"Лесная быль. Рассказы и повести" - читать интересную книгу автора (Радзиевская Софья Борисовна)

Открытие

Корявая ива, подмытая весенним половодьем, наклонилась над самой рекой. Мы сидели в изогнутых её развилинах, как в креслах, и следили за нырявшими поплавками: мелкая рыбёшка так и хватала наживку, и ловить было весело. Утро было раннее, обрывки тумана ещё плавали над рекой и медленно поднимались выше. Я поёжился от влажной свежести и покосился на Мишку. Он удобно развалился в развилине и так болтал босыми ногами, словно уже был жаркий день. Нос у него чуть вздёрнутый и потому всегда кажется, что он сейчас скажет что-то весёлое и чуточку озорное. Нет, никак нельзя ему признаться, что мне холодно – засмеёт. Я осторожно снял с крючка серебристую уклейку, поднял голову и засмотрелся.

– Мишка, – заговорил я медленно, – смотри, какая красивая дорожка идёт от реки вверх, прямо в осинник. Точно идёт она неизвестно куда, просто – никуда.

Мишка фыркнул и сбросил с крючка объеденного червяка.

– Ни-ку-да… – передразнил он меня и насадил на крючок нового червяка. – На Чусовую она, эта дорога, идёт. Вон куда! Думаешь ты всё такое, непутёвое, чего нету… – презрительно договорил он и, размахнувшись, ловко закинул леску в заводь около берега.

Разговор оборвался. Я сидел весь красный, даже уши горели, и делал вид, что слежу за дрожащим в течении поплавком.

И надо же мне было ему говорить! Знаю ведь Мишкин характер. Теперь будет дразниться…

Я, положим, видел, что Мишка больше не смеялся, сам не рад, видит – нехорошо вышло. Даже завозился на своём «кресле» и на меня смотрит. Не знает, как подступиться, чтобы и помириться и себя не уронить. Но мне точно стало жалко расставаться со своей обидой.

– Живцов-то много наловил? – заговорил наконец Мишка с преувеличенным интересом.

– Не знаешь разве, вместе ловили, – пробурчал я не оглядываясь и опять уставился на поплавок.

Помолчали.

– Да клюёт же у тебя, беспонятный! – закричал Мишка уже с раздражением. – Этак до завтра просидишь – ничего не наловишь.

– А мне и ловить не хочется, – отвечал я дрожащим голосом и, вытащив удочку из воды, начал её поспешно сматывать, – домой пойду, там интереснее что найду. Тут и рыбёшка-то кошкина радость.

– Ну и ступай домой, – не выдержал Мишка. Он ловко соскочил с развалины прямо на берег, сунул несмотанную удочку в кусты. – Проваливай! А я и один схожу да не «никуда», а знаю – куда. Вот!

С этими словами Мишка зацарапался вверх по обрыву и исчез. Я и ответить ничего не успел.

Ловить рыбу стало вовсе неинтересно. Я тоже выбрался на высокий берег, остановился и прислушался. Дрозд-рябинник весело свистнул и перелетел с ветки на ветку, ему откликнулась иволга, точно кошка взвизгнула, и опять всё смолкло. В лесу, непрогретом утренним солнцем, было холодно и неуютно. Я ещё постоял, прислушался и, понурившись, пошёл по дорожке.

«Теперь уж, наверно, поссорились навсегда, – подумал я с горечью и, подняв еловую шишку, размахнулся и пустил её по дорожке. – И почему мириться всегда стыдно? А если не мириться – как же тогда играть и ходить на пасеку?.. Или уже мне теперь и на пасеку нельзя, вроде как она Мишкина?»

Трах! С ходу я шлёпнулся на землю, больно ударившись локтем о корень.

– Ай! – невольно вскрикнул я и вдруг осёкся: из-за толстой ёлки выглянула Мишкина смеющаяся физиономия.

– Остыл маненько? – осведомился он добродушно. – Ну полежь, полежь покуда, а я побегу себе.

Я опустил глаза: через тропинку, над самой землёй, тянулась тонкая крепкая верёвка.

Ах, вот оно что! В одну минуту я оказался на ногах и крепко сжал кулаки. Но Мишка со смехом метнулся в сторону и исчез так быстро, что я не успел даже толком рассмотреть – куда он подевался.

Я перевёл дыхание, перешагнул через верёвку и ещё раз осмотрелся. Ну, уж теперь-то я знаю, это – настоящая ссора. На всю жизнь. Навсегда! Всё ещё сжимая кулаки, я обошёл несколько самых толстых ёлок и заглянул за них.

Никого. Пусть же Мишка только явится! Пусть он только…

Я даже не заметил, как спустился с горки, вышел из лесу.

Дома дядя Петя и тётя Варя уже сидели за столом, накрытым пёстрой скатертью.

– А я была уверена, что он опоздает к завтраку, – сказала тётя Варя, и было непонятно: довольна она тем, что я не опоздал, или нет.

«Вот всегда так, – с обидой подумал я, опускаясь на стул. – Что хорошее сделаешь – всё равно не похвалит, не то что мама. И слушаться-то её не интересно».

Я ел молча, угрюмо, не разбирая – что. С первого дня (уже целая неделя прошла) мы с Мишкой всегда были вместе. А теперь как? Я мысленно заглянул вперёд, и день вдруг показался мне таким длинным. Всё равно уж. Теперь никогда…

Мишка не показывался два дня. Я уж один пошёл на речку удить. Рыба куда-то подевалась. Поймал двух рыбёшек – таких только кошке отдать. Она их в минуту съела и ещё стала просить. Я даже рассердился: ишь какая! Поди, сама поймай, тоже хитрая. И сегодня утро началось очень скучно: за завтраком тётя Варя начала меня за что-то отчитывать. И вдруг… один свисток длинный и два коротких. От садовой калитки. Неужели…

Горячая каша застряла у меня в горле, я задохнулся и закашлялся.

– Так кашей только конокрадов в прежнее время кормили, – раздался весёлый дядин бас, и тяжёлая рука ласково хлопнула меня по спине. – Ты хоть немножко передохни. Что? Мишка опять?

– Ну, разумеется, – вмешалась тётка. – Эта дружба не доведёт до добра. Мальчик до такой степени недисциплинирован…

Но я, давясь, уже проглотил последнюю ложку каши и проворно вскочил со стула.

– Всё! Кончил! – крикнул я. – Больше не хочу! Спасибо!

Последние слова я выкрикнул уже на крыльце, сбежал по ступенькам и бросился по дорожке.

Так и есть. Мишкины огненные вихры золотились у садовой калитки. Он стоял и пальцами правой ноги подхватывал камешек: высоко подбросит его и ловко поймает на подъём ноги. Я почти набежал на него.

– Мишка, ты чего же не приходил? – крикнул я.

– Мамка не пускала,– ответил он.– На пасеку даже. «Ты, говорит, там по медведям скачешь, а у меня сердце обрывается. Сиди дома, пока передохну». А кто знает, сколько, она передыхать будет? Я и убег.

– А я-то… – начал было я горячо и вдруг остановился, будто споткнулся.

«А как же ссора? Ведь мы же с Мишкой теперь на всю жизнь…»

Но Мишка посмотрел на меня и усмехнулся. Веснушки на носу у него, казалось, тоже смеялись.

– Серчаешь? – спросил он самым дружелюбным тоном. И, прежде чем я нашёлся что-либо ответить, оглянулся, хотя нас могли подслушать одни лопухи у канавы, и нагнулся к самому моему уху.

– Кирку возьми, – сказал он таинственно. – В сарае у вас валяется которая. И хлеба. А лампу я сам сготовил, горит – во! – Он вытащил из кармана штанишек облезлую коробку из-под зубного порошка, помахал ею в воздухе и опять сунул в карман.

– В пещере-то как без неё разглядишь? – пояснил он. – Руды там, может, есть всякие, ручей текёт…

У меня даже дух захватило: да что ж это Мишка придумал? Но нет, надо выдержать характер. Я отвернулся и сделал вид, что заинтересовался ползущей по створке калитки большой мохнатой гусеницей.

– Кирку? – переспросил я и подставил гусенице зелёный листик. – Тяжёлая она очень, тащить для какой-нибудь пустяковины.

Трах! Червяк с листом взлетели кверху. Это Мишка поддал ладошкой мне под руку.

– Это пещера-то – пустяковина? – кипятился он. – Руды всякие, ручей текёт… Ну и плевать!

Он круто, на одной пятке, повернулся, показывая, что всё теперь между нами порвано. Конец! Но тут уже я не вытерпел и схватил его за руку.

– Мишка! – крикнул я. – Не буду больше. Честное пионерское. Я и сам мириться хотел. Только не знал – как. Какая пещера? Какой ручей?

Мишка живо обернулся, задорно тряхнул хохлом.

– То-то – «какая?» – проговорил он, видно, очень довольный. – Говорю – бежим в сарай.

В сарае было темно и потому таинственно. Мы любили там собираться «на совет», забираясь в старый тарантас, такой широкий, что в нём можно было сидеть троим в ряд. Но сегодня Мишка направился не к тарантасу, а в угол, где были свалены лопаты и всякий железный лом. Вытащив старую кирку, он осмотрел её и, довольный, кивнул головой.

– Крепкая, – сказал он. – А что заржавела – не беда, в горе засветлится. Ты что, отобедался?

– Уже, – ответил я, подражая ему в краткости. – Бежим лучше низом, чтобы тётя Варя не увидала, а то не пустит ещё… А это у тебя что?

– Из дому взял, тоже пригодится. – И Мишка уже на бегу перехватил из одной руки в другую небольшой железный лом.

Ссора была ещё слишком свежа, и потому мы немного дичились друг друга. Даже раздевались и плыли через реку как-то особенно по-деловому, словно мы этим страшно заняты и разговаривать нам вовсе некогда. Но, вылезая из воды, нечаянно схватились за одну ветку, заторопились, стукнулись лбами и рассмеялись радостно: неловкость как рукой сняло.

– Чуднáя она у тебя, тётка-то! – сказал Мишка, когда мы выбрались на берег. – Ну, моя мамка воды велит натаскать, дров нарубить. А твоя – и работать не велит, а вовсе за так привязывается.

– Это она называет – воспитывать, – пояснил я, прыгая на одной ноге и продевая другую в штанишки. – А дядя говорит, воспитывать – это совсем другое, это, это…

Я не знал, как определить дядину систему воспитания, и Мишка меня перебил:

– Моя мамка тоже говорит: трудно мне тебя воспитывать. А сама шанежку сунет, а то блин, редко когда за волосья. Жалеет она меня, – договорил он задумчиво, разгребая ногой влажный песок. – Небось, тебя тётка тоже жалеет, – прибавил он после небольшой паузы и покосился на меня.

Я вспыхнул и отвернулся. Мишка задел моё самое больное место. Для тёти Вари я – помеха, чужой мальчик, – я сам слышал, как она это говорила дяде Пете. И Мишка, значит, это видит и вот – утешает. Ну, пожалуйста, не нужно мне его утешений!

– Это маленьких жалеют, – сказал я зазвеневшим голосом. – И совсем я не нуждаюсь. И даже очень скоро домой поеду, в Москву.

– Ну-у, – удивился Мишка и даже остановился, как аист, на одной ноге, забыв продеть другую в штанишки. – А я-то как?

Но я вместо ответа подхватил с земли кирку и быстро полез на обрыв.

– Не отставай! – крикнул ему.

Выбравшись наверх, мы опять побежали, без тропинки, прямо по лесу. Мишка, видимо, очень торопился, а мне и вовсе говорить не хотелось. Я бежал молча, не слишком нагоняя Мишку, чтобы смыкавшиеся за ним ветки не хлестали меня по лицу.

Мы бежали долго, и я уже совсем задохнулся, когда Мишка вдруг замедлил шаг, оглянулся и остановился.

– Здесь, – сказал он, показывая впереди себя.

Мы подошли к обрыву. Я глянул вниз, потом на Мишку. Он стоял и весело улыбался.

– Как мы с тобой, значит, побрыкались, так я про это место и подумал, – продолжал он и, наклонившись, тоже заглянул вниз. – Один хотел пойти, лампу справил, видал? А потом… скушно стало одному-то, – пояснил он и, толкнув меня в бок локтем, засмеялся. Я вернул ему толчок с такой горячностью, что Мишка даже покачнулся и ухватился за осинку, чтобы не упасть. Этим мы как бы подвели окончательный итог нашей ссоре и поставили на ней точку.

– Теперь гляди в оба. Спускаться-то круто очень, за ёлку дюжей держись, – крикнул Мишка и, сам схватившись за ветку, прицелился прыгнуть вниз. – За ёлку. Она, брат, не выдаст. Она…

– Ай! – крикнул я испуганно и протянул руку, чтобы удержать Мишку, но опоздал: раздался треск, что-то больно хлестнуло меня по лицу и пролетело с обрыва вниз.

– Мишка! – испуганно закричал я нагибаясь. – Да Мишка же! Ушибся? Чего же ты сам за ёлку не держался?

– Я и сейчас за неё держусь, – донеслось до меня снизу после некоторой паузы. – Я за неё учепился, а она ка-ак вырвется… С кореньем. Скоро ты там? Гляди, только лучше за ёлки не шибко держись.

Хватаясь за выступы и камни, я осторожно спустился на дно оврага. Мишка сидел на золотистом песке на берегу ручья и, морщась, растирал ногу, стараясь, однако, сохранить беспечный вид.

– Тут, – указал он около себя. – Как прямо слетел-то! Ровно прицелился!

Ну конечно, разве Мишка признается, что слетел вниз без всякого прицела? Но сейчас было не до споров. Я промолчал, а Мишка ещё потёр ногу, встал и, прихрамывая, подошёл к высокой скале из розового песчаника. Скала сильно наклонилась вперёд, образуя как бы небольшую низкую пещерку, из которой и вытекал ручей. Мишкин лом слетел вниз вместе с хозяином, воткнулся концом в дно ручья перед самой пещерой, и вода с лёгким журчаньем огибала его морщинистыми струйками.

Солнечный свет падал на розовую скалу, золотистый песок, на котором весело искрилась вода, но под скалой была мрачная тень, оттуда веяло холодом и сыростью.

– Видал? – проговорил Мишка и похлопал по скале с такой гордостью, точно она была его собственная. Ручей-то прямо из горы текёт. По нему в самую гору пролезем. А там руды всякие. Открытие мы с тобой сделаем. Вот как!

Я следил за Мишкой затаив дыхание. Что он сделает дальше? Он минуту подумал, потом решительно вытащил из кармана верёвку, опоясался одним концом, к другому привязал лом и кирку. Нагнулся и пошёл под скалу, к отверстию, из которого вытекал ручей; положил лом и кирку в воду и опустился на четвереньки. Оглянулся на меня. «Какой же он бледный», – подумал я.

– Айда! – проговорил Мишка решительно. – За мной ползи!

– Мишка! – крикнул я отчаянно. – Стой! – Но босые Мишкины пятки мелькнули перед моими глазами и исчезли в ручье под скалой. Верёвка натянулась, дрогнула, лом и кирка, как две странные рыбы, зашевелились, плеснули водой и медленно втянулись под скалу той же дорогой.

– Мишка! – повторил я и прислушался.

– А-а-а-а-а… – глухо отозвалось из-под скалы – не то Мишкин голос, не то эхо. Стало страшно, но надо решаться. Ведь Мишка один там! В горе!

Я глубоко вздохнул и тоже ступил в ручей. Вода была холодная как лёд. Я зажмурился, нагнулся. Голова коснулась каменного свода, но дышать можно: вода до самого верха не доходит. Пробираюсь ползком на четвереньках. Вот уже можно и подняться на ноги: каменная труба кончилась, я – в пещере, и перед глазами мигает огонёк.

– Вылазь сюда, к стенке, тут сухо, – слышу я. Это Мишкин голос. И сам он стоит, высоко подняв над головой свою удивительную лампу-жестянку.

Я выбрался к нему на сухое место и огляделся. Пещера была маленькая и довольно узкая, со сводчатым потолком.

Ручей вытекал из отверстия в одной стене пещеры, пересекал её по углублённому дну и исчезал в другом отверстии – том самом, из которого я только что выбрался.

– Видал? – торжествующе спросил Мишка. – Открытие это может быть, – продолжал он, выдержав значительную паузу, чтобы дать мне осмотреться.

Я перевёл глаза со стены на самого Мишку: он успел уже весь перемазаться копотью своей лампы и сам, с блестящими на чумазом лице глазами и зубами, походил на удивительного горного чертёнка.

Ну конечно, – открытие. Такой уж человек Мишка – ему во всём везёт. Если силки ставить, так самые голосистые птицы – Мишкины, если за малиной пойдём, он всегда самой крупной наберёт… Вот и теперь, у меня – ничего, а у Мишки уже – открытие.

При этой мысли что-то вдруг сжало мне сердце и я отвернулся.

– Чего молчишь-то? – заговорил наконец Мишка, – как у нас с тобой всё в делёжку, так и открытия – пополам.

Я почувствовал себя неловко: Мишка будто подслушал мои мысли, а они были не очень-то хорошие…

– Не надо – пополам… – пробормотал я было с раскаянием, но Мишка меня перебил.

– Лампу бери, – сказал он торопливо, – и свети.

Я осторожно опустил колеблющееся пламя к самой земле. Стена, из-под которой ручей втекал в пещеру, имела сильный наклон, и отверстие в ней, через которое ручей пробирался в пещеру, было очень небольшое, вода заполняла его целиком: проползти в него можно было только лёжа ничком и даже опустив голову в воду.

Мишка лёг на пол и старался заглянуть под стенной уступ.

– Ничего не видно, – промолвил он с сожалением и, помолчав, добавил небрежно: – Наверное, и там ещё какое открытие.

Мне стало досадно: уж это Мишка задаётся. Сколько ему ещё открытий надо? И, отвернувшись, с лампой в руках я направился к противоположной стене.

– Куда ты? – воскликнул Мишка, но тут же, вскочив на ноги, договорил поспешно: – Ладно уж, погодить до другого раза, всюду не разорвёшься.

Я понял, что и Мишкино неустрашимое сердце дрогнуло, опускаться с головой в воду и ему боязно. Однако, если дать ему это понять, он из одного самолюбия полезет куда угодно. И потому я быстро отвернулся, поднял коробку кверху, точно хотел рассмотреть стенку, и замер: по стене, над самым выходным из пещеры отверстием, бежали какие-то извилистые яркие прожилки золотистого цвета.

– Мишка, – сказал я, – смотри!

Мишка взглянул, проворно нагнулся и поднял кирку.

– Так я и думал! – сказал он радостно. – Потому что – уж если в гору лаз есть – обязательно в ней чегой-то найдёшь? Золото это, Серёжка. Чегой-то мы на него сделаем? А?

– Заповедник, – сказал я и глубоко вздохнул от волнения. – Как в Аскании. Зверей всяких в него поедем покупать по всему свету. В Африку, например, идёт?

– Идёт! – закричал Мишка. – Я, брат, и сам сколько думал – чегой-то мне в Африку так крепко хочется? Свети, а я как резану… – и, отклонившись назад, он сильно взмахнул киркой и ударил по камню, над самым отверстием, через которое мы пробирались в пещеру.

Звонкий удар смешался с таким гулом и грохотом, что я невольно зажмурился. Фонтан воды ударил мне в лицо, я откинулся назад, оступился и, падая, больно стукнулся затылком о стену.

– Серёжка! – услышал я Мишкин испуганный голос, – да где же ты? Куда ты лампу-то дел? Серёжка!

Я с трудом пошевелился, сел и дотронулся пальцем до глаза. Открыт. И другой – тоже. Но почему же я ничего не вижу? Ведь выходное отверстие немножко светилось, и в пещере раньше было не совсем темно и без лампы…

– Мишка, – заговорил я, – почему так темно?

Мишкина рука нащупала моё плечо.

– Лампа где? – повторил он настойчиво.

– Уронил, – медленно отвечал я, с трудом приходя в себя. – Мишка, что это было? А?

Мишка помедлил с ответом.

– Обвалилось, – наконец отозвался он и добавил с какой-то жуткой торопливостью: – Лампу скорей найти надо. Поглядеть, что случилось.

Я похолодел и крепко сжал Мишкину руку. Я понял: он не хочет говорить того, что сам уже знает.

– Спичку зажги, – сказал я, – при свете скорее найдём.

Мишка смущённо кашлянул.

– Спички не помню куда подевал. В кармане вот одна осталась, годится лампу зажечь. А искать уж так, в потёмках придётся.

Став на колени, мы проползли до стены, повернули, поползли обратно. Мы ощупывали каждый камешек, каждую горсточку песка. Лампа представлялась мне теперь самой большой драгоценностью.

– Не нашёл? – время от времени спрашивал кто-нибудь из нас, и в ответ неизменно слышалось: – Нет!

Мне казалось, что темнота становится всё гуще, всё тяжелее, а самые стены пещеры наклонились над нами, сдвигаются всё ближе, ближе…

Прошло несколько томительных минут… И вдруг у меня вырвался – не крик, кричать было страшно, – а вздох:

– Нашёл! – Пальцы мои схватили жестяную коробку, да так на ней и закостенели.

– Давай, – так же тихо отозвался Мишка. Нащупав мою руку, он потянул её вместе с коробкой,

– Да отпусти ты, – с досадой сказал он. – Чего вцепился? Ишь – сухая, до самой стены долетела. Только бы спичка-то зажглась!

Помолчали.

– Мишка, – зашептал я опять. – Чего же ты не зажигаешь?

– Боюсь, – тихо донеслось до меня. – Вдруг не зажгётся спичка-то?

Я съёжился и замолчал, но слух мой так обострился, что я улавливал каждое Мишкино движение.

Вот он поправил и вытянул побольше фитиль из коробки, вот вынул спичку и поднёс её к стене…

Чирк… Ничего.

И опять, немного погодя, чирк…

Слабый жёлтенький огонёк осветил Мишкину руку, к ней приблизилась другая… фитилёк мигнул, выпустил струйку копоти и разгорелся.

Мы молча, с восхищением смотрели друг на друга. Теперь, когда страшная подземная темнота частично рассеялась, нам на минуту показалось, что с ней ушли и все наши беды.

Первым опомнился Мишка.

– Давай смотреть скорей, – сказал он и, повернувшись, приблизил лампу к стене.

Тут только мы поняли, какая беда нас постигла: большой камень над выходом из пещеры, подточенный сыростью, наверное, едва держался на своём месте и рухнул от удара Мишкиной кирки. Нижняя часть его, выгнутая в виде арки, краями оперлась о берега ручья, и теперь ручей протекал в новом, суженном отверстии, совершенно его заполняя.

Огонёк лампы слабо мигал. Он то вспыхивал, то вдруг съёживался и выпускал тонкую струйку копоти, и тогда я чувствовал, как темнота давит мне на плечи.

Сырость пещеры, сначала незаметная, всё больше пронизывала наши полуголые тела. Иногда капля, срываясь с потолка, звонко шлёпалась об пол. От каждого звука мы вздрагивали и молча прижимались друг к другу. Так стояли мы, наблюдая за единственной жизнью в этом страшном месте – за нашим трепещущим огоньком.

– Сколько он гореть будет? – проговорил вдруг Мишка, не глядя на меня и не шевелясь.

Я вздохнул и ничего не ответил. Стоять и молчать было страшно, но двигаться и говорить казалось ещё страшнее.

Сколько прошло времени, мы не знали, как вдруг что-то холодное коснулось моей ноги. Я отдёрнул её, глянул вниз и, вздрогнув так сильно, что толкнул Мишку плечом, отскочил к стене.

– Ты чего это? – спросил Мишка, выходя из задумчивости. Я молча указал головой на ручей. Вода его, понемногу поднимаясь, приблизилась уже к самым нашим ногам.

Мишка неожиданно свистнул, но тут же зажал рот рукой, так странно и жутко отозвался свист под сводом пещеры. Нагнувшись, я приблизил лампу к заваленному отверстию. Камень, лежавший поперёк ручья, не давал возможности вытекать из пещеры всей воде, и уровень её медленно поднимался. Через некоторое время вода должна была заполнить всю пещеру.

Однако эта новая угроза сослужила нам службу, вырвала нас из странного оцепенения.

– Держи лампу, – сказал Мишка и, шагнув вперёд, решительно ступил в воду. Он потрогал камень, подсунул под него руку и, повернувшись, пытливо посмотрел мне в глаза.

– Мырять надо, – сказал решительно. – Пропадём а то. Зальёт как мышов! У тебя сердце стерпит, мырять-то?

Я почувствовал, точно и вправду, холодная рука сжала мне сердце.

– Нырять… – пробормотал я, но тут же справился с собой и договорил, стараясь не смотреть на Мишку: – Велико дело! Ну, кто первый?

– Я первый, – отвечал Мишка, и голос его вдруг странно дрогнул. – Коли там не пролезть, я… ворочусь, – добавил он, и я вдруг почувствовал, что его рука ищет мою. – Ты не сумлевайся, Серёжа, ну… – Он глубоко вздохнул и, словно боясь, что его решимости не хватит надолго, поспешно выдернул руку из моей и повернулся к камню.

Молча я следил, как Мишка потрогал камень, точно пробуя его поднять. Затем оглянулся на меня, махнул рукой и, наклонившись, исчез в отверстии. Вода слегка запенилась, на ней закружилась воронка. Я остался один…

Теперь, когда Мишки не было, темнота давила ещё сильнее. Слабое пламя лампочки, казалось, гнулось под её тяжестью и иногда пускало струйку копоти, точно задыхаясь в борьбе.

Выбрался ли Мишка? А если… Я не решался договорить даже в душе.

Холодная вода опять коснулась моей ноги. Нужно торопиться.

Я встал и оглянулся. Лампа стояла у стены, слабый жёлтый огонёк её еле мерцал. И опять он показался мне живым существом в этом мёртвом мире. Сейчас он останется один и, вздрагивая, в страхе будет ждать, как к нему подбирается злая свинцовая вода…

В последний раз взглянув на огонёк, я подошёл к разлившемуся ручью. Нырял я и плавал хорошо, но здесь… сама вода казалась не водой, а каким-то ужасным расплавленным металлом.

Глубоко вздохнув, я набрал в грудь воздуха и закрыл глаза.

– Голову ниже, – говорил я себе погружаясь – ближе ко дну, чтобы не зацепиться, ещё… ну…

Я наполовину плыл, наполовину полз, поднимая руку и ощупывая над собой твёрдый гладкий камень. Ещё… ещё… И вдруг меня потянуло назад. Пояс штанишек зацепился за какой-то выступ сверху, а напор воды не давал повернуться. Мои усилия истощили запас воздуха в груди, в ушах зазвенело, потом что-то с силой потянуло меня за волосы… больше я ничего не помнил.

Острая боль заставила меня открыть глаза. Я лежал на песке около ручья, надо мной склонился Мишка, а грудь мою жгло, точно огнём.

Я застонал и пошевелился. Мишка взглянул в мои открытые глаза и, вскрикнув, кинулся меня обнимать.

Он был такой бледный, что веснушки на его лице показались мне чёрными.

– Серёжка, – кричал он, – живой ты, живой!.. – Он тряс и мотал меня, как щенок куклу, а затем вдруг поднял, посадил на песок и в восторге шлёпнул по груди.

– Ой! – закричал я не своим голосом и оттолкнул его.

Тут Мишка всмотрелся в меня пристально и вдруг густо покраснел.

– Это я тебя песочком, – сказал он неуверенно. – Дышал чтобы. Ты водой примочи, а то… подрал маленько.

Я опустил глаза: грудь и живот мои были покрыты частыми царапинами, точно кто сдирал с меня кожу железной щёткой.

– Дышал чтобы, – пробормотал Мишка жалобно и окончательно растерялся.

Тут только я понял, что случилось.

– Мишка, – сказал я. – Так это ты в трубу лазил меня искать… не побоялся?

– Ну и лазил. Велика невидаль! Саданул ты меня там, пока я тебя за волосья… А кожа зарастёт. Не маленький!

Он схватил пальцами правой ноги камешек, подбросил его кверху и ловко поймал на подъём.

– В глаз чего-то попало, с камня с этого, – пробурчал он и отвернулся. Плечи его вздрагивали.

Я молчал. Похоже, Мишку лучше сейчас оставить в покое. Кроме того… камень, должно быть, и в самом деле был очень грязный, и с него что-то попало в глаз и мне…

Мишка ещё потоптался на месте, запустил руку в карман мокрых штанишек, и там что-то глухо брякнуло.

– Слыхал? – спросил он с оттенком прежней весёлости и опять брякнул.

– Что это? – спросил я.

– Открытия! – И Мишка с торжеством вытащил из кармана горсть камешков. – Как мырять, значит, я с полу подобрал. Коли там руды какие – гору и сверху продолбать можно. Понял? – И, сунув камешки обратно в карман, он наклонился ко мне. – До дому-то дойдёшь? – спросил он заботливо.

Я слабо кивнул головой и внезапно опустился на песок.

– Миш, я на минутку, – пробормотал я, чувствуя, что глаза мои уже не смотрят, а скала заколыхалась и поплыла куда-то…

– Серёжка, Серёжка, – услышал я, будто издалека, испуганный Мишкин голос. – Солнце, глянь, садится. Куда же мы ночью-то? Вставай, слышь!

– Сейчас, – бормотал я, – я на минутку, Мишка…

– Вот те клюква ягода, – раздался вдруг надо мной густой незнакомый бас. – Мишка, ты чего это тут ворожишь?

Я с трудом приоткрыл глаза и взглянул вверх: высокий бородатый человек наклонился и пристально меня разглядывал.

– Дяденька Степан! – радостно закричал Мишка. – Серёжка это, из Москвы который. Мы с ним дружим!

– «Дружим…» – передразнил человек. – Тебе попадись только, отчаянная голова. То-то ты его уж задружил совсем.

На этом, как я ни старался, глаза мои закрылись окончательно.

– Дяденька Степан, – услышал я ещё через некоторое время далёкий Мишкин голос. – Ты его на седло поперёк себя ложи, а я и так добежу, я – скорый. Поперёк! Вот!

– Самого бы тебя поперёк – ремнём хорошим, пострелёнок, – проворчал бас.

Земля подо мной закачалась сильнее, я почувствовал, как меня поднимают, что-то мерно зацокало, как будто подковы по горной тропе, а потом всё провалилось в пустоту…

Я не знал, через сколько времени меня опять разбудило знакомое скрипение дивана в дядином кабинете и до сознания дошёл дрожащий, ласковый, точно и не тёти Варин, голос:

– Тише кладите, осторожно, боже мой, мальчик чуть дышит. Пётр, Пётр, что с ним будет?

– Здоровенный бродяга будет, – утешительно пробасил дядин голос. – Скоро по неделе в лесу бегать будет, а придёт – веселёхонек. Уж я вижу – наша кровь!

Тётин грустный вздох – было последнее, что я слышал в этот полный событиями день.

На этот раз с очередным письмом маме у меня долго не ладилось. Мне хотелось и рассказать про всё, и чтобы она не напугалась: ведь мамы всегда чего-то боятся.

Поэтому я долго думал и, наконец, кажется, написал хорошо: