"Ледяной телескоп (сборник)" - читать интересную книгу автора (Клименко Михаил)

3

Кобальский ждал меня у бетонного столба на углу, где были аптека и ателье. Он коротко отчитал меня за опоздание.

Наискось на другой стороне улицы перед открытыми воротами стояла довольно странная тележка на четырех велосипедных колесах. В тележке высилась наспех сколоченная из старых заборных и мебельных досок прямоугольная вертикальная рама. Из рамы торчал огромный плоский футляр. Еще в тележке лежал здоровенный, со всех сторон заколоченный фанерный ящик.

Я сдал назад, подъехал к тележке. Мы молча, быстро прицепили ее к автомашине и немедленно отправились в путь.

Всю дорогу мой пассажир что-то рисовал и высчитывал. Комкая, совал исчерченный лист в портфель, доставал чистый и, покусывая губы, продолжал в том же духе. Далеко за городом, когда мы повернули так, что солнце стало бить нам прямо в глаза, я обратил внимание на нездоровую серость лица Станислава Кобальского. Седоватая щетина на его подбородке была не то клоками выстрижена, не то торопливо, неряшливо выбрита. А уши!.. На это я мельком обратил внимание еще рано утром. Но тогда они не были так изъедены, как сейчас.

Когда отъехали от города, я как можно спокойнее сказал:

— А знаете что, Кобальский. В сарае под черепками я нашел чью-то одежду. Полный комплект.

— Ну и что? — фыркнул он.

— Ничего. Это ваша одежда. Я вас видал в ней не один раз.

— Не знаю, не знаю!.. Ерунда всякая! Это зачем же я, интересно, стану прятать свою одежду в вашем сарае? Глупо ведь! И знаете, что я вам скажу. Со своим дядей и разбирайтесь, откуда в вашем сарае взялся полный комплект моей или чьей-то там одежды. Странные вы какие-то оба. То по голове молотком, то черепки, то одежда!.. Не шумели бы вы лучше. А то все виноватых где-то ищете…

Я замолчал. Ну и дядя: сказать мне было нечего.

Наконец свернули с дороги и через полчаса остановились неподалеку от глиняного холма, прямо под высоковольтной передачей. Отцепили тележку, сняли футляр и извлекли из него голубого стекла зеркало площадью около трех квадратных метров и такую же большую дымчатую линзу, закованную во внушительным, изящно выполненный металлический обруч. Эту линзу установили прямо под проводами, там, где был наибольший провис. С боков закрепили ее двумя наклонными штативами. Метрах в семидесяти от линзы таким же образом установили зеркало — как оказалось, состоявшее из двух половин, — установили так, чтоб солнечные лучи, отражаясь от синей поверхности правой половины, падали прямо в линзу. Таким образом, глиняный холм, линза и зеркало находились на одном луче зрения. Несколько в стороне от этой оптической оси Кобальский на торец поставил призму. Гоняя меня с трехметровой линейкой, он при помощи теодолита все тщательно выверил, а затем рядом с линзой установил два эмалированных ящика. Это были какие-то преобразователи. Отходящие от них нетолстые изолированные провода он при помощи грузиков набросил на два провода высоковольтной электропередачи — по одному на каждый. Я только удивлялся, как его при этой манипуляции не убило. Толстые провода от преобразователей он подключил к двум гнездам в обруче линзы, расположенным на краях ее горизонтального диаметра. Видно было, что преобразователи (выпрямители переменного тока, сообразил я) и шедшие от них провода с увесистыми, туго пружинящими медными штырями, — предельно простые, самодельные приспособления, изготовленные, может быть, самим Кобальским. Это насильственное соединение исключительно тонко и изящно сработанной линзы с небрежно, поспешно собранными, домодельными приспособлениями напоминало чем-то Пегаса, запряженного в плуг. Тут все как-то очень уж не клеилось одно с другим. Прежде всего выпирала торопливость, сиюминутность — мошенническая торопливость!.. Эти безобразные штыри. На каждом здоровенный болт, при помощи которого крепился кабель. И дело было в конце концов не в эстетике и гармонии… Меня волновало другое: не слишком ли велика будет для линзы сила тока? Однако я не ввязывался. Не мое дело, конечно. Откуда мне знать? Может, именно так и надо.

Все было готово, как я понял.

— Теперь вот что: садись-ка, Максим, в свой автомобиль и въедь во-он туда, где я черту сделал… Стань в нем между зеркалом и линзой, параллельно им. От линзы автомобиль должен находиться на расстоянии примерно десяти метров. Гляди все время в мою сторону. Когда я подниму руку, заведешь мотор. И только тогда в пределах одного метра начнешь ездить вперед и назад. Беспрерывно. Метр назад, метр вперед. Понял? Он тут же открыл правую дверцу автомашины и каким-то цепким клеем изнутри приклеил к ветровому стеклу небольшую, вдвое больше спичечной, открытую коробочку из плотного белого картона.

— Станислав Юлианович, а вы не повредите мне здоровье?

— Ну что ты! — коротко, снисходительно возмутился Кобальский. — Опасно находиться лишь по ту сторону нейтрино-вакуумной линзы. А от зеркала этой масс-голографической установки при этой простой процедуре вреда ты получишь не больше, как если б с полчаса позагорал на берегу моря. Да и ультразвук, который в ту сторону, к холму источает линза, совершенно безвреден.

— А что же вы сами не садитесь за баранку?

— Да ты пойми: вся беда в том, что я не умею плавать. При всем моем могуществе мне этому и в десять дней не научиться. Да и с автомобилем я не смогу так ловко обращаться, как ты. И кроме того, человек, который будет сидеть в автомобиле, должен быть покладистым, умным, добросовестным и образованным. Видишь, целый ряд условий. И ты всем им отвечаешь. Гордись!

— Да, «гордись»!.. — скептически хмыкнул я, пытаясь понять, что он затевает. — Ну, допустим, умею я плавать. Какое тут это имеет значение?

— Огромное, Максим! И что значит «допустим»? — рассердился он. — Если не умеешь плавать, можешь отправляться ко всем чертям!.. Дело серьезное. Ну чего ты боишься? Не бойся, говорю, никакого вреда ты не получишь.

Я пошел к машине, сел в кабину, завел мотор и въехал на указанное место. Заглушил мотор и стал ждать.

Кобальский включил оба преобразователя и побежал к зеркалу. Я внимательно следил за ним. Не знаю, что он там сделал, но только зеркало по всей своей плоскости переменило синий цвет на темно-красный. Было такое впечатление, что теперь оно сплошь залито тяжелым расплавленным металлом. Кобальский, поглядывая на солнце, слегка поворачивал зеркало то в одну, то в другую сторону. Прошло минут пять. Мне стало не по себе. Несмотря на утро, воздух уже сильно раскалился, и вокруг с каждой минутой становилось все жарче и жарче. В наглухо закрытой машине еще и от разогретого мотора веяло духотой. Эксперимент мне определенно не нравился. Меня сильно беспокоило раскаленное, с пурпурными бликами зеркало, но больше того — черно, угольно потемневший за ним Кобальский. Зеркало по краям, по обручу, слегка дымило. Когда я уже собирался было открыть дверцу и выйти из машины, он махнул мне рукой. Я нажал педаль стартера. Мотор с трудом, с какой-то необычной, странной неохотой завелся и, несмотря на приличный газ, едва-едва набирал обороты. Переключая передачи, я в пределах одного метра стал ездить то вперед, то назад.

Через некоторое время я глянул направо и сквозь прозрачную теперь линзу увидел, как из-под одной стороны холма вырывается сизоватый дым. Холм, вздрагивая, как бы осыпаясь, двигался назад. Посмотрев сквозь линзу минут через пять, я очень ясно увидел, что на месте холма — или вместо холма! — появился и, как бы передразнивая меня, каждый раз в противоположную сторону, назад и вперед двигался мой автомобиль. Мне же неотвязно казалось, что это неяркое отражение автомобиля в полированной поверхности линзы, пока я не смекнул: ведь зеркальное отражение должно двигаться параллельно, в ту же сторону, что и отражаемый предмет.

Я продолжал ездить туда-сюда в пределах того же метра, пока ко мне, выключив преобразователи, не подбежал Кобальский.

— Все, довольно! — удовлетворенно крикнул он. — Все нормально. Спасибо, Максим!

По его требованию я отъехал в сторону. Заглушил мотор и вышел из машины. И тут я обратил внимание на то, что вижу как бы двумя зрениями: ясно вижу окружающее обычным образом и откуда-то издали и свысока — тоже отчетливо, но бледным, неярким наслоением — вижу обширное пространство, среди которого мы находились… Вторым зрением, не различая деталей, видел внизу и довольно далеко маленького Кобальского, себя, свой автомобиль — все это за линией электропередачи. Видел все это «неплотным» зрением из кабины своего старенького «Москвича».

— Кобальский, у меня что-то со зрением случилось! — растерянно крикнул я. — Галлюцинации какие-то, миражи… Что вы со мной сделали?

— Ерунда! Это не мираж. Второе зрение даже удобно, ты быстро к нему привыкнешь. Вот увидишь. И перестанешь его замечать.

— Ну да, «удобно»!.. Оно путает внимание.

— Побыстрей помоги мне упаковать установку, — увлеченно, не глядя на меня, коротко бросил Кобальский. — А это смутное зрение у тебя из-за него… — И удовлетворенно добавил: — Ничего: лучше Большого Кеши получился… Парень что надо! Не то что Кеша — плавать умеет!..

Он надел толстые резиновые перчатки и стал сдергивать с высоковольтной линии проводки, которые недавно набросил. Я посмотрел, куда он небрежно кивнул.

На том месте, где был глиняный холм, стоял другой, такой же, как мой, автомобиль. Я думал, что это еще какое-нибудь отражение. Ничего не мог понять, пока, отвлекшись от другого, совершенно самостоятельного, неплотного зрения, мне не удалось соотнести, соразмерить с чем-либо величину стоявшего вдали автомобиля. Саксауловые деревца, ютившиеся с северной стороны холма, которого теперь и в помине не было, по сравнению с автомобилем были настоящими былинками. Тот, другой автомобиль, до неправдоподобности увеличенная копия моего настоящего, был не меньше восьмиэтажного дома. Какой-то частью, долей целого, я ощущал себя там, за рулем, с мыслями и намерениями, соответствовавшими тамошней ситуации, слушал, как работает мотор, видел перед собой приборный щиток…

Там, в полукилометре от нас, дверца гигантского старенького «Москвича» отворилась. Наружу показалась одна нога, потом другая (мне не верилось, что я все это вижу). Слегка согнувшись, человек-исполин выбрался из автомобиля, встал во весь свой потрясающий рост. Он был точь-в-точь в моей одежде, во всем так похож на меня, что я не мог отделаться от ощущения, будто вижу себя в каком-то циклопическом зеркале или на удивительном объемном экране.

Появление колосса, который был почти вдвое выше гигантского автомобиля, не то что удивило меня, а буквально потрясло. Автомобиль — это еще так себе: небывало большая машина, и только. Но огромный человек… Не статуя, не каменное изваяние, а живой человек со всеми тонкостями движений. Скорее я сам был похож на одеревеневшего истукана. Мои чувства, способность понимать в тот момент находились в каком-то неопределенном, пограничном состоянии: мой обычный жизненный опыт упорно противился признать физическую, телесную реальность гиганта. Я цеплялся за стихийное, слабым ключом бившее из подсознания сомнение — что все это не так, что не следует верить глазам своим. Сомнение в истинности своих ощущений было одновременно и зыбкой надеждой рассудка, что вот-вот, еще несколько мгновений, и суть оптического эффекта, и уловка Кобальского — все станет ясным.

Я был ошеломлен.

Кто это был там? Я?..

Да, это был я. Другой, огромный я, и никто иной.

Мой близнец-исполин с такой силой захлопнул дверцу своей громадной автомашины, что от взрывоподобного удара мы с Кобальским на миг замерли.

— Поосторожней нужно, — раздраженно, негромко заметил Кобальский. — Старайся предвидеть результаты действий.

Я не совсем понял его: почему он обратился ко мне?

Великан глядел в нашу сторону. Другим, неярким, но отчетливым зрением я видел, как он видит нас. Теперь мне это неплотное второе зрение не очень мешало: я знал, что это такое, а раз знал, то и быстро стал привыкать к нему.

Содрогая землю и оставляя в ней глубокие ямы-следы, исполин подошел к нам. Он остановился по ту сторону высоковольтных проводов, присел перед нами. Его лицо, руки имели естественный, приятный цвет — все полнейшая моя копия, включая одежду, обувь, только копия устрашающе увеличенная…

Может быть, оттого, что я не ждал его слов, я испуганно отшатнулся, когда, как сдержанный, близкий гром, раздался его рокочущий бас:

— Забавно как…

Я повернулся и увидел его лицо в устрашающей близости.

Он с улыбкой, с искренним любопытством разглядывал нас.

— Какой я маленький… да удаленький… — тихо, рокотно засмеялся он. Речь его раскатывалась так медленно, что его слова поначалу было трудно понять.

Я кое-как, все еще не освоив происходящего, в замешательстве помогал Кобальскому упаковывать зеркало и линзу в плоский футляр, а сам все поглядывал на исполина и одновременно его зрением с высоты с интересом разглядывал Кобальского, себя, маленькую автомашину. Его ироническое любопытство раздражало меня.

— Нас ведь могут увидеть, когда поедем. А, Станислав Юлианович?.. — после короткого молчания рокотно спросил он.

Он сказал то, что подумал и только что хотел сказать Кобальскому я.

И не ему, а мне Кобальский совсем негромко ответил:

— Ничего. Поедем по самому бездорожью. Я знаю, по пескам и такырам можно проехать незамеченным.

— Пустыня не так безлюдна, как вы думаете, — возражая Кобальскому, пророкотал исполин. — Там могут встретиться пастухи со стадами овец.

— Это не беда, — закрывая замки футляров, между прочим продолжал Кобальский, — нет ничего проще, чем объехать стадо. А пастухам никто не поверит: мираж! Да, кстати, Максим, будь поосторожней: смотри, эти высоковольтные провода не порви.

На слова Кобальского иногда отвечал мой двойник-исполин, иногда я сам. А то часть реплики говорили одновременно. Когда же фразу начинали вместе, я тут же осекался: его голос заглушал мой, да и говорил он медленнее меня, и я по быстро приобретенной привычке соглашался с тем, что остальные слова договаривал он, потому что смысл наших высказываний почти всегда был один и тот же. Почти, но не всегда, успел я заметить…

Вначале я намеревался вернуться домой. Однако теперь все оборачивалось таким неожиданным образом, что не быть свидетелем дальнейшего было просто неразумно. Тем более Кобальский убедительно просил «довести дело до конца». Он опасался, что мой двойник-великан вдруг станет действовать слишком независимо и тогда можно было бы прибегнуть к моей решительной воле. Я не размышлял и согласился сопровождать его, хотя конечный смысл всей этой его затеи был мне непонятен.

Мы все собрали и подъехали к циклопическому автомобилю. Наспех перекусили. Мой близнец тоже поел. В его сумке все было подобно нашему, только огромное: огромные куски хлеба, сочные помидоры величиной с добрый валун, глыбы халвы и прочее. Посреди поспешной трапезы я просыпал соль и отправился было к исполину, сидевшему метрах в тридцати от нас, но Кобальский тут же меня остановил, сказав, что вся та пища всё-таки великанская, и что есть ее нам ни в коем случае нельзя.

Достав из саквояжа рупор, Кобальский прокричал колоссу, чтобы тот осторожно поставил тележку с футляром и наш автомобиль в свой, на заднее сиденье, а нас поднял в коробку, которая была перед ветровым стеклом внутри кабины. Все было сделано в два счета. Я никогда не испытывал большего страха, чем в тот момент, когда великан-двойник протянул ко мне свою руку. Он большим и указательным пальцем взял меня под мышки, поднял и на огромной высоте, как букашку, пронес в открытую дверцу циклопического автомобиля. Держал он меня очень бережно, я ощущал это по дрожанию его пальцев.

Я боялся, что он или раздавит меня, или из-за своей вполне естественной осторожности уронит с огромной высоты. Я как мог правой рукой сверху обхватил его указательный палец, а перед самой дверцей не выдержал и крикнул: «Осторожно, осторожно! Смотри не урони меня. Подставь снизу ладонь левой руки…»

Он от моих слов расхохотался, меня замотало в его дрожащей от смеха руке. «Значит, — подумал я, — он даже не подозревает о моем страхе и мои слова для него были полной неожиданностью, раз он так рассмеялся».

— Печально было бы, — смеясь и кашляя, громоподобно проговорил он, — неприятно было бы уронить самого себя… Чего ты боишься? Я ведь и сам знаю, что с такой крошкой-малявкой надо быть поосторожней! Что, не так, что ли?

Я понял, что он достаточно самостоятелен и заметно безразличен ко мне, раз так заразительно смеялся, когда мне было далеко не до смеха. Да и это его ироническое «крошка-малявка» мне совершенно не понравилось. Он вел себя так, как часто по отношению к другим вел себя я: без лишних «сантиментов». Да и что следовало мне от него ожидать? Ведь он был я, другой я со всеми особенностями моего характера, только огромный, сильный и такой демонстративно независимый, насмешливый. Меня беспокоило его безразличие ко мне, а потому смущала и величина. В нем сразу же обнаружилась готовая к действию моя заносчивость, только преувеличенная: я такой могущественный! И тут я поймал себя на мысли: вот как неожиданно проявились — да еще, наверное, и не так могут обернуться против меня же самого! — некоторые черты моего характера. Тысячекратно в моем близнеце обеспеченные силой, эти мои личностные свойства теперь таким неожиданным образом подавляли все мое существо.

Безусловно, моя масштабная копия обладала качеством индивидуальной цельности, уже приобретала свой личный опыт и, конечно, постепенно должна была становиться все более и более самостоятельной, со временем во всех отношениях все менее и менее похожей на меня. Но перемениться так быстро, перестать замечать меня так искренне — это для меня было слишком большой неожиданностью.

Не напрасно Кобальский искал и во мне нашел человека добросовестного, покладистого, безбоязненного. Ну и с целым рядом других достоинств (не считая того, что я еще умел плавать и водить автомобиль!). Теперь я его понимал: насчет моего ума и прочего такого он явно иронизировал. Для Кобальского было важно, чтоб человек, которого он выбрал для осуществления своего замысла, был самонадеянным, заносчивым и в то же время покладистым. Смышленый фотограф был уверен, что я для него открытая книга. Он был убежден, что со мной «вся игра сделана». Мне казалось, что я знал себя. Но попробуй отговори исполина от предстоящей поездки…

Я размышлял не больше минуты и пришел к выводу: исполин относится ко мне точно так, как я обычно относился к другим. Ведь я для него был другой.

«Выходит, — подумал я, — что к нам в конечном счете относятся так, как мы относимся к другим? Да, но, конечно, не всегда».

Все это так, но сейчас-то я имел дело не просто с выводом, от которого можно отмахнуться, а с отразившейся, отлетевшей от меня моей сутью, которая была воплощена в огромную массу и обладала колоссальной силой…

Что теперь — уйти, убежать от своего самодействующего отражения? Нет, конечно, теперь на произвол Кобальского свою копию я оставить не мог. Да, я боялся: колосс мог натворить бед.

Озадачивал он меня и своими физическими качествами. Я не хуже многих других, знающих физику и биологию, понимал, что при таком увеличении объема и массы моя копия должна просто-напросто раздавить себя — или рассыпаться, или расползтись. Его ноги, казалось, не должны были выдержать вес всего его тела… Но этого не происходило. Очевидно, физико-биологически его тело обладало особыми свойствами. И невиданную упругость, прочность его тела изначально обеспечивал сам способ создания — именно при помощи масс-голографической установки. Исполин был легок на ходу, хотя, когда шел, оставлял заметно вдавленные в землю, все о нем, казалось, говорившие следы. Речь его была медленной, рокочущей, голос самого низкого регистра — понятно, органы его речи не могли издавать колебания с такой же частотой, как и обыкновенный человек. Наши слова он воспринимал почти как писк. Да и сила звука нашего голоса была для него почти на пороге слышимости. Поэтому-то и пользовался Кобальский своим рупором. Хотя все, что он хотел сказать исполину, он мог сказать прямо мне, и тот все бы знал. Но Кобальский всячески форсировал самостоятельность моего двойника…

Не помню, как оказался я в толстостенной картонной коробке перед ветровым стеклом. Через минуту рядом со мной был и Кобальский.

Исполин сел в свой циклопический автомобиль. Завел мотор. Под нами все задрожало. Огромная машина тронулась с места и покатила. Мы с Кобальским стояли в коробке перед самым ветровым стеклом. Крепко ухватившись руками за борт, всматривались в быстро, очень быстро убегавшую под невероятный автомобиль пустыню.

С правой стороны, где находилась наша коробка, окно было закрыто. Но при такой скорости машины встречные воздушные потоки где-то находили, и немалые, щели — в них гудело и свистело, заглушая стук мотора. А еще сильнее, почти невыносимо для нашего слуха, брякала и звенела какая-то «железка» внизу под ногами водителя. Хоть уши от всего затыкай. Я оглянулся — за машиной все позади закрывала пыльная вихревая завеса.

Исполин зорко вглядывался в открывавшееся перед нами бездорожье раскаленной пустыни. Иногда притормаживал или слегка сворачивал и гнал дальше. Был осторожен. И я скоро перестал опасаться, что нашим воздушным вихрем разнесет какую-нибудь отару.

Руководствуясь картой, исполин водитель вел свою машину по самым безлюдным местам — к пустынному восточному берегу Каспийского моря. Скоро двигатель циклопического автомобиля забарахлил, и исполин битых несколько часов ремонтировал его.

Перед вечером, миновав северные границы залива Кара-Богаз-Гол, наконец оказались на безлюдном берегу моря.