"Все люди — враги" - читать интересную книгу автора (Олдингтон Ричард)

IV

Хотя Энтони удалось уехать в намеченный срок, он уезжал далеко не с таким радостным чувством, как ему хотелось бы. Прежде всего в день отъезда стояла отвратительная погода, с утра зарядил дождь с сильным юго-западным ветром, и перспектива переезда через Ла-Манш была не из приятных. Затем он обнаружил, что прямые поезда на Шартр идут так медленно и попасть на них так сложно, что ему придется волей-неволей ехать через Париж, чего ему как раз не хотелось. Маргарит держала себя омерзительно: она ни единым словом не выразила ни малейшего неодобрения, ни жалости к самой себе, которую явно чувствовала, и отвечала на его замечания с натянутой светской улыбкой, источая такую злобную упрямую ненависть, что Тони хотелось задрать голову и завыть в голос, как пес на луну. Она непременно хотела проводить его на вокзал, хотя он умолял ее дать ему спокойно уехать одному. Но нет, Маргарит знает свои обязанности жены — что будут говорить, если она не проводит своего бедного, сбившегося с пути мужа? Они так долго препирались, что им пришлось лететь сломя голову в такси, вместо того чтобы спокойно доехать на автобусе. Маргарит всю дорогу умоляла его беречься, не попадать под дождь (как Яке, ведь он пережил только три зимних кампании), беспокоилась о его одежде и о том, сможет ли он Прилично питаться — это во Франции-то!

Тони старался не выказывать нетерпения и с дружеской нежностью поцеловал ее перед самым отходом поезда. Глаза ее наполнились слезами и на лице появилось какое-то особенное выражение, так что Тони — как это ему не пришло в голову раньше — вдруг с ужасом понял: она убеждена в том, что он уезжает, чтобы встретиться с другой женщиной. Ясно, что никакими доводами и объяснениями ее не разубедишь, — не надевать же ему фибулы [115] аттического атлета. Он чуть не застонал от нестерпимой досады и повернулся за своей сумкой и палкой, решив объясниться и раз навсегда развязаться с ними со всеми сейчас же. Но прежде чем он успел открыть рот, поезд тронулся, и он остался у окна, беспомощно глядя на носовой платочек, которым ему махала Маргарит, — платочек, выглядевший в ее руках печальнее, чем флаг, возвещающий о карантине или о капитуляции. Через несколько секунд вокзал остался позади, и Тони уже смотрел на стены закопченных домов и тусклые окна.

Было что-то символичное в этом отъезде, как в заурядном происшествии, которое иной раз меняет всю жизнь. Энтони испытывал непреодолимое желание избавиться на время от всяких взаимоотношений с людьми, особенно близких отношений, которые, при всей своей интимности, не дают отрады ни уму, ни чувствам. Он готов был плакать от радости, представляя себе все эти дни и недели относительного одиночества, случайных встреч и простой, мимолетной, ни к чему не обязывающей дружбы. Если человек должен быть одинок, пусть он действительно будет одинок и не насилует своих инстинктов и чувств фальшивой близостью. А все-таки хорошо бы, как хорошо бы поменяться жизнью с кем-нибудь другим. Жил бы он как в изгнании, чужой для всех, даже для Маргарит и Джулиана.

Токи остановился в маленьком отеле неподалеку от Монпарнасского вокзала и справился, в котором часу отходит первый утренний поезд на Шартр. После обеда он вышел на бульвар и направился в сторону тех кафе, где, как ему смутно помнилось, собирались до войны студенты и художники. Как давно это было? Двенадцать — тринадцать лет назад? Чудно снова бродить по Парижу и немножко неловко разгуливать по столице в домашнем грубошерстном костюме. Не беда, на левом берегу можно ходить в чем угодно. Как бесконечно далеки были они с Маргарит даже в то время. Быть может, следовало уже тогда принять это за предостережение — да, может быть… и не позволить ей завладеть им, когда он погибал от одиночества и отчаяния… Тони оторвался от своих мыслей, очутившись внезапно в ярком свете трех громадных кафе, на террасах которых горели жаровни. Хотя было уже больше десяти, к кафе одно за другим подъезжали такси, и официанты торопливо бегали взад и вперед. Тони остановился в изумлении.

Неужели эти пышные, кричащие рестораны — те скромные маленькие кафе, куда несколько лет назад бедняки, томившиеся по идеалу, приходили посидеть, побеседовать и погреться за несколько су?

Энтони медленно прошел мимо террас до конца бульвара Распай — здесь на противоположном углу открылся теперь какой-то ночной клуб, — потом так же медленно пошел обратно. Длинные ряды столиков были заняты разношерстной, неприятного вида толпой.

Это было сборище каких-то проходимцев и подонков — жено-мужчины и муже-женщины, шарлатаны, сводники, проститутки-любительницы, негры, масса итальянцев, евреи из Средней Европы с американскими паспортами. Не останавливаясь, Тони пошел обратно по бульвару, пока не нашел маленького кафе Aux Rendez-vous des cochers et des chauffeurs» [116]. Там он сел к столику и заказал кофе и коньяк. Отсюда были видны огни артистических заведений и до слуха доносился смутный гул разговоров. Еще один образец делового предприятия. Это были кровные братья тех господ, которые в 1919 году выцарапывали свои имена на черепах солдат, убитых под Верденом.

Тони приехал в Шартр на рассвете и большую часть дня провел в соборе или около него. Дождь перестал, и небо покрылось высокими белыми облаками; изредка проглядывало солнце, свет был ясный, но солнечные лучи не слепили. Однако дул холодный ветер, и Тони радовался, что надел теплый шарф и перчатки. Ощущение физической усталости сразу пропало, как только он углубился в великую средневековую энциклопедию из камня и цветного стекла, — вся ученость, вся жизнь, все стремления эпохи, запечатленные поколениями художников в одном бессмертном мгновении. Будь Энтони в другом настроении, он, вероятно, нашел бы немало достойного критики в этом гигантском альбоме суеверия, но он был так истощен долгой борьбой, все в нем так восставало против шумной и хвастливой жажды разрушения американизированного мира, что Шартрский собор показался ему бесконечно утешительным и вдохновляющим. Правда, стимул и вера, создавшие этот собор, давно утратили всякое жизненное значение, но даже если смотреть на него как на великолепную гробницу, его величие, концепция жизни и человеческой судьбы имели глубокий смысл. Подыскивая слова, чтобы выразить свои ощущения, Тони говорил себе, что строители Шартра, несмотря на стремление к сверхчувственному потустороннему миру, жили полнокровно, всеми своими чувствами. Их дар не в тщеславном, духовном и интеллектуальном замысле Шартрского собора, а в живой любви к видимому и ощутимому миру и в глубоком уважении к скрытой за ним тайне.

Он скоро понял, что читать эту великую книгу так, как пытался читать ее Гюисманс [117], надо неделями, и поэтому не делал таких попыток, а довольствовался тем, что впитывал из нее то, в чем он сейчас нуждался, — спокойствие и новую веру в достоинство будничной жизни. Здесь не прославляли дельцов с их крикливым тщеславием и чудовищной верой в то, что «деланье денег» оправдывает все на свете; а если они и были тут представлены, то, как и подобало, в самом темном углу ада, ибо их следовало накрепко засадить в преисподнюю, чтобы сами они не превратили в ад небо и землю. Ростовщик, импресарио и бездельник не занимают почетного места в Шартрском соборе.

Тайна мироздания и зачатия, рождения и смерти, слава великих вождей, королей и пророков; благоговение перед искусством и науками; уважение к ремесленникам и земледельцам, пастухам, плотникам, каменщикам, жнецам и виноградарям — все это запечатлено здесь; так Же как и полная бессмертного значения сцена — мужчина и женщина, сидящие вместе, готовятся разделить пищу, которую они заработали вместе, — самая суть и первооснова человеческого существования. Тут и там чувствовался легкий юмор или оттенок насмешки, сразу пресекающий всякие потуги ханжества или напыщенности. Между тем сцены сотворения мира были изображены с необычайной нежностью и благоговением, что особенно чувствуется в лицах бога и человека, следящих за полетом бесчисленных невиданных птиц; приторная преувеличенная набожность сентиментальных отшельников и святых с грубоватой насмешливостью запечатлена в чересчур вытянутых мрачных физиономиях с длинными бородами, неотесанность пастухов — в их глуповатых лицах и журавлиных ногах, а в фигуре музыканта с ослиной головой, возносящего хвалу господу, насмешка переходила в остросатирический фарс. За библейскими абстракциями и фанатизмом, положенными в основу «духовного» предприятия, обреченного на неудачу ввиду своей нереальности, все еще жили воспоминания более древней здоровой религии, мыслившей человека в полной гармонии с его окружением и с таинственным космосом.

Восхищение собором смешивалось у Тони с радостным чувством, что наконец-то он вступает в другую, пусть даже гораздо более трудную и неустроенную жизнь, и ему казалось, что этот памятник с его резко очерченными башнями, замысловатыми портиками и мягко поблескивающими расписными окнами является своего рода преддверием к этой новой, более чистой, более подлинной жизни, которую он еще не представлял себе, а только смутно предчувствовал.

Из Шартра Тони направился в Блуа и провел большую часть дня, осматривая дворец и рассеянно слушая рассказы о подлинных, но не имеющих ровно никакого значения фактах, которыми упорно донимал его осипший сторож, Какой поистине ужасающей может быть иногда прозаическая точность французов, пытающихся изобразить то, о чем они не имеют представления. А за стенами неумолчно шумела быстрая Луара. Этот дворец со всеми уцелевшими в нем реликвиями былого великолепия, хранивший память о страшных преступлениях, немножко раздражал Тони. Он казался ему символом того времени, которое знаменовало собой начало упадка, когда люди почему-то вообразили, что тупое насилие над природой и есть идеал, когда они стали мало-помалу утрачивать свои представления о небе, земле и воде как о некоем таинственном проявлении незримого присутствия богов, и начали рассматривать их как силы, которые можно использовать в целях немедленной наживы, и когда вся красота и величие стали лишь орудием самопрославления.

Когда Тони вышел из дворца в Блуа, начал накрапывать дождь. Вместо того чтобы побродить по городу и вдоль реки, как он собирался, ему пришлось просидеть до вечера в номере грязного отеля. Он написал несколько открыток, попытался было почитать привезенный с собой томик Лендора [118], но незаметно для себя погрузился в глубокое раздумье. Он сознавал, что находится в том странном состоянии, при котором собственные слабости и тщетные усилия становятся как-то неприятно очевидны. Если растение, лишенное света, вынести на солнце, его чахлость и бледность становятся более заметными, чем в темноте. Незаметно для себя Тони за эти последние месяцы исчерпал всю свою душевную энергию в непрестанной наряженной борьбе, — тем более напряженной — что он не мог о ней никому рассказать, — ибо это была его борьба с самим собой. Теперь эта борьба кончилась, он снова обрел душевное равновесие, но еще не вполне осознал это и чувствовал себя неуверенно.

Попыхивая дешевой сигаретой, он смотрел на дождь, который бороздил в сумерках свинцовую гладь реки и превращал дрожащие тополя в серые призраки. Был тот тусклый печальный час, когда душевный жар и огонь затухают в нас и жизнь кажется унылой и скучной. Оглядываясь на свою жизнь, Тони казалось, что он смотрит на остывший пепел перегоревших дней, и он снова чувствовал горечь — одиночества и неудач. Его юное жадное стремление к полноте жизни, сокрушительный удар войны, целый год невероятных усилий вернуть утраченное, затем вторая смерть и жест отчаяния — его брак, и покорное участие в том, что он презирал больше всего, — попытка жить той жизнью, которая вполне удовлетворяла окружающих, и, наконец, это слабое сопротивление втихомолку — все сейчас казалось ему тщетным и никчемным, как дождь, падавший в Луару, — вода, поглощаемая водой. В тридцать два года он сидит один в нетопленом номере маленького французского отеля; чего он достиг — ничего, неудачник в жизни, неудачник в любви. Когда-то он верил и утверждал, что жизнь — высшее и самое трудное искусство, неуловимое, но требующее больше живой творческой энергии, чем даже архитектура или поэзия. Какое же произведение искусства создал он из своей жизни! Двадцать лет он был счастливым ребенком, четыре года — негодным солдатом, год — полусумасшедшим калекой и все остальное время — дельцом, паразитом. Замечательная хроника, которая могла бы украсить собой летопись времени. А когда его предадут забвению… как оно и подобает…

Поражение. Бессмысленно кричать: мой правый фланг уничтожен, левый фланг разбит, центр обороны прорван — идем в наступление! Бессмысленно обвинять общество, — ведь сам же ты волей-неволей являешься его неотъемлемой частью. Если ты требуешь от жизни больше того, что она может дать в тех или иных условиях, ты неизбежно терпишь поражение; и если ты принадлежишь к числу тех, кого развитие общества обрекает на уничтожение, ты, безусловно, будешь уничтожен. Англия нуждается в тебе? Англия сейчас нуждается в куче песка, чтобы зарыть поглубже свою голову, голову общипанного страуса.

И к истории взывать тоже бессмысленно — откуда мы знаем, что на самом деле говорили и делали на берегах Нила и Илисса? А если и не совсем бессмысленно, то, во всяком случае, малоутешительно. Таков, по-видимому, закон — мягкая цивилизация всегда уступает дорогу более грубой. Пуля всегда настигает мирного и доброго. «Природа», как видно, не терпит «цивилизации». «По плодам их узнаете их»…

После обеда Тони вышел в общую комнату и стал перелистывать журналы, лежавшие на большом пыльном столе. Ему попался рекламный журнал с Ривьеры — один из тех подлинно деляческих листков, поддерживаемых содержателями отелей, которые раздувают ложную романтику туризма, чтобы сбывать скромное число скверных удобств за колоссальное количество бумажных денег. Его внимание привлек столбец на английском языке под заголовком: «Торжественный обед в годовщину перемирия». Он быстро пробежал его: «…и я возьму на себя смелость сказать — чертовски хорошо организован…», «веселая компания, действительно прекрасный обед, шикарный оркестр», «Обед, приготовленный на славу, состряпанный по нашему британскому вкусу», «Это был, как я уже сказал, действительно веселый вечер».

И затем: «Атмосфера, казалась, была пронизана духом товарищества, а несколько прочувствованных слов, произнесенных, как нельзя более кстати, генералом сэром Вуффли Уимом, взявшим себе в начальники штаба полковника Уиффля, попали в самую точку и оказали на нас тоже действие, как знаменитые слова, ставшие лозунгом империи, — „держитесь“. „Мы и держались и должны сказать, что делали это с превеликим удовольствием, а посему перечислим…“. Поистине веселая компания, а чтобы усилить букет нашего портвейна — и превосходного коньяка, — Мистер Джоллоп пригласил танцовщицу, которая иллюстрировала своими танцами известную песенку Эми Вудфорд Файнденс „Бледные ручки, любимые нами“.

«А теперь спать», — как сказал мистер Пепис. «Поблагодарим же добрейшего мистера Марплса и его очаровательную супругу за этот веселый и поистине чудесный вечер».

Тони с омерзением швырнул журнал на стол и, сорвавшись с места, зашагал взад и вперед по комнате. «По плодам их узнаете их». Heenaurme! [119] — как говаривал папаша Флобер. Что же случилось с английскими мозгами и чувствами, раз они так размякли и изолгались? Старческая инфантильность, которая страшится самое себя и жеманно извиняется за собственное ничтожество. Держитесь! — нет, к черту это «держитесь», лучше уберите прочь эти трупы и начнем сначала.

Поистине веселая компания. Да, фосфоресценция дохлой рыбы. Таковы леди и джентльмены, питомцы культуры и досуга, те, что рубят империю в щепы и высасывают дивиденды, предмет восхищения и зависти своих ближних, соль земли, наследники всех времен!

О, хоть бы глоток воды из реки Забвения.

На следующее утро все еще шел дождь, но Тони не отказался от своего намерения немедленно покинуть Блуа. Он решил, что пока с него хватит соборов и дворцов, — они будоражили его, но сейчас ему необходимо было собраться с силами для нового роста, а не заниматься выкапыванием корней. Он решил также, что прославленные тираны и кретины не стоят того, чтобы портить себе из-за них кровь. Живи и давай жить другим! Правда, они ведут к гибели мир, который ему нужен и который он любит, но ведь нет же возможности предпринять по отношению к ним какие-нибудь действенные меры, а ему более чем когда-либо претила политическая суета и пустое теоретизирование. Агитаторы, если им дать власть, будут нисколько не лучше — то же убожество мысли, только в другой форме. Ну их к черту! Живи и давай жить другим. Раз уж их нельзя переделать, отойди от них.

Жаль только, что нельзя так просто отойти от их деяний — войн и индустриализации, подоходного налога и банкротства.

Итак, Тони отправился первым поездом до Тура и оттуда под дождем двинулся пешком на юг. Почти две недели он бодро шагал в южном направлении, заворачивал в близлежащие деревни, иногда промокал до костей, кормился то скверно, то неожиданно хорошо и неуклонно двигался навстречу весне. Он ничего не читал и не осматривал никаких достопримечательностей, разве что изредка заходил в сельскую церковь посидеть полчаса в тишине. Еще приятней было ему сидеть где-нибудь в лесу, на краю дороги или на мосту, ни о чем не думать, а просто прислушиваться к тому, как жизнь снова пускает в нем ростки. Первые дни он не ощущал этого роста. Временами его охватывало раздражение и нетерпение, и он чуть ли не начинал тяготиться своим одиночеством.

И когда им овладевало гнетущее чувство какого-то безнадежного уныния, он не сдавался и говорил себе, что, во всяком случае, воздух и движение укрепляют его тело, ставшее дряблым от городской жизни. Первое время его всего ломило, он натер себе ноги, но мало-помалу Тони втянулся: спал он прекрасно.

На пятый день погода улыбнулась ему, и он почувствовал, что встретился с весной. Деревья, которые на севере стояли еще совсем голые, здесь начали набухать нежными почками; повсюду, а не только в защищенных местах, попадались цветы; птицы пели во весь голос. В этот день он скромно, но изысканно позавтракал в какой-то маленькой придорожной харчевне, где молодая женщина в белом чепце с оборочками подала ему и нескольким сидевшим тут же рабочим свежую ручьевую форель, душистый хлеб, хорошее масло и белое бордоское вино. Хлеб и вино и поныне, как на протяжении многих столетий, оставались основой пищи во всей Южной Европе, где как бы инстинктивно признается их поистине священная природа; ибо это не просто скупость говорит в людях, когда они осуждают напрасную трату хлеба и вина. Здесь хлеб и вино божественны. И никакие попытки наделить их символической святостью не могут уничтожить их божественную сущность. Так по крайней мере думал Тони, наблюдая за завтракавшими людьми, которым прислуживала проворная молчаливая женщина. Ему нравилась их врожденная благопристойность и отсутствие всякой принужденности, — они ели без итальянской неряшливости, без чавкающей нерадивости англичан. Они не проявляли глупой враждебности к иностранцу и не пытались нарушить его покой нескромными вопросами, — они спокойно и просто относились к нему, как к путнику, идущему своей дорогой. Радуясь тому, что ему удалось увидеть эту живую традицию подлинной культуры, Тони продолжал путь в хорошем настроении; ему хотелось верить, что эта деревушка останется навсегда избавленной от всех усовершенствований бизнеса. Часа через два лесная тропинка, по которой он шел, вывела его на широкую прогалину, где между отлогими берегами, поросшими дикими фиалками, бежал ручей. Под углом к ручью до самого горизонта тянулась длинная просека, и, взглянув туда, Тони увидел дикого кабана, который вышел из лесу, пробежал полтораста — двести ярдов по открытому месту и скрылся в чаще на противоположной стороне.

Какая-то удивительная тишина царила на поляне и в лесу, только изредка стрекотала сорока или посвистывал зяблик. Даже ручей струился с таким тихим и однообразным журчанием, что оно и само казалось своеобразной тишиной. В весеннем солнце чувствовалась сила, оно ярко блестело сквозь ветви деревьев, почти лишенных листьев, и оживляло темные фиалки. Тони сел у перекинутого через ручей узенького мостика, и мало-помалу окружавший его Мир стал потихоньку вливаться в него. На одно мгновение его охватил прежний восторг, чувство полного и блаженного слияния с природой, как будто таинственное присутствие богов стремительно овеяло его в знак примирения и прощения. После стольких безрадостных, даром потраченных лет! Он сидел неподвижно, боясь шелохнуться или дохнуть, ощущая прежнее, почти забытое счастье чувствовать себя живым, — счастье, в котором было столько мира! С удивлением, но без стыда, он заметил, что по лицу его текут слезы; он растянулся ничком и, уткнувшись лицом в ладони, почувствовал, как земля ласково принимает его тело. Потом он разделся и выкупался в глубоком прохладном бочаге. И прежде чем уйти, положил несколько фиалок у подножия ясеня и бросил две или три в воду.

За три недели он прошел около трехсот миль; весна была уже в полном разгаре. Проливной дождь задержал его на день в деревушке, расположенной на острове, который почему-то не производил впечатления острова, так как был несоразмерно велик по сравнению с обтекавшими его рукавами маленькой речки. По карте он находился где-то, южнее Турина, а между тем природа была как-то по-северному богата дождями, набегавшими с Атлантического океана.

В каменной деревушке с ветхими домиками, украшенными новыми резными наличниками и широкими карнизами, сохранилось старинное аббатство, с крытыми галереями восемнадцатого века и чудесными аллеями старых каштанов и вязов. А скалистый склон горы, под которым приютилась деревушка, весь зарос дубами и ясенями. Входя в нее на закате ясного солнечного дня, Тони подумал, — как он когда-то раньше думал о других благодатных местах, — что он никогда нигде не видел столь гармоничного, столь ярко выражающего подлинную человечность ландшафта.

Но на следующее утро деревья гнулись от порывов бури и лил проливной дождь.

Тони подумал, что не стоит подвергать себя неизбежному риску промокнуть до костей, решил остаться в деревушке и подождать, пока выстирают его белье; он провел утро, перечитывая свои путевые заметки и просматривая сделанные им беглые зарисовки, которые показались ему довольно слабыми. Примирившись с тем, что он не писатель и не художник, Тони решил, что может обогатить жизнь, записывая все, что видит и чувствует. Он признавался себе, что от души завидует настоящим художникам, но завидовал им без всякой горечи и радовался, что ему нет нужды примыкать к громадной армии самозванцев, торгующих вразнос своими мнимыми талантами. Днем он написал несколько писем, и между прочим следующее письмо Джулиану:

Перечитав еще раз это бессвязное письмо, Тони аккуратно сложил его, вложил в конверт и запихнул в свой пустой ранец. К чему делать из себя посмешище? И чего ради беспокоиться, поймет или не поймет тебя кто-то, пусть даже Джулиан? Ну его к черту, это их понимание! Некоторое время он без всякого чувства досады или раздражения смотрел на потоки дождя. Идет и пусть себе идет, когда-нибудь да перестанет! Немного погодя он спустился в кафе, помещавшееся в нижнем этаже маленького отеля, и подсел к почтальону и леснику, которые сидели за чашкой кофе и вели бесконечную дискуссию о качестве местных вин, причем почтальон утверждал, что вино из его собственного виноградника куда лучше первосортных бордоских шато. Он приглашал своих собеседников зайти к нему как-нибудь и проверить это на месте, а пока спросил еще чашку кофе, за которую заплатил Тони.