впрямь не цапнули да не погнали.

- Черта выкусят, сукины сыны, прежде чем меня им провести удастся.

- Ну и принимайся за это сразу!

Высокая желтая одноколка, запряженная парой английских жеребцов, затарахтела под окнами. Кацпер выбежал в переулок и вернулся с визитной карточкой.

- Новаковский. Как же, проси, проси! - воскликнул Север, ироническим взглядом окидывая карточку, на которой в рамке из красных завитушек чернела фамилия и три строки титулов.

Через минуту в комнату вбежал расфранченный субъект в остроконечной шляпе и остроконечном же кирпичного цвета фраке, звеня брелоками и цепочками; бросил шляпу на кровать, тросточку на стол, перчатки на пол к печке, широко раскинул руки и сам бросился в объятия Зарембы.

- Как поживаешь? Я едва тебя разыскал! Что случилось с тобой на балу?

- Скучно мне стало, как собаке в театре. Я и ушел пораньше.

- А я этого не догадался сделать, и весьма сожалею. Воина обыграл меня до последнего дуката. Удивительно, на редкость благоприятствовала ему Фортуна.

На остроконечном лице его заиграла такая отвратительная улыбка, что Заремба почувствовал желание вышвырнуть его за дверь. Но он заметил только с грубоватой фамильярностью:

- Не играй, Войтек, не проиграешь... порток!

- Так ты, наверное, не знаешь последней новости, о которой говорит сейчас весь Гродно?

Заремба, хотя не слишком жадный до новостей, посмотрел вопросительно.

- Пани камергерша разошлась со своим "ами"!

- С Цициановым?

Ему с трудом удалось скрыть впечатление, вызванное этой новостью.

- Да. Он устроил ей какую-то грубую сцену, за что красавица, говорят, шлепнула его по лицу веером. Несколько человек было при этом.

- Помирятся, - сказал Север вполголоса, ожидая услышать что-нибудь еще.

- Неизвестно. Для него это не бог весть какая обида, но пани любит менять "друзей"; а так как она порывиста и капризна, то делает это сразу, не откладывая в долгий ящик. Во всяком случае, временно открылась вакансия. А лакомый, можно сказать, кусочек!

- Немножко только попахивает дегтем, - заметил язвительно Север.

Новаковский рассмеялся и, отгоняя надушенным платком мух, жужжавших у него над головой, состроил важную гримасу и продолжал рассказывать многозначительным тоном:

- Бал оказался совсем неудачным. Слишком много конфликтов и неприятного осадка. Весь город долго не мог прийти в себя от сплетен. Всякие россказни вырастают до размеров скандала.

- А что случилось? Я ничего не заметил, - заявил Заремба с удивлением.

- Ну где тебе! - проговорил снисходительно Новаковский. - Во-первых, Бухгольц уехал сердитый сейчас же после ужина, ни с кем не прощаясь.

- За что же рассердилось его колбасье величество?

- Никто не провозгласил тоста за его короля. И в этом он был прав. Я сам советовал, но пан маршал опасался, что, при общей неприязни к пруссакам, кто-нибудь вдруг запротестует неприличным образом. Вот и вышла неприятная история!

- Малое горе, короткие слезы! - забавлялся Север напыщенной серьезностью приятеля.

- Но вообрази себе, что может из этого выйти!

- Новая прусская нота его величеству королю. Это еще можно выдержать!

- Легко из всего делать фарс. А я говорю, - кто не имеет достаточных сил, тот не смеет грозить даже пальцем, - заметил он сентенциозно. - Я предвижу, что после этого отношения обострятся еще больше.

- И пруссаки за такое бесчестье урвут у нас еще одно лишнее воеводство.

- Какое-нибудь удовлетворение они с нас сдерут, это уж наверняка, возвысил голос Новаковский, точно в сейме. - В нашем положении нам надо не дразнить врагов, а привлекать к себе радушием и угождением!

При этих словах он щелкнул пальцем по золотой табакерке, взял понюшку, с торжественным церемониалом поднес ее к носу и сморщил лицо, чтобы чихнуть.

- Я мало понимаю в этих делах. Рассказывай мне лучше о бальных дрязгах.

- Хорошо. - Новаковский посмотрел на него с сожалением. - Ну, так вот, после этого граф Анквич так поспорил с Коссаковским, что оба чуть друг другу глаза не выцарапали. Епископ, наверно, поедет сегодня жаловаться Сиверсу.

- А при чем тут русский посол? - Заремба был искренне удивлен.

Новаковский не счел заслуживающим ответа такое проявление наивности и невежества и только усмехнулся с сознанием собственного превосходства.

- Не перебивай... После этого еще графиня Платер показала спину генеральше Дуниной, а пани Нарбут назвала графиню Камелли авантюристкой. Много гостей слышало это. А бой-баба, пани Дзеконская, выругала на весь зал какого-то офицерика, выкинувшего во время танцев какую-то неприличную штуку. И, словно бы этого было еще недостаточно, - у красавицы Люлли пропала драгоценная нитка жемчуга, да еще при таких обстоятельствах, что это дело тоже должно дойти до Сиверса. Сомнительно, однако, чтобы она получила ее обратно.

- Отыщется где-нибудь над Волгой, среди чьих-нибудь фамильных драгоценностей!

- И столовое серебро раскрали из беседок! Кондитер, привезший его из Варшавы, предъявляет теперь крупную претензию к маршалу. А под конец еще пьяная толпа с босняками жестоко избила казацкий патруль, из-за чего поднялся изрядный скандал. В результате: общая неразбериха, недовольство, взаимные попреки и обиды!

- Не имела баба хлопот - устроила бал! - хохотал Заремба.

- Были высшие соображения, и маршал должен был это сделать, не жалея расходов.

- Разно говорилось, кто их несет...

- Это недостойный поклеп! Кого щадят эти сплетни? - патетически вздохнул Новаковский. - Дошло до того, что такие люди, как Скаржинский, Микорский и другие их сотоварищи, публично обвиняют даже высших сановников во взяточничестве. Наглая ложь, диктуемая завистью! К счастью, королю предложен проект положить конец этому своеволию.

- Мало ль уж затычек в рот обществу всадил наш высокий сейм!

- Все еще мало! Ты понятия не имеешь, сколько ходит по рукам пасквилей, рукописных листовок, язвительных стишков и позорных эпиграмм. И все это распространяет ненависть, ложь, презрение и не доверие к подвижникам, жаждущим спасенья отчизны. Это все коллонтаевские происки!

- Возможно ли? - воскликнул Север с хорошо подделанным изумлением.

- Я знаю, что говорю. Перехвачен уже не один транспорт этих мерзких писаний. Ксендз-вице-канцлер, как и в прошлый сейм, не брезгает никаким оружием против тех, кто стоит на пути его честолюбивых замыслов...

- Ну, честных оно, я думаю, не достигает? - вставил Заремба добродушно.

- А кто же честен в глазах этих бешеных якобинских собак?!

Нечего было ответить, и Север, немного помолчав, начал рассыпаться перед Новаковским в комплиментах.

- Я всегда считал тебя способным малым, но сейчас ты говоришь совсем как государственный человек.

- Я никогда не сидел сложа руки и всегда готовился к чему-нибудь большему! - проговорил с самодовольством Новаковский, поднимаясь на цыпочки. - У кого есть голова на плечах и кто потихоньку и с расчетом проталкивается вперед, тому и к высоким чинам не далекий путь.

Он хвастливо, как будто против своего желания, стал рассказывать о своих связях и весе в обществе. Заремба слушал, веря только наполовину. В одном месте он перебил его:

- А что поделывает папаша? Все еще у гетманши?

- Теперь уже сидит на своем куске земли, - ответил Новаковский, нисколько не сконфуженный вопросом. - Но у тебя, как я вижу, дела как будто неважны! - переменил он тему разговора, оглядывая комнату.

- По-солдатски! Саблей не добьешься замков!

- А пан мечник по-прежнему мошны из рук не выпускает?

- Угадал ты! - поддакнул Север и перевел беседу, заговорив о своих надеждах снова получить утраченный чин.

- Трудно будет! Сокращение армии уже, можно сказать, решено, и на каждую вакансию в остающихся полках - по сто охотников.

- Плохо обстоит тогда мое дело!

- Проект внесен, со дня на день будет обсуждаться и получит большинство. - Вдруг Новаковский понизил голос: - Петербург поддерживает его и требует, чтобы он был принят еще до переговоров с Пруссией. Да и из высших соображений необходимо, чтобы это было сделано поскорее для общей безопасности. И так уж ходят слухи, что некоторые бригады помышляют о конфедерации. Необходимо постараться - не допустить до осуществления этих планов, - докладывал он с важной торжественностью.

- Хорошо бы все же, если бы ты мне не отказал в протекции! - попросил Север, пропуская мимо ушей его откровения.

- Для друга и сына моего благодетеля я сделаю все, что могу, хотя не ручаюсь, что мои хлопоты увенчаются успехом. А не хочешь ли занять какую-нибудь должность по гражданской линии? Сейчас сейму будет нужен человек, владеющий пером; можно будет дать на магарыч Бокампу, ну а за остальное я отвечаю. Местечко довольно завидное, заинтересованные стороны не будут скупиться ни на рубли, ни на талеры...

- Я там не пригожусь, - я умею припечатывать только головы, да и то пушечными ядрами, - пошутил Заремба, прикрываясь маской солдатской развязности в выражениях.

- А не поискать ли тебе счастья на службе у императрицы?

Заремба утонул вдруг в клубах дыма и ответил после длительного молчания:

- Я не знаю по ту сторону никого.

- Ручаюсь тебе, что, как пить дать, получишь капитанские нашивки. Жить сможешь в кордоне, а немного погодя перейдешь на гражданскую службу, где легче дослужиться и до ордена, и до какого-нибудь поместьица. У них имеется немало для раздачи. Не один уже благодарил меня за хороший совет.

- Как же? Служить чужим - и, может быть, против отчизны? - проговорил с трудом Север, едва сдерживая кипящее в нем негодование.

- Говорится: барин - как хочет, а бедняк - как может. Никогда этого не будет, никогда эта держава не направит своего оружия против нас. Мы живем в союзе и, бог даст, перейдем совсем под ее покровительство. Я познакомлю тебя с Раутенфельдом или с Касталинским. Раскусишь, что за люди, и сам решишь. Я тебе советую по-дружески: спасайся, пока еще можно! А так как никто не знает, что кому суждено, - еще можешь попасть, чего доброго, и в кавалергарды. В Петербурге красивый офицер всегда в высокой цене! подмигнул он своими красными глазами и цинично фыркнул. - Фортуна катится колесом, и кто вовремя схватится за спицу, того она подымет высоко. Кому, как не мне, знать это!

Он опять рассмеялся.

Заремба испытывал настоящую пытку, сдерживаясь, насколько мог, чтобы не плюнуть в лицо этому своднику; но, к счастью, вошли Гласко с Качановским, и он поспешил их представить.

- Новаковский! Да ведь мы же знаем друг друга, как две рыжие кобылы! пророкотал своим басом Качановский.

- Да, в самом деле, я вас откуда-то припоминаю, - пробормотал холодно Новаковский, торопливо собирая шляпу, тросточку и перчатки. Держал при этом Качановского глазами на такой дистанции, что у капитана отнялся язык.

- До свиданья, господа! Очень сожалею, - с важностью простился он.

Заремба проводил его до крыльца.

- Я живу во дворце гетмана Ржевуского. Приходи к нам обедать, познакомишься с интересной и веселой компанией. А что касается твоих планов, так я тебе сам напишу прошение. Да, кстати, ты давно знаешь Качановского?

- Познакомился сегодня ночью.

- Держись от него подальше, это враль и сорвиголова, - серьезно предостерегал его Новаковский, карабкаясь в кабриолет. Взял вожжи из рук сидевшего, как изваяние, жокея в красном фраке, причмокнул на лошадей, кивнул Северу головой и поехал, покачиваясь на выбоинах.

- Вот меня угробил, болван! - жаловался Качановский, дергая свои усы с растерянным видом. - А носится этакий фанфарон, точно важная персона. Я же помню, как он при Люблинском трибунале гонялся за каждым дукатом, как легавый пес за куропатками. А теперь глядит свысока, по-яснепански, и еле-еле изволит припомнить порядочного человека! Ха, ха, держите меня, а то со смеху лопну!

Но он не смеялся, до того душила его бессильная злоба.

- Важной заделался персоной, - вставил спокойно Гласко, высокий, солидный шляхтич в темно-синем кунтуше военного покроя и, так же, как Качановский, с темляком на простой черной сабле, что при штатском костюме означало офицера. - А позади-то у него репутация совсем не ахтительная. Коссаковский вывез его в депутаты и пользуется им для своих планов. Пригодиться может на все, и таких принципов человек, что любы ему одинаково как рубли, так и талеры. Вы что, с ним в дружбе? - обратился он к Зарембе.

- Я его знаю с детства. Был он одно время вместе со мной в юнкерах, отец мой платил за него. Потом пристроил его к гетману Браницкому. А после смерти гетмана он совсем пропал у меня из глаз.

- Этакий не пропадет, черти вытащат его изо всякой беды. Я его знавал в свое время в Люблине; держался он тогда за полу судьи Козьмяна, но, кажется, обделывал делишки и на собственный страх и риск. Вряд ли мог забыть меня, - раз как-то при одной веселой оказии мы с паном Грановским искупали его в Быстржице.

- Жестокая обида, особливо ежели парень крепко хлебнул лягушачьего вина.

- Еле-еле Гольц у него пульс нащупал! Хотел потом драться со всей ротой, да кончилось просто попойкой, ну и новой историей. Ухаживал он там за одной...

- Не оставить ли нам побоку анекдоты, - заметил кротко Гласко.

- Да и то верно. Тем более что ничем тут аппетитным не пахнет.

- Простите, господа, зазевался я тут с этими разговорами. Кацпер!

- Только предупреждаю, что от кофею я страдаю, как от касторки, щиколад настраивает меня фуриозо, а чаем я привык лошадям ноги мочить.

- Найдется что-нибудь утешительное и для вашего настроения.

-А я бы вам кой-что посоветовал. Знаю я тут неподалеку запасливого купчика, который, хоть и святой пяток сейчас на дворе, недурно нас подкормит. Бутылочки у него с печатями первый сорт. Не доверяю я поручиковой кухне. Простите, ваше благородие, только у меня по-старому: не верь языку, поверь зубку, - заявил Гласко, стягивая пояс на впалом животе.

- Лишь бы быстро, вкусно и вдоволь, - так и я не очень разборчив! пошутил Качановский и вдруг куда-то скрылся, а вернувшись, подошел с серьезной физиономией к Кацперу.

- Куда ведет проход между конюшнями со двора?

- К реке. Тропинка крутая, но лошадь пройдет, - вытянулся в струнку Кацпер.

- А переулок перед домом? - продолжал допрашивать капитан начальническим тоном.

- Налево - в горы, а направо - в поля, и сворачивает к Городнице.

- Довольно! Ступай себе, брат! Делаю разведку, обеспечено ли у нас отступление, - обратился он к Зарембе. - Дельный парень, только надежный ли?

- Как я сам. Это мой молочный брат и не разлучный товарищ. При этом превосходный солдат: защищая пушки, был ранен и награжден крестом.

- Такой храбрый! Глядите-ка - мужик, а столько геройской фантазии.

- Сам князь похвалил его. Парень заслуживает производства в шляхетское сословие.

- Если уж собственной кровью написал себе аттестат, то и сейм должен подтвердить его.

- Скоро у нас каждый будет шляхтичем - из Холопского воеводства, из земли Мужицкой, герба - печеная репа на поломанном суку, - пробурчал Гласко.

- Защищая отчизну, все имеют право на одинаковую награду.

- Не отрицаю. Но так у нас принижается ценность шляхетского достоинства, что скоро будут награждать им каждого, кто сможет похвастать, что целовал в хвост королевского мерина, - продолжал он ворчать сердито.

Качановский фыркнул; Заремба же подбежал, весь вспыхнув. Заговорил быстро и с жаром:

- Так вы не согласны на уравнение сословий и справедливость по отношению к низшим?

- В теории согласен, на деле же предпочел бы не дождаться этого всеобщего рая.

- А за что же мы собираемся поднять восстание. Ведь за свободу же, равенство и братство!

- Это якобинский лозунг! Наш польский лозунг, это - неделимость, свобода и независимость. За это дам себя изрубить в куски. Отдам последнюю каплю крови, не остановлюсь - пожертвую спасением души! - Гласко даже побледнел от волнения.

Заремба, не желая спорить, замолчал и стал переодеваться, но, обвязывая кисейным шарфом шею, не выдержал и бросил вполголоса:

- Ведь всем нам важно одно: всеобщее счастье.

- Неделимость, свобода и независимость, - упорно повторял Гласко, даже отдуваясь от волнения.

- Пускай будет, как он хочет! - крикнул развязно-снисходительно Качановский. - А ведь у вас чудесный костюмчик! - остановился он с восторгом перед цветистым халатом и, не обращая внимания на шокированный взгляд Гласко, нарядился в него и стал выделывать препотешные движения ногами и всем корпусом. - Самое султаншу можно этим соблазнить. Дорого, должно быть, стоит?

- Около пятнадцати тысяч франков, - поспешил ответить Заремба.

- Ничего себе! Целое состояние! - Качановский почтительно снял с себя драгоценную одежду.

- Не пугайтесь, - ассигнациями. Золотом это составило каких-нибудь три дуката. Я купил его в Париже у уличного торговца. Уверял, что настоящий китайский шелк.

- Наверно, после какого-нибудь бедняги, сложившего голову на гильотине.

- Ну, я готов, - прервал Заремба. - Вы обещали повести нас.

Гласко пошел вперед, выбирая путь покороче и подальше от людских глаз; Качановский шел в конце, по обыкновению ощупывая все по сторонам своим проницательным взглядом. Шли по дороге к костелу, по узкому переулку, редко застроенному небольшими домиками, между которыми тянулись сады и заборы. Целые стайки детей играли в клубах пыли, наседки барахтались в песке, а кой-где брюхатые свиньи похрюкивали под сенью навесов. Жара томила неумолимо.

- Жарко будет сегодня ехать, - заметил Гласко.

- Как, вы разве уезжаете?

- Сейчас же после обеда. Нам надо быть четвертого в Зельве, на конской ярмарке! Застанем там людей из разных мест, надо будет всем раздать поручения. Там уже накоплены изрядные склады, не считая лошадей, обещанных князем Сапегой, генералом литовской артиллерии.

- Так идите медленно, я только сбегаю распорядиться насчет лошадей.

- Жарим почтой, уже заказаны! - удержал его Качановский. - Так оно безопаснее. Разгуливаешь себе свободно по станциям, завязываешь знакомства, расспрашиваешь, как будто ни в чем не бывало, и делаешь исподтишка свое дело. Почтовый тракт - что незапечатанное письмо: все выдаст, умей только читать.

- Через неделю будем назад. Эй, почтеннейший, что это вы там делаете? - окликнул Гласко Качановского, который неожиданно прильнул лицом к какому-то забору.

- Тсс!.. Что за прелестнейшие цыпочки! Полюбуйтесь-ка сами! - шепнул Качановский, тая от умиления и бесцеремонно отдирая от забора кусок доски.

Оба спутника поинтересовались заглянуть через щель и онемели от удивления. Чуть-чуть поодаль от забора стоял белый дом, почти весь закрытый свешивающимися ветвями высоких берез. На ступеньках крылечка, обвитого зеленью и цветами, сидел какой-то старик с трубкой в зубах, а перед ним расхаживала по дорожке женщина удивительной красоты. Золотистое, прозрачное платье почти не скрывало ее наготу; черные волосы были усеяны жемчугом, лицо продолговатое, смуглое, губы сочные, алые, глаза большие, грудь высокая, вся фигура удивительно стройная. Она ступала медлительной походкой, шевеля бедрами, как будто танцуя. Несколько служанок или компаньонок, тоже едва прикрытых разноцветными дымчатыми материями, сновали между грядками, полными роз. Слышны были отдельные слова, смех. Вся картина будоражила кровь и ударяла в голову.

- Цыпочки! Цып! Цып! Цып! - поманил тихонько Качановский, переступая с ноги на ногу.

- Тише, сударь! Это ж сам гетман Ожаровский! Задаст он нам перцу за такое подглядывание. Идемте. Лучше не лезть волку в пасть, - шепнул Гласко.

Капитан и Заремба не очень спешили оторваться; Качановский несколько раз еще возвращался, причмокивая:

- Одна другой краше! Редкости! Эх! Пуля мне в лоб, ежели не пошарю я малость в этом магометовом раю...

- Не зарься на гетманский курятник! Уж наверно там наставлены капканы против таких, как ты, лакомок. Давно мне по секрету рассказывали про эти гетманские развлечения; не верил я, а вот привелось своими глазами увидеть. Первая - гречанка, родственница какая-то, а то так даже сестра мадам де Витт, теперешней любовницы Щенсного-Потоцкого.

- Краше я в жизни не встречал! - вздыхал Качановский.

- Красотой может равняться с графиней Камелли, - вставил Заремба.

- Как Аполлон с поваренком! Равной ей на свете не сыщешь! Настоящая Венера! Черт возьми, этакая конфетка - и такому старому хрычу!

- Сходите к цирюльнику, велите себе кровь пустить. Это успокаивает, пошутил Гласко.

- Остальные, вероятно, служанки? - заметил Заремба.

- Держит их, говорят, для друзей.

- Я готов поклясться ему в дружбе до гроба! - вскричал с пафосом Качановский.

- Предложите ему, может быть, не пожалеет вам одну из гурий.

- Обойдусь без его протекции. Вот вам мое кавалерское слово, уж я у него в этом улье поскребу медку.

- Как бы только тебе при этой процедуре не вспухнуть от пчелиных жал.

- Вспухнет, только другой кто, а не я.

- Для Ожаровского рога - не диво, а вы ему еще новые хотите наставить, - подсмеивался Гласко.

- Уж если я дам слово, то сдержу! - воскликнул Качановский, вызывающе вскидывая глазами, на что Гласко ответил с дружеской усмешкой.

- Советую вам поставить себе пиявок на шею. Ничто так хорошо не спасает от избытка сил. Тут недалеко живет Крейбих, аптекарь.

- Посмотрите. Слово сказано, посмотрите!

Так, перешучиваясь, все трое свернули в город.

Улицы из-за жестокой жары и полуденного часа были почти пусты и словно жарились на солнце. Кое-где отдыхали, лежа в жаркой тени невысоких домишек, простые люди, или еврей пробегал в белых чулках, похлопывая туфлями. На углах центральных улиц и проездов стояли вооруженные часовые, иногда проезжали казацкие патрули, поднимая клубы пыли.

- Это "друзья", "альянты". Вижу, капитан, у вас руки чешутся, засмеялся Гласко.

- Мне запах альянтского мяса знаком, - ответил Заремба, разглядывая солдат волчьим взглядом. - Рослые, однако, парни, на подбор, и одеты с иголочки.

- А что самое странное, за все платят чистоганом, - вставил Качановский.

- Это здесь, под боком у короля, у сейма, у иностранных послов, по строгому приказу свыше. А поезжайте-ка за кордон, там насмотритесь таких бесчинств и насилий, что волосы дыбом встанут. Видал я около Каменца целые округи, где даже зеленя вытаптывались и травились, где встретишь только разрушенные избы да где каждый поплатился или здоровьем, или имуществом. И, главное, разрушают часто не по нужде, а так, из какой-то непонятной жажды подебоширить, поглумиться над всем. Но и пруссаки, те, пожалуй, еще хуже.

- Давно так эти егеря маршируют по улицам? - спросил Заремба у Гласко.

- С тех пор, как начался сейм. Торчат на заседаниях, "охраняют" депутатов от всяких "случайностей". "Мировские" и литовская гвардия несут службу только при короле и канцеляриях, и то без штыков и боевых патронов, - дернул он сердито свои усы и сжал в руке саблю. - А нянчат нас по-своему: семнадцатого июля, когда вносился на обсуждение проект союзного договора, я видел своими глазами, как артиллеристы подкатывали пушки и направляли прямо на замок, как канониры ставились с зажженными фитилями, как Раутенфельд задирал нос перед королем, а егеря, со штыками наперевес, выталкивали публику из зала заседаний!

- Можно было наглотаться позору и злобы на всю жизнь, - проговорил тихо Заремба. - Хватит этого на века, для целых поколений. А теперь, господа, - молчок!..

Они очутились перед двухэтажным каменным домом, в котором помещался большой погреб и ресторан Дальковского, и, пройдя широкую мощеную подворотню, вошли в сводчатый большой зал.

Там было шумно, как на ярмарке, и почти темно от дыму. За длинными столами, вдоль стен, публика попивала вино, развлекаясь при этом громкими разговорами. За стойкой, уставленной металлическими кубками, стеклянной и фарфоровой посудой, царила полнотелая мадам с лицом, как месяц в полнолуние, и с грудями, словно два каравая хлеба; коралловые серьги свешивались у нее до самых плеч. Она вязала чулок, считая вполголоса петли, но ее острый взгляд бегал быстрее, чем спицы, и то и дело тонкий голосок ее подгонял прислуживающих молодчиков и мужа, который, в зеленом переднике и черной ермолке на голове, худой, тщедушный, забитый, встречал входящих, кланялся, усаживал их на места, читал, как по нотам, меню и кричал через окошко на кухню.

Гласко потребовал отдельную комнату. Пришлось, однако, удовольствоваться лишь отдельным столом, который нашелся в одной из комнаток с окном во Двор.

- Свежая навага! Щука с шафраном! Линь в капусте! Пирожки ленивые! декламировал хозяин, ощупывая гостей пронырливыми глазами.

- Глядите-кось, пятница и сюда уже успела доехать, - с комичным огорчением крякнул Качановский.

- Мне подай постный обед, - скомандовал гласно. - Я тебе не какой-нибудь лютеранин.

- Мне что постное, что скоромное, все равно, лишь бы с бургундской подливкой.

- А мне подай своих куропаток. Я не держусь предрассудков, - решил Заремба.

- Да не забудь селедку и водочки! - напомнил Качановский.

Хозяин справился быстро, но, когда они принялись есть, не переставал жужжать у них над ушами.

- Соус к щуке по рецепту кухмистера его светлости, английского...

- Потому-то воняет лягушачьей икрой, - попробовал осадить его капитан.

- А куропатки из Подлясья! Что за душок-то! Натерты имбирем.

- Так ступай, сударь, слопай сам черта лысого в шафране и не мешай нам! - обрушился на него Гласко и повернулся к Качановскому, который уписывал за троих и пил за десятерых.

- Помни, сударь, меру. По такой жаре еще в дороге карачун схватит.

Качановский рассмеялся над этим предостережением, выпил до дна все, что было на столе, и выбежал в зал, где увидал каких-то знакомых.

- Через полчаса будет уже знаком со всеми.

- Такой общительный? Счастливый характер.

- Увидите, какие принесет новости. Он у любого из-под сердца выудит всякий секрет, хотя бы секрет доверен под какой угодно клятвой. Сорвиголова как будто бы, гуляка, бездельник, а в то же время умеет глядеть в оба и видеть за три версты вперед. Очень я его уважаю.

- Ясинский хвалит его, только советует быть с ним поосторожнее.

- Чего он стоит, спросите, сударь, Дзялынского, - проговорил шепотом Гласко, наклоняясь над столом. - На Онуфриевской ярмарке, в Бердичеве, за одну неделю сыпнул в нашу казну больше пяти тысяч дукатов. Так забавлял публику шуточками, смехом да рюмкой, что еще шляхта его на руках носила. А если у кого не было при себе денег, должен был давать натурой. Целый склад набрал кож, холста, свинца, не считая изрядного табуна лошадей. Командир не может нахвалиться. И у женщин тоже пользуется успехом...

- Кажется, однако, умеет иногда выкинуть фортель...

- Иной раз сам не могу прийти в себя от удивления. Интересно, какой он фокус устроит Ожаровскому?

- Выветрится у него этот курятник из головы. Разве время сейчас для таких фокусов!

- Дал слово, и я уверен, что что-нибудь смастерит. Находчивости у него не занимать стать.

Заремба отвечал все более и более кратко, занятый разглядыванием публики, благо, через раскрытую дверь была видна целая анфилада заполненных гостями комнат. Несколько депутатов сейма сидели вдали, занятые негромким разговором. Гласко назвал их фамилии, прибавив презрительно:

- Те, что всегда голосуют с большинством... В Париже таких называют "болотом", - пояснил он, наполняя рюмки.

- А что слышно в сейме?

- Все то же: каплуна делят, - он оглянулся на красные кунтуши депутатов. - Ноги ему уж отрезали, крылья обкорнали, грудинку обглодали, остался только огузок, а лакомкам все мало, - протягивают лапу за тем, что осталось...

- Позарились на легкое. Дальше не пойдет им так гладко.

- А кто же им помешает. Посмотрите-ка, сударь, что творится в оторванных воеводствах: балы, ассамблеи, торжественные приемы вскладчину губернаторам, благодарственные адреса. Ведь вот в Житомире после присяги новой государыне шляхта пировала на балах целую неделю! В Познани Меллендорфу пришлось влезть в долги за напитки, столько народу съехалось выражать верноподданнические чувства. В других местах то же самое. А тут, в Гродно, в сейме продают уже отчизну в розницу, на фунты, живым весом. Если б не вера в успех наших планов, так я б себе пулю в лоб пустил, - угрюмо бормотал он.

Заремба молчал, охваченный тоской, которой не могло разогнать даже вино. Время от времени оба заглядывали друг другу в глаза, до самого дна озабоченных душ, и пили рюмку за рюмкой, как бы для того, чтобы забыться.

Кругом звенели бокалы, шумели веселые голоса и шли такие горячие споры, что стены дрожали. Все комнаты были уже переполнены до краев, а новые гости все прибывали и прибывали.

Мешались друг с другом в толпе, как горох с капустой, воеводские кунтуши, фраки, чамары, синие куртки военного покроя, холщовые дорожные плащи, духовные рясы, кой-где даже мещанские полукафтанья, засаленные и потертые, так как публика была всякого разбора; все ели, пили и говорили громкими голосами. В конце концов не хватало уже столов и стульев, гости толпились в проходах, отталкиваемые с места на место, так как то и дело кто-нибудь протискивался или просто вертелся в толпе: какой-нибудь сборщик подаяний бренчал кружкой; седой еврей-фактор в бархатной ермолке и атласном кафтане, опоясанном красным шарфом; официанты, разносившие кушанья и напитки; длинноволосый богомолец с кривым посохом и подвешенной на бечевке тыквой, обвешанный медяшками, потертыми о гроб господень, продавал сувениры из раковин, сочиняя при этом всякие небылицы; венгерец, расхваливающий ломаным языком свою помаду, масла и чубуки; наконец, собаки, путавшиеся под ногами, начинали грызться и визжать; возникал какой-нибудь спор, или какой-нибудь сердитый шляхтич стучал кулаком по столу, так что звенела посуда...

Вдруг из общего зала донесся такой взрыв смеха, что Гласко поднял голову.

- Это Качановский забавляет новую компанию, даже топают ногами от удовольствия... - шепнул он, но вдруг оборвал и съежился, как будто хотел нырнуть под стол: к ним проталкивался какой-то богатырского вида шляхтич с тарелкой в руке и бутылкой под мышкой, в темно-синем кунтуше и белом, выпачканном жупане, с огромным животом, тройным подбородком, цинично оттопыренными губами, крупным красным носом, отвислыми щеками, длинными усищами и маленькими, быстро бегающими глазками. Он оглядывался кругом, горланя громовым голосом:

- Официант, подай хоть бочонок, хам! Присесть некуда.

Так как никто не спешил исполнить его требование, он обратился прямо к сидевшим:

- Разрешите, почтеннейшие, подсесть? - и, не дожидаясь ответа, шлепнулся своим богатырским корпусом на стул. - Ноги уж в живот прут... Хе-хе!

Гласко посмотрел на него с нескрываемым отвращением.

- Подгорский Адам, из Волыни, - отрекомендовался тот, протягивая потную, покрытую рыжими волосами лапу.

Пришлось и им нехотя назвать свои фамилии.

- Заремба, собственного герба? Погодите, сударь, вижу - из Великой Польши! А может быть, из Подлясья? Эй, разиня, неси побольше бутылок! А по отцу будете Онуфриев?

- Это мой дядя.

- Глядите, как это, гора с горой не сходится... Ге-ге!

- А рыло с мочалкой всегда, - насмешливо закончил Гласко.

- Может быть, и так. А ведь мы с ним были вместе в Барской, ге-ге! Добрых два десятка лет... Ге-ге! - ржал он так, что Гласко, не в силах скрыть отвращения, повернулся к общему залу. - И всегда был сумасброд, и к сабле да к горилке скор. Панной прозвали его, потому совсем... хе-хе!.. Вояка тоже был здоровый: ни одна рота не напортила вражьего мяса больше, чем он. Вдвоем со своим Кубусем ходил на эту охоту. Как он поживает?

- Ничего, здоров, спасибо.

- Этакая жарища, выпить, что ли? А вы, сударь, какого на этот счет мнения, пан Гусько?

- Гласко, смею заметить! - поправил старик, багровея от злобы.

- Туговат я немного на ухо, простите. Вы не из депутатов? Я плохо расслышал.

- Некому было меня выбирать, - ответил Гласко вызывающе. - Не у каждого имеется протекция дукатов и штыков, ясновельможный депутат волынский! - отрезал он, не сдерживая больше своего гнева и сокрушая собеседника презрительным взглядом.

Заремба с тревогой слушал перепалку шляхтичей и при последних словах опустил руку на рукоять сабли.

- Ничего вы, сударь, от этого не потеряли, - рассмеялся Подгорский, нисколько не смутившись. - Хлопот и огорчений - не перечесть, а барыша никакого, ге-ге! Жарко, черт возьми, точно в адовом пекле. Не пройтись ли нам по второй, ге! А потом по селедочке да по куску щуки с шафраном? Официант, поди сюда, разиня!

- Плохо, видно, кормит ваш патрон, коль скоро приходится сюда приходить подкармливаться.

- Плохо не плохо, только дьявольски однообразно! - цинически признавался Подгорский. - Я готов все съесть, что ни подадут, лишь бы в компании. У меня одно правило, мудрое, как святая молитва: не разбираться ни в питье, ни в обществе! Для меня каждый человек - тварь божья, а напиток - его дар святой, ге-ге! И никогда меня это правило не подводило.

Оба его собеседника молчали так упорно, что, задетый их молчанием, он стал разглагольствовать еще более шутовским тоном.

- Поставят шампанское - пью с удовольствием, потому что приятно щекочет язык; венгерское подадут - тяну как полагается, как господь бог наказал; рейнское на столе стоит или бургундское - не спрашиваю, кто за него платит, лишь бы бочонок был побольше, а компания поменьше. А если кто хочет ублажать меня медком или наливочкой - подсаживаюсь с умилением и справляюсь с шельмами хотя бы жестяной кружкой, ге-ге! - тараторил он, бегая по лицам собеседников вороватыми глазками. Но видя, что те сидят, точно воды в рот набрав, буркнул сердито: - Господа мне, вижу, не рады.

- Что вы, сударь... Только у каждого есть свой червяк...

- А вас что так точит, ге? - спросил благодушно Подгорский, доливая рюмку.

- Дрянное общество! - рубнул Гласко беспардонно, точно спуская пощечину.

Подгорский вскочил и, ища рукой саблю, зашипел, как змея, на которую наступили.

- Это тебе даром не пройдет, бездельник! Попадешься мне еще раз, попомнишь.

Гласко тоже встал и, наклонившись к самому его лицу, бросил, словно насквозь пронзил его штыком:

- Поди ищи меня, прусский содержанец; найдешь дубину, которая тебе причитается, ее тебе не миновать.

Толстяк опешил от этих слов и минуту стоял с разинутым ртом, посинев от гнева. Через минуту, однако, допил рюмку, захватил свою бутылку и ушел, не сказав ни слова в ответ.

К счастью, никто не обратил внимания на все это происшествие. Только Заремба, придя немного в себя, заметил довольно строго Гласко:

- От этого могло бы пострадать дело!

- Знаю, что виноват, да уж не мог больше выдержать! Ведь этакой сволочи плюнь в лицо, - скажет, что дождь каплет; слюны жалко. Вон разгуливает как ни в чем не бывало.

Подгорский, действительно, болтался по залам, заговаривая то с одним, то с другим и чокаясь с каждым, кто хотел.

- Имей только он руку у Сиверса, так нынче же ночью быть бы мне на пути в Калугу. Дурацкая история. Никогда не прощу себе ее, - искренно огорчался Гласко.

Какой-то долговязый немец в желтом фраке и огромном парике вертелся с некоторых пор в толпе и предложил им вырезать их силуэты.

- Режь, немчура, - согласился Заремба, - никогда у меня не было своего портрета.

- Вырезай и меня. Лепил меня из воска какой-то француз, да не очень удачно.

Немец уселся так, чтобы видеть их лица против света, и, разложив на дощечке синюю бумагу, стал ножиком вырезать так ловко и с такой быстротой, что почти в четверть часа обнаруживавшие большое сходство силуэты были готовы.

- Мне пора, - встал Гласко. - Уже четвертый час, а нам в четыре ехать.

Оба вышли через боковую дверь во двор, заполненный экипажами и дворней.

- Качановскому будет трудно расстаться с веселой компанией.

- Явится в пору, не запоздает ни на одну минуту, даже если будет пьян, что случается с ним редко. Итак, значит, до свиданья через недельку!

Заремба купил в лавчонке "Ведомость адресов приезжих в Гродно", переоделся дома и в наемном экипаже поехал с визитами к разным лицам, к которым у него были рекомендательные письма.

Вернулся лишь поздно ночью, такой огорченный и озабоченный, что Кацпер с беспокойством смотрел на него, отдавая рапорт о своей вылазке в Тизенгаузовскую корчму. По мере, однако, его рассказа лицо Зарембы прояснилось, и он решил:

- Ладно, съездим туда когда-нибудь ночью. Человек сто народу, говоришь ты?

- Может, и больше. Попрятаны по разным норам, как мыши. Многие служат в городе, а есть и такие...

- Что еще? - остановил его Заремба жестко, зная, что парень любит долго распространяться.

Кацпер вытянулся в струнку и подал ему письмо. Камергерша в самых любезных выражениях приглашала его к себе.

- А еще что? - спросил он уже тише, чем прежде, пряча благоухающее письмо в карман.

Точно в ответ, на пороге появился отец Серафим.

- Вот это хорошо. Вы мне как раз будете нужны, отче. Есть важные дела.

Оба уселись за стол и беседовали до рассвета. Кацпер бдительно караулил перед домом.

III

В прихожей поднялся радостный визг, тявканье собачонок, и две белые девичьи руки протянулись навстречу Зарембе.

- Пан Север! Наконец-то! Ну, ну! - восклицала миловидная блондинка.

- Слуга покорный, многоуважаемая панна Тереня, - ответил он тем же тоном, стараясь держать себя непринужденно, как галантный кавалер. - А вы всегда изволите соперничать с утренней зарею...

Панна Тереня тем временем схватила собачонок на руки, отступила шага два назад и, смерив его блестящим взглядом, принялась журить его, силясь состроить на своем лице строгую гримаску.

- И это дисциплина? Сегодня только первый раз сказаться? Через денщиков вас звать надо? Приятнее вам бог весть с кем якшаться, чем ходить к нам? Уж достанется вам от Изы на орехи!

Лицо Зарембы искривилось такой скорбной улыбкой, что панна вдруг забеспокоилась.

- А может быть, вы больны? - спросила она тихонько. - В самом деле, вы такой худой и бледный! Что с вами? - привстала она на цыпочки, заглядывая ему в глаза.

- Спасибо, я здоров. Дома ли пани камергерша? - проговорил он холодно, с трудом скрывая свое нетерпение.

Панна Тереня, обиженная его тоном, посмотрела на него высокомерно.

- Присядьте, пожалуйста. "Пани камергерша" сейчас придет.

Она указала ему церемонным жестом на стул и, прижимая к груди ворчащих собачонок, отошла, нахмурившись, к окну. Но с этим хмурым выражением на розовом личике, с аппетитными ямками и с трудом сдерживаемыми кокетливыми улыбками она выглядела еще красивее.

Головка в золотых кудряшках, перевитых голубой ленточкой, большие голубые глаза, опушенные золотистыми ресницами, вздернутый носик с розовыми ноздряшками, сверкающие зубки, губки, как малина, точеная белая шейка, кружевной платок на плечах, застегнутый на талии коралловой брошкой, коротенькая светлая юбочка в голубую полоску, белые чулочки с вышитыми стрелками и белые туфельки, раскрашенные маргаритками, делали ее похожей на статуэтку из саксонского фарфора. Но при этом она была подвижна, как белка, болтушка и известная хохотунья и даже сейчас, несмотря на обиженную строгость своего личика, строила такие гримаски, что Заремба не мог не заговорить:

- За что же такая жестокая немилость, любезнейшая панна?

Панна Тереня расхохоталась и, подбежав к нему, быстро затараторила:

- За то, что вы не помните ни обо мне, ни об Изе, ни о папе, - ни о чем на свете.

- Как раз я только что хотел спросить, что слышно в Козеницах.

-Что слышно в Козеницах? У меня там жених! - выпалила она сразу, покрывая бурными поцелуями собачонок.

- А какой масти? - воскликнул дурашливо Север. - Помнится, вы когда-то увлекались вороными, потом их сменили гнедые, сейчас, может быть, пришла очередь пегих...

- Что мне лошади! Я люблю своего Марцина.

- Пулю мне в лоб, если я знаю скакуна такой масти.

- Даже друзей не хотите помнить.

- Друзей! Неужели Марцин Закржевский? Вот как! Ну, тогда вы одной масти пара, - чубарые с челкой, - смеялся он, хотя ему не очень понравилась эта новость. - Значит, если вы, панна Тереня, переходите в гвардию, так командование над кениговскими уланами переходит, верно, в руки панны Кларци! Воображаю, какой стон стоит среди поручиков! А где сейчас изволит пребывать Марцин?

- Сегодня он дежурит в замке при его величестве короле.

Это известие очень обрадовало его, и он прибавил в слегка шутливом тоне:

- Поздравляю вас, панна Тереня, с повышением.

Он встал, чтобы выглянуть в сад.

- А вы все надо мной смеетесь.

Она преградила ему дорогу.

- Напротив, я очень рад, - ответил он быстро и, чтобы загладить свое поведение, поцеловал ей руку. - Только не забудьте пригласить меня на свадьбу.

- Извольте вооружиться терпением! - выпалила она с огорчением. - Пан подкоморий, отец Марцина, написал ему, что мы можем еще подождать.

- И я думаю, что можете - такие желторотые. Надо еще к вам нянюшку приставить.

- А мне бы хотелось поскорей переехать в Варшаву, - призналась она откровенно, усаживая собачонок на клавесин. - Надоели мне Козеницы, хуже горькой редьки, с этими отставными полковыми клячами, с которыми только и придумаешь, что играть в опостылевший "марьяж". Представьте себе, за последнюю зиму я ни разу не танцевала! Ну, собачонки, с жаром, с жаром! стучала она, хохоча, собачьими лапками по клавишам. - Только на Пасху, когда из Радома проходили гусары, наша мамзель, у которой среди них красавчик племянник, уговорила папу устроить в их честь бал, но чуть было дело не кончилось неудачей, потому что бургомистр не хотел дать зал во дворце...

- И хорошо сделал, - заявил решительным тоном Север, открывая окно.

Из сада пахнуло теплом, пропитанным ароматом цветов и веселым чириканьем птиц.

- А мамзель все-таки поставила на своем. Пан Стоковский занял фабрику, велел украсить ее Ельником, а папа дал оркестр, и мы танцевали до утра.

- С гусарами? Достойные кавалеры!

- Были и все наши. Папа отдал приказ, и все должны были явиться. Весь вечер прошел прекрасно. Только один пан Секлюцкий устроил гусарам скандал, за что и отсидел на гауптвахте. И поделом ему, пускай не портит другим забаву. Биби! Мими! - бросилась она со смехом за собачонками, которые вырвались у нее из рук и с визгом попрятались под диван. Вытащила их оттуда лишь при содействии Севера.

- Мими - страшная ветреница, а Биби - ужасный разбойник! - журила она визжащих собачонок, покрывая их неистовыми поцелуями. - Вы бы сейчас не узнали Козениц! Оружия там уже больше не делают, мастерские закрыты, а хозяева мастерских разогнаны на все четыре стороны. Даже кафе Доротки больше не существует. Нет больше балов, маевок, танцевальных вечеров, потому что молодежь не показывается в нашем доме, хотя бы только для украшения!

- Наверно, слишком часто отправляли их с носом.

- Ей-богу, ни один еще не делал предложения! - уверяла она с жаром. Дело не в том, а устроили они себе клуб и там просиживают дни и ночи, устраивают какие-то тайные собрания, какие-то заговоры, так что папе даже поставили на вид, и ему пришлось молодчиков приструнить.

- Кто это? - спросил Заремба у панны Терени, указывая на сад, где, опираясь на тросточку и поминутно делая передышку, разгуливал по тенистой аллее, пересеченной солнечными полосами, какой-то господин в белой куртке с непокрытой головой. Казачок в ливрее, с красным пледом в руках, следовал за ним шаг за шагом.

- Это камергер Рудзкий. Вы незнакомы с мужем Изы?

- Разгуливает, точно для хорошего пищеварения. - Север с любопытством оглядел камергера.

- Доктор Лафонтен говорит, что камергер страдает мнительностью. А мне кажется, что у него ноги подкашиваются, как будто он потерял копыта. Я советовала Изе, чтобы она велела его перековать, - захохотала она.

- Ничего не поможет. Видно, у него копыта содраны до самого мяса, рассмеялся и Север, но с каким-то горьким злорадством. - Довольно пожилой господин!..

- Служил еще в "Белых раках". Папа рассказывал, - хохотала она без удержу.

- Ценный сувенир о саксонских правителях и вообще довольно оригинальный субъект.

- Но я его обожаю. Добряк, и так ко всему снисходителен. Увидите сами.

- Я уверен, что он подсыпает любовное зелье, раз вы, панны, все к нему так льнете.

Панна Тереня, поняв его намек, шепнула серьезным тоном:

- Ее ведь заставили! Она ужасно несчастна.

На уста Севера просились какие-то горькие слова, но, посмотрев на ее потемневшее личико, он сдержался и только вздохнул.

- Иза очень жалеет вас. Я все знаю, - продолжала она по-прежнему таинственным шепотом.

Сердце Севера вдруг болезненно защемило; он вскочил и, ища свою шляпу, заговорил бессвязно:

- Мне надо уйти... Скажите Изе, что я ждал... Приду завтра...

Тереня остановилась в испуге, не понимая, что с ним случилось. Но в ту же минуту вошла в гостиную Иза.

Они поздоровались молча, впиваясь друг в друга испытующим взглядом.

Панна Тереня как будто занялась приведением в порядок разбросанных нот, косясь при этом по сторонам и с трепетом ожидая каких-нибудь горячих слов или жестов, но, не выдержав молчанья, крикнула сама:

- Вы что, в молчанку играете?

И захохотала.

Иза бросила на нее благодарный взгляд и непринужденно, с обворожительной улыбкой заговорила о незначительных событиях, не заикаясь ни словом о бале. В этот день она была даже красивее, чем тогда, красивее, чем может нарисовать фантазия. Чуть заметные облачка румянца пробегали иногда по ее лицу, иногда в карих глазах вспыхивали золотые искорки, и налитые кровью губы дышали чарующим обаянием. Она прекрасно владела собой, ничем не выдавая того, как много ей стоит это притворное спокойствие. Минутами лишь глаза ее затуманивались мимолетной тенью и чуть-чуть меркла улыбка. Время от времени она бессознательно вставала и подходила к клавесину, чтобы взять несколько аккордов, или подходила к окну, но, завидев в саду мужа, возвращалась к прежнему разговору.

Север был все время настороже, точно на ночном дозоре, и внимательно следил за каждым ее словом и за каждым движением, с обязательной вежливостью отвечая на вопросы; иногда даже, чтобы словить ее улыбку, отпускал какую-нибудь остроту и пробовал расшевелить ее рассказами о военных приключениях. И достигал цели, упиваясь безмолвным триумфом. Однако ни малейшее веяние прошлого не возмутило этой притворной гармонии, ни один намек не сорвался с пылающих уст. Хотя в душе его пылал ад, он оставался перед ней таким, каким решил быть перед нею: сдержанным и в меру холодным.

Разговаривали поэтому, как люди по виду друг другу чужие и, можно бы было даже сказать, равнодушные. Обоих, однако, мучила эта бессмысленная игра, и разговор их все чаще и чаще прерывался внезапным молчаньем и длительными паузами, во время которых глаза ее метали искры, губы трепетали чем-то недосказанным, а из груди вырывались короткие, прерывистые вздохи. Север же в эти моменты не сдерживал больше своих порывов и, точно склоняясь перед ней на колени, мысленно обнимал ее безумными от тоски объятиями.

Но какой-нибудь звук - визг собачонки или голос из сада - рассеивал знойный кошмар, действительность с насмешкой смотрела им в глаза, и снова тянулся корректный разговор, и французские слова звучали складно, принужденно, галантно, пока, наконец, панна Тереня, которой это надоело, не выпалила без обиняков:

- Сидят и декламируют, точно в театре. Оui, madame! Non, monsieur! начала она их передразнивать. - Тут улыбочка, там кокетливый взгляд, потом мах-мах веером, потом губки бантиком и нежный взгляд... Прекрасно играете, только я вам аплодировать не буду, потому что мне ваша комедия уже надоела, хуже нельзя. Биби! Мими! Аида, котьки, побегаем по саду! Ха-ха-ха! залилась она смехом, заметив их смущение.

Иза сердито нахмурила брови, Север же встал, почувствовав себя неловко.

- Не уходи, Тереня. Настоящее еnfаnt tеrriblе!

- Мне пора... Меня ждут... Может быть, к тому же я тебе мешаю?

- Посиди еще минутку. Ко мне должна заехать графиня Камелли. Мы поедем на обед к послу, который он дает для дам и епископов в честь именин Марии Феодоровны, жены наследника. Забавные приходят ему в голову идеи!

- Вот как раз сворачивает на мост карета епископа, князя Массальского! - крикнула Тереня, высовываясь из окна на улицу. - Вся полна букетов.

- Везет их Сиверсу. Удивительно поэтическая и сентиментальная натура, обожает пение и цветы, а особенно питает слабость к розам. Вот все и стараются угождать этой слабости, - у кого только есть какой-нибудь новый сорт, спешит послать ему. Княгиня Радзивилл подарила ему великолепную коллекцию. Умилительно, не правда ли?

- И заслуживает восторга! - проговорил он, не в силах скрыть ироническую улыбку.

- Сам король выписывает для него гвоздики непосредственно из Голландии. Даже папа, - как ты знаешь, не слишком склонный расходоваться, прислал ему из Гуры какие-то редкие экземпляры.

- Когда приезжает дядя?

- Обещал на этих днях. Все уже приготовлено к его приезду. Меня очень волнует твоя судьба, - прибавила она дружеским тоном.

- Я исполняю его желание и хочу исправить сделанные глупости, - заявил он с мнимой откровенностью и рассказал ей о своем желании вернуться в полк.

- А если не удастся, так папа придумает тебе какую-нибудь почетную должность, - уверяла она его, горячо принимая к сердцу его судьбу.

- А где сейчас находится пани кастелянша? Как ее здоровье?

- Нехорошо, - как всегда, в тоске по своему воображаемому идолу! Доктора полагают, что это обыкновенная меланхолия. Приезжает вместе с отцом.

- Смирно. Мчится сюда княжеский гонец любви! - крикнула панна Тереня.

Действительно, дверь открылась, и ливрейный лакей внес на серебряном подносе прелестный букет, письмо и шкатулку, усеянную дорогими каменьями.

Иза вскочила раздраженно, покраснев.

- Отдай назад тому, кто принес! Ступай! - крикнула она, не размышляя, и повернулась к Северу, тактично отошедшему к окну.

Тереня бросилась к ней, горячо прося ее о чем-то. Она недовольно отстранила ее и так строго посмотрела на лакея, что тот поспешил удалиться.

- У меня к тебе просьба, - голос ее звучал очень задушевно.

Север был так радостно настроен, что наперед обещал ей все, что она попросит. Просьба состояла в том, чтобы он поехал с ними завтра на пикник, за город.

- С удовольствием. А кто его устраивает? Я никого почти здесь не знаю.

- Молодежь, а главным образом фон Блюм, Теренин поклонник.

- Иза!.. Пан Север еще подумает, что это серьезно.

- И расскажу Марцину, - поддразнил он ее, - пускай смотрит за вами в оба.

- Марцина с нами не будет. Он должен ехать с королем в Понемунь.

- Тем хуже для тебя, Тереня, ибо я замещу его в качестве наблюдателя.

- А я вас ни капельки не боюсь, - засмеялась Тереня, погнавшись по гостиной за собачонкой. - Марцин поверит только мне.

Лакей доложил о приезде гетманши Ожаровской с графиней Камелли.

- Я убежала! Меня нет! Терпеть не могу слушать эту итальянскую стрекотню! Айда, собачонки! - крикнула Тереня и убежала.

Север тоже хотел идти, но Иза удержала его.

- Останься немного, познакомишься с двумя очень красивыми дамами.

Прежде чем он успел что-нибудь решить, вошли гостьи. Графиня Камелли уже в дверях громко заговорила, проглатывая от возбуждения слова:

- Я привожу вам, камергерша, бесподобные новости! - Глаза у нее горели, лицо раскраснелось и голос дрожал от волнения. - Марат убит! Майнц сдался прусскому королю! - произнесла она с пафосом и, сделав минутную паузу, прибавила: - Революция получила смертельный удар!

Иза сделала вид, как будто придает не много значения этому известию.

- Не все принимают так близко к сердцу это известие, милейшая графиня, - успокоила ее Ожаровская.

- Нет... это, несомненно, очень важно... Я действительно мало в этом понимаю. Мой двоюродный брат, Север Заремба, - представила Иза Севера, немного растерявшись.

- Но вас это, наверно, интересует! - обратилась к нему графиня.

Заремба поклоном подтвердил ее слова и слушал с большим интересом. Она же, довольная, что нашла слушателя, рассказывала все с большим жаром, не жалея жестов, мимики и пламенных взглядов.

Иза с пани Ожаровской отошли в сторону и увлеклись демонстрированием своих нарядов и какими-то секретами.

- Граф Морелли, мой кузен, камергер его величества короля, получил утром экстренную почту, - пояснила с самого начала графиня. - У нас таким образом сообщение из достовернейшего источника. Я была уже в храме, чтобы поблагодарить бога за эти радостные минуты, и все же, хотя известия вполне достоверные, с трудом могла поверить, что действительно этот подлый цареубийца, этот злейший враг господа бога и человеческого рода, этот воплощенный дьявол - умер. Его убила какая-то Шарлотта Кордэ! Господь, наверно, сам избрал ее орудием своего правосудия. Я должна написать в Париж, чтобы мне прислали портрет этой новой Орлеанской Девы! - восклицала она с пафосом, вознося очи горе. - Одновременно из Майнца изгнаны французские мятежники. Прусский король торжествует. Как, должно быть, радуются сейчас эти бедные изгнанные принцы! Наконец-то правое дело берет верх. Пишут, что прусские дубинки уже выбивают из голов майнцских завсегдатаев клубов их якобинские идеи. Не понимаю только, почему революционные войска выпущены из города? Надо было устроить им республиканскую крестную купель в Рейне! - злобно захохотала она, и черные глаза ее засверкали точно два кинжала. - Это счастливое начало охладит немножко их пыл, и пыл ваших эмигрантов в Дрездене и клубных завсегдатаев в Варшаве.

- Вы, однако, прекрасно разбираетесь в политических делах, графиня! воскликнул Север с притворным восторгом.

- Я повторяю то, чему меня научил мой кузен, - ответила она скромно, переходя к мелочам гродненской жизни и превознося выше всякой меры польское гостеприимство, образованность, красоту женщин и галантность мужчин. Воспользовавшись случаем, отдала дань великодушию короля, его необычайному уму и благородству.

Север ни в чем не возражал ей и только иногда, при случае, давал понять, что он глубоко уважает консервативные идеи и враждебен всякому новаторству.

Графиня с возрастающим удовольствием расспрашивала его, награждая при этом томными взглядами, так как кавалер показался ей весьма изящным и красивым. Темный блондин, с шевелюрой, подстриженной а-ля Титус, с орлиным носом, высокий, в меру широкоплечий, он производил благоприятное впечатление своим благородным видом, ловкостью движений, мелодичным голосом и голубыми глазами с длинными черными ресницами и бровями, строгой дугой пересекавшими белый лоб.

Он отвечал с изысканной, немного высокопарной вежливостью, но смотрел в глаза пристально и дерзко. Одет он был по последней моде, во фрак вишневого цвета с длинными фалдами, короткой талией и плоско отложенным воротом; на шее у него был повязан белый платок с синими горошинами, такой широкий, что закрывал половину подбородка; жилет - светло-голубой, расшитый золотыми цветами, палевые узкие брюки до щиколоток и туфли без пряжек; в руках он держал тросточку с золотым набалдашником; двойная цепочка от часов позвякивала при каждом его движении целой коллекцией подвешенных брелоков.

Пани Ожаровская, прислушивавшаяся уже с некоторых пор к его словам, обратилась вдруг к нему с ласковой улыбкой:

- Вы всегда носите цвета нашей уважаемой камергерши?

- В самом деле, это удивительно! - проговорила вполголоса графиня, обводя обоих глазами.

- Это просто удивительная случайность!

Он весь покраснел, как барышня.

Дамы начали смеяться. Действительно, на Изе была юбка того же цвета, что и его фрак, только словно осыпанная брызгами золотого бисера, и голубой в золотую полоску казакин с кружевами.

- Удивительная случайность! - повторила насмешливо Ожаровская.

Север, чтоб прервать неловкое положение, спросил, куда ушла панна Тереня.

- Нянчится с камергером. Посмотрите - зрелище неописуемое, - смеялась Иза, указывая через окно в сад.

В тенистой аллее, усеянной яркими бликами солнца, стоял камергер с широко открытым ртом. Тереня же, привстав на цыпочки, вливала ему ложечкой в рот какое-то лекарство.

Дамы хохотали, не жалея довольно тривиальных замечаний. Заремба, которому была неприятна эта сцена, начал собираться.

- Куда вы торопитесь? - спросила негромко графиня, удерживая его руку в своих руках.

- В сейм. Мне надо попасть вовремя, а то еще не впустят.

- Там ничего нет интересного. Кричат недовольные, да пруссаки подливают своего вассерсупу.

- Гетман будет сегодня опять говорить о снабжении армии. Не знаю только, будут ли дебаты происходить при открытых дверях.

- Господи, как мне надоели уже эти сеймы, политика, трактаты и все эти интриги! - простонала с искренним отвращением Иза. - Скука прямо смертная!

- А разве Гродно мало веселится? Ведь тут вечный праздник и балы, возразил было Север с жаром, но, заметив в ее глазах недовольство, осекся и едва нашелся, чтобы поблагодарить Ожаровскую, пригласившую его на свои ассамблеи и покровительственно преподавшую ему в конце совет:

- Веселитесь сами, а проповеди оставьте ворчливым старикам.

- И не забудьте о завтрашнем пикнике, - прибавила Иза.

Север вышел на улицу, полный противоречивых чувств и мыслей, вызванных только что сделанным визитом и услышанными новостями. Падение Майнца и временное торжество прусского короля особенно огорчали, волновали и озабочивали его.

"А красавице все скучно!" - вспоминал он время от времени с грустью и негодованием.

День был жаркий. Гродно утопал в солнечном зное, в клубах пыли и несмолкаемом шуме, так как на улицах царило большое движение, особенно на Главной улице, ведущей из Городницы к Неману. На Замковой, на Базарной площади и по пути к бернардинскому монастырю стоял гул от человеческой толпы, экипажей и лошадей.

Вдоль приземистых домишек, по узким панелькам и камням, набросанным там и сям в дождливую пору, тянулись многолюдные, пестрые толпы, прижимаясь пугливо к стенам и заборам, так как поминутно по улицам катили резвые четверки, мчались галопом верховые, маршировали вооруженные патрули, плелись высоконагруженные телеги с фуражом или неслись рысцой казацкие дозоры.

Чем ближе было к четырем часам, когда должно было начаться заседание сейма, тем больше усиливалось движение и шум. Стали показываться синие с красным кареты, запряженные английскими жеребцами и меринами в украшенной серебром упряжи, с красными жокеями на козлах. Иногда, вызывая всеобщее удивление, покачивалась на рессорах какая-нибудь старинная колымага со стеклами и позолотой, запряженная шестеркой лошадей, с ливрейными лакеями в париках на запятках и с верховым форейтором впереди. Иногда проносились вихрем двухколесные кабриолеты, запряженные четверкой цугом, обильно увешанной медными побрякушками, перьями и сетками, управляемые офицерами, которые, стоя, точно в колеснице, бешено погоняли, так что у лошадей играла селезенка, и все живое разбегалось перед ними.

Иногда быстро проезжал какой-нибудь важный генерал, конвоируемый драгунами, топтавшими все по дороге. Мелькали зеленые вместительные почтовые тарантасы, поднимая громкий шум хриплыми гудками рожков. Проносились довольно людные кавалькады дам и кавалеров, окруженные тучей зеленых егерей и красных конюхов. Иногда тарахтела по ухабистой мостовой желтая приходская бричка с ксендзом в белом дорожном балахоне и соломенной шляпе или шлепали копытами мужицкие лошаденки, запряженные в телеги; их задерживали на каждом шагу, сталкивали с дороги и запуганных частенько угощали ударами хлыстов, если они недостаточно быстро съезжали с дороги.

Не меньше было и пешее движение. По обеим сторонам улиц катились быстрые шумные потоки всевозможного фасона кунтушей, шапок-"конфедераток", с квадратным остроконечным дном, фраков, военных мундиров, холщовых кителей и модных остроконечных же шляп. Попадались и рваные сермяги, бритые головы монахов, дворня в разноцветных ливреях, иностранные костюмы, привлекавшие всеобщее внимание, лоснящиеся черные кафтаны и лисьи шапки евреев. Сновали нередко в толпе барыньки в наколках, дебелые, невысокого роста мещаночки в чепцах и с буклями, стреляющие по сторонам глазами; разодетые по-праздничному еврейки стояли у ворот и сидели на порогах домов. Не видно было только в этой толпе важных дам, показывавшихся на улицах только в экипажах и в чьем-нибудь сопровождении.

Не было недостатка и в нищих, - на каждом углу, у каждой статуи святого на площади раздавались заунывные мольбы о милостыне или пиликали на каком-нибудь инструменте слепые, подпевая себе и клянча подаяния. Словно огромная ярмарка залила весь город, - такой стоял всюду шум, толкотня и потоки неисчислимых толп.

Гродно был небольшим городом, насчитывавшим всего каких-нибудь четыре тысячи постоянных жителей, но ввиду съезда сейма Гродно был буквально набит битком. Не осталось ни одного дома, ни одного амбара, ни одного самого захудалого строения, где бы не жили люди. Дошло до того, что в садах наскоро воздвигались шалаши из веток и досок, чтобы разместить лошадей, экипажи и прислугу, но где ютилась, впрочем, и всякая человеческая мелкота и люди разных профессий. На более широких улицах и площадях, как, например, у иезуитского монастыря, на Базарной и на Замковой площади, вырос второй город, состоявший из всевозможных ларьков, будок, переносных лавчонок и палаток, в которых торговали продавцы всевозможных наций: толстые немцы, русские бородачи, смуглые армяне, рыжие англичане, персы в разноцветных халатах, косоглазые казанские татары, не считая бесчисленного множества евреев и поляков, понаехавших из Вильно, Люблина и Варшавы. Не были допущены только французы, подозреваемые в распространении якобинских листовок и пропаганды (как по наущению Сиверса признался сейм в мотивировке своего отказа).

Разрешено только было приехать на время сейма известной Ле-Ду из Варшавы со своими модами и славящимся своей красотой штатом модисток. Перед ее квартирой на Соборной улице простаивали целые дни экипажи знатных дам, под окнами прохаживались толпы кавалеров, перемигивавшихся с красивыми француженками. А так как и в соседних домах почти в каждом окне видны были бойкие шляпочницы, вышивальщицы, перчаточницы и модистки, то и перед ними молодежь, и особенно военная, простаивала или прогуливалась целые дни. Не обходилось, конечно, и без скандалов, которые нередко доходили до Сиверса, так как офицерикам, не скупясь и при всяком удобном случае, изрядно мяли бока.

Дальше огромные золотые виноградные кисти означали виноторговцев; сапоги в медвежьих лапах - сапожников; колеса - экипажных мастеров; пучки золотой пряжи - позументщиков; искусно сплетенные из конского волоса косы парикмахеров; грозные сабли из жести - оружейников. Кой-где блестели на солнце медные тарелки цирюльников и серебряные ножницы портных, кой-где за стеклом или на спущенных откидных столах были разложены модные диковины, оплачиваемые на вес золота. Были даже книжные магазины и лари - Яховича и Бельского, а в воротах радзивилловского дворца - старого Боруха. У Бельского, в доме Любецких, кроме книг о добродетели и чести, брошюр и сеймовых речей, продавались также английские гравюры, портреты убитого французского короля, саксонский фарфор, семена голландского клевера, а также мазь для красоты и верное лекарство против зубной боли.

На каждом шагу было столько нового, что Заремба позабыл в этой сутолоке о своих думах, с изумлением смотрел на море людей, экипажей и лошадей, проносившихся с огромным шумом по узким извилистым переулкам, среди жарких городских домишек, над которыми лишь кое-где возвышались дворцы магнатов, кущи столетних деревьев и белели высокие стены и колокольни костелов.

Его так ошеломляло это движение и несмолкаемый шум, что он начал замедлять шаг, и на углу Замковой улицы остановился, так как у кафе дежурила кучка франтов в модных разноцветных фраках, в остроконечных шляпах, с подбородками, точно спрятанными в белые хомуты галстуков, с тросточками в руках. Во главе кучки стоял Воина, бросая время от времени какое-нибудь словечко, встречаемое громким взрывом смеха. Молодежь забавлялась разглядыванием проезжающих в экипажах, не скупясь на ехидные замечания, злые остроты, а иногда и на бурные аплодисменты по адресу каждого. Говорили все наперебой, что кому взбредет в голову.

- Смирно! Пани подкоморша! - командовал Воина. - Посмотрите-ка, как лижет глазами Корсака! Слишком мал, да и ножки уже у бедняги заплетаются.

- Столетняя дева Решке! Каждый день у причастия и раз в год в бане!

- Панна Воллович! В конвое - четыре гайдука и тетка-монахиня, хотя никто не посягает на эту рябую невинность.

- Корсак-Корсачок, спрячься скорей в кусток, тебя ищет твой гувернер.

- Прошу бросить глупые шутки, - огрызнулся худосочный юноша во фраке кофейного цвета.

- Шапки долой, господа! Едет ее усатое величество, столетняя испытанная невинность и миллион злотых годового дохода - княгиня Огинская.

- Преклоняюсь пред ее светлостью и готов поклясться щадить ее невинность, пусть только отдаст мне остальное.

Из-за толкотни на углу экипажи двигались шагом. Молодежь подтрунивала немного потише, но тем более дерзко.

- Панна Скирмунт - высоких, говорят, правил, но зубы - точно старая клавиатура.

- Цицианов едет с какой-то рыжей!

- Заколдованная принцесса. Я видел ее в балагане, плясала на канате. Хороша собой, но воображаете себе, как это белое тело исполосует княжеская нагайка! Бедную Юзю, помните, Вирион едва вылечил.

- Скажу вам родословную этой принцессы: князь выиграл ее сегодня ночью за сто дукатов у Анквича; Анквич вчера у Дивова; Дивов третьего дня...

- Можешь не продолжать, Воина. В конце концов окажется, что принцессу зовут Ройза и можно ее покупать по дукату у Файги на рынке.

- Спасайся, плотва: плывут Щуки, Жабы и Карпы.

- Что-то больно много этого рыбьего племени. Ха-ха! А за ними жужжат Комары!

- Почтенье, господа: дочери кравчего Рачковского, чудо в четырех лицах! Браво!

И точно в театре, захлопали бурно, склоняя головы перед четверкой прелестных красавиц, ехавших с седой почтенной матроной.

- Коссаковские носы и бородавки! - крикнул Корсак, остальные, однако, точно онемели, заслышав громкое имя, а кто-то быстро проговорил:

- Что-то не видно наших богинь и королев...

- На посольском обеде служат десертом нунцию и епископам.

- Еловицкая! Похожа на мощи, возносимые живьем в небо.

- Целая тройка разведенных жен, с хромоногим Карвовским! Не справиться даже Геркулесу со столькими.

- Мошковская и Зелинская! Не знаю только, кто та - третья, пухленькая блондинка.

- О, это штучка первый сорт, - сменила уж трех мужей, с полсотни любовников, а дети у нее каким-то удивительным образом похожи на почтмейстеров на Варшавском тракте.

- Любит путешествовать с горнистом. Я знаю еще и такой случай, что мальчишка был не только похож на капеллана, а так и родился уж с францисканской тонзурой и в рясе.

- Новаковская в таком чудном настроении, как будто с новым "другом сердца".

- У нее постоянные: меняет только время дня и часы, - для мужней политики ей нужны из всех фракций, с офицерами соседних держав в придачу.

- Глядите, Ванькович в какой дружбе с женой старшины. Это что-то новое.

- Как же она могла остаться бесчувственной, когда он вчера выиграл несколько тысяч?

Смолкли, так как с Мостовой улицы грянул пронзительный свист трубачей и гром литавр. Толпа сразу всполошилась и стала жаться к стенам и в подворотни, экипажи съезжали в сторону: посредине улицы неслись зеленой стеной, ощетиненной сверкающими штыками, егеря, - земля дрожала под ногами лошадей. Впереди же рослый детина в пестром костюме размахивал золоченой булавой с куклой на макушке, обвешанной лентами и бубенчиками, подкидывал ее вверх и ловил, а потом вдруг грянул какую-то залихватскую песню и пустился в пляс, откалывая бешеного трепака. Ему аккомпанировал пронзительный свист, взвизги, бой в барабаны, завывания дудок, несколько солдат пустились заодно с ним вприсядку, не прерывая шествия. Поднялся дикий вой поющих голосов, напоминающий свист розг, стоны и одновременно игривый хохот и разгульное веселье.

- Идут в замок сменять караул! - прервал первый молчание Воина.

Никто, однако, не спешил заговорить. Молодежь стояла насупившись, поглядывая хмуро на проходящих солдат, как будто вместе с поднимавшейся за ними пылью в душах вздымалось мрачное облако скрытых тревог. Воина попробовал было рассмешить публику веселыми анекдотами. Но так как никто не засмеялся, то он подошел к Зарембе, которого заметил в толпе, и оба направились к замку.

- Я оставил твоему слуге круглую тысячу дукатов; столько пришлось на твою долю из выигрыша. А то, что я у тебя одолжил, я оставил на дальнейшую игру. Не возражаешь?

- Поскольку тебе не изменила Фортуна, попробуем и дальше счастья, ответил Заремба, обрадовавшись выигрышу, и сообщил Воине сведения, услышанные от графини Камелли.

- Ей можно поверить, - заметил негромко Воина, - ей известна каждая королевская почта. Может быть, узнает от Сиверса, так как старик влюблен в нее по уши, а может быть, и от Бухгольца, с которым она тоже на дружескую ногу. Это птичка! Она порхет тут не без задней мысли и не только для того, чтобы чаровать своим обаятельным щебетом...

- Отсюда вывод, что сия дама замешана в политических интригах. Теперь я понимаю, откуда она знает все, что делается у нас, и почему так обрадовалась смерти Марата и падению Майнца! Но какой стороне она служит?

- Есть подозрение, что Зубов подослал ее для слежки за Сиверсом. Я же думаю, что она действительно служит, только за английское золото. Питт оплачивает коалицию против Франции, не спускает, однако, глаз и с любезных союзников! Ничего себе игра?

- Я знаю только одно: что падение Майнца - это наше поражение, ибо после такой победы прусский король повернется теперь всем фронтом на нас. Смерть же Марата - это удар для человечества.

- Я думаю, скорее облегчение. Это был ужасный кровопийца и демагог.

- Но вместе с тем он был единственный в революции, который дерзал!

- Поженить Людовика с мадемуазель Гильотин? Беда только - брак-то бесплодный.

- Это будет скоро видно! - проговорил Заремба с таинственной улыбкой.

Задетый этим, Воина взял его под руку и стал говорить, понизив голос, но раздраженным тоном:

- Что ж, и вы дерзайте! Мне уж надоели ваши кольца, треугольники, катехизисы и слова, открывающие конспиративные Сезамы. Пора бы ударить действием.

- Будет и это. Всякий великий план должен надевать на себя маску и иметь свой ритуал для посвященных. Ты - наш? - спросил Заремба уже без обиняков...

- Я - свой, и больше ничей, - ответил самоуверенно Воина.

Заремба смутился, пожалев о только что сказанных словах.

- На что нужен пес в костеле, когда все равно не молится, - прибавил немного погодя Воина, смеясь. - Кому охота подставлять голову, я тому не помеха. Что же касается меня, то я предпочитаю "фараон" или бутылки. Вакховым волонтером сделала меня природа, и я этому не противник.

- Ты знаешь наши условные знаки, а сам не принадлежишь к нашему союзу?! - с тревогой в голосе проговорил Заремба.

- Знаю, но даю тебе честное слово, что признался в этом тебе первому.

Они вышли на Замковую площадь, запруженную экипажами, прислугой и солдатами. Посредине, под сенью вековых деревьев, стояли пушки под зелеными чехлами, из-под которых выглядывали медные жерла, направленные на замок. Солдаты в зеленых узких мундирах и блестящих черных касках, с ружьями к ноге, запирали кордоном пролеты улиц, не пуская на площадь толпу. Часть их расположилась бивуаком у ящиков и фургонов позади пушек или стояла караулом у моста и над замковыми рвами.

- Аргументы "союзников" для недовольных, - заметил Заремба, указывая на пушки.

-Только для блага Речи Посполитой и спокойствия заседающих депутатов, - иронизировал Воина, поминутно раскланиваясь со знатными вельможами и депутатами, едущими на сейм.

Замок возвышался на высоком берегу Немана, четко рисуясь в воздухе своими стенами, башенками, крышами мезонинов, куполом часовни и статуями над главным фронтоном. Со стороны города он был окаймлен глубоким рвом, усаженным шпалерой стройных тополей; через ров был перекинут каменный широкий мост с балюстрадой по обеим сторонам, на которой красовались мраморные вазы и амуры. Каменная высокая арка, увенчанная аллегорическими группами из цветного фарфора, с изящной работы коваными железными воротами и богато позолоченными гербами вела на широкий двор, застроенный зданиями разнообразной архитектуры, недавно отремонтированными к сейму.

Большой амарантовый флаг с орлом и всадником на коне развевался над воротами в знак пребывания короля и происходящих заседаний высокого сейма.

Его величество король проживал в замке с семьей, немногочисленным двором и штатом. Лишь прикомандированные для охраны его величества части польской и литовской гвардии вместе с "ура-артиллерией", как прозвали ее шутники, помещались в полуразвалившихся флигелях, расположенных неподалеку от замка.

В замке же помещались и обе палаты сейма. Все поблизости было окружено частым кордоном егерей под командой высших офицеров, настолько предупредительных, что каждый раз, когда к мосту подъезжал какой-нибудь знатный сановник или депутат, раздавался резкий голос команды, гремели барабаны и солдаты брали на караул.

- Не скупятся на парад для них, - шепнул Заремба после шумного приема, оказанного Ожаровскому.

- Они подкупают тремя способами: золотом, обманом и лаской - и каждый из трех достигает цели.

- Неужели Новаковский тоже в числе депутатов? - удивился Заремба, завидя старого приятеля, вылезающего у моста из экипажа в новом воеводском кунтуше.

- Игельстрем его назначил, а дукаты избрали, - саркастически объяснил Воина. - Он - важная персона, усердный примиритель, незаменимый во все возможных компромиссах, а посему всегда участвует от имени сейма во всех делегациях к Бухгольцу и Сиверсу. И до того самоотвержен в служении отчизне, что не обращает даже внимания, платят ли ему рублями или талерами.

- Я знаю его уже по слухам, и знаю, какова цена его честности.

Они перешли мост и, миновав ворота, остановились у подъезда сейма перед широко раскрытым входом в широкое фойе, наполненное уже людьми и гулом голосов. У дверей, ведущих в зал заседаний сейма и кулуары, где помещались разные канцелярии, в этот день несла караулы польская гвардия, но с ружьями без штыков и пустыми патронными сумками.

- Идет ломжинский Катон, Кривоуст Скаржинский. Я вас познакомлю, пусть он тебе что-нибудь процицеронит; сам я не любитель ораторской трескотни.

Скаржинский, известный своей эрудицией в государственных делах, высоким красноречием и горячим патриотизмом, тепло поздоровался с Войной; Зарембе же напомнил о давнишнем знакомстве с его отцом; но, прежде чем он успел о чем-нибудь заговорить, его подхватили проходившие депутаты и увлекли в угол фойе, где стоял стол с холодными закусками: заседания затягивались нередко до поздней ночи. Заремба, не смущаясь этим, последовал за ними и остановился чуть-чуть в стороне.

- На кого это ты так заглядываешься? - услышал он вдруг голос Новаковского, неожиданно очутившегося рядом с ним.

Он указал глазами на стоявших вокруг Скаржинского депутатов.

- Достойная компания, - скорчил Новаковский презрительную гримасу, уводя его к окну. - Мазурская шушера. Ты не представляешь себе даже, кого видишь: ведь это те самые горячие оппозиционеры, о которых печальная молва идет уже по всей Речи Посполитой.

- Первый раз в жизни их вижу, - с живостью ответил Заремба.

- Так знай же: вот этот лысый пьяница с физиономией голодного просителя - это ливский депутат Краснодембский; рядом с ним прячется самый отчаянный брехун сейма, депутат от Вышгорода Микорский; позади него топорщится захолустный Цицерон - Шидловский из Цеханова; а вот этот барин в потертом кунтуше и пеньковой портупее у сабли - это Цемневский из Ружи, отчаянный якобинец, осмелившийся в палате прекословить самому его величеству; а вот тот, у стены, высокий с проседью, строящий из себя важную персону, - это ломжинский депутат Скаржинский, прозванный Кривоустом и словно самой природой отмеченный за клевету и высокомерие; последний, высокий черный с остренькой, как кинжал, физиономией и крючковатым носом, Кимбар из Упицы, достойный преемник треклятой памяти Сицинского, перечислял он с ненавистью, по временам словно душившей его, от чего на его веснушчатых щеках выступал кирпичный румянец. - Компания еще не в полном составе, но в общем все это мерзкие бунтари, сеймовые брехуны, ограниченные головы и фракционеры. Должен тебя еще посвятить: все они избраны на сейм за московские деньги, - прошептал он еще тише и злобнее, - а кроме того, не одного из них Игельстрему пришлось экипировать и снабдить кормовыми на дорогу в Гродно. Зато всех, кто не разделяет их убеждений, они считают предателями и заявляют об этом. Чернь их уважает, ибо они рисуются Катонами, надевают на себя личину Кориоланов, а между тем, если бы не наши хлопоты, сейм из-за этих крикунов давно был бы разогнан на все четыре стороны. К счастью, имеются еще истинные патриоты, - разглагольствовал он, не преминув хвастнуть при этом своими великими заслугами на службе государству.

Заремба был не очень рад этим интимным излияниям на людях, тем более что Скаржинский бросил в его сторону подозрительный взгляд. Но приспешник Игельстрема, исчерпав общественные темы, принялся с таким же жаром рассказывать интимные случаи из жизни крупнейших фигур сейма, с особым каким-то удовольствием предавая их огласке.

- Все это очень интересно, но я не любитель копаться в чужих сплетнях, - перебил его раздраженно Заремба.

Новаковский снисходительно улыбнулся и шепнул значительно:

- Но тот, у кого в руках эти интимные проделки, может в случае нужды нажать на стыдливо скрытую мозоль и повести лицо, замешанное в сплетне, как на веревочке.

- Это верно, такие секреты много значат в разных интригах.

Заремба посмотрел на часы. Новаковский поспешил его предупредить:

- Ждем епископов, они поехали на обед к Сиверсу.

- Не очень-то торопятся на заседание. Мне бы хотелось послушать прения.

- Сведу тебя на хоры. Думаю, что сегодня председатель не прогонит публику.

Повел его по узкой лестнице и многочисленным коридорам, слабо освещенным сальными свечками, воткнутыми в прикрепленные по бокам стенные канделябры.

- Прошение я уже сочинил. Надо только подписать его и подать в канцелярию. Ну, как, ты не взвешивал моего совета? - бросил он между прочим.

- Попытаю сперва счастья у короля, - ответил Заремба уклончиво.

- Как хочешь. Вчера опять двое юнкеров, из бывших вольноопределяющихся, получили от Цицианова капитанские погоны и богатую экипировку. Если бы ты обратился к нему, твоя просьба увенчалась бы несомненным успехом.

- Познакомь меня с ним, - предложил Заремба под влиянием мелькнувшей у него в голове новой идеи.

- С удовольствием. Складывается даже так удобно, что он будет сегодня у меня. Значит, после заседания я беру тебя с собой, ко мне на ужин. Ты себе не можешь представить, какой это просвещенный человек, как он к нам расположен. А кроме того, как-никак - правая рука Сиверса...

- Тем искреннее мне придется им восторгаться, - ответил Заремба, пожимая ему руку, но после его ухода вздохнул с глубоким облегчением и стал осматривать зал заседаний сейма.

Зал, где происходили заседания, был очень высокий и длинный, с белыми стенами, рассеченными высокими окнами, придававшими ему вид храма, только с более скромным убранством. Сходство еще больше усиливали сводчатый потолок, раскрашенный голубыми розетками, с каждой из которых свешивались на позолоченных цепях четыре бронзовые люстры, по пятидесяти восковых свечей каждая, и висевшие между окнами портреты королей в коронационных нарядах.

Дубовые хоры покоились на деревянных колоннах, раскрашенных под мрамор, и окаймляли зал с трех сторон; в передней стене, в полукруглом углублении, искусно устроенном в форме раковины с разрисованными золотом краями и орнаментом, находилось возвышение, покрытое красным сукном, где стоял высокий золоченый трон для короля.

Напротив, в противоположном конце зала, на возвышении чуть-чуть пониже, покрытом зеленой материей, находился стол председателя сейма, секретарей и места для писцов, записывавших речи ораторов. По окнам зала во всю его длину тянулись скамьи депутатов, обтянутые зеленой материей, с пюпитрами для бумаг и чернильниц. Посредине был широкий проход, а вдоль стен - более узкие проходы к выходам, у которых дежурила охрана сейма.

В раковине, за позолоченным троном, скрывалась в глубине дверь, задернутая краской материей, а над ней белело овальное окошко, через которое, как рассказывали, слушал довольно часто дебаты Сиверс, спрятавшись за матерчатой занавеской.

Хоры были уже битком набиты, и Заремба с немалым изумлением рассматривал публику, какой никогда не видел ни в зале совещаний, ни на ассамблеях. Это было сборище представителей городских низов, какие обыкновенно можно было видеть только в балаганах, в костеле или на ярмарках. Между ними сновали подозрительные лисьи физиономии, подслушивавшие направо и налево, духовные рясы в заплатах, аскетические лица, какие-то исхудалые субъекты в потертых военных мундирах да верзилы с лицами разбойников. Были и дамы, грызшие конфеты, переодетые русские офицеры, прислуга в разноцветных ливрейных костюмах различных фасонов, обменивавшаяся вслух замечаниями о своих господах, и вообще люди всякого положения.

Шум царил уже в зале изрядный. Несколько десятков собравшихся депутатов разговаривали на своих скамьях и в проходах; другие просматривали у председательского стола протокол последнего заседания и повестку сегодняшнего; и все еще являлись новые, которых встречали с хоров то одобрительным шепотом, то ехидным смешком, а иногда таким остроумным эпитетом, что хоры оглашались взрывом хохота и топанием. Тогда из какого-нибудь угла раздавался густой бас:

- Успокойтесь, почтеннейшие, успокойтесь!

Это басил, постукивая булавой по полу, толстяк

Рох, староста сеймовой охраны. Но ему не удавалось заглушить нахальную толпу, напротив, он только навлекал на себя ругательства и издевки.

- Рррох! Рррох! Рррох! Жри много, а кади потрроху! - закартавили, ко всеобщему удовольствию, какие-то шутники, подражая голубиному воркованию.

Но что больше всего поразило Зарембу - это встреча с подкоморшей Грабовской.

Она сидела на средних хорах, над председательским столом, вся в черном, с веером в руке и с негритенком рядом, который все время ее обмахивал, так как в зале было страшно жарко.

Она его тоже заметила и стала настойчиво подзывать к себе. Он выразил свое изумление по поводу этой встречи, в ответ на что она не без гордости заявила:

- Я не пропустила ни одного заседания. Спросите служителей, сколько раз меня отсюда гнали. И маршал-председатель, и эти сеймовые интриганы не любят, чтобы им заглядывали в карты, и по всякому малейшему поводу гонят вон публику. Садитесь сюда, поближе, будьте мне опорой в случае нужды. Она понизила вдруг голос и, прикрывая лицо веером, шепнула ему на ухо: - Вы меня обидели на балу, но я не злопамятна. Не стройте только из себя добродетельного Иосифа, потому что я - не жена Потифара, - засмеялась она тихонько.

- Надо быть слепым, чтобы этого не увидеть, - ответил он, не задумываясь, окидывая ее дерзким взглядом. Она понравилась ему и своей прямотой, и красотой.

- Я больше всего люблю солдат, - шепнула она сладеньким голоском. Воина хотя и злой на язычок, но о вас отдал мне честно отчет.

- Воина любит шутить надо всем.

В это время Зарембе почудилось знакомое лицо в толпе, как будто поручика Закржевского, который вынырнул было и опять нырнул в толпу. Он заметил, что красавица подкоморша тоже следит за ним.

- Вы его знаете? - спросил он.

- Да, мы с ним даже в дальнем родстве. Я прихожусь ему дальней теткой и на этом основании немного опекаю его. Но сорванец отбивается от рук и не слушается.

- Зато невесты своей слушается вовсю.

Она порывисто повернулась и, закрыв зардевшееся лицо веером, проговорила:

- Он говорил мне как-то об этом, но я и забыла. Кто его невеста?

- Панна Кениг, ее отец командует полком королевских улан в Козеницах.

- Ах, это та девчонка с розовой мордочкой! - овладела она наконец собой и продолжала насмешливо: - Выбор не особенно удачный. Марцин получил, вероятно, за ней в приданое уланский бубен и старое уланское седло.

- Я не знаю его чувств.

Вдова-подкоморша молчала, видимо поглощенная какою-то внутренней борьбой.

- Ужасная публика, - проговорила она наконец, поднимая глаза.

- И плебс начинает уже интересоваться отечественными делами, - заметил осторожно Заремба.

- Да, лишь кое-где, как миндаль в прянике, увидишь в этой толпе кого-нибудь из благородных. Конечно, нашему "обществу" скучно слушать прения в сейме, им интереснее посольские обеды и ассамблеи с дамами полусвета. Что им отчизна!

Горечь звучала в ее голосе, и полные губы вздрагивали от сдерживаемого страдания.

Заремба смотрел на нее, не понимая этой внезапной перемены.

Она обмахнула пудрой потное лицо и, освежившись духами, впилась в него пылающими красивыми глазами и шепнула многозначительно:

- Вы здесь от имени сконфедерированных полков?

Он выдержал ее взгляд, сделав лишь чрезвычайно изумленное лицо.

- Не бойтесь, мой мальчик, я не хочу выудить у вас секрет, - прильнула она к нему с нежностью. - Ясинский говорил мне уже кое-что вскользь, и если придет нужда, так я тоже готова на все. Но под вашей командой, - прибавила она с еще большей нежностью.

- Помилуйте, здесь полным-полно длинных ушей, может быть, в другой раз где-нибудь... - взмолился он в испуге.

- Так не ждите официального приглашения, а приходите ко мне, когда вам захочется. Я вам всегда буду рада.

Где-то часы пробили пять. На депутатских скамьях поднялся шум.

- Король идет, тише, господа! Король! - загудел громовой бас Роха.

Воцарилась выжидательная тишина, и все взгляды не могли оторваться от красной занавеси.

Дверь широко распахнулась, гвардейцы встали по бокам, с ружьями к ноге. Король появился на пороге, за ним следовало два юнкера в парадных мундирах, с султанами из страусовых перьев и с саблями наголо.

Король шел медленно, обводя усталыми глазами смиренно склоняющихся перед его величеством. Голова у него была в седых завитых буклях, лицо бледное, как будто немного припухшее, нос изящный, губы красные, фигура довольно полная. На нем был будничный темно-синий мундир с красными нашивками, белые панталоны, чулки и башмаки с золотыми пряжками. Кружевное жабо пенилось у него на груди, сверкая бриллиантовыми булавками, а через белый жилет шла наискось алая лента какого-то ордена. Левую руку он положил на золотую рукоять шпаги, а в правой держал перчатки. Походка у него была робкая и неуверенная, взгляд пытливый; в каждом движении его чувствовалась заботливость о своем внешнем виде и величественности. Он легко и без особой церемонности сел на раззолоченный трон. Юнкера, спрятав сабли в ножны, остановились позади по обеим его сторонам, секретарь принес красный портфель, ключик от которого король носил на своей цепочке; придворный лакей положил перед ним на столике носовой платок и табакерку.

Первыми подошли епископы, еще раскрасневшиеся после недавних возлияний у Сиверса, с какими-то докладами, причем Массальский до того давился от смеха, что ряса вздергивалась у него на жирных боках, Коссаковский же улыбался кисловато, водя усталым взглядом по залу.

Великий канцлер и маршалы-председатели - коронный, литовский и сейма стояли в стороне, ожидая своей очереди.

Депутаты заняли места; смолкшие же хоры точно окаменели. Над балюстрадами чернели неподвижные многоярусные ряды лиц и глаз, с трепетом впивавшиеся в сенаторов и короля.

Заремба стоял как раз напротив и орлиным взглядом впивался в него, словно стараясь сорвать эту добродушную обманчивую маску с его лица и заглянуть в глубь души, но видел только его вялую улыбку, как будто рожденную его черствой пустотой, мутный, заученный взгляд и деланную видимость величия.

"Труп, наряженный королем! - думал он про себя, раздраженный всем его видом. - Живая кукла! Рыцарь, знающий только капитуляцию! Вождь народа, подкупаемый его смертельными врагами! Король кокоток! - шептал в его душе с все возрастающей силой голос беспредельного стыда и неизбывной скорби. Тебе заплатили короной за разрешение первого раздела. А чем тебе заплатят теперь, король-мямля, чем?" - обращался он к нему голосом раненой души, и сразу встали в его памяти все несчастья и обиды народные, весь позор и унижение, словно исчетвертованные, истекающие живой кровью, искромсанные части Речи Посполитой заговорили в его душе громкими голосами, и они пронизывали его сердце остриями душу раздирающих обвинений. Страшное негодование охватило его, и, не в силах больше переносить жестокую душевную муку, он заговорил лихорадочно с подкоморшей:

- Я видел, как падала королевская голова из-под ножа гильотины, а палач схватил ее за волосы и показывал народу...

Он почти весь посинел от волнения.

- Что с вами? Вы больны, может быть? - спросила та испуганно, совершенно не понимая его беспорядочных слов и дико пылающего взгляда. Выйдемте на воздух. У вас, наверно, от жары разболелась голова, - по доброте своей беспокоилась она о его состоянии, освежая его какими-то солями.

Заремба успокоился немного, но выйти не хотел и вскоре опять окунулся в пучину жгучих размышлений. Холодным взглядом водил он по лицам сенаторов, депутатов и вельмож, на некоторых останавливался подолгу, другие словно откладывал в сторону, но большинство он рубил тяжелым, как секира палача, словом: "Виновен!" - и окровавленных бросал мысленно в корзину, в кучу белых опилок.

Но вдруг вспыхнула мысль, ослепительная, как молния: "Все виновны!"

Стоял, словно громом пораженный, но не согнулся под ударом и продолжал размышлять неумолимо:

"Везде развал, разложение, игра самолюбий! Везде - бездна и неизбежная гибель. Грязное болото вечного позора, преступлений и подлости! Проклятие вам, дети, продающие в оковы родную свою мать, проклятие!"

Но тут же словно пал ниц перед незримым лицом жестокой судьбы и взмолился всей своей измученной, любящей душой о спасении.

На хорах зашуршал вдруг какой-то многоголосый шепот, и печальные глаза его обратились туда, на эти исхудалые лица, непричесанные головы, грубые черты и невзрачные фигуры мелкого городского люда. С минуту парил над ними, как орел, прежде чем ринуться на стадо, но тотчас же душу его подхватил какой-то вихрь и унес в беспредельную даль, в деревни и города, в кишащие толпы народа, втоптанные в землю насилием, вечно голодные, вечно обижаемые, вечно порабощенные и только внешним видом напоминающие человеческое племя.

"К оружию! К оружию!" - кричал он мысленно полным отчаяния голосом.

И с трепетом ждал отклика. Услышат ли? Поймут ли? Захотят ли?

Ведь для них вся гибнущая родина - только дом неволи! Могут ли они отдавать жизнь для спасения - чего? - оков и совершаемого над ними насилия?

- Вы решили непременно тревожить меня своим хмурым видом, - стала жаловаться подкоморша, заглядывая ему с нежностью в глаза.

- Меня окружили такие призраки, что я и сам не знаю, что с собой делать.

- Надо прийти ко мне с исповедью, у меня вы легко найдете благодать утоления.

Однако ни до исповеди, ни до нежной сцены прощения и утоления печалей не дошло, так как в этот момент председатель сейма Белинский, троекратно ударив жезлом, открыл заседание и, следуя регламенту, а еще больше Сиверсову наказу, обратился строго к публике, заполнявшей хоры:

- Господа, прошу удалиться!

Но, хотя толстяк Рох в своем синем кафтане с золотым позументом, постукивая окованной серебром булавой, грозно повторил то же самое, никто не спешил уходить.

Тенгоборский, секретарь сейма, прочел список вопросов, подлежащих обсуждению в заседании. Вслед за этим председатель открыл собрание вопросом об отношениях с Пруссией, - о полномочиях для делегации, которая должна будет вести переговоры с Бухгольцем, если представителям народа угодно будет этот вопрос заслушать.

- Нет! Долой полномочия! Не надо! Не позволим! Не хотим! - поднялись бурные протесты с депутатских скамей, хоры же энергично поддержали их топаньем и криком.

Коронный канцлер Сулковский встал со своего места рядом с королем и стал убеждать скрипучим голосом, что полномочная грамота, составленная по наказу народных представителей, находится уже сейчас в руках епископа Массальского. Полный текст ее, в копии, он поручил зачитать секретарю.

Но тут снова поднялся шум, десятка два депутатов настойчиво требовали слова, а хоры неистово загалдели, не давая читать встававшему несколько раз и тщетно пытавшемуся начать Тенгоборскому.

- Сейчас нас погонят штыками, - заволновался Заремба, поглядывая на двери.

- Против прусского короля можно возмущаться, а вот попробуйте-ка сделать то же самое против наших "союзников"! - шепнула подкоморша из-за веера.

Председатель изо всех сил стучал жезлом по столу, король хмурил брови, сенаторы волновались, но только когда на трибуну взошел плоцкий депутат Карский, в зале утихло.

После него говорил ломжинский депутат Скаржинский и ливский Краснодембский, и все они говорили одно и то же: наказ народных представителей требовал, чтобы канцлер представил проект полномочной грамоты, а не ее окончательную редакцию, словно это был вопрос уже решенный.

- Спорят о словах, - раздражался Заремба.

- Важно затянуть дело, а не разрешить его, - объяснила подкоморша, аплодируя Краснодембскому; за ней, точно по команде, дружно захлопали все сидевшие на хорах.

- А сейчас слушайте со вниманием, - предупредила она его, направляя куда-то лорнет.

На трибуну взошел Гостковский, депутат от Цеханова, худощавый человек средних лет в мазурском темно-синем кунтуше и жупане палевого цвета, с бритой головой, с загорелым продолговатым лицом, голубыми глазами и светлыми подстриженными усами. Он с места в карьер начал критиковать отсутствие в верительной грамоте пунктов о недопустимости уступки Торуня и Гданьска прусскому королю.

- И ни пяди польской земли, ни одного камня от Торуня и Гданьска! повторил с нажимом Гостковский. - Насилием, подлостью и интригами хотят заключить в оковы Речь Посполитую! Всемилостивейший король! Светлейшие представители сословий, - восклицал он громким голосом, полным душевной муки, - не прикладывайте рук к приумножению стонов и обид ваших братьев, не способствуйте торжеству насилия и измены, чтобы не сказали грядущие поколения, будто мы добровольно, по разгильдяйству, из подлого страха и позорной нерешительности попали под ярмо. Прусский король с лисьим доброжелательством и лживыми клятвами называл себя нашим другом, и он же первый позорно предал нас. Не может быть переговоров с подобным предателем! Не может быть с ним никаких договоров! Не ведут переговоров с бешеной собакой, кусающей людей и распространяющей заразу, а всякий, кто жив, хватает в руки что попадается - камень, железо или жердь из забора - и бьет, бьет врага до последнего издыхания, бьет его до смерти, - закончил он.

Буря аплодисментов огласила зал, хоры тряслись от топанья и крика.

- Никаких переговоров! Бить колбасников! Долой пруссаков!

Председатель, не будучи в силах успокоить шум ни колокольчиком, ни криком, закрыл заседание и покинул свое место, король тоже скрылся за красный занавес, после чего двери, ведущие на хоры, с шумом распахнулись, послышалась тяжелая поступь солдат, и на хорах засверкал лес взятых наперевес штыков. Егеря вмиг очистили хоры от ревущей толпы, оставив только дам, своих офицеров и Роха, охрипшего от крика.

Заремба, подхваченный теснящейся толпой, убегающей от штыков, не заметил, как очутился во дворе замка. Он приводил в порядок жестоко смятый свой фрак, раздумывая, как бы попасть назад, к покинутой им подкоморше, когда подбежал к нему Новаковский.

- Разыскиваю тебя. Можем ехать домой.

Он был зол и взволнован.

- Король отложил уже заседание на понедельник?

- Еще нет. Но сегодня там не будет ничего заслуживающего внимания.

Оба сели в экипаж, ждавший на площади. Лошади резво тронули.

Сумерки стлались уже над городом, только кое-где еще сверкали кресты костелов, и по небу разливались золотистые бухты. С полей веяло холодом, на холмах светились огни солдатских костров, в переулках мычали коровы и гоготали стада возвращающихся домой гусей. Улицы были уже почти пусты, только на углах и на площадях усиливались караулы и конные патрули.

- Слышал ты этого умника из Цеханова? - заговорил Новаковский.

- Хороший игрок, знал, чем задеть за живое. Сумел увлечь даже депутатов.

- Говори этаким что-нибудь умное - зевают, а городи какую-нибудь чушь о неприкосновенной шляхетской свободе, щекочи их сказкой о равенстве с королями, вспоминай Александров Македонских, вставляй через два слова "добродетель", через каждые три "честь", через пять - "служение народу", через десять - "светлейшие представители народа", кричи при этом изо всех сил, размахивай руками, как ветряная мельница, так в конце концов они прослезятся от умиления и готовы даже качать тебя и объявить спасителем родины.

Заремба молчал, стараясь угадать причины его раздражения.

- Но избави бог полагаться на их восторги. Что сегодня решат, завтра готовы послать к черту, и всякое возражение называют тотчас же изменой или глупостью.

Он замолчал, так как пришлось проезжать по очень ухабистой мостовой.

- И опять оттянутся переговоры с Бухгольцем, - проговорил он огорченно. - Будут ждать, пока Меленсдорф захватит Варшаву, и только тогда поднимут вопли и слезы.

Заремба понял, как ему казалось, причину возмущения Новаковского и попробовал его утешить:

- Игельстрем этого не допустит; он рассчитывает преподнести Варшаву царице.

Они очутились перед двухэтажным домом. Из открытых окон лился свет и доносился гомон голосов. Взлохмаченный паренек в рваной ливрее дежурил в темной подворотне у настежь раскрытых ворот. Вскоре, однако, появился одетый в черное француз-камердинер с зажженным подсвечником и, низко кланяясь, повел их по крытой ковром лестнице в задний флигель дома.

- Много народу? - спросил Новаковский небрежно, входя в небольшую комнату.

- Четыре столика ломбера и "фараон". Остальные в гостиной.

- Прости, мне нужно переодеться. Хватит с меня этого маскарада, указал он на свой кунтуш и скрылся в соседний альков.

Заремба с интересом стал оглядывать комнату, служившую, по-видимому, конторой и одновременно как бы складом крепко окованных сундуков, стоявших на столах ящиков с огромными замками, сваленной в углах сбруи и развешанной по стенам разноцветной ливрейной одежды. Тут же стояло несколько складных коек и каких-то ширмочек.

Вошел Новаковский, переодетый в модный, кирпичного цвета, фрак, высокие чулки и плоские туфли. Камердинер с важным видом обвязал вокруг его шеи широкий белый платок и, подав ему в руки табакерку, почтительно, но с достоинством отступил в сторону.

- Я приобрел его вместе с мебелью от полковника Стемпковского, похвастал Новаковский вполголоса. - Говорили, будто какой-то "де" или даже побольше, изгнанный революцией. Князь Цицианов давал мне за него четверку английских жеребцов с полной упряжью.

- Интересно бы взглянуть при случае на его светлость, - улыбнулся насмешливо Заремба.

- Не забудь, что князь в близкой дружбе со старшим Зубовым, нынешним фаворитом императрицы.

Новаковский взял его под руку, и оба пошли по бесчисленным коридорам. Француз освещал им дорогу канделябром.

- Понимаешь, что это за политическая персона? - проговорил он совсем тихо, словно сообщая важный секрет. - Мы с ним в таких близких отношениях, что он откровенно рассказывал мне о своих любовных невзгодах.

- Что, он не примирился еще с камергершей? - спросил не без хитрого умысла Заремба.

- Да она его в глаза не хочет видеть, отсылает ему нераспечатанные письма, важничает, точно королева. А он буквально с ума сходит с отчаяния. Знаешь, у меня блеснула гениальная идея: помоги ты ему в этой неприятной истории.

- Каким образом? - Заремба сразу понял, что тот имеет в виду.

- Если бы ты, как близкий родственник, при случае убедил ее, что примирение с ним желательно даже для блага родины...

- Не болтай ерунды! - расхохотался Заремба.

- Даю тебе слово, что говорю серьезно. Не забывай, Петербург смотрит на нас его глазами. Его благожелательные доклады могут иметь там большой вес. Тебе пригодилась бы протекция такого влиятельного человека. Он без ума влюблен в камергершу и сумел бы тебе отплатить за услугу. Поверь мне, влиятельный друг и покровитель - это для нас, небольших людей, великое счастье. Кстати, раз мы заговорили на эту тему, могу тебе сообщить, что приезжает младший Зубов.

- Что, он кандидат в будущие фавориты?

- Политические соображения заставляют нас устроить в честь его бал. Граф Анквич и гетман Коссаковский уже хлопочут об этом. Двадцать пять "дукашек" с персоны, общество избранное и самые красивые дамы. Я уж многим отказал, тебя, однако, могу записать.

- Пожалуйста, запиши. На собачьей свадьбе иногда слаще всего бывает шаферам, - сыронизировал Заремба.

- Все должны увезти из Польши самые приятные воспоминания. По этим соображениям тоже хотелось бы, чтобы князь примирился с камергершей. Она была бы украшением бала, понимаешь?

Север понимал так хорошо, что охотно дал бы ему по красной физиономии. Однако он только улыбнулся и наперекор своим чувствам пообещал примирить эту охладевшую друг к другу пару.

- Пускай любятся на благо отчизны! Пускай нежничают! - проговорил он, измываясь с дикой жестокостью над собственным сердцем. - Попробую её убедить.

Они вошли в роскошно меблированную и залитую огнями гостиную.

Хозяйка дома в пунцовом пеньюаре восседала в глубоком вольтеровском кресле, держа в одной руке белую собачку, в другой - золотой флакон духов, который она все время подносила к носу, - окруженная несколькими молодыми людьми, одетыми по последней моде в одинаковые коричневые фраки и узкие панталоны до щиколоток, со шляпами на коленях и толстыми тросточками в руках. Их было трое. Лица у всех были похожи на только что испеченные булочки. У всех были завитые кудри, отдаленно напоминавшие стопки золота, выпученные глаза, задорные физиономии, и все именовались Кротовскими сыновья одной матери, просвещенные воспитанники одного гувернера и наследники единых и неделимых полутора дюжин крестьянских душ. Очевидно, они рассказывали что-то очень веселое, так как хозяйка все время хохотала до упаду и, подавая Зарембе руку для поцелуя, даже не посмотрела на него.

Дама походила на зрелую сливу, особенно сладкую, когда ее ударит ранний осенний заморозок, красивая еще и привлекательная. На напудренном лице ее чернело несколько "мушек", глаза были жгучие, голова в черных локонах, завитых наподобие вылущенных стручков, глубокое декольте, хриплый голос, губы, которые она беспрестанно облизывала толстым языком. Говорила все время только по-французски, обожала Руссо, на улицу выезжала с прирученным барашком, нежно мечтала об идиллической жизни на зеленых "риважах", в пастушеском шалаше, пока же испытывала верность юных "пастушков". Дома ругалась, как базарная торговка, била прислугу и не брезгала анисовкой и цыганским сонником.

Новаковский повертелся в гостиной и направился в соседние комнаты, где поминутно вспыхивали горячие споры игроков. Зарембу же взял под свое попечение какой-то старый шляхтич в кунтуше, который через несколько минут горячо уверял его:

- А я вам даю голову на отсечение, что все уже пропало. Нет уж ни Литвы, ни Волыни, ни коронных земель, одно только спасение в гуманном великодушии императрицы. Прикидывал и так и эдак, а выходит одно...

Лакей доложил о прибытии Цицианова, который был встречен торжественно и с такими почестями, что даже хозяйка дома встала, чтобы его приветствовать.

Новаковский долго разговаривал с ним о чем-то в стороне, и князь, выглядевший сначала довольно вялым, заметно оживился, милостиво подал руку Зарембе и, сказав ему несколько ласковых слов, уселся за карты.

Хозяйка вернулась в кресло, юнцы - к прерванным анекдотам, Новаковский - к приему все прибывающих и прибывающих гостей. Один Заремба бродил одиноко, не зная, что ему с собой делать. Ему хотелось, правда, потихоньку удрать, но рыбьи, белесые глаза Цицианова держали его точно на привязи. Заремба оглядывал его со всех сторон и медлил, все больше злясь и на него, и на себя.

Три комнаты были уже почти битком набиты. Играли за многими столиками; дым из трубок окружал все сизым облаком, сквозь которое слышался звон пересыпаемого золота, названия выбрасываемых карт, цифры, разговоры о сейме, случайные анекдоты, бросаемые вполголоса ругательства и окрики на прислугу, сновавшую в длинных, точно сшитых на рост, ливреях, с подносами, уставленными рядами бутылок.

- Помяните вы мое слово, Сроковский вам говорит: все пропало!

Север убежал от его карканья и начал опять разглядывать князя; подсаживался к столикам в углах, где публика развлекалась вином и политическими разговорами, но нигде не мог пробыть долго. Ему противно было это странное общество, состоящее из каких-то подозрительных лиц, русских офицеров и всем известных пьяниц и шулеров, как Подгорский, Лобаржевский, Юзефович, с коноводом развратников во главе - Миончинским. Все они вызывали в нем непреодолимое отвращение и злобу.

Раздражала его и эта шикарная квартира, сильно походившая на лавку старьевщика или комнату в заезжем доме, - настолько в ней были перемешаны остатки былого величия дворцов со всяким хламом и никуда не годными вещами. В конце концов он уже начал пробираться к выходу, как вдруг услышал сдержанный голос князя, очутившегося рядом с ним.

- Мне хотелось бы с вами поговорить, только здесь, в этом доме, немыслимо.

- Можем выйти на улицу.

Его охватил вдруг трепет.

- Едем ко мне. Я живу при штабе, на Городнице.

Заремба колебался еще мгновение, но, вспомнив приказ Ясинского, согласился.

Они вышли почти никем не замеченные.

IV

Пробило уже три, когда Заремба вбежал, запыхавшись, в приемную замка. Аудиенция у короля, однако, еще не начиналась, и двери тронного зала были наглухо закрыты.

Приемная представляла собой сводчатый низкий зал, немного темный, несмотря на два широких окна во двор, затененных колонами подъезда.

Солдаты в парадных мундирах и в полном вооружении несли караул у всех дверей, окидывая пристальным взглядом каждого входившего.

Не много, однако, лиц собралось на аудиенцию в этот день.

Заремба присел у стены рядом с какими-то дамами в трауре, из которых одна, показалось ему, тихонько плакала. Посредине приемной стоял седой старик с бритой головой и оставленным посреди чубом, держа красную четырехуголку над эфесом сабли, в длинном, широко оттопыривающемся желто-зеленом кунтуше, помнившем еще времена саксонской династии, дергал свои отвислые усы и жаловался каким-то дамам в "мушках" и многоэтажных прическах, в буфах, наколках и шалях, и они слушали его терпеливо, держась под руку; зеленый егерь с летними накидками на руке стоял тут же рядом. У простенка между окнами разговаривали вполголоса несколько иностранцев во фраках, богато вышитых золотом, и в напудренных париках. В углу же, как будто прячась от любопытных взглядов, сидел какой-то человек в военном кафтане, с саблей на боку и крестом, пристегнутым на груди, с обвязанной головой и болезненно бледным лицом; молодой слуга подавал ему поминутно какие-то подкрепляющие лекарства.

Время, казалось всем, ужасно тянулось, так как в приемной было страшно жарко и скучно. Сонно жужжали мухи, и так же сонно жужжали разговоры. Изредка только стукнет приклад ружья о каменный пол, выложенный черными и белыми плитками, или за окнами послышится тяжелая, неровная поступь караулов, сверкнет штык, жестяная каска и цветные отвороты мундира.

- Если причина не согласуется со следствием, так на черта такая работа! - заговорил вдруг громко и сердито старик. - Гарантии да альянсы, а "союзный" солдат дерет с нас шкуру, как с пескарей. Я сам понес немало потери и в отношении здоровья, и в отношении имущества и хорошо знаю, каким разбойничьим манером поступают с нами "союзники". Случай у меня был такой: как-то в конце апреля проходил мимо батальон гренадер под командой офицера, фон Блюма. Подъезжает он к моему крыльцу и, не слезая с лошади, требует фуража и живности. Я разрешил, хотя требовал он тоном дикого татарина. Говорю только: "Дайте мне расписку на баранов и крупу". А этот сукин сын вместо ответа тык в меня рукоятью сабли, прямо в грудь! Я - хвать за саблю, образумил негодяя - и только тем и мог утешиться. Остальное - одни слезы. Ограбили меня дочиста, отобрали все до последнего коровьего хвоста. Еще каким-то чудом спасся живым из всей этой истории. А теперь фон Блюм катается на моих жеребцах и лопает на моем серебре, а я странствую по образу пешего хождения отцов наших апостолов от Анны к Кайафе и ищу правосудия.

Вошло несколько новых лиц, и старик замолчал. Зарембе вспомнилось, что Иза упоминала о каком-то фон Блюме, Теренином поклоннике.

- Я изложил послу все, как было, - заговорил опять громко старик. Наскочил на меня, как на лысую кобылу, что я, мол, преследую солдат и бью его офицеров. Пригрозил мне даже тюрьмой и Сибирью! Думал я, что кровь мне ударит в голову. Выпалил бы я ему, как следует, настоящие слова истины, только сообразил: оскорбить он может, а позову его к барьеру, так не согласится. Неужто преступление, что я не даю издеваться над собой негодяям? А то, что мои сынки, чтобы отомстить за наше бесчестие, пошли следом за "союзниками" и, как могли, почистили малость "приятелей", так ведь только выродки-дети смолчат за обиду родителя! Вот с этим я и являюсь к его величеству, но являюсь не по частному своему делу, а от имени всего шляхетского сословия, оскорбленного в моем лице, и задам ему вопрос, жива ли еще свобода и закон в нашей Речи Посполитой? Смеет ли дикий пришелец...

Но в этот момент распахнулись золоченые двери, поднялся шум, и собравшаяся шляхта направилась в тронный зал, где король каждое воскресенье давал публичную аудиенцию.

Навстречу просителям вышел аббат Гиджиоти, итальянец со смуглым, худощавым лицом и беспокойными глазами, личный секретарь короля, расспрашивая на ломаном польском языке у каждого о цели его прихода к королю. Просители отходили с ним в сторону и шепотом выкладывали свои болячки. Итальянец выслушивал их с неизменной улыбкой, иногда отвечал вполголоса несколько слов, а если у просителя было прошение, отдавал его своему помощнику Фризе, который записывал фамилии и звания, одновременно словно ощупывая просителей лукаво прищуренными глазами.

Заремба разделался с ним коротко, по-солдатски, и занялся разглядыванием зала. Тронный зал, не очень высокий и довольно плохой архитектуры, был недавно выкрашен в белый цвет с позолотой, но так скверно, что местами краска уже слезла и трескалась отстающая штукатурка.

Трон стоял под красным балдахином, против высоких окон, через которые лился свет и открывался прекрасный вид на Неман и его зеленые долины. Вдоль стен было несколько вызолоченных стульев и мозаиковые столы итальянской работы, к сожалению безобразно посеребренные. Зеркала между окнами, составленные из небольших кусков, светились белесым, дымчатым блеском. Над серым мраморным камином в углу украшал стену вызолоченный щит с гербами последнего короля саксонской династии, дорогие фарфоровые группы и такие же канделябры. С потолка, на котором сквозь свежую побелку просвечивали выцветшие краски каких-то старинных фресок, свешивались люстры, увешанные хрустальными подвесками. Несколько почерневших портретов в золоченых рамах закрывали кое-где голые стены.

Зал был пуст, скучен, и в нем пахло известкой и столярным клеем.

По данному незаметно сигналу о выходе короля Фризе выстроил всех перед троном на ковре, занимавшем всю середину зала.

Иностранцы заняли места повиднее. Зарембе пришлось стать в самом конце, рядом с дамами в трауре.

Король вошел через небольшую дверь, два юнкера с обнаженными саблями стали по обеим сторонам трона, гвардейцы выстроились у дверей, во дворе загремели барабаны, у окон заняли место караулы.

Король, казалось, был в этот день в хорошем настроении, приветливо улыбался и стал обходить просителей.

Гиджиоти что-то шептал ему на ухо. По другую сторону Фризе называл фамилию. Король довольно долго разговаривал по-английски с иностранцами, а потом по очереди обменивался несколькими словами с каждым просителем.

Заремба со вниманием вслушивался в его голос; однако до него дошло мало, так как стояли они довольно широко, а король говорил, как всегда, очень тихо. Услышал он его лишь тогда, когда старик стал громко выкладывать свои обиды и жалобы. Король слушал точно в испуге, пытаясь прервать этот весьма неприятный доклад, но шляхтич, не давая остановить себя, гремел, все более и более воодушевляясь:

- Ничего не скрываю и ничего не преувеличиваю! Клянусь своим именем, Карпинский из Карпина, герба Корабь, от имени всей земли, стонущей от насилия, говорю одну правду! Видал бы ты, августейший государь, тракты, по которым шествуют "союзные" войска, ты бы подумал, что прошли там дикие татары! На целые мили виднеются там выжженные деревни, оскверненные костелы, разграбленные усадьбы, потравленные нивы, - ничего, кроме голой земли и неба, одни развалины, слезы и плач! Уже народ даже, доведенный до отчаяния, убегает в леса, чтобы спасти хоть жизнь свою от этих ужасных злодейств. Прошлый военный год не довел нас до такого опустошения, как нынешние постои и реквизиции "союзников". Еще немного, и в Прибужском крае не останется ни одной целой избы, ни одного зерна хлеба и ни одного человека.

- Ведь фураж берут по нарядам и в присутствии комиссаров.

- Так должно было быть, а берут они по-своему, как и когда вздумается, а если им кто противится, того нагайки учат покорности. Попадаются некоторые поприличнее, возьмут сто порций зерна, выпишут квитанцию на пятьдесят. Не подписать нельзя - диктуют штыками. А понравится им что-нибудь в доме, берут не спрашивая. Целые возы награбленного едут за ними; продают потом торгашам за бесценок. Вот и стою перед тобой, августейший государь, и спрашиваю: неужели нет уже в Речи Посполитой закона на негодяев и меча на притеснителей?! - закончил он с жаром.

Все глаза перенеслись с него на короля, который стоял смущенным, нервно дергая ленту с орденом на груди. Гиджиоти улыбался с неискренним сочувствием, а Фризе, который за деньги был преданным орудием Сиверса, с особым вниманием всматривался в шляхтича. Наконец король отделался от него весьма сочувственными словами, милостиво протянул руку для поцелуя и обратился к нарядным дамам.

У Карпинского шевелился кадык, как будто он давился королевским ответом.

Король же быстро подвигался к концу ряда. Дамы в трауре старательно утирали уже покрасневшие глаза; стоявший за ними офицер вытягивался в струнку так энергично, что шпоры его звякали. Заремба, выдвинувшись немного из общего ряда, смотрел на короля пристально и без злобы, но с какой-то жгучей жалостью сильной и честной натуры к этому прогнившему, манерничающему селадону, похожему на измятую развратом кокотку.

Руки у него были холеные, привыкшие к ласкам, с длинными тонкими пальцами и розовыми ногтями, бриллианты в шикарном жабо, редкие волосы под седыми, искусно завитыми буклями, лицо женственное, напудренное, голос приятный, взгляд кокетливый, губы неестественно красные, и вокруг него клубы благоухающих духов. От проницательного взгляда Зарембы не ускользнули усаженные драгоценными каменьями пряжки туфель, тонкие вздрагивающие икры, затянутые в белые чулки, голубой фрак, вышитый шелком по краям фалд и лацканов.

Не мог только в нем Заремба увидеть короля. Он слушал, говорил, смотрел и улыбался, как будто не сознавая того, что делает, а красивое еще его лицо не выражало ни жизни, ни благородного воодушевления, ни высокого величия духа.

Зарембе еще юнкером случалось часто видеть его вблизи, но теперь он видел только его непроницаемую маску, под которой можно было мысленно прощупать беспредельную скуку и равнодушие ко всему.

- Антоний Жуковский, капитан бывшего авангардного полка под начальством князя Виртенбергского! - раздался звучный, громкий голос и сразу осекся, так как офицер закачался и чуть-чуть не упал, если бы его не поддержали вовремя. Произошло небольшое замешательство, его посадили в кресло, кто-то из лакеев принес воды, и, когда он пришел немного в себя, король подошел к нему, не позволяя ему встать, и стал заботливо его расспрашивать. Они говорили почти шепотом, и, по-видимому, о чем-то важном, так как король всплескивал руками с искренним сочувствием, а лицо капитана приобретало живые краски, и слезы блестели у него на глазах. Прочитав его прошение, король начертал на нем какую-то резолюцию и передал его Гиджиоти. И настолько заинтересовался офицером, что, подойдя уже к дамам в трауре, все еще поворачивался в его сторону, тяжело вздыхая. И вдруг с ужасом отступил назад, так как обе дамы упали к его ногам, рыдая и всхлипывая:

- Спасите нас, ваше величество! Спасите обиженных сирот!

И, не дожидаясь разрешения, перебивая одна другую, стали рассказывать о каком-то сложном конфликте с епископом Коссаковским, жалуясь на его насилия, "заезды" и грабительские приемы; он захватил у них, по их словам, насильственным образом землю под свое местечко Янов, какую-то корчму на Свинском Долу и около полутора десятков крепостных. Жалобы переплетались с рыданиями, цитатами из законов, судебных приговоров, свидетельских показаний и вымыслами собственной фантазии.

Король, которому успел уже надоесть этот длинный синодик, пообещал им все, о чем они просили, и поспешно обратился к последнему просителю.

Заремба подал прошение, излагая одновременно вкратце его содержание.

Король не отказывал, но и не обещал, упомянул только в общих чертах о тяжелом положении, в каком находится Речь Посполитая, сказал что-то о долге служения отчизне, кивнул ему головой и, захватив с собой иностранцев, вышел величественной походкой, провожаемый поклонами и шепотом раболепного восторга.

Заремба не пошел толкаться вместе с другими к Фризе, чтобы просить оказать содействие его прошению, - поспешил уйти и в вестибюле попал в объятия Марцина Закржевского, своего давнишнего приятеля.

- Я тебя видел вчера в сейме. Тереня говорила мне, что ты приехал.

- И пропал ты у меня из глаз, точно сквозь землю провалился.

- С тобой была особа, с которой я немножко не в ладах! - покрутил он свои светлые усики, подмигнул голубыми глазами и многозначительно засмеялся.

- Едешь с нами на пикник?

- Вынужден дежурить при особе короля. Собирались мы съездить в Понемунь, но сидим в замке, так как сегодня вечером придется принимать какого-то тайного посланца из Вены. Рассказываю это тебе по секрету. Завтра с утра я свободен.

- Я вижу, ты успел уж заработать орден!

- Король ко мне очень милостив. Где ты квартируешь?

- У бернардинов. Приходи утром.

Он отошел в сторону, давая дорогу Жуковскому, который, опираясь на паренька-провожатого, шел тяжелой походкой, опустив глаза, бледный и как будто совсем истощенный.

- Какой-то бедняга из Украинской дивизии, - шепнул Север Закржевскому.

- Не можешь себе представить, сколько их здесь перебывает за неделю... И все просят недоплаченное жалованье или просто пособия на дальнейший путь, так как возвращаются прямо из распущенных бригад, нередко без куска хлеба. Гетман на каждом сейме вносит предложение об уплате армии жалованья, да ведь и сам Соломон не нальет из пустого.

Вдруг он сразу вытянулся, завидев выходивших дам с буфами, окинул их пламенным взглядом, победил окончательно нежной улыбкой и, выпятив грудь под синим мундиром, победоносно покрутил усики и шепнул Северу:

- Младшая - прямо марципан!

- Не потому ли, что похожа на Тереню? - не без ехидства спросил Север.

Марцин разразился веселым смехом так, что гвардейцы, стоявшие на карауле у входа, с трудом удержались, чтобы не последовать его примеру.

- Ты не изменился нисколько, - заметил не без намека Заремба.

- Король мне говорит то же самое, и как раз за это и любит меня, признался он с гордостью.

- Да, он видит в тебе преданного офицера, - снова значительно заметил Север.

- Я готов отдать за него жизнь! - воскликнул Закржевский с искренним жаром.

- Вот как даже! - улыбнулся Заремба с легкой иронией. - Приходи ко мне утром. Я отдам тебе отчет о сегодняшнем пикнике. Будь здоров и жизнью так не швыряйся.

Побежал догонять Жуковского и нагнал его лишь на Замковой площади. Несмотря на страшный зной и свою болезнь, капитан шел пешком.

Заремба представился и стал усиленно предлагать ему сесть в свой экипаж.

- Я живу далеко, потому что люблю прогуливаться, - ответил холодно Жуковский, но Заремба упрашивал так искренно, что он в конце концов согласился.

- Вы не пеняйте на меня за мою хибарку, но в этой сутолоке немыслимо было найти более приличную квартиру. Мне, впрочем, так даже удобнее, спокойнее как-то, - как видите, мне скоро уже отправиться в гости к праотцу Аврааму...

- Судя по вашей перевязке, рана у вас, должно быть, серьезная?

- Да, нанесена вражьей рукой и не отомщена. Это память о Новохвастове, о том моменте, когда негодяй Любовидзкий продавал нас царице, - проговорил он тихо, поворачивая в его сторону умные, печальные глаза. - Вам, может быть, незнакомо это дело? Начальство запретило говорить о нем даже в письмах.

- Мне известны имена всех действующих лиц и вся подоплека этого события.

- Ужасное время! - содрогнулся Жуковский, словно ужаленный воспоминанием.

- Потому что правят нами люди с гнилой и подлой совестью.

Жуковского поразили его слова и строго сосредоточенное лицо.

Они подъехали на окраине города к невысокому домику, крытому соломой и почти терявшемуся среди высоких деревьев. На столбе у ворот виднелся голубой гробик, а в саду сохли прислоненные к деревьям доски.

- Мой хозяин Борисевич - каменщик, а у старшего его сына столярная мастерская; это его вывеска, - объяснил Жуковский, вылезая из экипажа на усыпанную стружками и опилками землю. - Квартира как раз для больного отставного солдата. Разрешите пригласить вас войти.

Заремба попробовал было отказаться, но любопытство взяло верх, и он прошел с ним в небольшую комнатку с окном во двор. Деревянные нары, покрытые астраханской буркой, над ними потертый коврик с солдатской амуницией и образком ченстоховской богоматери, несколько стульев, стол у окна, в углу скромный чемодан составляли все ее убранство. Хозяин и гость не успели еще присесть, как вошел Борисевич, высокий сгорбленный мужчина с добрым, честным, словно обсыпанным известкой лицом, и заявил, что господа собрались уже в саду и просят к себе капитана.

- Сейчас, только отдохну немного... Сейчас придем, - просил передать Жуковский, вытягиваясь на нарах. - Тут через улицу живет Краснодембский, ливский депутат, честный гражданин, с которым достаточно познакомиться, чтобы сразу же отнестись к нему с глубоким уважением.

Заремба выглянул через окно, - несколько мужчин сидели под тенистым деревом, в числе их косоротый Скаржинский.

- Все видные оппозиционеры, - вырвалось у него невольно.

Капитан, улыбаясь загадочно, начал при содействии паренька менять повязку.

- Почти вся оппозиция сейма! - прибавил еще Север, усаживаясь против Жуковского. Осененный радостным предположением, он шепнул условный лозунг посвященных. Но капитан, очевидно, не понял, скользнул взглядом по его лицу и спустя немного простонал страдальческим голосом:

- Я весь в поту, точно прямо из бани.

Смущенный своей ошибкой, Заремба встал тотчас же и, несмотря на настойчивые просьбы, ушел, обещая заглянуть к нему завтра.

Всю дорогу он размышлял о том, действительно ли Жуковский не понял или не подал виду, что понял, и почему. Что-то подсказывало ему в душе, что тот не хотел, вероятно, открыться, и потому его еще больше огорчала собственная неосторожность.

"Умелый актер или простой, неотесанный солдафон..."

Чужой человек открыл ему квартиру и остановился, вытянувшись в струнку.

- Позови мне Кацпера!

- Имею честь доложить пану поручику, что я заместо его оставлен. Сам поехал с отцом Серафимом и вернется поздно ночью.

- А ты сам откуда? Чей?

Видел его первый раз в жизни.

- Пана капитана Качановского. Зовут меня Сташек, а то еще Варшавяк.

- Когда приехал и откуда?

Север стал снимать с себя мундир.

- Из Варшавы. Перед отъездом пан капитан приказал: "Ступай, и хоть с ног будешь валиться, а в субботу во что бы то ни стало заявишься в Гродно к пану поручику Зарембе". Дал мне на дорогу дукат, ткнул ногой в зад и велел отправляться. Деньгу я оставил толстухе Марыне из Праги, на крестины, а пинок отдал кому понужнее.

- Пожалуйста, только без лишней болтовни и острот! - строго прикрикнул на него Заремба.

- Правду говорю, как на суде у пана маршала и уже после порки...

- Отчего же ты опоздал? - спросил уже спокойнее Север, заинтересованный забавным его видом.

Паренек был худощавый, низкий, проворный, как обезьяна. В серых глазах его светился пронырливый ум и находчивость. Передних зубов у него не было, на лбу был виден глубокий шрам, в левом ухе серебряная серьга, нос выдавался далеко вперед, светлые волосы подстрижены ежом, а хитрая морда сорвиголовы и пройдохи вся в продольных морщинах и прыщах.

- Потому что за спасибо немного купишь, а почта в кредит не везет. Эти желтые рожки, пан поручик, не имеют никакого уважения даже к нашему брату гвардейцу. Пришлось мне прохвостов учить вежливости. Из-за них и опоздал, а если б не червонный туз в "хапанке", так пришлось бы мне путешествовать с палочкой по дороге, как святому страннику...

- Ну, на сегодня будет... Поедешь со мной.

Вынул из шкатулки пистолет и спрятал.

А немного спустя Мацюсь стрелял бичом и мчался по улицам города, проскальзывая, как змея, между экипажами. Сташек в военном мундире сидел с ним рядом на козлах, вытянувшись, как пристало капитанскому денщику.

У доминиканского монастыря их остановил Новаковский.

- Пересядь ко мне. Я как раз еду за тобой! - крикнул он Северу из своего кабриолета. Север нехотя пересел, приказав Мацюсю ехать за ними.

- У посла сегодня публичная аудиенция. Нам надо заехать туда на минуту.

- Я уже был сегодня на аудиенции у короля, - попробовал было отвертеться Заремба.

- Ну и что же? - пожал Новаковский пренебрежительно плечами. - У короля можно бывать, если хочешь, а у Сиверса - повелевает сам ум и предусмотрительность. Интересно, как у тебя пошло дело с Цициановым?

- Я просидел у него до двух часов ночи. Угостил меня чаем, и мы болтали о всякой всячине. Политичный он и не глупый человек.

- Наверно, не замедлил рассказать тебе о своих делах? - спросил Новаковский без обиняков.

- До такой интимности у нас не дошло. Это не было в моих планах.

- Вчера ты проявлял другое настроение, - молвил Новаковский немножко обиженным тоном.

- Возможно, что оно завтра вернется опять, - ответил Заремба довольно сухо, но тотчас же смягчил: - Я не мог навязываться ему со своей помощью. Другое дело, если он от меня таковой потребует.

На улице Широкой они попали в бесконечную вереницу экипажей, тянувшихся к квартире посла и переполненных представителями высшего света. Приходилось ехать шагом в клубах пыли и под зноем, так как стройные тополя, которыми была усажена улица, слабо защищали от солнца.

- Опоздаем на пикник, скоро пять часов, - кисло заметил Заремба.

- Долг выше удовольствия - таков мой принцип! - произнес с важностью Новаковский, когда экипажи загромыхали по длинному мосту через Городничанку и стали сворачивать к домам, едва видневшимся сквозь листву высоких деревьев.

Одноэтажное здание королевской канцелярии с мансардами и довольно длинными флигелями занимали камергер Марцин Бадени и важнейшие департаменты министерств. Рядом, примыкая к нему вплотную и в одну линию с его левым флигелем, возвышался фасадом к улице Широкой двухэтажный павильон красивой итальянской архитектуры, который увенчивала каменная балюстрада, украшенная вазами. Бельэтаж довольно обширного павильона сверкал большими окнами и золочеными балконами. В нижнем этаже шикарный подъезд был выложен красным деревом. Несколько мраморных ступеней, ведущих из подъезда в вестибюль, были покрыты красным сукном. Речь Посполитая с немалыми затратами отремонтировала этот павильон под резиденцию Сиверса и его свиты.

Казаки в красных чекменях и черных блестящих папахах несли караул у подъезда, и, кроме них, рота гренадер в боевой готовности разместилась в небольшом домике, скрытом в чаще Ботанического сада. На широкой площадке перед подъездом стояло уже несколько десятков экипажей, но все подъезжали новые, и поминутно из них выходили нарядные дамы, мужчины и даже дети.

- Валят, как на ярмарку, - буркнул Заремба, входя в вестибюль.

- Нужда управляет людьми, а не чувства, - ответил негромко Новаковский, раскланиваясь во все стороны.

Оба прошли во второй этаж по благоухающей аллее, пестрящей цветами, расставленными в кадках на каждой ступеньке широкой лестницы, перила же были обвиты цветущими гирляндами жимолости.

- Дорога точно в рай! - иронизировал, волнуясь, Заремба.

- В рай не в рай, а к приличной карьере наверняка! - проговорил кто-то в толпе входящих.

На пороге встречал гостей барон Булер, первый советник посольства, окруженный генералами Дуниным, Раутенфельдом и Кампенгаузеном.

Залы были украшены роскошно. В среднем зале, самом большом, заполненном розами в китайских вазах, расставленных на мозаичных столах, под портретом императрицы, изображенной в коронационном наряде, сидел Сиверс в парадном мундире, богато шитом золотом, при орденах, в бриллиантовых звездах и голубой ленте, весьма благодушно настроенный, с неизменной улыбкой на узком лице. Рядом с ним сидели полукругом в небольших креслах из позолоченного камыша дамы, а между ними епископ Массальский чуть не клевал носом от жары.

Сиверс встречал подходивших к нему с изысканной вежливостью, в ответ на почтительные поклоны протягивал руку, иногда отвечал несколькими словами, навстречу некоторым вставал даже из своего кресла, дамам громко говорил комплименты, одним милостиво кивал головой, а некоторых едва изволил замечать, для всех, однако, имея одинаково добродушную улыбку и властный взгляд. Толпа все время увеличивалась, отвешивала поклоны и рассыпалась по залам, наполняя их интимным шепотом и шуршаньем материй.

Образовывались уже группы, завязывались интриги, перекрещивались пристальные взгляды и враждебные улыбки. То и дело все глаза останавливались с волнением на седой голове посла под портретом императрицы, - и каждое его слово мигом облетало толпу, а каждый взгляд его врезался в память.

Заремба, смешавшись с толпой, разглядывал Сиверса, его генералов и тех, что бесконечной процессией подходили к нему. И все больше и больше поражался; все, кто только был в Гродно познатнее, спешили заявить ему свое почтение.

Подходили министры, высшие чины, воеводы, кастеляны, епископы, депутаты, - подходила, можно сказать, вся Речь Посполитая. Явились даже послы различных держав, собравшиеся в Гродно. Вскоре залы наполнились гостями, а перед послом образовалась толпа вельмож, и, когда не хватило уже стульев, стояли, невзирая на толкотню, лишь бы только быть поближе, в радиусе его могущественного взгляда. В первом ряду сидели: весь в бриллиантах, как всегда, вернейший из верных, богач граф Мошинский; красавец и умница граф Анквич; изысканный франт и негодяй в душе Миончинский; в роскошном наряде величественная фигура генерала Ожаровского; насмешливо высокомерный, ко всему внимательный английский посол Гардинет; кичащийся прусским орлом на груди великий коронный канцлер Сулковский; литовский полевой гетман Забелло; пользующийся протекцией Игельстрема и собственной жены для получения вакантных высоких постов Залусский; приземистый, в белом мундире, покрытом золотом и орденами, и с придурковатым лицом, никогда ничего не знающий австрийский посол де Каше; рыжеватый, худой, как шпага, коронный мечник Стецкий; Пулаский, вождь умирающего сейма; великий подканцлер литовский Платер; послушный каждому желанию "союзников" епископ холмский Скаршевский; колеблющийся, хвастливый литовский казнохранитель Огинский; добродушный веселый старичок в огромном парике с всегда открытой табакеркой - голландский посол Кригенгейм; молчаливый аристократ с глазами как будто изо льда - шведский посол Толь, искренно сочувствующий Речи Посполитой, а рядом с ним полномочный посол прусского короля де Бухгольц, нерешительный в движениях, весь выпачканный табаком, плохо одетый, окруженный всеобщей ненавистью настолько, что даже Подгорский неохотно показывался вместе с ним. Был и нунций Салюцци в красной кардинальской рясе, которой он щеголял перед дамами, с золотым крестом на груди и лицом хитрого арлекина, стройный, изящный и благоухающий, придумывавший сотни предлогов, чтобы подойти к Сиверсу, который отделывался от него несколькими краткими словами.

Был и епископ Коссаковский, но держался в стороне, окруженный единомышленниками: Гелгудом - командиром седьмого полка, Нарбутом, Волловичем, секретарем палаты Лопотом - бывшим литовским квартирмейстером, Езерковским - генеральным секретарем сейма, и несколькими родственниками, все время шептавшими ему на ухо, в ответ на что он только улыбался, насмешливо поглядывая на Сиверса и на всю эту толпу, точно молящуюся на него в идолопоклонническом экстазе.

Бокамп же, истый злой дух, самый умный, самый хитрый и самый подлый из всех взяточников, все время переходил с места на место, был повсюду, где шептались, и, нюхая воздух, как гончая собака, подглядывал и подслушивал во всех концах.

Было еще и много других, слонявшихся по залу.

Тут были не только взяточники, не только продажные души, устраивавшие свои дела и карьеры на покровительстве посла, но и вполне безупречные люди, добродетельные граждане и преданные родине, ибо вера в предательские "гарантии" была всеобщей и для многих ослепленных представляла как бы непогрешимый догмат, как бы катехизис истинного патриотизма.

Ничего не значило, что "союзница" захватила самые лучшие воеводства, что "дружеские войска" грабили страну не хуже татарских орд, что Игельстрем вел себя в Варшаве, как сатрап, а Сиверс штыками понуждал сейм к послушанию.

Все верили непоколебимо в пустые слова гарантийного "союза". Не верили только в самих себя.

В какой-то осенивший его момент ясновидения Заремба понял эту истину и не удивлялся больше постыдному зрелищу, не терзался больше позором, не метался в негодовании. Зарембу охватило чувство, похожее на чувство мужика, когда злая буря свалит его халупу, а разбойники раскрадут добро; когда, стоя на развалинах, он глядит на свою долю, взвешивает всю тяжесть несчастья и, собравшись с духом, поплюет на руки, схватится за топор и примется строить все заново. В эту минуту Заремба переживал то же чувство и понимал, что все, к чему бы он ни притронулся, - все это гниль, труха, от поверхности до самой сердцевины, одна едкая плесень и голые развалины. Надо все строить заново от самого фундамента.

Труд неизмеримый, труд для целых поколений, не видать конца напряжению и самопожертвованию, - но другого выхода он не видел. Только разве смерть или позорные оковы рабства. Пока он жив, до последнего его издыхания неумолимая борьба и надежда. Ведь есть же люди, которые чувствуют то же, мечтают о том же, что и он. Есть люди, отмеривающие уже углы новой постройки, усердно работающие над ней. И близится пора, когда должен будет раздаться клич: у кого в сердце любовь и вера, встаньте все и пролейте кровь свою для исцеления вековых ран и искупления грехов!

Вдруг раздался мелодичный звон гитары. Заремба словно очнулся. Сиверс, Бухгольц и де Каше сидели втроем под портретом императрицы, словно под багровой сенью ее кроваво-пурпурной мантии, а у их ног пресмыкалась жалкая толпа, лижущая им ноги за каждую милостивую подачку.

Гитара зазвучала снова, и журчащим фонтаном полился чудный голос.

Стоя посредине зала, пела по-итальянски графиня Камелли, одетая в неаполитанский костюм, в короткой красной юбочке и желтом корсаже. На черных, как вороново крыло, волосах был повязан квадратный платок в золотую и зеленую полоску, а в ушах блестели огромные серебряные кольца. Брат ее, Мартини, переодетый итальянским лаццарони, аккомпанировал ей на гитаре, патетически закатывая черные, как смоль, глаза.

Сиверс сиял от восхищения, а по его примеру все, соблюдая этикет, делали вид, что полны восхищения. После каждого куплета раздавались бурные аплодисменты и громко выражались восторги.

Пользуясь этим, Заремба вышел незаметно.

Любви страданья длятся долгий век,

неслась за ним томная жалоба графини. Он оглянулся, только чтобы посмотреть, где Новаковский, и велел ехать поскорее к камергерше.

Во дворце он не застал уже никого: час тому назад все уехали в Пышки, за несколько верст от города, большой компанией.

Мацюсь повернул на Виленский тракт.

У заставы их ждала новая неприятность: шлагбаум был закрыт и обставлен егерями. К счастью, у него оказалась при себе записка Цицианова, дающая свободный проезд во всякое время дня и ночи. Много времени, однако, прошло, пока явился дежурный офицер и велел пропустить.

- Теперь жарь быстро, Мацюсь! - крикнул Заремба, когда они очутились наконец на свободном тракте.

Как раз в это время зазвонили вечерние колокола, и ветер принес такой поток дрожащих в воздухе звуков, что лошади понеслись во весь опор, и придорожные деревья стали убегать назад с бешеной быстротой.

- Колоколят словно над генералом, - заговорил Сташек, поворачиваясь на козлах.

Но Заремба не слышал, погруженный в размышления.

Жара уже спадала, от лесов тянуло освежающей прохладой, воздух был полон розоватых бликов, небо висело голубым безоблачным сводом. Дорога шла по насыпи, широкая, окаймленная с обеих сторон канавами и густо усаженная березами. Деревни попадались часто, утопая в садах и зарослях. По дороге шло в город и из города немало людей, но в общем было так пустынно, тихо и тоскливо, что Сташек пробурчал:

- Точно на поминки едем. Поди, разревусь сейчас!

Мацюсь ничего не ответил, занятый подстегиванием непослушной пристяжной.

- Лагерь, пан поручик! - доложил вдруг Сташек, указывая налево.

Действительно, за низким кустарником забелели густые ряды палаток. На широкой поляне дымились многочисленные костры, окруженные кучками солдат, и тренькали балалайки.

- Там что, под деревьями, - пушки?

- Так точно, пан поручик. Стоят в зеленых рубашечках, как сиротки из приюта перед крестным ходом. Ткнуть бы этим панночкам куда надо, - недолго бы пришлось ждать, пока разродятся! - хихикнул он в кулак.

- А за ними стоит, по-видимому, какая-то кавалерия? - с удивлением заметил Заремба.

- Смоленские драгуны, - вставил Мацюсь, чуть-чуть придерживая лошадей. - Они самые, узнаю по гнедым лошадям. Товарищи сказывали, что вчера привалило их целых три эскадрона. Это те самые, что прошлым годом стояли близ Кракова.

- Остаются в Гродно или отправляются дальше?

Мацюсь не мог дать дальнейших объяснений. Тогда вызвался Сташек:

- Хорошо бы поразведать! Я, пан поручик, вмиг справлюсь...

- Чешется у тебя кожа? Не пробовал ты, я вижу, казацких нагаек?

- Не случалось еще, пробовал только родимую нашу лещину. Этой мне не жалели! Только я, право слово, живо справлюсь! Калякаю по-ихнему, так что и не почуют - черт или его тетка! Весь июнь месяц маркитанствовал я по их лагерям под Варшавой. Пан капитан может подтвердить, как я все досконально поразнюхал. А на память пустил им красного петуха! Хи-хи!

- Что значит? Не понимаю. - Заремба посмотрел на него с доброжелательной усмешкой.

- Да то, что как будто бог весть от какой причины задымились их магазины с фуражом! Спасать я не бежал, потому посторонней публике запрещено, полагается спасать только тем, кто к тому назначен самим Игельстремом.

- Не Варшавяк, а черт! - брякнул Мацюсь, сплюнув при последнем слове, чтобы не привязался ненароком чумазый.

- Вот ты, значит, какой фрукт? - прошептал одобрительно Заремба.

- Сами судьи лопались со смеху. Потому - магазины-то оказались доверху полными, а этого уж никто не ожидал. При таком случае улетели с дымом и солдатские бараки, ажно от поджаренных казацких тел поднялась вонь на всю Прагу. Сказывал Шмулович, главный их маркитант, что сам Игельстрем рвал на своей лысине остатки волос с досады. Хи-хи! Потрескивали, бедняги, в огне, точно нашпигованные. Собакам была немалая утеха.

- Сердце-то у тебя, я вижу, Сташек, не лучше, чем у волка! - заметил Заремба довольно сухо.

- С неприятелем нянчиться не стану, наших тож не жалеют!

- Надо будет мне пустить тебя с Кацпером в работу, - проговорил после некоторого молчания Заремба.

- Люблю вдвоем, барыши пополам... Как прикажете, пан поручик, поспешил он прибавить, заметив, что Заремба нахмурил брови.

Доехали наконец до Пышек, вернее, до большой корчмы, стоявшей на повороте дороги, у опушки старого высокого леса. Там стояли уже распряженные экипажи, и часть дворни, раздевшись до рубашки, дулась в карты под деревьями.

Рыжий еврей-корчмарь, низко кланяясь, объяснил, что пикник происходит на берегу, и побежал, чтобы указать дорогу. Заремба захватил с собой Сташека, который с вожделением косился на бутылки, стоявшие перед игроками.

Не успели они выйти на узкую лесную тропинку, довольно круто спускавшуюся к Неману, как до них донеслись звуки флейты и пения. Компания, как оказалось, расположилась тотчас же за лесом, на большой поляне, покрытой сочной травой и поросшей редко стоящими дубами. Неман блестел внизу сизой извивающейся лентой, по которой кое-где белели большие полотнища парусов. Час был тихий, вечерний, солнце висело уже низко над лесом, и от дубов стлались длинные тени, а воздух, пропитанный росистым ароматом согретых за день лесов, был полон туманов, стлавшихся по долинам сизоватыми вуалями.

В этой упоительной тишине, под опрокинутым чистейшим куполом неба, раздавался хор прелестных девичьих голосов и лился серебристым каскадом под аккомпанемент флейт и отдаленного замирающего благовеста.

Вот и дождь, моя пастушка,

Подгоняй своих барашков,

Поспешим, моя пастушка,

Поскорее в мой шалаш!

пели нежные голоса по-французски. Посредине поляны выстроился хор и, раскачиваясь ритмически в такт песне, словно гряда цветов под дуновением ветра, повторял припев. Тереня же, стоя впереди, отбивала такт тросточкой и запевала высоким приятным голоском.

Все девушки были одеты пастушками в светлые короткие юбочки, опоясанные шарфами, в большие соломенные шляпы, подвязанные под подбородком. В руках у всех были высокие камышовые тросточки, украшенные пучками лент, а через плечо висели позолоченные корзиночки.

Музыканты, скрытые где-то в кустах, так что видны были только их головы, украшенные венками из цветов, играли на флейтах и дудочках.

Заремба, увлеченный необычайным зрелищем, поспешил к ним, но его остановил и заставил вернуться голос Изы.

- Я ждала! - шепнула она нежно, указывая ему место рядом с собой.

Он с радостью сел на указанное место. Несколько пар нарядных дам и блестящих кавалеров, точно вырезанных из последних парижских гравюр, бродили кругом, тихо перешептываясь. Кое-где нежные Селадоны растягивались на траве у ног своих Астрей, восседавших на ковриках и подушках. Влюбленные парочки разгуливали по периферии большого круга, лукавыми зигзагами метя в недалекие кусты. Некоторые играли в какие-то шумные игры. Другие пробовали танцевать. У большинства же лица были усталые, движения сонные и взгляды тоскливые. Тщетно оркестр наигрывал веселые, иногда залихватские танцы и плавные менуэты, лакеи в белых ворсистых ливреях неутомимо разносили сладкие вина и ликеры, и очаровательные хозяйки старались оживить тоскливый пикник, - скуки не удавалось разогнать.

Не помогли даже балалайки, хор и трепак солдат-гренадер, привезенных с собой фон Блюмом и его товарищами. Они получили одобрительные аплодисменты и горсть дукатов за свои бесшабашные выкрики и дикие прыжки, но никому не доставили удовольствия.

Не смешил никого и пресловутый барашек пани Новаковской, дерзко бодавший золочеными рожками каждого, кто подвертывался, к великому развлечению своей хозяйки, поминутно осыпавшей его ласками.

- А что это там Воина прилип к этой увядшей Клелии? - удивился Заремба.

- Обращает ее на путь добродетели, назло братьям Кротовским.

- А какую роль играет это рогатое животное? - указал он на барашка.

- Я думаю, ты имеешь в виду не мужа? - рассмеялась не без ехидства Иза. - Этот барашек - ее неразлучный спутник. Она никогда с ним не расстается, берет с собой, даже когда ездит с визитами и к модисткам.

- Воображаю себе эту эффектную картину! - посмеялся и он саркастически.

- Она появляется в салонах, точно победоносная Аврора: белый барашек в золотой упряжи впереди, а по бокам ее неотступные поклонники братья Кротовские.

- Было бы еще веселее, если бы она запрягала эту тройку ослов.

- И нередко встречают ее в окрестных рощах, где она бродит со своим барашком, как будто ища нежных пастушков и сладостного уединения в укромных уголках.

- Без труда найдет, чего ищет: в окрестностях Гродно столько лагерей! - пошутил он довольно тривиально.

Обиженная его словами, она шепнула со скорбной укоризной:

- Только женщина может грезить о счастье в стране мечты...

- Ах! - подхватил он иронически. - Там, где текут волшебные реки: Уважение, Склонность, Влечение, там, где "истинная любовь" ведет к записочкам, нежным тревогам и щедрым... наградам! Мне знакома эта сладкая чепуха.

- Точь-в-точь это же самое говорит мой камергер, - ответила она презрительно.

- А, кстати, как он поживает? - спросил он с улыбкой.

- Спроси у Терени, а меня оставь в покое!

Ее карие тигровые глаза засверкали гневом и щеки слегка окрасились румянцем. Север, однако, не обращая внимания на ее негодование, указал на какую-то группу дам и спросил:

- А кто эта чудная блондинка? Прехорошенькая!

- Это английская шляпа и шаль Казимира.

Он посмотрел на нее, ничего не понимая.

- Ну да. А вон та, рядом, маленькая и суетливая, - это пелерина малинового крепа; третья, брюнетка с орлиным носом, - это плюшевая шляпа с донышком в складочках, а четвертая - батистовый лиф и тафтовая пелерина. Я называю наряды, потому что все, что я скажу о лицах, покажется тебе, пожалуй, тоже чепухой, достойной только насмешки, - съязвила она в ответ.

Он не успел отпарировать эту колкость, как на поляне поднялся шум. Оркестр загремел фанфарой, в лесу грянули ружейные залпы. Пенящиеся бокалы шампанского заходили по рукам, и фон Блюм стал возглашать пламенные тосты в честь дам, принимающих участие в пикнике. Не успели отзвучать бурные аплодисменты, как Воина позвонил тросточкой о хрустальную вазу для пунша.

- Воина отвечает! Внимание! Воина провозглашает тост! - раздались со всех сторон возгласы, и все окружили его плотным кольцом.

Воина лениво привстал и, поднимая чашку, которую держал в руке, проговорил простодушно:

- Я хотел только попросить сахару к кофе!

Все на минуту опешили от такого неожиданного пассажа, а потом разразились бурным хохотом. Тереня же, подбежав к Зарембе, стала упрашивать его с жаром:

- Миленький пан Север, пусть Воина ответит Блюму. Ведь Блюм устроил этот пикник и провозгласил тост в нашу честь, - надо его отблагодарить. А то будет невежливо с нашей стороны. Пойдемте со мной, попросите его. Только поскорее!

Волей-неволей пришлось повиноваться, но Воина, рассказывавший в это время какой-то анекдот, от которого слушатели покатывались со смеху, не хотел и слушать о тосте.

- Какой нехороший, какой негодный, какой... Я скажу Марцину... Пусть он... - лепетала она, глотая слез и выплакала на груди камергерши свою горькую неудачу, браня всех, причем досталось и Зарембе. - Тогда вы должны. Всегда офицер отвечает офицеру. Если бы был Марцин! В Козеницах папа сам провозглашал тост в честь гусар.

- Если бы при мне была моя батарея, я бы им отсалютовал!

Она показала ему кончик языка и, так как раздались первые звуки англеза, поспешила утереть глазки, поправила шляпку на голове и через минуту танцевала уже в первой паре с фон Блюмом, розовая, улыбающаяся и такая прелестная в своих па, реверансах и гримасках, что привлекала к себе все взгляды.

- Тереня не на шутку увлечена этим долговязым.

- Самое обыкновенное детское увлечение, очень забавное и совсем безгрешное.

- У меня об этом офицере имеются сведения, как о последнем негодяе.

- Ведь это нежнейший из трубадуров, само вдохновение. Она обожает его.

- У нее ведь есть жених, которого она, кажется, любит, - заметил Север строго.

- Чем же это мешает? Я буду защищать святые права любви, - ответила она вызывающе, прижимаясь плечом к его груди, так как они опять сидели рядом на коврике.

Север вздрогнул и, вглядываясь пристально в ее сказочно красивое лицо, прошептал с бледной улыбкой:

- И не вводи меня в искушение!

- Я хотела, чтобы ты приехал!

Она закрыла глаза, выставляя налитые кровью губы, похожие на натянутый лук. Дышала все порывистее.

- Я был мысленно всегда с тобой! - проговорил он чуть слышно.

- Останься, не уходи, останься со мной! - вылетали отрывисто тихие, жгучие слова.

Вдруг она приоткрыла глаза, впиваясь в него огненным хищным взглядом, и он невольно отпрянул, точно от прикосновения раскаленного железа, и проговорил печально:

- Чтобы опять быть изганным из рая!

- Все случилось вопреки моей воле. Ты не знаешь, в каких я живу мучениях. Ты понятия не имеешь!

- А я? А я? - простонал он, смертельно побледнев и хватаясь за сердце.

- Я люблю тебя! Я должна тебе все рассказать. Все! Пожертвуй мне сегодняшним вечером... Встанем, там идут пани Ожаровская и графиня Камелли.

"Какие новые путы готовит она мне?" - подумал Север, отходя немного в сторону, так как группа дам, приехавших с приема у Сиверса, окружила Изу. Он смотрел на нее уже значительно холоднее, как будто придя в себя от ее страстных намеков, которым он не поверил и одно воспоминание о которых было ему неприятно.

"Она лгала. Завтра она скажет то же самое другому. Она разошлась с Цициановым и думает обо мне: на безрыбье, мол, и рак рыба. Слишком уверена она в силе своей красоты", - угрюмо раздумывал он.

- Ну что, рыцарь? - услышал он позади себя негромкий голос подошедшего к нему Воины. - Крепость вывешивает белый флаг и мечтает о капитуляции?

- Старые фокусы для уловления легковерных, - ответил Север тем же тоном.

- Ты недурно маскируешь любовные карты, еще, чего доброго, скажешь: ва-банк!

- Если бы меня манил выигрыш... - улыбнулся Север апатично.

- Ну а как устраиваются твои дела здесь, в Гродно? - заговорил Воина на другую тему.

- Болтаюсь как неприкаянный. Как знаешь, был я в сейме, был сегодня у короля, был даже у Сиверса. Гляжу, слушаю, взвешиваю и начинаю думать, что или я не совсем в своем уме, или окружающие.

- Почему так? Разреши узнать.

- Сам знаешь лучше меня, - проговорил Заремба печально. - А ко всему вдобавок час тому назад я видел почти всю Речь Посполитую у ног Сиверса. Но я поженил свое отчаяние с надеждой и этим спасаю свои чувства.

- Не время и не место разговаривать здесь на эту тему, - заметил осторожно Воина.

- Этим все отвертываются от того, чтобы смотреть правде в глаза.

- Может быть, и лучше не видеть ее. Как находишь пикник?

- Невыносимо скучным. По крайней мере для меня.

- Ты прав, хотя фон Блюм и его соратники не жалеют труда и расходов, чтобы сделать пикник действительно идиллическим.

- Значит, мы развлекаемся за счет их самоотверженного великодушия.

- Князь Цицианов, Блюм, Арсеньев и другие рыцари того же ордена пожелали отблагодарить все польское общество за непрерывные балы и ассамблеи.

- Какие добрые! Ничего, в убытке не останутся; вернется им сторицей. Блюм имеет в этом уже недурной опыт.

Север рассказал Воине историю с Карпинским. Воина не принял ее слишком горячо к сердцу, а лишь, подперев подбородок золотым набалдашником тросточки, заметил язвительно:

- Из этого вывод, что Блюм - "активный гражданин", - так называют роялисты якобинцев и воришек. А где-то сказано: "Кто не дерет шкуры с ближнего, с того самого будет содрана шкура". Не знаю, верно ли цитирую, надо будет спросить у епископа Коссаковского. Пойдем, однако, отдать должные по чести пани Ожаровской.

Дорогу им преградила панна Тереня, накинувшаяся сразу на Зарембу.

- Так это вы меня опекаете? - воскликнула она с комическим упреком.

- Я вынужден был отступить перед капитанским чином. Куда мне равняться с фон Блюмом.

- Ага, теперь я знаю, откуда ветер дует! Сейчас скажу Изе, как вы ко мне нежны!

Сделала комический реверанс и убежала.

- Жаль беднягу Марцина, если принимает ее всерьез! У нее в голове только забавы да амуры.

- Все одинаковы, - прошипел Воина со злобой. - Я все больше преклоняюсь перед мудростью Магомета. Это единственный из мудрецов, который понял природу женщины и дал ей то, что ей было нужно: тюрьму гарема и виселицу в перспективе. Женщина - прекраснейшее создание природы, но, к сожалению, в такой же степени неудачное.

- Пан Воина опять что-то клевещет на женщин, - засмеялась Ожаровская, подходя к ним, окруженная свитой дам и молодых людей, штатских и военных.

- Напротив, я как раз сейчас восхвалял Магомета и радости гаремов.

- Так вы ненавидите женщин? - спросила графиня Камелли.

- С горя, что не могу их всех сразу любить!

- За такую ненависть он должен быть приговорен к пожизненному супружеству.

- Помилуйте, наказание чересчур жестокое! - воскликнул какой-то щеголь в полосатом фраке.

- Ужасно скучное и к тому же неостроумное! - решил один из братьев Кротовских.

- Вы в самом деле восхваляете гарем? - приставала княжна Четвертынская.

- Я люблю привилегии, которые могу поддерживать хлыстом и лаской! иронизировал Север, пуская в ход уже, по своему обыкновению, такие ракеты каламбуров и злых острот, что все кругом хохотали, несмотря на прозрачно скрытые в них колкости.

Иза, приблизившись к Северу, шепнула ему:

- Я бы хотела уехать поскорее и незаметно.

- Жду твоего мановения!

Когда она отошла, он подозвал Сташека, который что-то слишком усердно хозяйничал у зеленого фургона, где находились запасы, привезенные офицерами.

- Скажи Мацюсю, чтобы был готов каждую минуту!

- А ведь еще, пан поручик... - он посмотрел с горестью на бочонки, должна быть иллюминация... еще...

Язык у него уже заплетался, но, встретив нахмуренный взгляд, он вытянулся в струнку, повернулся на каблуках и ушел послушным солдатским шагом.

Северу хотелось отколоться от общей компании, но то и дело его брали в плен разные группы и ему приходилось разговаривать, сыпать комплиментами, пожимать чьи-то руки и пить, несмотря на то что ему надоели все эти забавы, раздражали разомлевшие дамы, а Сиверсовы офицеры, бойкие, утрированно галантные перед дамами и слишком свысока любезные к мужчинам, выводили его из себя. Под конец он уже нарочно бросал им едкие, оскорбительные словечки. Толкал локтями, при первом же проявлении с их стороны раздражения клал вызывающе руку на рукоять сабли. Особенно неприятно ему было смотреть на Блюма, не отступавшего ни на шаг от Терени, но и тот, несмотря на явные придирки и намеки, не дал вывести себя из равновесия, принимая их со снисходительной улыбкой. В конце концов Север оставил их в покое, покоряясь страстным взглядам Изы, которая как будто бдительно следила за ним, с неподражаемой нежностью, мастерски разыгрывая при этом восторг и любовь, оказываясь поминутно на его пути, поминутно бросая на него любовные взгляды, обрывки слов, дышащих жаром и бросаемых мимоходом, рукопожатия, прикосновение благоухающих кудрей или даря его вниманием столь заметным, что кругом подымался общий шепот и кавалеры, возлагавшие свои надежды на наследие Цицианова, бросали на него ревнивые взгляды. Минутами это доставляло ему даже удовольствие, и он торжествующе обводил глазами лица соперников, чаще же принимал эти знаки внимания с неудовольствием и тревогой.

"Манит меня, как ребенка фигой!"

Не успел он подумать, как она очутилась перед ним.

- Сейчас будут какие-то сюрпризы, а потом мы убежим. Ты молчишь?

- Молюсь на тебя! - с трудом произнес он лживый, затасканный комплимент.

- В моем сердце - храм для тебя! - повеял на него ее шепот, с которым она удалилась.

"Скорее заезжий дом, где останавливается всякий, кто захочет!" мелькнуло у него в уме, и тут же он подумал: "Откуда во мне эта странная злоба и раздражение?"

Но мысль его прервал появившийся в двух шагах от него Новаковский. Рядом с ним шел какой-то субъект с бочкообразным животом и лицом, лоснящимся, как миска топленого масла. Одет он был в полотняный балахон, подпоясанный простым ремнем, на котором висела сабля в черных железных ножнах. Выражение лица у этого шляхтича позволяло угадать в нем бывалого человека, завсегдатая сеймов и пьяницу. Увидав, однако, дам, он снял с головы потертую шляпу, провел рукой по мохнатым усам и стал раскланиваться во все стороны. Стройный паренек в темно-синем жупанчике, с лицом херувима, сопровождал его, не отставая.

Новаковский шепнул что-то Блюму, и тот вежливо подошел к незнакомцу.

- Просим в нашу компанию, вместе поужинать!

- А с кем имею честь? Меня зовут Кулеша. Сын ливского стольника. А это - мой сын.

- Садитесь, сударь, без церемоний! - приглашал слегка возбужденным тоном Новаковский.

Пришлось, однако, представить его участникам пикника и дамам. Он чмокал всех по очереди в ручку, вплоть до горничных, только те разбежались во все стороны.

- Нещипаные птахи всегда пугливы. Ясь, поцелуй ручки девчатам!

Ясь, покраснев, как пион, казалось, вот-вот разревется от смущенья, но под строгим оком родителя вынужден был целовать; дамы взяли его на свою половину и, любуясь его красотой, стали кормить его конфетами, как птичку, гладить, а в конце концов и нежно целовать.

- Вы должны нас догнать! - смеялся Блюм, наливая Кулеше огромный кубок.

- По плодам их познаете их.

Кулеша чмокнул языком о небо, точно кто хлопнул бичом, и осушил кубок.

- Малые пичужки - пустые штучки! Не с такими случалось иметь дело. Могу высушить этот бочонок до последней капли не отрываясь, - указал он на ведерный бочонок, поставленный на козлы.

- В нем целых пять гарнцев!

Кулеша взял бочонок за оба конца и взвесил в руках.

- Выпьете? - вскричал даже Воина с удивлением. - Одним духом?

- В больших делах достаточно пожелать, а кто пожелает - тот свершит, проговорил он хвастливо, уснащая свою речь латынью.

- Латынь безупречная, живот - как у бернардина, а все же бьюсь об заклад, что вам не осилить.

- Держу, что выпью! - протянул тот руку, лукаво подмигивая припухшими глазками.

- Двадцать пять дукатов, что - нет! - горячился Воина.

- А я ставлю за него! - воскликнул фон Блюм, скорый на всякий азарт.

- Я тоже! Я тоже! - раздалось несколько голосов.

Все окружили его, сбежались даже дамы, расспрашивая с любопытством, что случилось.

- Деньги на бочку, господа! - крикнул Воина, высыпая в чью-то шапку свои дукаты.

Его примеру последовали остальные, и через минуту собралось с полсотни червонцев.

- Принимаете заклад? В шапке пятьдесят червонных!

- Принимаю, ради денег чего не сделаешь! - проговорил он с серьезным видом по-латыни.

- Выдуешь - твои дукаты; нет - всыплем тебе пятьдесят горячих. Таков уговор! - заявил категорически Новаковский.

- Ладно, только пороть на ковре. Шляхтич я, как и вы все, вельможные...

- Ладно! Принимайтесь за дело! А на ковре, так уж конечно! - раздались возгласы.

Кулеша отвернулся, чтобы расстегнуть пояс и шаровары, саблю воткнул в землю, повесил на нее шапку и, усевшись на траве, велел подложить себе под лопатки свернутый в трубку коврик.

- Эй, мужичье, выбивай пробку! - крикнул он прислуге.

Сташек ловко выбил пробку и подвинул бочонок. Кулеша перекрестился, схватил бочонок за уторы и, подняв его надо ртом, откинулся слегка назад и стал тянуть вино.

Кругом все стихло, даже музыка смолкла; все сбежались посмотреть на такое зрелище и впились в шляхтича глазами, а он пил и пил, работая лишь вовсю кадыком и отдуваясь, откидывался все больше и больше назад, пока не уткнулся спиной в свернутый коврик, и продолжал тянуть, но все медленнее и медленнее. Глаза уже выкатывались у него на лоб, обильный пот заливал посиневшее лицо, жилы на шее вздувались, как веревки, а живот разбухал с поразительной быстротой. Зрелище из потешного становилось до того отвратительным, что дамы разбежались, молодые же люди с беспокойством ждали конца. Кулеша допил последнюю каплю, отбросил бочонок и пробормотал:

- Ничего удивительного. Слово сказано - кобылка у плетня. Ясь, гляди в оба, не спи.

И свалился на траву, мертвецки пьяный.

Паренек сунул шапку с дукатами ему под голову и принялся стебельком травы щекотать его высохшую глотку, пока не последовал благодетельный результат.

Все отшатнулись с отвращением, один только Сташек с удивительной заботливостью подошел, чтобы закрыть пропойце лицо полой балахона, пробуя одновременно добраться до дукатов, но Ясь буркнул грозно:

- Не трожь, по башке получишь. - И с молодецким видом схватился за свою шпажонку.

- Не допился бы он только до царствия небесного, - забеспокоился Заремба.

- Выспится и завтра опять будет готов.

- Это пьяница, известный на всю Речь Посполитую! Обучался, сказывают, под руководством самого покойного князя "Пане Коханку"! Мастер, однако! поражался Новаковский.

- Откуда вы его раздобыли?

- Из корчмы. Рассказывал он мне такие прибаутки и так пересыпал латынью, что я решил привести его, чтобы развеселить публику. Не знал я, что он такой фокусник. Куда едете? - обратился он к пареньку.

- На сейм, в Гродно, - ответил тот, вытирая платком отцовскую физиономию.

- Найдет достойных партнеров. Сомневаюсь только, чтобы кто-нибудь его перещеголял. Есть ещё дюжие глотки, особенно между сермяжниками. Думаю, что и Подгорский мог бы с ним потягаться.

- Пять гарнцев бургундского одним духом не выпьет. Скотина, не человек, этот стольников сын, - процедил сквозь зубы с отвращением Воина и пошел вместе с Зарембой к дамам, весьма смущенный Капризом княжны Четвертынской, которой вдруг захотелось во что бы то ни стало свежего молока.

Блюм был в отчаянье, так как молока не оказалось ни в привезенных запасах, ни в корчме. К счастью, кто-то подал проект привести корову с ближайшего выгона. В эту геройскую экспедицию отправились бегом все трое Кротовских с несколькими офицерами, и через некоторое время появились на поляне, таща и подталкивая какую-то мычащую коровенку. За ними бежала, вопя благим матом, пастушка с развевающимися по ветру волосами.

- Есть молоко! - торжествующе восклицал Блюм. - Но кто его надоит?

- Конечно, я сама, - заявила решительно княжна.

- Фи, от нее так несет хлевом! - скорчила гримасу пани Новаковская.

- Даже в романах коровы не благоухают лилиями, - заметил насмешливо Воина. - Можно ее, впрочем, спрыснуть духами, это будет очень поэтично.

Корове действительно обмыли вымя "Ларендогрой" и всю обрызгали духами, ко всеобщему умилению и великой потехе прислуги. Особенно Сташек, стоя за своим барином, положительно чуть не лопался от хохота.

- Ой, не могу, пан поручик, с ума сойду... Ой, батюшки, святые угодники, и довелось же моим грешным очам увидать этакую штуку! Ох, пес ее возьми! Хо-хо-хо!

Корову с большими церемониями повели на разостланный ковер, прислуга держала ее за рога, спину и хвост, княжна уселась под ней на целой куче подушек и среди всеобщего безмолвия принялась доить в какую-то вазу.

- Божественная картина! Очаровательно! Восхитительно! Невообразимо! посыпались сразу восторги, когда княжна, надоив с полвазы, подняла ее вверх и воскликнула:

- Кто жаждет, того напою настоящим нектаром!

Жажду почувствовали, конечно, все, но лишь не многие коснулись устами волшебной чаши и хлебнули, точно в экстазе, неизъяснимого счастья.

Когда же дошла очередь до Воины, тот заметил:

- Удивительное превращение: корова черно-белая, а молоко - фиолетовое!

- В самом деле! Что за чудо! Это что-то удивительное! Фиолетовое молоко! - поражались все.

- И даже пахнет фиалками, - с серьезным видом обратила внимание пани Ожаровская.

- Княжна доила в перчатках, и они слиняли, - захохотал Воина.

Княжна подняла руки. Действительно, длинные вышитые золотом фиолетовые перчатки на пальцах и ладонях совсем побелели, вылиняв от молока.

Кругом запенились сдержанные смешки. Воина же изрек снова:

- Так кончаются всякие чудеса!

- Противный вольтерьянец! - злобно прошептала задетая за живое пани Новаковская.

Конечно, молоко тотчас же вылили на землю, корову же прогнали с позором. Кто-то, однако, заметил пастушку, стоявшую точно в столбняке под дубом.

- Прелестная девчонка! Ты чья?

- Папина! - подбежала она к корове, пощипывавшей в двух шагах траву и забывшей уже обо всем, что с ней проделывали.

- Надо нарядить ее, она будет совсем похожа на лесную дриаду, предложила графиня Камелли.

Дамы сразу подхватили эту идею, словили девочку, повели в кусты и, невзирая на ее визг и слезы, наскоро нарядили ее нимфой.

Тем временем солнце уже зашло за горизонт, белый туман окутывал поляну, мрак пеленой ложился на леса и расползался по долинам. На поляне зажгли большие костры, над которыми взвились причудливые языки огня и клубы дыма. Откуда-то с берега Немана доносилось протяжное мычание коров, возвращающихся домой, и отдаленное, заглушенное расстоянием, пение.

Веселая компания стала собираться домой, покрикивая на прислугу, разыскивая потерянные предметы и суетясь, со смехом и новым градом острот.

Заремба давно уже нервничал в тщетном ожидании знака Изы, не уезжал еще, однако, держась вблизи, хотя она не обмолвилась ни единым словом, оживленно веселясь с окружавшей ее кольцом молодежью.

Все уже тронулись к корчме, где ждали экипажи, как вдруг из кустов блеснуло несколько десятков факелов, и в огненном их кольце предстал хор фавнов, который, дуя изо всех сил в дудки и пищалки, вел посредине смущенную и совершенно растерявшуюся пастушку, наряженную нимфой. На белых, как лен, распущенных волосах красовался венок из цветов. Она была почти вся обнажена и покрыта только гирляндами из зелени и полевых цветов. Высоко подобранная над коленями юбчонка открывала ее худые и грязные ножонки, она шла, вся дрожа от страха, слезы оставляли на ее накрашенном лице глубокие следы, голубые глаза, однако, сияли восторгом, и на открытых губах играла улыбка детского изумления. Картина, несмотря на свою причудливость, была совсем необычная, а сама пастушка так полна дикой красоты и перепуганной прелести, что со всех сторон посыпались аплодисменты и крики восторга.

- Просто прелесть! Надо взять ее с собой в Гродно, - решила пани Ожаровская.

- Мы изловили лесную русалку и свезем ее всей кавалькадой пани Дзеконской.

- Даже на картинке трудно придумать что-нибудь красивее! - раздавались возгласы.

Никто не обращал больше внимания на спящего на траве Кулешу и на сидевшего рядом с ним Яся. Все тронулись бурным потоком с поляны, и лесной мрак затрепетал от мерцающих огней факелов, свиста флейт и возбужденных возгласов.

- Жду тебя. В полночь будет свет со стороны сада. Люблю! - услышал вдруг Заремба, и одновременно чьи-то жгучие губы прильнули к его губам таким жадным поцелуем, что у него захватило дыхание и из глаз посыпались искры.

Через минуту он опять шел по лесной тропинке. Иза растаяла в темноте, и он услышал только ее серебристый смех где-то в общей компании. Оглянулся с тревогой. Он был один, даже Сташек вдруг куда-то исчез.

Перед корчмой стояли уже готовые экипажи. Первой села Иза с пани Ожаровской, княжной Четвертынской, графиней Камелли и с нимфой, которую они заботливо усадили между собой. Остальные рассаживались как кому хотелось.

Экипажи вытянулись длинной вереницей. Перед каждым ехало двое конных гайдуков с факелами в руках и красный музыкант с трубой у губ. По данному знаку они грянули торжественной фанфарой, и вся кавалькада тронулась в путь. Было уже совсем темно. Ночь спускалась тихая, пропитанная благоухающей влажностью лугов, теплая. Белые стволы придорожных берез и свешивающиеся гирлянды веток мутно маячили в свете факелов. В недалеких деревушках неистово заливались собаки.

- Боже мой! - воскликнула вдруг пани Ожаровская, откидываясь с ужасом назад.

В дверцах экипажа показалась чья-то косматая голова, и завыл чей-то плачущий голос:

- Это моя девчонка! Отдайте мне девчонку!

- Глупый мужик, приходи завтра во дворец, по лучишь назад свое сокровище! - прикрикнула она на мужика, тыкая ему в руку дукат.

Но в то же время фон Блюм наехал на него лошадью и, стегнув хлыстом по спине, крикнул сердито:

- Пошел вон, а то прикажу тебя выпороть!

Мужик со стоном упал на землю. Ему ответил душераздирающий крик из экипажа, но все утонуло в громких звуках труб, грохоте колес и конском топоте.

Заремба, ехавший почти в самом конце, был так погружен в свои любовные размышления, что не заметил даже, когда Мацюсь неожиданно остановил лошадей.

Впереди кавалькады возникла суматоха: факелы сбились в кучу, и экипажи поспешно съезжали в сторону, так как навстречу со стороны Гродно мчался во всю ширину дороги отряд какой-то кавалерии.

- Кавалерия нам навстречу, - докладывал Сташек, - казаки конвоируют кибитку.

Черная туча несущихся всадников была уже совсем близко, когда вдруг из середины ее донесся ужасный, отчаянный крик:

- На помощь! Спасите!

Заремба инстинктивно схватился за рукоять сабли и отдал короткий приказ:

- Влево, загороди барьером, живей!

Мацюсь подобрал вожжи, круто повернул, стегнул лошадей и погнал их навстречу несущейся конной ватаге. Одновременно грянул выстрел, коренник у кибитки грохнулся наземь, остальные спутались, поднялся неописуемый крик и суматоха.

- Спасите! - прохрипел в последний раз сдавленный голос.

Заремба со Сташеком бросились к кибитке, но им преградили дорогу ружейные дула, стена конских тел и взбешенный крик офицера:

- С дороги! Эстафета ее императорского величества! С дороги! А то прикажу стрелять!

Немыслимо было уже мечтать отбить увозимого. Подъехал фон Блюм с товарищами, засверкали факелы, кто-то обрезал упряжь подстреленного коренника, конвоирующий офицер кричал, угрожающе размахивал кулаками, но Блюм как-то легко успокоил его, и вскоре казаки сомкнулись вокруг кибитки, засвистели нагайки, отряд быстро тронулся в путь и пропал во тьме.

- Лошади испугались, я с трудом удержал их, - заговорил спокойно Заремба с фон Блюмом, который смотрел как-то подозрительно, но уехал, не сказав ни слова.

- С парадом, дьяволы, в Сибирь отправляют, - буркнул Мацюсь, оглядываясь назад.

- Где Сташек?

Заремба был сердит на себя оттого, что поддался первому впечатлению.

- Бросился наутек со страху... Да такой пострел не пропадет.

"Черт возьми, мог я впутаться в скверную историю", - размышлял про себя Заремба и не поехал уже за Изой к пани Дзеконской, а прямо домой.

Кацпер ожидал уже с докладом, рассказывая с честной хвастливостью о своей вербовке, хлопотах и удачах.

- Сколько у тебя и где квартируют? - перебил его нервно Заремба.

- Сто десять человек в понемунских лесах, часа два пути вдоль Немана. Баржи уже приготовлены, поедем в полночь, как раз во время смены караула на берегу. Посмотрите, пан поручик, что за народ: молодцы, как на подбор, так и просятся в драку с врагом. Командование над ними сдал я Фурдзику. Старик бомбардир из Полонного. Сразу взял их в ежовые рукавицы.

- Где ты наловил столько?

Заремба с беспокойством посмотрел на часы.

- Немного отец Серафим повытаскал из разных нор, немного я повыгреб от гродненских горожан, у которых они попрятались, остальных отбил я потешным фортелем у московских вербовщиков. Целая была история.

- Не интересно мне знать! И все дезертиры?

Принялся шагать по комнате.

- Из бывшей Украинской дивизии генерала Любовидзкого. Безоружные, поэтому большую часть загнали штыками во вражью службу: ну, кто там почестнее, ждал только случая, чтобы бежать. Приплелись бедняги, прося по дороге милостыню, пробирались только ночью лесами, немало легло по дороге, немало и переловлено, да под розгами, поди, на тот свет отправилось. Зато каждый, что остался, стоит десятка новобранцев. Говорят: пусть только кликнут клич о войне, так ни один солдат не останется под вражеским знаменем. И так целые тысячи перебираются из самых дальних сторон в Польшу. Ничего, что в Киеве с изловленных беглецов кожу живьем сдирают, колесуют и четвертуют. Того, кто хочет стать на защиту отчизны, и смерть не остановит.

- Да, не остановит! - повторил Заремба, думая о чем-то совсем другом. - Куда пойдут?

- В полку Дзялынского не хватает трехсот человек для полного состава.

- Хорошо складывается. Обещал я им, что получат недоплаченное жалованье в Варшаве. А после присяги еще сегодня должны получить по пять дукатов.

- И мне надо к ним съездить? - спросил вдруг Заремба.

- Ждут. И нельзя медлить ни одного часу, а то шпики рыщут по всей округе. Все они у меня вписаны в табель, только вам, пан поручик, надо быть при присяге и дать походные планы и маршрут.

Заремба не слышал больше, уставившись глазами в колеблющееся пламя свечи.

"В полночь... свет со стороны сада... люблю..." - услышал он вдруг шепот Изы, охватывающий сладостью упоения. Вздрогнул от сладкого трепета ожидания.

- Какая на дворе погода?

- Пасмурно, и на небе ни звездочки. Как раз для нас!

- Как раз! - повторил он, как эхо, подсел к столу, закрыл лицо руками и медленно утонул мечтой в этой беззвездной ночи.

Какой-то парк шелестит листвой над его головой... Он пробирается сквозь чащу... Огонек вдали... На стеклах колеблется тень... Она ждет, вглядывается в темноту... Еще только несколько шагов до рая...

Пробило где-то одиннадцать, и Сташек, с руками по швам, остановился в дверях.

- Через полчаса пора уходить, - послышался решительный голос Кацпера.

Севера вдруг охватила тьма и холод, пронизывающий до мозга костей. Все вдруг сразу рассеялось, и в душе заговорил неумолимый голос долга. Он встал из-за стола и бросил коротко:

- Приготовить деньги, надо собираться!

Он отвернулся, как будто опасаясь, чтобы лицо его не выдало тайну, и, расхаживая по комнате, снова предался мечтам.

Последние слова Изы все время бродили у него в мозгу, дышали тоской любви и ожиданием лучших наслаждений в мире так, что по временам он искал ничего не видящими глазами шляпу, перчатки, брался уже за ручку двери, но не уходил, - его отрезвляли доверчивые глаза Кацпера, казалось говорившие: "Того, кто хочет стать на защиту отчизны, и смерть не остановит".

"Значит, никогда уже ничего для себя! Никогда, ни одной минуты собственного счастья", - терзался он в безмерной муке.

Но, когда Кацпер приготовил ему дорожный костюм, принялся бессознательно одеваться. Вдруг, увидав Сташека, подбежал к нему с диким блеском в глазах.

- Ты стрелял в казаков?

Сташек побледнел и пробормотал что-то бессвязное.

- Без команды?! - шипел Заремба вне себя от гнева. - Я тебя научу, как себя держать. Кацпер, пятнадцать палок этому негодяю!

Сташек со слезами грохнулся на пол.

- Двадцать пять заработал, и меньше не приму, - завопил он, хватая его за ноги. - Заработал, как пить дать, потому могла беда выйти! Мой капитан не пожалел бы мне и все полета. Бей, Кацпер, как в барабан, только пущай не серчает на меня пан поручик.

Заремба схватил его за ворот и, поставив перед собой, крикнул:

- Ты у меня не отвертишься своими фокусами; получишь завтра, что тебе следует!

- Пора уж, пан поручик! - напомнил Кацпер, подавая ему длинный военный плащ.

Заремба оделся, посмотрел еще раз на часы и, тяжело вздохнув, словно над могилой своего счастья, крикнул повелительным тоном:

- В дорогу!

И тронулся сам вперед, точно убегая от чего-то стремглав.

V

Когда они очутились, однако, за монастырскими постройками, Заремба приказал Сташеку вернуться и бдительно смотреть за Мацюсем и лошадьми, а всех подозрительных прохожих, слоняющихся вокруг дома, гнать прочь.

Сташек, огорченный немилостью пана поручика, горячо напрашивался, чтобы его взяли с собой.

- Отработай сначала палки, которые ждут тебя! - прикрикнул на него сердито Заремба. - Кацпер, веди!

Кацпер, отыскав в темноте тропинку между деревьями, повел зигзагом по откосу вниз к реке.

Ночь была темная; по небу плыли бурые, изодранные лохмотья туч. Изредка налетал с шумом знойный ветер, от которого раскачивались макушки деревьев. Временами воцарялась глухая, тревожная тишина.

Заремба с Кацпером прошли мимо лачуг, прятавшихся в чаще садов, землянок и логовищ, в которых грозно ворчали собаки, и скользнули в проход между двумя домами, почти соприкасавшимися своими боковыми стенами. Узкий проход вывел их на Мостовую улицу, через которую им надо было перейти, что представляло некоторую опасность, так как неподалеку, налево, над завешенной цепями заставой, горел фонарь, а под ним стоял конный и пеший караул.

Оба прошмыгнули крадучись, и не успели спрятаться в тень наглухо запертого трактира, как сверху, со стороны города, послышался топот конских копыт.

- Смена караула! - объяснил Кацпер и, нащупав дверь, отпер ее ключом и тщательно захлопнул за собой.

Сени, в которых они очутились, пересекали дом. С обеих сторон через щели в дверях просачивался свет, сдержанные голоса и звон стеклянной посуды. Во дворе, застроенном амбарами и заполненном экипажами и людьми, сновали какие-то тени, но Кацпер смело направился к знакомому ему проходу, и оба вышли на дорогу, ведущую от моста по берегу Немана.

- Теперь будет жарко! - шепнул Кацпер, вглядываясь в темноту.

Немыслимо было что-нибудь разглядеть даже в двух шагах, так как высокие прибрежные холмы отбрасывали густую тень на дорогу и часть реки, покрытой блестящей рябью.

Оба пошли туда, соблюдая большую осторожность, останавливаясь поминутно или прячась между штабелями сложенных у дороги дров, так как очень часто слышался грузный топот копыт проезжающих патрулей. На другой стороне Немана довольно часто виднелись огни солдатских костров.

- Охраняют, как крепость.

- Через каждые полсотни шагов - верховой,

а со стороны поля даже расставлены секреты.

Дошли до какого-то домика, втиснувшегося между дорогой и рекой. Кацпер постучал в окно условным знаком. Тотчас же вышли двое.

- Готово, можно ехать! - шепнул кто-то и повел их к самому берегу, густо заросшему кустами. Там, в густой тени, была спрятана лодка.

Оба вошли в нее, и тот же шепот скомандовал:

- Лечь на дно!

Оба подчинились команде. Лодка качнулась, выплывая на воду, точно лебедь, и, тихо покачиваясь, поплыла вдоль берега. Река булькала в темноте. Тесные волны, словно запыхавшись, спешили куда-то вперед, беспрестанно о чем-то споря и задевая друг друга; иная вдруг лизнет, шипя, песок пенящимся языком или взметнется вверх, как рыба.

Небо висело низко. Вздутые клубы туч, казалось, гнались за волной, все убегавшей в торопливой тревоге. Очертания гор уходили черными изогнутыми контурами.

Ветер шумел вверху, только макушки деревьев шевелились, сонно шелестя листвой. Ночь была глубокая, безмолвная. В деревнях начинали уже петь первые петухи.

Лодка плыла смело, чутко, однако объезжая песчаные отмели и избегая глаз военных дозоров. Ночная тьма тщательно охраняла ее и редкий седой туман окутывал влажной пеленой.

Заремба привстал немного. В верхних окнах дворца, точно где-то в облаках, блестел огонек. Север тяжело вздохнул и снова опустился на дно. Шепот Изы обвеял его опять сладостной мелодией любви, будя в то же время томительную, щемящую грусть. Он лежал и глядел в бездонную пучину небес, весь охваченный душевной мукой. Стеклянное журчанье волн, бульканье, вздохи, поднимающиеся неизвестно откуда, всплески струй и таинственные голоса ночи усиливали его муку, так как каждый из этих звуков причинял новую рану, пробуждая воспоминания и несбыточные надежды, каждый напоминал прощальный всхлип.

Через некоторое время, однако, он стряхнул с себя бесплодную жалость к себе самому, отбросил ее прочь от себя, точно букет ярких цветов, и, подняв голову над бортом лодки, стал внимательно всматриваться в реку и в черные, едва уловимые тени казаков. Они плыли мимо места, где Городничанка впадает в Неман. Как раз в это время стало немного светлее, тучи внезапно разорвались, и серебристая полоса лунного сияния разлилась по реке, открыв их прибрежным патрулям.

- Стой! Стой! - послышались с берега громкие оклики.

Лодка бешено рванулась вперед, и в ту же минуту грянул им вслед выстрел.

- Ближе к берегу! Живей! - скомандовал Заремба, доставая из-за пояса пистолет. Несколько взмахов веслами, и лодка опять подплыла под нависшие ветви прибрежных деревьев, спасаясь от зорких глаз караульных.

- Стой! - скомандовал Север, ухватываясь за ветви.

Гребцы погрузили весла в волны, но, не будучи в силах справиться с течением, которое увлекало их на простор, опустились сами в воду и остановили лодку.

Заремба и Кацпер, с пистолетами в руках и готовые ко всему, ожидали, затаив дыхание и прислушиваясь к поднявшимся на берегу крикам. Минуты казались вечностью. Патрули подходили все ближе и ближе и, ругаясь, окликая поминутно кого-то, бегая взад и вперед, обыскивали берег, настойчиво тыкая пиками в каждый куст. Слышно было даже, как плескается вода под копытами и трещат зажженные факелы.

- Меть на близком расстоянии и стреляй! - спокойно командовал Заремба.

Перевозчики щелкали зубами от холода и страха.

Но вот, после долгих минут мучительного ожидания и неуверенности, крики стали стихать и удаляться. Прождав еще немного, Заремба со спутниками тронулись дальше, долго держась еще затененного берега. Лишь за Лососной, объехав гренадерские лагеря, когда предательская луна скрылась опять за тучу, лодка быстро выплыла на простор реки и понеслась точно на крыльях. Ее увлекало быстрое течение, подталкивали вперед весла и подгонял ветер, поднявшийся над рекой и дувший им в спину. Скрипели уключины, брызгала взметаемая пена, и весла, словно огромные плавники, ударяли раз за разом в такт движениям перевозчиков, не жалевших сил.

Подплыли к лесам, спускавшимся с обеих сторон до самой воды, точно к дну черного блестящего ущелья, над которым клубились серой пеной облака. Плыли мимо лугов, подернутых белесым пологом тумана и гудящих криками дергачей, завыванием выпей и жалобными стонами чаек. Плыли средь окутанных туманом полей, благоухающих гречей и дымов, где со стороны деревень доносился лай собак и словно трепет тяжелых вздохов спящих крестьян. Был уже третий час на исходе, и на востоке начинало светать, когда они подплыли к высокому холму, покрытому лесом, и вышли на берег.

- А как вы вернетесь? - спросил озабоченно Заремба, разминая усталые от неудобного положения в лодке члены.

- Мы уж как, дескать, выехали еще утром на ловлю с пропуском от мостового, вернемся без никаких, хоть и с пустыми сетями.

Хотел ткнуть им по дукату, но они не взяли, старший же из них сказал с достоинством:

- Не ради гроша подставляли головы. Служим по доброй воле, ради долга.

- Хочу знать, кому я обязан благодарностью!

- Трояковский я, Шимон, рыбак. А это мой сын Войцех.

Заремба горячо пожал мозолистые руки, тронутый этой горячей преданностью делу, и пошел вслед за Кацпером в гору по очень крутой и скользкой тропинке. Лес окутал их непроницаемой тьмой. Они шли ощупью, натыкаясь поминутно на деревья, стоявшие плотной стеной. Лишь на самом верху стало немного светлее, и сквозь колышащиеся, шумящие ветви стало проглядывать небо.

- Кто идет? - послышался вдруг грозный шепот, и раздался металлический звук взводимого курка.

- Свобода! - тоже шепотом ответил Кацпер, останавливаясь.

- Кто идет? - спросил тот же голос, только уже не так грозно.

- Равенство!

- Кто идет? - раздалось третий раз. Их окружили военные люди.

- Братство!

- Свои. Ступайте с богом. Дептух, веди их в лагерь.

Пришлось, однако, пройти еще изрядное расстояние по диким дебрям, холмам, лесосекам, оврагам и болотам. Шли молча, только Дептух время от времени покрикивал протяжно, оглядываясь по сторонам, после чего обратился к поручику:

- Имею честь доложить, пан поручик: дозоры на своих местах.

- Хорошо расставлены, - похвалил Заремба, не будучи в силах, однако, заметить ни одной тени.

- Это не новобранцы и не молодчики из "народной кавалерии", - буркнул Кацпер.

- Не ворчи, - осек его Заремба, напряженно прислушиваясь к шагам проводника, так как в чаще и в темноте ничего не было видно, изредка только то тут, то там маячили группами тени стволов.

- Пахнет что-то дымом, - заметил он в одном месте.

- Это из шалашей смолокуров тянет справа, - объяснил Дептух, выводя их на берег какого-то болота, заросшего кустами, между которыми кое-где блестела черная, "слепая" вода. А вверху нависло грязной, набухшей складками простыней мутное небо. Дорога была трудная и опасная. Шли будто по слабо натянутой коже, разрывавшейся через каждые несколько шагов под их ногами, так что грязь брызгала в лицо, и они погружались по колено в воду. Гнилостный запах раздражал ноздри, какие-то крупные птицы взлетали, тяжело взмахивая крыльями и кружась над болотом, словно черные тряпки, подхваченные ветром.

- Последний пригорок, - докладывал Дептух, поднимаясь на косогор, до того изрытый ямами и усеянный пнями поваленных деревьев и корнями, что, спотыкаясь на каждом шагу, они нещадно ругали дорогу.

С вершины пригорка, однако, перед ними открылась живописная картина. В узкой глубокой лощине, поросшей высокими деревьями, горело несколько костров. Пламя взметалось красными языками, отбрасывая багровый свет на весь лагерь, дым заполнял ложбину растрепавшимся синим облаком, в котором еле различимыми силуэтами копошились люди.

- Не вызывай тревоги! - остановил Заремба Дептуха и, спустившись вниз, остановился за каким-то деревом.

Лагерь был многолюдный, но какой-то мало оживленный, словно сонный. Многие действительно спали, растянувшись прямо на земле. Часть возилась со своей одеждой, кое-кто, раздевшись до пояса, держал над огнем рубаху, выкуривая из нее насекомых. Одни с азартом метали кости или играли в "хапанку", другие с трубками в зубах бродили кругом и не могли нигде найти себе места. У одного из костров какой-то старик солдат, перебирая четки, тупо смотрел в огонь, крестился все время и бил себя в грудь. Тут же сапожник, набрав в рот деревянных гвоздиков, стучал молотком по сапогу, и звук его ударов разносился далеко. В сторонке сидели две дебелые бабы. Младшая искала вшей в голове мальчугана, вырывавшего лохматую голову из материнских рук, другая усердно вязала чулок. В стороне несколько человек чистили изрядной величины свиную тушу, болтавшуюся на суку. Исхудалые собаки окружили их, жалобно визжа и грызясь между собой. Поодаль стояли две телеги, крытые натянутым на обручи холстом, а рядом с ними тощие клячонки, уткнув головы в подвешенные к оглоблям мешки с овсом.

Небольшое стадо овец с огромным бурым козлом-поводырем белело между деревьями, точно гуси. Солдатские ранцы, мешки, пояса, патронташи и манерки висели на суках и валялись на земле у костров. Мохнатый бурый пес бродил за отцом Серафимом, который то подставлял кому-нибудь табакерку, то угощал щепоткой табаку, то рассказывал что-нибудь потешное: то и дело вокруг него раздавались смех и громкое чиханье.

Однако было удивительно тихо. Все говорили только шепотом, над всем лагерем как будто веяло тревогой, и часто кто-нибудь, заслонив глаза ладонью, смотрел в лес; собаки тоже часто и грозно ворчали.

- Лагерь нищенский, а рожи бродяг с большой дороги, - проговорил Заремба и стал спускаться вниз.

- Эти солдаты не для парада! - обиделся за них Кацпер.

Дептух дал сигнал. Все вскочили на ноги и быстро выстроились в шеренгу вдоль костров. Даже бабы и те старательно стали в строй.

- Здорово, ребята! - крикнул Север, появляясь перед развернутой шеренгой.

- Здравия желаем! - грянули солдаты, съедая его глазами и вытягиваясь в струнку.

При свете смолистых факелов, которые держали в руках два подростка, Кацпер стал читать фамилии. Заремба строго и серьезно смотрел на хмурые, исхудалые лица, на тощие, нищенски одетые фигуры в отрепьях солдатских мундиров, испещренных остатками самых разнообразных нашивок, некоторые были просто в безрукавках, холщовых портках и босиком. Головы были покрыты потертыми барашковыми шапками, бархатными еврейскими ермолками, казацкими папахами, треуголками, а у одного из солдат с горшкообразной физиономией даже ксендзовским беретом. Они представляли собой сброд из всевозможных полков, разного рода оружия и разного возраста - желторотые еще молокососы и матерые, травленые волки, но все молодцы, как на подбор, рослые, мускулистые, загорелые и видавшие виды: физиономии у всех были самые нахальные и хулиганские, но ни одной без яркого шрама, а некоторые исполосованные рубцами, словно березы, из которых каждый год по весне добывают сок. В глазах у всех светилась железная сила духа и дикая, не знающая страха отвага.

Заремба все время потирал руки, до того они все ему нравились.

"Солдатики вы мои любезные! Солдатики! - радостно думал он. - Амуниции бы вам только, подкормить бы вас да в руки по хорошему ружьишку, и айда с вами хоть против всего света!"

Из шеренги выступил рослый, плечистый солдат в зеленой куртке, красных штанах и в лаптях, брякнул по козырьку артиллерийской каски, вытянулся в струнку и отбарабанил одним духом:

- Честь имею доложить пану поручику: сто десять человек народу, две маркитантки, десять пистолетов, два горниста, барабан и...

- Здорово, Фурдзик! - остановил его Заремба, улыбаясь его наряду. Ладно, старина, ладно.

- Слушаюсь! - сконфуженно пробормотал Фурдзик, возвращаясь обратно в шеренгу.

Кацпер, закончив табель, скомандовал громко:

- Вольно, оправиться!

Шеренга разбилась и рассыпалась во все стороны.

Заремба подсел к костру. Молодцы солдаты потянулись к нему, видя, что он охотно разговаривает с каждым. Понравился и он им своим открытым, честным лицом и солдатской выправкой. Разговорились. Солдаты делились с ним.

- Продали нас! - резюмировал кто-то общие жалобы.

- Насильно в армию чужую отдали, на горе-нужде нашей отъелись, нашими костями полсвета вымостили, а под конец врагу продали.

- Всю родину продали! - как эхо простонал опять первый голос.

- Никто добровольно не остался во вражьей армии, разве что офицеры, которые, как явилась возможность, всяк драла давал домой, словно к родной матери.

- А мать тебе - только смерть, солдат! Добро твое - раны, а дом твой могила! Каждое барское жилье стоит на твоих костях, солдат, каждое поле господское полито твоим потом; а ты, мужик, хоть вконец изведись, хоть сто битв выиграй, верой и правдой последнюю каплю крови отчизне отдай - ты завсегда раб: ни тебе земли, ни неба, ни крова, ни конуры какой-нибудь собачьей, где б тебе голову бедовую склонить! Последний ты, солдат, у бога и у людей последний! - плакался кто-то монотонным, жалобным голосом.

Эти солдатские жалобы терзали душу Севера, жгли стыдом унижения. Не смел посмотреть им в лицо, каждое их слово жалило своей правдой, каждое было стоном вековых обид, каждое - страшным укором совести.

Кацпер, писавший рядом с ним при свете костра какие-то бумажки, чувствуя, вероятно, его душевные муки, заговорил тихо:

- Как на солдата найдет тоска, так становится плаксивее старой бабы. Ну, да пускай облегчат себе душу, бедняги! Все, что ли, пойдут на Белосток?

- Пойдут все, только группами. Выбери десятников. Сам примешь над ними команду, сдашь их капитану Бельскому. Он их несколько дней прокормит, приоденет и дальше отправит. Погасить костры, - светает уже, а дым столбом валит.

- Это ничего, - в лесах тут много смолокурен, коптят все равно день и ночь.

- Да старайся объезжать корчмы и деревни, чтобы кто-нибудь не сболтнул чего не нужно.

- Только всего и знают, что новая война готовится и надо беречься Москвы и тех, кто держит ее сторону. В Варшаве скажут им больше. Слышь, не могут уняться! - прибавил он, взглянув в сторону солдат, которые все еще продолжали свои горестные разговоры.

- Небось, - донесся насмешливый голос, - пускай только твой помещик узнает, что принес ты с войны свои последние кости, - через газету тебя потребует, а чтобы ты, бедняга, не заблудился в дороге, пошлет за тобой старостовых ярыжек! Приведут тебя с парадом, честь честью, а он тебе тут же хомут на шею, с быком в пару запряжет, чтобы унизить тебя, чтобы честь твою солдатскую сапогом растоптать, да кнутом еще напомнит, что только ты и есть, что скотина, с которой он все, что захочет, сделать может.

- А за те годы, что ты ему не работал, а служил Речи Посполитой, заставит тебя по ночам барщину отрабатывать.

- Всю отчизну, проклятые, продали! - простонал прежний, жалобный голос.

- Нишкни там, мужичье! Вшивая команда! Дам я вам бунтовать, псы негодные! - нарушил вдруг общий тон чей-то хриплый голос.

С земли под деревом встал какой-то субъект, высокий, худой, лицо рябое, как соты, нос, как у ястреба, синие губы, черные закрученные кверху усы, длинные сапоги, обрывки какого-то фрака, грязная тряпка на шее, повязанная галстуком, голова обернута красным платком, в руках тросточка, в движениях - изысканные манеры. Чуть-чуть припадал на правую ногу и говорил с картавым иностранным акцентом.

- Кто такой? - крикнул Заремба, вставая с места. - Откуда взялся сюда, в лагерь?

- Дозвольте доложить, - заговорил один из солдат, прежде чем Кацпер успел ответить. - Лаский, бывший капитан Острожского полка, ведет нас от самой Белой Церкви. Бездомный, как и мы. Только как на голодный желудок нальет малость в себя, так сейчас ему панская спесь в голову ударяет. Покорнейше за него просим. На пищалке здорово играет, все дороги знает и со всяким сговориться умеет.

Поручик остыл немного и посмотрел несколько мягче на пьяного капитана.

- Ваше благородие, слишком много позволяете этим ситуаенам. Невозможно ведь... От них так несет...

- Если вам "несет", можно уйти под ветер, скатертью дорога...

- Да я их обожаю, не покину до самой Варшавы. Если ваше благородие собирает партию, так ручаюсь вам, я был капитаном мушкетеров его королевского величества Людовика XV, то однажды...

- Выспитесь сначала, сударь, тогда поговорим и о мушкетерах.

Кацпер уселся на видном месте и стал выплачивать солдатам обещанное.

В бричке у отца Серафима, которого Заремба и Кацпер застали тоже в лагере, нашлось несколько караваев хлеба величиной с колесо, крупа, колбасы и даже изрядный говяжий бочок. Солдаты мигом закопошились у костров, поставили котелки, сковороды, принялись варить, жарить, так что в носу защекотало от приятных ароматов. Маркитантки приправляли кушанья, монах смотрел, чтобы при разделе никто не был обижен, и сам тоже подсел к котелку вместе с Кацпером и шляхтичем Ласким. Голодная братия набросилась на еду, как на врага, яростно пустилась рубить, колоть и резать. Только слышался звон посуды да визг собак, с нетерпением ожидавших своей очереди.

- Поручик, вижу, сегодня не в духе? - заметил Лаский.

Заремба сидел поодаль, погруженный в думы.

А кругом творилось чудо благодатного рассвета, чудо раннего утра, чудо начинающегося дня, чудо восходящего солнца. Кое-где уже зарделись высокие макушки, темная чаща засверкала огненным светом, заискрились росистые мхи. Лес стоял, объятый безмолвным восторгом, птицы грянули многоголосым хором, и все твари лесные спешили присоединить свой голос к этому радостному, благодарственному гимну. Растаял туман, прекратился ветер, и между ветвей проглядывало лазурное небо, взиравшее на людей любовным оком.

Утро уже было над всей окрестностью, когда Кацпер доложил:

- Созову десятских - и сможете, пан поручик, уехать.

Заремба кивнул головой в знак согласия. Кацпер стал вызывать.

Десятские выстроились шеренгой перед поручиком, который стал их расспрашивать об их предшествовавшей службе, о жизни, о побеге, пытаясь тянуть за язык каждого. Многие из них называли своими частями еще не распущенные и не захваченные врагом, все отрекомендовались дезертирами из вражьих полков, рассказывая на эту тему всякие небылицы. Если врали, то так ловко, что трудно было добраться до правды. Да, впрочем, и ни к чему. Солдаты все были в военном ремесле опытные, на все готовые и для дела нужные. Север оставил расспросы и неожиданно обратился к одному из десятских:

- Так ты из тех смельчаков, что убегали под Зеленцами?

Солдат затрепетал под его взглядом, ответил, однако, шутливым тоном:

- Наш командир кланялся в пояс каждой пуле. Тут и рядовым противно стало под огнем стоять...

- А вы откуда? - спросил Заремба другого.

- Из вражьего плена, чтобы отомстить и погибнуть, - ответил тот высокопарно и мрачно.

- А вы слыхали, как говорит генерал Костюшко? Надо бить, еще раз бить и разбить! Не мести ищите и не смерти желайте, а победы!

- А ты, - обратился он к казаку Семену, - почему оставил свою матушку?

- Ради другой матери, родины Речи Посполитой.

- Хорошо сказано. А другие позорно бежали.

Казак покраснел и робко ответил:

- Отдали бы нам паны свободу, и все казаки стояли бы за Польшу.

Заремба остановился перед Фурдзиком, старым знакомым.

- Давно ты из Кременца?

- Три месяца, как ушел оттуда. Ждать приходилось удобного случая. Этакая крепость отдана, господи ты боже мой, столько пушек, столько всего! Наш командир с осени укреплял стены и батареи. Из собственной казны тратился на порох, канониров целыми днями обучал, орудия переливать собирался. Год целый могли бы мы защищаться, хотя бы от самого черта!..

- Отчего же вы ее сдали? - спросил неосторожно Заремба, с чувством подступившей бессильной досады.

- Сдали ее офицеры и паны! - вскричал, не задумываясь, Фурдзик со слезами в голосе. - Разве мы могли не позволить? Ведь мы, как собаки, берегли ее и в холоде и в голоде! А сколько померло под палками за то, что присягать не хотели, а скольких в Сибирь погнали, а сколько еще гниет в казематах! А предатели смотрели сухими глазами, как мучат солдата!

Он замолчал, заметив глубокое страдание в глазах поручика.

Заремба никого больше не расспрашивал. Твердым голосом заявил он десятским:

- Каждый из вас поведет по десятку рядовых. А это ваш командир, указал он на Кацпера. - Он вам укажет маршруты и посты, каждая партия должна пробираться другим путем. Кто свою команду в целости доведет до Белостока, получит повышение. Там всех оденут и заплатят старое жалованье. Как начнет смеркаться, трогайте в путь.

Солдаты разошлись.

- Нам пора ехать, - заявил отец Серафим, трогаясь в лес.

Заремба пошептался с Кацпером и, горячо пожав ему руку, как равному, поспешил за отцом Серафимом.

Они вышли длинным оврагом на дорогу, где уже ждала их бричка отца Серафима.

Кучер не скупясь хлестал исхудалых клячонок, но все же ехали медленно, так как колеса вязли в песке, а впереди в клубах пыли с поводырем во главе брело несколько овец, вокруг которых все время с веселым лаем обегала собака.

- Отцы духовные, вижу, не слишком-то расщедрились, - заговорил Заремба, указывая на крошечное стадо.

- Я заезжал только по пути, и больше для виду: не очень-то мне было до сборов. Зато вербовка удалась на славу, не правда ли? Самый отборный товар, каждый стоит десятка новобранцев. Собрать бы из таких молодцов порядочную ватагу, тогда бы можно было задать перцу врагам. Эти разбойники с голыми руками пойдут пушки брать. А вам бы над ними команду!

- Я бы принял, - засмеялся Заремба. - Да где мне, мелкой сошке, мечтать о высоком чине! - вздохнул он с неподдельной скромностью.

- Малые чины дают, а большие - берут!

- Это-то я знаю. Взять для примера хоть Цезаря, Кромвеля... Сами вывели себя в главари народа. Дивлюсь только, что у нас еще не нашлось такого хотя бы для спасения родины!

- Шляхта бы запротестовала, трибуналы объявили бы такого вне закона.

- Верно кто-то сказал, что в Польше потому только чтят господа бога, что это владыка не выборный и никак его не забаллотируешь на сейме.

- Дождем пахнет, тянет что-то у меня в икрах.

- Я думал, что подагра не трогает монашьих костей.

- Это не подагра, - кандалы мне когда-то съели мясо по самую кость, так что теперь лучше календаря предсказываю всякую перемену погоды.

- Кандалы? Это что же за странная история?

- Случился со мной в молодости такой казус: изловили меня вербовщики и продали кассельскому ландграфу. Тот меня перепродал англичанам, эти повезли меня в Америку, чтобы я за них дрался с французами. Вот и не было у бабы хлопот, купила порося... Долгая это история, дольше, чем "Отче наш", засмеялся он.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

- Всему свету известно, что немецкие герцоги торгуют человеческим мясом, как наши вельможные паны отчизной, - проговорил немного погодя монах, и на худощавом лице его заиграли тени негодования и злобы. - Вот и мной торговали, словно вьючной скотиной. Латинская пословица говорит: "Перед силой бессилен закон". Но это пахнет признанием бессилия. Нет, против силы нужен не закон, а сила же! У того закон и право, у кого кулак сильнее. Так оно водится у просвещенных народов. Столько я изведал насилия и подлости, что не верю больше ни в закон, ни в совесть королей и магнатов. Прости меня, господи, только ты царствуешь там, у себя на небе, а здесь, на земле, дьявол барыши собирает!

- У нас лучше, чем в других странах, - у нас хоть людей еще не продают на вывоз.

- Потому что нужны шляхте для работы. А вот солдатами уже торгуют. Слыхали вы, сударь, что Забелло и Злотницкий продавали Кречетникову рядовых поштучно?

- Я считаю этот слух вымышленным и неправдоподобным.

- Не присутствовал я при этой сделке и под присягой подтвердить не сумею, но есть ли что-нибудь святое для магната? Мало ль примеров, что продают они своих жен, дочерей, родину, все, за что только могут хапнуть дукаты? Польша зиждется на разврате, Польша гибнет, Польшу воронье клюет! А как же может быть иначе, когда мужик - раб, шляхтич - дурак, а магнат, вельможа - негодяй. Ужас что творится в этой Речи Посполитой!

- Укорами зла не исправить, болезни не вылечить.

- Один только бог милосердный может нас спасти, - вздохнул с тоской монах.

- Он тоже держит сторону сильных!

- Не кощунствуйте, сударь! Франек! - прикрикнул он на кучера. - Спишь ты, сорванец, аль что! Стегни-ка кобылу по порткам, чтобы не ленилась.

- Не время уже пререкаться! - заговорил Заремба.

Но увидев, что монах уткнулся носом в молитвенник, протяжно зевнул и погрузился в дремоту.

Лес вскоре кончился. Они выехали на серые пустоши, местами поросшие можжевельником и испещренные песчаными пролысинами. Дорога спускалась полого в зеленую долину, где синели воды Немана. За ними опять поднималась холмистая местность, изрезанная глубокими оврагами, по которым струились сверкающие нити потоков.

Солнце стояло уже высоко над землей и изрядно припекало, клячонки плелись все медленнее, даже овцы останавливались от усталости, и поводырь то и дело поворачивал назад свою рогатую голову и жалобно блеял.

Но отец Серафим все время заставлял их прибавлять шагу, покрикивая:

- Живей, Франек, на том берегу отдохнем.

- А вы знаете, отче, что все перевозы на Немане обставлены казаками?

- Знаю. Для обманки-то нам и надо вернуться в Гродно Ковенским трактом. Здорово, однако, вы клюете уже носом! - заметил он, подставляя ему табакерку. - Укладывайтесь поудобнее да сосните. Я буду глядеть в оба.

Заремба не заставил себя упрашивать и через несколько минут храпел вовсю.

Проснулся уже в самом Гродно. Было уже после полудня, часы пробили четыре.

- Как это вам удалось, отче, провезти меня через кордон у заставы?

- Сказал, что везу пьяного. Офицер отнесся с почтением к такому обстоятельству.

- С вами все идет как по маслу. Спасибо вам.

Горячо пожал ему руку.

- Слушаю это с таким же удовольствием, как заяц - барабанную дробь! проговорил монах, действительно ухмыляясь от удовольствия. - С сестрицей-дубинкой не однажды мы в жизни учились разбирать по складам, так что опыт у меня достаточный. Пойду малость повыпытаю чего-нибудь, а с завтрашнего дня я опять к вашим услугам, пан поручик.

- В работе недостатка не будет. А, Сташек! Какие вести принес?

Сташек подал поручику какие-то визитные карточки и радостно встретил его.

- Все в порядке, пан поручик.

Вытянулся перед ним, как полагается, в струнку.

- "Князь Цицианов, командир гренадерского полка", "фон Блюм, капитан", - читал Заремба, не будучи в силах скрыть изумление и некоторую тревогу. - Что ж ты им сказал?

- Что ваше благородие пошли обедать. Были как раз в полдень.

- Приятные гости! Цицианов отдает ответный визит, но чего нужно Блюму? Надо сейчас же показаться на людях. Не разузнаете ли, отче, кого вчера увезли из Гродно?

- Увозят под вымышленными фамилиями, а чтобы замести следы, на каждой почтовой станции меняют фамилии, так что самому черту не угнаться за ними. Попробую все же. Говорили братцы: может быть, удастся! - засмеялся он и ушел.

- Какой-то маркитант ожидает, - говорит, что знакомый, - доложил после его ухода Сташек.

- Так говорит? Ладно, зови, только прежде дай-ка мне чего-нибудь поесть.

- Все готово. - Сташек стал перечислять по пальцам: - Есть черника с клецками, есть молодая утка, поджаренная на вертеле, есть брусника, есть...

- Не валяй дурака, давай что есть, только поскорее! Да, кстати, принеси воды, разведи мыло и приготовь вишневый фрак...

Сташек справлялся живо, отпуская при этом такие потешные каламбуры, что Заремба все время хохотал. В конце концов спросил его, смеясь:

- Где это ты такой уродился?

- Не могу знать, пан поручик; нашли меня готового в капусте.

- Тебе бы в комедианты пойти.

- И этого я попробовал, - с "Петрушкой" по Варшаве ходил. Кукол нарядил мне один товарищ, а я глотку драл и за Ирода, и за черта, и за Маргаритку, и за еврея, - за все фигуры. А как дело было в последний мясопуст Великого Сейма, так цапнули нас маршаловы венгры, и пан маршал, городской голова, за то, что мы видных персон выставляем на посмешище публики, приказал нам всыпать по двадцать пять горяченьких. Щедрый барин, пускай ему хвороба вернет с барышами! Взяли нас потом под свою протекцию пан Вейсенгоф, пан Немцевич и ксендз Дмоховский, - сочинили потешные стишки на великих панов, дали нам кукол, похожих на них, как две капли воды, я говорил за каждого его голосом, и показывали мы этого "Петрушку" во дворцах, по квартирам и по первоклассным кофейням и трактирам. Случалось, что и по сто злотых нам за день перепадет. А что было хохота, да жратвы, да выпивки!

- Что ж, ты всякий голос умеешь передать?

- Разрешите только, пан поручик...

И, не дожидаясь ответа, отошел в угол и заговорил так удачно подделанным голосом Кацпера, что Заремба оглянулся в недоумении. Потом сразу точно раздулся, выпятил живот, надул щеки и заговорил голосом Качановского. Изобразил Мацюся и отца Серафима, потом закричал петухом, заржал, залаял, в три голоса сразу, засвистал дроздом.

- Ну и ну, черт возьми! Вот тебе за твои фокусы. В театре лучше не покажут.

- Раз услышу - и запомню! - похвастался Сташек, обрадовавшись дукату и перемене поручикова гнева на милость.

- А сколько тебе лет?

Он показался Зарембе совсем молоденьким.

- Породила меня, извольте, пан поручик, знать, тетка из милости, и приключилось это с ней в девичьем положении, - так стыдилась, бедняга, метрику на меня выписать.

- Ха-ха-ха! - расхохотался Заремба. - Ну, убирай, пострел, со стола и зови маркитанта.

Немного погодя вошел человек небольшого роста, плечистый, с реденькой рыжеватой бородкой, раскосыми глазами и широким лицом. На бритой голове его красовалась тюбетейка, малиновая рубаха была запущена в шаровары, а поверх нее накинут синий кафтан, густо собранный на поясе в сборки. Он подал Зарембе синий клочок бумаги с выколотым в уголке треугольником.

Заремба посмотрел на бумажку и, опасаясь какого-нибудь подвоха, проговорил сухо:

- Что это за комедия? Вы что, немой?

Маркитант усмехнулся и, шепнув формулу посвященных, прибавил вслух:

- Зовут меня Махмут Беляк, из Лостои, брат майора Амурада. Татарин, как изволите видеть, ваше благородие, родом и верный слуга польской отчизне.

- Так будьте желанным гостем, а мне простите мой первый прием, денщик доложил мне о каком-то маркитанте. Присядьте, пожалуйста.

- Вот уж полгода, как я действительно маркитанствую. Сейчас сможете убедиться, какие у меня добротные товары.

Он крикнул по-татарски в сени, и через минуту в комнату были внесены длинные лубяные короба, обвязанные веревками.

- Сташек! - приказал Заремба. - Сядь на крыльцо и - никого нет дома.

Маркитант сам запер дверь на ключ и, развязав короб, вынул оттуда несколько мешков золота.

- Десять тысяч дукатов. Необходимо их поскорее вручить нурскому квартирмейстеру Зелинскому. Таков приказ начальника Дзялынского. Через пять дней он обещал сам прибыть в Гродно. А теперь покажу вам настоящий товар.

- Так вы разве в самом деле торгуете? - спросил Заремба, немножко шокированный, пряча мешки с золотом в ящик.

- Эта профессия приносит большие барыши и дает мне возможность заодно служить нашему делу, - ответил татарин, выбрасывая из лубков на пол дорогие материи, из-под которых извлекал какие-то тяжелые, длинные предметы в байковых чехлах. - У меня тут привезено пятьдесят ружей, надо доставить их полковнику Гроховскому в Парчев.

- Да, уж и сказочные лубки! - воскликнул Заремба, страшно обрадовавшись и оглядывая ружья чуть не с благоговением. - Настоящие марципаны! Этого-то нам больше всего недостает. Новехонькие, - понюхал он стволы, - а уже пристрелянные! Дорого, должно быть, стоят?

- По червонному целкачу на магарыч, - мне коран запрещает пить вино и угощать им. Удружил я в нужде одному гренадерскому офицеру. Дела мало мне до того, откуда он взял ружья! Не мой грех, не мое покаяние. Есть и мешочек с тысячью первосортных кремней. - Он уложил ружья в один короб, сложил товары в другой и собрался уходить. - Квартирую на почтовом дворе. Часто бываю в разъездах, - поставляю фураж в лагеря "союзников". Но конюх остается при запасных лошадях, он мне даст знать - явлюсь по первому требованию. Командир настаивал, чтобы ружья сейчас же отправить.

- Есть у меня монах, который ездит со сборами. Он их завтра отвезет.

Беляк не хотел принять никакого угощения и ушел. Заремба приказал скорее запрягать и, нагрузив все карманы золотом, поехал к подкоморию Зелинскому, к которому уже заезжал по приезде, но не застал его.

Подкоморий Зелинский проживал на Виленской улице, в небольшой усадьбе, и, к счастью, оказался дома.

Навстречу Зарембе вышел человек средних лет, статный, с красивым лицом, украшенным свешивающимися вниз усами, с привлекательной, радушной улыбкой, бритой головой и проседью в оставленном чубе. Одет он был в польский костюм с саблей.

Он пригласил Зарембу в небольшую комнату, взвесил аккуратно золото и, заперев деньги в сундук, обратился к гостю дружеским тоном:

- Завтра свезу их Капостасу. Так изволил распорядиться начальник. Он горячо рекомендовал мне вас, пан поручик. Побольше бы нам таких хороших офицеров!

- Побольше бы нам таких граждан, как вы, пан подкоморий, - с жаром возразил Заремба. - Офицеры знают свой долг перед родиной и ни на минуту не перестали верить в него.

- Благодетель ты мой дорогой! - воскликнул подкоморий, обнимая его. Типун мне на язык, ежели я думал тебя обидеть. Я-то больше, чем кто другой, расхваливаю весь состав и знаю, что вы одни стоите на страже, в то время как все либо спят, либо складывают руки, отуманенные кошмаром предательской дружбы.

Он вдруг сразу замолк, так как из дальних покоев загремел чей-то раскатистый бас:

- Смею вас уверить, господа, что все, что делают наши союзники, - они делают для нашего блага. И только при ее великодушном покровительстве...

Подкоморий прикрыл дверь, но Заремба успел услышать и процедил сквозь зубы:

- Совсем как в басне о волчьей опеке над стадом баранов.

- А хуже всего то, что говорит это честный человек и гражданин и что так же, как и он, свято верит в это почти вся Литва. Одно отчаяние с этими слепцами!

- Прозреют, только будет уже поздно.

- Коссаковские дурят им голову в этом направлении и открыто говорят, что для Литвы единственное спасение - связаться добровольной унией с Россией.

- Они верят всяким нашептываниям, не внемлют только голосу совести и долга!

- Да, Езерковский, секретарь сейма, говорил мне, что Залуский, депутат из Сандомира, заручился уже местечком придворного казначея.

- Это "она" выслужила у Игельстрема, - она ведь его любовница.

- А Миончинский, люблинский депутат, получил чин полевого секретаря его величества.

- Оба - висельники, один - сводник, другой - разбойник с большой дороги.

- Послу нужно в сейме побольше вельможных голосов, вот он и заставляет назначать на высокие посты своих приспешников. Король ведь противиться не станет.

- Меня не удивит теперь даже, если великим коронным гетманом будет назначен архипрохвост и низкопоклонник Любовидзкий.

- Да, кстати, Браницкий ведь отказался от гетманской булавы. Шепчутся люди, будто "народом избранный" гетман Коссаковский хлопочет о ней в Петербурге для себя. А король с Сиверсом хотят поставить Ожаровского. Есть, однако, другие, желающие видеть коронным гетманом волынского депутата Пулаского.

- За подвиги и заслуги, что ли, его брата, покойного Казимира? Я думаю, все это только интриги, чтобы поссорить между собой членов сейма. Пулаский уж и так попрекает тарговицких союзников в ненасытной жадности и продажности.

- В данный момент нам нужен совсем другой вождь.

- Я-то даже знаю - кто. Но пока что Пулаский пригодился бы для наших планов: это человек, горячо любящий родину.

- Уж не из этой ли любви к родине предводительствует он Тарговицей?

- Имеется, я слышал, проект, - продолжал Зелинский, не обращая внимания на язвительное замечание Зарембы, - чтобы на сейме предложить его королю и депутатам кандидатом на великую булаву. Микорский решил взять слово в его пользу. Как вам это нравится?

Я своего протеста заявлять не буду, потому что во всех этих делах ничего не смыслю, - увернулся Заремба от неприятной темы и встал, берясь за шляпу.

- Ну а теперь пойдемте, благодетель мой дорогой, закусить, - там нас ждут. Познакомитесь с несколькими горячими оппозиционерами и с капитаном Жуковским.

- Я принципиально не общаюсь с оппозицией, чтобы не привлекать на себя внимание шпионов. В Гродно каждый честный человек считается подозрительным и находится под бдительным наблюдением. Мне приходится, безопасности ради, надевать на себя личину ярмарочного зеваки или гуляки, - объяснил Заремба серьезным тоном. Должен был, однако, пообещать прийти завтра обедать, за что пан подкоморий горячо пожал ему руку и сказал на прощанье:

- Считайте мой дом во всякой нужде своим.

Заремба отослал лошадей и почти бессознательно очутился перед домом Изы как раз в тот момент, когда туда подъехал фон Блюм и солдат вынес за ним из экипажа огромную корзину роз. Они поздоровались очень дружески, причем офицер покровительственным жестом приглашал его войти.

- К сожалению, у меня нет времени. Мне хотелось только узнать что-нибудь о пане кастеляне.

- Завтра приезжает. Так говорила за обедом панна Тереня. Сегодня мы идем в театр, не соберетесь ли вместе с нами?

- А большая будет компания?

- Только свои: камергерша, панна Тереня, я, ну и сам камергер.

- А князь? - не мог удержаться Заремба от вопроса.

- Явится к концу спектакля. Сейчас у него над душой младший Зубов, приехал из Петербурга. Он награбил роз у Сиверса и поручил преподнести пани камергерше. Теперь он блаженствует: вернул себе утраченную милость, рассказывал фон Блюм спокойным тоном, с глуповатой улыбкой.

- Я очень рад, - проговорил заикаясь Заремба, заставив себя прибавить несколько слов в оправдание тому, что князь и фон Блюм не застали его дома.

- Князь очень жалел, так как заезжал к вам, чтобы выразить благодарность.

Лицо Зарембы выразило неподдельное удивление.

- Он признался мне, что благодаря вашему заступничеству получил прощенье.

- Моему заступничеству? Ах, да, да, - засмеялся он как-то странно и, попрощавшись с фон Блюмом, пошел медленной-медленной походкой, точно сгибаясь под тяжестью стопудового груза.

- "Благодаря моему заступничеству"! - повторил он с невыразимым чувством. - Отплатила мне! Как последняя девка! - вспыхнул он на одно мгновенье, но вскоре надел на себя маску безразличия, остановился у кафе, где, как каждый день в это время, собиралась модная молодежь, разглядывавшая проезжающих дам.

Был там и Марцин Закржевский, но какой-то кислый, ворчливый и в таком настроении, словно искал случая, чтобы устроить кому-нибудь скандал.

- Ты сегодня угрюм, точно пани подкоморша дала тебе отставку, - шепнул ему Заремба.

- Ты несколько ошибся, но кто-то мне у нее строит козни, - посмотрел он подозрительно на Севера.

- Подозрение совершенно ложное, ищи другого следа.

- Если бы я знал, кто мне там портит дело! - пробурчал Марцин, подергивая усики.

- Ты бы лучше смотрел, чтобы тебя не отставили от Терени.

- Ты хочешь меня обидеть или предостеречь? - подступил к нему Марцин с угрожающим видом.

- Я хочу только, чтобы ты видел, кто тебе строит козни и где...

Закржевский побледнел. Его обычно кроткое лицо застыло, точно окаменело.

- Я считаю тебя другом, можешь меня не щадить.

- Сам узнай! Дамы будут сегодня в театре, конечно, в сопровождении... Помни только, что Сиверсовым офицерам запрещено драться на дуэлях!

- Но мне не запрещено намять каждому из них бока, хотя бы палкой.

- И проехаться за это в Калугу... Малое удовольствие и не ведет к цели. Не устраивай скандалов. Надо поискать средств подейственнее.

- Жди тятька лета, а пока кобылку волки слопают, - буркнул презрительно Марцин и убежал.

Заремба тоже собирался уже уходить, как вдруг из кафе выкатился какой-то огромный пьяный мужчина и шлепнулся на него всей своей тяжестью, бессвязно бормоча повелительным тоном:

- Веди меня, сударь, - и икнул ему прямо в лицо.

- Я тебе не слуга, - оттолкнул его с отвращением Заремба, так что тот ударился о стену и, судорожно ухватившись за нее, завизжал плаксивым тоном:

- Да помогите же, сукины сыны! Эй вы, шушера! Позовите мне экипаж!

Никто не спешил помочь, зато градом посыпались насмешливые замечания.

- Растянется перед кафе, приберут его полицейские.

- Скотина паршивая! Сейчас изукрасит тут стену!

- Отдать его патрулю. Проспится в кордегардии, тогда сам уж попадет к Массальскому.

- Бог правду видит, да не скоро скажет, - проговорил кто-то из прохожих.

- Так гибнет великая слава! - прибавил другой по-латыни, плюнув в сторону пьяницы.

- Эх, господа, господа, - вмешался какой-то солидный мужчина в кунтуше, - как вам не стыдно издеваться над пьяным и выставлять его на посмешище толпы! Закройте его хоть от посторонних, я сбегаю за каким-нибудь экипажем.

Молодые люди без особенной охоты закрыли пьяницу своими спинами от глаз прохожих, поддерживая, чтобы он не упал.

- Что это за фрукт? - спросил Заремба, указывая на пьяного.

- Понинский, бывший казначей Речи Посполитой, теперь последний пьяница.

Это был действительно пресловутый князь Адам Понинский, в свое время главнейшая и подлейшая личность в Речи Посполитой, которого сеймовый суд присудил, как врага отчизны, к лишению чести, шляхетства, титулов, фамилии и чинов и к пожизненному изгнанию из страны. Предполагалось даже провезти его по улицам города под звуки труб и объявить изменником.

"Один из худших, но не единственный", - подумал Заремба, глядя с брезгливым состраданием на его мерзкое, словно забрызганное грязью и подлостью, лицо.

- Тарговица вернула ему права, но все бегут от него, как от заразы.

- Кто может снять позор с этакого! - раздавались голоса рядом с Зарембой.

- Даже прежние друзья и те от него отрекаются. Один только епископ Массальский дает ему приют да иной раз бросит ему несколько дукатов. Воображаю, как его грызет совесть.

- Совесть и Понинский! Ха, ха! Не слыхал ты, как видно, какою он пользуется славой.

- Зато знает о нем кое-что простонародье. Глядите-ка, сколько собирается тут зевак.

- Он ведь не разборчив в компании, пьет со всяким, кто подвернется.

Подъехал, наконец, экипаж, пьяницу с трудом усадили, и, когда лошади тронулись, толпа уличных мальчишек и подростков понеслась за ним с пронзительным свистом и гиканьем.

- Подхалим! Вор! Предатель! - летели ему вслед возгласы вместе с камнями и грязью.

Несколько гренадерских офицеров, стоявших в стороне, громко зааплодировали, покатываясь со смеху.

- Надо бы, чтобы это видели теперешние министры! - бросил кто-то из молодежи.

Заремба поспешил отвернуться от этой сцены и пошел домой.

Закат уже догорал, небо покрывалось чешуей из раскаленного пурпура, а над землей поднимались сизые сумерки, пропитанные пылью и голосами замирающего дня. На площадях и углах улиц сменялись караулы под глухой рокот барабанов и крики уличных ребят. Жители толпами высыпали на улицу, облепив все подъезды и пороги, торговцы убирали уже лари, закрывались кафе и трактиры, ибо городские стражи, треща алебардами, кричали протяжно:

- Закрывать! Гасить огни! Закрывать!

Заремба хотел переговорить с отцом Серафимом насчет перевозки ружей, но, не найдя его в монастыре, заглянул в келью игумена и остановился на пороге, пораженный представившейся ему картиной.

Вся келья была залита отблесками зари. У окна в оранжевых лучах заходящего солнца стоял на коленях игумен, окруженный целым облаком трепещущих в воздухе птичьих крыльев. Птицы сидели у него на голове, на плечах, даже на руках, сложенных для молитвы. И в этой благодатной тишине сумерек раздавался только птичий щебет и шепот старца, не слышавшего, как открылась дверь.

Заремба вышел на цыпочках и долго еще стоял под окном в саду, предаваясь мечтательным думам. Воспоминания о доме, о матери, о детстве живыми красками заиграли в его душе. Былые годы, былые мечты, былые надежды! К ним уносил его благоуханный вихрь и неумолимой чередой донес его до первой, до единственной любви - до Изы. Вздрогнул. Страдание железными когтями заскреблось в его сердце.

- Почему ты такая? - простонал он, мысленно видя, как с чудесной, цветистой мечты осыпались в его руках нежные лепестки и умирали, летя в отвратительное, грязное болото, сами превращаясь в липкую грязь.

А немного спустя поплелся опять в город по направлению к дворцу князя Сапеги, где в тот вечер ставился французский спектакль.

VI

Пан кастелян нежно прижал его к груди.

- Очень рад тебя видеть. Как поживаешь?

- Как горох у дороги, - ответил веселым тоном Север, целуя его руку.

- Ты похудел, потерял свою былую молодцеватость.

- Отставной солдат теряет перья, как курица после цыплят.

- Верное замечание. Тереня натрещала мне тут, будто ты намерен совершенствоваться в своих военных талантах, - улыбнулся он снисходительно.

- Я подал уже прошение и надеюсь на благоприятный ответ.

- На этом фундаменте не строй своей карьеры. Предстоит сокращение армии, и от всех полков останутся лишь жалкие остатки.

- Как от всей Речи Посполитой, - тихонько вставил Север.

- Хватит еще под стопы его величества. Ведь это он сказал, что не снимет с головы корону, пока хватает земли для его ног.

- Хватило бы только еще ему для могилы...

- Так ты думаешь? - задумался пан кастелян. - Кто может предвидеть завтрашний день? Такие трудные времена приходится переживать, что, если бы я не верил в великодушные гарантии императрицы...

Заремба впился глазами в его лицо и прошептал:

- А если они нас обманут?

Кастелян понюхал табак, чтобы скрыть внезапное волнение.

- Эта вера - наше спасение. Нет другого выхода из этой сети, нет другого исцеления. Разве если конъюнктура сложится счастливее.

- Пока взойдет солнце, роса очи выест.

- Каков же твой совет, мой государственный муж? - пожал плечами пан кастелян, задетый словами Зарембы.

- Мое дело - драться и, когда нужно, сложить голову за отчизну.

- Ты выбрал самую легкую часть, - ворчливо проговорил кастелян, глядя в окно на камергера, который, весь закутанный в шали, грелся на солнышке под деревьями.

Он озабоченно вздохнул и, несколько раз поднося к носу табак, принялся расхаживать по комнате.

Пан кастелян был мужчина уже пожилой, но еще вполне бодрый и статный. Лицо у него было красивое, бритое, нос римский, большие карие глаза, привлекательная улыбка, голос властный и сенаторское величие в движениях. Одевался он на французский манер, откидывая на затылок завитые букли. Человек он был хитрый, холодный, настойчивый, осторожный, всегда добивавшийся своего. Жестокий в данный момент противник короля, когда-то, однако, его закадычный друг, так как в молодости они вместе путешествовали, добиваясь в Петербурге положения и карьеры.

Он был женат во второй раз на даме из знатного рода, о которой шептались, однако, как о бывшей фаворитке короля, и получил за ней в приданое, кроме связей и крупных поместий, еще какое-то заштатное кастелянство, в виде отступного. Заявляя себя вольтерьянцем и человеком без предрассудков, он из весьма низменных побуждений высказывался против конституции третьего мая, стал одним из столпов Тарговицы, горячо защищал шляхетские привилегии и жестоко угнетал своих крепостных. При этом не забывал приумножать свое состояние и взбираться все выше и выше по общественной лестнице.

- Как тебе нравится наш камергер? - спросил он вдруг, усаживаясь в кресло.

- Я его почти что совсем не видел... Вообще же он мне кажется немножко с серинкой...

- Совсем выдохшийся чурбан, - вырвалось неожиданно для Зарембы из уст пана кастеляна, - ведь он уж едва ноги волочит. Наказал меня господь таким зятем.

- Говорят, он много путешествовал по свету, - улыбнулся ехидно Север.

- Да, и из этих путешествий привез в костях такие сувениры, что ни один доктор уже от них не вылечит. Противный старикашка.

- Говорят, будто он рассчитывает получить от царицы графский титул?

- Я сам хлопотал об этом, а теперь глубоко сожалею. Ты не можешь себе представить, что это за скряга, скопидом и домашний тиран. Мучит Изу сценами ревности, угрожал ей даже скандалом. И без всякой причины, просто по своей злобности. Иза решительно требует развода.

- Перемена корма радует скот, - проговорил Север чуть слышно, с трудом скрывая непонятное чувство радости.

- Брось ты свои издевки. Для Изы это настоящая драма.

- Никто ведь ее не неволил выходить за него... - Север посмотрел прямо в глаза кастеляну.

- Ну, конечно, - растерянно заерзал кастелян, - виды рисовались самые радужные: он обещал перевести часть состояния на ее имя, наобещал золотые горы, а теперь отказывает ей в предметах первейшей необходимости. И ко всему еще эти сцены ревности, прямо непонятные... смешные...

- А Изе нравится полная свобода... Она такая молодая, красавица!

- Ты встречал когда-нибудь женщину, которая бы разводилась ради нового любовника? Им так же нужна официальная свобода, как собаке грамматика. Ей представляется блестящая партия в полном смысле этого слова.

Заремба побледнел, однако, скрывая волнение, бросил наугад:

- Разве князь уже сделал предложение?

- Это пока еще большой секрет - пусть останется между нами, усмехнулся пан кастелян Северу, как посвященному. - Сейчас я ожидаю консисторских юристов. Дело будет щекотливое, и сейчас мне, сказать по правде, совсем не до того. К тому же я терпеть не могу сутяжничества, а камергер на компромисс не пойдет, захочет использовать свое положение.

- У вас этот вопрос уже решен, дядя? А вы хорошо знаете князя?

- Только по отзывам Сиверса и по письмам Изы. Знаю, что он командир гренадерского полка, близкий друг Зубова и любимец петербургского общества. Состояние, говорят, у него большое, несколько десятков тысяч душ, ну - и княжеский титул...

- От этой крымской светлости попахивает овчинами, бычьими шкурами...

- Таков уж свет, что ему достаточно видимости для почета. Я узнавал о нем в разных местах: молодой человек с хорошим именем и пользуется успехом у всех.

- Потому что никому не жалеет комплиментов и швыряет золотом направо и налево.

- Ты питаешь к нему какую-то антипатию.

- Я говорю беспристрастно, тем более что я с ним отчасти даже в близких отношениях. Только просто человек он нам чужой, пусть даже и самого высокого круга, - чужой и верой, и характером.

- Просвещенные люди везде одинаковой веры - они свято верят в разум и природу! Оставим эти предрассудки простонародью, - начал раздражаться пан кастелян.

- Но ведь он служит против нас! - Заремба едва сдерживался.

- Я так и знал, что ты это скажешь. Так вот это-то и является одним из важнейших мотивов, чтобы выдать за него Изу. Сиверс как-то сказал мне по секрету, что князь будет назначен губернатором всех отошедших к России воеводств. Прикинь только в своем уме, какие из этого могут быть для нас последствия, какие блестящие перспективы и выгоды. Открою тебе по секрету: в Петербурге с каждым днем усиливается партия наследника, с которым Цицианов состоит в очень близких отношениях. Царица уже стара, и при ее склонности к бурным эксцессам надо быть готовым ко всяким возможностям. Другие это уже понимают. Князь Четвертынский, который поехал в Петербург с верноподданнической депутацией от имени отошедших воеводств, обхаживает уже Павла и договаривается с Нарышкиными о своей красавице дочери. Многие наши знатные роды строят подобные же планы. А чего ради заставил выбрать себя в эту делегацию князь Сангушко? А князь Любомирский, а Собанский, а витебский кастелян Ржевуский? А Грохольский, Вылежинский? Им нужно выразить верноподданнические чувства шляхты царице, а заодно похлопотать о своих личных делах.

- Поехали ловить хлеб "заслуженных"!

- Даю голову на отсечение, что с пустыми руками они не вернутся. И вполне справедливо, чтобы то, что отнято у Речи Посполитой, вернулось, хотя бы частично, в руки ее почетных граждан.

- Привычка шакалов питаться трупами, - прошептал Север глухо.

- А если у меня не выгорит дело с Изой, - продолжал кастелян, не слушая его, - так я отдам своего Стася в полк наследника цесаревича, пускай шлифуется парнишка и добивается карьеры и положения.

- А где он сейчас?

- В Сеняве, у князя, генерала подольских земель.

Север удивился, так как пан кастелян недолюбливал "родственников".

- Пришлось помириться поневоле, - подмигнул кастелян лукаво. - Князь генерал, магнат, каких мало в Польше, и хотя от гордости задирает нос и даже насчет прусского короля выразился, что шляхтичи познатнее его подают ему чубук, но все же человек он высокообразованный, с прекрасными манерами и щедрый. Он взял Стася под свое покровительство. Парнишка наберется светского лоску, высших манер и научится кое-чему в государственных делах. У князя имеются связи при дворе во всех соседних державах, и с его протекцией можно далеко пойти. Княгиня ведет свою политику, горячо ратует за оппозицию и поддерживает связи с эмигрантами в Дрездене и Лейпциге. Такие связи могут Стасю очень пригодиться в жизни. Кто добивается карьеры, тому нельзя пускаться в рискованные странствия по бурным волнам сантиментов, надо избрать себе проводником рассудок.

- Принцип, достойный уважения, - проговорил Заремба, не глядя ему в глаза, но что-то в его голосе, должно быть, встревожило кастеляна, так как тот прибавил:

- Бог свидетель и честные люди, что я служу отчизне, как могу и как понимаю. Не считаю, однако, грехом заботиться при этом о будущем своего единственного сына.

Признания его становились все более и более откровенными. Север, не будучи в силах больше выслушивать его низменные излияния, прервал его почтительным тоном:

- Вы надолго в Гродно, дядя?

- Епископ Коссаковский слал почту за почтой, чтоб я поспел ко времени ратификации трактата с Россией. Потом приступят к обсуждению прусских дел и еще многих других. Наверно, придется мне тут оставаться до конца сейма.

- Вплоть до торжественной панихиды по светлейшей Речи Посполитой...

- Ерунду порешь! - рассердился пан кастелян. - Очень легко смеяться и критиковать. - Он завел золотые часы, усыпанные мелкими бриллиантами, и, смягчившись, обратился опять к Северу: - Присядь, а я похожу еще для лучшего пищеварения. Скажу тебе откровенно, мой мальчик: ты поступил умно и честно, покинув своих якобинских друзей. Я давно говорил твоему отцу: пусть только повоюет и собственными глазами увидит, сам тогда остепенится.

- Действительно, я набрался опыта и правильных взглядов на жизнь.

- Долго ты пробыл в Париже?

- Больше полугода.

- Ну и как тебе понравились эти хвалебные равенство, свобода и братство? Какого ты мнения об этом рае озверелой черни? Молчишь? Тебе стыдно сознаться в своем разочаровании? Я так и знал, что ты быстро отрезвеешь. Французские лекарства лучше лечат здоровых, чем больных. Устроили бойню из этой республики и всеобщее смертоубийство. Мне знакомы эти принципы, хорошо знакомы... На предыдущем сейме, как только я увидал эту "черную процессию" с декретом впереди, я сразу понял, что они пришли не прав добиваться, а захватить власть над нами. Я слышал, как они кричали: "Да здравствует король! Да здравствуют сословия!" Я не поддался ни высоким чувствам, ни внешней видимости. Сам ксендз-вице-канцлер Коллонтай, и Малаховский, и Вейсенгоф, и другие их защитники и покровители первыми сложили бы, как и в Париже, свои головы, а вслед за ними то же было бы и с остальными. А стоило бы потом еще подняться крестьянству, и от нас...

- Но, может быть, уцелела бы Речь Посполитая, - вставил шепотом Север.

- Речь Посполитая - это мы! - с жаром воскликнул кастелян. - Сдвинь краеугольный камень - и вся постройка рухнет, и останется лишь куча развалин. Ты видел, что творится во Франции? Якобинцы казнили короля, вырезали дворянство, упразднили церковь, уравняли все сословия и изгнали господа бога! А какое счастье от этого людям? То, что ссорятся теперь между собой и грызутся, как бешеные волки, из-за власти! Разве не так? Ты, может быть, будешь это отрицать?

- Я ничего не отрицаю, ничего, - ответил Север глухо.

- И посмотришь, чем окончится эта санкюлотская свадьба! Прусский король начал уже в Майнце учить уму-разуму своих якобинцев.

- Да, да, - поддакивал Север, весь дрожа от с трудом сдерживаемого волнения.

- Оставим это, однако, - решил вдруг кастелян. - Эти разговоры портят мне только кровь. Давай поговорим лучше о тебе. Я готов дать голову на отсечение, что твое прошение королю останется без последствий. Но я придумаю для тебя какое-нибудь доходное местечко. Положись на меня. Я говорил уже о тебе с епископом Коссаковским. Он как раз ищет человека, заслуживающего доверия и умеющего владеть пером. Голова у тебя толковая, образование ты получил хорошее, и при его посредстве ты сможешь выйти в люди. Пойдешь сегодня со мной к нему на прием. Если ты ему придешься по вкусу, так мне это будет тоже очень на руку. Потому что, видишь ли, хотя я с ним и в хороших отношениях, но мне хотелось бы знать со стороны, что там у него делается по секрету от меня. Епископ - умная голова. Немножко только чересчур горяч. С Сиверсом напрасно ссорится и слишком надеется на могущество Зубова. А кто ж не знает, что даже и самые могущественные фавориты, рано или поздно, приходят в конце концов в немилость. Скажу тебе по секрету: и этого вытесняет мало-помалу его брат родной, который сейчас находится как раз в Гродно. Так вот, фокус-то в том, чтобы не дать захватить себя врасплох непредвиденным случайностям, а знать наперед, чем в воздухе пахнет. Если ты только захочешь, твоя карьера будет расти вместе с моей. Время сейчас благоприятное для людей умных и предусмотрительных. После сейма возможно, что мне удастся попасть в члены Постоянного совета. А если я окажусь в совете, то и для тебя там должна будет найтись какая-нибудь работишка. "Общими силами", по поговорке римлян, - намотай себе это на ус, мой мальчик, - и ты скоро добьешься карьеры и положения. Посмотри, как быстро возвысились Коссаковские! А Ожаровские! А что такое Анквич! Какое видное место занял Миончинский! А Залуский? А о ком, как не о всемилостивейше властвующем над нами короле, ходят стишки:

Дивны дела твои, великий зиждитель:

Сынок - король, отец - сенатор,

А дед - волостной предводитель.

Почему же не могут попасть на самые высшие должности Гурские и Зарембы? Можешь ли ты сказать что-нибудь против? Надо только не лениться и не пропускать случая. Все дороги в Рим ведут! Скажу только еще, что без состояния не добьешься карьеры. Разве персона с пятью мужиками может решать судьбы народа? Мне это все знакомо: я начинал карьеру при пане Краковском мальчишкой на побегушках. Не фокус родиться с кастелянством в колыбели. А вот нужна голова, чтобы из мелкой сошки подняться до сенаторского кресла и добиться карьеры и состояния. С самодовольством, превосходившим даже меру такта, он распространялся о себе самом. Заремба слушал эти щедрые откровения с испуганной улыбкой, вызванной глубоким отвращением и брезгливостью. Поддакивал ему все же, ни в чем не возражая, и мысленно решал слепо слушаться его советов, только бы очутиться в самом лагере врагов. Представлял себе мысленно все выгоды, какие из этого удастся извлечь. В это время кастелян, перейдя на злободневные политические темы, заявил вдруг многозначительно:

- Готовится какая-то перемена погоды, - может быть, дождь, а может быть, и что-нибудь похуже.

- То есть? Что вы этим хотите сказать, дядя? - спросил с оживлением Заремба.

- Что в Лейпциге и Дрездене идет какая-то агитация. Не сидят там ксендз-вице-канцлер и его сотоварищи зря, без какой-нибудь новой интриги. Ведь и оппозиция на сейме ставит палки в колеса всяким разумным мероприятиям не без поощрения оттуда. Готов дать голову на отсечение, что там строятся какие-то планы. И еще больше убеждает меня в правильности моих подозрений то, что на Онуфриевской ярмарке в Бердичеве я встретил воеводича Дзялынского. Пил, кутил, каждый день задавал обеды и ассамблеи, братался даже с русскими офицерами. Все ведь знают его как человека очень воздержанного и не любящего зря транжирить деньги, а такое швыряние не может быть без причины. Мой Клоце, который слышит, как трава растет, шепнул мне как-то по секрету, что воеводич особенно охотно дружит с отставными офицерами, рассылает по всему краю какие-то секретные эстафеты, скупает целыми гуртами скот и лошадей и отправляет их в Варшаву.

- Он, как известно, очень заботлив к своему полку, может быть, все это для полка.

- Мне это, однако, кажется странным. Клоце говорит, что он даже рядовых привлекает и комплектует свои роты. Это в такое время, когда общее сокращение армии почти что решено уже в сейме.

- А что вы об этом думаете? - спросил Заремба с бьющимся сердцем.

- Да еще Гаумана привлек к себе в качестве полковника.

- Он понимает военное дело и любит храбрых людей, а Гауман в последней войне вызывал удивление своей храбростью.

- Все-таки я готов побожиться, что что-то готовится. В пограничных воеводствах распространяются агитационные листки, язвительные стишки на сейм. Шляхта, особенно мелкая, волнуется и грозится. Кто-нибудь, наверно, разжигает эти опасные настроения. Но кто?

- Наверно, не кто иной, как честная забота о будущем родины.

- Говорят, будто отставные офицеры помышляют о какой-то конфедерации. Но ведь ты бы, наверно, что-нибудь знал об этом, - посмотрел он ему пытливо в глаза.

- Не знаю ровно ничего. Ведь даже за подачу прошения о возвращении мне чина мои прежние товарищи со мной сейчас чуть не на ножах, - не узнают меня на улице и считают изменником, - уверял Заремба с жаром.

- Они всегда презирают всякого, кто не держится их мнения. Меня тоже объявляют изменником и взяточником за то, что я по своему разумению работаю для отчизны.

Он продолжал бы еще жаловаться на людскую неблагодарность, но вошел Клоце, его правая рука, а за ним бесшумно проследовали в комнату двое юристов с физиономиями голодных собак. Лица их имели лисье выражение; сгорбленные фигуры в черных кунтушах, головы бритые, длинные хищные руки, а под мышками папки с бумагами. Кастелян радушно поздоровался с ними и, усадив их за длинный стол, стал шептаться о чем-то в стороне с Клоце, который поминутно разражался громким смехом, обтирал потное лицо и жирные, точно опухшие руки. Это был человек довольно плотного сложения, румяный, как свежеиспеченная булка, седой, всегда расшаркивающийся и приседающий. Кастелян души в нем не чаял, так как он был чрезвычайно деятелен, весел, сыпал анекдотами, всегда был полон новостей, знаком со всеми, знал обо всем, был на все способен и умел хранить тайну, как никто. Происходил он из древнего немецкого рода, но считал себя поляком и очень гордился своим шляхетством, недавно полученным при содействии дукатов и кастеляна, которому был правой рукой и самым интимным советчиком.

Заремба вышел незаметно, чувствуя себя настолько подавленным, что едва держался на ногах. К счастью, в гостиной никого не было, и он мог дать волю своему волнению, которое сдерживал до этого с большим трудом. Как этот дядя, уважаемый всей родней, ее краса и гордость, этот "непреклонный в своей добродетели и чувствах к отчизне" сенатор, показался ему в настоящем свете! Какое горькое ощущение позора и разочарования! Отец Севера учил его считать дядю человеком высокого ума и образования, мужем непреклонным в гражданской добродетели. А кого он увидел? Низкого эгоиста, единственной целью которого являлось собственное повышение и богатство. Не лучше тех, кому он поклялся накинуть петлю, совершенно таким же. Ему вспомнились принципы, которые дядя пытался ему внушить, и в мозгу его словно зароились отвратительным клубком черви и мерзкие гады. И что же теперь делать? Последовать его совету, уцепиться за рясу епископа, стать доносчиком и шпионом? "Все дороги в Рим ведут", - сказал кастелян. "Но всякой ли дорогой можно идти к святой цели?" - резнула его совесть. "Зато я буду у самого источника всяких махинаций против отчизны, - прозвучал в его душе голос рассудка. - Там я узнаю ее тайных врагов, там я буду оком и ухом на пользу дела!" Мучился, пробовал рассуждать логически, колебался, терзаемый противоречивыми чувствами. В конце концов, однако, строго сказал себе: "Я исполню свой долг перед отчизной!" Непоколебимо решив это, почувствовал большое облегчение. Он отправился в апартаменты кастелянши.

Лакей в белом парике провел его в большую затененную комнату. Зажженные "казолеты" распространяли приятный аромат, застилая розовым туманом очертания стоявших в комнате предметов. Даже зеркала блестели со стен тусклым блеском. В комнате пахло еще воском и вянущими цветами, как в костеле после богослужения. Лиловые обои с золотыми узорами на стенах, тишина, трепещущая отлетевшими вздохами и только что смолкшей музыкой, еще больше усиливали сходство комнаты с часовней.

Кастелянша, привстав с широкого и глубокого кресла, устланного подушками, встретила его очень радушно и подала свою изящную руку для поцелуя. Сидевший рядом с ней монах-доминиканец со строгим аскетическим лицом отложил виолу и, отойдя к окну, стал забавлять попугая, качавшегося в золотом обруче.

Заремба занял его место и, слушая кастеляншу, окидывал рассеянным взглядом комнату, изредка взглядывая украдкой на ее лицо, еще красивое, несмотря на годы, матово-белое, словно окаменевшее и ставшее мрамором. Лишь полные, сочные губы резко выделялись на нем, как рана, сочащаяся свежей кровью, и черные глаза с тяжелыми веками и ресницами, напоминавшими крылья ласточки, сверкали лучистым светом. Она была одета в черный пеньюар, застегнутый до шеи, прекрасно обрисовывавший ее худощавую, очень изящную фигуру. Седые, гладко причесанные волосы оттеняли ее невысокий лоб величавой короной. На ней не было ни одного драгоценного камня.

Она говорила тихим, слабым, приятным голосом, полным удивительных модуляций, неожиданных кадансов и курьезных французско-польских оборотов. Из слов ее струилась меланхолическая грусть, словно приятный аромат вянущих цветов, но в каждой фразе она обнаруживала живое остроумие и глубокое знание и дела, и людей. Заремба поражался этим, находя ее совсем непохожей на ту, какой он ее себе воображал с детства, и слушал ее со все возрастающим вниманием и нескрываемым удовольствием. Заметив случайно миниатюру короля, стоящую рядом на пузатой шифоньерке, он перенес испытующий взгляд на кастеляншу.

Она почувствовала значительность этого взгляда, ибо какая-то тень скользнула по ее бледному лицу, затрепетали тревожно ресницы, как ласточкины крылья, надо лбом нависло облако, а по губам пробежала улыбка не то внезапно разбуженной тоски, не то скорби, не то горькой жалости.

- Несчастный! - вздохнула она, указывая на миниатюру.

Он не ответил, не решался обидеть ее чем-нибудь, она же, точно не помня того, что только что сказала, стала жаловаться на польское варварство, падение духовных интересов, разврат, полное отсутствие благородных стремлений, особенно же подчеркивая слишком свободные нравы женщин и продажность мужчин. Говорила умно, сдержанно, как человек, разбирающийся в государственных делах, но с нежностью чуткого сердца, преисполненного заботы о будущем родины и народа. Этим она нравилась ему, и он с восторгом целовал ее прелестные, почти прозрачные руки. Освежив себя духами из золотого флакона, она проговорила тихим голосом:

- Я знаю о ваших намерениях, пусть бог благословит вас. Спасайте родину и этого злополучного короля, пока еще время, спасайте! - Голос ее оборвался, сдавленный слезами, брызнувшими тонкой жемчужной ниткой.

Заремба, не веря собственным ушам, сидел в безмолвном изумлении.

- Никто как бог! - крикнул вдруг попугай.

Север оглянулся и, встретившись с блестящими глазами монаха, сделал беспокойное движение.

- Это испанец. Он не понимает ни слова по-польски, - успокоила его кастелянша. - Не доверяйся только ни в чем ни кастеляну, ни Изе, предостерегла она его многозначительно. - Я знаю, что ты всей душой отдался делу спасения родины, и, если бы мой Стась был в таком же возрасте, я отдала бы его без единого стона: пусть идет, куда призывает всех честных долг и честь. Вчера вечером был у меня отец с князем Каролем и гетманом...

- Воевода! Князь "Пане Коханку"? И гетман Браницкий? - повторил он с изумлением имена давно умерших.

- Да, - подтвердила она спокойным, простосердечным голосом. - Они посещают меня иногда. Вчера отец велел мне содействовать благополучному исходу ваших планов. Денег на руках у меня нет, много моих средств вложено в банки Прота Потоцкого, а остальные в руках у кастеляна. Но у меня есть еще мои бриллианты и другие драгоценности, пускай они сослужат свою службу против врагов, - вынула она из шифоньерки туго набитый мешочек из зеленой замши, тщательно завязанный и запечатанный. - Я собиралась послать в Ченстохов, - улыбнулась она, высыпая себе на колени целый каскад застывших радужных брызг. - Капостас сумеет их хорошо продать, - перебирала она их кончиками пальцев с плохо скрываемым удовольствием.

- В этой разноцветной застывшей росе были кольца в старинной оправе, нитки жемчуга, серьги, браслеты, усыпанные каменьями, застежки, пуговицы от кунтушей, эполеты, резные печати из рубинов, высокие золотые гребни, унизанные жемчугом, цепочки, флаконы для духов, долбленные из кораллов и аметистов. Было и много неоправленных каменьев. Немалое богатство заключалось в этой кучке золота и самоцветов, сверкавших чудесными красками.

- Не купит ли граф Мошинский? Он любит драгоценности, - проговорила она тихо, ссыпая их обратно в мешочек. - Все это пустые, детские игрушки. Как порадуется отец, когда я расскажу ему об этом, - прибавила она, вручая ему мешочек.

Изумление Севера начинало граничить с испугом. Он смотрел на нее с беспокойством, но она сидела, как и раньше, спокойная, красивая, в полном уме и с застывшим в углах губ страданием.

Шутка это или игра больного воображения?

- Заглядывай ко мне, - проговорила она с кроткой улыбкой. - Я тебе всегда буду рада. Возьми эти драгоценности и спрячь.

Заремба с глубоким удовлетворением спрятал драгоценности по карманам, но был так смущен и взволнован всем происшедшим, что вышел из комнаты шатаясь, словно пьяный.

В будуаре за стеной слышны были громкие голоса Изы и камергера. Они о чем-то горячо спорили. Через плохо закрытую дверь доносились грубые ругательства. Злые, жестокие, язвительные слова Изы свистели в воздухе, точно хлесткий, неумолимый бич. Началась у них ссора, конечно, из-за денег и из-за любовников, а кончилась слезами и истерическими рыданиями Изы и хрипом камергера, сопровождавшимся стуком опрокидываемой мебели.

Заремба собирался уже уйти, когда из будуара выбежал камергер и громко позвал своего Кубуся, чтобы тот подал ему лекарство. В ожидании камергер подхватил Зарембу под руку и скрипучим голосом стал поучать его, повторяя над самым ухом:

- Не женитесь, сударь, на модной панне. Лучше повесьтесь раньше, чем потом глотать обиды и насмешки... - И, не дожидаясь ответа, заковылял через всю комнату, опираясь на толстую трость и продолжая проклинать женщин.

Он был одет в выходной фиолетовый фрак с богатым шитьем, в белые чулки на кривых ногах и парик с косичкой, покрытой золотою сеткой, - сгорбленный, больной, какое-то жалкое подобие человека, но с лицом очень умным и проницательными глазами.

Заремба чувствовал к нему жалость и готов был разговориться с ним. Но в это время вошла Иза с книгой в руке, нарядная, красивая, как и всегда, и села у окна в глубокое вольтеровское кресло. Она как будто старалась скрыть кипевшую еще в душе ее злобу искусственной улыбкой, презрительной складкой у рта. Кивнула головой Зарембе, и ее карие глаза скользнули по его лицу равнодушно и словно не замечая его. Он почувствовал это с болью и ответил тоже пренебрежительным взглядом, заговорив еще громче с камергером. И точно в воздухе мало еще нависло враждебности и недовольства, вбежала Тереня, вся раскрасневшись, в слезах и волнении, бросилась к Изе и разразилась истерическими рыданиями, а за нею вбежал Марцин, ни с кем не здороваясь, остановился, щипля свои усики, повел грозно глазами и обратился к Северу:

- Выйди со мной, у меня к тебе важное дело, - шепнул он ему хмуро.

- Сейчас не могу, жду кастеляна. Под вечер буду в погребке Дальского. Подожди меня там.

- Ты едешь на бал к Зубову?

- Сегодня? Если справлюсь со спешными делами, загляну на минутку.

- Все собираются на это празднество, даже Тереня.

- А она там на что? - проговорил Север с умыслом громко.

- Тереня едет со мной, - отрезала Иза, пронизывая его взглядом.

- Тереня останется дома! - вскипел Марцин, весь красный от волнения.

- Вы присваиваете себе право диктовать ей, что она должна делать?

- Ведь она моя невеста, у меня есть кое-какие права по отношению к ней.

- И поэтому вы хотите на ней учиться быть тираном. Что-то больно рано показываете когти! - усмехнулась она с сокрушающим высокомерием. - Я беру Тереню под свое наблюдение, - этого с вас не достаточно?

- Весьма почтен этой честью, остаюсь, однако, при своем мнении.

- Ну и оставайтесь при своем строптивом мнении, а я Тереню все-таки беру с собой... - Она повернулась к Зарембе. - Мы ведь будем там не одни, с нами едет целое общество. Бал обещает быть великолепным, со множеством сюрпризов. Ты, конечно, едешь с нами?

- Не думаю, однако, чтобы это было подходящим делом для панны Терени, - ответил он холодно, глядя на нее в упор вызывающим взглядом.

- А для кого же ты считаешь это подходящим?

Ее задели его слова, и, раздраженная его тоном, она остановилась перед ним в грозном ожидании.

Он не стерпел ее презрительного тона и рубнул с плеча, не задумываясь:

- Только для так называемого высшего света, а не для благонравных девиц.

- Катон! - бросила она ему насмешливо, срывая заодно свою месть за воскресное разочарование.

- Всего-навсего отставной артиллерийский поручик Север Заремба, пани камергерша, - бросил он ей так же язвительно, с дерзким вызовом во взгляде, поклонился и отошел в сторону.

- Грубиян! - услышал он позади язвительный шепот.

Вошло несколько лиц. У камергерши был сборный пункт всего светского общества, чествовавшего Зубова. Оттуда все должны были тронуться в Станиславов на ужин, а затем во дворец князя Сапеги на спектакль и бал.

Явился и Цицианов в сопровождении своих офицеров и не отходил от Изы ни на шаг, осыпаемый такими милостями, что камергер кипел в бессильной злобе и шептал на ухо Зарембе:

- У этого князя манеры совсем казацкие... Он, видно, не знает еще палки, ищет ее тут... Я ему устрою сцену, - ворчал он грозно, не трогаясь, однако, с места.

- Горе побежденным женщинам! По-видимому, дамам нравятся его мужицкие манеры и рябая физиономия, - ответил насмешливо Север. Очень обрадовался, когда Клоце сообщил ему, что кастелян его ждет.

Марцин, пасмурный, как осенняя ночь, остановил его по дороге и заговорил шепотом:

- Дамы так просят, чтобы я отпустил Тереню, что я сам не знаю, как мне быть.

- Не слушай просьб и не пускай.

Кастелян ждал уже в экипаже и обратился к Клоце, когда они подошли:

- Да, а быков вы купили?

- Купил в Зельве триста голов. Сотню тотчас же погнали казаки в лагерь генерала Дунина, остальных пригонят в Гродно, отправим по Неману в Пруссию. Ярмарка была дорогая; какая-то компания скупала, да еще агент пана Старженского тоже поднимал цену. К счастью, у меня были под рукой конвойные казаки, - пришлось сделать кой-какую реквизицию. К лошадям только нельзя было никак подступиться: что было получше, скупили какие-то офицеры. Говорил кто-то - будто для бригады Мадалинского и артиллерии Ясинского.

Заремба прислушался, догадываясь, что речь идет о Качановском и Гласко, но заговорил только тогда, когда экипаж уже тронулся.

- Я не знал, дядя, что вы развлекаетесь торговлей.

- Если ксендз Коллонтай может торговать холстом и красным товаром, так почему же мне не торговать хлебом и скотом? - усмехнулся кастелян в ответ на выражение лица, с каким Заремба задал свой вопрос. - Клоце уговорил меня, и я от этого не в убытке. Я даже снял в аренду склады в Гданьске. Клоце закупает баржи, и осенью я отправлю сотни две вниз по реке. Правда, прусский король поприжал нашу торговлю безобразными пошлинами, на таможнях чинят нам всевозможные затруднения, но моим баржам обещали льготный пропуск. Жена против этого, - ей больше по душе Сведенборг, Мартини и ученые разговоры о бессмертии души. Я же отдаю предпочтение здоровым началам экономики, дающим приличные барыши.

- Вы будете на балу у Зубова, дядя?

- Должен быть. Но у меня так много дел, - вздохнул кастелян, погружаясь в раздумье, и, только когда экипаж остановился перед дворцом, шепнул: - Я тебя отрекомендую епископу, но ты должен подорожиться и попросить времени для размышлений, чтобы он не пронюхал тут задуманной интриги.

Дворец Коссаковских был не очень велик и довольно плохой архитектуры, убранный, однако, внутри со вкусом и большой роскошью.

В приемной второго этажа стояли шеренгой гайдуки в ливреях; сухопарый ксендз в роговых очках встречал гостей. В залах и гостиных исполняли роль хозяек свояченицы епископа; сам он расхаживал шаркающей походкой по комнатам с приятной улыбкой на устах. Голова его, покрытая седыми подкрученными буклями, и бледное, рябое лицо мелькали повсюду. Он расхаживал между группами гостей, не жалея лестных словечек, дружеских кивков, таинственного перешептывания и благословляющих взглядов. Охотно заговаривал даже с мелкой шляхтой, давая почувствовать каждому, будто считает его выше других, ибо каждого умел использовать для своих целей. Был о себе высокого мнения, но скрывал свое честолюбие под маской предупредительной вежливости, живого остроумия и образованности, свою алчность - под маской горячей заботы о всеобщем счастье, эгоизм - под маской глубоких политических соображений, ненависть - под личиной возмущения по поводу падения нравственности.

Своих близких он щедро награждал, недругам же прощал на словах, но на деле с помощью преданных ему рук давил их беспощадно, отнимал у них поместья и сладеньким сострадательным шепотком выказывал им свое презрение. Притворялся бдительным к службе божией, даже обедни служил сам почти ежедневно, но с большим еще усердием хлопотал о доходных поместьях и, если требовали обстоятельства, захватывал их вооруженной рукой.

Человек он был образованный, с изысканными манерами, в своих мнениях руководствовался рассудком и обстоятельствами, был коварным интриганом, не брезгающим никакими средствами, всегда в погоне за всякими привилегиями, властью, богатством и высоким положением и для себя, и для своей многочисленной родни. Это он в период Великого Сейма вел такую горячую интригу против реформы и конституции.

Ему платила за это русская императрица.

Это он стал впоследствии душой Тарговицы и всяких махинаций, задуманных на погибель Речи Посполитой.

Получал за это щедрые взятки рублями.

И в данный момент в сейме он стоял во главе могущественной фракции, покорный каждому желанию Петербурга, за что получал постоянно щедрые подарки поместьями, епископскими золотыми крестами, усеянными бриллиантами, и - дукатами.

Таков был этот гражданин, епископ и человек, хуже которого нашлись бы еще в Речи Посполитой, но вреднее - не было.

Кастелян представил ему Зарембу. Епископ окинул Севера испытующим взглядом и, очень приветливо поздоровавшись с ним, отвел кастеляна в сторону.

Заремба почувствовал облегчение, когда остался один, хотя в карманах он ощущал стесняющую его тяжесть драгоценностей кастелянши, а в душе злобные настроения Изы; он начал оглядывать проходивших мимо него людей.

В главном зале, обитом амарантовой тканью и уставленном дорогой утварью, зеркалами, бронзой и золоченой мебелью, с потолком, украшенным позолоченным орнаментом на красном фоне, сидел виленский епископ Массальский со своим достойным коллегой и другом, епископом холмским Скаршевским. Оба были злейшими врагами Коссаковского. Особенно Массальский, игрок, кутила и пьяница, несмотря на свою грузную фигуру и преклонный возраст, ненавидел его от всей души и угрюмым, злобным взглядом следил за ним, язвительно что-то шепча, в ответ на что Скаршевский усмехался ядовито, кивая лысой остроконечной головкой.

Поодаль крался змеиными извивами, со взглядом подстерегающей добычу кошки, аббат Гиджиоти, черный, худощавый итальянец, личный секретарь короля и одновременно послушное орудие Сиверса. Нюхал воздух в толпе и пресловутый Бокамп. Фризе тоже охотно угощал направо и налево табаком, стараясь выудить при этом несколько слов. И много еще им подобных усердно обделывали там свои дела, так как на епископских приемах собиралось многочисленное и самое разношерстное общество.

Позади епископов, на расставленных вдоль стен красных диванах, дремали полуразваливающиеся престарелые вельможи, покрытые мхом старухи, от которых пахло воском и святою водой, точно от старых кропильниц, профессора с носом в табаке, в потертых рясах и фраках. Там было и несколько старомодных кунтушей и простодушной завали из захолустных уголков Литвы. Иногда появлялся в главном зале, будто только для украшения, какой-нибудь прославленный добродетелью муж, представляемый гостям, или какой-нибудь модный иностранец. Остальные анфиладой уходящие вдаль и богато убранные комнаты заполняла пестрая, нарядная и разношерстная толпа: модные франты со взбитыми чубами, с набалдашниками тросточек в зубах, позвякивающие кучкой брелоков на золотых цепочках, подпирали камины. Было между ними много офицеров "союзной" державы, приживальщиков, толкающихся повсюду, где только пахнет жареным, ловцов новостей и лиц, живущих на деньги из никому не ведомых источников. Много вечных просителей вращалось в орбите влиятельных персон, выжидая удобного случая. Однако большая часть присутствующих состояла из депутатов сейма, друзей и родственников епископа, целой своры преданных ему клевретов, усердно являвшейся бить челом всемогущему патрону, получать инструкции и поручения, выпрашивать милостыню, хвастать своим влиянием в сейме и отдавать отчет обо всем, что делается у короля, у Сиверса, у Бухгольца и у разных вельмож. Поминутно кто-нибудь долго нашептывал что-то епископу или совал ему в руку маленькие записочки. В одном углу готовилось, очевидно, какое-то тайное совещание, так как наиболее влиятельные фигуры, как Забелло, Гелгуд, Нарбут, кастелян, несколько епископских клевретов из сеймовых депутатов, и в числе прочих даже Новаковский, незаметно удалились в задние комнаты дворца.

Заремба заметил это и задумался над тем, что бы это могло значить. Рядом с ним очутился Сроковский, с которым он познакомился у Новаковского и которого всячески избегал, и стал плести ему всевозможные небылицы о политическом положении и о падении отчизны. Ахал при этом, всплескивал руками, дергал усы и все больше и больше возмущался слезно падением нравственности и широким распространением всяких грехов.

- Все пропало, - каркал он зловеще, - говорю вам: пропала Речь Посполитая! Должна нас постичь кара за грехи. Господь бог не оставит без наказания виновных и огнем сотрет с лица земли Содом и Гоморру!

- Ступайте проповедуйте бабам на паперти, а меня оставьте в покое, буркнул Заремба сердито и, услышав в одной из боковых комнат голос Воины, направился туда.

Несколько молодых людей с застывшим выражением на лицах сидели на диванах, Воина же читал им вполголоса:

- "И рече Щенсный (Потоцкий): "Я господь и творец ваш, все же обитатели земли польской - бунтовщики". И нарече Щенсный польское воинство вражеским воинством, а воинство московское нарече воинством спасения и свободы. И начашася убийства, опустошения и пожары. Щенсный же виде, яко все сие благо для него, и радовашеся. И бысть то первый день творения.

И рече Щенсный: "Да прекратится всякое правление и всякое правосудие, да будет послушен шляхтич пану своему, да погрузятся столицы и грады снова в нищету и тьму. И что порешиша избранные от единоплеменников, да будет преступление и заговор, а то, что повелеваю я, да будет закон".

И еще рече Щенсный: "Да престанут печатати печатни, людие же да престанут читати, говорити, писати и думати". И нарече сие свободой.

И бысть то день творения вторый".

- Ну, как вам нравится Тарговицкая библия? Остроумно, не правда ли?

- Пустое ехидство, из-за которого торчат ослиные уши какого-то бесталанного и неотесанного писаки, - ответил за других епископ, неожиданно появившись между слушавшими.

Смущенные молодые люди повскакали с мест. Только Воина, нисколько не растерявшись, заговорил с обычной своей развязностью, шутливым тоном:

- Я думаю, что у Щенсного после такой пилюли желчь разольется.

- А вы, сударь, заплатите триста злотых штрафа за распространение писаний, запрещенных указами сейма, - пробурчал грозно епископ.

- За хорошую шутку платят пятак, а такой каламбур стоит более щедрой награды. Говорят, будто писал его Вейсенгоф, но я чувствую в нем жало Немцевича или Дмоховского.

- Дайте мне экземплярчик, - протянул епископ жадную руку.

Воина отдал нехотя и хотел было продолжать вывертываться с помощью своих острот, но епископ кивнул Зарембе и, отведя его в укромную комнату, принялся в непринужденном, с виду дружеском, в действительности же полном коварства разговоре выпытывать его мысли. Экзамен сошел, по-видимому, благополучно, так как, переходя на более дружественный тон, епископ заявил открыто:

- Кастелян горячо просил меня за вас.

- Мой любезный дядюшка всегда очень милостив ко мне.

- Я ищу как раз человека образованного, умеренных взглядов и заслуживающего доверия. Ты мог бы при мне попрактиковаться для будущей службы на пользу Речи Посполитой. Место, правда, скромное и не очень доходное, но зато с гетманской протекцией тебе удастся, пожалуй, получить твой прежний воинский чин с полным содержанием, квартиру же и стол можешь получить у меня. Устраивает тебя это?

Заремба склонился в безмолвной благодарности к его руке.

- Работая со мной, ты можешь выйти в люди, - прибавил милостиво епископ.

Север посмотрел на него искоса. Епископ же, любивший привлекать друзей и поклонников высоким красноречием и благородством своих замыслов, принялся, как будто между прочим, рассказывать о своих многочисленных трудах и немалых расходах ради общего блага. Это было словно откровенное признание добродетельного мужа, из которого вытекало, что все, что он делал, он делал только для спасения отчизны и всеобщего счастья.

Он продолжал бы еще, пожалуй, свои низменные политические признания, но вошел кастелян и, шепнув ему что-то на ухо, обратился к Зарембе:

- Подожди меня тут, мне нужно поговорить с епископом о важных делах.

Оба вышли торопливо. Заремба вернулся в опустевшие залы, где гайдуки раскрывали уже окна и какой-то клирик кадил медным паникадилом. Север глубоко задумался над словами епископа и над своим весьма необычным положением. Не чувствовал себя способным к той службе, которую сватал ему кастелян и диктовала польза его "дела". Содрогался при одной мысли об этой службе и становился все мрачнее, как эти покои, погрузившиеся в серый сумрак и зиявшие точно черные ямы, из которых лишь кое-где блестели зеркала и позолота.

Кастелян долго заставил себя ждать. Измученный ожиданием, Заремба стал прохаживаться по пустым комнатам, заглядывая в разные уголки, и наткнулся в конце концов на епископскую опочивальню: широкое ложе с высоким пологом стояло посреди комнаты на толстом, пушистом ковре, а из-за него пробивался свет и слышались чьи-то голоса.

Заремба не мог удержаться, заглянул и туда и остановился точно вкопанный. В комнате, обитой гобеленами, на которых было изображено нежнейшими красками распятие Христа, разговаривало несколько человек. Серебряные канделябры сверкали огнями, в хрустальной люстре тоже горело десятка два свеч. За большим круглым столом, заваленным бумагами, сидел епископ, рядом с ним занимал место кастелян, дальше видна была голова гетмана Коссаковского и лицо Анквича с цинической улыбкой. Толстый, с выцветшими голубыми глазами и как бы обросшими плесенью щеками, Белинский, один из председателей сейма, сидел рядом с Забеллой и молодым Нарбутом. Ксендз-секретарь Воллович вертел пухлые пальцы над выпяченным животом, поглядывая из-под густых нависших бровей на епископа. За ним скромно жались какие-то безмолвные, робкие на вид личности. Красовался также на видном месте Новаковский, упивавшийся наслаждением от своего присутствия при разговоре.

Это была избранная компания друзей и приспешников епископа.

Разговаривали, однако, осторожно, взвешивая слова. Один только Белинский, все время покуривавший трубку, бросал время от времени откровенные и цинически дерзкие замечания. Анквич фыркал презрительно, а Забелло как будто ворчал исподтишка, скаля при этом желтые зубы, как собака. Гетман то и дело нюхал табак и величественно чихал, поддакивая все время словам епископа, который говорил медоточиво, любуясь каждым словом и поглядывая на свои розовые ногти, время от времени отгонял клубы дыма и подливал Белинскому из большого графина.

Иногда появлялся, словно тень, ливрейный лакей, снимал со свеч нагар серебряными щипчиками и бесшумно скрывался.

Совещание имело свои особые причины, и Заремба попал как раз в тот момент, когда гетман откашлялся и холодным, старческим голосом проговорил:

- Марков требует скорейшей ратификации трактата семнадцатого июля и сокращения армии. Надо поторопиться с этим, ибо царица начинает гневаться.

- Но мы ведь не уверены в большинстве сейма, - проговорил кастелян.

- Самый лучший способ - купить необходимые голоса, - бросил небрежно Анквич.

- Это можно бы сделать в союзе с послами. Ведь для обсуждения прусских дел нам тоже потребуется большинство, - дал свой совет Новаковский.

- И Петербург поставит в заслугу не нам, а Сиверсу, - заметил епископ и обратился к Белинскому: - Сколько у нас своих голосов?

- Сорок. Но чтобы получить большинство при полном составе сейма, нам нужно иметь восемьдесят голосов, вместе с голосами сенаторов.

- Большой расход! - вздохнул епископ. - Надо бы в таком случае разредить немного оппозицию.

- Это можно, но во всяком случае останется кто-нибудь, кто поднимет крик, запротестует в сейме и заставит короля отложить сессию, - вставил Воллович.

- А Скаржинских и Шидловских шапкой не накроешь, как воробьев. Они потом взбудоражат против нас все общественное мнение, сами же станут в позу Катонов и истинных патриотов, - предостерегал кастелян.

- Совершенно ненужные церемонии, - взял слово гетман. - Сиверс может всю оппозицию выслать хотя бы в Сибирь: у него хватит казаков и нагаек.

- Но пусть это сделает по собственному почину, без всякого с нашей стороны предложения...

- Он будет колебаться, так как прислушивается к голосу общества и руководствуется правилом: господу богу свечка, а дьяволу огарок. Если бы вы, многоуважаемый пан староста, - обратился епископ к Анквичу, - изложили ему политическую необходимость избавиться от них в сейме до обсуждения ратификации, доведя до его сведения по секрету, что эти мотивы признал уже правильными Марков...

- А когда сейм утвердит все, чего требует императрица, можно будет вернуть их стосковавшимся семьям и обществу, - прибавил насмешливо Нарбут.

- Попробую. Пожмется, будет отговариваться своей человечностью и клясться своими внучатами, разболеется от волнения, но, может быть, все же согласится.

- Я прочитаю вам список и не буду возражать, если кто прибавит к нему какого-нибудь друга-приятеля, - улыбнулся ехидно епископ.

- Если б я мог вписать туда своих кредиторов! - вздохнул Белинский.

- Им и без того ничего не достанется, - пробурчал меланхолически кастелян.

Белинский скрылся от взоров облаком дыма, епископ же стал писать фамилии честнейших депутатов сейма, горячо боровшихся за родину и изо всех сил защищавших ее в сейме против алчности соседних держав и против преступной покорности предателей.

Заремба дрожал всем телом, как в лихорадке. Всеми силами он сдерживался, чтобы не броситься на этих подлецов. Пересилил себя, однако, и продолжал слушать епископа, который, передав список Анквичу, стал широко распространяться о вредной деятельности эмигрантов, засевших в Дрездене и Лейпциге. Опять прозвучали, словно выдаваемые под секиру палача, фамилии благороднейших людей.

- Игнатий Потоцкий, бывший председатель; ксендз Коллонтай, бывший вице-канцлер; Вейсенгоф, бывший инфляндский депутат; Немцевич, Солтан, быстро читал он. - Я не буду перечислять публику второстепенную, но эти, можно сказать, являются коноводами и бунтарями, подстрекая страну к мятежам, сеют разрушительные якобинские идеи, являются врагами господа бога и отчизны, - шипел он, едва сдерживаясь от вскипавшей злобы. - Этот пылающий костер находится слишком близко от наших границ, надо вовремя его затоптать. Я обратился еще зимой с докладной запиской в коллегию иностранных дел, чтобы потребовали их изгнания из пределов Саксонии. Марков пообещал, и нота была отправлена, а они продолжают там спокойнейшим образом строить свои заговоры и осыпать наших союзников подлейшей клеветой. Коллонтаевская кузница, как и во время предыдущего сейма, наводняет общество пасквилями. Это волнует общественное мнение, нарушает общественное спокойствие, разжигает распри и недоверие, мешает успеху всех наших хлопот о благе отчизны, а самое главное - ослабляет наше положение в Петербурге. Отсюда проистекают неисчислимые для нас неудобства.

- Сиверс должен потребовать повторения ноты к саксонскому двору, взял слово гетман. - Ведь в Дрездене образовался форпост парижских бесчинств и оттуда распространяется зараза на всю Речь Посполитую.

- Дело дошло до того, что даже здесь, в Гродно, несмотря на многочисленные патрули, почти каждый день находят наклеенные на стенах пасквили, - посетовал Новаковский.

- Сегодня один из таких пасквилей читался даже у меня в доме, - шепнул епископ, подавая тетрадь, отнятую у Воины.

Серые страницы обошли всех присутствующих. Все читали их со вниманием и злобным негодованием. Только Анквич рассмеялся.

- Бедный Щенсный лопнет от злости. Здорово обработали его. Ха-ха-ха!

- Почти каждая почта приносит подобные прелести.

- Сарторию приказано конфисковывать подобные писания.

- Не могут они просматривать все письма, открывают только подозрительные, да и с теми едва справляются, - пояснил Анквич. - Вчера я получил варшавскую почту, а в ней изрядный сверток, в котором оказалась миниатюрная виселица. Угадайте-ка, кто на ней болтался?

- Всегда и везде первое место королю, - засмеялся кастелян.

- Увы, тут первое место предоставлено нам: мы болтаемся там, как дрозды, запутавшиеся в силке. Я до слез хохотал над этой шуткой и показал изображение епископу Массальскому. Его преосвященство ужасно рассердился, увидев свое изображение, - надо отдать справедливость, чрезвычайно удачно висит он вместе с любимой борзой сукой, с картами в руках и с бутылками бургундского под мышками. Картинка бесподобная!

- Пан граф, у нас есть еще важные дела для обсуждения и бал в честь Зубова, а час уже довольно поздний, - обратился с вежливой улыбкой к Анквичу епископ.

- Слушаю-с. Прибавлю только, что висим мы там все сообща, все министерства с соответствующими эмблемами, в таких непристойных и потешных позах, что можно умереть со смеху. Слушаю, господа.

- "О сокращении армии и отсрочке сейма", - прочитал епископ, - в порядке дня. А главное, насчет предоставления части наших войск в распоряжение императрицы.

- Есть такой план? Кто его вносит? - спросил взволнованно кастелян.

- Он возник с целью облегчения Речи Посполитой в ее финансовых затруднениях, - ответил гетман. - Войсковая казна пуста, а солдаты давно не получают жалованья.

- И другие соображения, пожалуй, еще более важные, оказали влияние на возникновение этого проекта, - поддержал епископ брата, вынимая из-под сукна толстую тетрадь.

- Зачем же предоставлять войска, когда и без того армия расползается, города полны уже мародеров, и к тому же сейм разрешил вербовать солдат иноземным вербовщикам.

- Не разрешал, а, не имея возможности противодействовать, вынужден не знать об этом.

- Сокращения требуют Петербург и необходимость. Население и естественные богатства страны значительно уменьшились, к чему же нам столько солдат? Под покровительством великодушной императрицы Речи Посполитой не придется вести войн, в ней воцарится благодатный мир и население сможет предаться благотворному труду, - докладывал гетман. Имеется одно заслуживающее внимания обстоятельство, вытекающее из планов сокращения: если будут демобилизованы войска, стоящие еще в русском кордоне и в Литве, то справедливость требует уплаты им не выплаченного до сих пор жалованья. Откуда Речи Посполитой взять средства для их оплаты? Но есть еще более важное обстоятельство: тысячи освобожденных от военной службы и вышедших из-под дисциплины людей разбегутся по краю, можно сказать, как голодные волки. Ведь к своим хозяевам и к работе они добровольно не вернутся; народ этот беспокойный, избалованный солдатской службой, разленившийся и потому склонный прислушиваться ко всяким мятежным подстрекательствам. Члены клуба рассчитывают уже, очевидно, на это, так как эмиссаров их уже видели в лагерях. Это было бы так же неосторожно, как бросать огонь в пороховой погреб. Кто может сказать наперед, что может произойти? Одни могут поднять восстание против союзников, другие же, увлеченные якобинскими идеями, попытаются, как во Франции поднять такой бунт, что не останется целой ни одна усадьба, ни одна шляхетская голова. Наш долг - отвратить от отечества возможное несчастье. Я думаю, что одним из наиболее действенных способов явится предоставление России хотя бы одного воинского корпуса. Польза более чем очевидна: страна избавится от будущих террористов и заслужит благодарность царицы. - Гетман понюхал табаку, обводя безжизненным взглядом присутствующих.

- Во что оценена каждая голова? - В голосе кастеляна звучала едкая ирония.

- В сто пятьдесят рублей вместе с полной амуницией. Россия тоже получит от этого немалые выгоды, так как экипировка солдат стоит почти четыреста рублей. А кроме того, она увеличит свою армию на целый готовый корпус.

Воцарилось глухое молчание. Гетман жевал беззубыми челюстями, тупо глядя на побледневшие лица. Епископ подсчитывал что-то тщательно на бумаге. Остальные же, как будто чувствуя стыд и угрызения совести, не решались поднять глаз. Кастелян дрожащими руками стал заводить часы.

- При нашем содействии растет польская торговля, - прервал молчание Анквич, вставая с места. - До сих пор мы продавали только воеводства и провинции. А теперь продаем уже и солдат. Прогресс значительный. Не выгодней ли было бы распродать все население, со всеми потрохами и скарбом? - Голос его звучал едкой насмешкой, в которой сквозило, однако, глубоко скрытое страдание.

- Проект возник у Игельстрема, рассмотрен Сиверсом, обсуждался в Петербурге, нам же предложен для проведения в сейме и утверждения королем, - холодно заговорил епископ, пронизывая Анквича ястребиным взглядом. - Кто правит государством, должен руководствоваться государственными соображениями и велениями разума, а не сантиментами. Мы работаем над спасением родины по мере своих сил и разумения. Работаем для будущего, и только потомство оценит по справедливости наши заботы. Кто же полагает...

- Все можно обелить, как полотно по росе, - перебил его довольно жестко Анквич, - но к чему нам обманывать самих себя высокопарными речами? Хотите продать армию? Продавайте. Возражать я не буду, если только платят чистоганом. В последнюю ночь как раз я проигрался Зубову, и мне до зарезу нужно несколько тысяч дукатов. Пан маршал-председатель находится в таком же положении, не правда ли?

Белинский вынул изо рта чубук и проговорил серьезным тоном:

- Я голосую за уступку хотя бы всей армии.

- Вот это речь настоящего государственного мужа! - воскликнул Анквич с пафосом и, не давая никому перебить себя, продолжал сыпать словами: - Нам нечего больше терять. Давайте же сыграем открыто "va banque". Если выиграем - нашу родную страну, правда, разберут по кускам соседи, но зато епископ утешится званием примаса, гетмана императрица пожалует управлением всей Литвы, Забелле разрешит обобрать до нитки хотя бы всю Польшу, кастеляну вместе с его зятем пожалует графский титул, остальным тоже не пожалеет заслуженной награды. Если же карта обманет - поболтаемся на пеньковых шнурах, как нам предсказывают из своего подполья оппозиционеры. Что говорить, ведь и в Польше может проснуться совесть. Вы смотрите, господа, на меня, как будто я порю какую-то чепуху, - засмеялся он развязно. - Нет, я в полном уме, но иногда становится так противно от собственной и чужой подлости, что хочется плюнуть самому себе в рожу. Вернемтесь, однако, к обсуждению вопроса о спасении родины! Нам предстоит говорить об отсрочке сейма?

- Вывод из всего этого, что Вакх и Венера не укрепляют сил, прошептал епископ.

- Не укрепляют их и подлые действия, - вспыхнул неожиданно Анквич. - Я должен уйти, я задыхаюсь от этого мерзкого смрада. Зубов ждет меня.

Епископ преградил ему дорогу и в чем-то долго и горячо убеждал его. Заремба не мог дольше выдержать, он должен был убежать, чтобы не умереть на месте от негодования или не сойти с ума. Как он вышел из дворца и как прошел беспрепятственно сквозь частые патрули, разъезжавшие по городу, он не мог впоследствии сказать. Его увлекал ураган возмущения и провел его через все препятствия.

Кацпер ожидал его дома с докладом о новой вербовке. Сташек подробно докладывал расположение батарей вокруг Гродно, отец Серафим явился с запиской, которую надо было прочесть при помощи шифра, виленская почта принесла письмо Ясинского, но Заремба отмахнулся от всего и, запершись в комнате, дал волю своим чувствам. Знал о подлых махинациях этих отчимов родины, но того, что услышал, не мог себе никак представить.

- Армию продают, последнюю опору и надежду, чтобы легче отдать отечество на растерзание врагам! - Волосы стали у него дыбом от такого святотатства и подлости. - И природа создает такие чудовища! Нет, значит, пределов человеческой подлости, - простонал он, пораженный неожиданным откровением.

И долго терзался в мрачных размышлениях о том, что ему теперь делать?

На его глазах строятся козни и заговоры на погибель Речи Посполитой, а он должен смотреть на это равнодушно и позже только делать об этом соответствующие доклады. При одной мысли об этом рука его искала сабли, кровь ударяла в голову и всего его охватывал жар жгучего негодования. Нет, он не годится в епископские секретари и помощники предательской шайки. Ни за что на свете, ни за что... Но требование "дела", добровольно принятое служение ему, совершенно ясно сознаваемая необходимость проникнуть с планы вражеского лагеря - все это опять предстало перед ним с неумолимой ясностью.

Как соединить и примирить одно с другим?

И, как бы убегая от неизбежного решения, он приказал Мацюсю запрягать и, хотя приближалась полночь, поехал на бал.

Дворец князя Сапеги издалека уже сиял заревом, гремел музыкой и шумом голосов. А кругом сверкали штыки егерского кордона и стояли целые тучи казаков.

В огромном зале на два этажа, убранном цветами и залитом огнями хрустальных люстр, убирали после ужина мебель для танцев, и только в залах поменьше, устланных коврами и уставленных дорогой мебелью, взятой напрокат специально для этого вечера, веселилось блестящее общество. Весь Гродно явился чествовать Зубова: были и послы, и высшие сановники республики, и знатные дамы, и даже папский нунций с епископами Массальским и Скаршевским.

Заремба на самом пороге попал в объятия Новаковского, который представил его дамам и наиболее важным гостям, а потом заявил ему:

- По всему дворцу искали тебя епископ и кастелян.

- Я полагал, что я не нужен, и ушел.

- Такая протекция может тебе составить карьеру... Поздравляю тебя.

Заремба увернулся от дальнейших разговоров и его общества, умышленно старался занимать в зале наиболее видные места и бросаться в глаза. Вскоре он обратил на себя внимание дам своей красотой, полной очаровательного изящества галантностью, остроумием и бешеным темпераментом в танцах. Особенно англезы и менуэты танцевал он с такой виртуозностью, что дамы награждали его бурными аплодисментами, не скупясь при этом не только на выражения восторга, но и на нежные взгляды. В пестром венке все время окружавших Зубова красавиц особой его благосклонностью была отмечена Иза, но и она часто поднимала на Севера свои томные глаза.

Как-то изловил его Цицианов, чтобы пожаловаться ему на низкую изменчивость женщин, так как его снедали ревность и бессильная злоба против Зубова.

- Каждая из них может продать свой взгляд первой встречной собаке! согласился Север, следя взглядом за Тереней, танцевавшей до беспамятства

с фон Блюмом, и пошел в боковые покои, где царили уже полновластно "фараон" и шумное разгульное пьянство...

Уже на рассвете изловила его вдова-подкоморша.

- Отвезите меня домой. Там ждут Дзялынский и Прозор.

Ужасно обрадовавшись, он подал ей руку и, флиртуя с ней и рассыпаясь в модных комплиментах, повел ее к выходу.

Как раз в этот момент поднялся страшный шум. Это подвыпившая молодежь подхватила Зубова на руки и понесла по всему залу под общие крики "виват" и громкие фанфары оркестра.

Заремба оглянулся с чувством презрительной жалости и медленно направился к выходу.

VII

Однажды утром у дворца князя Сапеги стал собираться народ: на черной доске, где обычно наклеивались объявления, красовался синий лист бумаги, исписанный жирными буквами и вызывавший всеобщее любопытство. Люди пробовали читать, что там написано, но потому ли, что лист был слишком высоко наклеен, или брались за это люди, не слишком умелые в чтении, - но тщетно то один, то другой складывали с трудом букву за буквой и гнусавили по складам: ничего из этого не выходило, только смех да шутки над чтецом раздавались в толпе.

- Такие афишки означают, что приезжают комедьянты, - заявил во всеуслышание тоном знатока какой-то субъект в зеленом переднике. - С тех пор, как сеймовцы понаехали в Гродно...

- Написано черным по белому: "С разрешения..." - читай дальше, Трояковский.

- В молитвеннике-то я тебе прочитаю все до последней буковки, а тут чтой-то иначе...

- Не про тебя, небось, писано, - подтрунил какой-то верзила в белом ворсистом кафтане, с фатоватой физиономией. - А ну их к дьяволу со всем ихним семейством и печатаньем.

- Небось, легче языком облизывать господские блюда...

- А может, тут что пропечатано супротив сеймовых?

- Столько тут клеят, что кому тут все понять да запомнить!

- Да и начальство запрещает. Сам я видал, как у доминиканского монастыря стражники пана градского маршала изловили старика Кригера, замшевника с Виленской улицы, когда читал такую штуковину, и повели. Сказывали, будто палок получил.

- Паны дерутся, а у холопов чубы болят.

- Вчерась расклеивали афишки, где насчет прусского короля проставлено, что, мол, предатель, клятвопреступник и самый что ни на есть злейший разбойник.

- Не лучше и те, что друзьями-приятелями прикидываются, а город под пушками держат, - раздался в толпе чей-то громкий голос.

Все пугливо оглянулись в сторону говорившего. Тот же голос добавил:

- Только, бог даст, еще искромсаем их, как капусту.

- Дорогу! - загремел вдруг повелительный голос Сташека, который в костюме варшавского франта, с чубуком в зубах и тросточкой в руке нахально проталкивался в толпе.

- Это что? Молится дед на святого, а святой ему - ни слова! заговорил он насмешливо. - Граждане таращат глаза на афишу, как коровы на врата костела, и, как и те, - ни бэ, ни мэ! Хи-хи! Я вам, хотите, подолью в пустые горшки олифы. Подсадите-ка меня, хлопцы, а то не вижу я через свой лорнет! - посмотрел он в кулак, скорчил потешную гримасу, заржал, затявкал, как маленькая собачонка, так что кое-кто даже попятился в испуге, и, когда несколько парней подняли его на плечи, крикнул:

- Держите только осторожно, милейшие санкюлоты, а то шаровары-то у меня недавно зашиты на скорую нитку одной воеводской панной. Чуть что - швы расползутся, и зрелище представится для дам совсем не подходящее и декретами сейма запрещенное.

Повел глазами вокруг, не видать ли где казацких патрулей, и принялся читать афишу с хулиганскими ужимками и варшавским, пришепетывающим акцентом:

- "С разрешения конфедерации обоих народов... "

Толпа жалась ближе к стене и, затаив дыхание, слушала.

- "Австрийско-прусско-московская антреприза будет иметь честь дать на днях перед почтеннейшей публикой Гродно и окрестностей представление комедии из трех актов, составленной собственноручно его величеством королем Пруссии и с 1772 года не представляемой, под заглавием: "Раздел Польши".

Перед первым актом - трио: Свобода, Равенство и Независимость. Пропоют ясновельможные послы соседних держав под аккомпанемент нагаек.

Акт второй: "Не позволят - все равно расхватаем!"

Перед третьим актом будет представлен балет под заглавием: "Потешные игры пресвятой троицы", в котором Щенсный-Потоцкий, Ржевуский и Браницкий протанцуют торжественный полонез под аккомпанемент пушечных залпов на фоне декорации горящих деревень и городов. В заключение же, для полного их удовольствия, состоится всеобщая резня не принадлежащих к конфедерации граждан.

Билеты по умеренным ценам, а то и просто в кредит, получать можно у Я. де Сиверса, де Бухгольца и у некоторых польских и литовских сановников".

По мере чтения лица у слушателей вытягивались и темнели, точно всех обдало ледяным ветром. Горечь рождалась в этих простых душах, и глубокая забота заставляла хмуриться лбы. Все смотрели друг на друга с чувством бессилия, но, по-видимому, хорошо поняли смысл афиши, так как кто-то начал ругаться, потрясая кулаком:

- Ах, сукины сыны! Ах, сукины сыны!

- До чего довели эти ясновельможные, до чего! - вздохнул другой.

- Ну и придумали же штуку! Едят их мухи с комарами, хи-хи! - засмеялся притворно Сташек, чтобы вызвать с чьей-нибудь стороны возражение.

- Тут нечему смеяться, - одернул его субъект в зеленом переднике.

Сташек нырнул в толпу, которая, однако, охотно тронулась за ним, когда он направился к доминиканскому монастырю, где у входа в ризницу висела афишка с таким текстом:

"Доводится до всеобщего сведения, что в Новом замке, в покоях его величества короля, происходит постоянная распродажа за наличные деньги оставшихся еще у Речи Посполитой воеводств и областей, а также разных не нужных больше украшений, как короны, скипетры, тексты королевской присяги, распродажа воинских частей и амуниции. Там же за умеренную цену можно купить российские титулы и высокие должности, ордена и отнятые у честных людей поместья".

Сташек читал сдержанным, серьезным тоном, так как человеческое скопище, состоявшее из уличных разносчиков, мастеровых, торговок и всякой городской шушеры, слушало его со все возрастающей серьезностью и вниманием. Окончив, еще больше начал он науськивать на врагов, - а умел он это делать лучше всякого другого, зная, где пустить шутку, где подхлестнуть насмешкой, а где умелым словом изобразить весь ужас насилия, грабежей и притеснения с таким уменьем, что у слушателей волосы становились дыбом. Был он как раз в ударе, когда вдруг послышалось цоканье копыт.

- Казаки! Спасайтесь! - раздались крики.

Но, прежде чем толпа успела разбежаться, мчавшийся во весь опор патруль врезался в нее, в воздухе засвистали нагайки, раздались крики попадавших под копыта. Через минуту не было никого у доминиканского монастыря, и только какой-то субъект в серой бекеше усердно срывал со стены афишку да какая-то важная дама остановила экипаж и, выглянув, спрашивала, что случилось.

- Донцы крестили в конфедератскую веру, - ответил Сташек, выползая из ризницы.

- Ловкий ты парень, за словом в карман не полезешь! Чей ты будешь, скажи-ка? - Она поднесла к глазам лорнет.

- Тятенькин да маменькин, мадам общипанная курица! - отрезал он и удрал. Остановился, только когда добежал до Зарембы, стоявшего словно на дежурстве у кафе. Рассказал ему все, что случилось, и, вдруг вытянувшись в струнку, зашептал скороговоркой:

- Смею доложить, ваше благородие, что мне нужно свернуть морду вон тому фрукту, что пялит на меня буркалы, - указал он глазами на серую бекешу. - Это из бокамповой псарни, с Мацюсем все искал случая снюхаться. Он же усердно помогает вербовщикам.

- Сделай вид, будто не знаешь его. Стань поближе и говори тише. Кто расклеивал афишки?

- Отец Серафим получил их вчера из Вильно, а кто расклеивал, не знаю. Смею доложить, что я читал их вслух толпе. Только не из моей команды эти горожане. Нет в них огня ни на грош: я им про насилия союзников рассказываю, а они только и знают, что вздыхают, в носу озабоченно ковыряют да божье имя понапрасну призывают. Вороны, что и говорить! В Варшаве народ чувствительнее; брось только им удачное словечко, они тут же тебя с места в карьер к замку готовы тащить и кого угодно, хоть самих градских стражников, тузить. Союзников дюже не любят, можно бы их здорово натравить...

- Потише! Где пан капитан? - перебил его Север, заметив, что неподалеку стоят русские офицеры.

- Да дует все в кредит у Дальковского. Как раз ищу монеты, чтобы его выкупить.

- Вечно ты только и знаешь, что острить.

- Эдакая слякоть кругом, пан поручик, что ничего другое ко мне не липнет. Разрешите, ваше благородие, хоть несколько злотых для моего пана, а то, если будет дуть так до полудня, - и нескольких червонцев не хватит.

- Сейчас там буду, пускай подождет меня.

Заремба быстро отвернулся, так как от мадам Лазаревич, известной модистки, вышли Иза с Тереней и садились в экипаж. Он подошел поздороваться. Тереня, вся в розовом, в кудряшках и улыбках, щебетала, как птичка. Иза же, в желтой соломенной шляпе, с завязанной бантом под подбородком зеленой лентой, в белом с крапинками платье, слегка собранном на груди и бедрах, была так хороша собой, что он посмотрел на нее с безмолвным восторгом. Она отплатила ему за этот восторг нежной улыбкой и теплым пожатием руки.

- Жаль! Ты помог бы мне подобрать цвета для Терени.

- Неужели я смог бы украшать цветы цветами? - ответил он каламбуром, как галантный кавалер.

Тереня посмотрела на него с благодарностью, но тут же со свойственной ей импульсивностью вскричала:

- Выглядите вы, точно пять дней просидели в карцере на хлебе и на воде. Посмотри, Иза, какие у него синяки под глазами, какой он бледный, худой! Что с вами?

- Видно, не на пользу мне гродненский воздух, - пошутил он.

- Что ж, этот вредный воздух виной тому, что мы так редко тебя видим у себя? - спросила Иза.

- Ты это верно заметила, - проговорил он чуть слышно. - Мои служебные дела отнимают у меня слишком много времени.

- Ты мог бы урвать минутку для друзей.

В ее упреке слышалась просьба.

- Почту это своим долгом.

- А может быть, вы, как и все, кутите дни и ночи напролет? - выскочила по своей привычке Тереня. - Или, может быть, какая-нибудь несчастная любовь, - прибавила она лукаво.

- Катон не преображается в нежного Селадона! Ты не знаешь его, моя крошка, - он считает чувство грехом, чуть не преступлением.

Ее язвительный тон ужалил его в сердце, однако он ответил холодно:

- А ты знаешь меня еще меньше, чем Тереня.

Он поспешил удалиться, так как Тереня начала радостно взвизгивать над какими-то нарядами, которые торговцы целыми тюками подносили к экипажу.

Он еще раз повернул голову, и на мгновенье его глаза встретили взгляд Изы, казалось полный призыва и нежности.

"Это плод нелепой фантазии, обман воображения", - отгонял он мысли о том, что только что пережил.

День был пасмурный, туманный и как-то странно проникнутый грустью и тишиной. Грохот экипажей и шумный городской говор расползались, точно увязая в стенах и в земле. Даже звон колоколов, отбивавших полдень, разносился глухими аккордами, даже крик детей отдавался точно под низким непроницаемым сводом. Белые облака окутывали небо точно неясным бабьим летом, а черные вереницы ласточек кружились над крышами все ниже и ниже. В воздухе пахло ненастьем, но улицы были переполнены экипажами и людьми, как всегда.

Но больше, чем всегда, попадалось ему навстречу патрулей, под верным прикрытием были размещены казаки даже по дворам, особенно поблизости от замка. Чаще, чем всегда, проходили по улицам вооруженные роты под барабанный бой, визг свистулек, звон бубнов, пьяные песни и выкрики. Они проходили грозной шумной волной, ощетинившейся жалами штыков, не наводя, однако, страха на публику, а тем более на оппозиционеров, бесстрашно защищавших отчизну в сейме. Их видели глаза, слышали уши, но вместо страха эти шумные маршировки вызывали законное негодование и чувство оскорбленной гордости свободных граждан. Отношение толпы к ним привлекло внимание Зарембы. Простонародье не скрывало дипломатически своих чувств и встречало марширующие колонны грозным ропотом и бранными выкриками, а иногда даже горстями песку и пронзительным свистом.

"Может быть, и остальные прозрят!" - подумал Заремба, входя к Дальковскому.

В это время начал моросить упорный дождик. Время приближалось к полудню, и маленькие комнаты погребка переполнились до отказа. Толстуха-хозяйка, как всегда, царила над буфетом, официантами и мужем, зеленый передник которого порхал, появляясь то тут, то там. Заремба искал глазами Качановского. В среднем зале его остановила толпа, окружавшая какого-то субъекта в серадзском кунтуше, читавшего что-то вслух.

Это была речь Цемневского, депутата из Ружан, произнесенная им в сейме десятого августа и направленная против короля. Речь эта вызвала большое волнение умов и разнеслась по всей стране в тысячах печатных и рукописных экземпляров при усердном содействии Ясинского.

- Или вот это место, господа, - громко говорил читавший, прекращая шум повелительным движением руки: - "Все твои деяния, августейший государь, записаны на черной странице истории, и лишь одна осталась для тебя золотая страница - если ты воспротивишься и не приложишь руки к закреплению своим согласием прусских посягательств". Правильно сказано, честно!

- Правильно, правильно! - раздались возгласы, и при одном упоминании о предательствах и вероломстве прусского короля вскипел общий гнев, и у многих рука потянулась к сабле.

- Прочту вам еще последнее, самое яркое обращение. "Ты должен, всемилостивейший государь, - громко читал серадзский гражданин, преподнести народу что-нибудь лучшее, чем одни только подписи под трактатами о разделе!"

Сильна, видно, была боль от живой кровоточащей раны, ибо в зале воцарилась на минуту зловещая тишина, и кто-то мрачно простонал:

- Одно несчастье - это злополучное царствование!

Но этот голос заглушили крики сторонников короля.

Кто-то воскликнул со злобой:

- Магнаты - вот виновники всего, вот кто больше всего повинен!..

- Совершенно правильно, - поддержал его худощавый субъект в потертом кунтуше.

- Еще Гославский кричал в сейме: "Кто клянчил о помощи чужого оружия против своих соотечественников, если не магнаты? Кто мешал оздоровлению Речи Посполитой, если не они?"

- Все повинны в грехе против отчизны, - прогремел увесисто какой-то седой старик, которому официант подвязывал салфетку под отвислым подбородком. - Наше честолюбие губит ее, наше своеволие, наши разногласия и недостаток в нас человечности.

Он перекрестился и с жадностью принялся хлебать суп.

- Кто это там берет на себя роль великого судьи? - спросил из толпы чей-то насмешливый голос.

- Новогрудский судья Войнилович. Он перед супом всегда доставляет себе удовольствие и поучает ближних, но... - конец слов говорившего пропал в шуме горячих споров, в звоне посуды и серебра, так как все стали усаживаться за столы.

Качановский сидел одиноко в небольшой комнатке с выходом во двор, которую Заремба арендовал исключительно для пользования посвященных. Он радостно посмотрел на вошедшего Зарембу, но не сказал ни слова.

Сташек, стоя за стулом Севера, развлекался ловлей мух над его головой.

- Я не представлял себе, капитан, что вы можете провести в одиночестве хоть несколько минут.

- Много может, кто должен. Разглагольствует еще там шляхтич в серадзском кунтуше?

- Я слышал только что, как он читал вслух речь Цемневского.

- Это отставной поручик из бригады Бернадского. Знаменитый серадзский рубака, весьма образованный и воспитанный молодой человек. Только я ему должен со вчерашнего дня пятнадцать дукатов, а от меня даже злотым не пахнет.

- Это видно сразу. Физиономия у вас, капитан, точно вы выпили целую бутылку крепчайшего уксуса.

- Как же иначе? С самого утра тяну в кредит эту мерзкую бурду и не могу дождаться, чтобы меня кто-нибудь выкупил. Сташек, вели там этому шельме подать настоящего вина.

- Какие же приключения выворотили наизнанку вашу мошну и испортили настроение?

- Известное дело: дурная карта и злополучная любовь. Первое: проигрался до нитки, второе - получил по морде от султанши Ожаровского, что не порочит, впрочем, мундира и может случиться еще не один раз. Третье: размышляю над весьма рискованным предприятием большой важности. Можете ли вы мне дать людей, лошадей и денег?

- Если обстоятельства требуют, я обязан дать. Что ж это за предприятие?

- Я узнал, что казаки ведут со стороны Варшавы целую кучу навербованных солдат. Идут не по тракту на Белосток, а кружат левым флангом, и Неман должны перейти под Меречем, направляясь на Вильно. Ведут с собой и лошадей высокой марки, и обоз, нагруженный изрядно коробами. Лакомый транспорт!

- А у вас слюнки текут? Предприятие больше чем рискованное, можно поплатиться головой.

- Она у меня еще крепко сидит на плечах. Будь у меня под рукой надежные люди, я бы отбил их. Оказия совершенно исключительная.

- Людей нетрудно найти. Труднее найти лошадей, необходимых для такого предприятия.

- Знал бы я наперед... Не далее как третьего дня отправил целую партию Мадалинскому. Больше сорока штук. Все, что мне удалось закупить в Зельве.

- Смею доложить, - Сташек выступил вперед и остановился навытяжку, - у "мировских" лошади пасутся на выгоне. Как раз на берегу Немана, где-то недалеко от Ковенского тракта, - можно у них призанять лошадей. Лошадки как черти.

- Это гениальная идея, ха-ха! Бесподобный фокус! Целый эскадрон! Ха-ха!

- Да. Однако нужно над этим предприятием хорошенько подумать.

- К чему раздумывать? Посадить людей на лошадок - и айда, хотя бы сегодня ночью. Вот это был бы фокус! Гвардейские лошади, откормленные королевским овсом, как раз пригодились бы нам для штаба. Конюхам свернуть головы, и все свалят на "союзников"! Просто, как пить дать. Я точно ожил! Сташек, раздобудь-ка себе водки, а нам прикажи подавать обед и пару бутылок. Поручик платит.

- Предположим, что предприятие удастся. Что вы сделаете со всем этим транспортом?

- Только бы Неман был у меня уже позади, а там справлюсь. Местность тамошнюю знаю, как свой карман. Отправлюсь к своим курпеям, а там сам черт меня не разыщет! Господи, неужто ты не поможешь Качановскому! Господи, волновался он, не будучи в силах усидеть на месте.

- Конвой может оказать сопротивление.

- Если конвой не даст себя провести, то винтовки сделают свое дело, нянчиться с ними не стану. Привал у них будет как раз в Мерече, в будущую среду - девятнадцатого августа. Мне это открыл под строжайшим секретом мой друг закадычный, Иванов. Бедный офицеришка плакал у меня на груди с горя, что приходится ему покидать свою "душеньку", так как он получил приказ повести транспорт из Мереча дальше. Кобылий сын! Два дня якшался я с ним запанибрата и пил, как с равным, а все на собственные дукаты. Так мы слюбились, что он меня все уговаривал пойти на службу к царице. Даже спрыснули, как полагается, будущее братство по оружию. Нынче вечером условились опять встретиться, а расходы-то немалые. У меня есть подозрение, что из Гродно он тоже уведет немало навербованного народа. Что-то он мне на этот счет намекал.

- Значит, и конвой увеличат. Предупреждаю, что все перевозы через Неман, до самого Ковно, окружены казаками. Броды тоже охраняются, а на крупнейших почтовых станциях стоят целые гарнизоны.

- Лучше чересчур много не предвидеть. Обстоятельства на месте укажут лучше всего, как действовать. Не рассказывайте только, сударь, об этом Дзялынскому, а то, как начнет взвешивать да рассчитывать, подходящий-то случай и убежит. Это дело мы можем обтяпать без него. Узнает, когда дело будет уже сделано.

Заремба охотно согласился на это, так как жилка авантюризма взяла верх над должной осторожностью и увлекла его.

За обедом оба набросали вчерне план действий, посвящая в него и Сташека. Он напрашивался все разведать про гвардейские пастбища и сговориться с людьми. Оба согласились, так как никто не справился бы с этим делом лучше, чем он. Просил он только пощедрее раскошелиться на угощенье.

Разговор перешел на текущие дела. Заремба спросил о Гласко.

- Был в Хойниках у Прозора, должен вернуться со дня на день. Начальник беспокоится, да и мне было бы на руку, чтоб он был при мне. Мужчина он храбрый и предусмотрительный.

- Я пошлю сегодня Кацпера осмотреть окрестности Мереча. Ну а если вам вдруг не удастся? - спросил Заремба, хмурясь от одного предположения.

- Тогда дайте отцу Серафиму на обедню и помолитесь за мою душу, пошутил Качановский.

- Дозвольте сказать, - вставил Сташек серьезным тоном, - нам помирать некогда, пускай это делают кто познатнее.

Заремба ушел, взволнованный этим рискованным проектом, и, если бы не возложенное на него дело и чувство дисциплины по отношению к начальнику, он с удовольствием принял бы сам участие в этой вылазке. Душа его рвалась к военным схваткам и приключениям. Гродно успел надоесть ему до смерти, а двойственная напряженная жизнь, которую ему приходилось вести, истощала его силы. Он буквально задыхался в этой атмосфере, проникнутой низостью и подлостью. Тысячу раз хотел он заклеймить подлецов, но должен был молчать и сдерживать благородное негодование. Вынужден был надеть на себя маску и быть равнодушным или, что ему было еще труднее, таким же, каким было большинство из высшего общества. Временами он чувствовал отвращение даже к самому себе. И в придачу к этим мукам образ Изы мучил его, как терновый шип, бередящий беспрерывно рану. Он не любил ее, но не мог еще забыть, что когда-то любил. Когда он думал о ней, сердце его затопляло презрение, но когда она появлялась перед ним, он бледнел, и звук ее голоса струил в его душу сладкий яд. Он убегал от нее, но в то же время посещал все ассамблеи и увеселения и там убеждался, как сильно жаждет он видеть ее, хотя бы только ее стройную фигуру. Знал цену ее сердцу и душе и все-таки тосковал по ней. И с жгучей завистью подумал о Качановском:

"Этот в трактирной девке увидит Венеру и найдет наслаждение в любом приключении".

- А я вас как раз ищу, пан поручик, - услышал он над самым своим ухом голос Клоце.

- А что случилось?

Он неохотно подал ему руку.

- Ничего особенного. У меня только есть поручение - свезти вас на обед к Сиверсу. Мотивы сообщит вам пан кастелян.

- Чересчур высокий порог для моих скромных ног. К тому же я уже обедал.

- Тем лучше. Туда так много тянется всегда народу, что нередко встают голодными из-за стола. Посол все скупее расходуется на угощение посетителей.

- Вероятно, они ему уже мало нужны! - буркнул Заремба, садясь в высокий кабриолет.

По дороге Клоце, считая его не только племянником кастеляна, но и очень близким ему человеком, разоткровенничался с ним о неприятностях, которые им доставляет камергер, не желающий слышать о разводе или хотя бы о раздельном жительстве с Изой.

- И на что ему красавица жена? Другие пользуются ее ласками, а у него только слюнки текут! - цинично рассмеялся Клоце. - Вся эта история ужасно нелепа! Разводиться с одним, когда еще в другом не уверена, поскольку тот все откладывает решительное предложение. Конечно, здесь замешан не кто иной, как Зубов. Целые дни просиживает у пани камергерши, а князь с ума сходит от ревности за дверью. Вчера избил каблуками гайдука за то, что тот попался ему на дороге. Ах, эти женщины, эти женщины! - причмокнул он своими чувственными губами и засмеялся так, что живот его затрясся и забрякали на нем цепочки и брелоки. - Пани камергерше хотелось бы иметь, как у всех знатных дам, одного любовника для будней, другого для праздников, еще нескольких - в промежутках, а мужа - чтобы покрывать расходы! - зарокотал он раскатистым смехом над собственной остротой, не замечая, что Заремба судорожно сжимает зубы. - У нас еще одно огорчение, похуже, - вздохнул Клоце и стал шептать Зарембе на ухо. - Пани кастелянша отказала в своей подписи на полномочной доверенности. Сколько лет была во всем покорна, а сейчас, когда нам приходится трудно, выпускает шипы. С паном кастеляном от досады чуть не сделался удар. В ее отказе он видит недостойные происки Капостаса, ее варшавского банкира, который как раз теперь приехал и занимает ее иллюминатскими и астрологическими гороскопами. Здесь кроется настоящая интрига, так как сейчас же после кабритовских банкротств золото точно в землю провалилось, и никак его оттуда не достанешь. Даже у самых богатых не хватает наличных денег. Кастелян хочет позондировать почву у Сиверса. Я ему не советовал, так как Сиверс часто сам ищет спасения у Мейснера. Даже Бокамп нередко перехватывает для Сиверса у ростовщиков тысчонку-другую. Только Бухгольц мог бы для кастеляна что-нибудь сделать.

- Бухгольц? - не поверил Заремба собственным ушам. - Посол прусского короля?

- Он один мог бы дать взаймы и не на слишком тяжелых условиях.

- Это для меня ново, - то, что я от вас слышу.

- Ведь прусские дела не сегодня-завтра должны поступить на обсуждение сейма, - продолжал нашептывать Клоце, наклоняясь к его лицу, - и должны получить утверждение во что бы то ни стало, - прибавил он с жаром. - Но оппозиция жестоко этому противится. И не только оппозиционеры, бунтари и сеймовые крикуны становятся нам поперек дороги, но и некоторые министры и сторонники России. Ненависть против пруссаков возрастает с каждым днем, обращается уже на особу посла, и он не решается уже показываться на улице без вооруженного конвоя. Мы знаем, что Сиверс все это разжигает и исподтишка направляет озлобление общества в сторону Пруссии. Кастелян много может сделать, чтобы создать в сейме благоприятное большинство, но он не хочет и слышать об этом из-за каких-то ребячьих сантиментов. Как будто дукаты сами сыплются с неба. Я готов отказаться от своей службы, если мы не воспользуемся таким стечением обстоятельств.

- Что вы, собственно, хотите всем этим сказать? - спросил Заремба раздраженным тоном.

- А то, что кастелян проиграл Зубову двадцать тысяч и должен их заплатить.

- Значит, и милейший дядюшка тоже пускается в бурные волны "фараона"?

- Не из азарта, а из дальновидных соображений, - усмехнулся Клоце с интригующей таинственностью. - Бывает иногда, что и проигрыш приносит большую прибыль...

- Не сомневаюсь. Но почему я должен обедать у Сиверса? - спросил вдруг Заремба.

- Мотивы вам изложит пан кастелян. Моя роль кончается у этого порога.

Они вышли из экипажа перед зданием замкового управления на Городнице, где помещалась резиденция Сиверса, и по широкой лестнице поднялись во второй этаж.

Огромная столовая, отделанная с чрезмерной роскошью, была уже полна народу. Гости толпились у бокового стола, уставленного аппетитными закусками. Посольская прислуга в ливреях спешила подавать один за другим пузатые графины разных водок. Лобаржевский, майор русской армии и депутат в сейм, близкий друг и доверенный Сиверса, подошел к Зарембе и Клоце с радушным приветствием и полным бокалом и, выпив за их здоровье, повел к столу, выхваливая свежие английские сельди и миндальные пирожные, посыпанные имбирем.

Толпа гостей была многолюдная, шумная, вела себя непринужденно. Каждый занимал место, где хотел, и делал, что ему нравилось, так как сам посол редко присутствовал на этих обедах. Чаще бывал Билер, его первый советник, а в обычные дни роль амфитриона брал на себя Лобаржевский, усердно следя за тем, чтобы милые гости наелись досыта, а главное, чтобы никто не чувствовал недостатка в напитках. Это было нелегким делом, так как за стол садилась каждый день вся фракция, преданная России, - человек шестьдесят, не считая случайных гостей и всевозможных любителей-нахлебников.

Внесли дымящиеся миски, и гости поспешили занять места. За столом воцарилась тишина; в столовой слышался только звон посуды и жадное прихлебывание.

Соседом Зарембы справа оказался, к немалому его неудовольствию, Сроковский, слева широко расселся какой-то толстяк в темно-синем коротком полукафтане, представившийся Антоном Чарнецким, ротмистром народной кавалерии, конечно, из таких ротмистров, что ни разу не нюхали пороху, но носили темляк у сабли и Станислава на груди. Шея у ротмистра была как у быка, волосы с проседью, живот торчал точно огромный каравай, лицо же у него было рассеянно-глупое и удивительно маленькое по сравнению с фигурой, почти мальчишеское, с ярким румянцем, а губы чувственные и налитые кровью. Он набрасывался на блюда с воодушевлением, но то и дело поднимал голову со следами различных соусов на усах и ворчал разочарованно:

- Мерзость! Этим скотину кормить! Не будет ли вон то повкуснее! - и бесцеремонно перекладывал к себе на тарелку целые горы мяса, к немалому огорчению соседей. Один только Новаковский, сидевший с ним рядом, чудесно развлекался, подтрунивая над ним.

- Попробуйте баранину, - прямо объедение, попахивает, правда, прелым тулупом, но приготовлено по точному рецепту главного повара турецкого султана. Подливка из кобыльей сметаны, редкостное блюдо! - шептал он ему на ухо, подмигивая Зарембе. - Ведь об этих знаменитых обедах сочиняются дифирамбы в стихах. Вот вам, например: "Бифштексы из щепы, соус из репы, падаль на жаркое - что это такое?" А вот и ответ: "Посольский обед!" Сиверс не жалеет расходов для друзей.

- Я не друг ему. Сказали: "Хорошо кормят" я и пришел попробовать.

- Но всегда приходится платить болезнью за такие пробы, - шепнул Новаковский серьезным тоном.

- Не может быть! - отодвинул он вдруг тарелку. - В кухмистерских тоже кормят премерзко и дают такие мизерные порции, что не успеешь почувствовать вкус, как уж видишь дно тарелки, - пожаловался он, глубоко огорченный. Ну, вот хотя бы вчера у Дальковского... Эй ты, ротозей, подай сюда, повернулся он вдруг к лакею, испугавшись, что тот хочет обойти его блюдом. - Так вот вчера у Дальковского...

Заремба больше не слышал, так как справа Сроковский принялся шептать ему на ухо:

- Благословляю небеса за случайную встречу и осмеливаюсь покорнейше просить у вас, пан поручик, протекции. Я слыхал от Новаковского о ваших могущественных связях...

Заремба расхохотался от такого торжественного вступления.

- ... о вашей дружбе с...

- Я вас слушаю, - прервал выслушивавший с покорностью судьбе Заремба поток его красноречия. - Прошу только короче.

- Сейчас... Я буду краток... Как-то в 1772 году, - начал он с большой торжественностью, - нет, как-то во время избирательного сейма после смерти последнего короля из саксонской династии покойный родитель мой, стольник перемышльский, как человек просвещенный и весьма отзывчивый на нужды отчизны, вступил в сношения с дружественной державой с целью содействия возведению на трон ныне всемилостивейше нами повелевающего короля. Старался создать благоприятное отношение к претенденту в украинских воеводствах, не щадя ни расходов, ни сил своих на провинциальных сеймах... - перечислял он длинный список заслуг своего родителя. Заремба, умирая от скуки, с отчаянием переглядывался с Ясинским, которому, в свою очередь, Подгорский докладывал тоже что-то скучное, или разглядывал лица гостей, прислушиваясь ко все более и более оживленным разговорам. Из недоконченного повествования Сроковского он вынес только одно: что русское правительство должно ему значительную сумму денег.

- Подайте в суд на императрицу и наложите арест на имущество, - бросил он ему в шутку.

- Может и до этого дойти. Ведь обязательство Репнина, собственноручное, - достаточное доказательство? Всякий суд признает мое право.

- Репнина? Бывшего посла в Польше?

- Его самого. У меня имеются его собственные письма по этому делу, адресованные моему покойному родителю.

Заремба стал слушать внимательнее, так как сущность дела заключалась в том, что покойный перемышльский стольник был послушным орудием Репнина и платным клевретом Москвы, сынок же усердно хлопотал об уплате ему, как наследнику, этих иудиных сребреников, не заплаченных его родителю. Он посмотрел в упор на собеседника, но лицо его, бесцветное, как стертая монета, обезоруживало своей тупостью. Не могла его озарить искра понимания того позора, который должны были вызвать подобные хлопоты.

Прервав его посредине рассказа, Заремба заметил с язвительной усмешкой:

- Вероятно, ваш родитель оказывал Репнину важные услуги...

- Он добился в его пользу покорности целых воеводств, - хвастливо подтвердил тот. - И вот как он его отблагодарил. Но обида не знает давности. Я тоже дела так не оставлю. У меня есть доказательство законности моих претензий, а в случае чего я готов припасть с жалобой к стопам великодушной государыни. Тридцать тысяч - немалое состояние. Неужто я подарю его врагу?

Заремба, погруженный в горькие размышления, не расспрашивал его больше и не отвечал ему.

Чарнецкий, точно разбухший от обилия поглощенных кушаний и напитков, стал возглашать с торжественной важностью:

- Мясо - даю слово кавалерское! - запивают всегда венгерским. А всякому овощу - рейнское будет помощью. После же сладкого, - голос его зазвучал торжественно, - лучше нет питья панского, как шампанское. Вот правило, от которого я никогда не отступлюсь. Боюсь, однако, чтоб от этого обеда мне не стало худо, если не запью его токайским. Мерзость! Посольскому повару надо бы всыпать по крайней мере пятьдесят горячих за подливку к баранине и цыплятам.

- Безусловно, следовало бы, - поддакивал Новаковский, - они были как тряпки, начиненные мякиной.

Немного поодаль двое депутатов горячо спорили о лошадях.

- Ха-ха! Если вы этакую клячу называете лошадью! Прости, господи, меня грешного, но вас надо сжечь на костре за этакое кощунство. У этой лошади кишка, как червяк, лохматый хвост, грива, как гороховая ботва, бока, точно бондарь их склепал из клепок, - и она еще называется чистокровным скакуном! Ха-ха, самая что ни на есть захудалая упряжная кляча...

- Клянусь вам благоденствием отчизны, - возражал кто-то раздраженным тоном, - ваши арабские скакуны скорее напоминают коров перед отелом, чем лошадей, а морды их похожи на ослиные; уши у них болтаются точно носовые платки.

- Вы, сударь, оскорбляете моих арабов! Господи, прости меня грешного...

Вдруг за другим концом стола раздался взрыв хохота: кто-то рассказывал такие сальные анекдоты, что в воздухе не смолкал вой и десятки ног топали от удовольствия.

Один только Заремба, настроенный тяжело после откровенных излияний Сроковского, сидел, погруженный в думы о том, что весь этот "свет", кормящийся здесь посольскими пирогами, - подкупленные прислужники Москвы. Он обводил печальным взглядом лица, сияющие от сытости, и еще глубже погружался в свои горькие думы. Вот уже сыплются остроты, сальные шутки, вскипает пеной безумное веселье, смеются беззаботные лица, приятное чувство сытости наполняет сердца довольством и глаза зажигает блеском.

Речь Посполитая разваливается. Судный день приближается, а они шутят с беззаботной улыбкой за богато уставленным столом, продают свободу за сытный обед, за дукаты, за посольскую улыбку, за протекцию в процессе о границах, за орден, продают ее из злобы к честному соседу, иногда из оскорбленного самолюбия, чаще - из стремления возвыситься над другими, из жадности. Всегда, во всяком случае, из равнодушия к судьбе родины и непостижимого беспредельного легкомыслия.

К счастью для Зарембы, обед скоро окончился, и он мог встать из-за стола. Но никто, кроме него, не тронулся с места, так как по знаку, данному Лобаржевским, Боровский, мажордом Сиверса, пустил вкруговую несколько пузатых бутылок венгерского. Гости удивились такому необычному сюрпризу, встреченному, однако, всеобщим восторгом. И вскоре настроение стало подниматься точно на дрожжах, воцарилась атмосфера довольства, люди стали изливаться в интимных признаниях и почти обниматься от взаимного умиления. Полились всевозможные тосты. Лобаржевский выпил за посла, кто-то грянул "Кохаймы се!", после чего все стали целовать друг друга в обе щеки, рассыпаясь в нежностях и комплиментах; кто-то даже прослезился. Когда волнение улеглось, все опять уселись за бокалы, осушая их добросовестно, едва поспевали лакеи подливать. Кто-то закурил трубку, кто-то разглагольствовал, кто-то, развалившись в креслах, сладко задремал, кто-то подошел к собравшейся кучке, в которой неизвестный шут гороховый врал небылицы, не краснея и как по писаному, но повсюду велись теплые разговоры на самые приятные темы - о лошадях, о пограничных спорах, об ожидаемых удачах, об охоте. В зале воцарилась такая атмосфера, словно на именинах в какой-нибудь захолустной Вольке, где все знают друг друга, все в близком или дальнем родстве, все друзья и соседи. Тщетно Новаковский напоминал, что пора отправляться в сейм, так как пробил четвертый час, на который было назначено заседание.

- Заседание не заяц, в лес не убежит, - смеялся кто-то из депутатов.

- На повестке важные вопросы... Вопрос о делегации для переговоров с Пруссией.

- А ну его к дьяволу, самого прусского короля и его тетку. Не трать, сударь, попусту красноречия и присаживайся. Пан Боровский, прикажи-ка подать еще вон того самого, с черным крестиком на сургуче.

- А нам бургундского, ваша милость, - вставил другой.

- Много уйдет хороших вин, - шепнул Клоце на ухо Зарембе.

- А вы уверяли, что посол скуп.

- Гм, - усмехнулся управляющий кастеляна, - на субботу назначена в сейме ратификация трактата с Россией. Вот Сиверс уже заранее не может отказать ни в чем своим союзникам. Пойдемте, однако, пан поручик. Вас ждут в дворцовом саду.

- Кастелян?

- И еще кто-то.

Он повел его по боковой лестнице в сад.

От дождя не было уже ни следа. Чудное августовское солнце свершало свой путь по лазури, подернутой кое-где белыми облачками. Только птицы упорно щебетали в листве, омытой дождем и ярко сверкавшей на солнце. Воздух стал свежее.

- Какой прелестный вид отсюда! - проговорил негромко Заремба, останавливаясь на дворцовой террасе.

Действительно, сад, разбитый когда-то Тизенгаузом, был устроен с большим вкусом и очень красив: квадратный, обрамленный высокими, подстриженными ровной стеной шпалерами грабов, ютящих в своей зелени изумрудные ниши, в которых белели изящно изогнутые фигуры богинь, гермы с головами сатиров или полукруглые мраморные скамьи. Усыпанные гравием аллеи тянулись вдоль ровных зеленых стен, окаймленные аккуратными цветочными бордюрами, над которыми возвышались надломленные колонны, обвитые плющом, и высокие белые урны. Посредине сада подстриженным самшитом был выведен узор: он изображал огромный гербовый щит с полями, пылающими живыми красками низко стелющихся роз, левкоев и алых гвоздик. На щите белыми цветами маргариток был выткан королевский теленок.

По аллеям шумно бегали дети; на дворцовой террасе, в тени цветущих гранатов, лимонов и апельсинов, развлекалось большое общество прекрасных дам. Сиверс во фраке песочного цвета, в белом платке, закрывавшем до половины подбородок, в искусно завитых буклях, с улыбкой, как всегда, с добродушной великосветской галантностью, негромко читал какое-то письмо, вероятно очень важное, так как слезы блестели на его глазах и в голосе звучало умиление.

Дамы, усевшись вокруг него плотным кольцом и не спуская с него глаз, изображали на своих лицах восторг, поднимали влажные глаза, сиявшие томной улыбкой, и время от времени из чьей-нибудь груди, словно от избытка чувств, вырывался тихий вздох и как бы невольный крик восторга. Сиверс читал письмо, полученное только что от дочери, которая сообщала ему, что у крошки Фриды прорезался первый зубок, а малыш Якоб, дедушкин любимец, разбил себе носик, но, по милости всевышнего и благодаря примочкам из ромашки, у него все прошло. Письмо кончалось каракулями старшей внучки. Труды, которые посол показывал с гордостью и непритворным умилением.

В честь дня ее рождения он устраивал сегодня вечер для юного потомства своих милейших подруг, и, наполнив преданные сердца своим счастьем, он позвал детей, бегавших по саду. Они облепили его со всех сторон. Он же, чрезвычайно довольный этим, прижимал их к груди, целовал и щедро одаривал конфетами.

Сцена была настолько трогательной, что кастелян, сидевший поодаль, едва удерживался от смеха. Но, увидев входящего Зарембу, приложил палец к губам и указал место рядом с собой. Дети разбежались, дамы стали любоваться миниатюрами потомков посла, изображая благоговейное восхищение и не жалея лицемерных восторгов и закатывания глаз. Пани Ожаровская, Радзивилл, Юля Потоцкая, графиня Камелли, Залуская, Нарбут и несколько других старались перещеголять друг друга в громких выражениях своих чувств. Только камергерша Иза сидела в стороне, смотрела издали на детей и не принимала участия в этом хоре.

Заремба подсел к ней.

- Как единственный здесь кавалер, ты бы должен был развлекать меня, пошутила она, протягивая руку.

- Не знаю, сумею ли.

- Попробуй! Что ты смотришь на меня так странно? - сделала она беспокойное движение.

- Потому что ты хороша сегодня, как никогда. К несчастью для многих, прибавил он тихо.

- Ты же вооружен непоколебимым равнодушием, - улыбнулась она какой-то странной улыбкой.

Он не успел ответить, так как кастелян повел его представлять.

Сиверс отнесся к нему с особым вниманием, милостиво удостоив его нескольких слов и приветливого пожатия руки, после чего дамы взяли его под свое покровительство. Особенно часто графиня Камелли дарила его пламенными взглядами, пани Ожаровская упрекала его в том, что он игнорирует их дом, пани Залуская приглашала его на свои понедельничные "беседы", княгиня Радзивилл пробовала заговорить с ним о розах, Юля Потоцкая рассказывала ему о своих сыновьях, а какая-то красавица, похожая на нарядную куклу, старалась извлечь из него сведения о цвете модных в Париже шалей. Он очутился в довольно трудном положении, но вышел из него победоносно, ловко жонглируя словами. Был при этом светски холоден, вежлив и так остроумен, блестящ и красив, что Изе стало почему-то неприятно. Она подсела ближе, стараясь привлечь к себе его взгляд, но он был занят пустым жонглированием и словами, и взглядами, и улыбками и даже не заметил. Она отодвинулась, проглотив обиду.

Вдруг резко зазвенели шпоры, какой-то офицер в полной амуниции подошел к Сиверсу, прогуливавшемуся на террасе с кастеляном, и подал ему письмо. Посол сломал печать и, прочитав, обратился чуть слышно к кастеляну:

- Новая интрига! Шидловский в горячей речи протестует против ратификации нашего трактата, предложенной для обсуждения на сегодняшнем заседании графом Анквичем. Скаржинский поддерживает его, оппозиционеры поднимают скандал и все требуют слова. Председатель теряется, не имея в палате большинства, оппозиция берет верх.

Он хлопнул в ладоши и шепнул что-то старшему лакею. Через минуту явился Лобаржевский с перепуганной физиономией.

- Почему вы еще не в сейме? - спросил строго посол.

- Сейчас как раз пьют за здравие вашего высокопревосходительства, пробормотал адъютант полупьяным голосом.

- Прикажите всем депутатам немедленно отправиться туда. Их присутствие очень важно. Граф Анквич отдаст распоряжения относительно голосования. А вас, майор, прошу поскорее протрезвиться! - Он говорил это уже грозным тоном, улыбка слетела с его сомкнутых губ, глаза сверкали гневом, он весь изогнулся, его голос свистел, как лезвие сабли, он стал сразу властным, повелительным и неумолимым. Письмо председателя он положил в карман и, отправив офицера и Лобаржевского, прошептал: - Ах, эта оппозиция заставляет меня действовать вопреки моим искренним желаниям. Эти манифестации протеста губительны для страны фанфаронов! Майор! - крикнул он вдруг вслед удалявшимся. - В дни заседаний сейма не задерживайте гостей за столом, пусть они исполняют в сейме свои обязанности. Пойдемте, кастелян, я вам покажу розы, которые подарила мне сегодня княгиня Радзивилл. Вы увидите чудеса...

В конце террасы розовая рощица, напоминавшая пылающий костер, дышала опьяняющим ароматом. Были там розы, напоминавшие застывшие сгустки крови, другие - похожие на таинственно блестящий карбункул, третьи - как знойный вздох наслажденья, как уста, полные ненасытной жажды, как улыбки и божественные обещания из бутонов девичьих уст. Были такие, как крик, замирающий в пустоте, или тщетный отчаянный призыв; были кроваво-алые, точно вечно живые раны, были жестокие своим высокомерием и единственные в своей трагической красоте; были и дышащие упоением, очарованием июльских ночей, полные ароматов и такой красоты, что, казалось, явились из сновидения.

Словно пурпурной песнью звучала пылающая роща, и песнь взвивалась к небесам, к солнцу, петь на всю вселенную торжественный гимн наслаждения.

Сиверс всем своим существом тонул в этом благоуханном пурпурном облаке, обходя его кругом, трогая сухими пальцами прохладные лепестки. Его умиленную душу так услаждало это зрелище, что его глаза туманились от наслаждения и весь он дрожал от восторга. Он упивался красками, старался запечатлеть их во всех своих чувствах, не хотел отходить от них и, не будучи в силах оторваться, возвращался многократно, чтобы вдоволь ими насытиться. Только лакей, объявивший о том, что ужин подан, вывел его из приятного созерцания и заставил вернуться к столу, где рассаживалась уже, под присмотром матерей, веселая детвора. Он занял первое место между ними и, как нежный дедушка, сам раздавал лакомства, усердно примиряя поминутно возникавшие споры.

Кастелян и Заремба, оттиснутые на конец стола, сидели рядом.

- Ты согласился бы отправиться в далекое путешествие? - спросил тихо кастелян.

- Если какая-нибудь важная надобность и вы прикажете, дядя...

- Если ты хочешь, можешь поехать в Петербург в качестве сопровождающего того, кто отвезет трактат...

Север поднял изумленные глаза на кастеляна и услышал дальше:

- Будь готов на всякий случай... Многие хлопочут уже об этой чести. Я желаю ее для тебя. Не проговорись только никому об этом. Постарайся понравиться послу...

В зале поднялся вдруг шум. Лакеи внесли огромные корзины, из которых Сиверс стал вынимать драгоценные подарки и раздавать их детям, отвечавшим ему взрывами восторга. Дамы были растроганы до слез его великодушием.

- Пойдем пройдемся, - предложила Иза. - Я не переношу шума.

Заремба послушно встал, и оба пошли по аллее, вдоль зеленых шпалер деревьев.

Птицы щебетали над их головами, перелетая с дерева на дерево, терпкий запах недавно подстриженных самшитов щекотал ноздри. Солнце стояло уже низко, и с полей веяло холодом. Они шли молча, часто взглядывая друг на друга, в чем-то оба неуверенные, оба взволнованные, оба с беспокойно бьющимися сердцами. Что-то свершалось между ними, еще слабое, незримое, как паутина, еще хрупкое и тревожное, но уже охватывавшее их, словно предчувствие того, что должно сейчас случиться. Заремба почувствовал неизбежность этого, - об этом говорили ее глаза, удивительно блестящие и в то же время отсутствующие, ее задумчивое лицо, ее трепещущие уста и словно с трудом сдерживаемый крик. Она шла чуть-чуть согнувшись, вся сосредоточенная, точно шла навстречу чему-то долгожданному. Какие-то вихри потрясали ее, какие-то мысли клубились в ее голове, и в груди теснились бурные чувства. От всего существа ее веяло лихорадочной тревогой, она шла, все ускоряя шаг, нервно кутаясь в золотистую шаль, спадавшую с ее плеч.

- Помнишь наши прогулки в Гурах? - спросила она, внезапно остановившись.

- Я хотел бы о них забыть, - вырвался у него ответ, которого он не мог сдержать.

- Почему? - спросила она коротко, побледнев.

Холод пронизал его сердце, но, сжалившись над ее бледностью, он прибавил:

- Мне кажется, ты устала. Сядем...

- Почему? - повторила она, вызывая удар, которого ждала со склоненной головой и замирающим сердцем.

- Чтоб не помнить твоих измен, - его голос прозвучал тяжелый, как камень.

Она опустилась на скамью, скрытую в нише зелени, горький упрек блеснул в ее пылающих глазах, а лицо окутала жгучая паутина стыда.

- Ты хотела, - я и сказал тебе. Ты изменила мне, ты была моей, - ты клялась мне, я тебе верил, а ты вышла за другого. Тебя прельстило богатство и свобода распоряжаться собой, - продолжал он неумолимо. - Понятен ли тебе язык чужого несчастья? Верно, постоянные балы, ассамблеи, амуры не оставили тебе свободного времени для размышлений, - издевался он, увлеченный неожиданно подступившей горечью. - Ты никогда не любила меня, и все твои клятвы были лживы, лживы были твои поцелуи, - все, все было лживо! Ты только испытывала на мне свои силы, на моем сердце ты примеряла свое кокетство, как примеряют на манекене наряды, для выучки и развлечения.

- Север! - простонала она. - Север, пощади меня!

- Ты надругалась надо мной, но надругалась и над самой собой, продолжал он негодующим тоном и, охваченный порывом жестокости, стал перечислять все ее преступления. Ничего не прощал ей и, совершенно не разбираясь в словах, хлестал ее диким, язвительным презрением. Наконец-то пришел к нему желанный миг расплаты за мучения, за все минуты отчаяния. Она сидела перед ним с лицом, залитым слезами, точно прикованная к позорному столбу, еле живая от муки и такая беззащитная, такая страдающая и печальная, что ему вдруг стало ее жаль. Перед ним была уже не прекрасная и гордая камергерша, дама королевских салонов, была даже не прежняя Иза из Гур, а какое-то несчастное существо, корчащееся в муке, терзаемое когтями горя и отчаяния.

Он сам испугался того, что сделал, не зная, что будет дальше. Она подняла на него свои влажные от слез глаза и сквозь сияющую нежностью улыбку прошептала:

- Я люблю тебя, я всегда тебя люблю!

Он вскочил, чтобы бежать, словно охваченный ужасом. Такими неожиданными показались ему ее безумные, невероятные слова. Какой-то головокружительный вихрь охватил его. Он стоял, ничего не понимая, охваченный лихорадочной дрожью; смотрел в ее широко раскрытые глаза, точно в зловещую пропасть. Вдруг точно свет молнии пронизал его сердце, омраченное страхом, и залил его ослепительной радостью, - он понял правдивость ее слов и поверил в чудо. Подхваченный пламенным вихрем, бросился к ее ногам, к ее раскрытым объятиям, точно к вратам рая. То, что было для него вечной мечтой, снизошло на него теперь благодатью счастья, лучезарным гимном любви. Он обнял ее в горячем порыве своей любви, осушил поцелуями ее слезы и затопил такою силою чувства, что она искала жадными устами его уст, что каждый ее взгляд был поцелуем, а каждый поцелуй признанием, клятвой и пламенной отдачей на смерть и на жизнь. Ее шепот, полный страстного жара, опутал сладостной мелодией его душу, и он почувствовал всю радость любви и счастье целой жизни.

- Дай уста, дай еще! - шептал он порывисто и пил из них ненасытно нектар счастья.

- Пожалей, я умру... - прошептала она, слабея.

Он выпустил ее из объятий, сам теряя сознание и ничего не видя от охватившего его жара. Но прежде чем он успел опомниться и связать разбегающиеся мысли, он снова почувствовал на своих устах ее жгучие уста, и новые волны зноя увлекли его на самое дно неизъяснимого блаженства.

Со стороны террасы послышались детские возгласы. Оба быстро встали и, держась за руки, как когда-то в Гурах, проскользнули в парк, за шпалеры.

Их охватила тишина, холод и зелень, пронизанная красноватыми отблесками заходящего солнца. Высокие березы неподвижно белели; и только низкий кустарник шуршал и дрожал пугливо.

Они пошли по какой-то тропинке, не зная, куда и зачем, но уже объединенные чувством и счастьем. Оба молчали; обоим было достаточно пожатия руки, глубокого взгляда друг другу в глаза, произнесенного иногда шепотом слова, сорвавшегося с уст вместе с поцелуем. Их души принимали в себя тишину этих деревьев, торжественную тишину всезабвения и всепрощения.

Иногда они смотрели на солнце, проглядывавшее между стволами, или пускались бежать, точно испуганные дети, - прятаться в чащу и темные закоулки. Иногда присаживались на дерновые скамейки, окруженные орешником, чтобы освежить себя поцелуями, шепнуть друг другу чуть слышно нежные слова, посмеяться ни с того ни с сего над чем-нибудь и снова убежать без всякой причины, как когда-то в Гурах.

Они вошли в фруктовый сад, и дорогу им преградили ветви, отягченные яблоками. По земле стлался зеленый ковер травы, густо усеянный цветами. Извилистая тропинка вела в глубь сада. Иза пошла по ней не задумываясь. По дороге сорвала яблоко, откусила и подала ему, смеясь.

- И Адам вкусил и был изгнан из рая.

- Ах ты, Ева, искусительница Ева! - весело смеялся он.

- То Адам; а Север вкусил и был впущен в рай. Послушайся, и войдешь в него.

Они вышли на лужайку, пересеченную серебристым ручейком, всю заросшую незабудками. На ней паслось небольшое стадо белых овец и резвились ягнята в голубых намордниках. Какой-то крестьянин, живописно опершись на изогнутый конец посоха, причудливо разукрашенный лентами, и со свирелью у рта, стоял там точно на страже.

- Прямо живьем перенесено с французской гравюры, - удивился Север, но удивление его еще больше возросло, когда она завела его в маленький дворик, за невысокий ивовый плетень, где стояла низенькая избушка, покрытая соломой. К ней жался крошечный хлев, перед которым весело вилял хвостом грозный цепной пес и кудахтала стайка кур. Пол избушки был выложен дерном, у порога посыпан желтый песок, на крыше бесцеремонно ворковали голуби, а над настежь раскрытой дверью пухленькие амуры держали в руках белую доску, на которой в рамке из плюща красными буквами алели слова Виргилия:

"Любовь все побеждает, и мы склоняемся перед любовью".

На пороге стояла красивая пастушка, разукрашенная цветами и лентами, вплетенными в причудливо завитые кудри, и, кланяясь им до земли, приглашала зайти в восьмиугольную комнату, подделанную под крестьянскую, уставленную простой мебелью, но по стенам увешанную гобеленами, изображавшими нежные пастушеские сцены.

- Хлоя, сошедшая на землю! Совсем как в театре, - воскликнул Север.

- Здесь должен был быть подан сегодня ужин, но из-за утреннего дождя посол предпочел террасу. Как тут, однако, красиво! - восхищалась она.

Какой-то шум раздался за стенами избушки, смешанный с заглушенными звуками мандолины. Заремба побежал посмотреть, чьи это шалости.

- Офицерская идиллия! - объяснил он, вернувшись, - пастухи-гренадеры пляшут со своими пастушками под аккомпанемент балалаек и битых бутылок. Уйдем отсюда.

Какой-то вопрос просился у нее на уста, но, раздумав, она шепнула с искренним сожалением:

- Я мечтала о том, чтобы остаться здесь с тобой наедине, а тут надо уходить...

Они присели, однако, на завалинке у избушки. В воротах показался пастух, окруженный овцами. Он играл на свирели, а ягнята, позванивая колокольчиками, потешно прыгали вокруг него.

Иза была полна восторга, любуясь ими, не скупясь на ласковые слова красивому пастуху и звучащие серебром выражения любви.

А пока они наслаждались красивой картиной, сопровождая забаву нежными ласками и поцелуями, явился вдруг, точно из-под земли, ее верный казачок и стал шептать ей что-то по секрету на ухо. Она сдвинула брови в минутном раздумье, потом проговорила вслух:

- Скажи, что я сейчас приду. Пойдем! Камергер тяжело заболел, и мне нельзя оставить его одного в таком состоянии, - объяснила она довольно растерянно.

Эта неожиданная заботливость о муже резанула его безмолвной ревностью.

- А может быть, это только интрига! - продолжала она. - С ним бывало, что он вызывает меня под предлогом внезапного ухудшения; я прихожу, а он смеется, - ему только хотелось испортить мне веселое настроение. Он весь напичкан такими злыми выдумками. Ты не представляешь себе, как я из-за него страдаю, - вздохнула она, поднося платок к сухим глазам.

Они возвращались во дворец. Западная часть неба была озарена кровавым заревом. Весь парк окрасился багрянцем, и даже белые рубашки берез отливали пурпуром. Из чащи кустов доносился щебет засыпающих птиц и распространялся одуряющий аромат. Сизая пелена сумерек медленно спускалась на землю. Они шли, прижавшись друг к другу, со сплетенными руками, точно слившись друг с другом. Иза жалобно, усталым голосом жаловалась на свою горькую судьбу и на мужа.

- Всегда можно прогнать его и развестись, - перебил он ее с жаром.

- Папа уже советовался с юристами, они находят какие-то затруднения. Да к тому же камергер не хочет соглашаться. Боже мой, зачем меня заставили выйти замуж?

Он хотел было спросить о предполагаемом предложении Цицианова, но удержался и шепнул только хмуро:

- Это расплата за нарушение клятвы!

Он весь дрожал, когда говорил это.

Она покрыла его глаза поцелуями, обняла его, прижалась всем телом, слилась с ним. Охваченный новой знойной волной, он отдался на произвол ее щедрой любви, забыв обо всем и даже о самом себе.

Спугнули их звуки музыки клавесина и пение. - Не заставь меня снова ждать напрасно, - шепнула она с последним поцелуем.

Он пробовал оправдываться. Она указала на близость дворца и бросила на прощанье:

- Люблю тебя! Последнее окно в сад, помни...

На дворцовой террасе плясали дети вокруг Арлекина, восседавшего на высоком табурете, и пели. Хор серебристых голосков звенел словно радостный хор птичек, и словно рой мотыльков или разноцветных лепестков кружился в тихом, сизом от надвигавшихся сумерек воздухе. Графиня Камелли тихонько аккомпанировала, а хоровод раскрасневшихся, искрящихся глазенок и развевающихся волос и платьиц ритмически колыхался и с увлечением подпевал:

Лавкой Арлекин живет

На дворцовой лестнице,

Казачкам преподает

Музыку и пение.

А потом каждый из детей подходил к Арлекину, делал перед ним изящный реверанс с соответствующей гримаской на лице, а все остальные весело пели:

Да, м-сье По,

Да, м-сье Ли,

Да, м-сье Ши,

Да, м-сье Полишинель!

И после каждого припева заливались раскатистым смехом и бросались на него, теребя его со всех сторон.

Старшие тоже с удовольствием следили за игрой. Умиленный до слез Сиверс первый горячо аплодировал и даже подпевал в начале куплетов.

Иза незаметно покинула общество и уехала. Заремба, заслышав стук колес ее экипажа, с возрастающим нетерпением ожидал конца игры, которая ему изрядно наскучила. Он был так опьянен своим счастьем и взволнован, что довольно бесцеремонно вел себя с дамами, к явному их удовольствию.

Уже совсем смерклось, когда он, наконец, очутился на свободе и, невзирая на дядю, который хотел везти его к епископу, чтобы там подробнее обсудить дела, связанные с поездкой в Петербург, убежал от него перед самым дворцом, - так ему хотелось остаться одному со своими мечтами об Изе.

Сумерки сгущались, и, хотя на западе еще рдели багряные полосы зари, небо заволакивалось темной, иссиня-серой пеленой, время от времени поднимался ветер, раскачивал деревья, свистел в темных пустых переулках. Каменные дома и деревянные лачуги были уже погружены во тьму и наглухо замкнуты. Свет был виден только кое-где да на углах главнейших улиц, где на веревках колыхались фонари. Их водворили здесь только на время сейма, а под ними густой щетиной штыков сверкали военные караулы, бдительно следя за экипажами. Пешеходов, не имевших при себе разрешения коменданта, караулы должны были доставлять на гауптвахту. Гродно был разделен на четыре квартала и отдан под наблюдение четырех егерских батальонов, которые каждую ночь сетью частых кордонов загораживали выходы улиц, проулки и дома наиболее видных оппозиционеров. Казацкие патрули разъезжали по переулкам, ведя, в свою очередь, слежку.

При таком ревностном попечении союзников о спокойствии спящего населения Гродно уже с девяти часов вечера приобретал вид вымершего города. Лишь изредка, и то вынужденный крайней необходимостью, проходил по улице какой-нибудь человек. За ставнями окон у подъездов освещенных дворцов или у запертых снаружи для виду кафе шпионили только сыщики.

Зарембе так надоели опросы солдатских караулов, что, увидав у дворца Огинских какой-то экипаж, он пошел с намерением предложить кучеру отвезти его, но, к великому своему удивлению, узнал кучера и лакея камергера.

- Что вы тут делаете? С кем вы приехали?

Узнал от них, что камергер приехал с визитом к старухе гетманше.

- Давно вы здесь ждете? - спросил он, слабо отдавая себе отчет, для чего задал этот вопрос.

- Приехали чуть не в шестом часу.

Ушел, не сказав ни слова, и остановился в темном углу площади, словно заинтересовавшись лошадьми и прохожими.

"Странно... Тяжело болен и столько времени сидит с визитом. Что это значит? Чуть не с шестого часу! - кружились в голове его беспокойные мысли. - Чуть не с шестого часу... А было уж почти восемь, когда он вызывал ее. Здесь скрыта какая-то интрига. Правда, она жаловалась, что он устраивает ей иногда такие сюрпризы. Это похоже на него. Беспомощная трухлятина вымещает свое бессилие булавочными уколами. Какое нелепое ребячество! Ну да, несомненно, он придумал опять какую-нибудь школьническую выходку".

Пожал плечами и пошел по направлению к своему дому, снова погружаясь в воспоминания о недавно пережитом счастье. Все произошло так быстро, а главное, так неожиданно, что он не опомнился еще от угара, не мог еще собрать мыслей.

"Неужели это возможно! - спрашивал он себя, все еще не веря. - Значит, она меня любит?" - и чувствовал ответ на губах, на которых горели еще ее поцелуи, в биении взволнованного любовным порывом сердца, в звучащих еще в душе клятвах, и все же это казалось ему скорее сном, грезой, каких он знал уже так много, чем действительностью. Постучал условным стуком в дверь своей квартиры, как вдруг неожиданно всплывшая мысль заставила его содрогнуться:

"А если она выдумала, что он болен?"

Кацпер открыл ему дверь и остановился в выжидательной позе.

- Я сейчас вернусь, подожди, - проговорил Заремба чуть слышно и, прежде чем тот успел ответить, исчез, скрылся во тьме, словно подхваченный ураганом.

- Последнее окно со стороны сада, - повторял он почти бессознательно с таким чувством, как будто спешил на свидание, которого ждал целую вечность. Владел собою вполне, но в то же время душа его была полна какого-то непонятного страха, а мозг окутан туманом.

В доме камергера был еще свет в нескольких окнах. В углу подворотни, у настежь открытых ворот, при тусклом свете крошечной лампочки, дворня играла в карты с таким азартом, что никто не заметил, как он прошел. На лестнице было пусто и темно. В передней второго этажа, уткнувшись в угол, храпел какой-то солдат, который даже не пошевелился, когда он вошел.

"Похож на денщика", - пронизало его насквозь смутное, липкое подозрение.

В гостиной горела масляная лампа, в соседней комнате было темно, то же и в следующей. Только в крайней, там, где было "последнее окно со стороны сада", сквозь щелку неплотно прикрытой двери проглядывал свет.

Ковры заглушали шаги. Север шел, ни на что больше не обращая внимания, не будучи в силах ни остановиться, ни вернуться, - как солдат в атаке. Замедлял только все время шаг, словно с трудом поднимаясь на крутой откос форта, где его ждала победа или смерть.

Вдруг за дверью послышался разливающийся жемчужным каскадом смех и чей-то страстный шепот. Север вздрогнул и, бессознательно нащупав эфес сабли, толкнул дверь.

В широком низком кресле сидели Иза и Зубов, сплетенные в объятии, словно слившиеся друг с другом в жгучих поцелуях. Сверкавший сбоку на стене канделябр со всей жестокой ясностью освещал эту сцену.

Заслышав скрип двери, Иза вырвалась из объятий любовника и, встав с кресла, точно окаменела на мгновение.

- Я не мешаю, продолжай развлекаться, - бросил он, с галантным поклоном отступая за порог.

Она сделала несколько шагов ему вслед, словно желая что-то сказать.

Он медленно удалялся машинальной походкой обреченного на казнь.

В эту минуту, совершив над собой мучительнейшее усилие, он вырвал ее из своего сердца навсегда. В душе его умерла красавица, о которой он мечтал с детских лет. Он похоронил ее вместе со своими юными грезами, надвинул на могилу ее каменную плиту презрения. Та, которую он потом встречал в жизни, была ему совершенно чужда и неинтересна, - она представлялась ему только чужой любовницей, каких нетрудно было встретить на каждом шагу в тогдашнем свете. Он не старался ее избегать и, когда они встречались, был с ней вежлив, как полагалось, и с улыбкой на губах смотрел на нее незамечающим, холодным взглядом.

Какое было ему дело до того, что Зубов с того памятного вечера не показывался больше ни разу во дворце, что Цицианов снова попал в милость, что вокруг нее стал вертеться, ища ее благосклонности, близкий друг короля, на редкость красивый американец, кавалер Лайтльплэдж, особа довольно таинственная.

Он почувствовал себя далеким от этих мелких любовных огорчений, тревог и волнующих ожиданий благосклонного взгляда возлюбленной. С еще большим усердием отдался он служению долгу и напряженной работе. А ее было так много, такой богатой результатами и в то же время опасной, что, казалось, с увеличением преград рос и он сам и удесятерялись его силы и холодная, рассудительная отвага. Никому не пришло бы в голову подозревать в этом модном франте заговорщика и якобинца. Дни и ночи он был у всех на глазах; слонялся по городу, простаивал часами вместе с другими у кафе, прогуливался с дамами, бывал на балах и ассамблеях. По ночам же его видели то за "фараоном", то у Анквича на вакхических пирушках, то на попойках с союзными офицерами. Он не брезгал даже обществом отъявленных прохвостов и взяточников, отдавал дань и любовным приключениям. В свете даже пошел слух о его романе с графиней Камелли, которая слишком выделяла его своей нежностью, хотя он не гонялся за ее милостями. Словом, жил по-модному, шумно и весело, появляясь во всех видных местах. Это была, конечно, только маска с целью обмануть чересчур любопытные взоры, чтобы действовать свободнее на пользу дела. Случалось, что он в течение часа успевал показаться в десяти местах, а потом, преобразившись до неузнаваемости, отправлялся с Кацпером по корчмам и постоялым дворам, или с отцом Серафимом на многочисленные разведки и вербовку солдат, или украдкой пробирался с важными докладами к Дзялынскому, оказывал приют изгнанникам и отправлял под самыми разнообразными прикрытиями в Варшаву и южные воеводства целые транспорты оружия, фуража и людей. И, несмотря на эту неимоверно изнурительную работу, постоянную лихорадочную спешку и подстерегающие на каждом шагу опасности, он чувствовал себя прекрасно, исхудал только так, что однажды у входа в кафе Воина, подтрунивая, заметил ему:

- Ты стал похож на живые мощи. Знаю, брат, твоя болезнь называется "лихорадка Камелли".

- Ты не угадал, - она называется "долг"! - ответил он прямо. - Я как раз искал тебя. Как обстоят дела с нашей компанией по игре?

- Приказала долго жить. Мне пришлось отдать еще в придачу часы моего покойного батюшки.

- Судьба изменчива. Хочешь попытать счастья вот с этим офицериком, что стоит на том углу? Его зовут Иван Иванович Иванов. Это приятель Качановского.

- Я пробую счастье с самим чертом, если только у него звенят дукаты в кармане. Но у меня так сложились дела, что сейчас я гол до нитки. Разве что сыграть в ламберт на орехи.

- Ну вот, я закладываю основание новой компании, - ткнул ему Заремба в руку тяжелый рулон.

- Что же я должен выведать у этого болвана? - понял Воина сразу его намерения.

- Количество сопровождающего их конвоя, точный срок отбытия и наверное ли сделают привал в Мерече.

- А когда тебе нужно все это знать?

- Не позднее чем во вторник утром. Согласен?

- Сказано - сделано. Больше не расспрашиваю. Твои дукаты и твоя тайна. Погоди-ка, как бы тут к нему подойти? Гм! Физия-то у него глуповатая, а глазенапы-то хитрущие, - разглядывал он внимательно офицера. - Дуть привык много и что попало, - на то солдат; любит картишки, золото и приятельскую компанию, - на то Иванов; а девчонки кажутся ему раем, - ну, это естественно, потому что молод и глуп, - раздумывал он вслух.

- Может быть, ты с ним знаком?

- Это не нужно. "Фараон" сблизит нас, как братьев. Комедия, право. Ха-ха! Видно, и я могу на что-нибудь пригодиться.

Он молчал, а через минуту опять заговорил, но на этот раз уже почти серьезно:

- Если я тебе буду нужен и в других обстоятельствах...

- Еще как! Не хочешь ли поговорить с командиром или с Ясинским?

- Нет, уж избавь, благодарствую; один - сама добродетель и сразу насядет на тебя с проповедью на плохой латыни, точно на поминках, второй сочиняет приторные рифмы. Во рту у меня от этого такой вкус, точно целую кормилицу, - тошнит. Нет, уж предпочитаю с тобой, как доброволец. Для развлечения.

- Как хочешь! Смотри-ка, толкотня на улицах, точно на ярмарке в Бердичеве.

- А что, мала ярмарка в Гродно! Каждый приволок что-нибудь на продажу. Жаль только, что Сиверс дешево платит, а Бухгольц скупится. Много будет разочарованных, - трунил он, посмеиваясь.

Действительно, Гродно в то время, в половине августа, представлял собой поразительную картину огромного сборища приехавших со всех сторон Речи Посполитой. Город был перегружен через край, и все еще подъезжали целые обозы заполненных экипажей, телег с холщовыми покрышками, прибывали верховые и пешеходы. Весь город гудом гудел от неумолчного людского гомона и грохота колес.

В уличной толпе привлекали внимание военные мундиры и задорные физиономии офицеров. Одни, говоря, что они из бригад, захваченных Москвой, присваивали себе разные чины и хлопотали об уплате им не выплаченного еще за прошлую войну жалованья. Другие просили сейм обеспечить их за выслугой лет и за полученные раны. Некоторые приезжали только для того, чтобы повеселиться, поискать приключений и попытать в чем-нибудь счастья. Были, однако, и такие, которых товарищи и солдаты отправили поразведать, не слышно ли чего-нибудь насчет восстания: вся армия стремилась к нему со всем пылом верных отчизне душ. С такими водил знакомство Заремба, обмениваясь с ними взглядами, в которых сквозило взаимное понимание, или знаками. Помимо этой шляхетской толпы, заливавшей Гродно, кишела в нем еще более многолюдная толпа простонародья: всякого рода бедноты, солдат, бежавших от плетки мужиков, прислуги без места, праздношатающихся и людей свободного сословия, искавших средств к существованию. Кой-кого из них приютили гродненские жители, кой-кто устроился в господских дворцах и конюшнях, некоторые расползлись, куда могли; большинство же рассасывалось бесследно.

Недаром каждый день трещали барабаны за Неманом, у корчмы Потоцкого лилась сивуха, звенело предательски золото и шли попойки с утра до утра, а потом ночью казаки гнали нагайками в лагерь в Лососне пьяные ватаги несчастных. Но об этом мало кто знал. Вербовали агенты и для прусского короля, только в большем секрете и с большим разбором. Англичане тоже пробовали запускать свои лапы, но без особой удачи. Вербовал и Заремба через своих людей, однако не столько, сколько мог бы и хотел, так как у него не хватало денег и угрожала двойная опасность: от своих и от врагов. Особенно от своих. Об этом и размышлял он, когда увидал в толпе отца Серафима. Монах усердно собирал подаяние у модных франтов, облепивших, как мухи, стены кафе, протискивался между ними со смиренным видом, подставляя то одному, то другому табакерку, потряхивал кружкой, но вместо медяков собирал лишь щедрую дань насмешек и язвительных замечаний.

- Что за потешная образина, - заметил первым хорошенький, как херувимчик, Нарбут, - надо подшутить над этаким красавцем мужчиной.

- Смотри только, братец, это мастер хоть куда, отделает тебя под орех, как пить дать, и только на смех подымет! - уговаривал его Воина.

Но Нарбут, воображавший много о своем остроумии, крикнул с насмешкой:

- Как это! Бернардинский монах просит подаяния, и без овечек впереди?

- Что, сударь, поделаешь, - сейчас только с баранами дело имею, обрезал его бесстрашно монах, так что Нарбут покраснел до ушей и только прошипел сердито:

- Вижу, отче, воспитывался ты со стадом, оттого и вырос таким невежей!

- Что у кого болит, тот о том и говорит, - отрезал и на этот раз монах, смиренно склоняя голову и поднимая кружку.

Молодежь стала смеяться. Нарбут, задетый за живое, хлопнул набалдашником трости по тонзуре монаха и проговорил кисло:

- Ничего тут нет: отдается, как в пустом сарае.

- Как аукнется, так и откликнется! - проговорил тихо монах. - Впрочем, битому подобает молчать, ибо, как говорит наш игумен: "Жалко бальзама для капусты, а розового масла - чтоб смазывать сапоги".

Тут уж молодежь прыснула со смеху, хватаясь за бока, чем воспользовался монах, подошел к Зарембе и, гремя кружкой, шепнул ему:

- Кацпер не вернулся. Маркитант ждет!

И медленно пошел дальше своей дорогой, побрякивая кружкой, не обращая внимания на насмешки и чувствительные тумаки.

Заремба, несмотря на беспокойство за судьбу Кацпера, отправленного на разведку в Мереч в связи с предстоящей вылазкой Качановского, оставался еще некоторое время у кафе, разглядывая бесконечную вереницу экипажей. Час был послеобеденный, и весь "свет" выезжал за город подышать свежим воздухом и насладиться прохладой. Поминутно приходилось раскланиваться со знакомыми. Проехал кастелян с Изой и Тереней. Марцин сопровождал их рядом на горячем гнедом жеребце. Проехала княгиня Радзивилл с пани Ожаровской в экипаже, запряженном четверкой серых арабских лошадей с красными султанами между ушами. Проехал экипаж с королевским гербом, отвозивший в замок графиню Тышкевич. Проехала графиня Камелли в узкой одноколке со своим братом Мартини и на поклон Зарембы ответила такой нежной улыбкой, что Воина даже вздохнул с завистью.

- Если бы это было по моему адресу! Красивая чертовка! А та, пожалуй, еще опаснее! - прибавил он, галантно раскланиваясь с графиней Люлли, сидевшей в желтом с красными разводами экипаже в обществе кавалера Лайтльплэджа.

- Обеих бы я поставил к позорному столбу! - ответил Заремба раздраженно.

- Гм... И инфлянтский папаша выехал сегодня на прогулку, - шепнул кто-то, завидя епископа Коссаковского, ехавшего с пани Забелло и худощавым капелланом.

- Ну, как тебе нравится служба у него? - спросил вполголоса Воина Севера.

- Я прибавил бы его к тем дамам для трио, только поставил бы чуть-чуть повыше...

- Я так тебя и понимал, - так же тихо сказал Воина, как будто обрадовавшись его тону. - Говорят, он хотел платить оппозиционерам по сто дукатов за отказ от оппозиции в день ратификации трактата с Россией. Верно это?

- Верно, только не удалось ему подкупить никого. Все равно, и без них у него есть большинство.

- А если нет, так купит... Когда же ратификация?

- Кажется, в субботу, но только в понедельник может попасть на баллотировку. А может быть, удастся еще оттянуть или что-нибудь другое помешает...

- Гроб готов, и крышка должна захлопнуться, - могильщики уже ждут, указал Воина на Цицианова, стоявшего в своем "виски", точно в триумфальной колеснице, и правившего четверкой вороных, увешанных бубенцами. Фон Блюм сидел рядом с ним.

Оба загляделись на вереницу экипажей; она извивалась во все стороны, точно змея, сверкающая всеми цветами радуги, и все время подвигалась вперед. Глаза слепли от пышности нарядов красавиц, султанов, бриллиантов, ливрейных позументов, упряжи, позолоты и дорогих лошадей. Спокойные лица, веселые взгляды, взрывы смеха и несмолкаемый гул голосов не возбуждали мысли о том, что над всеми звенят уже кандалы, что это один из последних дней свободы...

- Хвала тебе, Богатство! - вскричал вдруг Воина, низко кланяясь какому-то проезжавшему человеку с красным округлым лицом и молодецки подкрученными кверху усами. - Сам серадзский воевода, Валевский - мой крестный и опекун. Не ожидал я его встретить в Гродно. Бегу, чтобы никто не предупредил меня в услугах ему. А о твоем деле не забуду.

Заремба отправился на почтовый двор, рассчитывая там застать маркитанта, о котором шепнул ему отец Серафим. Перед доминиканским монастырем он встретил Борисевича. Мастер шел прямо с работы, забрызганный известкой, в фартуке. Он сделал знак посвященных и, свернув в костел, в боковой придел, заговорил там тревожным шепотом:

- Мой дом охраняется егерским караулом; кто ни явится, всех сейчас же тащат на Городницу. Бегаю по всему городу, чтобы предупредить наших. Пана Краснодембского не выпускают из квартиры, даже, простите за выражение, для естественных надобностей. Рассказывали в городе, будто ломжинского депутата увезли сегодня ночью...

- Пока еще нет, но тоже сидит дома под стражей. Как поживает капитан?

- Утром был у него ксендз Мейер с причастием.

- А что случилось? - испугался Заремба. - Вчера я еще видел его здоровым...

- И сегодня ему не хуже, - лукаво усмехнулся Борисевич. - Но как только егеря обставили все окна и двери, пан капитан, испугавшись за какие-то важные бумаги, велел мне позвать ксендза, - к больному, мол, при смерти. Ксендз Мейер, конечно, унес под рясой что было нужно, - шел со святыми дарами, кто ж бы его мог заподозрить! Пан Жуковский мастер на фортели!

- Передайте ему мой привет, - протянул Заремба руку Борисевичу, который пожал ее с большим почтением, лишенным, однако, подобострастия.

Заремба не придавал значения домашнему аресту Краснодембского и других патриотов, так как это было постоянной системой Сиверса - перед каждым важным заседанием сейма делалась попытка терроризовать оппозиционеров арестами и угрозой ссылки в Сибирь, чтобы заставить голосовать заодно с покорным Сиверсу большинством. Верных отчизне ему не удавалось сломить, но усердие послушных ему таким образом подогревалось.

В длинном почтовом дворе, застроенном с обеих сторон конюшнями и сараями и заваленном всевозможной упряжью, Заремба с трудом отыскал маркитанта и под предлогом закупки фуража для лошадей велел провести его в амбар; там только, торгуясь и осматривая овес, узнал, что большой транспорт полушубков готов уже к отправке.

- Две тысячи штук, короткие, как раз для нашей кавалерии, - шептал маркитант, указывая глазами на покрытую зеленым брезентом груду, от которой сильно пахло овчиной. - Полковник Ясинский прислал их с сеном. Жалко, что дальше нельзя их переправить таким же образом, а провозить открыто небезопасно: "союзники" могут реквизировать их для себя...

Заремба, умевший легко находить выход в подобных случаях, спросил:

- Вы фуражируете армию Игельстрема тоже?

- Только неделю тому назад отправил ему триста корцов овса.

- Ну, тогда мы распорядимся, как у себя дома, - весело засмеялся Заремба. - Надо перемахнуть туда же и полушубки.

- Можно рискнуть, - понял сразу фортель поручика маркитант. Документы и конвой даст мне генерал Дунин, вот только как транспорт дойдет до наших складов!

- Конвою свернем шею, а полушубки пропадут. Пускай ищут...

- Рискованное предприятие. А вдруг окончится неудачей?

- Сколько телег и под каким конвоем? - спросил Заремба, обходя молчанием его сомнения.

- Десять, и столько же казаков со старшим. Больше не дают, потому что Варшавский тракт безопасен, и в каждом городе по дороге стоят их же гусары.

- Двадцать рядовых, переодетых конюхами, справятся с ними. Лишь бы только оружие было наготове и проведено умело командование.

- Кацпер был бы всех пригоднее.

- Он нужен мне здесь. Дам одного варшавяка, - шалопай и повеса, но незаменимый, когда нужно пустить пыль в глаза и провести кого-нибудь. Пришлю вам его еще сегодня. А сами вы должны приготовиться и вооружиться на всякий случай; ставка не малая.

- Каждый день рискуешь головой. Не хотите ли посмотреть лошадку? Чудо из чудес! - заговорил он вдруг громко, завидев каких-то людей. - Оставил у меня на продажу капитан фон Блюм. - Он крикнул своим татарам, чтобы вывели лошадь на двор. - Взят как будто у наших под Миром, - пояснял он тоном, в котором слышалось сомнение.

- Скорее просто украден из чужой конюшни, - ответил Заремба и, осмотрев лошадь, которая оказалась действительно прекрасной, уехал домой, так как уже надвигался вечер.

Кацпера все еще не было. Качановский храпел в своей каморке, точно после жаркого сражения с бутылками. Сташек распевал где-то на конюшне под аккомпанемент свирели Мацюся, и его слышно было на всю округу.

Капитан возражал против назначения Сташека для сопровождения транспорта, но, узнав об этом, парень бухнулся ему в ноги и так горячо его упрашивал, что капитан вынужден был согласиться - тем более что и Заремба замолвил за него словечко.

- На четвереньках поползу, а все сделаю как надо, ваше высокоблагородие, - бормотал он, задыхаясь от радости.

Побежал немедленно к маркитанту и вернулся только тогда, когда транспорт уже готов был к отправке.

Заремба едва узнал его, так он изменился: перед ним стоял парень в толстом, расстегнутом на груди полушубке и холщовой мужицкой рубахе. На ногах у него были лапти, барашковая шапка в руке, физиономия простофили, и несло от него конюшней так сильно, что в ноздрях свербело.

- Смею доложить, с рассветом трогаем, - вытянулся он невольно в струнку.

- Поезжай с богом. - Заремба дал ему несколько дукатов и подробные инструкции. - Да смотри: довезешь - будет тебе повышение, а напортишь повесят тебя казаки.

- И-и, пан поручик, родной сын моего батьки висеть не будет, - уверял он с жаром. - Почую только носом запах варшавской кухни - и буду тут как тут.

Качановский нежно распрощался с ним и, хлопнув его по плечу, рявкнул:

- Смотри, опростоволосишься, набью тебе морду так, что на страшном суде даже мать родная тебя не узнает. - Он вышел с грозным видом, не забыв, однако, ткнуть ему в руку несколько злотых, отчего Сташек умиленно прослезился, признавшись в сенях Мацюсю:

- Черт возьми, этакая тоска разбирает по Варшаве, что, как дойду до заставы, сам не знаю, что сделаю с радости.

- Тянет тебя к варшавским юбчонкам, - загоготал басом Мацюсь.

- Дурак ты, тянет меня к маменькиным ласкам.

Заремба не слышал больше, так как в его душе вдруг тоже проснулась тоска по матери, которая тщетно ждала дома его возвращения. Чтобы не поддаться тоске, вышел к Мацюсю и объявил ему, что на время отсутствия Кацпера производит его из кучеров в личные денщики. Парень покраснел от радости, и широкое, краснощекое лицо его радостно залоснилось. Парень был рослый, как дуб, но в голубых, как цветочки льна, глазах светились детская кротость и простодушие. Больше всего он любил своих лошадей, потом своего барина и солдатскую службу. В боях сражался с таким ожесточением, что, когда приходилось, руками душил врага. Сильный был, как медведь, пушку мог сдвинуть с места один и лошадь поднимал на плечах. Однако нередко получал взбучку за распущенность, пьянство и нарушение дисциплины. Заремба получил его вместе с Кацпером от отца, еще когда был юнкером, и любил обоих почти как родных братьев.

- Слушаюсь, ваше благородие, - ответил Мацюсь, не сразу разобравшись в том, что услышал. - А лошадей, значит, от меня возьмет Петрек? - спросил он с тревогой.

- Да, только ты поглядывай за конюшней, не пей и не якшайся с кем попало. Понимаешь?

- Слушаюсь! - вытянулся Мацюсь так, что кости у него затрещали. Только буланок я Петреку не отдам, - проговорил он заикаясь, готовый на все, что его ждет.

- Налево кругом, марш! - скомандовал Заремба раздраженно, собираясь уходить.

Мацюсь, однако, не сдался без бою, - в сенях загородил ему дорогу и стал слезливо клянчить:

- Разрешите доложить, ваше благородие, этому чурбану Петреку за быками ходить, а не с жеребцами кумиться. Камнем буду дома сидеть, сивухи и не понюхаю, а лошадей не отдам. Боже ты мой, боже, захиреют, бедняжки, без меня, совсем захиреют!

- Сказано тебе! Слышал? Отойди! - прикрикнул грозно Заремба и пошел к отцу Серафиму, чтобы отправить его на поиски Кацпера. А позже он крался по переулкам на квартиры делегатов, съехавшихся со всей Речи Посполитой. Их должно было собраться десятка полтора, от армии и воеводств. Они съезжались в Гродно под разными предлогами, различно переодеваясь, чтобы не обратить на себя внимания шпионов. Особенно это важно было потому, что последние дни были пропитаны лихорадочной атмосферой тревожных подозрений, зловещих слухов и беспокойных ожиданий. Беспокойство возбуждали все более и более многолюдные кадры союзнических войск, наводнявших Гродно, все более и более частые аресты депутатов и тайные слухи о тех, кого тайком по ночам увозили в Сибирь. Отголоски сеймовых совещаний еще подливали масла в огонь, ибо заседания становились все более и более бурными и затягивались выше всякой меры: Бухгольц слал пресветлейшему сейму ноту за нотой в тоне таком необычном и оскорбительном, что выводил из себя даже самых послушных пособников Сиверса и разжигал ненависть во всем обществе. В ответ на эту дерзость патриоты каждый день самыми пламенными словами заклинали сейм прервать всякие переговоры с прусским королем, клеймя в своих речах его разбойничьи приемы, его вероломство и низкую измену. Не было числа стишкам, рукописным листкам, пасквилям и всяким писаниям, проникнутым ненавистью к королю и ходившим по рукам публики. Никто не спрашивал больше, как во время предыдущего сейма: с Фридрихом или с Екатериной. Все были согласны на союз хотя бы с бешеной собакой, - только бы союзник содействовал изгнанию негодных пруссаков. Захват же пруссаками Ченстохова вызвал бурные взрывы озлобления. Шляхта, бряцая саблями, клялась скорее погибнуть, чем примириться с этим за хватом.

Такое положение дел было на руку Сиверсу, который часто фигурально, а еще чаще секретно поддерживал противодействие прусским посягательствам, лицемерно давая понять, что только до поры до времени Россия терпит дьявольские козни пруссаков.

В доказательство своей искренности он поддерживал в сейме ноту Бухгольца очень сдержанно, благодаря чему депутаты еще горячее клялись в верности великодушной "союзнице" и еще искреннее верили в ее гарантии.

VIII

Наступил достопамятный день 17 августа.

Утро было ясное, солнечное и влажное, но вскоре после восхода солнца поднялся такой ветер и с такой силой начал мести пыль на улицах, что весь город утонул в ее удушливых клубах. Но это не мешало фракционерам, среди которых уже с самого утра началось лихорадочное движение. Сиверсовы приспешники засуетились, объезжая депутатские квартиры. Ездил сам председатель Белинский, ездил Миончинский, ездил Лобаржевский, ездил епископ Массальский, ездили разные вельможи, особенно литовские. Носились гонцы с письмами, скакали верховые, бегали казачки в разноцветных ливреях, видны были на улицах даже посланцы с королевскими гербами, разносившие письма с печатью канцелярии сейма. У Анквича же, точно в ставке главнокомандующего перед сражением, происходили непрерывные совещания и пробный подсчет голосов. Составлялись списки надежных, отдавались распоряжения, распределялись роли и вырабатывался план действий, рассчитанный на всякие обстоятельства в борьбе с оппозиционерами. Заседание было отложено на четыре часа пополудни, но еще в начале третьего, не имея абсолютной уверенности в победе, отправили Бокампа и Новаковского, чтобы убедить колеблющихся, тех, у кого заговорила вдруг совесть, или тех, кто хотел нагнать себе цену. Одних уговаривали звоном золота, других обещанием королевских милостей, третьих - угрозой посольского гнева, четвертых - политическими соображениями. К членам оппозиции, особенно к наиболее видным ее представителям, откомандировали кастеляна. По мере надобности, то надетой личиной сенаторского величия, то забубённой фамильярностью брата-шляхтича, то благоразумной мудростью государственного мужа или пуская в ход глубокие принципы, он пытался прельстить и склонить на свою сторону противников. Многие из оппозиционеров изъявляли готовность присоединиться к большинству, не видя никакой возможности сопротивляться дольше. Довольный успехом кастелян заехал и к ломжинскому депутату Скаржинскому. Кривоуст принял его холодно, терпеливо выслушал витиеватую речь о благодатях, которые даст стране ратификация трактата с Россией, но в конце концов, утомленный его цветистым пустозвонством, проговорил с достоинством:

- Свой долг по отношению к отчизне я знаю и буду голосовать так, как подскажет мне совесть.

Тогда кастелян, восхваляя его государственный ум и патриотизм, стал намекать ему на какое-то вакантное кастелянство, которое король охотно преподнес бы столь заслуженному гражданину.

- Всякий стул для меня столько же значит, сколько сенаторское кресло, - пресек его красноречие депутат.

Они разошлись почти врагами. Не смущаясь, однако, неудачей, кастелян поехал попытать еще счастья у Краснодембского. Но и этот оказался не более податливым. Выслушав заманчивые доводы кастеляна, он подвел его к окну и, указывая на гренадера, стоявшего на часах у дома, выпалил ему без обиняков:

- Вам хочется поскорее стать его прислужником, а мне совсем не хочется.

После такого ответа кастелян поспешил ретироваться, кипя и фыркая от возмущения. Но встретил в сенях Зарембу, уходившего от Жуковского, и просветлел.

- Я был у больного товарища, - объяснил Север коротко, - а вы, дядя, прямо в сейм?

- Мне надо еще забежать домой. Садись со мной, - буркнул кастелян и только в экипаже дал волю бурному проявлению своей досады, указывая на недовольных как на источник всех общественных бед. - К счастью, - закончил он, когда уже выходил из экипажа, - большинство на стороне патриотов и людей, которые руководствуются в своих суждениях благоразумием, которые не позволяют взять над собою верх демагогам и сеймовым крикунам.

- Тем лучше для родины! - пробормотал Заремба, следуя за ним.

- Загляни к дамам. Я только отдам распоряжения Клоце, и мы сейчас поедем.

В гостиной немногочисленная, но избранная группа дам, с камергершей во главе, окружила тесным кольцом какого-то французика, который демонстрировал кукол, наряженных по последней моде и привезенных прямо из Парижа, тараторил без умолку, вытаскивая из коробок все новые и новые наряды, ленты, побрякушки, шляпы, шали, точно сотканные из паутины, и бросал все это на жадно протянутые руки дам.

Когда дамы несколько насытили свои взоры, неожиданно засыпал их дождем шелковых этернелей, дами, бараканов, шаршедронов, пике, камлотов и атласов, нагромождая их перед ослепленными глазами, точно облака, отливающие всеми цветами радуги.

Перед этими чудесами дамы онемели и, сладострастно погружая руки в шелка, упиваясь их шуршанием, красками и мягкостью, казалось, таяли от блаженства. Торговец-француз, как настоящий мастер своего дела, не давал им опомниться и, улучив минуту, сверкнул перед ними шкатулкой, наполненной до краев драгоценными каменьями. В гостиной поднялся гул благоговейного восторга.

- Прелестно! - восклицала одна со слезами на глазах.

- Великолепно! - всхлипнула чья-то душа, вступая в рай.

- Очаровательно! - слышались восторженные вздохи.

- Бесподобно! - пели млеющие голоса, полные опьянения.

- Не угодно ли, ваша светлость! - защебетал торговец-французик, с обезьяньим проворством нацепив на одну из них несколько ниток жемчуга.

- Не угодно ли, ваше сиятельство! - украсил он другую изумрудами.

- Прошу, пожалуйста, баронесса! - засунул он другой в прическу бриллианты.

- Прошу, пожалуйста, маркиза! - покрыл он перстнями изящные пальчики.

При этом он вскакивал и ломался, как паяц, кланялся, улыбался, расплывался в восторге перед каждой в отдельности, подставлял зеркало и вытаскивал все новые и новые драгоценности.

- Настоящий шабаш женского легкомыслия, - иронизировал, хохоча, сидевший у окна со своим казачком Кубусем камергер, когда Заремба подошел к нему.

- Каждый молится своему богу, - ответил Заремба, направляясь к кастелянше, поразительно, как всегда, бледной, словно белое зарево, окутанное крепом, сидевшей в стороне с блуждающей улыбкой на губах.

- Я просила Капостаса, он составил тебе гороскоп, - шепнула она, удерживая его руку.

- И вышло, что я погибну на войне или доживу до глубокой старости, пошутил он.

- Нет, - заколебалась она на минуту, - тебя как будто ждут долгие скитания...

"Может быть, по Сибири?" - вздрогнул Заремба.

- Посмотрим, чего стоят его пророчества, - ответил он и вышел, так как кастелян прислал за ним.

Поехали уже прямо в сейм.

Площадь перед замком была запружена воинскими частями. Гренадеры Цицианова обставили частыми кордонами выходы улиц, рвы, мост, берега Немана и даже двор замка. Чугунные жерла пушек были направлены на сейм и на город.

Генерал Раутенфельд, тот самый, что месяц тому назад сидел в полном вооружении в заседании сейма рядом с троном и штыками вымогал одобрения трактата с Россией, - в этот день тоже нес командование и, стоя в подъезде, окруженный офицерами, как хозяин дома, встречал гостей, приветствуя подъезжающих депутатов.

В просторном вестибюле сейма царило уже заметное оживление, стоял сдержанный гул голосов. Депутаты уже собрались почти в полном составе, ожидали только маршала-председателя и великого канцлера. Повестка дня с вопросами, подлежащими голосованию, переходила из рук в руки. Фракционеры, однако, несмотря на решающее большинство, какое они имели в сейме, держали себя как-то беспокойно. Передавали друг другу записочки, шептались, переглядывались многозначительными взглядами, значительно пожимали друг другу руки. Лобаржевский, из-за жаркого и необычайно сухого дня, утолял свою жажду пивом за столом, где подавались холодные блюда, и, как явный вождь этой компании, то и дело отдавал распоряжения, проверял список присутствующих и рассылал гайдуков за опоздавшими.

Двери в палату сейма и в кабинеты канцелярии хлопали беспрестанно, все время туда входили и выходили. Иногда служитель в королевской ливрее отыскивал кого-то в толпе, иногда появлялись Фризе или аббат Гиджиоти и, пошептавшись с тем или другим, скрывались за дверью, ведущей в королевские покои. Иногда бурная волна криков и топанье ног доносились с хоров, заполненных до отказа, несмотря на военный кордон и чинимые публике препятствия.

Точно ураган ударял то и дело в стены и проносился по вестибюлю; и вдруг смолкал шепот, и кругом сверкали тревожные взгляды. Тщетно бежал туда Рох, старший служитель замка, тщетно просили соблюдать тишину градские стражники, - хоры все чаще и чаще давали о себе знать нетерпеливыми криками ожидания, которое, впрочем, и для всех уже становилось мучительным. Даже солдаты, несшие караул внутри здания с ружьями без штыков и боевых патронов, не могли устоять спокойно, - то и дело слышалось то тут, то там звяканье прикладов часовых о каменный пол.

Только у оппозиционеров лица были спокойные. Правда, спокойствие это было только внешним, так как в глубине души все они были удручены заботой об исходе сражения, которое им предстояло сейчас начать, и заведомое поражение охватывало их невыразимой скорбью. Что бы, однако, ни должно было случиться, они вступали в бой с подобающим мужеством и стоической решимостью. Кимбар гордо и вызывающе окидывал орлиным взором поле сражения; Скаржинский стоял, погруженный в раздумье; Микорский что-то спешно отмечал у себя в записной книжке; Краснодембский, не выпуская трубки изо рта, окутывал себя клубами дыма; у Шидловского же, Цемневского, Карского, Зелинского, Гославского, Плихты и у остальных лица были непроницаемы и полны гордого равнодушия.

Был также кое-кто из участников замышляемого переворота: Дзялынский, высокий, стройный, с бледным аскетическим лицом, одетый в черный, словно траурный кунтуш, смотрел через окно во двор на сверкающие штыки гренадер; Ясинский ровным, мерным шагом расхаживал взад и вперед; Качановский с Лобаржевским пили как закадычные друзья-приятели; Заремба сидел где-то в углу с Жуковским, чей иконописный лик привлекал взоры своей бледностью и пылающими глазами.

Было также много важных персон, пришедших в сейм, как в театр, - для забавы, бездельников, гоняющихся за новостями. Оказался здесь и Воина, что очень удивило Зарембу. Но как раз в этот момент, под бой барабанов и среди ружей на караул, вошли главари сейма, которых ожидали с таким нетерпением.

Заремба проник на хоры, нашел там место рядом с подкоморшей.

- Я предвижу, что сегодня будет скандал за скандалом, - шепнула она ему. - Господи, я совсем растаю! - простонала она, еле дыша от духоты и пудря лицо, по которому стекали струйки пота.

Негритенок не переставал обмахивать ее веером, но это мало помогало, так как жара стояла невыносимая. Солнце, несмотря на пятый час, лило сквозь окна потоки жгучего света и зноя. И в этой духоте и невероятной толкотне поминутно раздавались крикливые протесты тех, кого толкали, и споры из-за мест. Двух дам, упавших в обморок, вынесли под градом насмешливых шуток простонародья, которое было возбуждено духотой и долгим ожиданием и пользовалось всяким случаем, чтобы отвести душу, то встречая бурными аплодисментами наиболее известных оппозиционеров, то, напротив, враждебным ропотом и бранными прозвищами ненавистных приспешников Сиверса.

- Кто-то подуськивает эту чернь, - она себе слишком много позволяет, шепнула Зарембе пани подкоморша.

В это время сенаторы занимали свои места перед троном. Вдруг на хорах раздались звуки, похожие на трубу загонщиков, спускающих свору, потом брызнул короткий, глухой лай гончих, дикий визг догоняющих псов и раздирающий воздух рев терзаемого зверя. Это было проделано так удачно, что неудержимый дружный хохот вознаградил шутника.

Все, однако, моментально стихло, когда депутаты встали со скамей навстречу королю, вышедшему, как всегда, в сопровождении юнкеров. Король занял свое место на троне, но был в этот день какой-то жалкий и словно осовелый. Глаза у него запали, на губах играла не то язвительная, не то страдальческая улыбка; он часто подносил к носу золотой флакон с духами.

Маршал-председатель, ударив трижды жезлом в знак начала заседания, прежде всего обратился к публике, предлагая очистить хоры. Никто, однако, не тронулся с места. Тогда на хоры вошли гренадеры и, при адском крике и ругательствах тех, кого изгоняли, вымели хоры начисто штыками наперевес. Осталось только несколько переодетых в штатское союзнических офицеров и дворцовая прислуга.

Заседание сразу приняло очень бурный характер по вине председателя, который в заключение своей вступительной речи заявил, что "конституция, противоречащая общеевропейской системе, привела Речь Посполитую к гибели, и только величие и великодушие Екатерины могут вывести ее из состояния упадка".

В зале поднялась буря протестов против такого заявления. Председатель, словно не слыша протестов, предложил секретарю зачитать текст трактата, а сейму ратифицировать его.

- Просим слова! - закричали одновременно Скаржинский, Микорский, Краснодембский и Шидловский.

- Прежде должен быть зачитан трактат, - заявил безапелляционно председатель, подавая его секретарю.

Езерковский встал, но не успел начать чтение, так как к нему подбежало несколько оппозиционеров, чтобы вырвать из его рук бумагу. Подгорский с друзьями бросились на помощь атакованному, началась свалка, - вся палата повскакала с мест.

- Читайте, читайте! - орало большинство, стуча кулаками по пюпитрам.

- Не сметь читать, мы запрещаем! - кричали оппозиционеры.

Езерковский, которого дергали во все стороны, бормотал что-то, заглушаемый всеобщими криками и стуками.

В конце концов Подгорский вырвал Езерковского из рук оппозиционеров и уже уводил его под охраной союзников, когда Карский с Краснодембским снова отбили его, не давая никому подойти с их стороны.

Поднялась ужасная суматоха, взрывы негодования, все кричали, как ошалелые, и тщетно стучал председатель жезлом по пюпитру, призывая к спокойствию и требуя, чтоб все заняли свои места. Большинство продолжало настаивать на чтении, оппозиционеры же не допускали до этого, неутомимо требуя для себя слова. Председатель не давал его. Тогда взбешенный Гославский крикнул ему так, что загремели хрустальные подвески на люстрах.

- Кому вы присягали - родине или Сиверсу, что не даете слова?

Тышкевич, грозно глянув в окошко над троном, обратился к секретарю:

- Читайте же, мы ждем!

Каким-то образом Езерковский высвободился из плена, вышел на середину палаты и под охраной сторонников начал читать текст трактата, невзирая на непрекращающийся ни на минуту шум, усердно поддерживаемый оппозиционерами. Они кричали изо всех сил, стуча по столам и скамьям чем попало и возобновляя попытки вырвать бумагу из рук секретаря. Особенно ревел Краснодембский, как разъяренный бык, и, если бы не увещевания друзей, готов был схватиться за саблю.

Король, перепуганный, почти в обмороке, послал через кого-то из приближенных просьбу к оппозиции прекратить свои протесты.

- Пусть отложит заседание, тогда мы прекратим - до следующего! бросил кто-то пренебрежительно, так как оппозиция рада была оттянуть ратификацию трактата о разделе, в надежде, что какие-нибудь благоприятные обстоятельства еще позволят сбросить накладываемые оковы. Буря протестов поднялась с удвоенной силой отчаяния. Тогда порывисто отдернулась занавеска в окошке над троном, из-за нее мелькнуло посиневшее от гнева лицо посла. В дверях появился Раутенфельд, а за ним грозно ощетиненные штыки гренадер.

Не испугались этого свободные и защищавшие свободу граждане, не прекратили своих протестов, но, несмотря на все их нечеловеческие усилия, несмотря на то, что никто не слышал ни единого слова, секретарю удалось дочитать проект до конца и спокойно вернуться на свое место. Тогда Зелинский загремел на весь зал:

- Подобный проект мог сочинить только предатель, и тот, кто требовал его зачтения, тоже предатель.

При этих словах вскочил Анквич и, подбежав к председателю, крикнул возмущенно:

- Я требую суда над собой и прибегаю к защите председательского жезла!

Это он требовал зачтения.

- Мы тоже требуем суда над собой! Мы тоже прибегаем к защите председательского жезла! - поднялись бурные голоса, и вся оппозиция направилась лавиной к председательскому столу. Тышкевичу с трудом удалось прекратить бурный спор. После этого он обратился с трогательной речью, советуя депутатам сохранять спокойствие и покорность неизбежному.

Король тоже убеждал в том, что сопротивление бессмысленно, и со слезами на глазах заявлял, что присоединился к тарговицкой конфедерации только во имя гарантии нераздельности Речи Посполитой - "на основе заявления императрицы, что страна не будет разделена на части".

- Но я ошибся, - говорил он и доказывал, что теперь не остается ничего другого, как примириться с судьбой.

Епископ же Коссаковский в уклончивой речи убеждал, что этот "альянс" будет только способствовать счастью измученной родины и благополучию ее граждан. Из уст ораторов, казалось, струился мед, пламенная забота о всеобщем счастье, высокие принципы долга и добродетели звучали в их речах, - и скамьи большинства оглашались аплодисментами в знак глубокого удовлетворения. Оппозиция, однако, осталась непоколебимой, и Микорский кричал:

- Я предпочитаю лечь костьми на трупе отчизны, чем жить позорным выродком. Пусть те, кто привык, - он бросил грозный взгляд на подкупленных Сиверсом депутатов, - разменивать честь и славу на личную корысть, извлекают барыши из своего отвратительного промысла. Я предпочитаю честно умереть и протестую против трактата.

Кимбар же добавил язвительно:

- К чему вам трактаты, ратификация? Всего этого совершенно не нужно. Достаточно вам спросить у русского посла, что он прикажет! Насилием началось - насилием и кончится...

Пока эта перебранка оглашала воздух палаты, большинство сформулировало свое предложение и внесло его председателю, который с большой готовностью зачитал его сейму.

"Может ли быть поставлен на голосование проект ратификации трактата с Россией или нет?"

Новый ураган потряс сейм... Оппозиционеры изо всех сил возражали против предложения, один за другим требуя слова, и каждый от всего сердца и разума заклинал и умолял ослепленных сжалиться над отчизной. Каждый старался изобразить перед ними ее раны и слезно молил сжалиться над беспомощно умирающей в позоре. Каждый плакал горькими слезами над родиной, отданной на растерзание алчному насильнику-соседу. Не проснулись, однако, сердца и совесть, окаменевшие в подлости и низком страхе; предложение было принято огромным большинством голосов.

Немедленно вслед за этим был объявлен перерыв, так как все были страшно утомлены и взволнованы.

Заремба вышел в вестибюль, точно снятый с креста, так он был бледен и измучен.

- Они все утвердят, - шепнул он Жуковскому, сидевшему на прежнем месте.

- Пока не угасла жизнь, до тех пор есть надежда! - ответил тот громко, так что кое-кто из стоявших у стола с закусками обернулся с любопытством.

После перерыва Заремба уже не спешил в зал заседаний, а остался в вестибюле. Многие с таким же трепетом в душе ожидали результатов голосования. Всех волновала одна и та же тревога, и в угрюмом молчании все прислушивались к голосам, доносившимся из зала.

А там опять бушевала жестокая буря, так как оппозиция напрягала все силы, чтобы не допустить до голосования и затянуть заседание, в надежде, что король должен будет его отложить. Ораторы из оппозиции выступили с негодующими речами, и слова их, как удары топора, как пощечины, падали на продажное большинство, вызывая бурные протесты и долгие реплики.

По временам, когда закрывались двери, ведущие в зал заседаний, в вестибюле воцарялось глухое безмолвие, нарушаемое лишь доносившимся со двора мерным ритмом шагов часовых и завываниями ветра, словно взвывающего протяжным стоном миллионов продаваемых, их отчаянным рыданием и жалобным зовом о помощи.

- Чертова свадьба, что ли! - выругался Качановский, вскакивая, не притронувшись к полной кружке, когда порыв ветра ударил с новой силой, от которой задрожали стены и кое-где погасли огни. Выглянул на крыльцо. Ночь была знойная, душная; по усеянному звездами небу проносились белесые клочья туч, из канав вокруг замка доносилось кваканье засыпающих лягушек, в воздухе пахло липами, на гренадерских бивуаках курчавились огненными кудрями костры.

Как медленно и тяжко тянулись часы ожидания, какой волнующий трепет охватывал сердце при каждом бое часов! Когда же наступила полночь, возвещенная рожками замковой стражи, казалось, будто рой адских призраков заполнил фойе, будто бьют последние минуты жизни. Суеверный страх охватил многих; некоторые усердно крестились, кто-то шепотом горячо молился за погибшую в этот час родину, некоторые вскочили с мест...

Заседание, однако, продолжалось, и продолжалась безнадежная борьба кучки людей, которая, как экипаж утопающего корабля, все еще сопротивлялась бурному приступу волн, стихии и тьмы. Они шли ко дну, смерть развевала уже над ними свой победный стяг, голоса их тонули в реве стихий, уже тщетно было их мужество, невозможно было спасение, - но они продолжали еще бороться.

В палате царили хаос, сумятица и чуть ли не драка. Клубок страстей, разожженных сопротивлением, яростно бушевал в зале. На сцену выступали личные счеты, проносился ураган взаимной неприязни и дрязг, какое-то безумие обуяло большинство, - так неудержимо они стремились к гибели. Их била лихорадка, начинала грызть совесть, жег стыд открыто разоблачаемых предательств, и им хотелось поскорее довести до голосования, поскорее скатиться в пропасть позора и преступления. Скорее, как можно скорее! Ведь в конце концов и послу могут надоесть затянувшиеся обсуждения, - время от времени сверкал уже его недовольный взгляд и презрительная улыбка хлестала точно плетью. Он притаился в окошке над троном, как паук в хитро сплетенной паутине, терпеливо ожидая неминуемой добычи.

Из королевской кухни ему приносили бульоны и прохладительные напитки для подкрепления утомленных сил. Сестры короля приходили услаждать его одиночество в скучные часы ожидания. Но, поддерживая галантный разговор, он не пропускал ни единого слова из речей оппозиционеров, передавал королю свои советы, посылая написанные карандашом записочки, наставлял председателя держаться строго регламента, подогревал усердие Коссаковского, даже посылал конспекты реплик своим приспешникам, предлагая гнать с хоров все время проникавшую туда публику и бдительно следил за всем происходящим. Раутенфельд частенько заглядывал к нему, чтобы спросить, не пора ли заговорить штыками. Он рекомендовал терпеливую снисходительность, жалуясь дамам на ослепление безумцев-оппозиционеров! Ведь все, что он делал, имело целью исключительно благополучие этих легкомысленных поляков, которых он обещал осчастливить даже наперекор им самим. И когда Анквич в одной из своих речей заявил: "Прежние насилия над отдельными лицами превратились в насилие, направленное против всей страны", - он послал ему выговор за демагогические приемы и язвительно заметил:

- Граф старается на всякий случай заручиться симпатиями оппозиции.

Сестры короля не находили слов для выражения восторга перед его человеколюбием и благородством, на что он отвечал им произносимыми шепотом горячими похвалами их брату, восхваляя в его лице высокий облик монарха, преданного только долгу своей неустанной заботы о счастье подданных. Чуть не со слезами на глазах выражал он соболезнование его усталости, но не соглашался, однако, на то, чтобы отложить заседание на понедельник, и заявил, что никого не выпустит из здания сейма, пока не будет вотирована ратификация. Когда же ему сообщили, что все уже падают с ног от усталости и многие депутаты засыпают на своих местах, он ответил:

- Если они будут еще дольше затягивать заседание, - я прикажу разогнать их сон! - и отдал приказ держать пушки наготове, а палату окружить удвоенным кордоном.

Было уже около двух часов пополуночи, а заседание все еще продолжалось, так как оппозиционеры нечеловеческими усилиями старались его затянуть как можно дольше.

Сменили уже свечи в люстрах и канделябрах, многие депутаты дремали в темных углах под хорами, даже прислуга, стоявшая навытяжку у дверей, засыпала от усталости. Король ежеминутно подбадривал себя солями, а в короткие перерывы сваливался в своем кабинете, как мертвец, и лежал без сил, ничего не помня. Но при звуке председательского колокольчика вскакивал и, пытаясь выдавить на лице выражение величия, возвращался немедленно в зал заседания, чувствуя над собой бдительное, властное око, зная, что в коридорах сверкают штыки гренадер и что Раутенфельд бродит вокруг с возрастающим нетерпением.

И Станислав-Август занимал свое место на тронном кресле, продолжая присутствовать при ожесточенных прениях. Он сидел точно прикованный к позорному столбу, выставленный под град жгучих упреков оппозиционеров, их презрительных взглядов и злобных улыбок, - сидел, понимая чудовищное значение этого дня, страдая от несчастия, переживаемого родиной, и первым склонял голову, подставляя шею под ярмо, руководимый слабостью, неспособный ни на борьбу, ни на сопротивление, ни на жизнь, ни на смерть.

На развалинах Речи Посполитой зиждился его трон, возвышающийся лишь над позором, предательством изменников, слезами и горем предаваемых. Самого же его глубоко волновал лишь один вопрос: оплатят ли, в награду за его покорность, державы, разобравшие по частям его страну, его долги и обеспечат ли ему возможность спокойно прожить остаток лет?

С мучительной пытливостью смотрел в его лицо Заремба, но, не будучи в силах понять в нем ни человека, ни короля, уходил бродить по кулуарам, заходил на хоры и опять возвращался в вестибюль, к дверям палаты, откуда, не прекращаясь, доносился громкий шум, но нигде не мог долго оставаться, земля горела под ногами, его терзало отчаяние и беспокойство. Он подошел быстро к Дзялынскому, но, заметив пронизывающий, сверлящий взгляд проходившего Бокампа, отошел к Жуковскому. Капитан тоже был взволнован и отвечал ворчливо. Ясинский шептался о чем-то с подкоморшей, Качановский пил, а несколько человек из числа участников заговора заперлись в камере гауптвахты с Марцином Закржевским, который с полуночи нес караул.

Заремба продолжал блуждать одиноко по залам и коридорам. Мимоходом подошел к нему Воина и шепнул:

- Иванов отправляется во вторник вечером, ведет партию навербованных солдат, численность конвоя не знаю. До Мереча его провожают товарищи.

- Ты мне сообщаешь важные новости!

Нервное беспокойство покинуло Зарембу, все мускулы его напряглись, точно для прыжка, и, по-видимому, он знал уже, что ему делать, так как ответил Воине:

- Ты не езди с ними...

- Я столько проиграл ему, что рад бы не видеть его больше в глаза.

Заремба немедленно отправился с этой новостью к Качановскому, который, весело усмехнувшись, посмотрел на свет через рюмку и проговорил:

- Наше дело в шляпе! Неужто я оставлю приятеля? Ни под каким видом. Поеду с ними.

В этот момент поднялся шум, все начали тесниться в зал заседаний, началось голосование.

Вся палата встала, воцарилось глухое молчание; депутаты, один за другим, клали свои шары в урну, стоявшую перед председателем, и возвращались на свои места. Они шли удивительно робко, со взглядами убийц, шаги их звучали точно молоты, забивающие последние гвозди в крышку гроба. Перед ними уже зияла могила, и опускаемые шары падали точно на гроб пригоршни земли. Король стоял в величественно-страдальческой позе, окруженный епископами и сенаторами: похороны были по первому разряду, хотя и без песнопений.

В окошке над опустевшим троном висела голова седовласого преемника.

- Господи помилуй! Господи! - зарыдал чей-то голос и утонул в зловещей тишине.

Микорский, закрыв лицо руками, рыдал; по суровому, измученному лицу Скаржинского катились слезы, оставляя борозды вечной муки, остальные оппозиционеры смотрели на эту процессию факельщиков глазами, в которых сквозило безумное отчаяние. Слышно было, как бьются их сердца, крик отчаяния терзал их; они дрожали, как в лихорадке, запекшиеся от жара уста молили о чуде милосердия, хотя бы о мгновенной смерти на месте.

Начался подсчет голосов.

Свечи догорали уже в люстрах и канделябрах и гасли одна за другой. Сквозь оконные стекла просачивался бледный рассвет и доносилось первое чириканье птиц. Пробило три, и минуты становились мучительным, медленным умиранием, слабеющие взгляды цеплялись за писцов, подсчитывающих голоса, когда наконец встал председатель и объявил:

- За - шестьдесят шесть, против - одиннадцать. Ратификация трактата с Россией принята!

- Все кончено! - вырвался у кого-то рыдающий возглас.

- Господи! Господи! Господи! - вскричал кто-то в порыве безумного ужаса.

Кастелян, взяв Зарембу под руку, шепнул ему на ухо:

- Ты готов? Через час тебе надо ехать в Петербург.

- Я не поеду! - ответил Север таким тоном, что кастелян оставил его, не сказав ни слова.

В разных концах вестибюля слышались рыдания и раздавались проклятия при появлении фракционеров, пробиравшихся крадучись, боязливо, особенно после отъезда посла, который спешил отправить гонцов с радостной вестью в Петербург. После его отъезда, когда кордоны были сняты и солдаты ушли, заговорщики собрались в углу и решили встретиться через несколько часов в бернардинском монастыре на игуменской обедне. Дзялынский при расставании сказал громко:

- Не отчаиваться!

IX

Солнце уже играло на стеклах окон, утро оглашалось щебетом птиц и приятным дуновением ветерка, когда в келье игумена собрались заговорщики. Ждали только Дзялынского и Капостаса. Пухленький монашек расставлял уже на столе блюда с излюбленными бернардинскими кушаньями и салатники с подливками, но никто не дотрагивался до еды. Все обступили Жуковского, продолжавшего рассказ, начатый еще в коридоре.

- Позорное это было дело, не было ему равного в прошлом. Генерал Любовидзкий разослал грамоты ко всем генералам, командирам и виднейшим из штабных офицеров, из бригад народной кавалерии, авангардных частей и пехотных полков, согласно которым они должны были явиться в начале марта на его квартиру в Новохвастове. Меня застал этот приказ в Звенигородке, где мы стояли с майором Вышковским. Он поразил нас, но мы поставили его в связь с ходившими слухами о передвижении наших частей, расквартированных по всей Украине. Узнать правду было трудно: мы были отрезаны друг от друга альянтскими войсками, точно плотинами, сообщения с окружающим миром у нас почти не было. Мы отправились в надежде что-нибудь узнать в пути. Все знали не больше того, что и мы. Прибыли в Новохвастов к вечеру. Все постоялые дворы были набиты битком, даже в сараях не оставалось места. К счастью, принял нас на квартиру полковник Добрачинский. "Что тут происходит?" спрашиваем мы. "Не знаю, - отвечает он, - генерал Любовидзкий не пускает к себе никого, но, видно, пахнет чем-то недобрым. За дворцовым парком разбиты русские лагеря, два полка гренадер и полк казаков. Командует генерал Загродский".

Вечером майор Вышковский, как старый знакомый генеральши, отправился к ней разведывать. Она оставила его у себя на ужин, но ничего ему не сказала. Любовидзкий даже не вышел к столу.

Тяжело провели мы вторую ночь. Почти никто не мог заснуть, - снедали заботы, беспокоил грохот провозимых пушек, конский топот, обычный лагерный шум и костры на бивуаках, от которых загорелась какая-то изба; все это подняло нас на ноги еще задолго до рассвета. Собрались мы на квартире генерала Веловейского и Понпарда и в десять часов утра, с ними во главе, отправились во дворец. Гренадеры, выстроившись длинными шпалерами, поднимали ружья на караул, гремели барабаны и фанфары. Мне было грустно. Добрачинский, шедший со мною рядом, шептал как лунатик:

- Предчувствую недоброе. Страшно мне отчего-то. - Он весь дрожал и с трудом переводил дух.

Пришли и видим: дворец окружен четверным кордоном, против окон выставлены пушки, канониры на позициях, ящики с амуницией открыты, лошади на полагающейся дистанции.

- Празднество тут какое-то готовится, что ли? - говорит майор Вышковский.

- Скорее - чьи-нибудь парадные похороны, - буркнул Добрачинский.

Впустили нас в зал. Огромный, на два этажа, с белыми колоннами, пол как зеркало, окна до самого полу на три стороны, мебель богатая, хоть бы для королевских покоев. Собрались мы в кучу, смотрим во двор на шеренги солдат. Солнце как раз вышло из-за облака и заиграло на штыках, заискрилось на снегу. Вдруг зазвенели бубенчики, подъезжает кибитка, рядом - конвой из четырех казаков. За нею катит другая, третья, десятая, двенадцатая... Становятся друг за дружкой красивой вереницей. Насчитал я их сорок три штуки - при каждой конвой из четырех донцов. Все с поднятым верхом, с дорожными корзинами на запятках.

Думаю - что бы это могло значить? Вдруг раздается голос Добрачинского:

- Нас-то ведь тоже - сорок три человека...

Мороз у меня пробежал по коже. Считаю: число как раз сходится, - ровно столько было нас в зале.

- Что ж, нас тут, как на ярмарку, выставили? - занервничал кто-то.

- Сейчас придут и барышники щупать нам кости, - пробовал шутить Копець.

В эту минуту дверь из вестибюля открылась настежь, вбежал офицер со шпагой в руке, а за ним бегом гренадеры со штыками наперевес, точно в атаку. Многие из нас схватились за эфесы сабель...

Гренадеры заняли все двери и окна; остальные выстроились у главного входа, откуда вышел в зал генерал Любовидзкий, нынешний главнокомандующий войсками Речи Посполитой в Украинской области. Вышел в русском мундире, вместо голубой ленты белого орла была на нем красная, александровская. За ним шел генерал Загродский с группой своих офицеров и ксендз в рясе и епитрахили, с распятием в правой руке.

Вся эта почтенная компания заняла места посреди зала.

Мы выстроились напротив, плечом к плечу, как на параде. Тишина воцарилась, сердца стучали, как молоты, у многих не попадал зуб на зуб. Любовидзкий окинул нас скользящим взглядом. Сам весь синий, пот струится по его лицу, руки трясутся. Отступил немного и хриплым голосом объявил нам, что августейшая, всемилостивейшая и всемогущая императрица всея Руси всемилостивейше соизволила включить украинские воеводства в пределы своего государства.

- Не согласны! - брякнул Добрачинский, забывая воинскую дисциплину.

- ...что польские войска, - продолжает Любовидзкий, - стоявшие здесь гарнизоном, тоже будут включены в русскую армию, что мундиры и жалованье остаются те же, только серебряные темляки меняются на золотые.

Вышел вперед адъютант с пучком золотых темляков для раздачи, но никто не протянул руки. Мы все стояли точно громом пораженные, не в силах отдать себе отчета в том, что происходит, не сознавая, действительно ли обращаются к нам, и не игра ли это все больного воображения.

Но нет: гренадеры наготове, пушки во дворе, кибитки под окнами, вражьи лица кругом, а перед нами злодей этот, увешанный орденами. Позор, предательство, насилие! Последний час нашей свободы пробил. Господи! Думал я, что упаду замертво, что сердце разорвется у меня от боли, что сойду с ума...

Вышел генерал Веловейский, как старший, и заявил от нашего имени:

- Без отставки, подписанной королем, мы не можем ни бросить старую службу, ни принять новую.

- И не хотим! - поддержало его сразу десятка полтора голосов.

Любовидзкий стал растерянно шептаться с Загродским; гренадеры зашевелились.

Вдруг Добрачинский надел головной убор и, выхватив саблю, крикнул диким голосом:

- Измена! Смерть предателю! Изрубить его! За мной! - и ринулся на Любовидзкого.

Несколько человек из наших бросились ему на помощь, но, прежде чем сабли успели коснуться негодяя, его отгородила от нас стена штыков, солдаты хлынули лавиной, оттеснили нас и из рук наших вырвали возмездие. Добрачинский упал, тяжело раненный, и на третий день умер от ран и отчаяния...

Жуковский смолк, утомленный рассказом, но минуту спустя встал, выхватил саблю из ножен и воскликнул:

- Полковнику Добрачинскому вечная слава и вечная память!

- Вечная слава и вечная память! - повторили присутствующие, обнажая сабли.

Жуковский, превозмогая волнение, продолжал:

- Когда вынесли Добрачинского, Любовидзкий предложил всему нашему составу присягнуть новой государыне. Тем, кто отказывался, пригрозили Сибирью, - кибитки стояли наготове. Ксендз прочитал текст присяги. Никто из нас не повторил ее, но все вынуждены были подписать: штыки сделали свое дело.

В Звенигородке тотчас же по возвращении командир Кублицкий собрал всю бригаду и приказал прочитать ей генеральское обращение и принести присягу. Капеллан выступил уже перед фронтом, но вдруг по рядам пронесся бурный крик протеста. В одно мгновение вся бригада бросилась с саблями на Кублицкого, пытаясь изрубить его на месте за предательство. Мы едва спасли неповинного; но немыслимо рассказать, что творилось потом. Я видел, как целые эскадроны солдат ревели, как малые дети, как в отчаянии ломали оружие и убегали куда глаза глядят, как корчились в муке и рвали на себе волосы. Нашлась даже кучка солдат, готовых напасть на ближайший вражеский лагерь и лечь костьми, только бы не нести на себе позора. Пусть расскажут Тулишковский, Вышковский, Копець, Козицкий, сколько их прокрадывалось по ночам к нам на квартиры и молило, как о спасении, чтобы мы повели их на врага. Приносили последние гроши на покупку пороха, жертвовали из своего пайка сухари, готовы были на голод и нужду, лишь бы пойти в бой. Вот он, простой солдат.

- Солдат не знает фокусов, соглашательства и политических уверток, пока враг в пределах Речи Посполитой, - взял слово капитан Хоментовский, делегированный от имени коронной гвардии. - То же самое было в прошлом году в лагерях, когда король примкнул к Тарговице. Мы ходили целыми частями просить князя Юзефа, чтобы он не слушал короля, попрал договоры и повел нас на врага. Напрасно, - и слушать не хотел. Только тогда, когда Костюшко и Зайончек предложили ему от имени тайной военной конфедерации принять всю власть над страной, привезти короля в лагерь и призвать все население к оружию, - он стал задумываться... Мы хотели иметь короля в своих руках, составить правительство в лагере, тарговицких заправил прогнать, взяточников отдать палачу, городам вернуть отнятые вольности, крестьянам дать волю и землю. Какой враг устоял бы против свободной Речи Посполитой со свободными и равными гражданами? Разве пример Франции, обновленной революцией, не давал уверенности в победе? Разве свобода не самое грозное оружие против тиранов? После долгих уговоров князь стал склоняться на сторону военной конфедерации. Зайончек должен был уже отправиться с избранными людьми к королю с тем, чтобы вырвать его, хотя бы силой, из объятий любовниц и иноземных опекунов. Но потом князь отказался: убоялся, видно, превратностей войны, предпочел счастью и величию родины гарантии царицы и послушание подлому голосу эгоизма. Мог получить корону из рук народа, мог прославиться своим героизмом на много столетий. Но милей ему были амуры и успехи у женщин. Пускай же уложит его первая пуля или, при случае, не минует петля! - закончил он с горечью.

- Всюду одно и то же: из-за предательства и малодушия рушатся возможности поднять страну, - заговорил Онуфрий Морский, каменецкий кастелян, который в прошлую войну вел партизанские стычки в тылу у неприятеля. - Трудно забыть, как Злотницкий предательски отдал Каменец. Каменец предположено было сделать центром восстания, он должен был первым начать и стать непроходимым порогом на пути неприятеля, но тут явился Злотницкий с королевской грамотой, где он назначался начальником крепости. Принял начальство - и отдал крепость врагу за пятнадцать тысяч дукатов, генеральский чин и ордена. И живой еще гуляет по свету!

- Карающая секира нужна нам! - воскликнул кто-то угрюмо и непреклонно.

Дежуривший под окнами отец Серафим постучал условным знаком в окно. Заремба выступил на середину и заявил торжественно:

- Великий учитель и наместник Всходов Познания приглашает братию!

Ясинскому же шепнул:

- Может забрести кто-нибудь из слишком любопытных. Пусть вместо заговорщиков встретит братьев-масонов в ложе...

Присутствующие сбросили с себя шинели, и большинство оказалось в куртках, с прямыми мечами.

Открылась маленькая, замаскированная птичьими клетками дверца, через которую заговорщики вошли в небольшое сводчатое помещение, выбеленное, пустое, темное и пахнущее сыростью. На одном окне висело большое распятие. Под ним за простым столом сидел Дзялынский, командир десятого полка, душа заговора и его глава. Поодаль сидел Капостас, варшавский банкир, венгерец родом, но патриот своей новой польской отчизны.

Входившие совершали приветствие согласно ритуалу, так как у Дзялынского красовалась на шее эмблема наместника масонской ложи - золотой мальтийский крест на зеленой ленте. У Капостаса же, как брата высшей степени, - пеликан на алой ленте, эмблема кавалера розового креста.

Дзялынский надел головной убор и, вынув до половины шпагу, спросил строго:

- Имеются между нами профаны?

- Только верные братья и делегаты всего польского Востока, - ответил Заремба, подавая ему список присутствующих.

- Место и время неподходящие, - заявил Дзялынский, - поэтому мы будем работать без полагающегося ритуала и огней. Займите места, дорогие братья.

Все расселись по местам в молчании, с лицами, обращенными к "учителю".

Так как заседание ложи происходило только для видимости, то, вместо текущих дел и обрядов масонского ритуала, Капостас развернул большой лист бумаги, разрисованный эмблемами смерти, и стал читать фамилии "братьев" разных лож и степеней, вотировавших вчера в сейме принятие трактата о разделе. Когда он окончил, встал полковник Ясинский, "великий оратор" виленской ложи "Полное единство", и произнес против них пламенное обвинение в предательстве родины, законов справедливости и "Великого Строителя". Говорил он без особой масонской символики - коротко, ясно и горячо.

- Предлагаю объявить их врагами человечества, изгнать из лож и покарать смертью.

- Смерть предателям! Ненависть тиранам! - раздался голос и лязг вынимаемых из ножен мечей.

- Давайте проголосуем, дорогие братья! - воскликнул Ясинский и, подойдя к столу, пронзил острием сабли бумагу, повторив: - Смерть предателям!

Вслед за ним все таким же образом голосовали за смерть. Искромсанный и продырявленный лист Дзялынский спрятал в карман, после чего обратился к присутствующим:

- Теперь, братья, забудем о предательствах и подлостях и приступим к вопросу о том, как поднять из праха нашу родину. Начальник ожидает под Краковом известий о состоянии приготовлений в Литве и на Украине. Прошу поэтому братьев делегатов от армии доложить о положении.

- Казна и армия! - воскликнул громовым басом Корсак, как делал это при случае в Великом Сейме.

- Несомненно, это краеугольный камень в войне, - присоединился Дзялынский, усаживая за перо ксендза Мейера и Павликовского, опытных в шифрованном письме, для записывания устных сообщений.

Копець и Жуковский от имени Украинской дивизии докладывали о состоянии армии, припасов, лошадей, дорог, бродов, укрепленных мест, о количестве примкнувших к заговору офицеров и солдат и о расположении неприятельских лагерей и численности их войсковых частей.

Сообщения были в общем благоприятные, количество сторонников и их преданность делу большие, но всюду чувствовался недостаток в готовой амуниции, пушках, лошадях, разном снаряжении и деньгах. Отовсюду жаловались на равнодушие офицеров высших рангов, малодушие местной шляхты и магнатов. Делегаты, указывая на трогательную преданность отчизне со стороны солдат и горячее желание померяться с врагом, требовали назначения срока восстания, так как угроза сокращения армии, которого ждали со дня на день, требовала вполне понятной поспешности действий.

- Прения по поводу сокращения мы можем еще долго тянуть в сейме, заявил Зелинский. - И даже после решения выполнение последует не сразу, так как увольняемым нужно выплатить невыплаченное жалованье за долгое время, а войсковые кассы пусты.

Дзялынский повернулся к писцам, закончившим шифровку своего доклада, приложил печать и обратился к поручику Беганскому:

- Этот пакет вы отвезете в Краков и вручите Солтыку. Там вам скажут, что делать дальше. Заремба, выдайте расписание трактов и почтовых станций. А вы, капитан Хоментовский, повезете второй экземпляр маршалу Потоцкому в Дрезден. Однако не раньше сентября можем мы ожидать определения срока, обратился он к остальным. - Посылаемые нами сведения будут иметь влияние на его установление.

С этими словами он покинул председательское место. Его жест снял обязательство молчания, строго соблюдаемое в масонских заседаниях, и среди присутствующих начались оживленные беседы. Офицеры волновались по поводу оттягивания восстания.

- Солдаты ждут только приказа, - заявил майор гвардии Чиж. - Малая Польша готова, тридцать тысяч конфедератов ожидают вокруг Кракова...

- Варшавский гарнизон на нашей стороне и может начать хоть завтра, заявил и Качановский.

- Литовская дивизия тоже готова, - присоединился к ним Грабовский.

Такие же заявления поступили и от других.

- Пусть сразу поднимутся Краков, Варшава и Вильно, тогда пламя охватит всю страну.

- Армия готова. Отлично. Но где у нас казна? - вставил Корсак.

- Французская республика обещает оказать польской сестре денежную помощь для борьбы. Как-никак в лице прусского короля мы имеем общего врага. И ведь одинаково бьются сердца во имя человечества над Сеной, Вислой и Неманом. Один и тот же режим свободы, равенства и братства вдохновляет нас против тиранов! - произнес с жаром Эльяш Алоэ.

- Господи! - горячился Ясинский. - Иметь бы сто тысяч солдат, народное ополчение и вооруженных крестьян в запасе, в один день зажечь факел восстания от края до края Речи Посполитой - и ни один враг не остался бы в живых на нашей земле. Гнев оскорбленного народа, как гнев в природе, должен разражаться бурей громов, ураганом...

- Я преклоняюсь перед такими горячими чувствами, но слишком далеко и высоко уносит вас, полковник, ваша политическая фантазия! - шепнул снисходительно Капостас.

Ясинский вежливо выслушал отрезвляющее замечание, но больше интересовал его разговор, который вел рядом Павликовский в группе офицеров.

- На каком же лозунге мы основываем наше восстание? Как вы полагаете?

- Конечно, на лозунге конституции третьего мая, - ответил Копець.

- Но ведь наши "королевичи" не согласны даже и на нее, - возразил Жуковский.

- Речь Посполитая не будет клянчить разрешения у золоченых дверей магнатов.

- Правильно! Для них это слишком много, а для нас - слишком мало, заявил Павликовский, ярый якобинец, автор многих политических листков. Лозунг конституции третьего мая для нас недостаточен, - если мы хотим поднять весь народ, мы должны дать свободу всем сословиям. И только общество, построенное на такой основе, устоит против тиранов. Еще Сташиц писал, что без отмены крепостничества и барщины тщетны всякие реформы.

- Надо сначала спасти Речь Посполитую, а потом давать свободу.

- Только со свободными можно завоевать свободу!

- Не для рабства ведь каждый родится, а для свободы!

- ...и жизни согласно законам природы! - посыпались голоса.

- Именно эти высокие принципы человечества дают Франции торжество над тиранами.

Качановский фыркнул при этих словах, но, сдержавшись, промолвил с солдатским простодушием:

- А мы, по старинке, возлагаем надежды на солдат и на пушки.

- Нет нужды, - продолжал не смущаясь Павликовский, - чтобы шляхта лишилась своих вольностей, надо, чтобы она их распространила на остальных свободных граждан.

- А вы освободили уже своих крепостных? - спросил не без ехидства Качановский, прекрасно зная, что этот горячий защитник хлопов - коренной петроковский мещанин и, кроме своей честности, мужества и ума, не имеет никакого другого состояния.

Не дождавшись ответа, он буркнул Зарембе:

- Хорош благодетель на чужой счет! За целую милю несет от него чернилами. Наглотался французских брошюрок и строит из себя государственного мужа. Буквоед!

В это время Морский громко отвечал кому-то:

- Общество! Оно в душе несомненно сочувствует нашим планам, но одних давит железный сапог пруссаков, другим внушают почтение егерские штыки, третьих ослепляет вера в гарантии, и им кажутся излишними всякие перемены, четвертые смотрят на все глазами своих ясновельможных покровителей. Я не сомневаюсь, однако, что большинство настроено честно и, болея над упадком Речи Посполитой, склонно к самоотверженности.

- Немало и таких, - заговорил Дзялынский, - которых останавливает не боязнь пожертвовать своею кровью или имуществом, а необходимое изменение законов и якобинские принципы. Пример Франции заставляет шляхту задумываться и пугает ее, тем более что разные печатные органы и некоторые горячие головы распространяют в стране слишком якобинские взгляды. Я считал бы необходимым дать широкое осведомление об истинных наших целях. Легче будет склонить на жертвы успокоенные умы...

- Да, клянчить у ног всяких вельможных и ясновельможных, чтобы они соизволили подарить ненужный клочок своих воспоминаний погибающей отчизне! - вскипел Павликовский. - У честного гражданина нет долга выше, чем забота о всеобщем счастье. А кто этого сам не сознает, того надо заставить выполнить этот долг!

- Да, заставить, - вставил энергично ксендз Мейер, - а тех, кто противится воле общества, стереть с лица земли, как врагов человечества. Так поступают революционеры, и в результате они одержали победу совести и разума над эгоизмом, человечности над тиранией... Воля народа диктует законы. На наших знаменах должно быть написано: "Кто не с нами, тот против нас!"

- Относиться с уважением к убеждениям других должен каждый, - заметил Дзялынский, поддерживаемый более умеренными.

Но ксендз Мейер вскричал страстно:

- Вето! Протестую! В этом коренится источник анархии в Польше. Уважение к обратным мнениям других ведет к трусливому оглядыванию на них, к слюнявому потворству, к явному предательству и открытому переходу к врагам. У епископа Коссаковского тоже свои политические убеждения, которые он и высказывает. Высказывает их и король. Тарговицкие заправилы предательски отдали страну врагу во имя своих убеждений. Неужели мы должны к этим убеждениям относиться с уважением? Нет, довольно этого! В Польше нельзя относиться терпимо к иным убеждениям, кроме тех, которые ведут к спасению Речи Посполитой на основе равенства, свободы, братства и независимости.

Дзялынский, чтобы не разжигать страстей, не возражал. Он повернулся к Амилькару Косинскому, который рассказывал о Прозоре и о Полесье.

- ...и что удивительно: среди полешуков распространяются слухи, будто через несколько недель начнется большая война с Москвой. Под Овручем мужики видели якобы целую польскую армию, пробирающуюся через леса на Волынь. Указывали число пушек, телег и лошадей. Уже видят, что еще только должно свершиться...

- Простой народ ближе к истине и часто предвидит то, чего не замечают мудрецы, - проговорил тихо ксендз Ельский.

- Слухи о близкой революции распространяются и по всей Украине, заговорил Жуковский, - а страх перед оккупацией охватывает все большие и большие массы украинского народа.

- Под новой властью мужику станет еще хуже.

- Потому-то и прежняя Запорожская Сечь хочет вести с нами переговоры...

Вбежал, запыхавшись, игумен, приглашая заговорщиков на скромный ужин.

Все охотно перешли в игуменскую келью, так как близился полдень и у многих животы давно уже наигрывали марш.

Пухлый монашек, при содействии другого, накрывал на стол, игумен же радушно приглашал закусить. Когда все уселись за стол, он проговорил нерешительно:

- Да поторапливайтесь, господа, чтобы выйти из костела вместе со всеми.

Как только закрылась за ним дверь, дрозды засвистали торжественный полонез, ничем не хуже хорошо сыгранного оркестра. Монашек суетился вокруг раскрытых клеток, тихонько насвистывая им в унисон. В костеле еще не кончилась обедня, и отдаленные глухие звуки органа вместе с отголосками молитвенных песнопений врывались в келью потоками звуков.

Тихая скорбная грусть объяла всех. В келье воцарилось молчание. Многие думали о ждущей их судьбе, кое у кого скатилась слеза, у большинства проносились в уме дорогие, близкие лица. Даже Дзялынский грустно вздыхал, окидывая взглядом лица соратников. А Капостас, пристально глядя на каждого из них, казалось, взвешивал их судьбы, и лицо его заволакивалось тучей тоски и печали при виде этой дружины добровольцев, идущих защищать пролом крепостной стены, пробитой врагами, чтобы загладить вину отцов и спасти родину.

Монашек вызвал Зарембу. В коридоре ожидал его отец Серафим.

- От Кацпера!

Он подал ему выпачканный листок бумаги, исписанный карандашом.

- Господи! Его захватили московские вербовщики! Сейчас он в лагере гренадер, просит, чтобы его спасли. Кто принес это известие?

- Мой верный человек, которому удалось пробраться в лагерь.

- Хотя бы голову пришлось сложить, а я должен освободить его из плена. Бедный парень! - Заремба был в отчаянии, ломал руки.

- Пол-эскадрона "мировских" может сесть в седло. Сташек сговорился с ними.

- Против целого полка я не выйду. Бедняга сидит закованный вместе с полсотней таких же, как и он: не знает, когда их отправят и куда. Не придумаю, право, что и предпринять! Я так боялся за него. А может быть, эту самую партию и повезет к Меречу Иванов, приятель Качановского? - Оживился вдруг, в глазах загорелось принятое решение.

- Подождите меня, отец, у меня на квартире. Я приду с капитаном, мы вместе взвесим один план. Случилась же беда!

впились в него преданным взглядом. Он же, подняв бокал, проговорил коротко:

- Смерть или победа!

- Смерть или победа! - ответили все дружно, разбивая бокалы о пол.

X

Непроницаемая тьма царила под макушками сосен и глухая полночная тишина, лишь изредка нарушаемая бульканьем воды в Немане, струящемся в темноте, какими-то шорохами, похожими на подавленный вздох, или сухим треском падающих сучьев. Было далеко за полночь. Звезды светились уже тускло, едва заметные на широком, окутанном сероватой дымкой пологе неба. Стояла глубокая тишина уснувшей земли, струилось теплое благоуханное дыхание лесов.

- Едут, слышны голоса в тумане! - шепнул вдруг отец Серафим, прикладывая ухо к земле.

Действительно, со стороны Гродно доносились отдаленные, еще неясные отголоски.

- Через полчаса должны быть здесь...

- Скорей бы, надоело мне это ожидание. Что пани подкоморша? - спросил Заремба.

- Обещала поместить хотя бы всех. Тут же при мне отправила с нарочным спешное письмо в имение своему приказчику. Горячая патриотка. А для вас готова на что угодно...

- А как перевоз через Неман? - спросил Заремба, недовольный затронутой отцом Серафимом темой.

- Готов. Трояковский умница, ведет баржи с хлебом и быками в Пруссию. И как раз пришлось ему задержаться под Меречем. Если понадобится, мигом перевезет всех на другой берег, а там уже дело Качановского вывертываться, если будет послана погоня.

- Кричат с Немана. Там наши караульные! - вскочил Заремба, тревожно прислушиваясь.

- Плотовщики перекликаются, - успокоил его отец Серафим. - Ночуют где-то у берега. Несколько дней уже Неман так и кишит судами. Говорят, несколько магнатов получили от Бухгольца разрешение свободного сплава хлеба и быков в Пруссию. Вот и торопятся. Отправляют большие партии.

- Купил этим их голоса при баллотировке трактата. Где вы видали нынче Качановского?

- На квартире у Иванова. Переобул его, говорил кто-то, в свои сапоги и делает с ним что захочет. Совсем стали друзья-приятели. Заглянул я туда за подаянием. Пьют в веселой компании. Капитан сделал вид, будто первый раз видит меня в глаза, и начал трунить надо мной и сквернословить по моему адресу. На прощанье все же бросил мне дукат.

- Всегда готов швыряться и своим и чужим.

- Мошна у него туго набита. Заявил, что согласен перейти на службу к царице. Цицианов пообещал произвести его в полковники и выдал большой аванс. Немало, вероятно, выиграл у них и в картишки. Как-то сказал мне, - с недругов надо рвать что и где придется, чтобы тем легче взять их потом за глотку...

- Слишком, однако, он рискует, ставит на карту свою честь...

Не бойся, пусть от сплетен про тебя хоть вся округа ахнет:

Кто не ест чеснока, от того чесноком не пахнет...

Это он может смело сказать и про себя. А делу нашему принесет большую пользу. Вывернется он из всей этой истории легко, хватит у него находчивости. А вы, поручик, потом обратно в Гродно?

- Чтобы отвлечь подозрения, мне надо будет показаться в обществе и поболтаться в разных местах. Кроме того, у меня много незаконченных дел. Эта несчастная история с Кацпером застала меня врасплох...

- Поражаюсь я вашему отношению!

- Он мне ближе, чем брат родной. Боюсь только, как бы его не отправили в Гродно проселочной дорогой, под усиленным конвоем.

- Вчера еще я видел его в лагере в Лососне, и он меня тоже заметил. К сожалению, подойти нельзя было, караулы мешали. Готов, однако, поручиться, что отправляют его вместе с другими. Если бы удалось напасть на них врасплох, отбить Кацпера и ускакать. Мне знакомы все броды на Немане...

- Хвалю вашу рыцарскую отвагу, отец, но наш долг отбить всех в Мерече. Гласко со своими людьми поджидает уже где-то за городом. Мацюсь, - повысил он слегка голос, - полезай-ка на сосну и посмотри в сторону Гродно! Не пора еще драться, - шепнул он монаху, - перебьют нас всех до единого. Наше предприятие удастся, если навербованные рекруты взбунтуются, перебьют конвой и разбегутся. Вот тут-то нужна голова Качановского, чтобы устроить нам удобный момент для нападения.

- Вот почему ваши солдаты переоделись уличными оборванцами...

- Смею доложить, ваше благородие: видны уж огни факелов, отрапортовал вполголоса Мацюсь.

- Хорошо. Лошадям обмотать копыта, ноздри обернуть тряпками, караулы с берега стянуть, отступить на полвыстрела и ждать команды.

Тень Мацюся скрылась бесшумно. Заремба приложил ухо к земле, прислушиваясь. Ясно доносился уже скрип телег и топот лошадей.

- Уж лучше бы драться скорей, чем так выжидать, - пробормотал отец Серафим.

Тишина поглотила их шепот. Лес стоял над ними, погруженный во тьму, глухой и словно оцепеневший во сне. Смолистый запах радовал; иногда тихо шуршала вверху сосновая хвоя или незамеченная ветка мягко щекотала лицо. Оба сидели на корточках у зарослей низкого березняка. Широкая дорога серела перед ними, точно полотнище холста, склоненные над нею сосны, казалось, смотрели в ту сторону, откуда доносился все громче и громче стук колес и звуки какого-то оркестра.

- Иванов со своей ротой замыкает шествие, - шепнул монах.

- Я думал, что он поедет вперед. Надо нам отойти подальше от дороги.

Проползли на несколько шагов глубже в лес и припали к земле неподвижно, так как во тьме начали вырисовываться серые, едва заметные тени едущих. Впереди ехал казацкий дозор, во всю ширину дороги, редко цокая копытами и сонно покачиваясь на лошадях. На некотором расстоянии от него катились запряженные четверкой крестьянские телеги, устланные соломой и заполненные лежащими людьми. Их конвоировали драгуны, растянувшиеся гуськом по обеим сторонам дороги. Ехали довольно медленно, несмотря на частые подстегивания лошадей и покрикиванье возниц: лошади тащили с трудом из-за песчаной дороги и легкого подъема. В самом конце ехали две колымаги в сопровождении казаков с факелами, вздетыми на пики, переполненные веселой компанией, которая развлекалась содержимым бутылок и поминутно разражалась пьяными криками и смехом. Раздавались звуки балалайки, которым вторили такие песни, крики, смех и звон разбиваемых о колеса бутылок, что весь лес наполнялся перекатывающимися отголосками и отвечал звонким эхом. Свет от факелов окружал багровым дымящимся заревом экипажи. В нем легко было различить лица всех едущих. Качановский сидел в первом экипаже, больше всех пил и громче всех кричал. Проезжая мимо спрятавшегося в темноте Зарембы, словно почувствовав его присутствие, он привстал на сиденье и рявкнул зычным басом условную песню:

Пришла девка в монастырь, да, в монастырь, да, в монастырь.

Брось, игумен, свой псалтырь, да, свой псалтырь, да, свой псалтырь!

Я - на исповедь...

Долго еще раздавался в ночной тишине его пьяный голос, крики компании, треньканье балалаек, и долго еще багровели во тьме огни факелов. Лишь когда все скрылось из виду, Заремба вскочил.

- Конвойных драгун тридцать человек и десять казаков, - доложил отец Серафим.

- Кацпера не видали?

- Немыслимо было никого узнать: лежат все кучей, как убитые.

Заремба издал звук, похожий на крик чайки. Через минуту послышались осторожные шаги.

- Лошадей взять под уздцы, и гуськом за мной, марш! - отдал он приказ, первым перешел дорогу и, разыскав тропинку, ведущую к Меречу, пошел быстрым шагом. Шли молча, соблюдая такую тишину, что не звякнула подкова, не фыркнула лошадь, не споткнулся никто о корень. Двигались словно тени, избегая полян и открытых мест, так как проносившийся поверху ветер доносил еще отголоски песен и музыки. Дошли до дороги, тянувшейся вдоль опушки, и, вскочив в седла, помчались во весь дух, не обращая внимания на то, что ветки хлестали лицо. Мчались так с добрый час, проезжая мимо песчаных пустошей, еле заметных во тьме деревушек, лысых холмов, речек с топкими берегами, кружа в разные стороны, точно потеряли след, проехав из осторожности вместо мили, отделявшей их от Мереча, целых две. Но очутились вблизи города как раз вовремя, когда шумная кавалькада Иванова проезжала заставу. Тут отец Серафим, знавший место, принял команду и, отдав приказ спешиться, повел по задворкам и огородам, направляясь с большой осторожностью зигзагами к Неману.

Мереч, несмотря на поздний час, не спал еще. Над базарной площадью горело зарево, словно от бивуачных костров, и стоял гул многочисленных голосов. Дойдя до конца какого-то переулка, изрытого поперек рвом и загражденного частоколом, отец Серафим крикнул по совиному, в ответ выросла точно из-под земли какая-то фигура и произнесла явственным шепотом условные слова. Это оказался Гласко, который потащил всех в ближайший сарай и заговорил скороговоркой:

- Лежат на базарной площади, пятьдесят два человека, одних дезертиров тридцать - из разных полков, захваченных на Украине и приневоленных плетками на служение царице. Повыследили их шпионы на переправах через Неман и похватали силой. Эти готовы на все, только бы избежать ожидающих их бед. Прогонят их через строй с розгами, поведут потом колесовать. Держат их в кандалах, под строгой охраной. Мне удалось с ними перекинуться весточкой и вооружить пистолетами и ножами на всякий случай. Остальные - всякий сброд, оборванцы и рядовые демобилизованных полков, сманили их водкой и обещаниями баснословных окладов, а потом загнали дубинами в лагеря. Тоже охотно взбунтуются, стосковались уже по свободе. Я дал каждому по дукату и маркитанту заплатил, чтобы их хорошо кормил. Охраны немного - сорок егерей и пять казаков, только конвойный офицер очень уж неприступный и не пьет. С ними еще телеги, нагруженные коробами, говорят - полными добычей, захваченной в прошлую войну и теперь только отсылаемой в глубь России. Под особым присмотром конюхов ведут еще табун хороших лошадей. Телеги и лошади размещены в приходском амбаре, на Ковенском шоссе. Своих солдат разместил у разных горожан, а лошадей оставил на берегу. Трояковский держит лодки наготове, во всяком случае, нам придется ретироваться за Неман. Собираются трогаться в сторону Вильно немедленно по получении приказа, - отдавал он подробный рапорт.

Отец Серафим расспрашивал его еще о разных разностях. Заремба же, переодевшись в полушубок Мацюся и нахлобучив глубоко на глаза его барашковую шапку, проговорил тихо:

- Теперь нам только ждать сигнала Качановского. Пойду на разведку. Ведите, отче.

Пробрались по узкому грязному переулку на широкую, густо застроенную базарную площадь, посредине которой у высоких деревьев горели бивуачные костры. Вокруг них кольцом лежали вповалку пленники. Обоз телег окружал их стеной, образуя как бы укрепленный форт. В промежутках стояли егеря с ружьями, остальные солдаты, составив ружья козлами, спали под охраной телег.

В окнах домов вокруг базарной площади блестели огни, множество людей суетилось в подворотнях, слышался гортанный еврейский говор.

- Зайдемте ко мне на квартиру, - предложил Гласко, проводя их через низкие сени в просторную темную комнату с окнами на базарную площадь. Напротив возвышался белый невысокий дом, в котором помещалась гостиница. Перед ней, главным образом, и стоял гомон человеческих голосов, толкотня. Все окна сияли огнями - туда заехал весь обоз Иванова, колымаги вкатили во двор, а телеги выстроились вдоль соседних домов под охраной спешившихся драгун. Слышался сердитый бас Качановского, отдававшего распоряжения.

- Этот при всяких обстоятельствах берет на себя команду, - улыбнулся Заремба.

- Разрешите, сударь, покормить прибывших? - спросил чей-то голос из глубины комнаты.

- Давай столько, сколько съедят и выпьют. Это мой хозяин, человек верный, родственник Борисевича из Гродно, - пояснил Гласко.

"Прекрасное совпадение", - подумал Заремба, подходя к хозяину.

- Погодите, почтеннейший, я вам помогу, - и начал таскать вместе с его помощником тяжелые подносы, наполненные хлебом и колбасами.

Гласко, сбросив с себя шляхетскую гордыню, понес за ними изрядный бочонок водки.

Драгуны сначала не разрешали приближаться к пленникам, но, подкупленные щедрым угощением, сделали вид, будто ничего не видят и не слышат, мерно расхаживали взад и вперед вдоль бивуака, поторапливая время от времени.

В телегах это вызывало немалую радость. Лица просветлели, протягивались руки, раздались причмокивания навстречу аппетитному запаху колбасы и водки. Удовольствие усиливалось тем, что никто не протягивал руку за платой. Пленники набрасывались на еду, как голодные волки.

Заремба, оглядывая телегу за телегой, разыскал наконец Кацпера. Бедняга был связан веревками, как баран, и лежал неподвижно. Заслышав, однако, знакомый голос, приподнялся немного и замер от изумления, не веря своим глазам.

- Ни гу-гу! Подкрепись немного, - шепнул ему Заремба, принимаясь кормить и поить его, как ребенка.

Парень с трудом глотал, орошая колбасу слезами радости.

- Жди, когда закричит сова... Тогда хватать конвойных... вязать, собраться на берегу... - шептал Заремба и, воспользовавшись тем, что солдат стоял к ним в это время спиной, разрезал ножом веревки на руках Кацпера и, ткнув ему в руки пистолет и кинжал, еще успел проговорить: - Смотри не выдай себя! - Бросил большое кольцо колбасы в телегу и быстро отбежал, так как солдат возвращался и между телегами показался какой-то офицер. Заремба смешался с толпой евреев и простонародья, глазевших у окон гостиницы, где начиналась уже попойка, тренькали балалайки, лилось вино, раздавались крики и песни.

- Теперь я верю в удачу, - шепнул Гласко, подходя к нему.

- Солдату нельзя не верить, - ответил Заремба тоже шепотом, внимательно заглядывая в окна, за которыми мелькала фигура Качановского.

Последний казался озабоченным и взволнованным, переходя в зале с места на место и по дороге украдкой взглядывая в окна. Выйдя, однако, во двор по естественной надобности, стал что-то насвистывать. Заремба засвистал тоже условный мотив. Тогда лицо Качановского прояснилось, и, вернувшись к компании, он стал рассказывать что-то такое потешное, что офицеры, покатываясь со смеху, с громким шумом начали пить за его здоровье.

Через некоторое время выкатили огромную бочку пива для конвоя и для денщиков. Выбив пробку, стали наливать кружки и раздавать их. Солдаты, вымуштрованные, по-видимому, в ежовых рукавицах, не дотронулись до пива, косясь боязливо на окна, где сидели офицеры. Ждали разрешения. И только по приказу Качановского, отойдя подальше от офицерских глаз, принялись развлекаться по-своему. Да и Гласко распорядился добавить им бочонок водки, добрых полбочонка меду и целую бадейку селедок.

Офицерская компания в гостинице развлекалась все шумней и веселей. В зале стало так жарко, что раскрыли окна, поснимали с себя мундиры, балалайки не переставали бренчать, танцевали и пили до упаду. Гродненские "паненки", раздетые до рубашки, с распущенными волосами, босые, пьяные, переходили из рук в руки, при взрывах дикого смеха, взвизгиваний и разнузданных поцелуев. Раздавались разгульные, непристойные песни под аккомпанемент разбиваемых бутылок, стекол, топанья ног по столам и боя посуды. Нашлись даже оборванные, грязные нищенки, которых кто-то привел из города. Их заставляли пить и плетками принуждали потешно прыгать, визжать и танцевать. Гостиница сотрясалась от криков, топота и бешеной попойки.

Качановский все время оставался неутомимым коноводом попойки. Пил за десятерых, кричал громче всех и, изготовляя убийственные смеси из вина, водок и медов, провозглашал все новые и новые тосты, заставляя всех с собой пить. Если же кто-нибудь из собутыльников, обессилев, падал замертво на пол, приказывал казакам класть его на разложенную татарскую бурку, запевал пьяную отходную и, подкропив ее вином, провожал в пьяной компании тело мертвецки пьяного в темную клеть под звуки похабных песнопений, звон бокалов и подвывание балалаек.

Вскоре большая часть компании была уже мертвецки пьяна и с криками, шатаясь, перекатывалась от стены к стене. Одного срывало на стол; другой, выпрямившись во весь рост, стоя посредине зала, громко командовал целой ротой и сам шагал "на месте", пока не свалился на пол, наткнувшись на торчащий сук; третий, в одной рубахе и шароварах, с бутылкой водки в руке, земно кланялся стене, каждый раз выпивая за ее здоровье. Какой-то безусый прапорщик усердно срезал саблей верхушки свеч; двое постарше, с лицами, изборожденными глубокими рубцами, лезли друг к другу и, облапившись, исповедовались один другому в грехах, заливаясь навзрыд горькими слезами.

- Скажи, что я свинья, подлец и вор! - бормотал один в перерывах между припадками мучившей его икоты.

- Плюнь мне в лицо и дай в морду! Если ты мне друг! - настаивал другой.

Какая-то девушка в мокрой от вина сорочке, свернувшись в клубок, спала в углу на куче мундиров и портупей. Другие валялись пьяные на скамьях. Из боковых комнат доносились взвизги, - весь зал представлял слишком уже безобразную и отвратительную картину. Один только Иванов, несмотря на то, что пил вместе со всеми, держался еще крепко и, впиваясь поцелуями в губы своей "душки", сидевшей у него на коленях, бормотал нежные заклинания.

"Крепкая голова", - подумал о нем Заремба, спокойно выжидая конца попойки.

Пошел проверить ее результаты среди солдат. Те спали уже под телегами и где попало. Только часовые делали еще вид, что бодрствуют. То тут, то там клевал носом кто-нибудь из солдат, опершись на ружье, или шагал тяжелой походкой сонный, со смыкающимися глазами: поддерживал на ногах его один только страх.

Огни костров погасли. Толпа зевак разошлась, окна в домах потемнели, и вся площадь окуталась непроницаемой тьмой, безмолвием и сном.

В телегах же и среди лежавших вокруг погасших костров начиналось осторожное движение, слышался сдержанный шепот, хруст соломы, осторожное ползанье.

Заремба, усевшись перед квартирой Гласко, следил за гостиницей, где начинало уже стихать. Даже голос Качановского раздавался не так часто и громко.

Темная ночь царила еще над землей, и только восточная часть неба начинала уже окрашиваться сизым рассветом, звезды гасли, словно смыкающиеся от сна глаза, петухи начинали петь, и с Немана поднимался прохладный ветерок.

- Люди прямо дрожат от нетерпения, - шепнул Гласко, подходя к нему.

- Сейчас начнем. Там уж догорают свечи, и все пьяны. - Заремба указал на гостиницу. - Дорога на Гродно рвом отрезана?

- Только что сообщили, что кончили.

Гласко ушел на свою позицию.

- Мацюсь! - Парень сидел на корточках, обгладывая какую-то кость. Продвинься поближе к Кацперу и, в случае чего, окажи ему помощь. Вот тебе тут водка!..

Время ползло медленно. Рассвет разливался морем сизо-зеленых сияний. Остроконечные крыши домов и колокольни костелов, казалось, росли и все чернее темнели на фоне светлеющего неба.

Вдруг загукала где-то трижды сова.

Заремба подбежал к Кацперу, который в это же время, по сигналу Качановского, бросился с товарищами вырывать оружие у охраны и вязать обезоруженных.

Поднялись дикие крики, звуки ударов и ожесточенной борьбы.

Привезенные из Гродно польские солдаты, как голодные волки, набросились на остальных караульных, и поднялась всеобщая свалка. Из тьмы, окутывавшей площадь, из-под телег и из домов доносились страшные крики, иногда жалобный стон, глухой хрип тех, кого душили, иногда плачущий голос, молящий о пощаде. Нелегко, однако, удавалось одолеть егерей; многие, по-видимому не совсем еще пьяные, повскакали при первом же крике и, не найдя при себе оружия, защищались кулаками с мрачной решимостью и невиданным упорством: вся базарная площадь бурлила, точно горшок с кипятком. Дерущиеся перекатывались с места на место и с проклятиями, в бешенстве катались по земле, ударяясь о телеги, о стены, обо все, что попадалось на дороге. Городок проснулся в испуге, открываясь, хлопали окна, кой-где зажигался свет, люди выбегали в одних рубашках, бабы поднимали вопль, дети ревели благим матом, собаки начали лаять и бегать кругом, как ошалелые.

Вдруг где-то, как будто перед гостиницей, забил тревогу барабан. Из подъезда выбежал Иванов с саблей в одной руке и с пистолетом в другой.

- Ружья на изготовку. Стройся! - заорал он изо всех сил и выстрелил.

Кацпер подбежал к нему, но, прежде чем руки его успели дотянуться до Иванова, получил удар саблей по голове и свалился на землю. Иванов же, как был, в шароварах и рубахе, подбежал к драгунским лошадям, привязанным у гостиницы, вихрем взвился на седло и вместе с несколькими казаками так помчался к заставе, что искры посыпались из-под копыт. Заремба выстрелил ему вслед. Иванов только схватился за зад и, подгоняя лошадь пинками ног и ударами сабли плашмя, скрылся в темноте.

- Вахмистр Гродзицкий, бери десять солдат и догоняй его во весь опор, прямиком к Гродненскому тракту. А если через полчаса не догонишь, возвращайся! - приказал Заремба и, видя, что все захваченные в плен солдаты уже связаны и перетасканы в какой-то сарай, разрешил себе заняться Кацпером.

Кацпера перенесли к колодцу на площади и уложили на казацкую бурку. У него был задет череп, кровь обильно текла из раны, он лежал без сознания. К счастью, отец Серафим, мастер на врачевание ран, хорошенько перевязал его и привел в сознание.

- Выкарабкается. Если бы он не был так близко, расколол бы ему череп, как тыкву. Вояка этот Иванов. Ну, как себя чувствуешь?

- Спасибо, ничего. Даже палки в руках не было, - простонал Кацпер сконфуженно.

- Ну, помолчи. Случилось и прошло, - проговорил тихо Заремба, утирая ему влажное от пота и крови лицо. - Подвернется случай, отплатишь ему. Мацюсь, давай лошадей! Не бойся, не оставлю тебя тут. Пан Гласко, как только погоня вернется, соберите наших солдат и отведите туда, откуда их взяли. Выдайте им по три дуката на брата, - хорошо справились. Ваше дело постараться не встретиться с погоней. Увидимся в Гродно. Перенесет ли только он дорогу? - спросил Заремба шепотом отца Серафима, указывая на раненого.

- Должен перенести. Я поеду с вами. Придется нам колесить для безопасности.

Явился Качановский, который, дав сигнал к нападению, пропал куда-то, чтобы не попасться на глаза своей компании, и теперь спрашивал, что с ними делать.

- Снести всех, как лежат, связанными, в клеть, оружие отнять, весь багаж оставить при них. Пригрозить смертью трактирщику, чтобы не развязывал их до полудня. Не очень-то им захочется возвращаться в Гродно. А вот Иванов, если улизнет от нас, наделает нам хлопот. Часа через три-четыре подоспеет погоня.

- Не стану их ждать. Посажу своих людей на отобранных лошадей, и ищи-свищи, - он вдруг покачнулся и чуть не упал. - Черт возьми, что-то у меня в голове помутилось.

- В ногах неладно, когда в голове нескладно, - усмехнулся укоризненно монах.

- Изжога меня мучит, черт, опьянел я, что ли? Эй, ты там, сбегай-ка в гостиницу, принеси мне миску кислой капусты. Самое лучшее лекарство.

- Налили вы в себя столько, что и бочке не выдержать.

- Ну, а своего все же добились. Здорово-таки я провел Иванова!

- Будет он вас поминать со скрежетом зубовным, - заметил Гласко.

- И-и... - махнул он презрительно рукой. - Пускай ищет ветра в поле. Не сделать ли перекличку вон этим сорвиголовам?

Заремба, как командир своей экспедиции, направился к людям, возившимся у заново разложенных костров.

- Стройся! Шеренгой вперед, марш! - скомандовал Качановский, точно на параде. Ватага, сомкнувшись в шеренгу, зашагала так, что земля дрогнула.

- Раз, два! Раз, два! Стой!

Солдаты остановились, как вкопанные, перед Зарембой. Он расхохотался; большинство было одето в мундиры и амуницию, сорванную с пленных русских солдат, а те, кому не хватило ружей, держали казацкие пики "на плечо". Даже барабанщики стояли на флангах.

- Такой парад привлечет внимание.

Он был недоволен.

- В лохмотьях были, без сапог, уже вши их носили, - оправдывался Качановский, огорченный его неудовольствием. - В первом же местечке прикажу портным нашить петлицы наших цветов, и кто их узнает. Чуть не на сто человек новое обмундирование, - это не шутки... Лошадей и телеги я отправил к переправе, хочу спрятаться в занеманских лесах еще до наступления утра. Мне пора трогать.

Отправив людей к переправе, он взял у Зарембы деньги на расходы, инструкции и планы местностей по пути к бригаде Мадалинского, стоявшей где-то на берегу Нарева, близ Остроленки. Трогательно распрощался с товарищами и удалился шатающейся походкой.

- Шальной человек. Не хотел бы я очутиться в его шкуре, - проговорил Гласко и направился к солдатам, поджидавшим его в огородах.

- Кацпера возьмем на носилки между нашими лошадьми, - хлопотал Заремба.

- Ему хуже. Посмотрите на него, - прошептал с тревогой монах.

- Не оставлю его в Мерече. Перетрясут здесь все, до последней перины. Посажу его впереди себя на лошадь и как-нибудь довезу. Кацпер! - нагнулся Заремба к раненому, но тот не издал ни звука, пошевелил только губами, как будто теряя сознание.

- Господи! Отче, помогите, - схватился Заремба в отчаянии за голову.

- Возьму его в свою монастырскую бричку, - ждет меня тут со вчерашнего дня, - и довезу прямо на квартиру пани подкоморши. Надо ее только предупредить.

- Мацюсь сейчас отправится. Я останусь с вами.

- Безопаснее будет поехать мне одному, - ответил отец Серафим. Придется сделать крюк, но к вечеру буду в городе. Поезжайте и вы с богом, не мешкайте.

Перекрестил его на дорогу. С восходом же солнца выехала из Мереча монастырская бричка. Как всегда, впереди шел козел-поводырь, а за ним небольшое стадо овец, наскоро закупленных в местечке. Паренек покачивался на козлах, лошадки тащились лениво, а отец Серафим, шепча молитвы, озабоченно поглядывал на Кацпера, лежавшего под покрышкой, и часто обтирал ему водкой ноздри и лицо. В тот момент, когда сворачивали с Гродненского тракта влево, на проселочную дорогу, ведущую к лесам, огромный багровый диск поднялся на небе.

XI

Зарембе удалось при содействии босняков, принимавших участие в заговоре, добраться до своей квартиры еще до открытия застав, бдительно охраняемых казаками. Выспавшись в течение нескольких часов и переодевшись самым модным франтом, бренча цепочками и брелоками, в огромном галстуке, повязанном вокруг шеи, в котором он мог потонуть до самых глаз, в полосатом жилете, голубом фраке, узких белых панталонах, в остроконечной шляпе, красивый, благоухающий ароматом французских духов, улыбающийся, несмотря на глубокое беспокойство о Кацпере, он собирался показаться в городе, чтобы обратить на себя внимание. В это время на пороге появился Гласко. Вид у него был усталый, весь он был забрызган грязью, лицо его пылало от негодования.

- Что случилось? - забеспокоился Заремба. - Какая-нибудь неприятность?

- Большущая! Прикажите мне дать чего-нибудь поесть. И слушайте, что со мной приключилось! Помчался я из Мереча и спокойно на рассвете еще доехал до имения, где "мировские" пасут своих лошадей. Раздал дукаты, приказал держать язык за зубами и направляюсь с хорунжим в его палатку, чтобы немного выспаться. Выбегает оттуда поручик Закржевский. Ждал нас, оказывается, со вчерашнего дня, - кто-то из конюхов донес ему, что двадцать пять человек ушло неизвестно куда и зачем. Насел на меня, как на еврейскую клячу. Говорю дураку спокойно, что вы ему все разъясните. Взбесился, болван, еще больше и приказал вязать меня. К счастью, до этого не дошло, потому что его не послушались. Я думал, что с ним удар случится, - избил солдат и пообещал всех отдать под гетманский суд. Я ему рассказываю и то, и другое, советую быть спокойнее, отнестись к делу благоразумно, а он мне все твердит, как попугай: король, служба, долг. Болван неотесанный, такое мне скверное слово сказал, что я его на дуэль вызвал. Весь эскадрон он повел в Гродно, и даю голову на отсечение, что побежит жаловаться королю и гетману и подаст официальный рапорт. Дело примет для нас скверный оборот.

- Дурак этот Марцин, это верно; но солдат хороший. Из-за большой своей привязанности к королю может нам наделать много бед. Что мы рискуем своей жизнью - это пустяки, лишь бы дело не потерпело ущерба. Если вдруг примутся допрашивать солдат и расследуют, как было дело, так по нитке до клубка доберутся. Черт возьми, этого допустить нельзя, - раздумывал вслух Заремба в большом волнении. - Нельзя терять ни минуты!

- Что же вы думаете делать?

- Я должен удержать Закржевского, чтобы он не подавал рапорта, хотя бы пришлось мне употребить насилие. Нет другого выхода. Едемте, лошади ждут.

Поехали в Старый Замок, представлявший собой почти развалину, где на время сейма квартировали "мировские", несшие личную охрану его величества короля. В воротах, загороженных барьером, стоял караул с примкнутыми штыками. В длинном дворе, заваленном обломками, толпились солдаты и о чем-то совещались, так как в толпе слышались возбужденные голоса и поднимались сжатые кулаки.

- Что тут творится? - спросил Гласко вахмистра Гродзицкого, поджидавшего их.

- Я обставил караулами ворота и все выходы. Жду приказов пана ротмистра, - отрапортовал ему Гродзицкий. - Не хотел никого выпускать, шепнул он многозначительно. - Ведь тут и наша шкура может пострадать. Всех нас уже вызывали на допрос.

- Станьте же у дверей, чтобы нам никто не помешал... и смотрите!

Закржевский жил в угловой башне, сильно потрескавшейся в верхней части. Занимал он там две комнаты в нижнем этаже, убранные с солдатской простотой. Как раз в то время, когда они вошли, он сидел перед окном и сочинял рапорт. Заслышав шаги, вскочил и, увидев друга, заговорил быстро, не обращая ни на кого внимания.

- Знаешь, что наделал ротмистр? Взбунтовал моих солдат и повел их на разбой. Ты сам офицер и понимаешь, какое это преступление - напасть в мирное время на союзных солдат, и притом еще где - под боком у короля и сейма. За такое дело можно ответить головой. Это дело сейчас же разнесется, посол потребует у короля удовлетворения, и за все придется отвечать мне, несчастному. Я ответствен за эскадрон перед королем и гетманом. Сейчас отправлюсь со служебным рапортом, а вас, ротмистр, прикажу задержать на гауптвахте. - Он стал лихорадочно одеваться. - Я не хочу потерять свою репутацию, я не переживу такого позора. Господи, чтобы меня заподозрили в разбое! - простонал он в отчаянии и, прицепив саблю к портупее, направился к двери.

Заремба загородил ему дорогу.

- Ты не сделаешь ни шагу отсюда без нашего согласия! - Голос его свистел, как взмах сабли в воздухе.

- Что это? Насилие? Пусти меня! Я имею дело с ротмистром Гласко! Дай дорогу!

- Молчи, давай поговорим, как друзья. Ты имеешь дело со мной, потому что я командовал всей вылазкой. Ротмистр исполнял только мою команду. Я тебе объясню мотивы...

У Марцина от сильного волнения на мгновение отнялся язык. Он стоял точно парализованный.

- Выслушай сначала, в чем дело, а потом поступишь, как тебе подскажет сердце и разум.

Но Закржевского не убедили, очевидно, мотивы, которые пространно излагал ему Заремба: он все время петушился, размахивал руками, не хотел слушать и прерывал его, ссылаясь на свой долг, на короля, гетмана и воинскую честь. Когда же в конце концов Заремба потребовал, чтобы он отказался от подачи рапорта и предал забвению все, что произошло, Марцин, как человек порывистый, упрямый в принятом решении и преданный королю, выхватил саблю из ножен и крикнул:

- Рота! Ко мне!

Он бросился к дверям, но два обнаженных клинка преградили ему дорогу и, выбив саблю из его рук, угрожающе направились в грудь.

- Молчи. Клянусь тебе, что ты не выйдешь живым, если не дашь честного офицерского слова, что сохранишь все случившееся в глубочайшей тайне. Выбирай! - властно говорил Заремба с такой мрачной решимостью, что Марцин, при всей своей храбрости, отпрянул назад с протестующим возгласом:

- Рубите, а короля не продам! Рубите!..

- Твой долг перед родиной больше, чем перед королем! Выбирай, здесь не шутки шутят!

Видя, что его ожидает неизбежная смерть, Марцин дал торжественное офицерское слово хранить тайну. Но им пришлось раз двадцать поклясться ему, что он поступил честно, не нарушив своего долга по отношению к королю.

- Хорошо, что сегодня в замке и в сейме несет караул литовская гвардия, - я не смел бы показаться на глаза его величеству, - проговорил Закржевский таким огорченным голосом, что Заремба поцеловал его, сказав ему в утешение:

- В свое время король все узнает, и именно за этот поступок повысит тебя в чине. Ты еще поблагодаришь меня. Успокой солдат! Мне надо торопиться в город.

С ним остался только Гласко и, подкрепившись как следует, лег спать на его постель.

Заремба приказал ехать к подкоморше. Он хотел попросить у нее убежища для Кацпера. День был ужасно жаркий. Город как будто весь вымер, улицы были пусты, двери магазинов прикрыты, а окна на солнечной стороне завешены чем попало, в некоторых местах женской юбкой или грязными тряпками.

- Хороша нынче жатва в Грабове! - выпалил вдруг ни с того ни с сего Мацюсь с козел.

- Дурак! Погоняй быстрее! Запахло тебе, вижу, дожинками.

Мацюсь вздохнул только и, изливая на лошадях свою тоску, погнал быстрее.

У пани подкоморши они застали весьма трогательную картину: посредине огромной прихожей двое парней сидели верхом на третьем, а четвертый хлестал его изо всех сил. Дворецкий Рустейко, попыхивая трубкой, флегматично считал удары, сопровождая их, точно целебным пластырем, благонамеренными сентенциями:

- Тридцать пять... К богу взывай, да руку прикладывай, лентяй... Тридцать шесть... Даже в святом писании сказано: дух святый, сударь ты мой, бить розгой следует... Тридцать семь... Розга никогда вреда не принесет... Тридцать восемь... Только тебя, хам, учить все равно что, сударь ты мой, горохом об стену. Сорок!.. Довольно... К вашим услугам, пан паручик. Твое счастье, бездельник, десять горячих от тебя убежало. Очухайся и марш на работу! Да не реви ты мне тут...

Заремба, не выносивший этих домашних экзекуций, быстро прошел в комнаты. Рустейко, запыхавшись, догнал его.

- Я доложил пани подкоморше - она еще в спальне. Не подать ли пивка для прохлаждения? Жарко нынче, сударь, - он обтер платком потную лысину. Беда у меня с этими бездельниками, храни бог! Как не побеседуешь с ними плеткой, так не понимают. Присядьте же, пан поручик! Что поделаешь распустила их моя хозяюшка. Школы велит для них устраивать, перевести на право оброка! Слыханное ли дело! - всплеснул он руками, изображая воплощенное страдание. - Чирикают там, в головенке, сударь мой, воробушки, ой чирикают! Каждому говорю: дубинка - лучший для них учитель! Только нынче в моде вольности, революции и какие-то там философии! А есть ведь еще и такие ученые дураки, что проповедуют равенство с крепостными!

- Спасибо, я принадлежу именно к таким, - проговорил Заремба со злой иронией.

Но Рустейко, не сбитый с панталыку, ловко перешел на другие предметы, начав длинный перечень всевозможных жалоб и анекдотов, повторяемых изо дня в день. Когда, однако, в комнату вошла княжна Кисель, он быстро скрылся. Княжна, приходившаяся дальней родственницей подкоморше и жившая у нее давно в приживалках, худая и сгорбленная, как кочерга, с таким же крючковатым лицом, смуглая, похожая на старую ворону, одета была по моде эпохи последнего саксонского короля и благоухала лавандой, смешанной с камфорой. С большой важностью выступая в роли заместительницы хозяйки, она повела его в отдаленные комнаты, увешанные клетками с птицами и уставленные креслами и диванами, на которых валялись собачонки разных пород. Вся эта братия, завидев ее, поднимала невероятную возню и гомон. Заремба заткнул уши, оглядываясь по сторонам и ища спасения.

- Видимо, вы, пан поручик, не любитель божьих тварей, - проговорила она чуть слышным голосом.

- Почему же, - на вертеле, в рагу и в разных других блюдах, вареных, жареных и копченых... Живыми они мне нравятся меньше, - засмеялся он бесцеремонно.

- Жаль, что в лагерях не развиваются более нежные чувства! - заметила она с язвительной улыбкой, прижимая к груди разжиревших до безобразия собачонок.

Избавил Зарембу от затруднительного ответа паюк, пригласивший его к подкоморше.

Он застал ее еще в широкой кровати из красного дерева, словно в ладье, украшенной художественной резьбой и поддерживаемой четырьмя серебряными грифами, под пунцовым балдахином, который подпирали позолоченные амуры. Золотистые занавески на окнах и обивка стен разливали приятный свет, в котором пани подкоморша казалась красивой, как никогда. Она возлежала на постели, обнаженная почти до пояса, но уже во всеоружии любовных приманок умело расположенных белил и красок. Из-под изящного чепчика выбивались на белоснежную подушку игривые локоны. Блестящие глаза и налитые кровью губы сулили рай, а золотистое шелковое одеяло соблазнительно обрисовывало контуры ее пышных форм. Она, казалось, была поглощена разглядыванием шелков, кружев и вышивок, накиданных высоким ворохом на ковре. Торговец, стоя на коленях у раскрытых коробов, показывал все более и более красивые образцы, расхваливая их со всем своим красноречием. Негритенок стоял у изголовья, держа утренний шоколад и бисквиты и скаля ослепительно белые зубы.

Завидев входящего Зарембу, пани подкоморша сделала вид, что смущена, и, закрывая скрещенными руками почти обнаженную грудь, выслала всех из комнаты и, подавая ему красиво очерченную руку, велела сесть поближе.

Заремба изложил ей цель своего посещения и, по ее настоянию, рассказал историю ночной вылазки. Умолчал только о приключении с Марцином.

- Весь мой дом к вашим услугам, - заявила с жаром пани подкоморша. Берите все, что вам нужно, располагайтесь, как дома. Только в солдате я вижу настоящего человека! - восклицала она, восхваляя героизм, воинственность, пыл битв. Даже крики убиваемых звучали для нее как упоительная мелодия, а шумная лагерная жизнь, походы и опасность казались ей раем. Она восторгалась так пылко, что обнаженные ноги ее выскользнули из-под одеяла, глаза заиграли прелестнейшими искорками, и вся она была охвачена жаром взволнованной крови... Все это ее возбуждало, как возбуждает благородного скакуна звук боевого рожка... Заремба не знал ее еще такою и с восторгом смотрел на ее пылающее лицо. Взгляд Зарембы ударил ей в голову, она схватила его за руку, едва сдерживая внезапно проснувшийся любовный жар.

Много труда стоило Зарембе не поддаться искушению и сидеть как чурбан, глухим к ее шепоту, изливающему жар, к ее взглядам, полным поцелуев, прикосновениям, опаляющим огнем, томным движениям и безмолвным, но выразительным обещаниям любовных ласк. Делал вид, будто не понимает языка любви. В конце концов, подавив в груди волнение и в душе - обманутые надежды, она позвонила прислуге. Словно в наказание, Заремба должен был присутствовать при церемонии завивки и причесывания волос. Она не отпустила его от себя даже тогда, когда горничные стали одевать ее с самой сорочки. Его отделяли только низкие ширмочки, совершенно не мешавшие любоваться прекрасным зрелищем. Он вынес это зрелище, хотя покраснел весь, как рак, и обливался потом.

- Сегодня, наверно, жарко на улице, - проговорила она тихо, кусая губы от досады.

- Ужасно! - заверил он ее таким тоном, что она рассмеялась, сразу простив ему все, и, решив, что он робеет перед ней, захотела сделать его послушным.

- Мы пообедаем вместе, а ужинать я повезу вас к гетманше Ожаровской, там нам будет прохладнее. Разрешите завязать вам галстук, он у вас развязался...

Она прижалась к нему выпуклой грудью, наслаждаясь его смущением и румянцем.

Заремба согласился только на ужин, так как показываться как можно больше на людях входило в его планы и отвечало создавшемуся положению.

Он уехал, ругаясь на чем свет стоит, и, несмотря на ужасный зной, слонялся по трактирам и бильярдным, внимательно прислушиваясь, не говорят ли в публике о Мерече.

Весть о ночном происшествии, по-видимому, еще не разнеслась, так как повсюду говорили с большим ожесточением об отношениях с Пруссией, которые должны были со дня на день начать обсуждаться в сейме, за что усиленно боролись Бухгольц, его клевреты, а еще больше его талеры.

- Подгорский и Юзефович много проиграли вчера Белинскому. Это значит, что прусский король расходуется уже не зря, - шептал на ухо соседям у Сулковского один из всезнаек, шляхтич из-под Ошмян, Янковский.

- Кто посмеет выступать в сейме за прусский трактат, того исполосовать саблями!

- Всемилостивейшая союзница укротит этих прусских подлецов, увидите!

- Чтобы самой наловить побольше рыбы в мутной воде.

- Чепуха на чепухе, чепухой погоняет, сударь мой! - заметил пренебрежительно Янковский. - Коссаковский именно теперь решил присоединить всю Литву к России и при ее содействии вышибить пруссакам зубы, отнять то, что они награбили, и тем самым укрепить независимость коронной Польши!

За соседним многолюдным столом поднялся шум. Кто-то произнес иронически:

Шукшта, Пукшта, Путята, Лопата.

Дураками, как видно, еще Польша богата!

Сказавший это стукнул кулаком по столу и направился к двери, не обращая внимания на оскорбленные угрожающие физиономии и еще более угрожающие слова, засвиставшие в воздухе. Обернулся вдруг и проговорил вызывающе:

- А ежели от моих слов у кого что чешется, так зовут меня Рущиц, и я всегда к услугам в доме почтамта, где квартирую, - гордо обвел он всех взглядом.

Поднялся спор из-за политики, но Заремба не стал дожидаться конца и вскоре очутился вместе с пани подкоморшей в саду пани Ожаровской, где в широком турецком шатре, разбитом между деревьями, собралось избранное общество. Там уже говорили о Мерече, по секрету сообщая друг другу новость, от души при этом посмеиваясь над приключением конвоирующих офицеров. Все считали это приключение простой авантюрой. Один только гетман Ожаровский, человек пожилой, умный и видавший много видов, понимал дело иначе, так как обратился к Анквичу, стоявшему с Войной:

- Мне в этом чуется нечто более любопытное.

- За беглецами повел казаков фон Блюм. Этот задаст им перцу. Пожалуй, уж гонит их нагайками обратно, - вставил один из адъютантов гетмана.

- Через несколько дней будет известно, как было дело и чем кончилось. Давайте не будем портить себе удовольствия, - заявил Анквич, беря под руку Воину, с которым он с некоторых пор подружился. Оба подошли к маркизе Люлли, окруженной толпой поклонников, восторгавшихся ее красотой. Поговаривали в свете, что он пользуется у нее особой милостью.

Разговор о Мерече действительно прекратился, - гости были слишком заняты собой и сюрпризами, устроенными хозяевами.

В шатре заиграл на кларнете толстяк-немец в белом парике. Он быстро перебирал толстыми пальцами и, дуя в инструмент, отчего раздувались его красные щеки, выводил нежные трели, изящные фиоритуры и томные ариетты. Его вознаградили бурными аплодисментами, так как ему протежировал сам Сиверс, которому он нередко наигрывал в личных Сиверсовых апартаментах. Но большинство гостей, предпочитая свободу, рассеялись по прохладным, тенистым беседкам, за шпалерами деревьев и в рощицах. Отовсюду доносились веселые разговоры и взрывы смеха.

Заремба, чувствовавший себя нехорошо, ощущал этот вечер, как тяжкую повинность, так как скучно ему было в этом обществе, музыка ему надоела до тошноты, а любовное воркование вперемежку с политическими спорами раздражало невыносимо. Выдерживал, однако, с мужеством и, состроив веселое лицо, порхал, как мотылек, вокруг дам, рассыпаясь в цветистых напыщенных комплиментах. И так привлек внимание всех своей красотой, остроумием и безукоризненным французским акцентом, что пани Ожаровская взяла его под особое покровительство. Бедняга отстрадал за все свои грехи, но оставался на своем посту, завоевав большие симпатии гетманши...

Сжалился над ним Воина и, вырвав из плена, отвел его в сторону.

- Ухватилась же за тебя эта старая рухлядь.

- Обещает мне протекцию в гетманский штаб, - засмеялся Заремба.

- Дорого бы тебе обошелся этот чин. Баба почти совсем труха. Но в любовных делишках имеет большой опыт. Не один мог бы об этом порассказать...

- Вот бы ей поступить в какой-нибудь полк маркитанткой.

- По вечерам играют у Анквича. Не хочешь ли померяться с Фортуной?

- Хватит ли у меня вооружения для такой борьбы! И потом, чересчур уж высокие хоромы...

- Полная мошна заполняет самые глубокие пропасти. "Фараон" легче уравнивает сословия, чем десятки социальных учений! Что это за история произошла в Мерече?

- Ты слыхал? - отвел Север глаза. - Подробностей не знаю! - ответил он, удивленный вопросом.

- Дорогой мой, как у тебя повязан на шее галстук. Если бы увидел Анквич или Нарбут, ты был бы скомпрометирован и объявлен санкюлотом.

- Я не придаю значения мнениям этих щеголей. Ты видал камергершу?

- Она не приезжала, справляет, вероятно, дома траур по Зубову. - Воина не представлял себе, как эти слова кольнули Севера. - Ты не замечал, в каких нежных отношениях кастелян с Цициановым? Это обращает на себя внимание, и по этому поводу строятся разные догадки.

- Я в немилости у кастеляна и вижу его только издали.

- Пойдешь к Анквичу? Сыграем вместе, в компанию...

- Когда-нибудь попрошу тебя ввести меня туда. Кстати, - наклонился Заремба к его уху, - если услышишь что-нибудь интересное насчет истории в Мерече, запомни и расскажи мне. Прошу тебя хранить ее в тайне и сам ручаюсь тебе в этом, - доверился он его честности.

- Я сразу понял, что ты близок к этому делу. Хорошо. Как раз у Анквича больше, чем где бы то ни было, смогу узнать, - пообещал он, протягивая руку, так как к ним подошла величественной походкой пани подкоморша со своим неразлучным негритенком.

- Смотри, чтобы дети не были в черно-белую клетку или в полоску, бросил Воина со смехом.

Солнце уже закатилось, на небе стояло пурпурное зарево, что предвещало назавтра жару и ветер. Сумерки стлались уже по земле, когда они уехали домой. Заремба торопил с отъездом в надежде, что уже застанет там Кацпера. Его еще не было, но ждал подкоморшу главный управляющий ее имениями, расположенными в австрийском кордоне, Седлецкий, худощавый тщедушный шляхтич с редкой бороденкой, в очках. Одет он был в польский костюм, сдержан был в речи, и в глазах его светились честность и ум. Пани подкоморша заперлась с ним в конторе, предоставив Зарембе выслушивать ехидные замечания княжны, анекдоты Рустейки и визги домашнего зверинца. Заремба терпел все это, поглощенный тщетным ожиданием, и еще остался на ужин. Ужин прошел довольно весело благодаря Седлецкому, который оказался человеком со светскими манерами и обширным образованием, полученным в Краковской академии. Превратности суровой судьбы оставили его без состояния, одарив взамен более полным пониманием жизни, остроумием и кроткой примиренностью со своей долей. Он рассказывал о потешных приключениях галичан с австрийскими чиновниками, особенно о том, как поступал с ними известный воеводский сын, Гоздский. При этом он совсем не проявлял почтения к австрийским властям, однако собственных убеждений не раскрыл, несмотря на наводящие расспросы Зарембы. Ровно в десять Рустейко проводил его спать, так как он без передышки отмахал всю дорогу от Кракова. Встал и Заремба, чтобы уйти. Пани подкоморша не отпустила его и, проводив в контору, указала на разложенные книги.

- Смилуйтесь и помогите! Куда мне, бедной женщине, справиться с такими цифрами! Обкрадывают меня, обманывают и, наверное, доведут до сумы, потому что некому заступиться за несчастную вдову, - плакалась она.

Но когда он, против воли, засел за проверку, она помогала ему с большим уменьем, обнаруживая незаурядный ум и прекрасное понимание экономики. Кончил Заремба с первыми петухами, найдя все в порядке, до единого гроша. Она поблагодарила его с чувством и достоинством, скромно жалуясь только на свое неумение управлять большим состоянием.

Заремба был так утомлен приключениями предыдущих ночи и дня, что отдал Мацюсю вожжи, а сам задремал, несмотря на рытвины и ухабы, на которых подскакивала его коляска. Не заметил даже усиленных караулов и патрулей, слонявшихся по городу. Дома его ждало уже приглашение к Дзялынскому, и, как только прозвонили в монастыре к заутрене, ему пришлось поспешить во дворец Огинских. Дзялынский ждал его уже там вместе с Ясинским и Косинским, "военным комиссаром" Прозора. Дзялынский усадил их за составление инструкций для разъезжающихся депутатов относительно заготовки припасов и людей, сборных пунктов и вооружения крестьян. Отдельно составлялись списки усадеб владельцев, преданных делу, в разных местностях, где были расположены неприятельские войска, списки почтовых линий и проезжих путей. Все предполагали восстание в начале сентября. Генеральный план восстания составлял Костюшко в Лейпциге совместно с Потоцким, Коллонтаем, Вейсенгофом и другими. Он же должен был назначить день и место начала восстания.

Все трое работали в течение трех дней, несмотря на невиданный зной, запершись в небольшой комнате дворца, питаясь чем попало и укладываясь спать на разостланных бурках. Сам Дзялынский прислуживал им со своим денщиком, не забывая приносить по нескольку раз в день известия о том, что делается в городе и сейме. Как раз в первый день он сообщил им слухи, ходившие по городу о Мерече. Заремба признался в том, что принимал там участие, и рассказал все подробности происшествия. Дзялынскому это не понравилось. Косинский весь покраснел от удовольствия. Ясинский же; не вполне чуждый этому предприятию и обладавший живым воображением, воскликнул с восторгом:

- Вы готовы украсть хоть всю армию у Сиверса!

- Если будет отдан приказ, - ответил не без хвастовства Заремба. - Я должен отдать справедливость Качановскому - это, главным образом, его заслуга.

- Этот самого черта проведет. Только бы не напали на его след...

- Дивлюсь, восторгаюсь вашим молодечеством, но не хвалю! - морщился Дзялынский.

Не было времени долго рассуждать об этом.

Но на следующий день после полудня Дзялынский вбежал сильно взволнованный.

- Знаете? Конвойных офицеров разжаловали, а рядовых прогоняют сквозь строй. Поговаривают уже о Качановском. Взбешенный Раутенфельд уже бегал по этому делу к Сиверсу. Гетман Коссаковский отправил эскадрон на помощь фон Блюму и на собственный страх и риск распустил целую свору шпионов. Хочет их, несчастных, переловить, а через них, чего доброго, доберется до вашей шкуры, поручик, - забеспокоился он о Зарембе.

- Дешевой ценой меня не возьмут, - ответил тот, взволнованный его предположением.

Дзялынский, однако, не переставал беспокоиться о его безопасности. Когда работа была окончена, перед самым отъездом из Гродно, он снова сказал ему:

- Советую вам уложить свой багаж и уезжать. Раутенфельд заявил, что будет действовать не покладая рук, пока не сошлет в Сибирь Качановского и его сообщников. Мне сообщил об этом Мирославский; он слышал от Ожаровского. Я вам даю разрешение, - спрячьтесь на этот месяц где-нибудь в деревне, в глубине Польши, там не посмеют к вам приставать.

Заремба понимал опасность своего положения, но без сведений о Кацпере не хотел тронуться из Гродно, а этих сведений ждал уже шестой день и беспокоился все больше и больше. Не менее беспокоила его и его собственная судьба, и немедленно после отъезда своего ближайшего начальника он стал показываться где только возможно. Не побоялся пойти на обед к Сиверсу, где с отвращением якшался с самыми низкими и продажными людьми. Старался снискать расположение пани Ожаровской, сопровождая ее верным рыцарем во время прогулок. Постарался добиться приглашения маркизы Люлли, где было немного народу, игра велась на высокие ставки и царили манеры, достойные королевской любовницы. Стал домашним человеком у графини Камелли, у которой собрались сливки авантюристов всякого рода, царил Лайтльплэдж, хозяйничал Бокамп, а иногда украшал общество Сиверс, поклонник ее прелестного голоса. Навестил даже однажды вечером Цицианова на Городнице. Полковник казался радушным, как всегда, угощал его чаем, рассказывал ему о своих любовных делах и о новом примирении с Изой, однако осторожного вопроса Зарембы о Мерече как будто не расслышал. Это заставило Севера задуматься. "Что-то подозревает!" - решил он, бесплодно пытаясь прочесть правду в его блеклых, точно сваренных, глазах и радушно улыбающемся лице. Побывал и на воскресном приеме у епископа, и опять встревожился, так как Коссаковский, особенно выделяя его, заставил сесть рядом с собой и без обиняков приступил к нему с расспросами о том, что говорят в городе о Мерече. Смотрел при этом на него так пристально, как будто о чем-то догадывался. Заремба затрепетал под этим взглядом притаившегося василиска, но, справившись с собой, задумал дерзкий план - провести хитреца-епископа. Начал, однако, осторожно, издалека.

- Я слышал об этом происшествии столько разных версий, что не знаю, которой из них поверить.

- Неудивительно, взволнованная публика выдумывает разные небылицы, ищет виновных и требует их наказания. Нападение на солдат императрицы - это не шутка. При этом ограбили русский штаб на несколько тысяч дукатов! Ты, может быть, знаешь какого-то Качановского, капитана? - спросил он его вдруг врасплох.

- Знаю только, что это верный друг Дзялынского, картежник, пьяница и сорвиголова.

- Но, я думаю, Дзялынский не послал его на разбой, - возмутился епископ.

- Я не решился бы предположить. Рассказываю только, каким знаю Качановского. Это не его рук дело. Передают, однако, довольно единодушно, будто всю историю подстроили вербовщики прусского короля. Мне, однако, не думается, чтобы это было так.

- Вербовщики прусского короля? - задумался епископ. - А знаешь, эта версия не так уж бессмысленна, над этим нужно еще подумать.

- Случалось, что в Варшаве они выкрадывали солдат прямо из казармы, хитро подсказывал Заремба. - В транспорте, говорят, было человек сто. Это лакомый кусок для вербовщиков и сулил бы им немалую награду. Прусский король никогда не жалел расходов на солдат, - хитроумно сочинял Заремба, отводя подозрение в другую сторону.

- А может быть, и о Качановском придумали, чтобы замести след? попробовал было защищать капитана епископ. - Выехав из Гродно вместе с конвойными офицерами в одной компании, опоил всех в Мерече, а во время нападения куда-то исчез.

- Свое получит, если его изловят, - холодно заметил Заремба, глядя епископу в глаза.

- И поделом. Сколько ни получит, все будет мало. По его вине опять будет отложен уход русских войск, - проговорил епископ притворно опечаленным тоном. - Сиверс будет прикрываться необходимостью упрочения в стране безопасности и спокойствия. Вбил ты мне, однако, клин в голову этими прусскими вербовщиками! Что ты еще знаешь по этому поводу?

- Что и Бухгольц не чужд этой интриги, - продолжал Заремба беззастенчиво выдумывать. - Говорят, что за последнее время громче зазвенели в Гродно прусские талеры.

- Вот это уж чистые сплетни. Прусский король не найдет себе у нас пособников, даже если распустит скупой свой кошель, - возмущался епископ, стараясь развязать его язык в этом направлении.

- Уже называют даже их имена... Кто-то пустил по городу список...

- Низкая клевета, как и многое другое. Хотел бы я знать фамилии этих Катонов, поносящих достойнейшие имена в своих подлых пасквилях, - посмотрел он выжидающе на Зарембу. - Много бы я дал за это. Не представляю себе, кто бы это мог быть?

- Право, я в глаза не видал еще никого из пишущих, - отпирался Заремба самым искренним тоном.

- Наверное, какой-нибудь брехун из коллонтаевской кузницы, - быстро успокоился епископ и, протягивая Зарембе руку для поцелуя, спросил дружеским тоном: - Когда же я увижу тебя в моей канцелярии? Не очень что-то торопишься приняться за работу. Больше тебе нравится кутить с молодежью, заводить любовные интриги, в картишки играть. Что? Рассказывал мне Воина, как ты тут повесничаешь! - засмеялся он, грозя пальцем.

Заремба пообещал через несколько дней быть в его распоряжении и удалился, дав себе торжественную клятву никогда в жизни больше не переступать порога его дворца. Сам же отправился дальше бродить по местам всяких сборищ, забав, кутежей, по компаниям картежников и вообще повсюду, где только рассчитывал услышать о Мерече, - так терзало его беспокойство о судьбе Качановского, Кацпера и отряда отбитых солдат. Повсюду можно было видеть и слышать его, к удивлению всех, знавших его возвышенный, строгий образ мыслей и горячий патриотизм. Оппозиционеры, с которыми он встречался иногда у Зелинского или у вдовы-подкоморши, не скупились на осуждения, находя неподобающим его разгульный образ жизни.

- Кто водится с отбросами, того свиньи слопают, - рубнул с плеча Краснодембский.

- С кем поведешься, таким и станешь! - досказал его мысль Скаржинский, с отеческой серьезностью предостерегая его от компании модных, франтовски одетых бездельников.

Не имея возможности раскрыть причину, он поблагодарил их за совет, не обещая, впрочем, исправиться, и продолжал толкаться по всем клубам гродненского света, с возрастающим нетерпением ожидая возвращения Кацпера или какого-нибудь известия о нем.

Однажды, после тяжелой внутренней борьбы, он навестил кастеляна. В гостиной застал только Тереню и Марцина. Поручик сидел посреди гостиной верхом на стуле, вытянув вперед руки, на которых висели желтые шелковые нитки, сматываемые Тереней в клубок.

- Смотрите, вспомнили о нас! - упрекнула она его с первых же слов. Не оправдывайся, мы знаем, как ты занят по балам и ассамблеям, знаем!

- Мало тебе, Тереня, одного поручика в гарнизоне? Каждый ищет, где ему лучше. Ты здесь не плакала обо мне?

- Зато кто-то другой льет горькие слезы, если не видит тебя каждый день, - тараторила она, наматывая нитки с большой ловкостью. - Все дамы рассказывают друг дружке по секрету о твоих любовных делах, приключениях и победах! Марцин, по рукам получишь, - пригрозила она Закржевскому за какой-то совершенно невинный жест.

Явился камергер в сопровождении неразлучного Кубуся с лекарствами, кучей пледов и печальных жалоб, но поздоровался с Зарембой с демонстративным радушием. Вскоре явилась и кастелянша, более печальная, чем всегда, еще более тихая и задумчивая, созерцательно устремленная в нездешние миры, а за нею - белой тенью испанец, пугающий своим бледным, как бумага, лицом, бездонно черными глазами и всем своим иконописным обликом. Совсем уже под вечер, когда прислуга зажигала канделябры, явилась наконец и Иза. Заремба едва не вскрикнул от удивления, такой странно изменившейся она ему показалась. Она ступала, окутанная полной меланхолии печальной улыбкой, в длинном темном платье, со взглядом монашенки в минуты блаженных видений, такая красивая, величественно благородная и влекущая, что взгляды всех склонились перед ней в безмолвном восторге.

"Базарная красавица! Лживое божество! Солдатская Афродита!" - говорил презрительный взгляд Зарембы, но тем не менее, хотя он и очень торопился, остался у них на весь вечер. И с необычным любопытством смотрел на Изу, интересовавшуюся теперь вещами высшего порядка, разговорами с монахом и кастеляншей, пытавшимися разобраться в запутанных цитатах святой Терезы.

- Напялила на себя теологию, как модный наряд, - шепнул Заремба Марцину. Но тот не замечал никого, кроме Терени, и не видел происходящего вокруг.

Интересовал Зарембу и камергер, его ехидные взгляды, которые он бросал то на жену, то на монаха, и частый, с трудом скрываемый смех. По-видимому, его забавляла эта комедия, разыгрываемая с большим искусством и глубоким проникновением своей ролью. Но меру его изумления в этот день переполнил кастелян: явившись к ужину, он подал ему руку, словно между ними ничего не произошло, не затрагивал даже этой темы и, только уходя, заявил ему:

- Мать настаивала в письме, чтобы я поторопил тебя уехать из Гродно. По тебе соскучились дома.

Слова были сказаны таким тоном, что он должен был понять их как предостережение перед какой-то опасностью. Он глубоко задумался над ними; окунувшись опять в уличную толпу, почувствовал безошибочным инстинктом заговорщика и солдата, что за ним бродят какие-то подозрительные личности. Это не была градская полиция пана маршала, так как приключение в Мерече не подлежало его юрисдикции и к тому же сошло уже со сцены общественного внимания, поглощенного в данный момент во сто крат более важным вопросом трактата с Пруссией. Следить за ним могли только польские ищейки, а это грозило похищением и отправкой бог знает куда. В том, что он не ошибался, убедило еще его столкновение с фон Блюмом на вечере у графа Анквича, где он очутился в ту же ночь.

Явился он довольно поздно, когда игра шла уже во всех залах. Первым попавшимся ему навстречу лицом был фон Блюм, который сначала будто не заметил его, но немного погодя подошел с дружеским приветствием и, отведя в сторону, рассказал ему о своей погоне за беглецами. Он дал понять, что не слишком старался нагнать их и предоставил им возможность улизнуть, расхваливая при этом храбрость и находчивость Качановского.

Заремба не дал поймать себя на удочку коварных расспросов и зевнул, уверяя фон Блюма, что лучше гоняться за счастьем у зеленого стола, где царил уже вовсю "фараон". Понимал уже, что его подозревают. Мороз пробегал у него по коже, однако он сел за карты и играл с большим увлечением и удачей, не обращая внимания на частые испытующие взгляды фон Блюма.

Вечер у графа Анквича отличался избранной компанией первейших игроков и пьяниц, игрой на высокие ставки и великолепным угощением. Собрания были исключительно мужские, и хозяйские обязанности нес сам граф, пока все не усаживались за столики. Играли обычно до утра, иногда и позже.

Было уже совсем светло, и гостям разносили закуски. Многие игроки уже разъезжались. Улизнул потихоньку и Заремба, но, по странному совпадению, наткнулся перед самым дворцом на фон Блюма. Указывая на то, что, несмотря на ранний час, в воздухе пахнет грозой и молнии рассекают грозно склубившиеся тучи, фон Блюм во что бы то ни стало предлагал ему отвезти его домой в своем экипаже. По дороге они дружески беседовали и расстались в самых приятельских отношениях.

"Не без причины оказывает он мне столько внимания. А может быть, ему хотелось выследить, как я живу?" - размышлял он подозрительно, входя в свою квартиру. И как он обрадовался! На его постели спал монах в рясе и сапогах, как приехал. От скрипа дверей он проснулся и сразу вскочил. Тут же выяснились причины его запоздания. В пути у него чуть не умер в тряской бричке Кацпер, и ему пришлось уложить его у знакомого крестьянина, а потом, когда казаки фон Блюма стали перетряхивать всю округу Мереча, спасаться и как лиса колесить зигзагами по лесам и прятаться в шалашах угольщиков. Рассказывал он веселым тоном, в глазах его блестела отважная предприимчивость и энергия, не останавливающаяся ни перед какими препятствиями.

Заремба уже не ложился, а пешком, чтобы не обращать на себя внимания, пробрался переулками на квартиру подкоморши.

Посвященный в тайну Рустейко проводил его к Кацперу. Трудно рассказать, как обрадовался парень, как рвался поскорее уехать, как мечтал в эту минуту очутиться подальше от пределов Гродно. Но приглашенный доктор, основательно выслушав и выстукав его, не хотел и слушать об этом.

- Недели через две, не раньше! Иначе не ручаюсь за его жизнь, - уверял он.

Кацпер со слезами умолял, чтобы его немедленно увезли. Но он был так изнурен всеми треволнениями и раной, что не мог встать без посторонней помощи. Таким образом, увозить его можно было, только рискуя его жизнью.

После разговора с подкоморшей было решено, что больной останется на ее попечении до своего выздоровления, а потом им займется отец Серафим. Заремба же уедет завтра утром, как только откроются шлагбаумы у застав.

Немало слез пролили прекрасные глаза пани подкоморши, немало нежных признаний и жарких вздохов вырвалось у нее, когда наступила минута расставания. Она утешалась только надеждой, что вскоре увидится с ним в Варшаве. Ему же хотелось очутиться поскорее за Гродно, а еще больше попасть в родной дом, увидеть своих. Он приказал Петреку уложить багаж, а сам отправился еще до ночи за Неман и поджидал его в корчме за францисканским монастырем, где помещалась почта и тайная квартира заговорщиков. Мацюсь с бричкой и парой лошадей должен был остаться. Отдав распоряжение, несмотря на бушевавшую грозу, темень, ветер и частые громовые раскаты, он побежал по лавкам и ларям покупать гостинцы. Истратил много денег, но не забыл ни о ком, для каждого купил что-нибудь. Почти с детским восторгом укладывал все эти сокровища в корзину, заранее представляя себе удивление и радость тех, кому предназначались гостинцы.

Решил уехать ни с кем не прощаясь и только уже из Грабова написать всем объяснительные письма. Вечером, однако, явился к нему Прозор, опоздавший на съезд заговорщиков из-за каких-то приключений в дороге, и потребовал от него подробного доклада. К несчастью, все посвященные уже разъехались, даже Ясинский уехал из Гродно, и Зарембе волей-неволей пришлось исполнить свои обязанности.

Кароль Прозор, генерал-квартирмейстер литовский, был опорой в планах повстанцев и первым инициатором вооруженного восстания. Человек он был образованный, богатый, с широкой душой и пользовался уважением по всей Литве. Приручить его старалась даже сама царица, тщетно пытаясь склонить его на свою сторону обещаниями милостей и орденами.

Заремба провел с ним несколько часов и только вечером вернулся к себе домой. Петрека уже не было, Мацюсь подал ему какое-то письмо, напоминавшее с виду любовное послание, сильно надушенное, но с совершенно неожиданным содержанием: "Беги как можно скорее, тебе грозит опасность". "Твой благожелатель" было приписано внизу по-итальянски. Письмо принес какой-то человек, не пожелал сказать, от кого оно, и поспешил уйти, - как объяснил Мацюсь.

Предостережение было таким недвусмысленным и так явно исходило из дружественного источника, что Заремба, не ломая головы над тем, кто его писал, сразу же, без всяких оговорок, поверил ему. Необходимо было уезжать немедленно. Но, на беду, пробило девять часов, а уже в восемь закрывались заставы. Сегодня уже было поздно. Побежал посоветоваться с отцом Серафимом.

На дворе была тьма, дождь лил как из ведра, ветер бушевал, и частые молнии слепили глаза.

В келье было темно, монах стоял на коленях, поглощенный молитвой.

- Ничего не остается, как бежать, - посоветовал он, выслушав сообщение Зарембы. - Бегите немедля. В хате у Трояковского переждете до утра, переоденетесь в какие-нибудь лохмотья и потом догоните своих людей и лошадей. Могут явиться к вам еще в эту ночь, посадят в кибитку и прости-прощай. Кто сможет вас тогда вырвать из этих лап?..

Заремба, лихорадочно расхаживавший взад и вперед, остановился вдруг и проговорил с жаром:

- Нет, пся крев. Чтоб я в своей стране вынужден был прятаться и убегать, как вор? Нет, этому не бывать! Кто я, ссыльный, каторжник, разбойник?

- Не думаете же вы защищаться? - испугался монах его безумных слов.

- А хоть бы и так. - Голос его звенел, как вытаскиваемая из ножен сабля. - Не дамся! И пусть поднимется шум на всю Речь Посполитую. Пусть знает народ, как поступают со свободными гражданами ее союзники! Клянусь дорогой отчизной, не сдамся живым! И горе тому, кто посмеет поднять на меня руку! - угрожал он, охваченный неудержимым гневом. - Если я виновен, пусть судят меня трибуналы и подвергнут наказанию, - я подчинюсь закону; на насилие же отвечу мечом! Не сложу покорно голову перед наглым насилием. Я солдат, и стыдно мне бежать. Вернусь к себе на квартиру и буду их ждать до утра. Не придут, - уеду утром, как решил раньше!

Он говорил с такой решимостью, что тщетны были и уговоры, и просьбы. В конце концов отец Серафим заявил ему решительно:

- Если ты так настойчив и готов рисковать собой, то я тоже присоединяюсь к тебе. Будем надеяться, что сегодня они еще не придут...

Пришли, однако, в ту же ночь, под самое утро.

Заремба был уже готов: сам привел в порядок пистолеты и три короткие двустволки, приказал Мацюсю отточить саблю, как бритву, научил его, как действовать, надел лосиный полушубок, в котором обычно отправлялся в дорогу, и, бросившись на постель, заснул сном праведника.

Около четырех часов Мацюсь дернул его за рукав.

- Смею доложить: приближаются, слышен уже конский топот...

Заремба встал, владея собой, как никогда, и с каменным выражением лица стал прислушиваться. Только дождь барабанил в стекла и ветер гудел в трубе. Не прошло, однако, и нескольких минут, как на крыльце послышались удары прикладов и бешеный стук в дверь.

- Открой! Отбеги сразу назад и становись рядом со мной, - шепнул он Мацюсю и, переставив свечу на камин, положил руку на эфес сабли.

Парадная дверь затрещала, и от тяжелой поступи ворвавшихся солдат задрожали балки и стены. Потом раскрылась настежь дверь в комнату, лес штыков наперевес сверкнул перед его глазами. Солдаты ввалились лавиной. Во главе их шел фон Блюм с шашкой наголо.

- Отдайте вашу саблю, вы арестованы! - проговорил он, не решаясь взглянуть ему прямо в глаза.

- А, это вы, капитан! Какой же это счастливой случайности я должен быть благодарен за ваш визит? Какая необычайная свита! - иронизировал Заремба, придвигаясь к столу. - И по какому праву вы осмеливаетесь нападать ночью на свободного гражданина? - В голосе его звучала металлом гневная угроза.

- Я прикажу вас сейчас же связать, если вы не отдадите сабли.

- Возьми ее сам, подлый раб. Ну что ж, подойди и бери, негодяй, разбойник! Злодей! Бери!

- Связать его! Пошевеливайся! Быстрей! - крикнул фон Блюм, давая дорогу солдатам, двинувшимся со штыками наперевес в атаку. Заремба с молниеносной быстротой толкнул на них длинный стол с такой силой, что они рассыпались во все стороны, а сам бросился на фон Блюма. Засверкали сабли, зазвенели клинки, и когда они скрестились в третий раз, капитан, получивший сильный удар по уху и через все лицо, зашатался, откинулся к стенке и упал.

Закипел беспорядочный бой в тесной комнате и в сенях, поднялся ураган криков и ругательств. Заремба выстрелил в кучу солдат и, вырвав у одного из них ружье, бросился в самую гущу. Мацюсь с неистовым криком работал железным ломом, и осколки летели от черепов и от ружей. Солдаты были оттеснены в сени. Из массы поминутно вырывался нечеловеческий крик, и то тот, то другой падали на землю.

Оставшиеся без командира, захваченные врасплох неожиданной ожесточенной защитой, столпились они в темных сенях и отступали в беспорядке на крыльцо, с трудом отбиваясь от сыпавшихся на них градом ударов нападающих. Грянуло несколько ружейных залпов. Это оставшиеся на дворе казаки стали стрелять в окна, в стены, куда попало.

Вдруг стало светло, - крыша была вся в пламени, каким-то непонятным образом все строение было сразу охвачено огнем. Поднялся непередаваемый шум. Монастырские колокола забили тревогу. Сбежались люди с вилами и косами, вооружившись всем, что было под рукой. Напали на солдат в помощь Зарембе.

- На помощь! Разбойники! На помощь! Караул! - раздавалось из нескольких десятков глоток.

Прибежали градские стражники, союзнические караулы, даже казацкие патрули. Бой прекратился, так как солдаты убегали куда глаза глядят от ярости сбегающейся толпы. Удрала даже кибитка с конвойными казаками. Остался только тяжело раненный фон Блюм, лежавший без сознания, и несколько зарубленных его соратников. Их связали, как баранов, и, вытащив из пылающего дома, бросили тут же на грязную дорогу, под охрану градских стражников.

Заремба, обливаясь кровью от многочисленных сабельных ран, в изодранной одежде, но с сверкающими глазами, кричал беспрестанно прибывающей толпе, что на его квартиру напали с целью грабежа союзные солдаты под командой офицера.

Вставал уже зеленоватый от дождя, слезящийся и холодный рассвет, когда пылающая постройка обрушилась с треском, брызнув в пространство снопом искр и огненными языками. Сбежалось почти полгорода, и в толпе бушевало такое негодование против злодеев, что стражникам приходилось охранять связанных, иначе их разорвали бы в куски.

Совсем уже рассвело, когда встревоженные волнением, охватившим весь город, приехали на место происшествия градский маршал Мошинский, главнокомандующий Ожаровский и Сиверсов комендант Гродно генерал Раутенфельд, знавший уже, очевидно, о неудачном исходе экспедиции, но молчавший, стиснув зубы и поводя вокруг грозным взглядом.

Заремба с Мацюсем пропали, точно в воду канули.

Толпа волновалась, и все чаще, все грознее раздавались крики о том, что их забрали в кибитки и увезли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XII

Мнимое похищение Зарембы вызвало много толков в городе, неприятных для Сиверса и его соратников. Однако по этому поводу не поднялся шум на всю Речь Посполитую, хотя оппозиционеры и пытались раздуть происшествие, угрожая вынести его на трибуну сейма. Зелинский хотел даже собирать подписи по городу. Воина, не доверяя категорическим уверениям Раутенфельда, долго беспокоился за судьбу друга.

Общественное мнение было отвлечено значительно более важными событиями. В сейме началось обсуждение трактата с Пруссией, поглощавшее внимание всего общества, от короля до последнего мещанина.

Тот самый король прусский, с которым были заключены союзные договоры, который недавно еще клянчил дружбы у Речи Посполитой и при всяком удобном случае уверял в своей неизменной верности, тот самый король прусский, предки которого были подняты из ничтожества Польшей и на коленях приносили верноподданническую присягу польскому королю на Краковской площади, - этот самый король попрал присягу, нагло обманул доверие и, подав сигнал к новому разделу, разбойничьим образом напал на Великую Польшу и захватил огромную часть государства, вплоть до Равы, Пилицы и Сохачева. Захватил без всякого права, как последний вор, а теперь еще через своего министра осмелился посылать дерзкие ноты и требовать от сейма добровольного отказа от предательски захваченных земель. Захотел законно владеть древнейшей колыбелью народа и понуждал сейм немедленно снабдить депутацию необходимыми для завершения переговоров и для подписания составленного заранее трактата полномочиями. "В противном случае его величество король прусский будет вынужден отдать приказ генералу Меллендорфу приступить к военным действиям, вступить в незанятые области Речи Посполитой и прибегнуть к мерам, которые еще больше отягчат судьбу Польши и повлекут за собой самые тяжелые последствия для тех, кому угодно в лице слепой оппозиции увеличивать несчастия своей родины".

С такими словами обратился к свободному народу Бухгольц от имени своего повелителя.

Так поднимало голос дерзкое ничтожество, полагаясь на право своего кулака...

Вот такие клятвопреступники и тираны научили Польшу ненавидеть и проклинать. В ком только была еще человеческая душа, в ком не угасла совесть и живо еще было чувство свободы, тот противился отдаче хотя бы пяди земли подлому грабителю и угнетателю.

- Лучше отдать нам всю Речь Посполитую под покровительство русской царицы! - кричали сторонники Коссаковских, а вместе с ними большинство тех, кто впал в отчаяние.

Другие же - главные виновники упадка и унижения страны, - как бывший гетман Ржевуский и часть тарговицких конфедератов с серадзским воеводой Валевским во главе, - хотели разослать "универсалы" с призывом к всенародному ополчению и огнем и мечом дать ответ прусскому королю. Но Сивере не дремал и вовремя успешно подавил эти замыслы, угрожая недовольным конфискацией их имущества и ссылкой. Он уже сбросил маску доброжелателя, все более и более бесцеремонно нажимая на сейм, чтобы последний принял прусские требования.

Глубочайшее отчаяние, сознание полной беспомощности охватило умы и сердца честных граждан. Речь Посполитая летела в пропасть без надежды на спасение.

Не отчаялась только в нем и в ее вечном существовании временно притаившаяся кучка заговорщиков и изгнанников, скитавшихся по чужим краям. Но не могло об этом догадываться общество, обреченное на муки беспокойства, скорби и самых мрачных опасений.

В эти памятные дни, от 26 августа до 2 сентября, Гродно представлял собой совершенно необычную картину, - так возбужден и взволнован он был. Все и повсюду интересовались только одним вопросом о трактате, в бесконечных спорах взвешивались шансы за и против его принятия или отклонения сеймом. Даже простонародье ярко выражало свою ненависть к Пруссии. Однажды ночью были выбиты стекла у Бухгольца, - его квартиру пришлось окружить кордоном гренадер Цицианова. Каких-то немцев едва удалось вырвать из рук разъяренной толпы. И серьезно заставил призадуматься тот факт, что средь бела дня на площади перед монастырем отцов иезуитов был сожжен портрет прусского короля, а имена его приспешников в польском сейме были вывешены на посмешище многочисленной публики, которую казакам удалось разогнать только с помощью нагаек.

Улицы пустели, не видно было больше на углах у модных кафе бездельников, торчавших там по целым дням, не насчитать было и половины экипажей, нарядных дам и веселых кавалькад. Все притаилось, прислушиваясь только к известиям о все более и более бурных дебатах в сейме.

Недовольный таким положением Сивере, чтобы отвести внимание публики от политических дел, приказал своим приспешникам, не жалея расходов, устраивать приемы и балы для менее зажиточных и менее послушных.

Первый бал был дан у Новаковского, - ему выбили за это стекла, а на следующий день он сам с трудом спасся из рук каких-то оборванцев.

Тогда пани Ожаровская и весь высший свет возобновили прерванные ассамблеи под охраной литовской гвардии, так как польской гетман не доверял. Ежедневные обеды у Сиверса для депутатов и других его сторонников охраняла целая рота егерей. Менее значительные ассамблеи устраивались под охраной градских и маршальских стражников, и, несмотря на это, нередко тех, кто возвращался с приемов, ждали сверхпрограммные сюрпризы в виде града камней и комьев грязи.

Этими обстоятельствами воспользовался русский посол: под предлогом охраны безопасности высших чинов, наиболее выдающихся депутатов и знатных особ приказал назначить при них постоянную охрану и так наводнил весь город солдатами, что без пропуска от коменданта никто не осмеливался показаться на улице или выехать из города.

Это возымело свое действие, но не успокоило общего волнения.

Сейм ежедневно представлял собой поле сражения между кучкой самоотверженных героев и целой вереницей колеблющихся, недальновидных и продажных, поддерживаемых могущественной коалицией беззастенчивой наглости соседних держав.

Тщетно король, Анквич, Ожаровский, епископ Коссаковский, Миончинский и другие - подлые и трусливые - старались всеми силами сломить оппозиционеров и склонить их к соглашению, тщетно Сиверс угрожал им Сибирью, обставлял караулами, а некоторых силой заставлял оставаться дома.

Они не отступали ни перед какими угрозами, ни перед какими уговорами.

Шидловский, Скаржинский, Микорский, Краснодембский, Кимбар, Карский, Гославский и еще несколько честных депутатов неустрашимо настаивали на своем, не допуская на обсуждение трактат с Пруссией.

Они стояли словно на укрепленной минами крепости, борясь до последнего издыхания за целость и свободу Речи Посполитой.

Беспрестанно произносились громовые речи, протесты, шли голосования. Беспрестанно вспыхивали споры, затяжные переговоры, длительные церемонии извинений перед поминутно оскорбляемым королевским величеством, завершаемые всеобщим целованием королевской руки, - только бы оттянуть хоть на один день, только бы этим сопротивлением разбудить совесть и криками отчаяния встряхнуть спящих. Уже большинство сейма начинало склоняться на сторону отчизны, уже 27 августа прошло предложение Шидловского, отвергавшее с презрением всякие переговоры с Пруссией, уже радость наполняла сердца защитников, начинал блистать луч надежды, прибывали силы...

Но слишком скоро рассеялись все расчеты и надежды, ибо за нотами прусского короля стояли тайные переговоры с русской царицей, продиктованные ненавистью к Польше, и нечто еще худшее - ее войска, ожидавшие только приказа.

На следующий же день, 28 августа, в сейме была зачитана длинная и полная хитросплетений нота Сиверса, убеждавшая сейм немедленно закончить переговоры с Пруссией. Еще не успели опомниться от удара, нанесенного кулаком в бархатной перчатке, как волынский депутат Подгорский потребовал слова. Поднявшийся общий шум не дал ему говорить, и тогда он подал какую-то бумажку председателю сейма, требуя ее зачтения. Это требование поддержали его соратники, подкупленные теми же талерами, что и он.

Подгорский был известен как негодяй, подкупленный Пруссией. Было известно, что заключает в себе его проект, составленный накануне ночью совместно с Бухгольцем. Поэтому вся оппозиция, как один человек, вскочила со своих скамей, разражаясь ураганом бранных прозвищ и протестов против зачтения. Переполненные до краев хоры поддержали их топаньем и криками; удивительно, что не рухнул замок. Оппозиционеры в пламенных, ничем не сдерживаемых уже речах, выражая весь свой гнев и презрение, клеймили Подгорского как предателя родины, а Шидловский, в порыве благородного негодования, в порыве жгучего страдания и отчаяния из-за гибнущей родины, кричал на весь зал в заключение своей речи:

- Прибегаю к защите председательского жезла и обвиняю Подгорского в предательстве родины и явном нарушении присяги! Требую суда над изменником и не отступлюсь, пока не утешусь хотя бы тем, что земля наша оросится кровью этого предателя! - И с этими словами на глазах всего зала стал перед председательской трибуной под сень маршальского жезла.

- Подгорский - на суд! Под маршальский жезл! На суд! - заволновалась вся палата, и сотня кулаков протянулась к негодяю, который сидел спокойно, огромный, толстопузый, точно разбухший от полученных за предательство талеров, обтирая только потное, побагровевшее лицо.

Миончинский, Юзефович, Вилямовский, Влодек и Залесский охраняли его от бушующей толпы.

Не тронули его даже крики публики, сыпавшиеся с хоров непрерывным градом.

- Предатель! Негодяй! На виселицу! Прусский прихвостень, изменник, предатель!

Громче всех раздавались бас отца Серафима и возбужденный голос подкоморши.

В окошке над троном из-за матерчатой занавески сверкали притаившиеся глаза Сиверса.

Несколько часов еще длился шум и крики, не смолкавшие ни на одну минуту, так как оппозиционеры не допускали продолжения заседания, пока предатель не будет отдан под суд.

Король, смертельно усталый, отложил наконец заседание до следующего дня.

Но на следующий день, 29 августа, повторились сцены еще более бурные и ожесточенные. Плохо пошло уже с самого начала, так как до открытия заседания великий маршал литовский Тышкевич сам обходил хоры и всю постороннюю публику велел прогнать из сейма. Выругал его за это основательно Гославский. Маршал горячо оправдывался, обещая прочитать депутатам заставившее его так поступить письмо Сиверса, в котором посол требовал, чтобы палата была очищена от нежелательных элементов. В это время дверь распахнулась, и дерзкой, наглой походкой вошел Подгорский и занял свое место.

- Долой его! За дверь! За дверь! - посыпались громовые возгласы, десятка полтора оппозиционеров бросились к нему, стащили его с места, словно с поля вырвали мерзкую сорную траву, подняли на руках и вышвырнули в коридор, захлопнув за ним дверь. Он побежал жаловаться Сиверсу.

В палате несколько стихло, и начались дебаты относительно зачтения проекта, внесенного Подгорским, которое уже поддерживало большинство, запуганное Сиверсом. Особенно бурно требовали зачтения подкупленные сторонники Пруссии с Миончинским во главе. Король тоже к этому склонялся, приводя продиктованные трусостью и постыдным увиливанием доводы.

Стемнело, зажгли огни. Но, несмотря на общее утомление, заседание продолжалось без перерыва, в атмосфере непрекращающейся суматохи и неописуемого шума.

Оппозиция пользовалась всякой возможностью, чтобы не допустить до зачтения проекта. Большинство же, поддерживаемое королем, старалось его ускорить. Дело доходило до бурных эксцессов, слишком недостойных сейма. Были минуты, когда казалось, что вот-вот засверкают сабли и прольется кровь. Нарушался порядок прений, никто уже не слушал председателя, не обращал внимания на короля.

Перед окончанием заседания вернулся Подгорский, но его моментально выставили за дверь. Вдруг Карский заметил, что проект Подгорского не подписан. Оппозиция поспешила этим воспользоваться, и началась новая проволочка, новые сцены и новые схватки.

Король приказал его позвать. Он вошел боязливо и, под общие крики, подошел к трону, но, по странной случайности, на председательском столе не оказалось ни пера, ни чернил. Король подал ему свой карандаш, заставляя его подписать бумагу. Подгорский колебался мгновение, окинул налитыми кровью глазами возмущенные лица, выслушивая с видимым беспокойством свирепствовавшую бурю проклятий и ругательств, однако подписал и вернулся на свое место. Ему пришлось протискиваться между стоявшими в проходе оппозиционерами, и каждый отталкивал его с брезгливостью, плевал в него и осыпал ругательствами; хоры вторили, крича во всю глотку:

- Долой прохвоста! Изменник! Нельзя заседать с изменником! Заседание не действительно!

Подгорский в оскорбительном тоне потребовал от председателя защиты и вывода публики.

- Это вам здесь не место! - крикнул оскорблено Тышкевич.

Однако Подгорский остался, невзирая на бурю, бушевавшую над его головой, не слушая общего требования об удалении его из зала. Только по приказу короля он уступил. Ему помогали так усердно, что, распухший от пощечин, в разорванном костюме, он очутился в коридоре, где даже дворцовая прислуга не скупилась на резкие выражения своего презрения.

Заседание закончилось ничем в полночь.

Ничем закончилось и следующее заседание, 30 августа, и для того, чтобы придумать более действенное средство для принуждения оппозиционеров, король отложил заседание на два дня, до понедельника.

Анквич придумал план кампании против оппозиции, и целых два дня велись усиленные переговоры с Бухгольцем и Сиверсом. Ночью же с воскресенья на понедельник 2 сентября в городе уже чувствовалось лихорадочное волнение. Почти никто не спал.

Утром, когда взошло солнце, Гродно представлял картину завоеванного неприятелем города. Все русские части, стоявшие лагерем в окрестностях, заняли площади, улицы, проходы и общественные здания. Королевский замок принял вид крепости, в которой как будто делались приготовления для отражения приступа. Все доступы к замку, рвы, мосты, дворы, двери и даже окна заняли гренадеры. На площади была установлена батарея пушек, направленных жерлами на здание сейма, и при них канониры с зажженными фитилями, двуколки с амуницией и конные запряжки на положенной дистанции; драгуны - на флангах, а по периферии - казаки.

Так начинался памятный день 2 сентября 1793 года.

Около полудня грянула совсем уже невероятная весть: будто оппозиционеры составили заговор на жизнь короля, который должен быть приведен в исполнение во время заседания этого дня, и будто поэтому Сиверс был вынужден принять меры для охраны особы его величества.

Цареубийство! Якобинцы! Приемы французской революции!

Все общество содрогнулось от ужаса.

Выдумка была дьявольская, она была рассчитана на то, чтобы вызвать ненависть к оппозиционерам.

Последние приняли ее спокойно. Они, невзирая на препятствия, собрались на обед у Зелинского.

В столовой, выходившей окнами в какой-то тихий переулок, царило угрюмое молчанье. Скаржинский, согбенный под бременем забот, переходил взволнованно от окна к окну. Краснодембский спешно что-то записывал, Микорский покуривал трубку, скрывая в клубах дыма разгоряченное лицо, Шидловский читал последний номер "Гамбургской газеты", остальные же, человек пятнадцать, сидели за не убранным еще столом, попивая венгерское вино и перешептываясь друг с другом.

Вдруг Кимбар заговорил в шутку:

- Могут еще, чего доброго, всех нас арестовать и не допустить на сейм.

- Этого они не сделают, - у них не хватит кворума для голосования. Может с нами случиться нечто худшее. Это если какой-нибудь Подгорский, а то и сам граф Анквич объявят нас в сейме цареубийцами и потребуют суда...

- Где же доказательства? Где хоть малейшая тень правды? - заметил встревожено Гославский.

- В случае нужды Бухгольц подтвердит это под присягой. Что для пруссаков ложная присяга? Мало ли у них в этом опыта? Разве не готовы они на всякую подлость?

- Дело до этого не дойдет. Сегодня штыки добьются от сейма всякого решения, какое только потребуется Бухгольцу, - заметил печально Цемневский.

За окном послышался звон гуслей и слезливый голос старика нищего:

Ах ты, Потоцкий, воеводский сыне,

Продал ты Польшу и всю Украину...

Все присутствующие стали прислушиваться к словам песни, когда вошел Прозор.

- Слыхали? - заговорил он еще с порога. - У доминиканского монастыря заставили папского нунция вернуться, так как у него не было пропуска. Скандал, сам Сиверс поехал к нему извиняться.

- Ворон ворону глаз не выклюет! - проговорил вполголоса Шидловский.

- На чем же вы, господа, порешили? - спросил Прозор.

- Программа обычная: оппонировать, мешать и не допускать утверждения полномочий.

- А если большинство поставит на своем и трактат с Пруссией будет утвержден?

После непродолжительного молчания встал Микорский и проговорил:

- Мы будем оппонировать по каждому вопросу, лишь бы затянуть сейм как можно дольше.

- И оттянуть решение о сокращении армии хотя бы до нового года, прибавил Шидловский.

- Наше спасение я вижу только в том, чтобы переждать правление Екатерины. Другого пути спасения я не знаю. Если нам удастся переждать его - Польша будет спасена, - заявил Микорский.

Прозор, оставшись наедине с Зелинским, спросил его по секрету:

- Заремба уверял меня, что не все оппозиционеры принадлежат к заговору...

- Всего только пять человек. Не все верят в успех восстания...

Оба поехали в замок и, несмотря на то, что улицы были пустынны, вынуждены были ехать медленно, так как почти на каждом шагу приходилось предъявлять пропуска.

Прозор едва сдерживал возмущение.

- Господи, чтобы чужой солдат повелевал над нами! - стонал он, сжимая кулаки.

На пороге вестибюля стоял генерал Раутенфельд, а его адъютанты тщательно проверяли билеты каждого входящего... Все помещение сейма, кулуары, кабинеты, гауптвахта, коридоры и хоры были заняты гренадерами с примкнутыми на ружьях штыками.

Безоружные польские солдаты слонялись из угла в угол, разнося только письма и пакеты. Закржевский, несший в этот день караул, пил с Войной за столом, на котором расставляли холодные блюда, и громко отпускал злобные замечания по адресу "союзников".

В вестибюле, несмотря на значительное количество людей, царила гнетущая тишина. Депутаты перешептывались. Между ними вертелся Фризе, раздавая какие-то записочки, иногда заглядывал Бокамп и скрывался за дверью канцелярии сейма.

Оппозиционеры проходили прямо в палату, сопровождаемые рядом злобных взглядов и улыбок.

- Представь себе, вот этот долговязый верзила, - говорил Закржевский, указывая на какого-то офицерика, вытянувшегося в струнку у окна, - месяц тому назад был выпорот за кражу и пьянство, а сейчас, посмотри, блистает уже адъютантскими аксельбантами.

- Потише, сейчас не время для скандалов! - осек его Прозор, здороваясь с ним.

Марцин, очевидно несколько подвыпивший, прошептал с жаром и упрямством:

- Я не выдержу долго этого позора... Я солдат... Не потерплю, солдаты пойдут за мной...

Но смолк под строгим взглядом Прозора, которого Воина отвел в сторону, чтобы сказать ему:

- Сказки о заговоре сочинил Анквич. Я это знаю наверное.

- Добросовестно зарабатывает свой позор! - шепнул в ответ ему с жаром Прозор.

Било четыре на замковых часах - час начала заседания.

Депутатские скамьи быстро заполнились, сенаторы заняли свои кресла вблизи трона. Тышкевич сел за председательским столом, секретари и писцы уже были на своих местах. Сейм был уже в полном сборе, когда вдруг двери с шумом захлопнулись и у порогов появились гренадеры, не выпуская никого из зала. Это неслыханное насилие глубоко возмутило всех. Поднялся ропот и протесты даже со стороны наиболее трусливых.

Кто-то из оппозиционеров попробовал было выйти, но штыки так энергично преградили ему дорогу, что он едва успел увернуться от удара. Офицеры на хорах загоготали насмешливым хохотом.

Председатель объявил о выходе короля. Все встали. В зале смолкло.

Вошел король, как всегда, в сопровождении юнкеров со шпагами наголо. Но за ним по пятам вошел генерал Раутенфельд и уселся в кресле рядом с троном.

У всех отнялся язык, все смотрели друг на друга, затаив дыхание и думая: неужели этот чужеземный солдафон, рассевшийся подле трона, - не призрак? Но нет, он сидел с грозным выражением на каменном лице и холодным взглядом обводил окружающих.

Громкий крик протеста вырвался из груди оппозиционеров. Одновременно и сторонники Пруссии стали шумно требовать открытия заседания и начала обсуждения.

Но зычный голос Шидловского перекричал всех:

- Я не считаю этот зал законодательным собранием, когда вооруженная рука насильников окружает его снаружи и изнутри. Это не сейм и не свободное обсуждение, - под давлением иноземного насилия, когда место, на которое имеют право только представители свободного народа, занимает чужой солдат...

Одного только еще добилась оппозиция: под ее давлением была отправлена депутация к Сиверсу с требованием удаления солдат из сейма. После двухчасовых переговоров принесли ответ посла, что он никого не выпустит из палаты, пока трактат с Пруссией не будет утвержден. И пригрозил пустить в ход вооруженную силу...

Началась безнадежная борьба с насилием.

Но Раутенфельд, неумолимый, как палач, бдительно охранял интересы прусского короля.

Ради прусского короля и его победы грозили зажженные фитили у пушек.

Ради прусского короля вооруженные роты стояли в боевой готовности, чтобы раздавить сопротивляющихся.

Ради прусского короля пущено было в ход насилие, предательство и человеческая подлость.

Пока наконец не было утверждено то, что продиктовали штыки.

Заседание окончилось в четыре часа утра.

ПРИМЕЧАНИЯ

Паюки - придворные слуги, заведенные по примеру турецкого султана польскими магнатами.

Кюлоты - короткие штаны.

Подкомории - высшие межевые судьи воеводства или повета.

Баваруаза - настойка из травы "волоски богородицы" и миндального, лимонного или иного сиропа.

"Мировские" - польские полки, квартировавшие в Варшаве в Мировских казармах.

"Хапанка" - карточная игра.

"Ларендогра" - туалетная вода "La reine d'Ноngrie" ("Королева Венгрии").

Ситуаен - гражданин.