Денис Гуцко
Тинто ретто

Стая амуров… Дотошный мог бы сосчитать: триста два. По фасаду, на крыше, внутри по всем потолкам. На перилах крыльца красовались четверо – правда, с обколотыми до тупых культяпок крыльями. Особнячок был облеплен амурами, как брошенный бутерброд мухами. В народе, к слову сказать, так и назывался: Дом амуров.

Но нет, ничего такого… Правда, дебютировал особняк как гнездышко парамоновской содержанки Лидии Леру, но сразу вслед за тем (ещё и паркет не во всех комнатах дотёрли) стал штабом 24-го Летучего красноармейского полка, потом конторой Рыбхоза. “Молодой Республике – свежую рыбу!”. Долго пробыл дурдомом. А когда построили новый многоэтажный психдиспансер на северной окраине, Дом амуров ни с того ни с сего превратился в художественную студию. (Обучение детей рисованию гипсовых яиц и кубов, лепке лошадок, а во втором этаже – несколько мастерских местных художников).

Теперь всё ушло, и сложноногие мольберты, и сквозной запах олифы. Сами художники, задумчивые и небритые, их прекрасно образованные жёны и прекрасно сложенные натурщицы – а Картина осталась. Искрятся пыльные утренние лучи. Чумазые потолочные купидоны пялятся сверху. Нарезанные рамой окна, тлеют куски заката. Она же не ведает ни перемен, ни тлена. Все те же суматоха и столпотворение битвы. Архангел Михаил против Сатаны: “наши” ломят, гад извивается… Копия, конечно.

Имела она странную славу. Служители кисти носились с этой легендой как дворовая детвора со своими страшилками. Якобы, если надолго остаться возле Картины один на один – они всегда так произносили, вполголоса с большой буквы – начинается чертовщина… то ли “туда” засасывает, то ли, наоборот, “оттуда” нисходит некто. Увы, при звуке русской речи сей некто улетучивается.

Происхождение Картина имела соответствующее – жутковато-расплывчатое.

В ту зиму бесчинствовали северные ветра, и небесная фабрика перекрывала столетние нормы по выработке снега. Тускловатым вьюжным утром Петрович по прозвищу Хмурые Брови (сокращенно ХэБэ), сторож во втором поколении, вышел на крыльцо – и прямо перед ним, укрытые дымящимся по ветру сугробом, лежали большущий прямоугольник, обернутый в брезент, и замерзший человек.

Человек так и остался безымянным (кто, откуда сам, как очутился-окочурился у крыльца студии?). Под задубевшим брезентом (Петрович содрал его в холле) оказалось то самое – Картина. И латунная табличка на резной раме: “Тинторетто. Битва Архангела Михаила с Сатаной в образе дракона. Копия К.К. Семенова”.

ХэБэ простоял перед ней час и пошёл звонить в Органы.

Приехали, сказали:

– Етит твою… в нашем коридоре и не развернешься с ней. Как он её тащил, жмурик-то?

Сфотографировали, заперли, опечатали, поручили Петровичу хранить пока, до особых распоряжений.

За человеком же ближе к вечеру приехала “Скорая”.

Говорят, на отправленный в Государственный Эрмитаж запрос вскоре пришёл ответ: в последние четыре года никто Тинторетто не копировал, выполненные копии находятся там-то по адресам таким-то (прилагался список с печатью), К.К. Семенов (прилагалось фото совсем другого субъекта) состоял в штате гардеробщиком, но прошлой зимой замерз пьяный на улице.

Зал, где по разрешению Органов обрел пристанище Архангел, добивающий дракона, художники единогласно невзлюбили. Не заладилась у них здесь работа. Ленины выходили кислые, смотрящие вдаль металлурги напоминали начинающих мытарей.

– Н-да, энергетика у этой штуки убийственная, – определил Чилингариди, дока в полтергейсте и астрологии.

Из зала сначала сделали выставочный, стаскивали сюда готовое, расставляли, развешивали. Водили восторженных девушек – ах, как прекрасно! – и прочих, менее ценных гостей. Но восторженные девушки и прочие уходили – и сразу как-то блекли полотна, терялись посреди стен как посреди пустыни. Однажды Бессоновский натюрморт сорвался с гвоздя и прорвал пейзаж Заволженского. Чуть не подрались. Заволженский назвал Бессонова плакатщиком, Бессонов Заволженского – примитивистом.

– Н-да, – молвил Чилингариди, изучив гвоздь – р а з н о з а р я д- н о с т ь.

Постепенно помещение опустело… так, сбросят рулоны холстины, коробки с красками.

И потекли туманные тёмные выдумки. Посиделки за “Анапой”, на закуску дольки яблока, разговоры о жизни после смерти, чакрах и тарелках – и в один прекрасный вечер заговорили о главном:

– У тебя уже было?

– Нет. Боюсь, знаешь ли… А вдруг… мало ли… совсем с катушек… Боюсь.

– Эх… а у меня было. Эт-то, брат, скажу я тебе… Тогда никто и не знал ещё. Ну, остался я на ночь. Как обычно, надо было срочно что-то закончить… кажется – “Миру-мир”. Ага… Начифирился, тружусь-корячусь, и вдруг слышу: клац, клац. Что такое? Думал, крысы. Смотрю – нет, ничего. Опять: клац, клац – будто птицы разговаривают. Посмотрел я туда… и всё поплыло, поплыло… бр-р… Внутри чувство распирающее. И будто вдруг лопнуло что-то. Будто извилины в голове лежали себе спокойно, упакованные как килограмм сосисек – а тут их развернули – и в кипяток! И после такая слабость, ничтожность такая…

– Да-а…

– Вот так вот… Не зря боишься…

– Занесло же к нам заразу потустороннюю!

Бывало, стакана после пятого-шестого, кто-нибудь бурно переливался через край:

– Представляешь, и он появляется… такой… понимаешь… такой яркий, такой… у-у… Другой. Не такой, как ты и я, совсем другой. Как инопланетянин… хуже…

– Зеленый?

– Что?.. Тьфу, дурак! Сам ты зеленый!

– Тинторетто, Тинторетто, а я маленький такой…

Могло статься, так бы и травили они друг другу эти байки – если бы не грянула в свои тяжёлые литавры трагедия. И главным героем на авансцену вышел персонаж незаметный, неожиданный, до этого неслышно обитавший в пристройке с недоразвитым, размером с тарелку, окном и здоровенным плюшкинским сундуком, заменявшим ему стол и кровать. Да-да, Хмурые Брови, угрюмый молчун Петрович.

Седунин, спивающийся областной мэтр (выставка в Москве, цикл “Любовь” – но давно, по молодости) после очередного семейного скандала явился в студию под крепким градусом, пробрался к себе и сладко уснул там, прямо на своем заброшенном “Портрете с полнолунием”. Ночью ему заплохело. Седунин поднял свой страдающий центнер, вышел в коридор… ему нужен был воздух, он ввалился в зал – там в полутьме стоял некто в цветастых одеждах, в пышном берете с острым пером. Полтергейст распахнул рот, в котором зрел, да так и не вызрел крик – а Седунин вздохнул и рухнул с инфарктом.

Петрович потом несколько раз приходил к нему в больницу с дефицитными апельсинами на дне выцветшего рюкзака, вздыхал, чесал брови. Оказалось, он давно уж свихнулся на живописном вопросе. “Замстило мне, только об одном и думаю”. ХэБэ культурно кашлял в кулак, озирался на соседние койки. Во всем признался: одежда из Музкомедии, украл, подпоив своего собрата, тамошнего сторожа. “Видел, как Шурка по пьяни наряжался”. Наслушавшись (подслушав) художников, разработал свою собственную каббалу и пытался, переодеваясь, перевоплотиться в самого, как он называл его, Тинтарета.

– Вот смотрю я: это какая ж силища в нём, душевный кураж, так сказать. Думаю, хоть раз бы почувствовать. Побыть бы, думаю, хоть раз в его шкуре. Ну, в Тинтарета шкуре. А то ведь всю жизнь червяком… Ну и придумал вот так, переодеться если. Как на живца, знаете ли… Одежда эта, главно дело, не наша, старинная, а как раз мне впору пришлась, как по мне сшитая, вот что! И тут ведь ещё слухи всяческие про привидение. Вы уж простите меня, дурака необразованного.

– Эх, Петрович, – скрипел в ответ Седунин. – Да разве ж тебя я так перепугался… Я тебя сразу узнал. Ты хоть в акваланг оденься, а тебя я узнаю. Каждый день ведь встречаемся, изучил. И… ты уж не обижайся, Петрович, но какой к черту из тебя сеньор Робусти! Посмотри на себя… ты же ходячая слава человеку труда. Штука-то в том… э-эх… штука-то в том, что стоял кто-то у тебя за спиной, кто-то стоял, да… Как это сказать… статный такой, красивый, такой какой-то… Смотрит на нас и тонко так, тонко, гад, улыбается.

Седунин глотал горький больничный воздух и, глядя на мушиный хоровод под потолком, тянул:

– Да-а… надо же, всего-навсего копия, а поди ж ты… вот ведь не должно так быть, копия ведь. Техника, что и говорить, довольно точная…

И нездорово оживляясь, он отрывался от серого блина подушки:

– Хотя дело, конечно, не в технике!

Седунин после инфаркта оклемался, бросил пить. А вот Петрович помер. Сильно затосковал старик, согнулся, запаршивел. Больше не притрагивался к одеждам из сундука. Всё лежал на нём, свернувшись сухим калачиком. Так в скорости и отчалил от никчемного, обманного бытия. Хоронили вскладчину. Зинаиду, дочь покойного, так и не разыскали. Говорили, явилась через месяц после похорон – опоздала, стало быть.

Тайный сундук прибрал Седунин. Студия под его руководством пожила еще какое-то время – так, как все вокруг: позевывая в ожидании аванса. Но однажды мир пополз по швам, авансов не стало, заказов не стало, не стало на некоторое время даже “Анапы”. “Анапа”, впрочем, вскоре вернулась.

И вот уже особнячок, засиженный амурами, продан Лёшке Брюлику, готовится стать ООО “Бриллиант”. Художники – кто в ларьках, кто в рекламных агентствах, скульптор – счастливчик – в ритуальной конторе. А Седунин – о, ирония кармы – сторожит Лёшкину недвижимость, живет после развода тут же, в той самой пристройке с недоразвитым окном. Спит, правда, на туристической раскладушке. “Забирай! Твоего здесь разве что пустые бутылки да эта дурацкая раскладушка. Может, сходишь куда – в поход!”. Сильно похудел, вдвое от прежнего.

Кисти забросил. Старые свои работы распродал кое-как на художественном рынке возле парка. Поклялся начать как-нибудь всё заново, и тогда уж наверняка создать что-нибудь грандиозное. И ещё поклялся, что клянётся себе в этом в последний раз.

Частенько он вытаскивает из сундука мешок с одеждой. Закинув мешок на плечо, выходит во двор и ныряет в провал черного хода. Долго идет по слепой кишке коридора, дважды лязгает ключом, визжит дверями. Поднимается на второй этаж, в зал, включает свет. Он стоит – и настороженно, чутко, стоит вокруг тишина. Прямоугольным протуберанцем вскипает в дубовой раме над ним битва. Пантократор, зависший в облаках с какой-то излишней, авиационной достоверностью. Рубленное спиралью хвоста, светом, древками копий и крыльями пространство. Седунин как-то особенно прислушивается к тишине.

Он совсем уже старик, бывший мэтр Седунин. Морщины исчеркали его лицо как отвергнутый набросок. Снимает очки, с костяным звуком щелкает дужками. Пенсионерские обноски – себе под ноги, и он становится совсем жалким в пожёванном бесцветном белье на таком же пожёванном, подготовленном для глотания теле. Переодевание.

Вот она, смешная, утратившая достоверные имена, одежда выныривает из мешка… Каждую вещь – почтительным, хорошо прорисованным жестом. Коричневые, похожие скорее на два сшитых вместе чулка, “штаны”. Он влез, шатко переступая с ноги на ногу, стянул веревочки на бедрах. Наверх что-то густого гранатового цвета, отороченное по низу красным. (Камзол?) Этот самый “камзол” еще на весу, пустой, куртуазно выпячивал петлично-пуговичную грудь, рукава-гусеницы моргали фиолетовым из частых разрезов. Надел, привязал что-то к чему-то, отогнув полы. Бегло застегнул бесчисленные пуговки – и напружинился, затвердел. Обулся в мягкие сандалии, и затем пышное “гофрированное” кольцо, белое, шуршащее, обвило его шею. Отчеркнутое белым, его лицо высветилось и огранилось. Как драгоценность на фарфоровом блюдце: полюбуйтесь-ка. Последним – объемный гранатовый берет с длинным пёстрым пером… Всё, церемония была окончена. Переодетый Седунин закрывал глаза, заглядывая в воображаемое, и его картофельный нос покрывался испариной.

Дождавшись какой-то особой фазы тишины, старик начал ритмично прибарматывать:

– Тин-тин… тон-тон…

Подбородок пошел вверх, правая рука согнулась в локте. Поза оперных солистов и пеших статуй героев. Те, кто знавал Седунина в прошлой жизни – художника Седунина – толстого, смешливого, талантливого, с жестами, похожими на падающие калачи, удивились бы, увидев его таким. Те же, кому он предстал уже спившимся – засаленным, скомканным, сонным – и вовсе бы его не узнали. Да и то сказать, эти капризные линии, а главное – эти цвета! Поди узнай человека в таком вот тряпичном салюте.

Вдруг он сорвался с места, возле самой картины распахнул руки, будто собираясь влететь вовнутрь. Рывок в сторону, остановка – и снова.

Бред его уже сыплется безостановочно:

– Ах, этот тощий народишко! Никогда гражданин Венеции, ни-за-что!.. Слышите, н и з а ч т о !

Он вскидывает руку, сначала это напоминает мазок кистью, но жест вытягивается, тяжелеет и делается похож на удар копьем. И ещё раз, ещё!

– Тинторетто… – бормочет, переведя дух, Седунин: Тинторетто…

Но что-то ему не то, не так. Семенит пальцами у висков, то ли перебирая что, то ли подгоняя на пути в свой мозг нечто упорствующее. Видимо, и на этот раз маскарадный спиритизм подводит его.

– Мне не кажется сложным до неба дотронуться! – гремит он.

Да куда там! Росту в нём метр шестьдесят четыре и, к слову сказать, даже поездка в автобусе, в котором нет поручней на спинках сидений, даётся ему с трудом: всю дорогу приходится тянуться.

Жмурится, постанывает. С надрывом, запрокидывая голову так, что берет съезжает на затылок:

– Мне не кажется сложным до неба дотронуться!

На два счета, будто ему не хватает дыханья, выталкивает из себя одно и то же заклинание:

– Тинто ретто… Тинто ретто… Тинто…

Но ничего, конечно, не происходит.

Амурчики с потолка таращат слепые гипсовые очи, по чердаку ходят голодные крысы, из густеющих ночных чернил проклевываются звезды. Словом, ночь как ночь.