Пронин ВикторРассказ

Виктор ПРОНИН

Рассказ

В кабинет Ксенофонтова вошел озабоченный и осунувшийся Зайцев и, не говоря ни единого слова, упал в кресло с таким опустошенным вздохом, что у Ксенофонтова перехватило дыхание - что-то произошло!

- Он от тебя ушел? - спросил Ксенофонтов.

- Ушел, - кивнул следователь. - И унес пятьдесят тысяч.

- Неужели поднял столько?

- Ксенофонтов! Это всего пять сторублевых пачек. Если бы ты рассовал их по карманам, это даже не отразилось бы на твоей стройной фигуре. Правда, он взял деньги не сторублевыми бумажками, а пятерками, десятками... Но для него это даже лучше - легче будет тратить, труднее поймать...

- И у нас есть такие места, где можно вот так запросто прийти и взять пятьдесят тысяч?

Зайцева всегда раздражали невинно-глуповатые вопросы Ксенофонтова, хотя потом он много раз убеждался, что не такие уж они и невинные, не такие уж и глуповатые - они сразу обнажали суть события. В самом деле, разве есть такие места? Оказывается, есть. Их находят время от времени люди, которые приходят и берут...

- Ты прав, - согласился Зайцев, не столько с вопросом Ксенофонтова, сколько с собственными мыслями. - Ограбили сберегательную кассу. Средь бела дня. Кассу! - громко повторил он, заметив, что Ксенофонтов опять собирается что-то спросить. - На окраине города. Подъехали на машине. Один остался за рулем, не выключая мотора. Второй с оружием...

- Огнестрельным, - успел вставить Ксенофонтов.

- Да, пистолет. Вошел в кассу и потребовал деньги. Бабахнул в потолок для острастки. Посыпалась штукатурка, девчушки, конечно, перепугались, дрогнули.

- Я бы тоже дрогнул.

- Не сомневаюсь, - усмехнулся Зайцев. - Так вот, он сунул деньги в сумку и был таков.

Ксенофонтов некоторое время соболезнующе смотрел на друга, потом окинул взглядом стол, заваленный исписанными листками бумаги, и, когда снова взглянул на Зайцева, сочувствия в его глазах уже не было.

- Ты напрасно, старик, думаешь, что только тебе живется тяжело. Если хочешь знать, мне приходится работать с гораздо меньшими зацепками, нежели тебе. Попробуй написать очерк о человеке, о котором только и известно, что он выполняет производственный план на сто семь процентов и что родился он тридцать лет назад. Да, и конечно, пол его тоже известен. Попробуй! А однажды я написан целую новеллу, трогательную такую, душевную заметку, имея только фотографию, портрет моего героя, снятый далеко не самым лучшим образом.

- А кто тебе мешает узнать о человеке больше?

- А кто мне даст на это время? Двести строк каждый день вынь да положь! Причем не просто двести строк - в этот же день ты должен найти своего героя, убедиться в его добропорядочности, трудовой активности и воспеть! И воспеть, старик! - повторил Ксенофонтов.

- И даже по фотке приходилось писать? - переспросил Зайцев задумчиво. - Это интересно... - Он раскрыл потрепанную свою папку, вынул большую фотографию размером со стандартный лист писчей бумаги. Снимок был неплохо отпечатан, но камера, судя по всему, дрогнула в руках неумелого фотографа. Содержание тоже оказалось весьма невнятным - улица города, прохожие, машины, светофоры, дома. В снимке ничего не было главного, все получилось дробным, слегка расплывчатым, необязательным.

Ксенофонтов, повертев снимок перед глазами, разочарованно вернул его следователю.

- Хочешь опубликовать? У нас мало платят, старик... Два-три рубля... И то, если снимок будет лучше этого.

- Момент ограбления, - невозмутимо произнес Зайцев. - Понял? На этом снимке запечатлен момент ограбления сберегательной кассы. Видишь бегущего через дорогу человека? Это он. С сумкой. Он торопится к этой машине. Светлые "Жигули". Номера не видно. Да это и ни к чему, он наверняка фальшивый. На такие дела с настоящими номерами не ездят. Лица бегущего человека тоже не видно, оно оказалось закрытым длинными волосами. Видишь, во время бега волосы всколыхнулись и закрыли лицо.

- Откуда снимок?

- Снял случайный прохожий. Он фотографировал свою дочку, а тут выстрел, из кассы выбегает человек, несется через дорогу к машине... Он, не будь дурак, и щелкнул. Сам понимаешь, у него не было времени наводить на резкость. Потом он отпечатал снимок и принес его нам...

Ксенофонтов взял снимок, отставил его от себя на вытянутые руки и углубился в изучение невнятных изображений. Он знал эту небольшую улицу на окраине города. Вот газетный киоск, табачный, будка мороженщицы... И касса. Человек, застывший над асфальтом в широком прыжке, как раз над проезжей частью дороги. Одна нога перекрыта чьей-то сумкой, вторая получилась почти резко, можно было различить высокий каблук. Из-за волос бегущего видно темное пятнышко, возможно, это часть бородки. Светлый воротник рубашки поверх темного пиджака. В руке сумка с длинным ремнем, но человек держит эту сумку накоротке, так что ремень болтается свободно. Модная сумка, отметил про себя Ксенофонтов. Даже на таком снимке и с такого расстояния видны многочисленные "молнии", пряжки, карабинчики. Правда, форма слишком округла для мужской сумки... В машине можно было различить только руку сидящего человека - он придерживал раскрытую дверцу, ожидая соучастника. Судя по этой подробности на снимке, водитель был одет в темную рубашку и светлый пиджак. Солнечный блик на ветровом стекле не позволял рассмотреть его лицо.

- Что скажешь? - Зайцев решился наконец нарушить молчание.

- Хороший глянец, - серьезно проговорил Ксенофонтов. - На металлической пластине такого не получишь. Явно на стекле глянцевал. Поэтому и снимок получился мягкий, приятный на ощупь. Электроглянцеватель дает снимок жесткий, ломкий, глянец получается в пузырях...

- Я не разыскиваю фотографа! - резко сказал Зайцев. - Я разыскиваю человека с сумкой. И спрашиваю о нем. И только о нем. Ты можешь что-нибудь сказать?

- Вот так сразу? - Ксенофонтов, склонив голову к плечу, продолжал всматриваться в фотографию. - Я должен с ним пообщаться... С этим типом на высоких каблуках и с женской сумкой, набитой деньгами.

- Почему ты решил, что сумка женская?

- Мне так кажется.

- Сейчас с такими сумками ходят все кому не лень. Они не делятся на мужские и женские.

- Возможно, - уклончиво ответил Ксенофонтов. - Ну что ж, если ты так меня торопишь, могу сказать... Тебе не следует искать человека с бородой. Она приклеена. Преступник наверняка снял ее еще в машине.

Зайцев исподлобья посмотрел на друга долгим подозрительным взглядом, хотел было что-то сказать и уже набрал в легкие воздуха, но промолчал. Взял снимок, всмотрелся в то место, где должно было быть лицо грабителя, но, кроме маленького размытого пятнышка, не нашел ничего, что говорило бы о бороде, тем более приклеенной.

- Вообще-то, свидетели в самом деле говорят, что он был с бородой... Но что она приклеена. Ты не ошибаешься?

- Нет, старик, нет.

- Может быть, и усы приклеены?

- А вот усы настоящие! - уверенно заявил Ксенофонтов.

Зайцев с сомнением и тревогой посмотрел на друга. Потом взял снимок, повертел его перед глазами, пожал плечами и вернул фотографию Ксенофонтову.

- Может, ты того... Рост назовешь? Возраст? Национальность? - Зайцев проговорил это с усмешкой, но улыбка получилась растерянной, беспомощной.

- Могу. Записывай. По росту этот парень примерно с тебя, не вышел он ростом, и очень об этом сожалеет. У него этот собственный небогатый рост стал вроде пунктика в мозгах, он никогда не забывает о своем росте, понимаешь? Теперь возраст... Двадцать пять - двадцать семь, в этих пределах. Впрочем, могу уточнить: двадцать три - двадцать семь, вот так. Что еще? Национальность. Скорее всего он откуда-то с Кавказа. Как и его приятель, который сидит в машине.

- Это что же, ты по рукаву определил?

- Да, старик, по рукаву, - безмятежно ответил Ксенофонтов. - Даю словесный портрет... Бороду убери, усы оставь, у него хорошие, ухоженные усы. Черные. Думаю, что некрашеные, настоящие черные усы. Лицо смуглое, худощавое. Волосы, сам видишь, длинные.

- Если бы я тебя не знал, - сказал Зайцев, - я бы вышел, хлопнув дверью.

- Я не сказал тебе главного, - усмехнулся Ксенофонтов. - Я не сказал, где его искать.

- И... это... где?

- Для начала закрой рот. Вот так. А искать... Походи со своими ребятами по ресторанам. По хорошим ресторанам. У нас, слава богу, их немного. Оперативникам твое задание даже понравится. Второе... пусть потолкаются на базаре, у овощных рядов. Но пусть обращают внимание не на тех, которые продают, и не на тех, которые покупают.

- Ты что, издеваешься? - не выдержал Зайцев. - На кого же им тогда смотреть?

- На тех, кто мило беседует с продавцами и кто не собирается ничего покупать. Понял? Я бы на твоем месте вообще закупил бы в магазине каких-нибудь овощей побольше и поставил бы своего человека за прилавок. Не забудь предупредить его, чтобы он не вздумал бриться. Небритый человек вызывает больше доверия. Дальше. Радиоотделы в комиссионках. Вот и все. Действуй. А мне надо очерк писать.

Зайцев молча поднялся, вышел из кабинета и осторожно прикрыл за собой дверь, будто покидал заболевшего человека, который даже не понимает своего безнадежного состояния. Здание редакции он покинул в задумчивости, но чем ближе подходил к прокуратуре, тем походка его становилась увереннее, быстрее, в движениях появилась твердость человека, прекрасно знающего, что ему делать и в какой последовательности.

А Ксенофонтов, порывшись в столе, нашел две кнопки и приколол снимок к стене, как раз напротив своего стола. И теперь стоило ему поднять глаза от рукописи, перед ним опять разворачивалась вся картина ограбления.

И снова мчался через дорогу грабитель с деньгами под мышкой, и его напарник в белом пиджаке все еще придерживал дверцу "Жигулей", и прохожие стояли, оцепенев от неожиданности. Ксенофонтов всматривался в парня, который легко, почти летяще перебегал через дорогу. Была, правда, в его фигуре какая-то едва уловимая нескладность, но Ксенофонтова это только порадовало.

- Все правильно, старик, - проговорил он вслух.

Нет, не написал он в этот день очерка о передовике производства. Не пошел у него очерк, так тоже бывает. Другие мысли, более увлекательные и дерзкие, охватили Ксенофонтова в этот день, и он отдался им с радостью. Возможно, кто-то сочтет его слишком легкомысленным и самонадеянным, кто-то решит, что его и на пушечный выстрел нельзя подпускать к газете, но как бы там ни было, шальное настроение вытолкнуло Ксенофонтовв из редакции, и он пошел вдоль улиц, иногда пришептывая что-то про себя, иногда ухмыляясь чему-то в свои рыжеватые усы...

То ли голод обуял его, то ли жажда общения или необъяснимое желание побыть среди людей, но в этот день Ксенофонтов несколько раз заходил в кафе, но тут же, не дождавшись официанта, испугавшись длинной очереди или отвратных запахов, уходил. И снова шагал по улице, и светилось в его глазах... Да, вдохновение. То самое, которое столь редко посещало его за редакционным столом.

Войдя в чебуречную и вдохнув дымный чад горелого масла, он тут же вышел. Потом Ксенофонтов посидел в шашлычной за столиком, покрытым скатертью в красных томатных пятнах. Но нет, не стал он принимать шашлыки в этом несимпатичном месте.

Уже возвращаясь домой, он по дороге зашел в телефонную будку и набрал номер Зайцева.

- Привет, - сказал он. - Есть успехи?

- Будут, - хмуро ответил следователь.

- Это хорошо. Дело в том, что я забыл сказать тебе некоторые подробности словесного портрета и...

- Ну?

- Тот, который в машине, носит темные очки в темной металлической оправе, возможно, даже с фирменной нашлепкой на стекле. А тот, что бежит через дорогу, в парике. На самом деле его волосы гораздо короче.

- А в чем обут тот, который сидит в машине и от которого на снимке виден кусок рукава? - спросил Зайцев, уже не скрывая насмешки.

- Черные модельные туфли.

- У тебя все? - спросил Зайцев таким тоном, словно его отвлекали пустяками от важного дела.

- Да, старик, теперь все. Будь здоров.

- Подожди! - начал было следователь, но Ксенофонтов уже повесил трубку...

Прошла неделя, и за все это время друзья ни разу не встретились, ни разу не поговорили по телефону. Несколько попыток Ксенофонтова связаться с Зайцевым по телефону оказались тщетными - того не было ни в кабинете, ни дома. Да у него и своих хлопот хватало.

Однажды в конце рабочего дня некстати зазвонил телефон. Ксенофонтов поднял трубку, даже не подозревая, что наконец-то объявился Зайцев.

- Ксенофонтов? - услышал он. - Рад слышать твой голос.

- Старик! - вскричал Ксенофонтов. - Неужели ты жив?

- Похоже на то, хотя я крепко в этом сомневаюсь.

- Я рад за тебя, старик! Чует мое сердце, что ты мог и того... Что с тобой могло случиться всякое, а?

- Случилось, Ксенофонтов! Успел он все-таки из своей пушки бабахнуть в мою сторону, успел.

- Ты небось в кровище весь? - спросил Ксенофонтов.

- И это было. Но сейчас я в норме. Могу позвонить, в гости пригласить...

- И подаришь что-нибудь?

- Приходи. Подарю все, что понравится. Я сейчас на больничном, слегка хвораю... Рука болит, но уже легче.

- А между прочим, схватки с преступниками в твои обязанности не входят. По должности тебе положено общаться с ними в кабинете, когда им уже нечем бабахать.

- Виноват, - вздохнул Зайцев. - Проявил неуместное рвение. Как говорится, усердие оказалось не по разуму. За что и страдаю. А почему ты не спросишь о...

- Словесном портрете? Я и так знаю - с ним все в порядке. Где ты их взял?

- На базаре. Возле овощных рядов. Но видели их и в ресторане, и в комиссионке.

- Меня волнует одно - у водителя были очки в тонкой металлической оправе?

- Были! И у второго тоже. В очках и взяли. Но почему ты решил...

- О! - воскликнул Ксенофонтов. - Это не телефонный разговор. О таких вещах нужно говорить с глазу на глаз. В общем, еду. Жди!

Ксенофонтов одним махом сгреб со стола все исписанные листки, отнес машинистке и, прыгая через три ступеньки, на длинных своих ногах понесся вниз, прочь из редакции.

У Зайцева действительно одна рука висела на перевязи, но он был бодр, по комнате ходил пружинисто, поворачивался резко, на Ксенофонтова смотрел требовательно, будто тот невзначай вызнал какие-то служебные тайны и теперь предстояло выяснить, как он их вызнал, кто помог и насколько опасна подобная утечка информации.

- Прежде всего, - обеспокоенно произнес Ксенофонтов, - ты вернул государству пятьдесят тысяч?

- Сорок девять. Тыщу они успели спустить.

- За неделю?! - ужаснулся Ксенофонтов.

- За два дня.

- Как же это можно...

- Завтра будут с ними беседовать. А пока мне интереснее твои показания.

- Наконец-то ты, Зайцев, стал понимать, где навоз, а где жемчужные зерна.

- Итак? Я слушаю.

- Закон моды, старик. Их подвел жестокий, безжалостный закон моды.

- Большие модники оказались?

- Не в этом дело. Мода, которую мы видим на обложках журналов, на выставках, в демонстрационных залах, - все это чепуха. Частный случай. Слабый всплеск волны, почти незаметный большинству людей. Что носить этим летом, какой галстук модный нынешней осенью, опустить юбчонку до пят или поднять ее выше колен... Это почти неуловимые колебания по сравнению с мощным, глубинным, течением моды, по сравнению с ее Гольфстримом, если ты мне позволишь привести этот образ.

- Позволю!

- По сравнению с тем Гольфстримом, который меняет климат на континентах, буравит океан и все переиначивает по-своему, невзирая на цвет облаков над океаном, на восходы и закаты, на парусники и лайнеры.

- Вернемся к нашим грабителям, - прервал Зайцев лирическое отступление Ксенофонтова.

- Если тебе скажут, что нынешним сезоном неимоверно модны ярко-желтые галстуки с фиолетовой булавкой, ты наденешь такой галстук? Нет. Даже если тебя понизят в должности и обяжут ловить карманных воров. Стоят ли за этим ограниченность, ложные или истинные представления о прекрасном и уродливом... Что-то за этим стоит, я мог бы порассуждать на эту тему, но тебя волнует другое, не будем отвлекаться. Ты одеваешься в полном соответствии с некими собственными представлениями о своей персоне. Независимо от того, что тебе удастся раздобыть в наших лавках, а чего ты начисто лишен. Смотри, вон идет мужик в зеленом костюме. Он его купил, надел и вышел в город, ощущая себя нарядным и красивым, способным поразить чье-то воображение, может быть, даже женское. А я, я никогда не надену зеленого. Может быть, в этом проявляется мое невежество, мое скудоумие, но! Все это проявляется! Мы все, Зайцев, находимся в жестоком плену представлений о дурном, достойном, возвышенном и подчиняемся этим своим представлениям с рабской покорностью, не пытаясь даже воспротивиться, усомниться...

- Усвоил, - перебил Зайцев. - Дальше.

- Это даже не мода, это нечто другое, более значительное и незыблемое. Я, например, могу совершенно твердо сказать, какой галстук ты наденешь охотно, при каком будешь чувствовать себя совершенно счастливым, какой затянешь на своей тощей шее скрепя сердце, а какой не возьмешь ни при каких обстоятельствах.

- Хотел бы и я это знать, - усмехнулся Зайцев.

- Эти мои знания не о галстуках, Зайцев! Они о тебе. За твоими носками и трусиками, за твоим заросшим затылком и штанишками, которые явно нуждаются в утюге, за вот этой твоей папкой, за шариковой тридцатикопеечной ручкой стоишь ты, Зайцев, со своими надеждами и заблуждениями, со своим представлением о мире, в котором ты живешь, и о себе самом. Твой пиджак, твой обиженный взгляд, твоя продырявленная бандитской пулей рука рассказывают о тебе куда больше, чем тебе бы хотелось. И твое счастье, Зайцев, что на свете так мало людей, способных читать все эти иероглифы.

- Неужели прочитываешь?

- Запросто! Но это не всегда доставляет мне радость...

- Постой, постой! Но ведь мы далеко не всегда надеваем те вещи, которые хотим надеть, о которых мечтаем... Покупаем то, что подворачивается!

- Сколько раз тебе подворачивался коричневый костюм?! Сколько раз ты мог купить себе широкополую фетровую шляпу? Ты этого не сделал. Ты ходишь в сером мохнатом пиджаке, а на голове у тебя кепочка, правда, кожаная. Но и это очень многозначительный иероглиф. Ответь мне, Зайцев, на такой вопрос... Почему ты, несмотря на свой довольно незначительный рост, не носишь туфли с высокими каблуками, чтобы хоть немного поправить эту досадную ошибку природы, почему?

- Меня устраивает мой рост, - холодно ответил Зайцев.

- Во-первых, ты врешь. Во-вторых, это не ответ. Ты можешь сказать так, лишь обидевшись на меня. А я спрашиваю не для того, чтобы тебя обидеть. Я задаю вопрос просто и прямо: почему ты не носишь высокие каблуки, хотя многие это делают?

- Мне кажется, что... понимаешь, в этом есть что-то недостойное.

- Во! - Ксенофонтов поднял длинный указательный палец. - Ты не в силах справиться с собственным предубеждением. Впрочем, можешь назвать это убеждением. Тебе кажется? Тебе только кажется, а ты уже пленен.

- Повторяю, мой рост меня устраивает.

- Зайцев, я говорю о другом. Все мы пленники наших представлений о себе. Ты помнишь случай, чтобы хоть кто-нибудь из твоих знакомых мужчин или женщин, начальников или подчиненных вдруг надел вещь, от которой все просто обалдели? Нет. Новая вещь может быть дорогой, редкой, купленной у спекулянта, украденной, но она обязательно будет в духе этого человека. Даже если подчеркивает его полнейшую бездуховность. Она ничего не добавляет к твоему знанию этого человека, к твоему отношению к нему. Понимаешь? Ну, подскажет тебе, что на этого человека свалилась куча денег. Деньги могут обновить его гардероб, но не изменят его сути, не изменят его взаимоотношений с вещами. Сейчас, Зайцев, костюм на тебе пошиба невысокого. Да-да, согласись, прими, смирись - невысок пошиб твоего наряда. И тебе не дано носить другие костюмы - красивые, изысканные, сшитые из прекрасного материала, у тебя никогда не будет костюмов достойного цвета и качества. А если и появится случайно, то он ровно через неделю станет невыразительным, незаметным, маскирующим твою истинную суть, потому что все твои костюмы призваны маскировать. Не перебивай! Ты не наденешь приличный костюм, потому что побоишься выглядеть другим, не собой, ты побоишься тряпкой разрушить собственное представление о себе. Наша цель - отнюдь не красота и элегантность. Да, Зайцев, и это очень горько. Часто мы попросту шарахаемся от них, поскольку боимся вступить в спор со вкусами общества, с мнением окружающих. Вот попробуй приди на работу в прекрасном голубом костюме, белоснежной рубашке, надень синий галстук, причешись по-человечески, постригись у лучшего парикмахера и приди! Приди! И ты поставишь себя под удар. Твое...

- Это почему же?

- Твое опоздание, нераскрытое дело, твоя грубость или любезность, твой рост, вес, твоя заячья фамилия - все будет выпячено и усилено костюмом. Ты станешь уязвим. Опоздание на работу, которое тебе раньше прощали, уже не простят. Твоя грубость будет увеличена во сто крат цветом, качеством, необычностью твоего наряда. Твоя любезность, вполне естественная любезность, станет смешной и навязчивой. Все вдруг вспомнят, что твоя фамилия происходит от слова "заяц". Что нераскрытое преступление - десятое на твоем счету. Да, Зайцев, да. Одеждой мы не только срам прикрываем, мы маскируемся. Мы надеваем свои одежки точно так же, как это делают актеры перед спектаклем. Вот ты, например, каждый день с утра до вечера играешь или пытаешься играть дельного, смекалистого, неутомимого следователя. Поэтому твой костюм таков.

- А кого играешь ты?

- Играю, - кивнул Ксенофонтов. - Моя роль - способный, но несколько разболтанный журналист, который не прочь посмеяться над кем угодно, включая самого себя.

Некоторое время друзья молчали. Ксенофонтов сидел в низком кресле, вытянув ноги далеко вперед, а Зайцев - в таком же кресле, поставив локти на колени и уставившись прямо перед собой.

- Ну хорошо, - наконец произнес он и распрямился, откинул голову на спинку кресла. - Он был на высоких каблуках.

- Да! - подхватил Ксенофонтов. - Высокие каблуки, отложной воротник поверх пиджака, борода и длинные волосы. Все это нужно видеть одновременно, как одну картину. С бородой тебе, наверно, все ясно. Идти на ограбление кассы с таким опознавательным знаком, как борода... На это может решиться совершенный дурак.

- А может быть, он решил сбрить ее после ограбления? - предположил Зайцев.

- Глупый вопрос. Что значит сбрить бороду сразу после такого преступления! Все приятели, знакомые, вся родня тут же всколыхнутся - что случилось?!

- Вообще-то да... - помолчав, согласился Зайцев.

- Теперь о каблуках. Ты заметил, что они по высоте почти не уступают женским? Это не просто увеличенный каблук, он высокий, старик! У преступника явно небольшой рост, да и чувство собственного достоинства тоже невелико. Но болезненно обострено, выражусь так. Он ходит почти на ходулях, стремясь выглядеть высоким и стройным, этаким красавцем мужчиной. А отложной воротник рубашки поверх пиджака выдает в нем провинциала. В нашем городе не принято вот так выпускать воротник. Это мода маленьких городков. А вместе с каблуками, этой вот женской сумкой, прошитой "молниями" вдоль и поперек... Что-то в нем явно петушиное, старик, тебе не кажется? Заподозрив в нем человека кавказской национальности, я уверился в этом, когда обратил внимание на белый пиджак и черную рубашку его соучастника. У тебя есть белый пиджак и черная рубашка?

- Ты что, обалдел!

- И у меня нет. Хотя иногда и жалею об этом. И у моих друзей, знакомых, приятелей - нет. Белый пиджак и черная рубашка - это уже нечто из ряда вон, это стремление подчеркнуть опять же некие мужские достоинства. Тоже признак южных людей. У нас одеваются скромнее, незаметнее, и нравы у нас проще, и застолье безалабернее. Мы боимся выделяться, Зайцев.

- Парик! - напомнил следователь.

- У ребят с Кавказа волосы часто жесткие, густые, темные. Носить их длинными - тяжело, хлопотно. И потом длинные волосы - женский признак, они разрушают образ мужественного и значительного мужчины. Кстати, и бороды они не носят, вот усы - да, усы носят и тщательно за ними ухаживают.

- Очки!

- Очки, Зайцев, вещь обязательная для каждого уважающего себя пижона. Большие, не очень темные, с меняющимся затемнением, в тонкой металлической оправе - это крик моды. Крик! Ты вот об этом даже не знаешь, а многие люди без таких очков стесняются показаться на улице, они просто чувствуют себя неполноценными. А человек, разъезжающий на последней модели "Жигулей", в белом пиджаке и черной рубашке, с антенной над машиной... Чтобы он не имел очков в тонкой оправе?! Да это просто невозможно. Кроме того, он идет на ограбление, и очки ему нужны, чтобы хоть как-то замаскироваться, скрыть свое лицо...

- А почему рестораны, комиссионки, базар?

- В понятие красивой жизни таких людей неизбежно входит ресторан. А ради чего идут на ограбление? Ради красивой жизни. Радиоотделы комиссионок? Самые престижные, самые дорогие ныне вещи - импортные магнитофоны, транзисторы, усилители и прочая звуковоспроизводящая дребедень. А если учесть, что люди они приезжие, то на базаре у них вполне могут оказаться соотечественники, которые помогут, передадут, спрячут... У них обычно налажена вполне надежная связь через проводников, стюардесс и так далее.

- А возраст?

- Посмотри, как он бежит! Летит над дорогой! В тридцать так не побежишь, учитывая, что его образ жизни отнюдь не способствует легкости бега. Рестораны, выпивки, шашлыки... Дать ему меньше двадцати я не решился, поскольку для подобного ограбления требуется достаточная озлобленность, достаточное пренебрежение ко всем нашим моральным ценностям.

- А почему бы тебе не допустить, что они немедленно уедут после ограбления?

- Это не вопрос настоящего профессионала! Опасно! Дороги перекрыты, аэропорт, вокзалы, автостанции под наблюдением. На автодорогах посты, которые уже предупреждены о преступлении... они же не могли знать, насколько им удалось остаться неузнанными... Гораздо разумнее уйти в подполье здесь, в городе. Чтобы для всех знакомых не произошло никаких перемен в их жизни.

- Фу ты! - разочарованно протянул Зайцев. - Я уж подумал было, что ты в самом деле увидел в той фотографии нечто непостижимое, недоступное другим... А тут все так просто!

- Эх, Зайцев! Что может быть проще спичек? А человечеству понадобился не один миллион лет, чтобы изобрести их. Мало, Зайцев, смотреть, надо видеть. Видеть! А ты вон даже задержать преступника без стрельбы не сумел.

- Понимаешь, не думал, что они даже на базар к своим приятелям придут вооруженными.

- Позвонил бы мне, спросил бы... Они в шоке находились, им повсюду опасности мерещились, засады, задержания. Все эти несколько дней они жили как бы на мушке прицела. Вот и не решались показаться без оружия. Хотя, конечно, грамотнее было бы поскорее избавиться и от денег, и от пистолетов. Но тогда тебе пришлось бы повозиться, чтобы доказать их вину.

- Мне и без этого возни хватит, - сказал Зайцев сокрушенно.

Он встал, подошел к окну, долго смотрел на ночной город, как это бывает со всеми следователями. И трудно было сказать, рассматривает ли он собственное изображение в стекле, любуется огнями или не видит ничего, прокручивая перед своим мысленным взором открывшиеся перед ним истины.