Раевский Борис МарковичУ нас на дворе (рассказы)

Борис Маркович Раевский

У нас на дворе

(рассказы)

В этой книге собраны рассказы о самых разных людях: о стойких революционерах, о мужественных солдатах, о замечательных спортсменах и о наших советских ребятах. И все-таки они связаны друг с другом. Потому что у каждого человека бывают в жизни такие минуты, когда подвергаются испытанию его воля, решительность, честность.

Как поступит герой рассказа в положении, требующем от него напряжения всех физических и душевных сил? И как бы на его месте поступили вы?

Для среднего и старшего возраста.

СОДЕРЖАНИЕ

Ночной звонок

Алька, милый Алька

Государственный Тимка

Говорящее письмо

Золотая

На рельсы

Рукопись Альберта Эйнштейна

Нянечка

Баллада о солдатском долге

НОЧНОЙ ЗВОНОК

Моей дочке, Ане

Ночью в спящей квартире было тихо-тихо. Только изредка глухо урчало в водопроводных трубах да негромко, по-щенячьи подвывал холодильник.

Вдруг в коридоре коротко тренькнул телефон. Казалось, он боялся разбудить усталых людей. Осторожно дзинькнул еще раз, но потом внезапно, отбросив всякое стеснение, пронзительно затрезвонил на всю квартиру.

Володька спал возле самых дверей, почти под телефоном. Спросонья он обалдело вжал голову в подушку. Но телефон снова выплеснул длинную звенящую струю. Володька в одних трусах выскочил в темный коридор и, ударившись локтем о дверь, схватил трубку.

- Анна три шесть девять тридцать два? - требовательно спросил женский голос.

- Чего? - не понял Володька.

- Это А три шесть девять тридцать два? - сердито повторила женщина. Не вешайте трубочку. Вас вызывает Солнцево.

- Меня? - растерялся Володька. - Какая Солнцева?

Спросонья он не сразу сообразил, что Солнцево - это дачный поселок.

Телефон умолк. Володька в темноте переступал босыми ногами на холодном каменном полу и уже хотел зажечь свет и сбегать за тапочками, но тут в трубке раздался мальчишеский голос.

- Мне Володю! - кричал этот голос. - Володю Чашкина!

- Я, - сказал Володька.

- О Володь?! Хорошо, что ты дома! - обрадовался мальчишка, как будто сейчас, в час или два ночи, Володька мог быть на улице или в кино. Узнаешь? Это я, Кешка!

Да, Володька уже узнал.

Кешка, конечно, это Кешка!

- Володь! - кричал Кешка. - Выручай! Пожар!

- Чего-чего?

- Пожар! У меня дома, наверно, пожар! Ты же знаешь: я с бабушкой на даче. А сегодня съездил в город. Ну, вернулся на дачу, лег спать и только сейчас вспомнил, что оставил дома плитку. Включенную электроплитку! Понимаешь? А мама в командировке. Дома никого...

- А может, тебе это приснилось? - сказал Володька, почесывая пяткой о пятку.

- Нет, не приснилось. Я хотел сейчас же в город, да последний поезд уже ушел. Володь, будь другом, слетай ко мне! Бабушка тут чуть не плачет, а я прямо не знаю...

- Три минуты кончились, разъединяю! - четко произнес женский голос.

В трубке что-то щелкнуло. Наступила тишина.

"Вот не было печали!" - Володька в раздумье постоял еще немного в холодном коридоре и, стараясь не скрипеть дверью, на цыпочках прошел в комнату.

Но отец уже проснулся.

- Кто это там ночью бесится? - шепотом, чтобы не разбудить мать, спросил он.

- Это Кешка, - тоже шепотом сказал Володя. - Ну, который ушами здорово шевелит... Ну, шахматист... Лохматый такой...

- А! - сонным голосом пробормотал отец. - Скупка кошек?

Володя кивнул.

Как-то Кешка сам рассказал об этом отцу. Однажды в школе появилось объявление:

"Покупаем кошек. Только сегодня, в три часа. В кабинете директора".

Вся школа тогда заполнилась кошками. Директор и учителя не понимали, что случилось? А оказалось - Кешка...

А один раз Кешку даже чуть не побили за эти его "шуточки". Он подошел к незнакомой квартире и стал что есть сил колотить в двери кулаками и каблуками. Жильцы выскочили, думали, дом рушится. А Кешка говорит:

"Вы же сами просили", - и показал на дверь. А там звонок не работал и висела записка: "Просим стучать!"

...Володька рассказал отцу, зачем звонил Кешка.

- Очередной розыгрыш, - зевнув, сказал отец. Говорил он медленно, словно вдруг забыл все слова. - Ишь какой! Ты побежишь, а он потом смеяться будет и хвастать: "Во, как ловко я обманул!"

Володька ничего не сказал. Молча сидел на кровати. Вообще-то, хоть Кешка и друг-приятель, но... болтлив.

И все-таки... Володька вспомнил голос Кешки, тревожный, чуть не плачущий.

- А вдруг не розыгрыш? Вдруг в самом деле плитка?..

- Ну, предположим, - вяло согласился отец. - Если там уже горит соседи, конечно, проснулись и без тебя вызвали пожарных. А если не горит, тем более тебе тащиться не резон. Спи.

Повернулся к стене и вскоре мелодично засвистел носом. Как флейта. Отец всегда "музыкально" спал.

А Володька по-прежнему сидел в темноте на кровати.

"Легко сказать - спи! А вдруг там плитка уже раскалилась?! Пока-то еще ничего... Но пройдет полчаса или час, и тогда..."

Володька как раз недавно видел по телевизору киноочерк насчет пожаров. Там тоже оставили включенную плитку. Она стояла на скатерти. Постепенно накалилась. Больше... больше... Докрасна... Скатерть потемнела, потом стала тлеть, потом задымился стол - и пошло...

"Вот история", - подумал Володька.

Честно говоря, тащиться на другой конец города, в Кешкину квартиру, чертовски не хотелось. Володька еще ни разу за всю свою жизнь не ходил ночью один. Наверно, страшно. Пусто везде. И темно.

И, главное, пожалуй, отец прав: все это трёп. Володька вспомнил хитрые, узкие, как щелочки, Кешкины глаза, жуликоватую усмешку...

Ясно, разыгрывает!

Натянул одеяло на голову: кончено, спать. Уже совсем задремал, как вдруг словно стукнуло:

"А если... пожар?.."

Сбросил одеяло, сел. Вот чертовщина!

Посидел, посидел и тихонько стал одеваться. В темноте задел книгу, та гулко шлепнулась на пол. Володька замер. Но нет, отец не проснулся. А мать тем более, - она всегда спит крепко.

Володька оделся. Хотел уже идти, но подумал:

"Мои-то, когда проснутся, забеспокоятся".

Зажег настольную лампу, вырвал из тетради листок, быстро, крупно написал: "Я ушел к Кешке".

Куда положить, чтобы утром сразу заметили? Ага, возле кровати на стуле - отцовские брюки. Положил записку на них.

...На улице было темно, прохладно. Володька торопливо шагал, и каждый шаг его четко отдавался в тишине.

Всегда ему казалось, что до Кешки недалеко. Сел на трамвай и минут через пятнадцать - пожалуйста. Но сейчас, ночью, когда трамваи и автобусы не ходили, выяснилось, что до Кешки - почти как до луны.

Володька шел и шел, сперва по своей улице, потом по набережной, потом через мост.

На проспекте Ленина стоял трамвайный вагон; в темноте он казался празднично ярко освещенным. С трамвайного провода свешивались тонкие шесты, густо утыканные лампочками. И это еще усиливало впечатление праздничной иллюминации. Два сварщика, заслонившись щитками, склонились к рельсам. Слепящие голубые сполохи с шорохом загорались и гасли.

Володька остановился, хотел понаблюдать за сваркой, но вспомнил - надо спешить. Вздохнул и торопливо пошел дальше.

После яростного сияния автогена переулок казался особенно темным, узким и мрачным. Вон впереди, в подворотне, кто-то притаился. Факт. Ждет, когда Володька пройдет, и тогда сзади - бац по голове!

Володька остановился. Прислушался. Тихо. Только где-то каплет вода. Озираясь, бесшумно подошел к подворотне. Осторожно заглянул в темный провал. Пусто.

"Эх, трусище!"

Двинулся дальше, нарочно громко стуча каблуками по каменным плитам.

Он размахивал руками и даже пробежался. Какая холодина! Володька полагал, что летом тепло, и вышел из дому в одном пиджачке. И вот - здрасте! Прямо мурашки по коже...

За углом, возле магазина, он замедлил шаги. Впереди стоял милиционер и подозрительно смотрел на него.

"Чего он?" - подумал Володька. Хотел на всякий случай перейти на другую сторону, но потом рассердился на самого себя и зашагал дальше, прямо к милиционеру.

- Ты куда, мальчик? - спросил тот, когда Володька поравнялся с ним.

- На улицу Красной Конницы.

- Ого! - милиционер поднял брови. - Далеко. А зачем?

Володька насупился. Сказать? А вдруг Кешке тогда попадет? Может, штраф полагается, раз плитку оставил, нарушил эти... пожарные правила.

- Нужно, - сказал Володька. - К приятелю.

Милиционер опять подозрительно оглядел его:

- Это ночью-то? Пожар, что ли?

"Угадал", - подумал Володька, но промолчал.

- Ладно, шагай, - сказал милиционер. - Налево возьми, по Чкаловской. Так короче...

Володька пошел дальше. Было холодно. Он устал. И, главное, обидно: зря все. Натрепался этот Кешка, а ты тащись как проклятый. Сам-то, конечно, спит сейчас в теплой постельке и еще ухмыляется во сне: ловко, мол, я глупого Володьку обвел!

Володька даже плюнул с досады.

Почему-то вспомнилась знаменитая Кешкина история с заиканием. Как-то Кешка вдруг стал заикаться. Выйдет в классе к доске и так тягуче выдавливает из себя слова, - у учителей прямо терпение лопается. Ставят ему пятерку или четверку и сажают на место, прослушав лишь начало ответа. Ребята стали бродить за ним на переменах:

- Кеш, а Кеш, научи...

Вскоре в классе появились еще два заики. И тогда обман, конечно, раскрылся...

"Трепач. Трепачом и умрет", - сердито подумал Володька.

Он шел, стараясь держаться возле трамвайных путей: а вдруг появится какой-нибудь заблудившийся вагон? Из ремонта. Или грузовой. Или учебный. Или по особому заданию. Но трамваев не было, ни грузовых, ни учебных, ни по особому заданию...

Только изредка мелькал зеленый глазок такси, но на него Володька не обращал внимания. Не привык он - на такси. И, главное, денег не было.

Больше часа, наверно, торопливо шагал Володька по пустынному ночному городу. Вот и улица Красной Конницы.

Володька оживился. Быстро отыскал знакомый дом. Но ворота были заперты. Висела тяжелая цепь с замком.

Потряс цепь - может, откроется? Может, так повешена, "для страху". Нет, ворота скрипели, но не отворялись.

Вдруг сзади раздался голос:

- Ну, чего трясешь-то? Не груша...

Это был дворник.

- Ишь приспичило! В чужой дом. Середи ночи, - ворчал он. - К кому?

- Мне, дяденька, к Кешке. В сорок вторую...

- А чего там забыл?

"Начинается", - подумал Володька, вспоминая свой разговор с милиционером, и сказал:

- Нужно.

Дворник хмуро посмотрел на него:

- Жидко врешь, малец. Кешка-то на даче.

- Все равно нужно, - пробормотал Володька.

- Дуй-ка отсюда подобру-поздорову, - сказал дворник. - Не то свистну участкового. Много вас тута шастает, шантрапы. А украдут чего - кто в ответе? Дворник в ответе!

Повернулся и зашагал прочь.

"Так, - подумал Володька. - Так... Выходит, зря через весь город топал? Не говорить же ему про плитку? И все равно не поверит..."

Он снова потрогал цепь на воротах. Неужели так и уйти?

Вспомнил, что Кешкин двор - проходной. Осторожно, чтобы не попасться на глаза дворнику, пробрался ко вторым воротам. Тьфу, черт! Тоже на замке!

Огляделся. Ворота невысокие. Железные перекладины, завитушки... В переулке никого... Э, была не была!

Стараясь не шуметь, Володька полез на ворота. Они раскачивались, скрипели.

"Увидит кто, - примет за вора", - думал Володька, но лез.

Вот он уже наверху. Перекинул тело. Повис... Отпустил руки и шлепнулся на камни.

"Порядок!"

Украдкой пересек двор.

Взбежал по лестнице на третий этаж, позвонил в сорок вторую квартиру.

Тишина.

Опять позвонил. Еще и еще. Звон стоял такой, даже на лестнице слышно. Но по-прежнему никто не открывал.

"Весело", - подумал Володька. Что есть сил забарабанил кулаками в дверь. Тишина.

Усталый Володька сел на ступеньку. Вот история!

Вдруг дверь открылась. Выглянул пожилой мужчина в трусах.

- Ну, чего? Чего грохаешь-то? Чего ломишься? - лениво гудел он, поглаживая рукой волосатую грудь. - Стряслось что?

Приглядевшись, узнал Володьку:

- А Кешки, между прочим, нет.

Володька кивнул, вошел в прихожую. Ох, как здесь тепло! И пахнет чем-то очень вкусным. Жареной картошкой, что ли? Интересно, кто это ночью жарит картошку?

Прислонившись к стене, Володька рассказал заспанному жильцу, зачем пришел.

Как ни странно, тот нисколько не встревожился. Или он еще не совсем проснулся? Или характер такой - непробиваемый.

- Пока не сгорели, - зевая, сказал он. - Авось и не сгорим.

Вдвоем они подошли к запертой Кешкиной комнате. Жилец приблизил нос к замочной скважине. Нет, дымом не пахло.

Володька тоже понюхал. Нет, не пахнет.

- Ложная тревога, - сказал жилец. - Пошли досыпать. У меня как раз диван простаивает.

- Спасибо, - Володька покачал головой. - Я немножко посижу. А потом домой. Мамаша, знаете, заволнуется...

- А то - ночуй, - сказал жилец.

- Нет, спасибо.

- Ну смотри, дверь хорошенько захлопни...

Жилец ушел. Володька принес из кухни табуретку, поставил ее возле Кешкиной двери, сел, притулившись в угол. Хорошо в теплом коридоре! Володьку сразу разморило.

Но вдруг ему показалось, что потянуло гарью. Наклонился к щели между дверью и косяком. Нет, не пахнет.

"А может, сейчас нет, а через час загорится? - подумал Володька. - Не пойду домой. Покараулю у двери. Если что, - сразу всех разбужу".

Честно говоря, главное было не в этом. Главное - очень не хотелось опять тащиться ночью через весь город. Ноги ныли. Голова была тяжелая.

"Чуть свет позвоню нашим. Из автомата. - подумал Володька. - А ночью они же спят. Значит, не волнуются".

Он устроился поудобнее на табуретке. Задремал. Во сне дергался, что-то бормотал. Приснилась ему раскаленная добела плитка. Вот загорелся стол, обои, занавески. Дым валит столбом, густой, черный...

Володька открыл глаза. В коридоре было по-прежнему тихо, мерцала лампочка под потолком, гарью не пахло.

"Хорош караульщик! - разозлился Володька. - Так вся квартира сгорит, пока я дрыхну".

Но голова сама опускалась на грудь.

"Засну, - устало подумал он. - Факт, засну".

И тут его осенило. Взял табурет, поставил его к электросчетчику, влез и выкрутил пробку. Лампочка сразу потухла.

"Значит, и плитка, если включена, тоже погасла".

В темноте Володька слез с табурета, на ощупь переставил его опять к Кешкиной двери, уселся поудобней и сразу заснул.

...Проснулся он внезапно. Кто-то гулко бил его прямо в голову. Как в барабан. Володька вскочил. Грохот продолжался. Тут только Володька сообразил, что это на лестнице дубасят в дверь.

- Кого еще леший носит? - услышал Володька.

По темному коридору, чиркая спички, пробирался все тот же пожилой жилец в трусах. Вероятно, в квартире больше никого не было: лето, все разъехались.

- Еще и свет испортился, - зевая, бормотал волосатый жилец. - Вот напасть! И спичка последняя. Одно к одному...

Дрожащий огонек погас.

Володька в темноте пробрался на помощь мужчине. Нащупал замок, открыл.

Кешка! Это был Кешка! Бледный, взлохмаченный.

- Здрасте, пожалуйста! - сказал жилец. - У вас что? Пионерский сбор? Ежели еще кто заявится, сами отворяйте.

И, перебирая руками по стене, ушел.

- Я звонил-звонил. Ни черта! Вот - колошматить стал, - сказал Кешка.

- А! - Володька кивнул. - Это я пробку вывинтил...

Оставив входную дверь открытой, чтобы с лестницы проникал свет, Кешка подошел к своей комнате. Ключ в темноте все не попадал в скважину. Наконец мальчики вошли в комнату.

В окно уже струился рассвет. Кешка бросился к столу. Вот плитка. Не включена!..

- Так, - сказал Володька. - Так... По уху тебе съездить, что ли?

Он устало опустился на стул. Мельком глянул на большие стенные часы: четверть седьмого.

- Это что? Стоят?

- Нет, - сказал Кешка. - Правильно. Четверть седьмого.

- А чего же ты в такую рань? Значит, поездом часов в пять выехал?

- Ага! - Кешка насупился. - Видишь, Володь... Я, по чести говоря, сомневался... Думал, не побежишь ты ночью...

- Это почему же? Что я - трус?

- Нет, видишь ли, - замялся Кешка. - В общем, моя бабушка, знаешь, как меня зовет? "Бадья с горохом"! Ты, говорит, внучек, вечно тарахтишь, как бадья с горохом. А балаболкам веры нет, - он смущенно потер подбородок. Вот я всю ночь и не спал, а чуть свет - на поезд...

Володька засмеялся:

- А бабушка у тебя толковая!

Кешка тоже засмеялся:

- Еще какая! Я тебе про нее сейчас такой случай расскажу! Только вот разденусь и пробку вверну.

Кешка вышел. Когда он вернулся, Володька сидел у стола, положив голову на руки. Он спал.

АЛЬКА, МИЛЫЙ АЛЬКА

Мальчишки, стоя у школы, косо поглядывали на них.

Восемь здоровенных дядек сгрудились неподалеку, возле реки, и о чем-то возбужденно говорят. Вроде бы и не пьяные, а перебивают друг друга, хватают за лацканы пиджаков, хохочут. И это средь белого дня, когда все взрослые на работе?!

Особенно поражало ребят, что один из этих мужчин был в военном мундире с двумя крупными звездами на погоне рядом со змеей, поднявшей плоскую голову над чашей. Значит, подполковник медицинской службы. А тоже суетится, машет руками, смеется, и остальные семеро зовут его просто Сашкой. Ничего себе Сашка!

Подполковник был коренастый, огромная массивная голова, лоб круто нависал над глазами. Руки у него тоже большие, с крупными, как фасолины, плоскими ногтями.

Городок этот маленький, мальчишки знали всех жителей. Ну, если кого и не знали, то хоть видели не раз. А этих восьмерых - никогда.

Еще больше удивились мальчишки, когда подполковник сходил в школу, принес лопату и все восемь дядек стали по очереди копать яму около одного из тополей.

Здесь над рекой стояли три тополя. Высоко на крутом берегу. Все ветры обдували их. Такие пейзажи любят изображать декораторы: эти три тополя тоже выглядели чуть театрально, пожалуй, слишком красиво.

Зачем роют яму эти дядьки? Клад? Нет, в клады нынешние ребята не очень-то верят. И почему копают так осторожно? Мина? Неразорвавшийся снаряд?

Один из пареньков даже подошел и заглянул в яму. Жирные пласты глины, узловатое переплетение корневищ...

- Шагай, шагай, хлопчик! - сказал подполковник и легонько шлепнул его по плечу.

Парнишка повел бровями - мол, подумаешь, не больно-то интересно! - и, независимо посвистывая, ушел. А восемь дядек продолжали по очереди копать.

Если бы парнишка слышал их разговоры, он наверняка потерял бы интерес к этим странным дядькам. Они без умолку тарахтели, как девчонки. Только и слышно было: "А помнишь?", "А ты помнишь?", "А помнишь?". Этой магической фразой они перебрасывались, точно мячиком.

- А помнишь, как химичка пришла в одном чулке? - восклицал подполковник, и все махали руками, давясь от смеха.

- А помните, Алька на пари съел четырнадцать котлет?! А последней, пятнадцатой, не сдюжил! - перебивал кто-то.

Хохот.

- А помнишь, директор любил дергать себя за бороду? Я его недавно встретил. Все еще дергает!

Снова хохот.

И так без конца.

Вспоминали о многом, но больше всего о каком-то Альке. И как он подложил свинью вредной "русачке": переписал статью Писарева, выдал ее за свое домашнее сочинение, и учительница, не разобравшись, влепила двойку великому критику. И как этот Алька смазал вазелином страницу в классном журнале, и химичка никак не могла выставить отметки за контрольную, а было девять двоек. И как Алька научил своего пса вытирать нос платком...

Смех и разговоры, однако, не мешали мужчинам копать. То и дело кто-нибудь нетерпеливо заглядывал в яму.

- Все еще нет?

Подполковник, покачивая своей львиной головой, обошел вокруг тополей, задумчиво прищурился:

- А может, левее надо?..

- Нет, я точно помню, туточка! - воскликнул другой, высокий, в спортивной куртке.

Наконец лопата со скрежетом шаркнула по чему-то. Все насторожились.

Дядька в спортивной куртке - друзья звали его Туточкой - спрыгнул в яму, сразу выпачкав свои щегольские остроносые туфли, прямо руками разгреб землю и передал товарищам металлическую коробку, проржавевшую, покрытую плесенью, глиной и обмотанную проволокой. Приглядевшись, можно было увидеть на жестяной крышке полустертые вензеля, пухлое "конфетное" личико девочки и крупную надпись по-немецки - "вафли".

- А помните?.. - задумчиво скатал подполковник, разглядывая блеклую картинку на коробке. - Помните как умучились, пока раздобыли этот "сейф"? Хорошо, Алька у своей тетки тайком конфисковал...

- А тетка потом целую ночь не спала, - смеясь, добавил Туточка. Думала, воры завелись...

Подполковник размотал проволоку, снял крышку, внутри оказалась пачка бумаг, перевязанная шпагатом, завернутая в сырую, бурую с прозеленью клеенку.

- Ну! - нетерпеливо воскликнул Туточка. - Читай!

- Подожди, - вмешался другой мужчина, низенький, полный, с простым круглым лицом.

Видно было, что его прямо-таки распирают нахлынувшие чувства. Он готов был, кажется, обнять всех и то и дело, кстати и некстати, растроганно восклицал: "Ах, ребята! Как чудно-то! Снова вместе!" И тогда Туточка подмигивал товарищам: "Опять Венька-лирик в сентименты ударился!"

Венька был смешной: низенький, лопоухий. На курносом, добродушном лице его странно выглядели массивные солидные очки. В школе он отличался невероятной честностью. Никак, ну ни за что, не мог соврать. Даже в мелочи. Даже когда вранье было безобидным и от него выходила всем лишь одна польза. Сперва ребята за это издевались над ним, потом стали уважать.

- Подожди читать, - сказал Венька. - Нас ведь тут восемь. Так? А как быть с остальными? Читать ли их? Ведь было-то двадцать три... Так?

И всем сразу вспомнилось то давнишнее, такое же ясное, солнечное июльское утро. Так же толпились они - совсем еще мальчишки - тут, на берегу, над обрывом. И так же копали ямы. Только тополей этих, могучих, сильных тополей тогда не было. Девчонки осторожно держали в руках три тоненьких прутика, держали так деликатно, будто боялись, что они вот сейчас переломятся от малейшего ветерка.

Кто это придумал? Алька! Ну конечно, неугомонный, вечно начиненный всякими проектами Алька. Кому еще могла прийти в голову такая шальная мысль? В день окончания школы посадить на берегу три тополя и под средним зарыть свои "мечты". Каждый напишет, кем он хочет стать, чего ждет в жизни. Собраться здесь ровно через пятнадцать лет, откопать и прочесть.

Предложи такой сумасбродный проект кто-нибудь иной, дружно забраковали бы. Мол, наивно, глупо, сентиментально. Но раз идею внес Алька, всеобщий любимец Алька, она сразу всем понравилась. Впрочем, в тот торжественный день им все нравилось!..

И вот прошло пятнадцать лет...

Конечно, приехали не все. Из двадцати трех - только восемь. Одних задержали неотложные дела; других - болезни, семья; третьи за пятнадцать лет вообще успели забыть о своих наивных детских обещаниях, о торжественной клятве: "Прибыть всем семнадцатого июля в двенадцать ноль-ноль, хоть из-под земли, форма одежды - вольная. Ни чины, ни звания, ни ревнивые жены, ни деспоты-мужья, ни тысячи километров не должны никому помешать".

Клятву эту тоже, конечно, сочинил Алька. Но сам-то и не сдержал ее...

А ведь как носился со своей идеей! Через три года после выпуска Алька всем однокашникам даже разослал открытки: "Сэр! (Миледи!) Вы не забыли? Ровно через двенадцать лет, семнадцатого июля..." Потом через три года опять: "Сэр! Вы не забыли?.." И вот - сам забыл?! Неужели забыл свою клятву?!

Восемь мужчин чувствовали себя странно и даже неловко. Одни были словно скованные, другие, наоборот, слишком много острили, старались держаться непринужденно. Пятнадцать лет не видались. Пятнадцать лет! Лишь изредка обменивались письмами. Но много ли скажешь в письме?! За это время пареньки-десятиклассники так изменились, что, случись им встретиться на улице, наверно, даже не узнали бы друг друга. Годы, годы!.. У Туточки уже просвечивала лысина, у подполковника - виски словно солью посыпаны; Венька-лирик раздобрел не в меру. И все же по старой школьной привычке они говорили: "Ребята, помните?", "Ребята, послушайте", - хотя каждому из "ребят" шел уже четвертый десяток...

- Ребята, предлагаю так, - сказал подполковник. - Сперва прочитаем "мечты" наши. Нас восьмерых. А насчет остальных - потом подумаем.

Так и решили. Уселись в кружок, прямо на траве, под тополями. Читать поручили подполковнику. Но Туточка поднял руку, как на уроке, похлопал своими веерами-ресницами.

- Внеочередное заявление. Разрешите?

Еще в школе мальчишки шутили: не поймешь, что у Туточки длиннее, ноги или ресницы. Ресницы, в самом деле, были такие огромные, казалось, они даже мешают Туточке.

Он встал, достал из кармана какие-то бумажки.

- Не кажется ли вам странным, милостивые государи, что нынче здесь собрались только мужчины, восемь уважаемых мужчин?! А где же вторая половина рода человеческого? Где наши девчонки? - он потряс листками. - Вот письма от Нины, Вики и Томки. Они помнят о встрече, жаждали быть, но... - Туточка развел руками. - У них маленькие дети. У Вики даже трое!

- Молодец Вика! - воскликнул Венька-лирик. - Послать ей приветственную телеграмму!

Все засмеялись.

- Считать причину неявки уважительной, - сказал подполковник.

Он развязал шпагат, отобрал из груды отсыревших пожелтевших бумаг восемь листков - некоторые были сложены, как аптечные порошки, - и развернул первый такой "порошок".

- Яков Чухлин, - объявил он, и все разом посмотрели на Туточку.

Подполковник прочитал записку. Мужчины заулыбались. Им, умудренным опытом, Туточкины планы сейчас казались уж чересчур наивными. Он хотел стать изобретателем. Непременно изобретателем. И тут же подробно излагал идею своего первого открытия: способа передачи мыслей на расстояние.

- Нет, Эдисон из меня не вышел, - улыбаясь, сообщил Туточка. - Пытался. Но... Видно, шарики плохо смазаны, - он похлопал своими длинными ресницами; казалось, даже ветер поднялся. - Однако все же кончать самоубийством не собираюсь. Работаю. Инженер-теплотехник. Жена, двое детей...

Записки были разные, и серьезные, и трепливые. В них удивительно ясно вырисовывался характер каждого. Скромный, сдержанный Сашка мечтал поступить в медицинский. Вот и все планы. А посмотри-ка! Стал уже подполковником, заведует отделением нейрохирургии, опубликовал восемь научных работ.

Задиристый, хвастливый Венька Горохов писал, что не позже, чем через пять лет, войдет в команду мастеров класса "А". Мужчины перемигнулись. Венька сегодня уже успел назвонить всем, что футбол - это так, чепуха, он давно забросил это баловство. Сейчас трудится за баранкой. А что?! Работенка не хуже других. И монет зашибает, пожалуй, больше некоторых кандидатов наук!

Потом стали читать "мечты" девчонок. Ну, те, конечно, не могли без фокусов. Первая же записка - без подписи.

"Хочу стать хорошей женой: пусть у меня будет умный, хоть и не очень красивый муж (но обязательно высокого роста!). И пусть будет трое детей. И все трое - сыновья. Не смейтесь! Честное слово, это не так уж глупо. А все остальное - приложится!"

Мужчины заулыбались. Туточка предложил выяснить фамилию анонима: посмотреть подписи на остальных записках и методом исключения... Но Венька-лирик запротестовал. Неблагородно! Не хочет известности - не надо! Все дружно поддержали его.

Инка писала: "Неважно, кем быть, важно - каким быть! У меня только одно желание: прожить жизнь честно, не мирясь ни с какой, даже самой маленькой подлостью".

И все сразу вспомнили эту крохотную, тоненькую девчушку. Когда она ввязывалась в спор, голос ее звенел от напряжения. Казалось, вот сейчас лопнет, как туго натянутая струна.

- А где сейчас Инка? - спросил подполковник. - Почему не приехала?

- Наверно, муж не пустил, - пошутил кто-то.

- Нет, Инку никакой муж не удержит, - тотчас откликнулся другой.

- Тут, ребята, дело похуже, - мрачно сказал Туточка. - Видел я Инку месяца два назад. Случайно. В Свердловске. Плохо с ней. Хворает. Одно легкое ей врачи начисто вырезали. Да и со вторым неладно...

Все притихли.

Инка, неунывающая, всегда куда-то спешащая Инка! Ее просто невозможно было представить себе неподвижной, прикованной к постели.

- Ах, не везет же ей! - огорчился Венька. - Ребята, я заеду к Инке. Мне возвращаться через Свердловск. Остановлюсь и зайду...

Развернули записку Алика.

"Только сильным покоряется мир, - писал он, - и я хочу быть сильным. Еще не знаю, какое поприще я изберу. Может, стану ученым-физиком, может писателем, может - полечу на Луну. Но я чувствую в себе силы, большие силы. И не хочу прозябать. Долой ложную скромность! Долой тихих, неприметных! Да здравствует смелость, риск, боевой задор!"

- Ай да Алька! - воскликнул кто-то.

- В своем репертуаре!

- Сверкает, как бриллиант из царской короны!

Подполковник положил записку. Сразу же перед его глазами встал Алька. Еще бы! Ведь шесть лет сидели за одной партой! Алька, милый Алька, душа класса, самый остроумный, самый даровитый из всей их компании.

Чего уж лукавить - будем смотреть правде в лицо. Не раз в мальчишеских поединках сталкивался ты, товарищ подполковник, с Алькой. И признайся честно: всегда ты бывал бит.

Вспомни-ка хоть лесной пожар...

Подполковник на миг прикрыл глаза, и тотчас память, словно фары автомашины ночью, вырвала из темноты как-то странно гудящий, озаренный далеким багровым сиянием лес.

Их, старших мальчишек, привезли сюда на грузовике из пионерлагеря. Разбудили ночью, тихо, чтоб не тревожить малышей и девочек; велели взять лопаты, топоры.

Это было так необычно, так таинственно, так интересно.

Ночь выдалась прохладная, и сперва в машине, то ли от холода, то ли от страха, у ребят зуб на зуб не попадал.

- Ничего, - шутил Алька, - скоро согреемся. На пожаре уж что-что, а не замерзнешь!

Глаза у Альки сверкали, и весь он был возбужден, словно перед боем.

Их везли долго лесным проселком. Все сильнее ел глаза дым, навстречу попадались мелькающие в лучах фар черные проплешины. Потом мальчишки повыпрыгивали из машины, и лесник повел их через болото и бурелом.

- Вот, - сказал он. - Тут...

Их разбили на группы и присоединили ко взрослым, уже работающим здесь.

Странный гул, который слышался и раньше, теперь стал еще громче. Казалось, шумит ветер или ровный сильный дождь. Доносился треск горящих сучьев, глухие удары: где-то рушились толстые стволы.

Надо было окопать пожар, создать заградительный пояс: неглубокую, но широкую, оголенную полосу земли.

Все ребята сразу включились в работу. Но особенно - Алька. Черный от копоти, с какой-то яростной удалью бросался он с топором на тощие деревца и кусты, валил их, оттаскивал и снова крушил. Схватив лопату, Алька пластами сдирал дерн, мох, закидывал землей тлеющие участки.

Все мальчишки тогда неплохо сражались с огнем. Но настоящим героем стал Алька. Когда опасность миновала и все, усталые, полузадушенные дымом, но торжествующие, собрались в лагере, Алька был черен от копоти, весь в ссадинах, с красными, словно заплаканными глазами, а штаны его напоминали рыболовную сеть: тридцать шесть прожженных дырок и дырочек насчитали в них ребята.

А ты, товарищ подполковник? Ты тоже тушил пожар. Копал, где велел вожатый. Просто копал. Горящие сосны возле тебя не падали, а брюки, хоть и испачкались, но остались целехоньки.

А на уроках физики?! Вспомни-ка, вспомни, товарищ подполковник! Вас было только двое - ты и Алька, да, только вы двое имели пятерки по физике. Ваш "Магомет" был суров как инквизитор. Лишь вам двоим изо всей школы он иногда ставил пятерки. Но не про тебя, про Альку он однажды сказал: "Светлая голова". Никогда в классе не слышали от "Магомета" таких слов. Все замерли и глядели на Альку, как на бога. А сам Алька даже побелел...

Признайся, товарищ подполковник, - дело прошлое! - ты тогда здорово завидовал Альке. Ты считал его счастливейшим парнем на земле. Кажется, он и сам так думал...

А волейбол?! Подполковник снова на секунду прикрыл глаза... И сразу увидел - стадион, площадка, толпа орущих, свистящих болельщиков. Школьное первенство города. Финал.

Идет последняя решающая партия. Четырнадцать: четырнадцать.

Игроки нервничают. Волнуются: не могут даже подать мяч. Две подачи подряд, с той и с другой стороны - обе в аут. Волнение игроков передается и болельщикам. Шумящий, орущий стадион вдруг разом стих. Словно кто-то выключил гигантский репродуктор.

Алька на втором номере. Высокий, сухощавый, с сильными, длинными тонкими ногами, истинными ногами спортсмена, он поднял руку: спокойно, мальчики!

Но какое там спокойно! Никто даже не решается бить.

И тут вдруг свершается чудо. Со второго номера Алька хладнокровно и четко режет два мяча подряд. Два мяча, два очка. Партия!..

- Так, - сказал подполковник. - Так... Кто в курсе - почему нет Альки?

Все молчали.

- А помните, ребята, Алькин "спинной" вариант? - сказал Венька.

Сразу замелькали улыбки. Еще бы! Алька вообще был гений насчет всяких шпаргалок. Писал их на ладонях, коленях, на парте. Но тут он превзошел себя. Выдумка была проста и потрясающе удобна. "Магомет" во время контрольных всегда медленно расхаживал по классу, заложив руки за спину. И вот Алька перед очередной контрольной крупно написал на листке все основные формулы и ловко пришпилил бумажку на спину учителя. Физик ходил и сам любезно подносил к каждой парте шпаргалку. Пожалуйста, подглядывай!

- Прекратить воспоминания! - скомандовал подполковник. - Итак, почему нет Альки?

- Наверно, занят, - предположил Туточка. - Видно, крупной шишкой стал!

- Профессором! - воскликнул кто-то.

- Директором завода!

- Чего там - директором! Замминистра, не меньше!

Замечания были шутливые, но не лишены серьезности. Чувствовалось, что все эти восемь мужчин любят Альку, ждут от него чего-то большого, яркого.

- А может, Алька сейчас за границей? - задумчиво похлопал ресницами Туточка. - Руководит строительством металлургического комбината в Индии? Или грандиозной плотины в Африке? А что?! Очень может быть!

- Отставить гипотезы! - сказал подполковник. - Даешь факты. Я знаю: Алька окончил технологический. Хотел в аспирантуру, но почему-то не вышло. То есть не "почему-то". Просто завалил вступительные экзамены. Надо было гнуть спину, готовиться, а он подался с альпинистами на Кавказ. Понадеялся на свои таланты. Ну, и срезался. Потом работал на заводе в Туле, а потом мы как-то потеряли друг друга. Где ж он теперь?

Все молчали.

За рекой, далеко-далеко, насколько хватало глаз, простирались поемные луга, возле самого горизонта четко отороченные узкой каемкой лесов. С этих бескрайних лугов с каждым порывом ветра несся сладкий медвяный аромат, крепкий, хмельной, как брага.

- Эге, смотрите! - вдруг крикнул Туточка, показывая рукой на противоположный берег.

Все повернулись в ту сторону.

За рекой бежал к мосту высокий мужчина в яркой малиновой куртке. Он махал кепкой над головой и, видимо, что-то кричал, но ветер относил слова.

- Алька! - восторженно взвизгнул Туточка.

- Алька! - раздались крики. - Алька! Ура!

Кто-то вскочил, приветственно закружил шапкой, другой сложил руки рупором и орал что-то бестолково-радостное.

Подполковник, заслонившись рукой от солнца, смотрел на бегущего.

- Нет, - вдруг сказал он. - Не Алька.

На таком расстоянии трудно было разобрать лицо. Да и пятнадцать лет прошло. Все замолчали, вглядываясь.

- Мишка! - закричал Венька. - Мишка Черемных! Ах, как чудесно!

Да, это был их однокашник Мишка Черемных.

Вскоре он уже сидел среди них и, отдуваясь, рассказывал. Чуть не опоздал. Вот номер был бы! Отмахать полторы тысячи километров и добраться, когда все уже разошлись! А все самолет! Подвел. Нелетная погода! Хорошо, хоть от аэродрома подвернулась попутная машина. Девяносто километров, как сумасшедшие, гнали!..

Когда первый шум встречи схлынул, подполковник сказал:

- Итак, вернемся к Альке. Ну, кто?

Все молчали.

- Ну? - повторил подполковник.

Все молчали.

- Сидит Алька, - вдруг негромко сказал Черемных.

- Сидит?! - подполковник сперва даже не понял.

- Шесть лет припаяли, - и Черемных все так же хмуро рассказал, что Алька на заводе быстро выдвинулся, стал заместителем директора. Блистал как всегда. Все прочили ему большое плавание. И вдруг...

Вдруг выяснилось. Совершал грязные сделки, комбинации. Словчил оцинкованное железо для своей дачи. И вообще - хищения стройматериалов. И вот - сидит...

Алька в тюрьме! Подполковник даже растерялся. Такой обаятельный, такой умный, такой смелый, и вдруг - в тюрьме?! Как же так?

- Как же так? - недоуменно повторил он вслух. - Почему?..

Никто не ответил. Вероятно, все думали о том же.

- Может, недоразумение? - ни к кому не обращаясь, пробормотал подполковник. - Или клевета?

Все молчали. Только слышно было, как негромко тарахтит моторка на реке да тихо шелестят на ветру листья тополей. Тяжелая черная туча с огненно-фиолетовыми подпалинами по краям наползла на солнце, закрыла его, и сразу померк сверкающий летний день.

- Лопухи! - вдруг зло выкрикнул Черемных.

Все оглянулись на него.

- Мы лопухи! Оболтусы! - еще сердитей продолжал Черемных.

Никто не понял.

- "Ах, Алька!", "Гений Алька!", "Талантливый Алька!", - передразнивая кого-то, зло крикнул Черемных. - А я долго думал об этом, и пришел к выводу: все логично. И раньше были у него заявочки...

- Что-что? Какие заявочки? - перебил подполковник.

- Заявки на тюрьму! А мы не замечали. Возьми хоть лесной пожар.

- Ну?

- Вкалывали все. И хорошо вкалывали! А кто героем стал? Один Алька! Помнишь, фото в стенгазете...

Подполковник, наклонив огромную голову, на миг прикрыл глаза. И сразу же увидел ту газету и снимок. Вся школа бегала смотреть на него. Алька сберег свои знаменитые брюки с тридцатью шестью прожженными дырками, и Генька Цаплин, школьный фотограф, потом изготовил уникальный снимочек: Алька, черный, подгримированный сажей, в своих заслуженных штанах стоит, гордо поставив ногу на поваленное дерево... Алька. Один только Алька...

- Ну, это еще не заявка, - сказал подполковник. - Ты, как всегда, преувеличиваешь, Черемных...

- Не заявка? - взвился тот. - Тогда пожалуйте еще. "Спинной вариант" помните?

Подполковник усмехнулся.

- Шпаргалку ты тоже считаешь заявкой на тюрьму? Тебя послушать, так все подсказчики - потенциальные бандиты!

- Тут не просто шпаргалка! - воскликнул Черемных. - Кому он пришпилил бумажку? "Магомету"! Тому самому "Магомету", который Альку ставил выше всех нас. "Магомету", который любил его, как сына... "Магомету", который вместе с Алькиным отцом партизанил...

- Ах, нехорошо-то как! - с горечью воскликнул Венька.

"А ведь верно, - подумал подполковник. - Вдобавок самому-то Альке вовсе и не нужна была эта шпаргалка. Он насчет физики собаку съел. Так, для эффекта старался. Да, для эффекта! Любил покрасоваться..."

Он вдруг заметил, что думает об Альке в прошедшем времени, как о мертвом, и недовольно поморщился.

- А картофельную экспедицию помните? - задумчиво спросил Туточка.

- Вот именно! Заявка номер три! - крикнул Черемных.

Это было вскоре после войны. Старшеклассников послали убирать картошку. Уже начались долгие, обложные осенние дожди, и картошка в колхозах гибла. Честно говоря, ехать было не очень-то охота. На полях - жидкая грязь по колено. А резиновых сапог - четыре пары на всех. И обсушиться потом негде. Все-таки их класс поехал целиком. Целиком, кроме двоих. Инка болела, а Алька... Алька принес справку. Врач из поликлиники писал, что у Алькиной матери обострение гипертонии и ее нельзя оставить одну. Отец у Альки погиб. Жил он вдвоем с матерью. Ну, конечно, его освободили от картошки. Показывая справку завучу, Алька подмигивал мальчишкам: дату на справке он искусно подправил. Ребята знали, что мать его давно уже выздоровела и ходит на работу.

- А мы, лопухи, уши развесили. И еще ухмылялись. Ай да Алька! Ловко обвел завуча! - яростно выкрикнул Черемных. - Ну, еще нужно? Могу и заявку номер четыре, и номер пять...

Подполковник хмуро посмотрел на него. Да, пожалуй! Как же это? Проморгали... Он растерянно перебегал взглядом с одного лица на другое. Как же так? Почему прозевали? Все эти мелочи так упрямо, так жестоко выстраиваются в логическую прямую, и концом своим она упирается в тюремную решетку.

- Вот тебе и Алька! Гордость наша! - вздохнул Венька.

Все молчали. Тяжелая багрово-фиолетовая туча все разрасталась. Она заволокла уже полнеба. И все росла и росла. Вот-вот хлынет ливень.

Подполковник торопливо прочитал остальные записки. Было их уже немного, и слушали невнимательно. Очевидно, еще думали об Альке.

- Ну, - сказал подполковник, - предлагаю. Сейчас опять напишем свои "мечты". И опять зароем. И снова встретимся здесь же. Через пятнадцать лет.

Все вооружились вечными перьями и листками бумаги. Писали медленно, сосредоточенно, черкая и перечеркивая. Это были не семнадцатилетние юнцы, а умудренные жизнью мужи. Они писали обдуманно, твердо, взвешивая каждое слово.

Мимо то и дело, будто ненароком, шмыгали любопытные мальчишки.

"Чудные дядьки! - думали они. - То орали, хохотали, толкались, как пьяные. А теперь вот молча сидят вокруг ямы, подвернув ноги по-турецки, и что-то сочиняют. Интересно, что?"

А мужчины писали. Хмуро, сосредоточенно. И нет-нет, а каждый то и дело мысленно говорил с Алькой. И каждый думал: вот через пятнадцать лет они снова соберутся здесь. Какие еще сюрпризы готовит им судьба?!

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТИМКА

После уроков я бегом кинулся на волейбольную площадку. Опоздаешь займут место, потом жди.

Играем.

А рядом дом капитально ремонтировался. Точнее, он не ремонтировался, а заново строился. Еще летом содрали с него крышу, выломали все внутренние перегородки, окна, двери, полы и потолки - в общем, как говорят строители, вынули всю "начинку", всю "требуху". Остались только старинные могучие стены, толщиной, наверно, метра полтора. Будто не дом, а крепость. На эту трехэтажную кирпичную коробку, пустую внутри, теперь надстраивали еще два этажа.

И вот играем мы, вдруг слышим, на этой стройке шум какой-то, крики. Что случилось? Не придавило ли кого?

- Слетай-ка, - говорю Мишке из седьмого "б". - Выясни, что за скандал. Все равно ты пока на скамье запасных...

Ну, Мишка оставил портфель, побежал туда. Вскоре вернулся, смеется:

- Это Тимка! Опять бузу развел...

На площадке тоже стали смеяться. Потому что Тимку у нас вся школа знает. Да что там школа! Он даже в милиции известен. Прямо-таки знаменитость. Специалист по всяким историям и скандалам.

Ребята перемигиваются, кричат мне:

- Беги, выручай дружка! Не то опять влипнет!

Неохота мне с площадки уходить. Я как раз на четвертый номер переместился. Самое мое любимое место: у сетки, все мячи тебе идут. Гаси!

Но ничего не поделаешь. Надо Тимку вызволять.

- Становись, - кивнул я Мишке, а сам быстро натянул куртку и помчался на стройку.

* * *

Тимка - мой приятель. Уже давно, с пятого класса, мы дружим. Хотя, сказать по чести, дружить с Тимкой ой как трудно! Все у него не как у людей. Всюду он встревает.

Вот, например, волейбол. Пасует Тимка не ахти как и режет чаще всего в сетку. Но шумит!.. За всю команду!

- Аут!

- Сетка!

- Четвертый удар!

- Захват!

Голос у него пронзительный, как милицейская сирена. У Тимки всегда голос становится противно-визгливым, когда он волнуется.

Ребята злятся. Подумаешь, "борец за справедливость"! Судья всесоюзной категории! Лучше бы кидал точнее.

А Тимка спорит, горячится. Говорит-говорит, а сам вдруг на всем ходу глаза прикроет и так вот, зажмурившись, дальше чешет. Потом разлепит глаза, потом опять зажмурит. Как курица. Ребят это и смешило и раздражало. Из-за этой куриной привычки его так иногда и дразнили: "Тимка-курица".

А историй Тимкиных - не перечесть. Прямо какой-то "исторический ребенок", как однажды сказал наш физик.

Вот недавно, например. Слышит Тимка крик из соседней комнаты. И грохот какой-то. И звон, будто тарелки бьются.

- Опять налакался, идол? - кричит соседка. - Хоть бы забрали тебя, что ли! Нету никакого моего терпения!

А в той комнате Проскуряков живет, известный пьяница.

"Как бы он жену не изувечил", - встревожился Тимка.

Побежал в штаб дружины, как раз неподалеку, за углом.

- Накажите, - говорит, - этого пьяницу-буяницу. Из принципа!

У Тимки все "из принципа". Любимое его словечко.

Ну, привел дружинников. Хотят они пьяного Проскурякова в вытрезвитель забрать, а жена вдруг как бросится на Тимку:

- Чего, шкет, в мою семейную жизнь встреваешь?! Порушить мое счастье вознамерился? Ровно клоп, в кажную щель лезешь. К тебе это не касаемо, понял?

Тимка стоит как оплеванный. Вот так раз! Для нее старался, а она же и бранится!

Из-за этого "поперечного" характера однажды Тимку даже в милицию потащили. Пришел милиционер в школу, к директору, и говорит:

- Есть у вас такой ученик - Тимофей Горелых?

- Натворил что-нибудь? - насторожился директор.

- С финкой на одного гражданина кидался.

Директора аж в краску бросило. Ну, вызвали, конечно, Тимку. Прямо с урока сняли. Милиционер спрашивает:

- Было такое? Кидался ты с финкой на гражданина Мальцева в деревне Дудинка?

- Нет, - говорит Тимка. - Не кидался.

- То есть как не кидался? Вот же заявление от гражданина Мальцева...

- Не кидался, - говорит Тимка. - А так... слегка пригрозил... И вовсе не финкой, а перочинным ножиком...

Ну, в общем, выяснилась такая история. Тимка жил в этой Дудинке летом у бабушки. Однажды вечером идет он по дороге, видит, на обочине женщина сидит, охает, левой рукой за грудь держится.

- Вам плохо? - говорит Тимка.

- Заболела, - шепчет женщина. - В больницу бы... Однако не дойти...

А дорога пустынная, машины по ней редко ходят. Одна появилась, женщина подняла руку, но машина проскочила мимо, даже скорости не убавила. Потом грузовик мелькнул и тоже не остановился.

- Ладно! - нахмурился Тимка.

Стоит около женщины. Наконец из-за поворота "Волга" выскочила. Тимка сразу посреди дороги стал, руку, как регулировщик, поднял.

- Стой!

Машина, скрипнув тормозами, остановилась.

- Чего хулиганишь? - сердится водитель. - Сойди с дороги!

А Тимка:

- Вот женщина заболела. Свезите в больницу.

- Не по пути, - говорит водитель. - И вообще... Может, у нее заразное. Тут спецтранспорт нужен.

Хочет ехать дальше. А Тимка не уходит с дороги.

- Вы обязаны, - говорит, - отвезти. Как вам не стыдно!

- Ты, сосунок, меня не стыди! - рассердился водитель. - Я тебя знаю. У бабки Анфисы живешь. Вот я ей пожалуюсь. А ну, с дороги!..

Тогда Тимка вынул из кармана нож, открыл лезвие...

- Ты что? Убьешь меня? - усмехается водитель. Но сам, между прочим, побледнел.

- Убивать не буду, - говорит Тимка. - А шину проколю. Из принципа проколю. Честное пионерское...

- Хулиган ты, а не пионер! - раскипятился водитель. - Я жаловаться буду!

Но, в общем, все-таки отвез больную.

...Выслушали милиционер и директор эту историю, переглянулись.

- Н-да, - говорит директор. - Однако... Все-таки... Если все будут за ножи хвататься...

- Угрожать запрещено, даже словами. А тем более холодным оружием, говорит милиционер. - Придется тебе проследовать...

Отвел Тимку в отделение. Долго там беседовали с ним. В конце концов взяли слово, что больше ножом махать не будет. Отпустили...

Да мало ли подобных "подвигов" числилось за Тимкой?! У него прямо-таки талант такой особый: обязательно, хоть раз в неделю, да впутаться в какую-нибудь историю. "Исторический ребенок"! И совсем не все Тимкины дела оканчивались благополучно.

Однажды, на майские праздники, спускался Тимка по своей лестнице. Подошел к четырнадцатой квартире, уже руку поднял, чтобы позвонить - там у него дружок, Володька, жил, - да вспомнил, что Володька вместе с родителями на собственном "москвиче" в Ригу укатил.

Хотел дальше вниз идти, вдруг слышит: за дверью - голоса. Тихие, приглушенные голоса...

Вот номер! Кто бы это? Ведь у Володьки в квартире никого не осталось? Факт! Пустая квартира...

"Так, - подумал Тимка. - Воры..."

Прислушался. Точно - голоса. Один - грубый такой, словно из бочки. Другой - потоньше. Мигом скатился Тимка вниз, разыскал дворника.

- Быстрей! - говорит. - В четырнадцатой воры! Я на лестнице покараулю, чтобы не удрали. А вы зовите на помощь.

Сам опять на лестницу. На всякий случай на один пролет выше поднялся, чтобы воры, если выйдут, не заметили его. Ждет.

Вскоре пришли дворник с топором, кочегар из котельной. За ними еще двое жильцов увязались.

- Слышите? - шепчет Тимка и глаза по-куриному прикрывает. - Голоса... А Володька-то со своими уехал.

- Точно. Уехали, - шепотом подтверждает дворник. - И со мной попрощались.

Прислушались. Да, голоса. И говорят тихонько, таятся, значит.

- Ломайте замок, - шепчет Тимка. - Схватим их!

Но дворник замахал рукой. Прислонился к двери. Слушает. Потом вдруг как захохочет! Гулко, на всю лестницу.

- Это ж радио! - кричит. - Выключить забыли!

И тут, как нарочно, сквозь дверь музыка загремела.

После этого Тимке на дворе прохода не было. "Великим сыщиком" его дразнили.

Да разве только в этой истории попал Тимка впросак?! А как он в люке ключи вылавливал? А как его однажды с вышки снимали?!

Поэтому-то я и поспешил с волейбольной площадки на стройку. Что там Тимка еще выкинул?

* * *

Возле огромных ног башенного крана толпились люди. Среди них я сразу увидел Тимку, хотя ростом он был, пожалуй, меньше всех. Он суетился, махал руками и так пронзительно верещал, ну прямо петух.

Прораб - дюжий дядька в кирзовых сапогах и синей холщовой куртке - рубя воздух рукой, сердито говорил:

- Нет, вы скажите: стройка у меня или детсад? Тут раствора нехватка, каменщики простаивают, сборного железобетона не завезли. Забот - полон рот, и еще - здрасте - пацаны лезут...

- А деревья зачем калечить? - не слушая его, надсаживался Тимка. - В позапрошлом году ямы копали, сажали, ухаживали, поливали. И вот, пожалуйста! - Тимка ткнул пальцем в ствол тополя.

Я поглядел: кожа с тополиного бока содрана с "мясом". Висят нежные белые лохмотья.

"Чем это так?"

Посмотрел - на соседних тополях такие же рваные отметины и на такой же высоте. А между деревьями глубокая колея. А, понятно! Это грузовики своими бортами с металлическими запорами шаркали по деревьям.

- Неужели с переулка трудно подъехать? - кричит Тимка. - Обязательно сквер курочить?

- Тоже мне указчик! - кипятится прораб. - "С переулка"! С переулка надо крюк делать. Что ж я машины буду зазря гонять?

- Не зазря, а чтобы зелень не губить, - вмешался какой-то сутулый старик с палкой, в темных очках. - Вы, товарищ, не горячитесь. Вникайте. Мальчонка дело говорит.

- Конечно, - вступилась суетливая молоденькая женщина с "авоськой". Такой чудный сквер!.. А зачем доски прямо на траву? Что, в сторонке нельзя уложить?

- Не только доски! - Чувствуя поддержку, Тимка малость успокоился, голос у него стал не таким визгливым. - Вон кирпичей груда - кусты помяли. И мусор прямо в сквер валят...

- Знаете, граждане, вы мне тут не указ. - Прораб, видно, совсем разнервничался. - На этой стройке я пока хозяин. Ясно?! Не нравится - можете жаловаться. Цветков, третий стройтрест. А пока - отойдите! Не мешайте! Степа! Давай! Левее...

И машина с металлической ванной вместо кузова, до краев наполненной дрожащим, похожим на студень раствором, тяжело проехала меж деревьями, царапнув одно из них.

Прораб ушел. Толпа постепенно тоже разбрелась.

- Я это так не оставлю! - сказал высокий, похожий на слепого старик.

- Я тоже! - насупился Тимка. - Из принципа...

Домой мы шли вместе. Тимка молча потирал переносицу. Я знал: это верный признак - Тимка мыслит.

- Давай напишем жалобу, пошлем в стройтрест, - предложил я.

Тимка хмуро мотнул головой.

- Пока там получат да пока разберутся, этот деятель весь сквер разбомбит.

Мы почти дошли до дома, как вдруг Тимка остановился.

- А Валя в школе? Как думаешь? - спросил он.

Валя - это наша старшая вожатая.

- Наверно, - сказал я.

- Повернули! - Тимка хлопнул меня по плечу, и мы чуть не бегом помчались в школу.

Валю мы разыскали в столовой, рассказали ей про сквер.

- Безобразие! - возмутилась Валя.

- Факт! - Тимка в упор глядел на нее. - Предлагаю: немедля собрать ребят. Выставим заслон там, где на газон сворачивают машины. И плакат нарисуем. Похлеще: "Граждане! Здесь работает прораб Цветков. Он ломает деревья! Стыд ему и позор!" И под плакатом карикатуру.

- Ловко! - обрадовался я. - Просто здорово!

Мне даже обидно стало: почему не я придумал этот самый заслон?

Валя поджала губы, посмотрела на потолок:

- Вообще-то, конечно, здорово... Но... надо это всесторонне обдумать... Трезво взвесить...

Тут же, в столовой, ел кефир Виктор Горышин из восьмого "а".

- Тут и взвешивать нечего, - вмешался он. - Это что ж получится демонстрация? Советские школьники демонстрируют, да еще с плакатами, против советского стройтреста?! Предупреждаю, Валя, будет скандал... Политический скандал!

Валя задумалась. Я тоже.

"Черт его знает. Может, в самом деле, это вроде забастовки? И потом никогда не слышал, чтобы у нас, в Советском Союзе, выставляли какие-то заслоны. Это в Америке, когда штрейкбрехеров на завод не пускают..."

- Так, - прищурил глаза Тимка. - Значит, сдрейфили? Политический скандал? А какой тут скандал? Просто не позволим прорабу ломать деревья. В общем, Валя, хочешь - давай организуй. Нет - я сам подобью ребят. Из принципа.

- Постой, не кипятись, - сказала Валя. - Посиди минутку. Остынь. А я пока пойду подумаю.

Она вышла из столовой.

"Знаем, как ты подумаешь, - усмехнулся я. - В райком пошла звонить".

Валя всегда чуть что - звонила в райком. Советовалась.

- Пойдем, - сказал Тимка.

Мы вышли из школы, завернули на волейбольную площадку. Там все еще шло сражение. Я рассказал игрокам про Тимкин проект.

- А что?! - ребята сразу загорелись. - Даешь!

Мы кинулись в пионерскую комнату. Вовка Шварц - наш лучший художник на огромном листе картона кистью размашисто написал:

"Прохожий остановись! Здесь работает знаменитый фокусник - прораб Цветков. Одной рукой строит, другой - ломает!"

А сбоку Вовка нарисовал самого Цветкова. Вовка, правда, никогда не видел прораба, рисовал по нашим подсказкам. Получился длинный дядя в высоких сапогах и синей куртке. Правой рукой он клал на стенку кирпич, а левой сгибал дерево в дугу, вот-вот оно треснет. Лицо у прораба зверское, и весь он похож на буржуя, как их рисуют на карикатурах.

Когда мы уже прибивали плакат к палке, пришла Валя.

- Ну? - ядовито спросил Тимка и прикрыл глаза. - Обдумала?

- Охранять зеленые насаждения - прямой долг пионера, - ответила Валя. И быть грамотным, между прочим, тоже долг пионера. - Она ткнула пальцем в плакат. - После "прохожий" надо запятую. Обращение. Поправьте.

...Когда мы вшестером пришли на стройку, прораб сделал вид, будто не замечает нас.

Едва мы воткнули в землю возле искалеченных тополей палку с плакатом, сразу стала собираться публика. Люди смеялись, переговаривались, шумели.

Прораб со стены то и дело поглядывал на нас. Ему, вероятно, хотелось узнать, что написано на картоне. Но плакат был повернут к улице, и прораб видел только оборотную сторону. Тогда он спустился со стены и, покуривая сигарету, словно невзначай, неторопливо прошел мимо нашего картона.

Я видел - лицо его побелело, потом вдруг сразу побагровело.

"Пристукнет Тимку", - подумал я.

Но прораб сдержался. Повернул и так же неторопливо зашагал на свой объект. Наверно, ему очень нелегко было идти так медленно, так солидно, но он все-таки выдержал взятый темп до конца, пока не скрылся в своей кирпичной коробке.

- Молодцы, ребята! - говорили прохожие.

- Боевые парнишки!

Люди шутили, громко отпускали всякие замечания насчет горе-строителей. Но прораб больше не показывался.

- Похоже, решил просто не обращать на нас внимания, - шепнул я Тимке.

- Ничего. Обратит, - сказал Тимка. - Мы его допечем. Нынче не поможет, завтра придем.

И все-таки прораб не выдержал.

Вылез из своей кирпичной крепости, подошел к Тимке.

Я насторожился.

Прораб, сунув руки в карманы, стал перед нашим плакатом, будто только сейчас его заметил, и принялся внимательно разглядывать рисунок.

- Похоже, - вежливо одобрил он, хотя, честно говоря, портрет был вовсе не похож. - Только вот усы... А я ж без усов...

- Точно, - так же спокойно и деликатно согласился Тимка. - Но не огорчайтесь. Вовка Шварц, наш главный художник, мигом побреет вас!

В толпе засмеялись.

- И кепка вот, - говорит прораб. - У меня синяя. А тут какая-то рыжая...

- Непорядок! - подтвердил Тимка и скомандовал: - Эй, Вовка! Не забудь потом и кепочку гражданину прорабу сменить!

Так они ядовито-вежливо переговаривались, а зрители хихикали и подмигивали друг другу.

Наконец прорабу это, видимо, надоело.

- Ну, вот что, - строго сказал он. - Пошутили - и ладно. Мешаете работать. Понятно? Дуйте-ка со строительной площадки. Здесь я хозяин.

- А мы не на стройке, - говорит Тимка. - Разве сквер ваш? Укажите тогда, пожалуйста, где кончается строительная площадка? Мы охотно переместим туда карикатуру на товарища Цветкова.

В толпе снова засмеялись. А прораб так налился кровью, даже шея у него раздулась.

"Врежет он Тимке, - подумал я. - Факт, врежет".

Но тут подъехала машина с раствором. Шофер подогнал ее вплотную к толпе, высунулся, давит на сигнал, орет: "Дорогу!"

- Через сквер проезда нет, - говорит Тимка. - И вообще... Гудеть в черте города запрещено!

- Чего?! - орет шофер. - Тоже мне госинспекция!

Дал газ и двинулся прямо на Тимку. А Тимка стоит меж колеями, посреди дороги, ноги расставил, носки внутрь подвернул, кулаки сжал, как боксер, когда к бою готовится. А сам аж побелел. Но глаза не закрывает по-куриному! Нет, прямо в упор взглядом целится в шофера.

"Так, наверно, он в деревне стоял, - подумал я. - Когда "Волгу" для больной задержал".

Я подошел к Тимке и стал рядом. И еще многие, и ребята и взрослые, сгрудились возле него.

Шофер ругается, а потом вдруг как засмеется! Это он наш плакат увидел!

- Так! - смеется. - Значит, одной рукой строим, другой - ломаем?! Э, говорит, - шут с вами! - включил заднюю передачу, пятясь, выбрался на дорогу, развернулся и укатил.

Мы видели, как вскоре он подъехал к стройке с другой стороны.

Так простояли мы до темноты: больше машин не появлялось.

На следующий день после уроков мы опять направились на стройку.

Тимка нес наш знаменитый плакат, о котором уже знала вся школа. Усы на портрете Вовка успел "побрить" и кепку перекрасил.

Пришли мы, воткнули в землю палку с плакатом, сразу, конечно, народ сгрудился. И опять смех, шуточки насчет прораба. А сам он наверху по своей кирпичной "крепости" ходит. То появится в проеме окна или на стене, то опять исчезнет.

"Ну, характер, - думаю. - Неужели выдержит? Неужели так и не спустится?"

Однако вскоре прораб слез вниз. Не глядя на плакат и на Тимку, прошел мимо и, не оборачиваясь, зашагал куда-то. Шел он еще неторопливей, чем всегда, как на прогулке.

Честно говоря, нам даже обидно стало. Удирает! Попросту удирает! Чего ж теперь торчать возле стройки, когда прораба нет?!

Кто-то из ребят со злости даже свистнул ему вслед. Но прораб и на свист не обернулся. И вскоре скрылся за углом.

А время шло. Стоять так, без дела, было муторно. И, как назло, ни одна машина не подъезжает. Прикатила бы машина, все же веселее, хоть с шофером поцапались бы.

- Да, - говорит Тимка. - Со снабжением у них и впрямь слабовато. Перебои. Нет регулярной доставки стройматериалов...

Мы топтались на месте, возле плаката, и я видел: ребята изнывают от безделья. Кто-то сел на камень, кто-то вынул из портфеля книжку и, прислонившись спиной к дереву, стал читать.

- Ну, что теперь? - скучным голосом спросил один из мальчишек.

- Стоять! - твердо ответил Тимка. - Стоять насмерть!

Я думал, прораб ушел куда-нибудь в трест, или на совещание, или еще куда. А может, ему и не нужно было ни в трест, ни на совещание. Просто ушел, чтобы только нас не видеть. Но оказалось - он хитрее.

Прошло с полчаса; вдруг видим, прораб возвращается. Идет высокий, грузный, в своей плоской кепочке и кирзовых сапогах, крупно, размашисто шагает, а рядом кто-то мелко-мелко вяжет шажки. Кто бы это? Кого прораб на помощь притащил?

Смотрим, а это директор нашей школы, Михаил Михайлович, которого для убыстрения все у нас зовут Мих-Мих.

"Вот номер! - подумал я. - Ну, держись, Тимка!"

Мих-Мих у нас строгий. И главное, очень любит, когда тихо. И очень не любит, когда шумно.

А тут целая толпа, и все чего-то гомонят, суетятся.

Вижу я: подходит Мих-Мих, а глаза у него беспокойные и прямо в Тимку уткнулись.

"Ну, что еще натворил? Опять на кого-нибудь с ножом бросался?"

- Вот, - говорит прораб Мих-Миху. - Полюбуйтесь на ваших удальцов! Мешают государственной стройке! - и рассказывает директору про наш "заслон".

Мих-Мих слушает, молчит.

Тимка тоже слушает и тоже молчит. И глаза по-куриному прикрывает.

- У меня срочное задание, - горячится прораб. - Двести тысяч надо освоить! Понятно? Двести тысяч целковых! Это не шуточки! А тут из-за каких-то паршивеньких кустиков такой шум-гром, прямо атомный взрыв. Да я закончу стройку, а потом снова вам эти кусточки-цветочки посажу! Нюхайте на здоровье!

- Я все-таки не понимаю, зачем портить сквер? - спокойно говорит Мих-Мих и бородку свою дергает. А он всегда, когда сердит, бородку дергает, будто выщипать ее хочет.

Прораб еще пуще горячится.

- И вообще, - кричит, - что это за методы? Ну, не нравится, ну, напиши жалобу в трест, ну, в газету сообщи. А это что? Демонстрацию какую-то надумали! Советские пионеры против советских строителей!

Как сказал он про демонстрацию, я сразу Витьку Горышина из восьмого "а" вспомнил. Он тоже про демонстрацию твердил. Ну, думаю, атмосфера накаляется.

Тут и Тимка не выдержал.

- Насчет методов не знаю, - говорит, и голос пронзительный, как у петуха, - а тополи портить не позволим! Мы их сажали, а вы...

- А чем плохой метод? - говорит Мих-Мих и бородку щиплет. - Как видите, действенный. А это самое главное. И носит этот метод, я бы сказал, общественный характер.

Тут прораб совсем разорался, заявил, что он будет жаловаться в райком и еще куда-то, но Мих-Мих повернулся и ушел.

А перед уходом украдкой подмигнул Тимке. В самом деле подмигнул! Чуть-чуть. Краешком глаза. Или это мне только показалось? Вообще-то не такой человек наш директор, чтобы ученику подмигивать.

Ну, ушел директор, прораб у себя в "крепости" скрылся, а тут машины стали подкатывать - с раствором, с какими-то бочками, с песком. Все грузовики до единого мы завернули и в объезд пустили. Шоферы уж не очень-то и сопротивлялись.

До самого конца рабочего дня мы дежурили.

Уже в сумерках идем мы с Тимкой домой, а я говорю:

- Как бы он в самом деле в райком не наябедничал? Помнишь, Витька Горышин говорил: политический скандал...

Тимка промолчал. Но я-то видел, что и он встревожен. Когда уже подошли к дому, он сказал:

- А все-таки мы его допечем. Из принципа!..

Назавтра после школы мы опять взяли плакат и пошагали на стройку.

Пришли и остановились удивленные. Наш "заслон" больше не требовался.

Там, где через сквер меж деревьями шла глубокая колея, теперь был воткнут шест с надписью: "Проезд закрыт". Стрелка показывала, как делать объезд. Досок, сваленных на траве, не было. Не было и кирпичей, и груды строительного мусора. Когда успели все это убрать? Ночью? Или рано утром?

- Интересно, - сказал я Тимке. - Звонил прораб в райком? Или нет?

Тимка пожал плечами.

- А может, все наоборот? - вслух подумал я. - Может, прораба там взгрели? То-то он нынче такой паинька!

Тимка опять пожал плечами.

- А может, не звонил? Сам, так сказать, осознал?

- Во-во! Под давлением общественности! - подмигнул Тимка, и все вокруг заулыбались.

* * *

После этого случая ребята уже не очень-то смеялись над Тимкой, когда он влипал в очередную историю. А когда и посмеивались, обязательно кто-нибудь состроит серьезное лицо и, приставив палец ко лбу, как это делала Валя, скажет:

- А все-таки в Тимофее Горелых есть что-то такое... государственное...

С тех пор его перестали дразнить "курицей" и "историческим ребенком", а часто звали "Государственный Тимка".

ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО

Витька никогда не видел своего отца. Он погиб восемнадцатого апреля, за три недели до конца войны. В тот же день, восемнадцатого апреля, родился Витька.

Это необычайное совпадение долгие годы потом мучило мать. Она часто задумывалась над неведомым смыслом жизни; ей казалось, это неспроста: есть какой-то рок, какие-то высшие силы, которые разом забрали у нее мужа и дали, словно бы взамен, сына.

Мальчика она назвала Виктором. Так звали мужа. Виктор - это победа. А он не дожил до победы. Всего каких-то три недели...

От отца осталось лишь несколько мелких вещиц: запонки из рыжих уральских самоцветов, расколотый янтарный мундштук и синий лакированный ящичек с инструментами. В ящичке лежали плоскогубцы, напильники, сверла, паяльник, тут же - мотки проволоки, шурупы, лепешки олова.

Витька часто разглядывал отцовские вещицы. Как ни странно, и сейчас, спустя четырнадцать лет, мундштук все еще хранил слабый запах табака.

Но самое главное - отцовское "говорящее письмо": небольшая, порыжевшая за долгие годы патефонная пластинка. Была она не черная, пластмассовая, а желтая, из тонкого гибкого целлулоида, наклеенного на картон. А в центре пластинки, там, где обычно бывает напечатано: "Вальс... исполняет оркестр под управлением..." - там была наклеена фотография: старинный замок, ночь, луна... И подпись: "Grusse und Kusse von Salzenburg"*.

______________

* Приветы и поцелуи из Зальценбурга (нем.).

Мать хранила отцовское "письмо" на дне бельевого ящика в шкафу. Перед тем как уложить, всегда долго, задумчиво протирала куском старой мягкой фланели и потом заворачивала его в ту же фланель.

Много раз слышал Витька эту пластинку, знал ее наизусть, но ставил на проигрыватель еще и еще...

Он любил слушать ее один, без матери. Осторожно опустит иглу на легкий целлулоидный диск, положит локти на стол, голову - на скрещенные руки, так вот и слушает.

Сперва возникает тихий шорох, потом - два слабых щелчка, будто кто-то ударяет маленьким молоточком. Потом пластинка начинает шипеть, и вдруг сквозь этот шип прорывается глуховатый с хрипотцой мужской голос:

- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга твой муж...

И снова пауза. Вертится диск, покачивается, тихонько поскрипывает. Витька понимает: эти две вступительные фразы отец заранее приготовил. А теперь задумался: что сказать дальше? Вот сейчас отец тихонько кашлянет в кулак (слышится кашель), шумно втянет в себя воздух...

- Беспокоюсь я о тебе, Феня. Как ты там? Береги себя...

В этом месте у матери всегда как-то странно дергалась щека.

Витька понимает: отец тревожится, потому что мать в то время ждала его, Витьку...

- Ты, ясно дело, удивишься, получив эту пластинку, - говорит отец; и Витька слышит улыбку в его голосе. - Понимаешь, тут, в Зальценбурге, ненароком наткнулись мы на заведение, где пишут голоса. Целехонькое! Ну, старшина скомандовал: "Даешь!" - и вот теперь мы всем взводом по очереди говорим звуковые письма.

Дальше отец спрашивал о сестре, интересовался, цел ли его баян. А костюм, ежели туго с финансами, советовал продать.

Говорил он суховато, запинался, покашливал. Но Витька понимал: вокруг люди, все торопятся, тут особо не разговоришься.

Прикрыв глаза, Витька видел и "звуковое заведение", и запыленных усталых солдат в касках, с автоматами на груди.

Среди них - отец. Но почему-то в косоворотке, с челкой на лбу. Таким застыл на старой фотокарточке брат отца, тоже погибший. А мать говорила, что братья "как две капли"... Много раз мысленно старался Витька надеть на отца, как положено, солдатскую гимнастерку, повесить автомат на грудь - никак не получалось.

Прослушав пластинку, Витька осторожно клал ее на самое дно ящика. И мать никогда не знала, трогал он ее нынче или нет. А то заругалась бы: еще сломает...

...В тот день, о котором пойдет рассказ, у Витьки все не клеилось. Ни с того ни с сего схватил двойку по физике: просто перепутал условие задачи, а физик был зол на что-то и с маху влепил "пару". Потом Танька из седьмого "а" проплыла мимо самого носа, а сделала вид, будто не заметила.

Вечером Витька поужинал с матерью и только стал убирать со стола, как в коридоре зазвонил телефон.

По оживленному голосу матери Витька сразу догадался: Николай Кириллович. Он за последний месяц третий раз звонит. И всякий раз мать оживляется и так щебечет... Слушать тошно...

- Убери тут, - сказала мать, вернувшись. - На кухню выставь. Приду помою.

- Ладно уж...

- Какой-то новый фильм. Говорят, последний день идет, - виновато пробормотала мать.

- Ладно уж...

И вот Витька один. Сидит, думает. О чем? Обо всем. Мыслей много; они цепляются одна за другую, как-то причудливо скачут.

"Сколько матери? Тридцать восемь. Совсем старуха. А тоже... В кино". Витька усмехается, качает головой.

Долго еще сидит задумавшись, потом достает из шкафа пластинку, включает проигрыватель.

Тихий шорох, два слабых щелчка... Глуховатый с хрипотцой мужской голос:

- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга...

Удивительно все-таки. Никогда не видел Витька отца, а голос кажется таким знакомым, таким родным; только такой и мог быть у отца - неторопливый, глуховатый, словно простуженный. И мягкий, как у украинца.

Витька слушает.

Потом снимает пластинку, кладет ее на стол. Думает. Долго думает. О чем? Обо всем...

"Надо убрать посуду, - вспоминает он. - И заголовок кончить..."

Быстро освобождает стол, прямо к клеенке прикалывает кнопками стенгазету. Ставит краски, пузырек с клеем, тушь. Рисует, клеит. И вдруг...

Вдруг локтем опрокидывает бутылочку с клеем. Бутылочка, кажется, не очень-то большая, а на столе - прямо потоп. Это всегда так, Витька уж заметил: выльешь чернил каплю, а на парте - море.

Он бросается спасать стенгазету, край ее залит клеем. Тряпкой тщательно вытирает, но желтое пятно остается.

"Э, ладно! Замажу белилами", - решает Витька и тут только замечает: на пластинку тоже натекла лужица клея.

Ну, это не беда: пластинка - не газета. Ей ничего не станет. Тряпкой он стирает клей с целлулоида. Все. Порядок!

Порисовал еще, убрал краски, тушь. Хотел закутать пластинку в мягкую фланель и вдруг видит - на бороздках пластинки кое-где бурыми пятнами застыл клей.

"Так", - у Витьки сразу начинает звенеть в ушах. У него всегда звенит, когда волнуется.

Берет пластинку, ставит на проигрыватель. Негромкий шорох, два слабых щелчка, а потом - дикий скрежет, взвизги, лязг, будто столкнулись поезда.

Витька поспешно отдергивает иглу. Руки у него трясутся.

"Спокойно, спокойно", - внушает он себе.

Мокрой тряпкой осторожно протирает пластинку. Ну, как теперь? Включает проигрыватель. Железный скрежет, лязг, грохот...

- Спокойно! - вслух говорит Витька. - Главное, спокойствие...

Он несколько секунд сидит молча, закрыв глаза.

Берет иголку, осторожно водит ею по бороздкам. Может быть, удастся выколупать оттуда присохшие капли клея. Потом вдруг пугается. Бороздки ведь тоненькие, как волоски, нежные. Малейшая царапина - и каюк. Как бы совсем не загубить пластинку!

Витька чуть не плачет. Как же это?! Как он опрокинул клей? И именно на пластинку! Непонятно. Ужасно. Невозможно. Дико. Нелепо.

Чуть успокоившись, Витька решает: сам больше ни-ни. Нужен специалист. Да, специалист. Он, конечно, исправит.

Витька аккуратно заворачивает пластинку в мягкую фланель. Кладет в бельевой ящик, на самое дно, как всегда. Но передумывает. Мать может наткнуться. Нет, надо пока спрятать. Куда?

Оглядывает комнату. Залезает на стул и засовывает сверток на печку.

Витька и так подавлен. А когда представляет себе, как он скажет матери насчет пластинки, - становится совсем муторно.

И еще этот Николай Кириллович!.. Витька не мог бы точно объяснить, какая связь между испорченной пластинкой и звонком Николая Кирилловича. Но сердцем чувствует: какая-то зависимость есть.

А вдруг мать решит, что Витька со зла на нее нарочно загубил пластинку?

Ночью Витька спит плохо. В школе еле высиживает на уроках.

Очутившись дома, он снимает с печки фланелевый сверток, кладет его в портфель. Кажется, на Девятой линии есть мастерская, где клеят фарфор, хрусталь, чинят пластинки. Витька не помнит точно, где эта мастерская. Помнит лишь - маленькая витрина, склеенные чашки, рюмки, статуэтки.

Он бродит долго. Мастерская оказывается вовсе не на Девятой, а на Седьмой линии.

- Что у тебя, мальчик? - спрашивает заросший щетиной пожилой мастер в серой куртке.

Витька рассказывает про клей, осторожно разворачивает на барьере свой сверток.

- Ловко сработано! - усмехается мастер. Небрежно заматывает фланелью пластинку и сует Витьке:

- Выкинь!

- А счистить? Никак?

- Никак, - мастер поворачивается к следующему клиенту.

Витька, ошарашенный, еще несколько минут топчется возле барьера. "Что же теперь?"

- А скажите, где-нибудь еще есть мастерская? Как ваша, - робея, спрашивает он.

Мастер вздергивает брови.

- Проверочка? Пожалуйста! Прошу! На Садовой есть и на Литейном.

Витька уходит. До Садовой далеко. До Литейного еще дальше. Можно, конечно, автобусом. Шестерка - прямо до Садовой. Но Витька не хочет. Автобусы полны. Еще в сутолоке притиснут портфель. Совсем доконают. Нет уж...

Витька идет пешком. Выходит на набережную Невы, через мост, на Невский. Шагает он долго. Но вот и Садовая.

В мастерской за барьером стоит мастер. Тоже заросший, тоже в серой куртке, тоже руки в пупырышках, как куриные лапы.

Витька опять осторожно разворачивает фланель.

- Будем снимать клей, повредим звуковые каналы, - говорит мастер. Выбрось!

- А что-нибудь придумать? Нельзя? - взволнованно умоляет Витька.

- Придумать? - мастер глядит в упор. - Можно! В самом деле, зачем выбрасывать? Лучше сдай в утиль! - он хохочет, довольный своей шуткой.

У Витьки язык чешется. Сказануть бы этому остряку что-нибудь хлесткое, ядовитое. Но он сдерживается. Может быть, мастер все-таки попробует? Очень нужно...

- Нет! - мастер склоняется к верстаку.

Витька уходит. Уже вечер. И ноги гудят от долгой ходьбы. Но он все-таки идет на Литейный. Понимает, что это бессмысленно. Там, конечно, тоже скажут "в утиль", но все же идет.

Неужели он больше никогда не услышит отца? Никогда?! Он так привык к глуховатому, неторопливому, такому родному голосу. Никогда?!

Тащится он медленно, как старик. Наконец находит мастерскую. Хорошо еще, хоть успел. Вот-вот она закроется.

- Ты б еще бетоном залил, - хмуро говорит мастер.

Всё. Финиш.

Опять шагает Витька по улице. Накрапывает дождь. В асфальте расплываются мутные пятна фонарей. Уже поздно. Мать, конечно, пришла с работы. Беспокоится, наверно. Жаль, перед уходом не сообразил оставить записку. Ну, да разве знал, что так замотается?!

Народ уже схлынул с улиц, и автобусы не так забиты. Витька осторожно влезает в машину. Портфель он держит возле груди, как ребенка. Одной рукой держит, а второй защищает, чтобы не надавили.

Дома он вяло ест, быстро ложится спать. Он и в самом деле устал. Но, главное, мать не будет ставить пластинку. Побоится разбудить.

"Что же все-таки придумать? Надо же что-то придумать..."

Он вспоминает: на Невском однажды видел броскую рекламу. Ателье "Говорящее письмо". В витрине огромная, сверкающая лаком пластинка, наверно, побольше метра в диаметре. Как гигантская луна, только черная.

"Если вы хотите сохранить голос своего ребенка..."

"Вашему знакомому за тысячи километров приятно услышать вас..."

Витька ворочается в постели. Ну и что? Ну, есть такое ателье. Но ведь там записывают, а не чинят...

"Все-таки зайду", - решает он и засыпает.

Днем, после школы, он опять бережно укладывает пластинку в портфель и идет разыскивать это ателье. Спрашивает у милиционера, у прохожих.

И вот - наконец-то. Огромная черная луна на витрине.

Витька входит. Он не знает, к кому обратиться. К этому дядьке? Или к тому? Подходит к сухощавой седой женщине за столиком. Говорят, женщины добрей.

- Да-а, - сочувственно тянет она, выслушав сбивчивый Витькин рассказ. Но мы же, мальчик, только записываем...

Глядит на вмиг осунувшееся Витькино лицо.

- Чье письмо-то?

- Отца.

- А он где? На Севере? На Дальнем Востоке?

- Погиб он...

Женщина умолкает.

- Так, - наконец произносит она. - Так... Знаешь что? Зайди-ка тут неподалеку, на Фонтанку. Там мастер - Сергей Иванович. Запомнил? Сергей Иванович. Попроси. Пусть хоть как-нибудь. Чтоб только один раз прокрутить. А мы здесь - перезапишем. Понял?

Витька кивает. На душе у него становится чуть полегче. И тут только он замечает: ух, как здесь красиво! Стены отделаны полированным деревом, блестящим и скользким, как лед. Все залито светом, хотя ламп не видать. Кресла какие-то чудные, низкие. И столики тоже, как в детсаде, только круглые и ножки - растопыркой. Все это напоминает Витьке кадр из какого-то заграничного фильма.

А вот и сама студия! Дверь в нее приоткрыта. Ну и дверь! Витька думал, такие бывают только в подвалах банка, где хранится золото, или бомбоубежищах. Толстенная! Из одной такой можно пять сделать! Краешком глаза Витька заглядывает внутрь студии; стены обиты чем-то светлым, вроде клеенки, и почему-то все усеяны дырочками. Зачем? Непонятно. На столиках какие-то приборы, вроде микрофонов. Или это и есть микрофоны?

Витька вздыхает: надо идти.

Сергей Иванович оказался тощим и длинным, как гвоздь. Хмур и молчалив. Пожилой уже. Он курил и глухо, надсадно кашлял. Посмотрел на пластинку, присвистнул.

"Сейчас скажет "в утиль", - подумал Витька.

И мастер сказал:

- В утиль...

Витька едва не заплакал. Но вовремя прикусил губу.

- Вы хоть чуть-чуть, - тихо выдавил он. - Хоть немножко... А?

- Немножко? - Сергей Иванович усмехнулся, покачал головой, протянул сверток обратно мальчику.

- А тут что? - ткнул он пальцем в пластинку. - Рок-н-ролл? Буги-вуги?

- Отец, - пробормотал Витька. - Погиб он.

Сергей Иванович из-под лохматых бровей, нахмурившись, оглядел Витьку, молча развернул фланель. Освободив место на столике, стал с лупой разглядывать бороздки.

- Да, - протянул он. - Работенка!

Витька молчал.

Сергей Иванович долго изучал пластинку.

- Где погиб отец-то? - спросил он.

- Возле Зальценбурга. Он сапером был. - Витька помолчал. - А деньги вот - рубль тридцать... Но, если мало, - заторопился он, - я еще добуду.

Сергей Иванович маленькой мягкой щеточкой неторопливо чистил пластинку. С лупой, зажатой в глазу, со щеточкой в руке, он походил на часовщика.

- Так, - сказал Сергей Иванович. - Значит, достанешь деньги? А откуда?

Витька насупился.

- У матери свистнешь? - подсказал Сергей Иванович. - Или коньки загонишь?

- Я не свистну, - сказал Витька. - Я добуду...

Сергей Иванович, разговаривая, продолжал чистить пластинку.

- Под Зальценбургом есть маленький городишко, забыл название, негромко сказал он. - Смешной городок. Все домики разноцветные, с острыми крышами, как игрушечные. И тротуары из желтых кирпичиков, тоже как игрушечные. И флюгера на крышах - тоже игрушки. Тут тебе и Дюймовочка, и Золушка, и Кот в сапогах, и Красная Шапочка. Но больше всего деревянных человечков - Буратино. На крышах, на окнах, на дверях...

- А знаете, - вдруг некстати сказал Витька. - Я родился восемнадцатого апреля. В сорок пятом. В тот самый день, когда погиб мой отец...

К чему он это сказал? Вовсе некстати. Но мастер кивнул:

- Да...

Помолчал и прибавил:

- А у меня вот сынишка был... Поменьше тебя. Погиб. Тут, в Ленинграде... Сын погиб, а я жив. - Он покачал головой, словно удивляясь этой нелепости: молодой умер, а старый живет.

Сергей Иванович вынул лупу из глаза - под веком, возле носа, врезался глубокий багровый рубец, - достал из шкафа пузырек с какой-то зеленоватой жидкостью, помочил тряпочку и осторожно потер самый краешек пластинки. Посмотрел в лупу, опять потер.

- "Grusse und Kusse!" - прочел он и усмехнулся. - Ну до чего слезливый народ эти немцы. Прямо как девицы.

В мастерскую вошла пожилая женщина. Вынула из сумки сахарницу с отколотой ручкой и стала ждать, когда освободится мастер.

- Вот что, - сказал Сергей Иванович Витьке. - Оставь свое письмо. Сейчас некогда. Народ. Приходи к закрытию. К семи. Вместе помудруем. Авось что и выйдет.

Витька кивнул, пошел к двери. Конечно, он придет! А как же!

- Да! А насчет денег - вытряси из головы! - крикнул ему вслед Сергей Иванович.

...Целый вечер провели Витька и Сергей Иванович в пустой мастерской. Мастер выстроил на столике шеренгу разноцветных бутылочек.

- Главное, подыскать удачный растворитель, - объяснил он Витьке. Такой, чтобы клей растворил, а целлулоид - ни-ни, не трогал. Иначе Grusse und Kusse! Пиши пропало...

Витька присмотрелся: бороздки на вид были одинаковы. А ведь звуки получаются разные! Значит, чем-то совсем незаметным, совсем крохотным, вовсе даже невидимым глазу, каждый миллиметр бороздки отличается от соседнего.

Пробуя разные жидкости, мастер разговаривал с Витькой. Говорил он отрывисто, с большими паузами.

- Что мать? Одна? - спросил он.

- Одна...

Мастер взял другую бутылочку, красноватую, посмотрел в лупу, щеточкой почистил пластинку.

- Неправильно...

- Что неправильно? - не понял Витька.

- Неправильно, говорю, что одна. "Мертвый в гробе мирно спи". А живой он живой и есть...

- А сами вы? - тихо сказал Витька.

Он уже знал, что мастер одинок: жена и сын погибли в блокаду.

- И я - неправильно, - согласился Сергей Иванович. - Домой приду, хоть со столом беседуй.

Поговорили о школе, о кино. Обнаружилось: Сергей Иванович любит кино не меньше Витьки. Сразу сошлись, что "Дело Румянцева" мировая картина. И "Летят журавли" - тоже. А вот насчет "Платы за страх" мнения разделились. Сергею Ивановичу очень нравилось; Витька считал, что неплохо, но скучновато.

Часам к десяти вечера клей с пластинки полностью удалили.

- Еще как будет со звуком, - беспокоился Сергей Иванович. - Жаль, прокрутить не на чем.

Витька не потащил пластинку домой: еще повредят по дороге. И все равно ведь надо перезаписать. А ателье "Говорящее письмо" тут, неподалеку.

На следующий день после уроков он опять поехал к Сергею Ивановичу. Взял пластинку, завернутую в мягкую фланель.

- Ну, - протянул руку мастер, - желаю! Потом зайди, расскажи, как звук...

Витька хотел сказать что-то хорошее, душевное, поблагодарить. Но вокруг были люди. Он пожал руку Сергею Ивановичу и ушел.

В ателье с черной луной худощавая женщина встретила Витьку как старого знакомого.

- Удалил? - спросила она. - Молодчага!

Витька прошел за ней в студию. Оказывается, там внутри стеклянной перегородкой отделена особая комната - аппаратная. В ней уйма каких-то приборов. Женщина взяла Витькину пластинку, положила на резиновую подкладку проигрывателя. Это не обычный проигрыватель. Огромный, с массой каких-то рычажков, кнопок, он совсем не похож на тот, который есть у Витьки.

"Ну? - волнуется Витька. - Как звук?"

И вот - знакомый шорох. Два слабых щелчка... Шипение, и сквозь него такой родной, глуховатый с хрипотцой голос:

- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга твой муж...

Что-то сжимает горло Витьке, жмет так сильно, - кажется, задушит. Витька отворачивается, чтобы эта худощавая седая женщина не заметила его волнения. Впрочем, она не глядит на него. Не мигая смотрит она в стену, обитую светло-бежевой клеенкой, "дырявую" стену, будто видит там что-то важное, значительное.

Кое-где в пластинке провалы, звук словно срывается, игла скрипит, скрежещет, но это длится лишь секунду. Потом опять все идет хорошо, звук чистый, ясный. И опять - срыв. Не беда. Все слова понятны. А что и непонятно, так Витька же наизусть знает. Главное, голос, родной, глуховатый голос, вот он, живой, близкий!

Потом женщина налаживает аппаратуру и перезаписывает письмо на новую пластинку.

- Деньги есть? - спрашивает она.

Витька кивает.

- Тогда плати. Вон касса.

И вот Витька уже дома. В портфеле у него две пластинки. Старую он прячет на печку, новую, завернутую во фланель, кладет на дно бельевого ящика, на ее обычное место.

Вечером приходит с работы мать. Ужинают.

"Ну же! Ну! - мысленно подталкивает ее Витька. - Ты же давно не слушала..."

И мать, словно повинуясь, выдвигает ящик, достает пластинку.

Витька понимает: сейчас мать, конечно, заметит, что пластинка другая. Немного светлее той и чуть больше в диаметре. И в середине нет старинного замка и нет "Grusse und Kusse" Витька готов: теперь он все расскажет, все без утайки. Пусть мать ругает, пусть!

Но мать неторопливо ставит пластинку на проигрыватель. Подперев ладонями голову, слушает.

Неужели она ничего не замечает? Странно. Или... нарочно?

В коридоре звонит телефон. По оживленному голосу матери Витька безошибочно угадывает: Николай Кириллович.

- Не знаю, - говорит в трубку мать. - Вряд ли... Не хочется мне сынишку одного оставлять. Ну, конечно, не маленький. А все же... Лучше другой раз...

Витька вспоминает Сергея Ивановича: "Неправильно это".

Витька понимает: сейчас надо бы подойти к матери и грубовато сказать:

- Чего уж... Шагай... Я все одно весь вечер буду физику зубрить. Без тебя еще и спокойней.

Это было бы по-настоящему, по-мужски. Но почему-то у Витьки так не получается.

"Ладно, другой раз скажу", - думает он, а пока...

- Мам, ты сиди. Сиди! Я сам уберу со стола, - говорит он и гремит посудой.

ЗОЛОТАЯ

Леонид Грачев, тощий, угловатый, нескладный, похожий на Дон-Кихота, только без бородки и в спортивной куртке на "молнии", сидел в большой комнате отдела музыкального вещания в Доме радио и просматривал письма. Как всегда, целую пачку их положила ему на стол секретарша Анечка.

Письма были всякие.

В трех письмах слушатели возмущались: вчера в концерте диктор вместо Скрябина назвал Мусоргского: "Поэма экстаза" Мусоргского.

"Может быть, и у Мусоргского есть "Поэма экстаза"? - не без ехидства спрашивал один из пишущих. - Мы раньше, правда, такой не знали".

"Дотошный народ! - покачал головой Грачев. - И как быстро: вчера передали, а сегодня уже - бац! - сразу три сигнала!"

Эта скрупулезность, придирчивость слушателей раздражала, но в то же время и радовала его; значит, не зря он трудится, значит, каждую передачу действительно слушают. А то некоторые говорят, что телевизор совсем вытеснил радио. Передаем, мол, в эфир. Ну, в эфир, в атмосферу и уходят наши радиоволны. А люди, как припаянные, торчат возле голубых экранов. И нас не слушают. Нет, дудки! Очень даже слушают!

Прочитал еще два письма и засмеялся.

В первом некий "Лопарев М.Н., студент" негодовал: мало звучит легкой музыки.

"Трудящийся человек после работы желает отдохнуть, - писал он. - А вы тюкаете его по башке тяжелыми, как гири, симфониями. Или боитесь джаза? Западное влияние пришьют? Бросьте! Кончились те времена!"

А в другом письме "Никитич А.Г., домохозяйка" с грустью писала: "Эфир заполонили модные синкопы, бешеные ритмы, взвизги, пришепетывание. А где же чудесная истинная музыка, волнующая душу, облагораживающая сердце? Где симфонии, романсы, отрывки из опер?"

"Вот, всегда так!" - усмехнулся Грачев.

Был он молод, работал на радио всего второй год и еще не утратил счастливой способности радоваться каждой удачной передаче, каждому хорошему письму, огорчаться из-за любой пустяковой промашки.

Когда однажды диктор объявил "Роберт Шуман" вместо "Роберт", Грачев побелел, будто обрушился потолок.

Старые сотрудники, убедившиеся на своем многолетнем опыте, что без "накладок" дело не обходится, посмеивались над ним, но в то же время умилялись этой его чистоте, наивности. В самом деле, не так уж часто сейчас встретишь двадцатишестилетнего мужчину, краснеющего, как девица.

А Грачев краснел так, что даже шея у него начинала полыхать.

Леонид окончил консерваторию года два назад. Его товарищи, даже менее способные, стали преподавать в музыкальных школах и техникумах, работать в театральных и всяких других оркестрах, некоторые уехали в консерватории и театры Сибири и Дальнего Востока.

А он месяца два болтался без дела, а потом стал работать редактором на радио. Должность была маленькая и оплачивалась не ахти как. Друзья пожимали плечами: Ленька Грачев заслуживал большего. Но он был доволен: работа интересная, живая и, главное, все время словно купаешься в музыке. А музыкой этот долговязый, нескладный парень прямо-таки дышал. Без нее он, наверно, просто зачах бы, захирел.

...Грачев просмотрел еще несколько писем. Вот и последнее. На тетрадочном листе в клетку:

"Родные мои товарищи из радиопередач.

Может, вам покажется чудным мое стариковское послание. Скажете: "Ишь, дед, ему помирать самая пора, а он вона чего надумал!"

Вскорости, точнее говоря, 11 марта стукнет ровно пятьдесят годков, как обвенчался я с моей Полинушкой.

И вот 11 марта вечерком сберутся у нас ради такого события сродственники, дети и внуки. А у меня, скажу не хвастая, одних только внучат обоего пола девять голов! И вот, хорошие вы мои, нижайшая к вам просьба. Уважьте старого дурня, сыграйте по радио песенку "Знакомое окошко" и непременно присовокупьте: "Передаем, значит, по личной просьбе персонального пенсионера Митрохина Кондратия Максимовича, каковой в сей вечер отмечает золотую годовщину своей свадьбы".

"Знакомое окошко" исполните потому, как именно эту песенку не единожды певал я моей Полинушке, когда был молод и ухаживал за ней и торчмя торчал под ее окошком.

Так что, будьте столь ласковы, не откажите старику..."

Подобные письма Грачев читал не раз. То какой-нибудь моряк просил исполнить "Раскинулось море широко", то шахтер в день своего рождения просил дать по радио что-нибудь "насчет уголька", то девушка, уехавшая на целину, просила сыграть "До свиданья, мама, не горюй", это будет приветом от нее матери.

Но письмо старика чем-то тронуло его.

"Золотая свадьба!" - Грачев даже покрутил головой. Ему, молодому, пятидесятилетний юбилей совместной жизни казался чем-то невероятно огромным, как высоченная гора или бескрайний океан (которого он, кстати, никогда в жизни не видел).

Грачев показал письмо Валентине Ивановне, редактору, сидящему за соседним столом, и они тут же решили, что грех не порадовать старика в такой день.

- А что это за "Знакомое окошко?" - насупила брови Валентина Ивановна. - Я что-то не помню...

Грачев тоже не знал такой песенки.

- Может быть, "На окошке на де-е-евичьем, все горел огонек", - негромко пропела Валентина Ивановна. - Впрочем, нет, это песенка военных времен. Сороковые годы. А старик ухаживал за своей Полинушкой еще до революции.

Оба задумались. Грачев позвонил в фонотеку.

- Сейчас Илью Яковлевича заведем, - зажав трубку ладонью, подмигнул он Валентине Ивановне.

Илья Яковлевич - заведующий фонотекой, вспыльчивый, темпераментный - не раз хвастал, что в его фонотеке "все есть".

- Илья Яковлевич, - сказал Грачев. - Тут, понимаете, трудное дельце. Мы прямо в тупике. Да и вам, вероятно, не решить, - он опять подмигнул Валентине Ивановне.

- Что за ребусы?! Не тяните, молодой человек! - загромыхал заведующий фонотекой. - Как-никак у нас на стеллажах шесть тысяч часов звучания.

"Сейчас станет перечислять, чем еще славится его фонотека, - подумал Грачев. - Уникальные записи великих людей, все оперы, все "шумы" и так далее, и так далее".

Он объяснил, что ему нужно.

- "Знакомое окошко"? - переспросил Илья Яковлевич с такой интонацией, что, мол, как не стыдно беспокоить занятых людей по пустякам. - А я-то полагал, вам нужен уникальный Ершов или неизвестная запись Менухина. Через пятнадцать минут, молодой человек, будете иметь свое "Окошко"! - он положил трубку.

Прошло пятнадцать минут, и полчаса, и час, - Илья Яковлевич не звонил. Грачев сам спустился в фонотеку.

Это были сплошь уставленные стеллажами три зала. Они напоминали библиотеку, с той лишь разницей, что на полках хранились не книги, а плоские коробки с пластинками, лентами и пленками, да на столах - всевозможные проигрыватели и магнитофоны.

- Вот, извольте, четыре "Окошка", - сказал Илья Яковлевич. - "У окошка" - музыка Спенсарова, "За окошком" - музыка Голещанова, "Не торчи под окошком моим" - музыка Хлястикова и "Парень с девкой целовались за окном" музыка Пронина. Но... - Илья Яковлевич сдвинул очки на лоб, - все эти песни созданы в двадцатых - тридцатых годах. Ясно, молодой человек?

Грачев молчал.

- Окошек у нас в фонотеке на целый поселок хватит, - усмехнулся Илья Яковлевич. - Но дореволюционных - ни одного. Просто старикан, наверно, перепутал название. Да, господи, ну, прокрутите какое-нибудь из моих четырех окошек, и ваш пенсионер прослезится от умиления. Ему же главное, чтоб на весь свет возвестили: такой-то, имя, отчество, фамилия, сегодня справляет свой юбилей. А "Окошко" - так, довесок...

Да, Грачев это и сам понимал. Можно, конечно, заменить стариковское "Окошко" каким-нибудь другим. Слушатели и не заметят. Да и вообще формально все правильно. Просил "Окошко" - получай "Окошко". А хотел другое - надо было указать композитора и поэта.

И все-таки...

- А знаете, - сказал Грачев, - позвоним-ка Константину Филимоновичу!

Константин Филимонович - известный музыковед, славящийся своей эрудицией, не раз выручал "радистов" в трудных случаях. Память у него была прямо-таки устрашающая. Запоминал все - и притом накрепко. Даже телефонный номер, однажды увиденный, навсегда застревал в его мозговых извилинах, как в прочных сетях.

Грачев позвонил.

- "Знакомое окошко"? - переспросил Константин Филимонович. - Одну секундочку, одну секундочку...

Он что-то бормотал, гудел себе под нос, и Грачев мысленно видел, как с трубкой возле уха мечется этот пожилой профессор около аппарата, словно цепью прикованный к нему длинным телефонным шнуром. Все знали: Константин Филимонович ни минуты не мог стоять спокойно возле телефона.

- Вероятно, это "жестокий романс", столь модный в те времена, - наконец сказал профессор. - Но не ручаюсь. Мало данных. Слишком мало...

Грачев вернулся к себе в отдел.

- Съезди-ка к старику, - посоветовала Валентина Ивановна. - Может, он вспомнит мотив? Или слова? Ну, хоть частично. И вообще проверить не мешает.

Грачев обрадовался. Конечно, надо навестить старика. Разузнать подробности о "Знакомом окошке". А заодно и проверить. А вдруг никакого старика и золотой свадьбы и в природе нет?! А просто кто-то разыгрывает. Объявим по радио: передаем "Знакомое окошко" по просьбе пенсионера такого-то, а шутники будут со смеху покатываться: ловко, мол, обдурили простаков!

Грачев поехал.

Автобус вывез его на окраину. Здесь совсем не по-городскому пахло талым снегом, пряной мокрой корой деревьев, тем извечным запахом начинающейся весны, который всегда так будоражит кровь и настойчиво напоминает: ты еще молод, все еще впереди. Находясь целыми днями в шумном, суетливом Доме радио, среди бесконечных заседаний, прослушиваний, разговоров, Грачев как-то отвык от этих бодрящих весенних запахов, словно вовсе даже забыл, что они существуют, и теперь прямо-таки хмелел от них.

Он долго стоял возле канавы, по которой мутная вода несла почерневшие льдинки, щепки, какой-то мусор, потом неторопливо побрел по мощенной булыжником улочке.

Оказалось, жили старики в двух смежных комнатушках в большой коммунальной квартире.

Комнаты были полны птиц. Клетки стояли на полках, этажерке, на столах, на шкафу. Клетки висели у окон, на стенах, под потолком. Отовсюду неслось дзеньканье, цвиканье, щелканье, свист. Прыгали, порхали крохотные пестрые комочки. Благодаря птицам приплюснутые комнатушки с дешевой невзрачной мебелью казались словно просторнее, больше и выше.

Кондрат Максимович, маленький, суетливый, сохранял еще бойкость ума и живой блеск вертких глаз, хотя было ему уже за семьдесят.

Грачеву он очень обрадовался, усадил, стал рассказывать какую-то длинную путаную историю. Грачев терпеливо слушал. К чему эта история, он не понимал, но слушал. Однако история все не кончалась... Грачев покраснел, кашлянул:

- Простите, а вы помните мотив "Знакомого окошка"? - спросил он. - Или слова?

- Как же! Как же! - встрепенулся старик.

Откашлялся и дребезжащим тоненьким дискантом затянул:

Знакомо мне твое окошко...

Птицы вдруг сразу все замолкли, словно и они хотели послушать старика.

Но он тотчас прервал пение. Вторую строку забыл. Долго вспоминал ее, на все лады повторял "Знакомо мне твое окошко", очевидно надеясь, что рано или поздно она механически выскочит за первой.

Но она не выскакивала.

Провал в памяти так расстроил старика, что он даже прослезился.

- Чудная песенка. И я столь часто певал ее. Знаете, ее еще так душевно исполняла Маня Зарубина, ну, певица из цыганского хора, известная в те времена...

- А вы не волнуйтесь. Вы хоть без слов, только мотив, - посоветовал Грачев.

Старик снова откашлялся и дребезжащим голоском затянул:

- Та-та-ти-та... ти-ти-ти... та-та...

Мелодия была не яркой. А может, старик и тут что-то забыл? Но Грачев все-таки ухватил ее и записал.

Пока старик пел, одна из пичужек, крохотная, бархатисто-палевая, смешно и очень искусно передразнивала его: ее тоненький голосок тоже дребезжал и срывался.

- Тю, дурашка! - присвистнул старик. - Срам какой!

И пичуга замолчала.

На стене висела грамота под стеклом. Грачев подошел. Сверху на грамоте был изображен мускулистый рабочий, похожий на циркового борца. Он рвал опутывающие его цепи. Очевидно, цепи капитализма... Внизу под грамотой подпись: Буденный.

- Это за Первую Конную, - сказал старичок.

Грачев чуть вслух не удивился. Вот уже не подумал бы, что тщедушный старикан когда-то скакал на коне с саблей наголо.

Вошла маленькая пухлая старушка.

"Полинушка", - подумал Грачев.

Старушка поставила на стол пирог с капустой. Нет, песенки она не помнила. Грачев для приличия съел кусок и распрощался.

Обратно Грачев всю дорогу улыбался. Старички понравились ему. И птицы понравились. Словно в каком-то тропическом саду побывал. Довольный, он глядел в окно автобуса, близоруко щурился, и тогда лицо его принимало такое выражение, будто он собирался чихнуть.

Вернувшись в отдел, он сразу позвонил в фонотеку. Пропел Илье Яковлевичу первую строчку и мотив.

- Нет, не помню.

- Жаль, - Грачев уже хотел положить трубку, потом добавил: - Эту песенку цыганка Маня Зарубина исполняла...

- Маня Зарубина! - воскликнул Илья Яковлевич. - Чего же вы раньше молчали?! Сразу бы и сказали: из репертуара Зарубиной. Ждите.

Вскоре Илья Яковлевич позвонил:

- Нашел! Это старинный романс. Называется вовсе не "Знакомое окошко", а "Осенний вечер". У нас его Михаил Каширин под гитару исполняет.

Грачев спустился в фонотеку. Поставил на магнитофон отложенную ленту. Прослушал романс и поставил снова.

Нет, это не выдающееся музыкальное явление. Обычный романс. Правда, теплый, с душой. И чуть сентиментальный, как, впрочем, большинство старинных романсов. И все же надо исполнить. Пусть старички порадуются.

Дадим небольшое лирическое вступление: мол, поздравляем с таким чудесным юбилеем. Ведь не так-то часто бывают в городе золотые свадьбы. Это и для молодежи поучительно: вот как дружно прошли по жизни супруги. Не как некоторые нынешние юнцы: сегодня в загс, жениться, через месяц - в суд, разводиться.

На следующий день Грачев говорил со старшим редактором. Показал письмо, улыбаясь рассказал, как разыскивал "Окошко".

- Хочу включить в концерт по заявкам, - сказал Грачев. - Одно только трудно: как добиться, чтобы концерт прошел одиннадцатого марта, вечером? Именно одиннадцатого. В этом вся соль...

Старший редактор, Николай Гаврилович, пожилой, хмурый, неразговорчивый, слушал Грачева молча.

- Сам говоришь - обычный романс. Зачем же засорять эфир? - спросил он. - К тому же, рекомендуют давать побольше советской музыки...

Грачев снова с жаром рассказал насчет золотой свадьбы и симпатичных старичков. Говоря, он брал со стола пресс-папье, календарь, стаканчик для карандашей. Вертел, переворачивал, катал. Николай Гаврилович молча, один за другим, отбирал их у него.

- Симпатичных старичков на свете много, - хмуро произнес старший редактор. - И вообще... Что это за мода стала?! Именины, свадьба, встреча, разлука - по любому поводу сыплют заявки. Давай исполняй! Используют нас, как какой-то бесплатный оркестр. Честное слово!

Грачев молчал.

- Мы должны давать в эфир только лучшие произведения, имеющие большую идейно-художественную ценность, интересные для всего народа, - размеренно, четким голосом продолжал Николай Гаврилович. - А твое "Окошко"? Кому, кроме этих "молодоженов", оно нужно?

Грачев молчал. Он знал: когда у старшего редактора появляется вот такой металл в голосе, все, его уже не переспоришь.

- Да и вообще: ты же знаешь, концерты по заявкам у нас обычно идут утром по воскресеньям, а одиннадцатое - это... - старший редактор заглянул в календарь, - это вторник. Что же, специально для твоих симпатичных старичков передвигать концерт?

Грачев сказал:

- Не всегда же по воскресеньям... И почему не порадовать хороших людей?

Старший редактор покачал головой:

- Тебе бы в собесе работать, Грачев. Или в детсаду. Любвеобильное сердце у тебя. Наше дело - нести музыкальную культуру в массы, а не заботиться о разных старичках. Так-то...

Старший редактор встал. Грачев понял: разговор окончен. Он ушел.

Было обидно. Обидно и глупо. Вообще-то пустяк. Ну, передадут "Окошко" или нет - ничего не случится. И все-таки обидно. И за старичков. И за свой труд напрасный.

"Дубина, - подумал он о Николае Гавриловиче. - Каменная дубина".

По редакторской привычке автоматически тут же поправил себя: "дубина" от слова "дуб", "каменная дубина" - нелепо.

"И все-таки именно дубина и именно каменная", - с удовольствием мысленно повторил он.

Рассказал о своем разговоре с начальством Валентине Ивановне. Та только рукой махнула:

- Не связывайся. Его не прошибешь. И не переделаешь.

"Да, не прошибешь", - думал Грачев.

Прошло несколько дней.

Загруженный работой, Грачев старался не вспоминать об "Окошке". И все-таки нет-нет, а этот пустяк снова всплывал в сознании, и сразу же в душе возникала досада.

"Чепуха, мелочь", - отмахивался Грачев, но неприятное ощущение не проходило.

"Пойти к председателю радиокомитета? - Грачев усмехнулся. - Забавно я буду выглядеть. С такой ерундой - к председателю. Да и почему, скажут, надо удовлетворять именно эту заявку? Чем она лучше других? Нет, это глупо, думал Грачев. - С Николаем Гавриловичем я еще схлестнусь. Обязательно. Но надо выбрать настоящий, серьезный повод. Подождем. А пока... Как быть со старичками?"

* * *

Пичуги забились в дальние углы клеток и оттуда своими сверкающими бусинками удивленно взирали на людей. Никогда еще не собиралось столько народу в этих двух комнатушках. Мебель была вынесена в коридор и на кухню. Остались только столы и за ними - человек сорок, не меньше.

Уже раскраснелись лица гостей, уже стоял бестолково-веселый гомон, уже перебивали друг друга ораторы, желающие поздравить "жениха и невесту". Старички сидели на самых видных местах, и когда подвыпившие гости кричали "горько", Кондрат Максимович наклонялся к Полинушке, и та, чинно вытерев губы платочком, поворачивалась к мужу.

- А помнишь, Кондрат?! - пронзительно кричал румяный однорукий старичок. - Помнишь, как мы с тобой от Шкуро с моста сигали? В реку, с моста? - Он мелко смеялся, и острый кадык у него дергался. - А помнишь, зато сам Шкуро потом без порток от нас драпал?! - старичок победно размахивал вилкой.

Захмелевший юбиляр улыбался и кивал.

Возле него сидели два сына с невестками и три дочки с зятьями. Все вместе они выглядели очень внушительно.

Радио было выключено Кондрат Максимович изредка случайно натыкался взглядом на черную тарелку громкоговорителя и, словно обжегшись, сразу отводил глаза. Нет, он не так уж огорчался, что вот сегодня, в такой торжественный для него день, не исполнят по радио его просьбы, но все-таки... все-таки...

Если уж говорить честно, старик отлично понимал: нынче последний раз собралось вокруг него все его обширное семейство. Последний раз. Снова соберутся они, может, через год, а может, через три или пять, но вина и закусок тогда на столе не будет. Нет, он сам тогда будет лежать на этом же столе со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами...

Ну что ж... Семьдесят два года... Пора и честь знать.

И все-таки... Могли бы умные, образованные молодые люди на радио учесть и пойти навстречу старику. Последний раз в жизни. Ей-богу, могли бы...

Младший сын, полковник, сидя рядом со стариком, рассказывал о недавней охоте на медведя. Косолапый изловчился и чуть не заломал одного из охотников.

Старик слушал, кивал головой, а сам нет-нет, да и натыкался глазами на громкоговоритель.

В разгар торжества веселый шум и гомон вдруг прорезали два звонка. Полинушка засуетилась: кто бы это? В комнате было тесно; чтобы ей добраться до дверей, потребовалось нескольким гостям встать, освободить путь.

Вошел Грачев. И вместе с ним немолодой мужчина с гитарой в синем чехле.

Гости не знали ни Грачева, ни его товарища, но, как всегда в таких простых компаниях, встретили их оживленным радостным гулом. Сразу же освободили места за столом, сразу же налили в стаканы по "штрафной".

Кто действительно удивился, так это сам юбиляр. Вот уж кого не ждал Кондрат Максимович! Неделю назад от Грачева пришла открытка: к сожалению, исполнить "Знакомое окошко" нет возможности. Ну, нет, так нет...

И вдруг - явился сам! Сам и еще с кем-то. Старик был тронут.

А Грачев уже произносил тост. Тощий и смешной, изогнувшись над столом, как вопросительный знак, он говорил и говорил. О славном поколении отцов, о том, что жизнь прожить - не поле перейти. Потом почему-то о музыке и о влиянии радио на формирование эстетических вкусов.

Говорил он путанно, иногда не совсем понятно для этих простых захмелевших людей, но у него было доброе, милое лицо, говорил он с душой - и слушали его охотно.

Грачев предложил выпить за здоровье юбиляров и сам лихо опрокинул в рот полный стакан. Как и всем непьющим, огненная струя опалила ему горло. Грачеву казалось - сейчас он задохнется, сгорит, умрет, но через несколько мгновений это прошло и на душе стало совсем хорошо и легко.

- А теперь, - крикнул Грачев, - радиокомитет выполняет персональную просьбу юбиляра! Старинный романс "Знакомое окошко". Исполняет артист эстрады Михаил Каширин!

За столами захлопали, зашумели.

Артист снял чехол с гитары. Галантно, как это сейчас умеют только артисты, поклонился он Полинушке и, мягко тронув струны, запел:

Знакомо мне твое окошко

И каждый куст в твоем саду...

Романс был простенький, но душевный. И пел его артист задумчиво, с теплым чувством. А сейчас, когда под влиянием вина и тостов сердца людей были открыты навстречу всему доброму, человеческому, этот заурядный романс с необычайной силой трогал душу, вызывал у каждого свои милые, грустные воспоминания.

Смахнула слезу с глаз Полинушка. Сам старик долго крепился, но когда артист запел:

Хотелось бы с тобой по жизни,

Как по тропинке той, пройти...

и он часто-часто заморгал.

Мягко погас последний аккорд.

А потом гости просили петь еще и еще, и артист исполнял и старинные романсы, и новые песни, и гости размягченными голосами нестройно, но с чувством вторили ему. И это было так чудесно, что Грачев совсем разомлел и чувствовал одно из тех счастливых мгновений, когда душа прямо говорит с душой.

И когда сосед налил ему вина и все закричали: "Тост! Тост!" - он встал и сказал:

- Да сгинут каменные дубы!

Никто не понял. Все смотрели на него, ожидая пояснений. Артист подмигнул гостям: мол, хватил лишку - и сказал:

- Сядь, Леня.

А Грачев все стоял и упрямо повторял:

- Да сгинут каменные дубы!

НА РЕЛЬСЫ

Сквер на дворе длинный, вдоль всей стены. Хороший сквер. И кусты, и трава, и клумбы. И гриб с большой ядовито-яркой мухоморьей шляпкой, и качели. И два столика с врытыми в землю скамейками.

Каждый вечер в сквере - если тепло и нет дождя - как бы общее собрание. Восседают на скамейках жильцы из разных квартир, и идет неторопливая беседа. Обо всем. О внешней политике - достается тут Аденауэру и бундесверу на орехи, и о пенсиях, и о новой линии метро.

Но чаще - о делах, так сказать, местного масштаба. И больше всего, конечно, о детях. Сеня - тот молодец, учится хорошо и скромный, уважительный. Ритку что-то уж больно тянет в клуб моряков на танцульки. Девчонке недавно пятнадцать стукнуло, а уже туфельки на "гвоздиках", прическа "приходи ко мне в пещеру" и губы подмазаны. Нет, не к добру.

А Петька Горелов совсем от рук отбился. У матери трое, где ей одной совладать? А мальчишка сорви-голова, долго ли с плохой компанией спутаться?

На дворе ребята зовут Петьку "гориллой". То ли потому, что фамилия у него Горелов, то ли потому, что руки у Петьки длинные, до колен, и всегда как-то странно болтаются, ладонями наружу. И лобик у Петьки узенький, вдобавок челка на него свисает, почти совсем закрывает.

Вчера видели Петьку с Ленькой Кривым с Красносельского. Идут рядом, как дружки какие, а этот Ленька-балбес вдвое старше Петьки. Идут, у обоих к губам папиросы прилипли, кепочки-лондонки низко нахлобучены. Этот Ленька Кривой совсем отпетый. Собьет Петьку с пути.

Вот, говорят, на днях на Владимирской какие-то воры влезли в "Гастроном". Ни колбасы, ни масла, ни консервов не тронули. Взяли только восемнадцать бутылок водки. Ну, назавтра поймали воров. И оказалось - что б вы думали? - трое мальцов, лет по девять-десять.

- А зачем вам, - спрашивает следователь, - водка?

- А нам, - говорят, - дяденька, водка ни к чему. Мы ее вылили, а бутылки сдали, и на деньги те - в кино...

Вот. И смех, и грех!..

Иногда по вечерам в сквер спускался со своей "голубятни" - жил он на шестом этаже - Федор Тихонович, огромный плотный хмурый мужчина лет сорока. Приносил под мышкой шахматы. В беседах не участвовал. Садился за столик и расставлял фигурки.

Сразу же вокруг скучивались шахматисты. Федор Тихонович одного за другим выставлял противников. Болельщики смеялись, подтрунивали над очередным неудачником. И только когда Сенька, девятиклассник из пятьдесят шестой квартиры, садился за доску, наступала тишина. Начинался настоящий бой. Сенька имел второй разряд.

Серьезный парнишка этот Сенька. Читал он взахлеб. Все на свете знал. Память у него прямо какая-то невероятная. Кто-нибудь похвастает, что нашел огромный подосиновик, а Сенька сразу: самый большой гриб зарегистрирован в Америке. Высота его - полтора метра, диаметр шляпки - тоже полтора метра.

Зайдет разговор о кошках, Сенька, между прочим, сообщает: есть необитаемый остров в Индийском океане. На этом острове - десятки тысяч кошек. Питаются рыбой. А как попали на остров? Наверно, с какого-то судна после кораблекрушения.

Зайдет разговор о цветах, Сенька скажет: любопытный факт опубликован в "Огоньке". В одном саду осенью залили асфальтом площадку. А там раньше были посажены ирисы. И весной ирисы пробились сквозь асфальт. Во, силища! А ведь крохотные цветки...

Башковитый парень. И притом не какой-нибудь книжный червь. Знаете, бывают такие заморыши-вундеркинды? Нет, Сенька - плечистый, рослый, на кольцах "крест" держит - будь здоров!

Федор Тихонович и Сенька играют молча, сосредоточенно. Задумавшись, Федор Тихонович одним пальцем лохматит левую бровь. У него привычка такая: всегда одним пальцем и всегда левую.

Федор Тихонович и вообще-то неразговорчив, а за шахматами - тем более. Лишь иногда, сделав особенно удачный ход, приговаривает:

- Вот так, значит... В таком разрезе...

Или:

- Как говорил великий Ласкер, пешки - не орешки!

Между Федором Тихоновичем и Сенькой происходит кровопролитный матч. Тянется он уже побольше года. Каждая новая партия приплюсовывается к старым. И болельщики знают: недавно счет был 22:17. А теперь уже 24:17. Ведет Федор Тихонович.

Играют шахматисты, вокруг болельщики кольцом, и обязательно подойдет Раиса Георгиевна из тридцать седьмой квартиры - яркая женщина, всегда разукрашенная, как корабль в праздник. Прическа у нее такая высокая, кажется, кто-то тянет ее кверху за волосы. Подойдет, постоит, посмотрит и скажет со вздохом:

- Вам, Федор Тихонович, непременно надо войти в нашу детскую комиссию.

Это при домохозяйстве такая комиссия, а Раиса Георгиевна - председатель ее.

- Детишки вас любят, - говорит Раиса Георгиевна. - И вы, конечно, поможете наладить разумный досуг подрастающего поколения.

- Нет, - говорит Федор Тихонович. - Хлопцы, то есть подрастающее поколение, не меня - шахматы любят. А воспитывать я вовсе не привык. Своих-то нет...

- Тем более, - настаивает Раиса Георгиевна. - Своих детей нет, значит, для чужих больше времени...

Но Федор Тихонович ерошит пальцами бровь, не соглашается.

- Не пойму, - говорит. - Сколько человек у вас? В комиссии этой?

- Девять.

- А сколько на дворе пареньков разболтанных?

Станут считать: Петька Горелов, Венька, ну, Яшка еще...

- Значит, трое? - подытоживает Федор Тихонович. - Вот председатель бы и два заместителя взяли каждый по одному хлопцу себе под крыло. По-настоящему. Без дураков. И все. А то заседаете, заседаете, и все на ветер.

Для Раисы Георгиевны такие слова - нож острый. Она сердится, трясет высокой прической так энергично, что вот-вот она развалится, что-то быстро-быстро говорит, но Федор Тихонович больше не возражает, весь уходит в игру.

Пока лето - сражаются в сквере, а зимой и осенью - на "голубятне" у Федора Тихоновича. Благо живет он бобылем.

Позовет Федор Тихонович Сеньку к себе, а за Сенькой непременно еще несколько дружков увяжутся. И не столько даже "болеть", сколько порассмотреть еще раз комнату Федора Тихоновича.

Войдешь, прямо напротив двери - череп. И не простой череп, а чудной какой-то. Будто вертикальной линией разделена голова пополам. Правая сторона - вроде бы лицо живого человека, все есть: и волосы, и глаз, и полноса, и правая щека, и правая половина подбородка. А слева - голая кость, пустая страшная глазница, оскаленные зубы...

- Реконструкция, - пояснил однажды ребятам Федор Тихонович. Наполовину реконструированная голова. А слева череп нетронут. Для контроля.

- По методу профессора Герасимова? - деловито осведомился Сенька. Герасимов, писали, может по черепу, который сотни лет пролежал в земле, восстановить голову. С портретным сходством.

- Угу. По Герасимову, - подтвердил Федор Тихонович. - Все-то ты знаешь...

На стенах у Федора Тихоновича - фотографии. Сплошь раскопки. Вот копают какой-то курган, видимо, где-то на юге. А тут сам Федор Тихонович щеточкой счищает землю с какого-то обломка. А вот пещера, и в ней диковинные рисунки на стенах.

На стеллажах, на полках то какой-то кусочек старинного, совсем почерневшего сосуда, то плоский камень с грубо выбитой мордой могучего быка. Нет, не быка. Носорога, что ли? А вот древний бронзовый топор.

И книги! Всюду книги. Столько книг - даже непонятно, как влезли они в такую комнатушку?!

Играет Федор Тихонович с Сенькой, а ребята тихо передвигаются по комнате, каждую фотографию дотошно обсмотрят, каждую вещицу в руках повертят.

Уйдут мальчишки, а Федор Тихонович еще долго стоит у окна, глядит на привычную чересполосицу красных, бурых, рыжих крыш, горбящихся под его "голубятней".

Стоит, курит, думает...

Все-таки глупо сложилась жизнь. Да, глупо. Ни жены, ни детей. Раньше как-то не задумывался, а теперь - пустота в сердце. Старость, что ли? Чего уж от себя таить?! Играешь с Сенькой, а сам нет-нет, да и подумаешь: мне бы такого сына... Сидит Сенька, рассчитывая сложную комбинацию, - высокий, крепкий, наморщив выпуклый лоб, - а Федору Тихоновичу так и хочется погладить его русую волнистую шевелюру.

Сердцем чует Федор Тихонович: тянутся к нему ребята. А почему? Ведь молчун и хмур. А вот тянутся. И, по чести говоря, приятно это Федору Тихоновичу, очень приятно...

Однажды, ранней весной, играя с Сенькой, Федор Тихонович как бы между прочим сказал:

- Понадобится мне скоро помощничек. В экспедицию...

В комнате, кроме Сеньки, было еще двое ребят. Все сразу насторожились. Молчат, ждут: что еще Федор Тихонович скажет?

А тот тоже молчит. Словно ход очередной обдумывает. Наконец передвинул коня, говорит:

- На все лето...

И опять умолк.

Ну, Сенька видит - Федора Тихоновича не перемолчишь, спрашивает:

- А какой вам нужен помощничек?

- Толковый, - говорит Федор Тихонович. - Дисциплинированный. И притом, чтобы лопаты не боялся.

- Понятно, - говорит Сенька. - А сколько лет должно быть помощничку?

Тут ребята, все трое, разом уставились на Федора Тихоновича.

- От четырнадцати и выше...

Что на следующий день началось во дворе! Все мальчишки "от четырнадцати и выше", конечно, сразу загорелись. Ехать с Федором Тихоновичем! Непременно! Хоть на край света!

И тотчас слухи поползли, один красочнее другого. Мол, собирается Федор Тихонович откапывать захоронение какого-то скифского военачальника. А у того в гробнице золота и драгоценностей - не счесть. Другие говорили: направляется Федор Тихонович в какие-то таинственные пещеры, там на стенах такие рисунки древних художников - ахнешь! Третьи шептали, что Федор Тихонович намерен обследовать на дне какого-то моря древний затопленный город.

Мальчишки суетятся, один радуется, другой горюет: мамаша не пускает. Говорит, там тебя солнечный удар стукнет, а не удар - так замерзнешь. В общем, не пущу и баста.

Только и разговоров у ребят - о будущей экспедиции.

Это ж такая удача! Ночевки под открытым небом, неизведанные пути-дороги.

И притом - целых два месяца без родителей, без нудных указаний: "Вова, сделал уроки?", "Вова, уже поздно, ложись!". Целых два месяца полной свободы! Ну, и денег заработаешь - это тоже невредно. Очень! Как чудесно будет потом зайти в магазин, ткнуть пальцем в акваланг или карманный приемник и небрежно бросить продавщице: "Выпишите!" Именно так, не спрашивая о цене. "Выпишите" - и все. И платить своими, трудовыми, собственными, а не выклянченными у мамаши.

Вся жизнь на дворе с того дня переменилась. Закурит какой-нибудь паренек, а потом думает: "Ну его в болото. Засечет Федор Тихонович, не возьмет с собой..." И торопливо гасит сигарету.

Петька-"горилла" уж на что непутевый, и тот... Однажды вот пришел под хмельком. А у него привычка: выпьет чуточку, а орет на весь двор, куражится. Нарочно. Пусть, мол, все видят. "Я уже взрослый!" И на этот раз тоже стал руками своими длинными махать, изображать, будто сейчас свалится, ноги не держат, целый литр выпил. А потом сообразил: скажут Федору Тихоновичу, и плакала экспедиция. И тихо-тихо, вполне трезво домой убрался.

Но так было только сначала, первую неделю. А потом ребята подумали-подумали и поняли, что все их старания ни к чему. Возьмет-то Федор Тихонович только одного. И возьмет, конечно, самого лучшего.

Сказано же - "толкового, дисциплинированного". А кто толковый, кто дисциплинированный? Ясно - Сенька. Тут уж без спора. И опять же Федор Тихонович явно расположен к Сеньке. И вдобавок оба шахматисты. А Федору Тихоновичу, наверно, в экспедиции где-нибудь в пустыне, у костра, иногда вечерком уж как хочется сыграть! Не с кем. А теперь будет подходящий партнер.

- Яснее ясного, - сказал Петька. - Эй, пацаны! У кого стрельну закурить? - и, не таясь, пустил огромное облако дыма.

Прошло еще несколько дней.

Видел Федор Тихонович нетерпеливые взгляды мальчишек. Понимал: ждут они. Когда же он назовет "помощничка"?

И хотя уверены ребята, что выберет он Сеньку, но все же каждый втайне надеется. А вдруг?..

А не объявлял Федор Тихонович имя "помощничка" потому, что разобрали его сомнения. Да, нехорошо все получилось. Сказанул вот так, сгоряча, очень уж хотелось Сеньку с собой увезти, - а потом крепко задумался.

Проще, конечно, там, на месте, взять "помощничка". Все равно ведь придется нанимать там землекопов. И с главбухом из-за Сеньки неприятностей не оберешься. Зачем, мол, тащишь отсюда неквалифицированную рабсилу? Деньги на транспорт зря тратишь?

Да и самому Сеньке понравится ли там? Стоит ли срывать парнишку из дому? Ведь устал он после учебного года. Отдохнуть должен. А раскопки разве отдых? Не для себя ли, из своих эгоистических интересов стараешься ты, Федор Тихонович? Признайся-ка?!

Сам Сенька делал вид, что еще неизвестно, кого выберет Федор Тихонович. Но когда Сенька купил великолепный перочинный нож с тремя лезвиями, с отверткой, шилом и еще шестью разными, очень полезными, предметами, мальчишки понятливо переглянулись...

И книги теперь Сенька стал читать сплошь археологические. Вынесет в сквер толстый том, листает, ребятам рисунки показывает и объясняет:

- Это вот - гробница царя Агамемнона. В ней нашли одного золота десятки килограммов. А это - новгородские берестяные грамоты. На бересте в то время писали. А это - плот "Кон-Тики", на котором Тур Хейердал переплыл океан. Видите, без мотора...

Мальчишки слушают. Не очень-то радостно у них на душе.

- Агамемнон? - ехидно переспрашивает Петька. - "Кон-Тики"? Все понятно...

И впрямь, все понятно. Обидно только Петьке, что и он, как молокосос, как первоклассник какой-нибудь, тоже попался на эту удочку. Поверил почему-то, что и его могут взять в экспедицию. Почему его? Непонятно. Сам и виноват...

Сам-то сам, а все же обидно. И от этой обиды хочется Петьке выкинуть что-нибудь хлесткое, необычное, что-нибудь такое, чтобы сразу всем носы утереть.

И как раз подворачивается случай: у малышей несчастье - змей хвостом зацепился за водосточную трубу, повис там, на высоте третьего этажа.

"Эх, была не была!"

Петька-"горилла" лезет по водосточной трубе. Сбегаются люди со всего двора. Малыши испуганно и восторженно пищат.

- Не смей! Слазь! - кричит дворничиха.

Но Петька взбирается. Выше... Выше...

Он видит: внизу, в сквере, за шахматной доской - Федор Тихонович. Вот и пусть любуется!

Петька лезет долго. Чем выше, тем медленней. Возле каждого вбитого в стену костыля - передышка. Все же добрался, отцепил змея. Теперь можно и вниз. Но Петька должен же покуражиться. Уцепившись левой рукой за трубу, он правой снимает кепочку и, размахивая ею, поет:

Эй, моряк, ты слишком долго плавал,

Я тебя успела позабыть...

Поет с ужимками, кривляясь.

- Ой, упадет! - Раиса Георгиевна мечется по двору.

- Слазь, балбес! - ругается дворничиха.

Мне теперь морской по нраву дьявол,

Его хочу любить!

завывает Петька.

Труба скрипит, с нее сыплются кусочки краски, ржавчины.

Закончив концерт, Петька спускается. Его ругают, он доволен. Утер нос археологу с его экспедицией. Подумаешь! Странно только, что Федор Тихонович все сидит, склонившись над доской, на Петьку и не смотрит. Ну, и не надо!

Петька спустился, вытер испачканные руки о штаны, и тут Федор Тихонович все же заметил его:

- Паяц!

Сказал негромко, не вставая из-за доски, но Петька услышал. И хотя не знал, что такое паяц, понял: что-то плохое.

А тут на двор выскочила Петькина мать, тощая, костлявая, с серым изможденным лицом.

- Ирод! - визгливо кричала она. - Рубаху-то как извозил?! И штаны! Все в ржавчине. И за что мне наказанье такое? У других дети, как дети. А у меня!..

Женщины вокруг сочувственно кивали ей.

- Курить уже выучился, охламон. А книжку в руки - ни за что. В седьмом классе третий год. Подумайте, третий год торчит. Горе мое горькое!

Петька криво усмехался. Потом, не отвечая, шагнул в подворотню, вразвалочку пошел по улице.

- Вы бы Раисе Георгиевне пожаловались, - посоветовала Петькиной матери одна из женщин. - Пусть его на комиссии пропесочат.

Мать махнула рукой:

- Уже. Песочили...

Прошла еще неделя. Началось лето. Ребята знали: экспедиция вот-вот отправится.

Однажды вечером Федор Тихонович играл с Сенькой в шахматы. Заморосил дождь, и они перебрались на "голубятню".

- Знаешь, Сеня, - сказал Федор Тихонович. - Хочу я с тобой потолковать...

В комнате никого больше не было. Тихо. Сенька радостно посмотрел в глаза Федору Тихоновичу. Наконец-то!

- Ты, Сеня, очень стоящий парень, - сказал Федор Тихонович, а сам лохматит, ерошит пальцем бровь. - И голова у тебя светлая. И дисциплина... Ну, а память... Как у кибернетической машины... - Он усмехнулся.

Сенька тоже застенчиво улыбнулся.

- Да, - Федор Тихонович помолчал. И, словно сердясь на себя, резко кончил: - А в экспедицию я возьму Петьку. И ты уж, пожалуйста, не обижайся.

Сенька, растерявшись от неожиданности, опустил голову к доске. Губы у него дрожали, и он не хотел, чтобы это заметил Федор Тихонович.

- Петьке это нужнее. Понял? Ты уж и сам на ногах твердо стоишь. Куда ни пойдешь - тебя везде с радостью. Хоть в институт, хоть на завод. Так?

Сенька пожал плечами.

- Так, - твердо повторил Федор Тихонович. - А Петька... Петька пропадет, если его на рельсы не поставить.

Они молча доиграли партию. Сенька рассеянно передвигал фигуры и вскоре сдался.

- Пойду, - сказал он, глядя куда-то мимо Федора Тихоновича.

- Иди, - сказал тот. - И не сердись. Понял? Не сердись...

Сенька ушел. А Федор Тихонович еще долго стоял у окна, глядел на мокрые, блестящие, словно свежеокрашенные крыши.

"Не хватало мне мороки! - думал он. - Хлебну лиха с этим Петькой. Да и какой я воспитатель?! Курам на смех. Ну, да ладно. Надо же с этим "паяцем" что-то делать. Надо..."

РУКОПИСЬ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА

Я сидел в Летнем саду возле пруда. Когда-то в этом пруду плавали лебеди, и я частенько по утрам наблюдал за ними. Теперь лебедей почему-то не стало, но я уже привык к "моей" скамейке на берегу и всегда, если надо обдумать что-то, принять какое-то решение, - прихожу сюда.

Хорошо утром в Летнем саду! Дорожки пустынны. Тихо. И мысли приходят такие чистые, ясные. Хорошо и весной, когда сад просыпается от зимней спячки и в воздухе появляются первые тонкие дразнящие запахи весны; хорошо и зимой, когда все дремлет под снежным покрывалом, а мраморные богини попрятались в свои деревянные домишки. Только летом я не хожу в Летний сад: слишком шумным, пестрым и каким-то суетливым становится он летом.

Я сидел возле пруда и обдумывал свой новый рассказ, когда рядом со мной на скамейку опустился какой-то пожилой человек с палкой. На нем было добротное пальто с воротником-шалью из выдры и такая же высокая меховая папаха. Умное и доброе лицо интеллигентного, много знающего и много видевшего человека.

"Артист? - подумал я. - Архитектор? Хирург?"

Я люблю отгадывать профессии незнакомых людей.

Мой сосед вынул из кармана книгу и стал читать.

"Вот те раз!"

Это была моя книга! Мой сборник спортивных рассказов. Но самое поразительное - предназначался он для подростков.

Искоса я стал наблюдать за моим странным соседом.

Он читал без очков, далеко отставив книгу от глаз. По картинке в тексте я сразу определил, что читает он рассказ о футбольном судье и уже приближается к концу.

"Узнать бы, - подумал я. - Нравится ему? Или нет?"

Сосед, очевидно, заметил мой повышенный интерес к книге.

- Я - не типичный читатель, - улыбнулся он. - Физик, доктор наук, а люблю читать детективы, причем по-английски. Это и разрядка, и практика в чужом языке. И спортивные книжки вот тоже люблю. Встречаются занятные...

- А эта? - я кивнул на книжку в его руке.

- Эта? - он внимательно оглядел меня.

Честно говоря, я ждал его ответа настороженно, с опаской.

Казалось бы, я имел уже десятки отзывов о своей книге. И рецензии в печати. Ну какое уж особое значение мог иметь для меня еще один отзыв?! И все-таки...

- Эта тоже ничего, - сказал физик. - Есть забавные рассказы.

У меня отлегло от сердца.

Мы разговорились. Вскоре я открыл ему, кто автор этой книги.

- Почему наши писатели так мало пишут о науке? - сказал он. - Кроме Гранина, пожалуй, никто... А ведь наука - это драма идей. Поединок мыслей. Схватка характеров. Тут столько интереснейших историй...

- Например? - сказал я.

- Например? - он задумался. - Вот вам, на первый случай. Художественно обработайте - и будет готовая повесть.

* * *

Насчет физики вы, наверно, не очень?.. В объеме десятилетки? Ясно.

Но все-таки об Альберте Эйнштейне, конечно, слышали? Ну, я и не сомневался.

Альберт Эйнштейн был гений. Даже не просто гений. Знаете, в старину были георгиевские кавалеры. А был еще - полный георгиевский кавалер. Тот, кто награжден крестами всех четырех степеней. Таких полных кавалеров очень было мало. Так вот Эйнштейн - полный гений.

У нас иногда происходит как бы инфляция понятий. Обесценивание. Изобретет кто-нибудь остроумную машину, выдвинет интересную гипотезу начинается шум. Талантливо! Блестяще! Гениально!

Талантливо? Да! Блестяще? Да! Гениально? Нет!

Гений - это пик! Высшая точка человеческого таланта. Гений переворачивает мир. Он видит то, чего не видел еще никто.

По-моему, и вообще-то на земле во все века у всех народов было очень мало гениев. В физике и астрономии, например, их было всего человек семь-восемь. Ньютон, Кеплер, Фарадей, Галилей, Коперник, Максвелл... Ну, может быть, кого-нибудь пропустил... Так вот, даже в этой блистательной компании Альберт Эйнштейн - звезда первой величины.

Вы в физике не очень?.. Ах, да, в объеме десятилетки. Тогда, конечно, трудно объяснить вам существо гениальных теорий Альберта Эйнштейна.

Уж поверьте мне на слово: он буквально перевернул все наши представления о мире. Он произвел настоящую революцию, причем не в какой-нибудь одной области. Нет, он в целом изменил все наши взгляды на природу явлений.

Ну, вот вам один пример. Время... Что такое время? Раньше, попросту говоря, думали, что, если вдруг исчезнут люди и звери, Земля и другие планеты, - время все равно будет существовать. Какой-то гигантский маятник по-прежнему будет отщелкивать секунды. А Эйнштейн с предельной ясностью доказал: нет, тогда исчезнет и само время.

Он доказал, что и время - понятие относительное, бег его убыстряется или замедляется в зависимости от скорости движения тела.

Сложновато? Ну, не буду. Если заинтересуетесь, - почитайте на досуге. Между прочим, о теории Эйнштейна за последние годы издано на всех языках более восьми тысяч различных книг. Представляете? Целая библиотека. Неслыханная популярность!

Рассказывают такую историю. В Америке кто-то опустил письмо с надписью на конверте: "Европа. Эйнштейну". И письмо дошло. Причем без задержки. Учтите, это не анекдот. Это быль.

Но я немного отвлекся.

История, которую я хочу вам рассказать, состоит из нескольких глав.

Итак, глава первая.

Тысяча девятьсот пятый год.

Альберту Эйнштейну двадцать шесть лет. Всего двадцать шесть! Совсем еще мальчишка. Безвестный служащий бюро патентов. Но, должен вам сказать, не знаю, как у вас, в литературе, а в современной физике зачастую именно такие вот мальчишки и делают самые сногсшибательные открытия.

Ферми однажды даже заявил, что в физике только до тридцати лет "высекают искры".

Конечно, и в сорок, и в пятьдесят можно продолжать научную работу, руководить кафедрой, писать учебники, оппонировать на защитах и прочее, и прочее. Но "высекать искры" уже трудно.

Да, так вот, именно в 1905 году в немецкий журнал "Анналы физики" двадцатишестилетний Альберт Эйнштейн принес маленькую тетрадочку. Тоненькую - всего тридцать страниц. И в семнадцатом томе этих "Анналов" тетрадочка была опубликована под скромным названием "К электродинамике движущихся тел".

Обратите внимание на заглавие. Не какая-нибудь "Новая теория" или "Переворот в современной физике". Нет, тихо и застенчиво: "К электродинамике движущихся тел". Будто автор занимается каким-то сугубо частным вопросом. А между тем эта крохотная работа буквально перевернула мир.

В ней были заложены все основы знаменитой эйнштейновской теории относительности.

Кстати, заметьте, объем - тридцать страниц. У нас почему-то повелось: если диссертация - обязательно толстенный том. Особенно у вашего брата, у гуманитаров. А свежих мыслей иногда и на одну страничку не наскребется.

А тут всего тридцать страниц, но это - выжимка. Экстракт. Сплошные мысли, мысли, мысли.

И притом - ни одной цитаты или ссылки. Совсем ни одной! Все мысли свои, новые, своеобразные.

Кстати, когда Альберт Эйнштейн уже был всемирно знаменит, один из многочисленных газетных репортеров спросил его: "Нельзя ли посмотреть блокнот, в который вы заносите свои мысли?" Эйнштейн ответил: "Мысли, друг мой, приходят так редко! Я их просто запоминаю".

Вот каков был этот человек!

Но вернемся к нашей повести.

Итак, глава вторая.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как молодой, никому не известный Альберт Эйнштейн опубликовал свою лаконичную статью в "Анналах физики".

Теперь Эйнштейн был уже всемирно знаменит.

С ним беседовали короли и президенты. Его знакомства добивались мудрейшие ученые и писатели Америки и Европы. Его портреты печатались в популярнейших журналах рядом с фотографиями кинозвезд.

Жил в это время Эйнштейн в Америке. Свою родину, свою Германию он вынужден был покинуть. Там хозяйничал Гитлер. А Альберт Эйнштейн был еврей...

Он поселился в маленьком американском городке Принстоне. Жил уединенно, по-прежнему погруженный в себя. Недаром он полушутя-полусерьезно утверждал, что лучшая профессия для ученого-теоретика - быть смотрителем маяка.

Ему еще повезло: все-таки живым и невредимым расстался со своей родиной. Могло быть хуже. Фашисты ведь разгромили его дом возле Потсдама. Нацистские газеты опубликовали фотографию Эйнштейна со зловещей подписью: "Еще не повешен".

Это был тридцать шестой год. Вы помните, что это за год? Это Испания! Это интернациональные бригады; это пламенная Долорес Ибаррури, это суровые статьи Хемингуэя и Михаила Кольцова, это "Но пасаран!", это гордый клич "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!"

Не знаю, как вы, а я в это время кончал университет, и весь наш факультет буквально бредил Испанией. Астурия, Каталония, Бискайя, Мадрид были в те дни для нас такими же близкими, как Новгород или Смоленск. Семеро наших студентов добились - их послали в Испанию. И мы все завидовали им.

Альберт Эйнштейн жил тогда в Принстоне. Ему было уже почти шестьдесят. Нелегко в таком возрасте чувствовать себя изгнанником, без родины.

Он тоже следил за событиями в Испании. Нет, он никогда не был политиком, бойцом. Но он был честным человеком. Демократом. И он ненавидел нацизм.

И вот третья и последняя глава нашей повести.

Не только у нас, в России, люди рвались в пылающую Испанию, жаждали помочь маленькому, но героическому народу. Антифашисты были везде. В том числе и в Америке. Там, за океаном, они организовали свой добровольческий батальон и назвали его гордым именем "Авраам Линкольн". Этот батальон спешно снаряжали и вооружали. Надо было как можно быстрей переправить его на фронт.

И тут выяснилось простое, но трагическое обстоятельство: у антифашистов не хватало денег. Не хватало денег на винтовки, амуницию, провиант и медикаменты. Не было денег даже зафрахтовать судно, которое перебросит отряд через океан.

Представляете, какая обида?!

Сотни людей, смелых и честных, готовы немедля отдать свою жизнь за Испанию. Но этим людям никак не достать денег. А для успеха дела требовались сотни тысяч, даже миллионы долларов.

И тогда одному из бойцов батальона "Авраам Линкольн" пришла идея. Я не знаю фамилии этого бойца, не знаю, сколько ему было лет и кто он. Но, наверно, он был молод и, вероятно, ученый-физик.

Он сказал:

- Давайте обратимся к Эйнштейну. Он поможет...

На молодого ученого посмотрели, как на безумца. Да, антифашисты знали, что великий Эйнштейн за республиканцев. Да, все знали, что он ненавидит фашизм. Но как он, потерявший в гитлеровской Германии даже те скудные накопления, которые у него были, как он может помочь им? Утопия...

- Эйнштейн небогат, это верно, - сказал молодой боец. - И все-таки, я верю, он поможет нам.

Чувствовалось, боец чего-то недоговаривает...

Он поехал в Принстон. И пошел прямо к Альберту Эйнштейну.

Боец шел и думал:

"Как добиться встречи с этим знаменитым ученым? Конечно, он очень занят. И конечно, его осаждают толпы посетителей из всех стран. Что сказать его секретарю? Такое, чтоб он сразу принял меня?"

Боец подошел к маленькому домику, стоящему в глубине сада. Тронул калитку. Она открылась.

Вошел в сад. Тихо. Пусто.

Боец не знал, что у Эйнштейна недавно умерла жена и теперь он жил совсем один. Он и секретарша - угловатая, некрасивая девушка. И все.

Боец позвонил. Сказал, что хотел бы видеть профессора. Дело в том, что...

- Входите, - сказала секретарша. - Я доложу.

Боец удивился. Все оказалось так просто. Он не знал, что это было твердым правилом у Эйнштейна: принимать всех, кто к нему обращается за советом или помощью.

И вот боец в кабинете.

Эйнштейн был уже стар. Его длинные волосы свисали седыми прядями. Желтое, словно после болезни, лицо изрублено тяжелыми морщинами. Изможденное, печальное лицо. И потухшая трубка во рту.

Выделялись на его лице глаза. Глубокие, удивительно живые, они были и грустны, и насмешливы одновременно. Недаром один писатель сказал, что у него глаза "мудреца и ребенка".

На Эйнштейне - помятые холщовые брюки, трикотажная фуфайка с расстегнутым воротом, сандалии на босу ногу.

Боец снова удивился. Он не знал, что Эйнштейн обычно ходит так.

Кабинет был большой, с широким окном. Всюду лежали рукописи и книги: на столе, на стульях, даже на полу. И стеллажи забиты книгами, от пола до потолка.

И всюду трубки, большие и маленькие, с длинными мундштуками и короткие, отполированные и грубые, простые, - они валялись на книгах, на подоконнике, на столе. Трубки - и холмики пепла.

Бросался в глаза беспорядок, какая-то запущенность. Боец не знал, что Эльза, жена Эйнштейна, тратила много сил на поддержание уюта в доме. Но теперь Эльзы не было, и дом, как и сад, быстро дичал.

Боец сказал:

- У нас есть люди, но нет денег...

Эйнштейн молчал.

- А доллары - это пушки и снаряды, это бензин и сапоги... Это свобода Испании!

Эйнштейн молчал.

- И вот мы решили обратиться к вам...

Эйнштейн встал.

- Хорошо, - сказал он. - Я отдам все, что смогу наскрести.

- Нет, - сказал боец и тоже встал. - Подарите нам вашу статью "К электродинамике движущихся тел". Ту, которая была опубликована в "Анналах физики", в семнадцатом томе.

Если бы он сказал: "Подарите вместо денег вот эту чернильницу", Эйнштейн, вероятно, был бы не более удивлен.

Статью? При чем тут его старая статья?

- Подарите нам оригинал статьи, - продолжал боец. - Рукопись...

И добавил прямо и грубо:

- Должен вас предупредить: если вы отдадите нам оригинал статьи, - мы продадим его. Да, продадим...

О, теперь Эйнштейн все понял! В Штатах много богатых чудаков. И страсть к коллекционированию владеет некоторыми до гроба. Чего только не собирают! У одного миллионера есть коллекция рыболовных крючков, самая полная в мире. Другой собирает пропеллеры. Разных марок и форм. Но обязательно от самолетов, потерпевших аварию. Третий гоняется за часами всех стран и народов. Четвертый рыщет за рострами - скульптурами, вырезанными на носу старинных кораблей.

Эйнштейн вспомнил. Лет десять тому назад к нему самому обратился такой богач. Его звали, кажется, Барджес. Да, Джон Барджес. Он собирал рукописи. Весь его восьмиэтажный особняк в Лос-Анжелосе был от подвала и до крыши набит старинными манускриптами, папирусами. Тут же хранились автографы великих людей: подлинная записка Наполеона, письма Людовика XIV, черновик романа Виктора Гюго и сотни других рукописей.

Мистер Барджес тогда не успел изложить до конца свое предложение.

- Нет, - сказал Эйнштейн. - Я рукописями не торгую.

- Нет, нет, - повторил он, когда мистер Барджес назвал сумму: двести тысяч долларов. Чудовищные деньги, неслыханные для Эйнштейна.

Он встал, чтобы быстрее прекратить этот торг. И, честно говоря, чего доброго, не соблазниться.

Все это мгновенно промелькнуло в памяти Эйнштейна. Он поглядел на бойца и усмехнулся:

- Отлично придумано!

Но тут же нахмурился:

- Однако оригинала этой статьи у меня нет. Он остался в Германии...

Да, в те годы, тридцать лет назад, Эйнштейн был еще очень молод и очень неопытен. Он принес свою тощую тетрадку в редакцию "Анналов физики", а после опубликования и не подумал забрать ее.

А впрочем, он и теперь не хранит свои опубликованные рукописи. К чему? В заботе о посмертных биографах? О музеях?

Наверно, та тетрадка давно уничтожена. Сожжена. Или затерялась в ворохе других бумаг. А может, все еще хранится в архивах редакции? Впрочем, если и хранится, из фашистской Германии ее теперь не выудишь...

Эйнштейн поглядел на хмурое лицо бойца:

- А если дать вам другую статью?

Боец покачал головой.

- Нет, нужна именно эта. Ведь там впервые сформулирована знаменитая теория относительности. Это не просто статья. Это... взрыв! Молния! Землетрясение! И считаю своим долгом сообщить вам - за эту статью нам обещают четыре миллиона долларов...

Четыре миллиона! Эйнштейну показалось, что он ослышался. Четыре миллиона! Да это же целое состояние!

Или боец просто оговорился?

- Четыре миллиона, - повторил боец. - Но что с того? Статьи-то ведь нет...

Эйнштейн задумался. Он молчал долго. Боец стоя ждал.

Эйнштейн размышлял, прикрыв глаза. Веки у него были тяжелые, набрякшие. Как у всех, кто много работает по ночам.

Молчание длилось долго.

Бойцу даже показалось, что старик задремал. Боец тихонько кашлянул.

Эйнштейн поднял набухшие веки.

- Приходите через два дня, - сказал он.

Все эти два дня он сидел за столом и, как школьник, старательно переписывал свою статью из "Анналов физики".

Работа была нудная. Но, переписав очередной абзац, он, как ребенок, говорил себе:

- Еще одна пушка...

А закончив страницу, усмехнулся:

- А это уже целый самолет...

Ни разу не мелькнула у него мысль, что четыре миллиона можно было использовать и иначе. Ну, ему-то самому немного надо. Целыми годами ходил он в старом свитере или потертой кожаной куртке. Но вот детям... Хорошо бы оставить кое-что детям. У него их четверо.

"Как раз каждому по миллиончику", - так бы подумали многие.

Но не Эйнштейн!

Когда видный физик Иоганн Штарк получил Нобелевскую премию, он не растерялся. Деньги должны приносить доход. И Штарк купил на эту премию фабрику фарфора.

А когда Эйнштейн получил Нобелевскую премию, он тут же роздал ее беднякам.

...Дымя трубкой, он прилежно переписывал статью. Страницу за страницей.

Иногда мелькали у него и неприятные мысли. Болезненно честный, он понимал: в чем-то он обманывает этого не известного ему коллекционера.

Все-таки рукопись не та. Хоть и написана тоже его рукой, а все же не та...

А что, если вынырнет на свет старый, подлинный текст статьи? Впрочем... Откуда ему взяться? Ведь коллекционеры - люди дотошные, скрупулезные. Конечно, этот миллионер предварительно все проверил и убедился, что рукописи нигде нет.

Без сомнения, она или навеки затерялась, или нацисты сожгли ее, как сожгли его дом, его книги...

...Через два дня антифашисты получили от Эйнштейна автограф статьи.

А еще через некоторое время батальон "Авраам Линкольн" уже был в Испании и с ходу вступил в бой на реке Харама.

На этом, пожалуй, можно и кончить маленькую повесть о рукописи Альберта Эйнштейна, один лишь эпизод из его прекрасной жизни.

А может быть, стоит еще добавить, что впоследствии эта рукопись попала в библиотеку конгресса Соединенных Штатов.

Коллекционер оказался не в убытке: он перепродал ее за шесть миллионов.

НЯНЕЧКА

Он стоял у окна и глухо барабанил пальцами по стеклу.

Моросило. Нудная, утомительная погодка, неудержимо наводящая уныние. В сумерках виднелось лишь несколько чахлых кустов больничного садика.

Пожилая нянечка тихо вошла в кабинет; главврач не обернулся. Нянечка посмотрела на него, покачала головой, взяла проволочную корзину, доверху наполненную бумажками, и вышла.

Когда она вернулась, главврач все так же стоял у окна. И так же барабанил пальцами по стеклу.

Нянечка вздохнула.

Прошло уже два дня после той ужасной операции. А нянечке казалось, главврач все эти два дня вот так и стоит у окна.

- Затопить, что ль? - спросила нянечка.

Он обернулся. Кажется, лишь сейчас заметил, что в кабинете не один. Но ничего не ответил.

Нянечка наложила дров в печку, нащипала растопку. А он все стоял у окна, словно высматривая что-то в полумраке.

"Ужасно, - думал он. - Нелепо и ужасно".

Говорят, у врачей постепенно вырабатывается профессиональная стойкость. Какой-то иммунитет. С годами они уже не так остро реагируют на болезни своих пациентов. И даже - на смертельные случаи.

Но Михаил Николаевич еще очень молод. Всего полгода назад кончил институт. И лишь два месяца, как прибыл сюда, в поселковую больницу.

В ушах у Михаила Николаевича все еще звучит истошный женский вопль:

- Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!

Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.

- Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! - дико вопит она...

- Ужасно, - в смятении твердит Михаил Николаевич. - Ужасно!

Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками...

Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: "Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция - и на-те - леталис! Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. - И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что - какой-то аппендицит!"

Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат - молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста - зарезал человека.

Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня - резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это - самый вред.

И на операции оказалось - поздно...

Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.

Таисия Никифоровна вздохнула.

Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос - с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами - широкая щель.

Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки - большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа - он один-единственный во всем поселке носил такую - тоже нравилась.

* * *

Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.

...И опять перед глазами - растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах - истошный крик: "Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!"

...Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.

Анестезия, первый разрез... До брюшины - почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе - гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны... А гной все прибывает. Аппендикса нет - он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин... Уколы, прямо в брюшную полость...

И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет...

...Михаил Николаевич застонал.

И вдруг - словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина - студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране - Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.

А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, - именно такая она особенно нравится Мише.

И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.

Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.

- Но почему? - сердится он. - Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты - сын заслуженного врача.

Миша молчит.

- Это же просто глупо! - суетится отец. - Ты же способный хирург. Без дураков - способный. Почему обязательно - в деревню? Газет начитался?..

...И опять - бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: "Костенька! Светик мой родименький!.."

...Михаил Николаевич ворочается в кровати. Пружины под ним устало скрипят.

На следующее утро он решает:

"Все. Хватит. За дело! И не скулить".

Обливается холодной водой, быстро уничтожает яичницу из четырех яиц (дома он никогда не слыхал о такой, но Таисия Никифоровна - она живет тоже при больнице и готовит ему - меньше чем на четыре яйца не признает).

Наскоро поев, главврач, как заведено, совершает обход больницы. Ловит на себе тревожные и ободряющие, недоверчивые и выжидательные, беспокойные и испытующие взгляды больных. Они, конечно, уже знают об операции. Главврач хмурится. И впрямь, больные тревожатся? Или это ему кажется? Нервочки...

Может быть, именно поэтому он сегодня особенно строг, пожалуй, даже придирчив.

Сестру Верочку - от нее, как всегда, пахнет и йодом, и эфиром, и духами сразу - холодно отчитывает за беспорядок в шкафу с инструментами.

Санитарке выговаривает: на подоконнике в третьей палате - пыль.

И даже своей "хозяйке", Таисии Никифоровне, жестом показывает: занавески на окне в амбулатории в сальных пятнах.

Все выслушивают его замечания молча. Только Верочка вспыхивает:

- Я собиралась убрать! Но вы же сами велели стерилизовать материал!

- Успевайте! Все успевайте, - обрывает Михаил Николаевич.

Идет осмотр больных. Их немного, всего шестеро. Михаил Николаевич присаживается у каждой кровати, осматривает подробно, проверяет, все ли назначения выполняются, неторопливо расспрашивает о самочувствии.

И у каждого непременно осведомится:

- Ну, а наушники? В порядке?

Наушники сделали лишь несколько дней назад.

Особенно рада этому Таисия Никифоровна. Сколько лет твердила: один репродуктор на целую палату - очень неудобно. Кто-то из больных хочет подремать, другой - читать, а третьему, как назло, приспичит слушать радио. Вечные стычки из-за этого.

Говорили-говорили - все без толку. А Михаил Николаевич всего без году неделя в больнице, и вот уже на каждой тумбочке - наушники.

"Персональные наушники, - шутит сторож. - Как в столице!"

Так, неторопливо, обходит главврач четверых больных.

Потом вдруг его хлестнула мысль: "Пожалуй, я сегодня внимательней, чем всегда. А вдруг больные подметят... Подумают, что я после той операции... Вроде бы оправдаться хочу..."

Сразу пересыхает во рту. Он быстро заканчивает обход.

Весь день у него проходит в хлопотах. Главврач маленькой больницы - это и руководитель, и врач, и администратор, и хозяйственник, и снабженец - все сразу.

Он обдумывает с терапевтом и фельдшером, сколько и каких медикаментов выписать, советуется с сестрой-хозяйкой о белье, идет на кухню и сам пробует овсянку, приготовленную больным на обед.

А главное - дрова. Часа два висит он на телефоне, обзванивая районное начальство. Зима уже на носу. А запас дров в больнице - на неделю.

Дела катятся на него лавиной. Тут и важные заботы, действительно требующие его вмешательства, и мелочи, которые вполне могли бы утрясти без него; тут и срочные нужды, и всякая необязательная чепуха. Но в больнице уж так заведено: все делается только с ведома главврача.

Пока Михаил Николаевич занят - все хорошо. Но вот день кончился - и он один в своей маленькой комнате при больнице.

Опять стоит он возле окна.

По двору лениво бродят две курицы. У них приметные красные круги на хвостах. Это фельдшер чернилами пометил своих кур. Чтобы не спутать с чужими.

Михаил Николаевич глядит на этих кур, а мысли сами невольно возвращаются к операции. К той, о которой он не может не думать.

Сегодня приезжал главный хирург района. Дотошно знакомился со всеми обстоятельствами. Изучил историю болезни умершего тракториста, заключение патологоанатома, беседовал с терапевтом и сестрой.

Вывод: хирург сделал все, что мог. Смерть наступила как следствие запущенного гнойного перитонита.

- ЛКК* не будет, - сказал на прощанье главный хирург.

______________

* ЛКК - лечебно-контрольная комиссия.

И все-таки покоя нет.

И главное - как-то сразу опустились руки.

А ведь, когда ехал на село, думал: вот где простор. Наладить образцовый порядок в больнице. Продолжить свою научную работу. Нести культуру. Он так и сказал Нине перед отъездом - нести культуру. Даже магнитофон с записями привез: хотел устроить что-то вроде лектория. Да, музыкальный лекторий. Знакомить сельских жителей с Чайковским и Прокофьевым, Шаляпиным и Шостаковичем.

А вот теперь - неохота.

И еще эти фельдшерские куры с аккуратными красными кругами на хвостах как опознавательные знаки на самолетах!

Фельдшер Тарас Тихонович - пожилой, опытный, двадцать два года работает в этом поселке, знает всех, и его все знают.

У фельдшера - хозяйство: корова, поросенок, куры. Свой дом. Обосновался здесь Тарас Тихонович прочно и навеки.

Михаила Николаевича встретил ласково. Знает Тарас Тихонович: с главным ссориться - не резон. Вот с прежним главврачом душа в душу жили. Хороший был человек, только выпивал уж слишком шибко.

Тарас Тихонович тоже участвовал в той, роковой операции, давал наркоз. Потом по всему поселку говорил: новый-то хирург толковый. И рука твердая. Умная рука.

И главному хирургу тоже подтвердил: операция проведена по всем правилам. Гнойный перитонит... Тут уж сам господь бог не помог бы.

Но Михаилу Николаевичу почему-то неприятен старый фельдшер. Даже трудно сказать почему. Не из-за кур же?!

А может, виновата педантичность Тараса Тихоновича?

Фельдшер аккуратен, как старая дева. Все делает с железной методичностью. Каждое свое действие разбивает на ряд подопераций. И проводит их с неукоснительной последовательностью. Вот он садится за стол, берет перо, обязательно посмотрит на свет, снимет несуществующую соринку, макнет в чернильницу, непременно кашлянет: "Кхм" - передвинет листок чуть наискось...

"Хоть бы раз без "кхм" обошелся! - злился Михаил Николаевич. - Или сперва бы "кхмыкнул", а потом макнул перо. Никогда!" Таисия Никифоровна говорит о фельдшере: "У-у, Тарас Тихонович - министр!"

А интонация такая - не поймешь: то ли она одобряет башковитость фельдшера, то ли втайне посмеивается над ним.

* * *

Прошло восемь дней. Тракториста похоронили. Разговоры о той операции постепенно стали затухать.

На девятый день с колхозного тока примчался грузовик.

Шофер влетел в больницу:

- Скорей!

В глазах его был ужас.

Все - и врачи, и сестры - бросились за ним.

В кузове, залитом кровью, лежал парень. Иссиня белое лицо. Судорожно стиснутые зубы, оскаленные, словно в нелепой усмешке. Казалось - мертв. Только веки чуть трепетали.

У парня была оторвана рука, раздроблено плечо. И весь он был измят, словно изжеван какими-то гигантскими зубьями огромных шестерен.

- Камфору! Кофеин! Наркотики! Готовить к переливанию крови! Быстро! приказал Михаил Николаевич, когда парня перенесли в приемный покой.

Вместе с терапевтом он торопливо обрабатывал рану.

Однако больше всего Михаила Николаевича беспокоила не она и не переломы. Острый живот. Внутреннее кровотечение.

- Приготовиться к операции! - приказал он. - Быстрей!

Да, он понимал: шансов на успех мало, очень мало. Но... Без операции гибель наверняка.

Фельдшер Тарас Тихонович тихонько кашлянул:

- Минуточку.

Он оглянулся. Хотел, видимо, отозвать Михаила Николаевича в сторону, но приемный покой был маленький, здесь суетились и Верочка, и Таисия Никифоровна. Некуда укрыться.

- Минуточку, - понизив голос, повторил Тарас Тихонович. - Будете оперировать?

Михаил Николаевич кивнул.

- А может... В район?.. - негромко предложил Тарас Тихонович.

Михаил Николаевич быстро взглянул на него. Отправить в районную больницу? Понятно. Пусть, значит, другие...

- Не выдержит, - сказал он.

Тарас Тихонович и сам, конечно, понимал: парню не под силу такая дорога: восемьдесят четыре километра, и половина из них - раскисшими осенними проселками, большаками в ухабах и колдобинах. "Тут не дороги, а пороги", - мрачно шутили шоферы. Нет, это верная смерть.

- Можно и наоборот, - шепнул Тарас Тихонович. - Сюда... Срочно вызвать из района сюда... Главного хирурга. Пусть он...

Михаил Николаевич исподлобья опять метнул быстрый взгляд на фельдшера. Что ж, по-своему Тарас Тихонович прав. И по-житейски мудр. Да, вызвать сюда районного хирурга. Он опытнее, ему и решать.

Но тотчас Михаил Николаевич опять мысленно увидел эти разбитые проселки, эту хлябь, разболтанные колеи, по колено, как студнем, залитые жидкой грязью. Восемьдесят четыре километра многострадальной "глубинки". Раньше, чем через три часа, помощи не жди.

- Три часа, - сказал он. - Это слишком...

Тарас Тихонович молча, испытующе глядел на него.

"Куда ты лезешь? - говорил этот взгляд. - Шансов спасти парня почти нет. Скажем честно: один из ста. А вторая операция - и опять смерть..."

Да, Михаил Николаевич отлично понимал: вторая смерть на операционном столе - это крах... После такого уже не оправиться...

О, он не раз слышал рассказы отца и его приятелей - старых врачей. Стоило хирургу оплошать - и больные не отваживались больше обращаться к нему. Даже вскрыть пустяковый нарыв или вправить вывих шли к другому. Хирург, потерявший доверие, уже не хирург...

Клочки этих мыслей суматошно бились у него в голове, а руки продолжали быстро и четко делать свое, и голос, сам, словно независимо от Михаила Николаевича, отдавал распоряжения, готовя все к немедленной операции.

- Позвоните в район, главному хирургу, - велел Михаил Николаевич. Пусть немедленно выезжает...

Это так, на всякий случай. Так полагается. Может быть, хоть к концу операции успеет? Поможет.

А сам уже мысленно вел операцию. Ждать нельзя...

И снова Михаил Николаевич стоит у окна в своей маленькой комнате. И опять за окном уныло моросит. А Михаил Николаевич глядит в темноту и барабанит пальцами по мутному стеклу.

Барабанит, барабанит, барабанит...

Таисия Никифоровна опять топит печку и украдкой все поглядывает на главврача. И все вздыхает...

"Все правильно, - думает Михаил Николаевич. - Да, правильно. Этого и следовало ожидать".

И опять барабанит, барабанит, барабанит...

Пальцем он чертит на замутневшем стекле какие-то узоры. Нет, не какие-то... Вдруг он узнает - это же селезенка! Да, та самая раздавленная, кровоточащая селезенка, которую он удалил этому несчастному парню.

Пальцем он проводит черту по стеклу, по селезенке. Вот здесь был разрыв. И конечно, надо было удалить. Несомненно. Он прав, прав, тысячу раз прав!..

Прикрыв глаза, снова видит он судорожно стиснутые, оскаленные зубы парня, слышит, как сестра тревожно сообщает:

- Давление - шестьдесят...

- Сорок пять...

- Сорок...

- Тридцать...

- Ноль...

Таисия Никифоровна накрывает на стол. Движется она бесшумно и так же неслышно достает из шкафчика стакан, банку с вареньем, масло, сахар.

Таисия Никифоровна - пожилая, но еще крепкая, быстрая. В каждом ее движении - та сноровка, которая с годами вырабатывается у всех хозяйственных женщин, особенно на селе. Лицо у нее неприметное. Да и не только лицо - вся она какая-то незаметная, тихая.

"Да, - думает Таисия Никифоровна. - Вторая смерть. Кряду".

Нет, она ни в чем не винит Михаила Николаевича. Ни в чем.

Много лет проработав в больнице, она, хоть и не врач, привыкла по десяткам признаков "определять" больного. И едва взглянув на этого измолотого парня, вздохнула: нет, не жилец.

А ведь вчера лишь видела его. Сидел на скамье, возле волейбольной площадки. Смеялся. И на руке у него, от кисти до локтя, восемь штук часов нанизаны. И маленькие, и большие. Целая выставка. Вот оно как...

Но не о парне Таисия Никифоровна сейчас сокрушается. Тут уж плачь не плачь - без толку.

А вот Михаил Николаевич... Как он осунулся за последние дни! И пожелтел. И глаза... Говоришь с ним, он глядит на тебя, а ровно бы не видит. Глаза смотрят куда-то сквозь тебя, будто что-то важное находится там, дальше, за тобой.

И все больше напоминает он Таисии Никифоровне Володю. Ее Володю. У сына тоже иногда появлялся такой отрешенный взгляд. Особенно - когда он думал о своих радиоприемниках. Прямо-таки помешан был на приемниках.

И эта привычка то и дело ладонью приглаживать волосы... Ну, точь-в-точь Володя...

- Нет, спасибо, не хочется, - невпопад говорит Михаил Николаевич, скользнув взглядом по накрытому столу.

Накинув плащ, он выходит из дому. Вечер, дождь. Но в комнате слишком душно. И тесно. Стены нынче давят его.

Он идет по поселку. Темно. Лишь кое-где огоньки.

"Наш поселок - чем не город?! - вспоминается ему присказка разбитного одноглазого балагура, больничного сторожа,

Лишь дома пониже

Да асфальт пожиже!

"Асфальт" и впрямь пожиже! Сразу облепляет ботинки.

Михаил Николаевич доходит до конца улицы, уткнувшейся прямо в густой лесок, поворачивает, шагает обратно.

"Зайти? К кому? К Тарасу Тихоновичу?"

Но сразу перед глазами - квохчущие куры с опознавательными знаками на хвостах. Нет, к фельдшеру неохота. Тем более - он опять начнет ласково корить: мол, предупреждал же; не слушаетесь вы, молодые, вот и результат...

"К учительнице?"

Но они почти не знакомы. Да и нехорошо в паршивом настроении идти к кому-то. Своей тоской портить вечер другому.

Михаил Николаевич возвращается домой.

Таисия Никифоровна молча глядит на него. Стол все еще накрыт. И чайник фырчит на огне.

Михаил Николаевич подходит к магнитофону. Так ни разу и не включил его. Как приехал - ни разу. Вот тебе и музыкальный лекторий!

Наугад ставит какую-то катушку, щелкает кнопкой.

Уймитесь, волнения, страсти,

Засни безнадежное сердце,

звучит щемяще-тревожный романс Глинки.

Может быть, странно, но Михаил Николаевич, такой молодой, такой "современный", очень любит старинные романсы. Хоть и наивны они, хоть и сентиментальны. Но у всех свои чудачества. Свое "хобби".

Он слушает один романс, и другой, и третий... Потом выключает магнитофон, ложится на кушетку.

- А в Ленинграде сейчас у Казанского светло. И людей!.. - мечтательно произносит он. - Я у Казанского живу...

Таисия Никифоровна молчит. Может, ей не по душе, что он сейчас заговорил о Ленинграде. А может, не нравится эта форма - "живу". Жил, а не "живу". Сейчас ты, милый, здесь живешь...

- Попейте чайку, - в который раз приглашает Таисия Никифоровна.

Но он не пьет.

- Отец с матерью, наверно, сидят у телевизора, - говорит он. - А в Филармонии!.. Интересно, что сегодня в Филармонии?!

Таисия Никифоровна молчит.

С каждым днем новый главврач все больше по сердцу ей. Особенно после одного телефонного разговора. Она слышала, как он уверенно и резко возражал кому-то.

"Кому бы это?"

И вдруг:

- Нет, Максим Афанасьевич, я не согласен. Решительно не согласен.

Таисия Никифоровна даже тихонько ойкнула: Максим Афанасьевич заведующий райздравом.

Вспомнилось, как беседовал с начальством их прежний главврач. Любил тот выпить, и, очевидно, чуя свою вину, с начальством говорил вытянув руки по швам, покорно и тихо.

"А этот так и режет, так и режет!" - радовалась Таисия Никифоровна, слушая, как Михаил Николаевич настойчиво повторяет в трубку:

- Нам необходим рентген. Да, совершенно необходим. На современном этапе - что за больница без рентгена?

В больнице он по-прежнему проводит все свои дни. Но тот радостный боевой задор, с которым он приехал сюда, начисто исчез.

Михаилу Николаевичу теперь даже не хочется встречаться с больными. Утренние обходы вот уже три дня проводит терапевт Петр Наумович.

Хорошо, хоть операций в ближайшую неделю нет. Прямо-таки повезло. Михаилу Николаевичу кажется: очередной больной, назначенный на операцию, или отказался бы, или так нервничал, что от одного этого операцию следовало бы отложить.

Целиком погружается главврач в хозяйственные дела. Дров он уже наготовил на две зимы.

Так яростно ругался с райздравом, что выколотил не только медикаменты, но даже рентгеновский аппарат, хотя, честно говоря, не надеялся получить эту дефицитную и очень дорогую штуку. И ставки рентгенолога в их поселковой больничке нет. Но Михаил Николаевич заверил начальство, что сам, по совместительству, станет и рентгенологом. И заведующий райздравом согласился.

* * *

Идут дни. Михаил Николаевич ходит мрачный. Кажется ему: все глядят на него подозрительно, с укором.

Вот испытующе смотрит хитрый балагур, сторож. Мол, что поделаешь, бывает. Михаилу Николаевичу вдруг нестерпимо хочется подойти к сторожу, сесть рядом на крылечко и вот так, неторопливо покуривая, рассказать обо всем. Он с трудом сдерживается: этого еще не хватало.

Особенно пусты и страшны вечера. Прямо некуда ткнуть себя.

"В кино, что ли? Как раз новый фильм".

Пошел. Но у самой кассы вдруг кольнуло:

"Люди-то... Коситься будут. Мол, двух человек загубил - и хоть бы хны. В кино топает..."

Торопливо отошел от кассы, будто и не собирался брать билет, будто так, ненароком, оказался возле яркой афиши.

* * *

Вернулся как-то Михаил Николаевич из больницы совсем убитый. Не ел, газет не читал. Лег на кушетку, отвернулся к стене и молчит. Таисия Никифоровна очень даже понимала, в чем причина.

Назначили на операцию совхозного конюха Петра Савельева. И операция-то ерундовая: свищ на ноге. А Петр Савельев - мужик грубый, на язык занозистый - возьми да и брякни, прямо при Михаиле Николаевиче:

- Пусть других свежует! Я ему не кролик!

Лежит Михаил Николаевич, к стене отвернувшись, а Таисия Никифоровна тихонько ходит и все вздыхает.

Да, обидно. И за Михаила Николаевича обидно, и за больницу свою поселковую. Девятнадцать лет работает тут Таисия Никифоровна. Сжилась с больницей, сроднилась.

Честно говоря, никогда здесь толкового хирурга не было. Умного, смелого, знающего. Один появился и вот - незадача!..

Вздыхает Таисия Никифоровна. Да и как не вздыхать?!

"Уедет. Беспременно уедет".

Таисия Никифоровна никогда подолгу не жила в большом городе. Так, наездами лишь. Может быть, поэтому далекий Ленинград кажется ей сказочно красивым и ослепительно ярким. Там на каждом проспекте, на каждой площади фонтанами бьют радость и веселье.

Поэтому, верно, и Михаил Николаевич кажется ей почти героем. Такой образованный, такой деликатный, и притом сызмала привыкший к "чистой" и удобной городской жизни, - и вдруг сам, безо всякого нажима, променял чудесный Ленинград на их глухомань.

"Уедет, - вздыхает Таисия Никифоровна. - Беспременно уедет".

На следующее утро Михаил Николаевич заказывает по телефону разговор с Ленинградом. На проводе Ленинград лишь ночью, один час, с двадцати трех до двадцати четырех.

Таисия Никифоровна слышит, как главврач звонит в райцентр, на почту, как телефонистка Рита - ее голос все в районе наизусть знают, - видимо, говорит, что весь час уже занят, но Михаил Николаевич настаивает, просит, мол, "очень нужно", и Рита, наконец, милостиво уступает, обещает вклинить его вне очереди.

"Так, - качает головой Таисия Никифоровна. - Приспичило. Ясно дело, папашу попросит... помочь..."

Она почти угадала. Михаилу Николаевичу действительно вдруг нестерпимо захотелось поговорить с отцом. Нет, он не собирается ни о чем просить. Просто поговорит. Узнает, как они... Звонит ли Нина? Может быть, спросит, что в последний раз давали в Филармонии? И какая погода сейчас в Ленинграде? Тоже дождь?

Так думал Михаил Николаевич. Как и многие люди, он чуточку хитрил, обманывал сам себя. Вообще-то, в глубине души, ему любопытно было: свободно ли еще место в клинике Военно-Медицинской академии, которое ему раньше предлагали?

Нет, он не спросит об этом, но, если отец сам скажет...

"А все этот конюх, этот Петр Савельев, - переживает Таисия Никифоровна. - Довел человека..."

Весь день она ходит по больнице хмурая, молчаливая, погруженная в какие-то свои, трудные думы.

Часов в десять она входит в кабинет главврача.

Михаил Николаевич один. В больнице тихо. Больные уже или спят, или готовятся ко сну.

- Вы? - говорит Михаил Николаевич.

Он удивлен. Ведь Таисия Никифоровна дежурила сегодня в утро. Что она так поздно делает тут?

- Просьба у меня... Личная просьба, - запинаясь, произносит Таисия Никифоровна. - Вы уж не обессудьте...

- Пожалуйста, пожалуйста!

- Вот ведь незадача, - говорит Таисия Никифоровна. - Допекло. Все крепилась, а пришлось-таки вас обеспокоить. У меня давно так и тянет, так и тянет... Старость, что ль?.. Уважьте, уж будьте ласковы...

Говорит она нескладно, длинно, но Михаил Николаевич не перебивает. Он уже знает: больным зачастую трудно начать разговор с врачом. Особенно женщинам.

- Вот тут... Так и режет, - наконец выдавливает Таисия Никифоровна и дотрагивается рукой до живота.

- Посмотрим, посмотрим, - бодро произносит Михаил Николаевич.

Это он перенял у отца. Боли в области живота - может быть, пустяк, а может быть... Обычно, чем грознее симптомы у пациента, тем бодрее был голос отца.

Он осматривает Таисию Никифоровну. Как и все женщины, даже проработавшие много лет в больнице, она смущается, показываясь знакомому врачу-мужчине. Всегда проще, когда врач - чужой.

А тем более Михаил Николаевич - такой молодой...

Осмотр длится недолго. К счастью, случай четкий, вполне определенный. Теперь голос Михаила Николаевича бодр без наигрыша.

- Пупочная грыжа, - говорит он. - Сто лет проживете.

Михаил Николаевич и не догадывается, что Таисия Никифоровна еще два года назад обследовалась и выяснила: грыжа. Знает она и другое: можно эту грыжу оперировать, а можно и подождать.

Но она и виду не подает, что диагноз не нов.

- А это опасно? - спрашивает она. - Нужна операция?

Михаил Николаевич улыбается.

- Все мы, медработники, одинаковы! Другого лечить - тут мы боги! А как сами заболеем - сразу теряемся. Пупочная грыжа - что ж тут страшного? А операция... Можно сейчас, а можно - и через годик.

Таисия Никифоровна долго молчит, губы ее строго поджаты.

- Нет уж, - говорит она. - Коли нужно резать - значит, режьте. Сразу. У меня нрав такой. Иначе буду не жить, а только свою грыжу обдумывать.

Михаил Николаевич краснеет. Есть у него это дурацкое свойство: краснеть в самые неподходящие моменты.

"Меня? Меня просит? После двух смертей?"

- Торопиться некуда, - чуть оправившись, говорит он. - Положим вас в район. Там пусть главный посмотрит, ну и прооперирует.

- Нет уж! - твердо рубит Таисия Никифоровна. - Ни в какую другую больницу... Назначайте на операцию - и все тут.

Вскоре она уходит. И уже не слышит, как в кабинете главврача раздаются резкие прерывистые звонки: на проводе Ленинград.

- Да, да! - кричит Михаил Николаевич. - Папа? Это ты, папа?!

Слышимость плохая, какой-то непрерывный треск в трубке. Михаилу Николаевичу, как всем, ведущим междугородные переговоры, кажется: если громче кричать, далекому собеседнику будет слышнее.

- Да, да! - кричит он. - Все в порядке! Я говорю - в порядке! А вы как? Ну и прекрасно! Нет, в ближайшее время не приеду! Работы - по горло. Вот еще рентгеновский аппарат вырвал. Стану заодно и рентгенологом. Что-что? Я же сказал - работаем! Не зря хлеб жуем!

И голос у него сильный, уверенный...

БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ

Это было в сорок втором.

В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.

Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.

В многослойных заскорузлых - в гное и сукровице - бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.

Он был, видимо, в беспамятстве.

- Мается братишка, - вздохнул сосед слева, пожилой сапер. Беспокоится...

И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать...

Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:

"Как же он еще жив?! Чудо..."

Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало - жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.

"Та-та-та... та-та... та... та-та-та-та..."

Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.

Соседи не поняли - контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.

Раненые раздражительны. Сапер - его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, - сапер позвал сестру.

Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.

Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:

"Та-та-та... та-та... та... та-та-та-та..."

В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.

Но рука - упрямо, фанатично - делала свое.

"Та-та-та... та-та... та..."

Казалось, в этом израненном, обескровленном теле уже вовсе нет сил. Человек не принимал пищи, не говорил. И только рука... Она как бы жила самостоятельно...

Утром в коридор заглянул "ходячий" сержант. Присел возле койки сапера.

"Та-та-та... та-та... та..."

Стук был совсем слабый. Ночью сестра вынула пуговицу из рук раненого, и он стучал теперь просто костяшками пальцев.

- Вот так, - с досадой повернулся сапер к сержанту. - Вот так и долбит. Всю ночь...

Сержант прислушался.

"Та-та-та... та-та..."

И вдруг сержант насторожился. Да, конечно!.. Это же...

- Рация! - шепнул он.

И медленно, по слогам, стал вслух читать:

- Тре-тий!.. Тре-тий!.. Я - седь-мой... Бо-е-за-пас на ис-хо-де. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Я седь-мой. При-ем... При-ем...

В коридоре стало тихо.

Так вот что терзало новичка!.. Снаряды! Его товарищам не хватало снарядов...

Раненые переглянулись. Сапер угрюмо выдохнул: "Э-эх!" - и отвернулся к стене.

Старушка нянечка перекрестилась.

И вдруг сержант вскочил. Бросился к подоконнику.

Схватил с него зажигалку - самодельную зажигалку из гильзы - и застучал по столу:

"Та-та... та-та-та..."

- Седьмой!.. Седьмой!.. - в такт морзянке шептал он. - Вас понял... Вас понял... Высылаю снаряды. Сейчас же высылаю снаряды... - И совсем не по-уставному добавил: - Полный порядок, дорогой...

Замотанный бинтами новичок вдруг рванулся.

Сестра бросилась к нему. Уложила. Глаза у бойца теперь были спокойные. И черные губы не дергались. И весь он как бы враз обмяк.

Все... Да, все... Он выполнил свое... Честно. До конца.

Через два часа он умер.