"Все люди — враги" - читать интересную книгу автора (Олдингтон Ричард)

VIII

После стольких проволочек и унижений, стольких разочарований Энтони едва мог убедить себя, что он в самом деле сидит в вагоне поезда и едет в Вену.

Да, поезд действительно движется, все быстрее и быстрее удаляясь от Лондона, — вот это, наверное, Пэрли, окутанный, как и подобает, серой фланелью октябрьского дождя. Почти год прошел со времени перемирия. И какой год! Его ждали (этот первый год «мира»), как зарю золотого века, преддверие новой эпохи, когда старая вражда и прежние ошибки будут искуплены и забыты. На самом деле он оказался продолжением войны, гнусной войны, преисполненной все той же алчностью. По-детски нелепый и жадный передел мира, по сравнению с которым постановления Венского конгресса 1815 года могли бы считаться мудрыми и гуманными, — вот до чего низко пало политическое самосознание Европы за одно столетие. Тони чувствовал, что для него этот год был беспросветным тюремным заточением, мукой томительного ожидания и жажды вырваться на волю. Заточение в Рейнской области в ожидании демобилизации, заточение в Англии на конторской службе, дома, в сырой, лишенной окон мастерской, бесконечное ожидание, пока маньяки войны и их приспешники милостиво не соблаговолят разрешить ему проехать по небольшому клочку земной поверхности. Они поступали так, как будто вся земля и населяющее ее человечество принадлежат им; о Паллада [67], где щит твой? Тони вынул свой паспорт и поглядел на него с тем смешанным чувством облегчения и негодования, с каким невинно осужденный мог бы смотреть на свое свидетельство об освобождении. Вот он, со своей высокопарной фразеологией и гербом министра иностранных дел: «Мы, Билл Бэйли, лорд ничевок, никчемный, безмозглый слуга его величества и прочее и прочее». Да, вот он должным образом визированный для Франции, Бельгии, Италии, Швейцарии и Австрии, но не для Германии, нет, ибо Германия — страна наиболее злостная из прежних врагов. Тони чувствовал, что если бы даже ему грозил расстрел, его не заставили бы поехать в Бельгию, хватит с него, и не на одну, а на несколько жизней, этой залитой кровью, растоптанной маленькой страны. Но вот он, наконец, держит в руках этот паспорт с визами трех стран, с подписями и печатями, согласно которым ему милостиво разрешается передвигаться по небольшому клочку родины всего человечества — земли. Вши на поверхности нашей планеты! За все это он заплатил деньгами, петом, временем, тысячью нравственных унижений, лицемерной учтивостью ко всевозможным Крэнгам и Картрайтам, обиванием порогов затхлых канцелярий по первому требованию наглых канцелярских крыс.

Тони засмеялся и сунул паспорт обратно в карман.

Затем, тихонько напевая, принялся ходить взад и вперед по пустому купе покачивающегося вагона. Он так радовался своему освобождению, он весь был полон такого нетерпеливого ожидания встречи с Кэти, что перестал думать о всех этих неприятностях «века прогресса». Мокрые туманные поля проносились мимо, темные призраки домов и оголенные деревья — mein Vaterland, mein Vaterland! [68] Энтони чувствовал, что ему наплевать, увидит он снова свое отечество или нет. Кэти, Кэти, я еду к тебе! И в такт стучащим колесам он снова и снова напевал: Wenn Ich in deine Augen seh'! [69] В длинной очереди нетерпеливо толкавшихся пассажиров Энтони, с саквояжем в руках, медленно, шаг за шагом, продвигался к деревянной будке хранителей прекрасной свободной земли — Франции. Наконец он добрался до окошечка и подал свой паспорт, взамен чего получил прямо в лицо волну горячего смрадного воздуха. У окошка сидели на табуретах два человека, по-видимому, один должен был наблюдать за другим, за ними виднелись фигуры полицейских и часовых с примкнутыми штыками в стальных шлемах. Стальные шлемы в Гавре — военное умопомешательство.

— Вы англичанин? — спросил человек, которому Энтони подал свой паспорт.

Казалось бы, это и так явствовало из его паспорта, но Тони вежливо ответил:

— Да, я англичанин.

— Что вы собираетесь делать во Франции?

— Я хочу проехать в Базель.

— А, вы направляетесь в Швейцарию?

— Да.

Ему показалось излишним добавлять, что он направляется еще дальше — поскольку это их не касалось, они сбудут его с рук в Базеле. Чиновник тщательно проверил в паспорте даты, сравнил фотографическую карточку (весьма неудачный образец фотографического искусства) и выразительно прочел вслух текст французской визы. Затем слегка пожал плечами, как человек с неудовольствием удостоверившийся о том, что все, к сожалению, в порядке.

— Значит, во Франции вы только проездом? — спросил он, протягивая руку за штампом и продолжая как бы нехотя перелистывать страницы паспорта другой рукой.

— Да.

В этот момент он открыл страницу с австрийской визой. Чиновник вздрогнул, как ищейка, почуявшая добычу, и воскликнул:

— Австрия!

— Австрия! — подхватил другой с крайним подозрением.

Головы их сблизились, когда они принялись рассматривать позорное пятно на правильно оформленном документе, безуспешно стараясь разобрать немецкие слова.

— Вы едете в Австрию? — воскликнул чиновник с негодованием.

— Да.

— Зачем же вы тогда говорили, что едете в Швейцарию?

Тони вздохнул:

— Но я действительно еду в Швейцарию. А потом поеду дальше. Ведь я не могу попасть в Австрию иначе как через Швейцарию, не так ли?

— Зачем вы едете в Австрию?

— Ну, это уж мое дело, — твердо сказал Тони. — Вы видите, что паспорт мой в полном порядке во всем, что касается Франции.

— Но зачем вы говорили, что едете в Швейцарию?

Тони ничего не ответил, а чиновник сказал контролеру:

— Это австрийская виза!

— Да, — сказал тот, — безусловно, австрийская.

И оба зловеще покачали головами.

— Послушайте, — сказал, с трудом сдерживаясь, Тони, — я надеюсь, вы не будете чинить препятствий вашему союзнику, человеку, сражавшемуся на французской земле, который участвовал в боях на Сомме, был в Артуа, Пикардии и Фландрии.

— А! Так вы были в армии? — воскликнул чиновник, словно изумляясь тому, что какой-то англичанин действительно мог сражаться.

— Да, — сказал Тони, — три года.

Бац! Штамп стукнул, и паспорт с большой неохотой вручен владельцу, как будто еще оставалась слабая надежда на то, что в последнюю минуту какой-нибудь «непорядочек» высунет свою крошечную головку и пискнет: «А вот и я!»

К этому времени мучительное нетерпение людей, ожидавших своей очереди, стало проявляться в энергичном напоре, и Тони, несмотря на все усилия, едва удалось удержаться у окошка, уцепившись за барьер.

Едва он успел схватить свой документ, как мощный напор толпы швырнул его на какого-то закутанного в плащ полицейского, который не соблаговолил ответить на его вежливое извинение. Добравшись до таможни, Тони поставил свой саквояж на пол, открыл его и приготовился снова ждать. Стирая пот с лица, он тихонько напевал марсельезу: «Liberte, Liberte cherie» [70].

Та же сцена, с незначительными изменениями, повторилась, когда он, покидая французскую территорию, вступал на швейцарскую, где непроходимое тупоумие чиновника напомнило Тони ренановское [71] определение бесконечности. Тони обливался потом от злобы и нетерпения, но лицемерно сохранял невозмутимую вежливость. Нет, им не удастся вывести его из себя, этим глашатаям новой эры мира и благоволения, хотя он с величайшим удовольствием швырнул бы их наземь и растоптал ногами. Они ведь только «исполняли свой долг». Презренные блюдолизы, согласившиеся взять на себя подобные обязанности! Он презирал их и презирал себя за то, что ему приходилось считаться с ними.

Из-за чрезмерного усердия этих ревностных чиновников поезд ушел из Гавра с большим опозданием.

Вследствие этого Тони не попал на поезд в Париже и добрался до Базеля только на вторые сутки. Поезд шел нестерпимо медленно с бесчисленными остановками, он был переполнен, все пассажиры не в духе, нервы у них были совершенно издерганы.

О, счастливые победители, счастливые завоеватели славы и Эльзаса! Несчастный, освобожденный Эльзас, где Иоганн Мейер отныне должен быть бравым Жаном, а голубоглазая Гретхен произведена в Маргариту.

Когда поезд пересекал бывшую линию фронта, перед глазами Тони мелькнули ряды окопов и колючих заграждений и, чтобы не видеть всего этого, он углубился в томик Гейне, к вящему беспокойству и подозрению своих просвещенных спутников.

Но сердце его радостно билось, когда он шел по залитым теплым и ясным светом осеннего солнца улицам Базеля, наслаждаясь свободой и спокойствием. Какое блаженство избавиться, хотя бы на несколько часов, от нестерпимой скрытой подозрительности, ненависти и трагических воспоминаний, которыми до сих пор все еще полны воевавшие страны.

Тони не любил швейцарцев, ему не нравился их плохой вкус, их резные часы с кукушкой, их тирольский фальцет, зимний спорт и прочие пороки, но сейчас он готов был целовать их землю, ведь они сумели сохранить хоть какое-то уважение к свободе, какую-то гуманность. Никто не провожал его пристальным взглядом, когда он шел по улице, никто не спрашивал у него документов, никто, по-видимому, не злобствовал на него за то, что он иностранец. Город спокойно жил своей жизнью; Тони встречалось много мужчин его возраста, мирно занятых своими делами, и очень немного военных мундиров.

Ему нравились эти чистенькие извилистые улицы, с раскрашенными островерхими домами и готическими надписями. Здесь Иоганн мог оставаться Иоганном, Жан — Жаном и Джованни — Джованни. Тони подумал, а что бы ответил, например, вот хоть этот высокий широкоплечий человек, похожий на немца, если бы он подошел к нему, протянул руку и сказал: «Сэр, попав в вашу страну, я чувствую себя таким счастливым, каким не был уже много лет. Вы усвоили основное правило — жить мирно между собой и не вмешиваться без нужды в чужие дела. Дайте мне вашу руку, сэр. Разрешите пожать ее». Вероятно, этот человек обиделся бы на него и подумал, что над ним издеваются, в особенности, если он не читал Диккенса. В общем, Тони решил, что лучше воздержаться от публичного изъявления своих чувств, и удовольствовался тем, что дружелюбно похлопал рукой по резному деревянному столбу, изображавшему цветущую, раскрашенную в яркие цвета горожанку эпохи Возрождения. Потом он подумал, что этот человек мог на самом деле оказаться немцем. Пожать руку убийце! Он вспомнил раненого немецкого солдата, который настоял на том, чтобы пожать, ему руку в порыве благодарности за то, что Тони достал для него носилки. В какое негодование привело бы это английских старых дев с лошадиными зубами. Какой позор!

— А еще офицер! Он тихонько запел: Wenn ich in deins Augen seh'! О Кэти, Кэти, я еду к тебе, еду к тебе, Кэти, моя Кэти! Herz, mein Herz.

Часы на каком-то общественном здании показывали без десяти два по среднеевропейскому времени. Тони почувствовал, что голоден и нельзя все-таки жить одним расположением к Базелю и мечтами о Кэти.

Он шел по улицам мимо ярко выкрашенных домов и неуверенно посматривал по сторонам, не попадется ли где ресторан, — он хорошо помнил кулинарное негостеприимство маленьких английских городков. Внимание его привлекла надпись крупными черными готическими буквами: «Мюнхенская пивная». Да, несомненно, хотя со времени перемирия не прошло еще и года, вывеска гласила «Мюнхенская пивная». Тони открыл дверь и вошел.

В нос ему ударил не лишенный приятности запах кислой капусты, опилок и пива. Солидные мужчины, не имевшие, по-видимому, ни малейшего представления о голодных пайках, пили вино, читали газеты, играли в шахматы и ели с удивительным аппетитом и со вкусом. Тони хотелось крикнуть им: «Стойте! Разве вы не знаете, что была война? Разве вы не знаете, что в Германии, Австрии и России голодают миллионы людей? Не ешьте больше того, что вам полагается! Но вместо того, чтобы обратиться с этим воззванием, которое вряд ли было бы встречено сочувственно, он сел за столик и заказал себе Wiener Schnizel [72] с картофелем и пиво. Wiener Schnizel, разумеется, в честь Кэти! Внезапно ему пришло в голову, что может быть Кэти голодает в этой несчастной разоренной Австрии. Мысль эта была так ужасна, что, несмотря на голод, он с трудом проглотил первые куски, Кэти голодает! О, бог войны, закали сердца моих воинов!

О доблестная, доблестная война против женщин и детей!

Madchen [73], казалось, была, удивлена, что Тони заказал только одно блюдо, да и то всего не съел — порция была действительно громадная. Она усердно предлагала ему Apfelkuchen [74] или сыр. Тони пытался объяснить ей, что он долго был на скудном пайке и отвык от обильной пищи и вообще он приехал из страны, где продукты питания все еще строго нормированы.

— Ein Englander! [75] — воскликнула она взволнованно. — Значит, вы были на войне!

— Да.

Ее широкое добродушное крестьянское лицо осветилось улыбкой материнской нежности и сочувствия.

Как отрадно было слышать ее низкий немецкий голос, чувствовать тепло дружеского участия, видеть безмятежно спокойное лицо женщины, не тоскующей о погибшем возлюбленном, но и не старающейся обратить на себя внимание кокетливыми ужимками.

Простая, честная женщина, инстинктивно угадывавшая скрытое страдание.

— Вы приехали отдохнуть в Швейцарию? Как жаль, что приближается зима. Весной у нас чудесные цветы, ах, такие чудесные!

Тони почувствовал, что у него вот-вот слезы брызнут из глаз. Он не мог сдержать их. Просто не мог сдержать. Ответить штыком на штыки, жестокостью на жестокость, презрением на презрение — это всегда легко. Человеческая ненависть и равнодушие могли сломить его, но они не задевали его чувств. А вот перед этой добротой, перед этой теплой, немецкой чувствительностью он становился беспомощным, как ребенок. Его охватило неудержимое желание рассказать ей то, что он так ревниво, так угрюмо прятал в своём сердце все эти долгие томительные месяцы.

— Нет, я не остаюсь в Швейцарии, — сказал он, — я еду в Вену.

— В Вену? Ach, so! [76]

— Да. Перед войной я любил одну девушку, она родом из Вены. Я ничего не знаю о ней с августа тысяча девятьсот четырнадцатого года. Теперь я еду в Вену, чтобы разыскать ее, если смогу.

Девушка смотрела на него широко открытыми голубыми глазами.

— И вы все эти годы помнили ее?

— Да.

— И хотя вы сражались на войне, вы все еще любите ее?

— Да.

— Ach! — воскликнула она, всплеснув руками. — Как это хорошо. Как хорошо!

— Только бы мне найти ее.

— О, вы ее найдете, непременно найдете! Я никогда не думала, что англичане могут так чувствовать. Они такие легкомысленные! Так презирают всякое настоящее чувство! И такие высокомерные. Как я рада, что не все они такие. Когда вы найдете вашу возлюбленную, непременно привезите ее сюда. Мне бы хотелось поцеловать руку женщине, которую так любят.

Энтони встал. Эта девушка, невольно, сама того не подозревая, причиняла ему невыносимую боль. Он положил на стол пять швейцарских франков.

— Этого достаточно?

— Больше чем достаточно. Я сейчас принесу вам сдачу.

— Нет, не надо. Мне пора идти. Спасибо за вашу доброту. Это для меня совсем необычно и особенно ценно. Auf Wiedersehen [77].

— Auf Wiedersehen.

Он протянул руку, и девушка горячо пожала ее.

Он вышел из душного помещения, едва различая, куда идет, задыхаясь от волнения. В этой простой кельнерше было больше чуткости и глубины чувства, чем во всех претенциозных и якобы» утонченных» натурах, с которыми ему приходилось встречаться за последние годы.

Некоторое время он бродил наобум по улицам, кляня себя за этот внезапный порыв и вместе с тем сознавая, что он слишком долго подавлял его в себе и вот теперь, стоило ему только чуть-чуть дать волю чувствам, и они прорвались с неожиданной силой.

Ему придется быть осторожней с Кэти. Тут ему впервые пришло в голову, что он не составил себе никакого плана ее поисков и что не так-то легко найти кого-либо в городе с двухмиллионным населением. Но он не падал духом, и ему казалось, что этот взволновавший его разговор с кельнершей был, быть может, добрым предзнаменованием.

Он очутился на тихой треугольной площади с длинными величественными островерхими домами и большой церковью из красного песчаника. На углу была дощечка с надписью, и он прочел: «Домплатц — Соборная площадь». Тони медленно прошел крытой галереей между двумя рядами надгробных плит с вычурными геральдическими фигурами и неожиданно очутился на небольшой террасе, с которой открывался вид на Рейн. Быстрая пенистая вода неслась стремительным потоком и одной силой своего течения переправляла паромы, прикреплявшиеся подвижным блоком к подвесному канату. Тони остановился, глядя на мосты и прилегающую к реке часть города, ощетинившуюся фабричными трубами. Низкие холмы вдали кольцом замыкали горизонт. Тони впервые видел верховье Рейна. Он просидел на террасе до самого захода солнца, глядя на темнеющее небо и стремительно несущуюся воду.

К счастью для Энтони, его поезд отходил на другой день рано утром, и он не успел утратить своего восхищения Швейцарией. Чувствовать себя за пределами воевавших стран было таким наслаждением, что он легко простил причуды тупоголового кондуктора.

Окно, чуть-чуть приоткрытое, чтобы проветрить нестерпимо душное, жарко натопленное купе, привело этого джентльмена в сильнейшее волнение. Задвинув окно с негодующим грохотом, он довел до сведения Тони, что официально теперь зима и окна должны быть закрыты. Таково правило. Auf strengste verboten [78] оставлять окно открытым — кто-нибудь может простудиться. Ну да, конечно, господин сейчас один в купе, но в любую минуту кто-нибудь может войти, и потом правила есть правила. Nicht wahr? [79] Также следуя правилам, он через каждые пятьдесят километров являлся проверять билет Энтони, хотя ему было сказано, что Энтони едет без пересадки до самой границы. Если бы он имел склонность к схоластической софистике, подумал Тони, он мог бы заявить, что как обыкновенный человек он прекрасно знает: пассажир с билетом следует прямо до границы, но в своем священном звании кондуктора он об этом не осведомлен. Тони хотелось знать, а разрешили бы президенту Швейцарской республики хоть чуточку приоткрыть окно, когда официально объявлена зима? Вероятно, нет. С истинно анархическим пренебрежением к обязанностям добропорядочного гражданина Энтони разрешил эту проблему так: он открывал окно, как только Воплощение правил удалялось, и закрывал его, как только слышал, что оно отворяет дверь соседнего купе. Кондуктор подозрительно нюхал свежий воздух, но окно было закрыто — правила соблюдены, возможно, что у господина пассажира в кармане кусок льда, но поскольку он не таял и на подушки дивана не текло, нарушения правил не было. Мало-помалу отношения их стали вполне дружелюбными. Первый раз в жизни Тони ощутил на мгновение блаженное чувство восторга, которое испытывают французы, обходя свои собственные неумолимо строгие правила.

Он собрался с духом для длительного сражения на швейцарско-австрийской границе, уверенный, что ему предстоит свирепый перекрестный допрос под военной стражей. В случае отказа в разрешении на въезд он решил бороться до конца. Выехать из Швейцарии оказалось очень легко, как только таможенники убедились, что он не везет на себе полсотни фунтов швейцарского золота. К великому его удивлению и радости, проникнуть в Австрию оказалось еще легче. Усталый, измученный военный спросил Энтони, сколько времени он намеревается пробыть в Австрии, предупредил, что ему придется явиться в полицию, и вежливо пожелал счастливого пути. Еще одно хорошее предзнаменование. Поразительно! Энтони, изумленный и довольный, прошелся раза два по перрону, несмотря на пронизывающий холод. Он заметил небольшую кучку бедно одетых людей, которые, завистливо, не сводя глаз, но без тени надежды, смотрели в освещенные окна вагона-ресторана, где официанты накрывали столы к обеду. Он поспешил в свое купе и попытался забыть выражение их лиц, погрузившись в чтение газет. Когда поезд тронулся, он снова увидел этих людей, толпившихся у входа в зал ожидания третьего класса, и сначала удивился, почему они не сели в поезд. Ну конечно, это ведь международный состав и в нем нет вагонов третьего класса.

Когда поезд прибыл в Вену, Тони вдруг почувствовал такую усталость, что прямо с вокзала поехал в маленький отель близ Стефанплац и лег спать. Он проснулся уже после полудня. Пока Тони брился и одевался, он обдумывал, как лучше поступить — пойти сначала позавтракать или сразу отправиться по имевшемуся у него адресу Кэти. Как чудесно было бы позавтракать с Кэти! Это был бы лучший способ возобновить отношения. Но сейчас уже поздно, она, наверное, уже позавтракала, а может быть, ее нет дома, может быть, она куда-нибудь уехала. Так что, принимая все это во внимание, лучше, пожалуй, пойти куда-нибудь закусить. Он зашел в ближайший ресторан и заказал какой-то скудный завтрак за фантастическую цену на кроны, хотя в переводе на фунты стерлингов это выходило довольно дешево. Он был так взвинчен ожиданием, — надеждой вот-вот увидеть Кэти и страхом не застать ее, что ел торопясь, почти не чувствуя вкуса, и скоро заметил, что не может больше проглотить ни куска. Руки у него дрожали.

Чтобы успокоиться, он медленно выпил стакан вина и не спеша выкурил папиросу. Он убеждал себя, что должен минут десять почитать газету, чтобы вполне овладеть собой, иначе он не выдержит, и в первую же минуту свидания с Кэти с ним случится какой-нибудь припадок, — он только расстроит ее и выставит себя в смешном виде. Но ничто не помогало. Он не мог толком прочесть и двух строк, мысли его уносились к Кэти, он с замиранием сердца представлял себе, что они будут говорить друг другу, и каждую секунду смотрел на часы.

Он решил, что только портит себе нервы этими тщетными попытками взять себя в руки и ему, пожалуй, станет еще хуже, поэтому расплатился и вышел.

Тони велел кучеру остановиться на углу той улицы, где жила Кэти, думая, что ей, может быть, нежелательно, чтобы он подъехал прямо к ее дому. Тут ему впервые пришла мысль, а что они будут делать, если Кэти вышла замуж или у нее есть возлюбленный. Он весь похолодел, но тут же с негодованием запретил себе выдумывать всякие несуществующие ужасы и препятствия и пугаться того, чего нет. Стараясь заставить себя думать о чем-нибудь другом, он стал смотреть по сторонам. Его поразило оживленное движение на улицах, роскошные витрины магазинов, хотя то и дело встречались измученные, изможденные лица и просившие милостыню нищие. Какой душераздирающий контраст между крайней нищетой и роскошью.

Тони старался думать только о величественной красоте города — вот роскошный фонтан, смелый, напоминающий Италию фронтон церкви в стиле барокко, великолепный дворец. Обычно он запоминал с первого взгляда даже то, чего как будто и не замечал, а сейчас во все вглядывался внимательно, стараясь запомнить, и тут же мгновенно забывал. Впоследствии, когда Тони вспоминал Вену, он не мог ничего припомнить, кроме собственных переживаний на фоне шумного уличного движения и толпы; потом вдруг выплывал какой-нибудь яркий образ, — жалкое или наглое лицо, уголок ресторана, номер автомобиля, мебель его комнаты в отеле.

Экипаж остановился на углу тихой, довольно широкой улицы с большими домами, и Тони отпустил кучера — потом они легко найдут другого. Он взглянул на дощечку с названием улицы — да, это та самая улица. Тони закурил новую сигарету и прошел с полсотни шагов, стараясь успокоить сердце и остановить дрожь в руках. А что, если ее здесь нет? Эта неизвестность хуже, чем ожидание команды к атаке, когда сидишь в окопах. Но какое идиотство продлевать эту неизвестность и терять последние остатки самообладания. Он нетерпеливо швырнул сигарету и быстро пошел к углу улицы.

Номер дома, в котором жила Кэти, был 32-й; он увидел, что четные номера, начиная со второго, шли по противоположной стороне улицы. Тони осторожно выждал, пока не пронеслась вереница быстро мчавшихся автомобилей, — глупо было бы попасть сейчас под машину, — потом перешел на другую сторону. До 32-го номера было очень далеко — большие дома отделялись друг от друга садами. У 28-го он остановился и несколько раз глубоко вздохнул; что за идиотство, опять это чувство дурноты. Еще три дома — сквозь деревья уже виден угол. Последние несколько шагов он пробежал бегом, потом остановился: номер 32-й оказался нежилым, на воротах висел замок.

Несколько минут Тони тупо смотрел на пустые окна, смутно удивляясь, что он ничего особенного не чувствует, А что он мог чувствовать? Это был один из тех маленьких, но неожиданных ударов, которые ошеломляют сильнее большого, но заранее предвиденного несчастья — точь-в-точь, как тот удар шрапнели в ногу, который, не причинив никакой особой боли, заставил его завертеться волчком на месте. А боль он почувствовал позже. Тони, конечно, и раньше допускал мысль, что Кэти могла куда-то уехать, и заранее придумал несколько вежливых фраз на немецком языке, чтобы расспросить новых жильцов. Он даже держал наготове в руке, корректно затянутой в перчатку, свою визитную карточку, которую намеревался передать служанке. Но он никак не ожидал, что дом может оказаться необитаемым, особенно в таком перенаселенном городе, как Вена. Тони все время готовил себя к долгим поискам, но был совершенно не подготовлен к тому, что сразу потеряет след и попадет в тупик, из которого, по-видимому, не было никакого выхода.

Он машинально вынул бумажник и аккуратно вложил визитную карточку в соответствующий кармашек, Руки его не дрожали, и сердце билось ровно, как всегда.

Ему пришло в голову, что он может обратить на себя внимание жильцов соседнего дома или чересчур бдительного полицейского — им может показаться подозрительным, что он так долго разглядывает этот пустой дом; он дошел до конца улицы, перешел на другую сторону и вернулся обратно. С противоположной стороны он увидал на воротах объявление, которого раньше не заметил, — о продаже дома. И как только появилась возможность снова что-то предпринять, возникла новая путеводная нить, Тони опять охватило мучительное чувство тревоги и нетерпения. Пока он аккуратно записывал имя и адрес агента по продаже недвижимости, в кем снова затеплилась искра надежды, и он впервые ощутил по-настоящему острую боль разочарования. Такая тонкая ниточка! Когда ему удалось найти пролетку и он назвал адрес, Тони уже опять дрожал как в лихорадке, изнывал от неизвестности, теряясь в бесконечных догадках.

Контора агента находилась на другом конце города, и Тони торопил кучера. Он взглянул на свои ручные часы — было двадцать семь минут четвертого.

Столько времени потеряно зря, когда он блуждал по этой улице вокруг пустого дома! Теперь, если только ему сразу удастся узнать имя и адрес домовладельца и разыскать его сегодня же, он сможет завтра увидеться с Кэти. Лошадь застряла среди медленно двигавшихся экипажей и, казалось, нарочно топталась на месте. Тони колотил себя кулаками по коленям — скорее, скорее, ради бога скорее! Он готов был убить всех кучеров, преграждавших ему путь. Его кучер попытался прорваться сквозь затор, но был остановлен полицейским в щегольском мундире. После оживленной перебранки на венском диалекте им разрешили ехать дальше, но они тут же снова попали в затор и вынуждены были тащиться черепашьим шагом. С ума сойти! Тони был вне себя от нетерпения и не понимал, что такая безумная спешка может только помешать ему достигнуть цели. Он, казалось, видел только то место, куда ему нужно было добраться, и хотел очутиться там немедленно.

Был уже пятый час, когда он очутился на узкой улочке. Взбегая по грязной лестнице, Тони замирал от страха при мысли, что контора может оказаться закрытой. Слава богу, ах, слава богу, она еще открыта. Он на минутку остановился у двери передохнуть и вытереть с лица пот, потом вошел и спросил мальчика-рассыльного, может ля он сейчас же переговорить с агентом по продаже недвижимости. Оказалось, что агент ушел и сегодня уже больше не вернется.

— А нельзя ли мне переговорить с кем-нибудь другим?

— Нет, больше в конторе никого нет.

— Ну, так, может быть, вы можете сказать мне имя и адрес домовладельца или последнего арендатора одного дома.

Мальчик, не знал. Пусть лучше господин придет завтра.

— Но ведь у вас же, наверное, ведется книга клиентов! — воскликнул Тони. — Посмотрите в ней и скажите мне. Поищите, пожалуйста.

Он повторил адрес несколько раз, как будто это могло помочь делу. Мальчик («противное маленькое животное», — подумал Тони) стал очень медленно и неохотно перелистывать толстую старую книгу, рассматривая каждую страницу с беспомощной старательностью малограмотного человека.

— Нет, — проговорил он с мрачным удовлетворением, — я не могу найти.

— Я посмотрю сам, — сказал повелительно Тони. — Дайте мне книгу.

Мальчик неохотно швырнул на конторку увесистую книгу. Тони перелистал ее, нашел указатель, быстро пробежал по нему пальцем, пока не нашел нужную ему запись, и открыл соответствующую страницу.

Продается. Описание — пропустить. Имя владельца: Барон Э. фон Эренфельз. Но адреса не указано.

— Есть у вас адрес барона фон Эренфельза? — спросил Тони.

— Не знаю.

— Ну так поищите.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что мне не разрешается.

— Если вы мне сейчас же сообщите его адрес, вы получите двадцать крон. И даю вам слово, что это не нанесет никакого ущерба вашему хозяину.

— Нет, не могу, — упрямо ответил мальчик. — Ну, тридцать крон.

— Но мне не разрешается. Это против правил! — чуть не плача воскликнул мальчик, не смея нарушить священные установления.

— К черту правила! Ведь я же говорю вам, что от этого никому вреда не будет, а мне этот адрес нужен до зарезу.

Однако мальчик упорно держался за свои возлюбленные правила, и, потратив еще минут десять на безуспешные, уговоры, Тони ушел, обозвав его дураком. Он так разозлился, что забыл даже спросить, в какие часы может застать завтра агента.

Некоторое время он бесцельно бродил по улицам, ничего не видя и проклиная зловредную неподкупность этого мальчишки. Черт бы побрал их дурацкую честность, рассуждал он сам с собой; англичанин дал бы мне адрес даром, итальянца я бы подкупил в две минуты, а француза в три; а этих проклятых «бошей» ничем не возьмешь. Он чувствовал себя совершенно измученным и зашел в кафе передохнуть. Que faire? [80] Как провести время до десяти часов следующего дня?

Тони помешивал ложечкой кофе, и вдруг его осенило: он попросил официанта принести ему адрес-календарь. Быстро перелистав несколько страниц, он нашел то, что ему было нужно: «Эренфельз, барон Э. фон»

и тут же с досадой захлопнул книгу — там был указан адрес все того же нежилого особняка. Через минуту у него мелькнула новая мысль. Он нашел фамилию Кэти. Она повторялась с пятнадцатью различными именами, но Катарины не было. Он долго ломал голову, стараясь припомнить, как зовут ее отца, и решил, что либо Рупрехт, либо Рудольф. Было двое Р. фон, один из них граф, но Тони был уверен, что этот не мог быть отцом Кэти. Однако он тщательно выписал оба адреса и тотчас же отправился по ним.

Оба раза он проехался впустую. Ни тут, ни там не знали никакой однофамилицы, которую звали бы Катариной, ни других Родольфа или Рупрехта. Рассыпавшись в извинениях, Тони удалился, испытывая от этих визитов такое же унижение, какое испытывает ходящий по домам коммивояжер, который еще не успел приспособиться. Но по крайней мере эти люди отнеслись к нему с холодной учтивостью, и за то спасибо. Если какой-нибудь австриец вздумал бы по такому же делу явиться к кому-нибудь в Англии, непогрешимые патриоты, брезгающие подать руку убийце, спустили бы его с лестницы или передали бы в руки полиции.

Вконец измученный и расстроенный, Тони вернулся в отель, чувствуя, что он не в состоянии даже поесть. Не зажигая огня, он лег, не раздеваясь, на кровать. Что же делать дальше? Оставалась еще тонкая путеводная ниточка, которая вела к агенту и барону Эренфельзу. Завтра он пойдет туда е утра. Но может быть, ему пойти ко всем тринадцати однофамильцам Кэти? Тони бросило в жар. Он просто не в силах заставить себя заглянуть еще хотя бы в одно из этих благородных жилищ, отмеченных нищетой, где каждый чопорный жест учтивых обитателей, каждый предмет в доме, казалось, говорили с укором: «Ты — участник блокады! Ты морил голодом женщин и детей». Нет, этого он не в состоянии вынести.

Все в его поисках, казалось, было против Тони, и наиболее серьезные препятствия возникали там, где он меньше всего ожидал их встретить. Хуже всего было то, что он иностранец, недавний враг, слабо владеющий немецким языком. Это усугублялось еще тем, что у него не было никаких рекомендательных писем, никаких влиятельных знакомств. Но больше всего мешало ему его собственное душевное состояние. Нервы Тони были до такой степени напряжены, он столько раз переходил от отчаяния к надежде, и ко всему этому присоединялось постоянное чувство такого мучительного нетерпения, что казалось, а может быть, оно и в самом деле так было, он немножко свихнулся.

Малейшее препятствие вырастало в его воображении в какую-то непреодолимую преграду. Каждый очередной разговор с враждебно настроенными, незнакомыми людьми, которым его дело неизбежно должно было казаться каким-то неудачным предлогом для чего-то подозрительного, доводил его до состояния полного изнеможения. Чтобы держаться учтиво и внешне спокойно, Тони приходилось делать над собой невероятные усилия, а вполне естественное безразличие или нетерпение раздражало его, и ему казалось, что все люди относятся к нему враждебно. Он вспоминал базельскую кельнершу со смешанным чувством горечи и умиления. Какими они оба были сентиментальными идиотами, а он-то в особенности выставил себя таким дураком.

Он встал, выпил немного разбавленного водой бренди, потом снова лег. Какие еще есть возможности? Очевидно, британская дипломатическая миссия и австрийская полиция. И то и другое было в высшей степени противно.

Он знал по опыту, что британские дипломаты за границей заботятся исключительно о людях из категории «денежных тузов» и что никто другой не имеет никаких шансов добиться от них чего-либо, кроме вежливого презрения. У него не было никаких рекомендательных писем, и он представил себе, как будет объяснять высокомерному третьему секретарю посольства свою просьбу о розыске австрийской девушки, его возлюбленной. Будь он магнатом прессы или крупным представителем финансового мира — дело другое. Но имея всего лишь аккредитив на сто фунтов, а в качестве рекомендательного письма только паспорт… Он с беспокойством ощупал свои карманы, чтобы убедиться, что и паспорт и аккредитив целы.

Была еще одна основательная причина, не позволявшая ему обратиться в эти официальные органы: в 1914 году отец Кэти был арестован за действительные или мнимые сношения с Россией, и Кэти тогда вернули с швейцарской границы, возможно, даже и под конвоем. Знаменательно было то, что она с того времени больше не давала о себе знать. А что, если и она и ее отец до сих пор находятся на подозрении или, может быть, сидят в тюрьме? Если судить по тому, как мстительно настроена английская военная контрразведка, вполне возможно предположить, что так оно и есть. И если он обратится в официальные органы за справкой, это может только впутать его в какую-нибудь неприятную историю и привлечь к ним отнюдь не желательное внимание. Даже если они и на свободе, вполне может статься, что живут не под своими именами. Даже в свободной и счастливой Англии нашлось достаточно желающих сменить свои тевтонские фамилии на солидные английские Монморэнси и прочие «монты» и «форды». Какая безумная, какая нелепая затея эти безнадежные, совершенно безнадежные поиски в злобном мире враждующих людей, где царят алчность и корысть. Тони кусал себе руки в отчаянии и бессильной ярости. Да падет на них проклятие всемогущего бога, отца и сына и святого духа, ныне и присно и во веки веков!

Тем не менее на следующий день Тони с раннего утра явился в контору агента по продаже недвижимости и дожидался, пока тот не пришел. Этот субъект держал себя сначала подобострастно, потом нахально, и Тони стоило большого труда растолковать ему, что ему нужен только адрес барона Эренфельза. Агент был одним из тех весьма многочисленных коммерсантов, для которых все люди делятся на две категории: на тех, с кем они ведут дела (люди очень важные, пока с ними ведешь дело), и тех, с кем они не ведут никаких дел, — эти люди для них просто не существуют. Он никак не мог поверить, что вопрос Тони не маскирует какого-нибудь тайного намерения купить или арендовать дом, и даже после того, как он очень неохотно дал ему адрес, настойчиво предлагал посмотреть фотографии домов и описания квартир, не переставая объяснять, что Вена перенаселена и что господин Кларендон едва ли найдет в другом месте такой большой выбор.

Когда Тони, наконец, вырвался от него, у него было такое чувство, словно неприязнь этого человека, его обманутая алчность преследуют его точно облако удушливого газа.

Барон фон Эренфельз принял Тони стоя — очень прямой, гладко выбритый, с моноклем. «Штабной», — сразу подумал Тони. Щелкнув каблуками, он чопорно поклонился и вытянулся во фронт. Барон заметил его военную выправку и несколько смягчился. Тони объяснил ему, по какому он делу, и назвал фамилию Кэти.

— А, — воскликнул барон, — вы разыскиваете графа?

— Нет, — ответил Тони, — я вчера имел честь беседовать с графом, по-видимому, он не в родстве с этой семьей.

Барон снова нахохлился и сказал:

— Раз это ваши старые друзья, вы должны знать других членов их семьи или их друзей в Вене.

— Нет, — сказал Тони, чувствуя, что краснеет под оловянным взором барона. — Видите ли, я встречался с ними только в Италии и в Англии, — он решил, что должен прибегнуть к этой лжи, чтобы произвести более респектабельное впечатление. — У них есть родственники в Англии. В Вене я у них никогда не бывал.

К тому же прошло уже пять лет.

— Не вижу, чем могу быть вам полезен, — сухо отрезал барон.

— Не могли бы вы сообщить мне фамилию и адрес того человека, у которого вы купили этот дом?

Может быть, он знает.

— Это был какой-то еврей, — с бесконечным презрением ответил барон. — Переговоры с ним вел мой поверенный. Я сам, разумеется, с ним не встречался.

— В таком случае простите, пожалуйста, мою настойчивость, но, может быть, вы разрешите мне обратиться к вашему поверенному?

Тони чувствовал, как от напряжения, которого стоил ему этот разговор, пот выступил у него на лице и каплями струился по спине, но не сдавал своих позиций, как если бы это был воинский плацдарм. «Ради Кэти, ради Кэти», — шептал он про себя.

После некоторого колебания барон написал что-то на клочке бумаги и с чопорным видом вручил бумажку Тони.

— Разрешите выразить вам мою признательность за вашу исключительную любезность и доброту, — сказал Тони официально, но с искренней благодарностью и протянул было руку. — Я вам бесконечно обязан.

— Bitte [81], — оборвал его барон и кивнул головой в знак того, что аудиенция кончена.

Тони не оставалось ничего другого, как молча поклониться и уйти.

Выйдя на улицу, Тони расхохотался. Стоит ли обращать внимание на все эти унижения, которые от одного прикосновения руки Кэти изгладятся без следа? И все-таки он не мог не обращать на них внимания.

Поверенный барона был приветливый и дородный мужчина, но, ах, какой деловитый! Он внимательно, делая заметки, выслушал рассказ, который Тони благодаря неоднократным повторениям излагал теперь очень бегло. Затем он погрузился в раздумье, рассеянно постукивая карандашом по выпяченным губам.

— Вам не имеет смысла разыскивать этого спекулянта еврея, — заявил он. — Во время войны и сразу после нее была такая бешеная спекуляция недвижимостью, стольким семьям пришлось сбывать свое имущество за гроши. Тысяча шансов против одного, что этот субъект и не помнит ваших друзей и ничего о них не знает, даже если предположить, что он купил дом у них, а не у какого-нибудь другого еврея перекупщика. Вам, пожалуй, пришлось бы опросить половину гетто и без всякого успеха, ха-ха!

— Не могли бы вы мне что-нибудь посоветовать? — спросил Тони с отчаянием.

— Разумеется. Обратитесь в ваше посольство и в полицию.

— Неужели нет других путей? Вы сами понимаете, мне не совсем удобно обращаться в полицию по такому совершенно частному делу.

— Вы можете обратиться в какое-нибудь частное сыскное агентство, но это довольно дорого и на них не всегда можно положиться. Если у вас есть какие-нибудь основания скрывать это от полиции, они способны немедленно донести на вас.

— Нет, никаких оснований скрывать что-либо у меня нет, — стараясь говорить как можно увереннее, отвечал Тони, заметив, что тот ему не верит. — Пожалуй, действительно мне лучше будет прямо обратиться в полицию.

— Да, это самое лучшее. Полицейское управление помещается на Шоттен-Ринге, номер одиннадцать.

Тони поблагодарил и, с трудом преодолевая чувство неловкости, спросил, сколько он должен за совет.

Поспешный отказ от вознаграждения за столь незначительную услугу, оказанную доброму знакомому Столь высокопоставленного клиента, как барон фон Эренфельз, убедил Тони в том, что ему непременно следует что-нибудь дать. Он вынул сложенный банкнот в пятьдесят крон, положил его на стол и с поклоном удалился.

Опять он зашел в тупик: Оставалось или обратиться в полицию, или признать себя побежденным. Тони дошел до такого отчаяния, что был близок к самоубийству, а толпы оборванных нищих, просивших милостыню, действовали на него отнюдь не ободряюще.

Его терзала мысль, что Кэти, его милая, нежная Кэти тоже, может быть, просит милостыню на одной из улиц этого ужасного города, вычурная роскошь которого казалась насмешкой над вопиющей нуждой его жителей. В карманах Тони всегда было много мелочи, и он никогда не отказывал ни одному нищему из суеверного чувства, что эта ничтожная подачка, быть может, зачтется ему и какая-то сверхъестественная сила поможет найти Кэти. Но и раздавая милостыню, он сознавал всю глупость и бессмысленность своих надежд. Что ему зачтется? Какая же это заслуга, если даешь в надежде получить несравненно больше? Да к тому же он не верил в бога, меньше всего в какого-либо из многочисленных христианских богов, даже в его Величество Капитал.

Прошло три дня, прежде чем он набрался решимости пойти в полицейское управление, три дня самоистязания, отчаянной борьбы с самим собой, бесконечного блуждания по улицам, ресторанам, магазинам, кафе, церквам, общественным садам — Народному парку, Городскому парку, Аугартену и главным образом по Пратеру, где он вглядывался в женские лица, с замирающим сердцем следил за женскими фигурами или присматривался к их походке. Везде ему чудилось какое-то сходство с Кэти. Сколько раз ему казалось, что он видел, как она мелькнула вдали и исчезла в толпе. Конечно, это был не кто иной, как она, Кэти. И, задыхаясь от волнения, он бросался в погоню, он бежал, боясь потерять ее в толпе, и старался во что бы то ни стало заглянуть даме в лицо.

Он устремлялся за этими обманчивыми видениями по улицам и аллеям Пратера, в магазинах, трамваях и автобусах, даже в кино. Разумеется, женщины думали, что он преследует их с любовными целями. Он испытывал облегчение, когда они оглядывались на него сердито или презрительно. Когда же они замедляли шаг и бросали манящие взгляды, он холодел от ужаса и ночью видел себя во сне гоняющимся за женщинами или спасающимся от преследования несметного множества этих фурий.

Бесконечное блуждание по улицам, часто под дождем и почти всегда в холод, так измучило его, что утро четвертого дня он провел в постели. Он пробыл в Вене уже целую неделю, его скудный запас денег иссякал; измученный, несчастный, он не добился ничего, ровно ничего. Он лежал в постели, давая отдых своим ноющим ногам, и предавался мрачным мыслям.

Часов в двенадцать он встал, тщательно побрился и оделся, заказал хороший завтрак, но через силу поел и отправился в главное полицейское управление. Ему стоило некоторого труда проникнуть туда и еще большего — добиться свидания с кем-нибудь из начальствующих лиц, но настойчивость, терпение и банкноты преодолели и это препятствие. Следуя за полицейским по коридору в какую-то канцелярию, Тони чувствовал, что нервы его взвинчены до крайности. Это объяснялось отчасти той непреодолимой нервозностью, которая охватывает всякого ни в чем не повинного человека при личном соприкосновении с полицией, а отчасти возникшими в последнюю минуту сомнениями в целесообразности его поступка. Он твердо решил не называть имени Кэти до тех пор, пока он не убедится, что это не причинит ей вреда.

С чувством облегчения он убедился, что полицейский чиновник — военный. Тони всегда чувствовал Себя увереннее с военными, полагаясь на их прямодушие, пусть даже и при более грубом обращении.

Он щелкнул по-военному каблуками, поклонился, ему коротко, по-военному, ответили, и он еще раз повторил свою историю.

— И вот, так как все другие способы ни к чему не привели, — заключил он, — я обращаюсь к вам по совету поверенного в делах барона фон Эренфельза.

— Вы дружны с бароном фон Эренфельзом?

— Этого я не могу сказать. Просто знаком. Но он был так добр, что постарался помочь мне.

Офицер посмотрел на Тони сверлящим взглядом, столь хорошо знакомым ему по полковым канцеляриям, и спросил:

— Что же вам от меня угодно?

— У вас, разумеется, есть архивы, именные списки. Не можете ли вы распорядиться навести по ним справку и сообщить мне, где проживает в данное время интересующая меня семья.

— Довольно странно, что вам неизвестен адрес лиц, которых вы называете своими друзьями.

«Боже мой, — подумал Тони, — он принимает меня за мошеннику, который придумал какой-то новый трюк для выманивания денег».

— В этом нет ничего странного, — запротестовал он. — Как вам известно, в течение нескольких лет всякие сношения с Англией были прерваны. Я приезжаю сюда и узнаю, что мои друзья продали свой дом. Дом столько раз переходил из рук в руки, что не представляется возможным найти их по этим следам.

Военный несколько мгновений раздумывал, по-прежнему не сводя с Тони глаз, и хотя Тони не чувствовал за собой никакой вины, все же по спине у него поползли мурашки и предательская краска залила ему лицо.

— У вас есть какие-нибудь документы? — тон был довольно резкий.

Тони предъявил паспорт, который тщательно осмотрели и вернули ему.

— А еще? Какие-нибудь деловые бумаги или письма к высокопоставленным лицам?

— Нет. У меня есть только аккредитив, выданный одним из английских банков.

Аккредитив тоже осмотрели и вернули.

— Я не склонен давать просимые вами сведения, пока вы не представите нам более основательных документов. Во всяком случае, я полагаю, что вам придется получить разрешение министра внутренних дел.

— Но как же я могу его достать? — неосторожно воскликнул Тони.

— Это ваше дело. Вы можете обратиться в министерство через вашего посла.

— Значит, вы ничего не можете сделать?

— Ничего.

Это сопровождалось довольно суровым взглядом, который, казалось, говорил: «Считайте, что вы еще счастливо отделались, если вас не арестовали как подозрительную личность».

Разговор, по-видимому, был исчерпан.

— В таком случае, простите, — сказал Тони и повернулся, чтобы уйти.

— Одну минуту, — окликнул его чиновник. — Где вы остановились?

Тони назвал отель и адрес.

— Вы зарегистрировались в полиции?

— Да.

— Покажите удостоверение.

Удостоверение подверглось такому же тщательному осмотру, как и прочие документы.

— Хорошо, можете идти.

И Тони вышел, держась очень прямо, не поклонившись и не отдав чести. Это было неосторожно с его стороны, но не мог же он допустить, чтобы этот тупой солдафон вообразил, будто он запугал его.

Тони возвращался в отель пешком, дрожа от бешенства и негодования. Что за тупица, что за грубая скотина! Но ведь и везде то же самое. И вдруг все его раздражение пропало, и он весь поледенел, представив себе с убийственной ясностью, что последняя его карта бита, окончательно и бесповоротно. Хорошо бодриться и говорить себе: «Faites dormer la Garde» [82].

Но теперь уж больше нечего пускать в ход. Ему вспомнилось, как в конце войны английские солдаты кричали пленным немцам: «Kaputt, Fritz!» [83] — и вот теперь он сам почувствовал всю горечь этого kaputt, Больше уже нечего делать — просто и ясно. Его снова охватило чувство яростной злобы против тупого полицейского, он решил уложить свои вещи и немедленно покинуть Вену. Да, убраться отсюда. Признать себя побежденным и уехать.

Однако еще задолго до того, как он добрался до отеля, Тони поймал себя на том, что тревожно вглядывается в лица проходящих женщин, жадно продолжая свои мучительные безнадежные поиски. Он решил еще раз пройтись по Пратеру. Правда, шел дождь, но все-таки она могла быть там. И когда он уже в который раз прошелся напрасно и уже стало смеркаться, бросился в другой квартал и принялся беспокойно рыскать там. Он два раза купил ненужные ему сигареты, чтобы иметь достаточно мелочи Для нищих.

Он провел в Вене еще два дня в безнадежном, неистовом отчаянии, все еще не в силах отказаться от этих явно нелепых поисков, не в силах уехать, пока еще оставалась хоть малейшая искорка надежды.

Бледный, измученный, чуть не падая от усталости, он обходил улицу за улицей, его толкали, смотрели на него с изумлением, а он без конца шептал про себя:

«Кэти, Кэти, где ты, моя Кэти? Почему я не могу найти тебя? Потеряна, потеряна навсегда!»

На второй день после свидания с начальником полицейского управления поздно вечером его вдруг осенила новая мысль. Да, поиски безнадежны, да, он должен примириться с тем, что уедет из Вены без Кэти, без всякой надежды когда-либо снова увидеть ее, но хоть по крайней мере он может сказать последнее прости воспоминаниям об их любви, взглянуть в последний, самый последний раз в небо, на море и скалы, где они так страстно любили друг друга и строили планы такого прочного счастья. Да, сказать последнее прости, посетить приют влюбленных и со смертельной болью в душе от всего сердца проститься навсегда со своей любовью и юностью.