"Корректировщики" - читать интересную книгу автора (Прокопчик Светлана)Глава 9 Последний день последнего годаКогда Илья пришел в офис, полным ходом шла подготовка к боевому дежурству. Илья с удовольствием отметил, что отделение присутствует в полном составе. Никто не удрал. Даже Машка Голикова, пугавшаяся собственной тени, помогала Бондарчуку разворачивать его гордость — систему визуального наблюдения. С другой стороны, бежать куда бы то ни было из Селенграда не имеет смысла. Катастрофу либо остановят, пока она не дошла до эпицентра, либо… Либо, когда грохнет в Селенграде, спасаться будет уже поздно, потому что развалится планета. Минут через пять после Ильи в офис приехали “два брата-молодца, одинаковых с лица” — Алексей Попов и Никита Добрынин. Два крупнейших пост-корректировщика, уже лет двадцать работавших в паре и оттого сроднившихся. — С вами в стратолете девушки не было? — спросил Илья. — Среднего роста, темные волосы, глазастая. — Ты про фигуру, про фигуру! — усмехнулся Попов. — Я, знаешь ли, на глаза женщины в последнюю очередь смотрю. — Хорошая фигура, — многозначительно сказал Илья. — Все как надо. — Замечательный портрет, — фыркнула Машка. — А самое главное — такой конкретный, мимо не пройдешь! — Это ты зря, — сказал Попов. — Мимо женщины, у которой все “как надо”, действительно не пройдешь. Нет, Илюха, не было. Совершенно точно. Во всем стратолете не было ни одной хорошей фигурки. — Дьявол! Ну где она?! — в сердцах воскликнул Илья. Попов спросил, что за история связана с девушкой, но Илья не успел ответить. В общую залу влетел Иосыч с пачкой распечаток в руке: — В четырнадцать сорок по нашему времени зарегистрирован подземный толчок. Сила по шкале Рихтера — три балла, эпицентр в Находке. Повисло тягостное молчание. Машка Голикова закусила губу, чтобы не заплакать, Царев обнял ее, притянул к себе, не отрывая взгляда от Иосыча. — Началось, — упавшим голосом сказал Савельев. Илья смотрел на этих людей, на их лица. Они застыли, у всех жили только глаза. И все взгляды были одинаковы — тревожные, но упрямые. Никто не отступит. Некуда. Телефонный звонок заставил всех затаить дыхание. Сейчас от любой мелочи могло зависеть все. Савельев выслушал абонента с непроницаемым лицом, положил трубку. Сказал: — Это Стайнберг. Оскомышин договорился с Индией, так что, Царев, через час в Улан-Удэ встречаешь индийских “рутов”. Спецрейс, кроме них никого не будет, так что не ошибешься. Русский они знают, но лучше говорить на международном. — А что Венера? — не утерпела Машка Голикова. — С Венерой договорились? Савельев развел руками: — Про Венеру ни слова. Вероятно, подключатся американцы. Но они будут работать из Сеула. — Помолчал. — На личный адрес каждого выслан план работы, учитывающий деятельность зарубежных коллег. В основу положен прогноз Морриса Фроста, это американский прогнозист. — Обвел зал тяжелым взглядом, взял у Иосыча распечатку, показал всем: — Но мы будем работать вот по — Скилдинский прогноз? — уточнил из угла Дим-Дим. — Он самый. Савельев с Иосычем сели работать, пытаясь из двух документов — прогноза Скилдина и плана Стайнберга — создать удобоваримый план спасательной операции. Илья устроился в уголочке, просматривая распечатку. Пожалуй, вчерашний файл по сравнению с этим действительно был урезан. Вчера он читал самую суть — то, что относилось к причинам катастрофы. В полном прогнозе содержались и две вероятные схемы развития событий. Первую, по которой катастрофа ликвидировалась в зародыше посредством реал-тайм корректировки, он просмотрел лишь мельком — хорошо помечтать о том, что могло бы быть… Крайний срок вмешательства корректировщиков — полдень по московскому времени, пять часов дня по иркутскому. Сомнительно. Тем более, что не соблюдены условия для вмешательства: Поле должно быть стабильным, а оно мерцает. Система саморегуляции Поля запускалась, по расчетам Скилдина, ровно через час — в тринадцать ноль-ноль по московскому. В Селенграде будет шесть вечера. Интересно, что в течение этого часа запрещались все прорывы в Поле. Прорыв, произошедший в этот промежуток, приводил к тому, что корректировщики обязаны были уложиться с ликвидацией катастрофы в тридцать часов. Причины не объяснялись. Наверное, знатокам информатики они очевидны, почему-то слегка обиделся Илья, а вот простым работягам Поля непонятно. И вот теперь Илья начал понимать, зачем “Игорю” понадобился Филька. Для той самой антирекламной кампании. Потому что в самом устье разлома, напротив Находки, находилась американская база. С ядерными ракетами. И разлом дойдет до них именно в этот, запретный промежуток времени. Если не входить в Поле, дальше бороться бессмысленно, потому что начнется распад. А если войти… Очевидно, именно этого раннего входа “Игорь” и добивался. Второй толчок, уже на четыре с половиной балла, сместился к востоку. На побережье обрушились тонны взволнованной морской воды. Царев привез индийцев. Один оказался негром, второй — темноволосым и белокожим, как обычный европеец, но — чистокровный индус. Негра звали Джеффом, индус представился Разматом. Вряд ли это его настоящее имя, подумал Илья. Индийские граждане ходили по офису, с любопытством изучали оборудование, комментировали на весьма неплохом русском. Джефф, по образованию электронщик, оккупировал Бондарчука, требуя рассказать про его гордость. Система и впрямь была хороша: два экрана, каждый во всю стену, плюс куча тридцатишестидюймовых мониторов. На одном экране — физическая картина, получаемая со спутника. Местность выбиралась с пульта. На втором — карта Поля, наложенная на географическую. Показывала сразу почти всю Евразию. Сейчас на физическом экране бушевал ночной шторм, терзавший дальневосточный берег. На “полевом” серебрилась толстая гусеница от Питера до Находки. Зона будущего разлома. Индус Размат вел степенный разговор с Робкой Морозовым, нервничавшим и суетившимся. Черненко встал и направился к двери. — Ты куда? — спросил Царев. — Цыганкова навещу, — сказал тот. — Сдается, я ему почему-то нужен. — Что — сейчас?! Черненко только развел руками. Оля сидела перед телевизором. По всем каналам шли репортажи из Японии и Дальнего Востока. В Московье, полностью попадавшем в расход, началась паника. Стратопорты забиты людьми, бегущими на Украину, на Север, куда угодно, только подальше от разверзающейся под ногами земли. “На даче телевизор сломался, — думала Оля. — Мама ничего не знает. И не узнает, пока землетрясение не начнется. Наверняка не выберется”. Оля тоже решила никуда не ехать. Если погибнут ее родители, братики, все ее друзья — Оля знала, что они сейчас в Селенграде, пытаются предотвратить катастрофу, — то она тоже умрет. Зачем жить никому не нужной? Илья уже на Венере, а ей здесь все равно жить не для чего. Больше никто не смеялся над русскими “язычниками”. И карнавальные шествия прекратились. — Как нам только что стало известно, — строго говорил мужчина в черной траурной одежде. Говорил по-английски, потому что это был канал CNN, — русские корректировщики Алексей Попов и Никита Добрынин выехали в эпицентр будущей катастрофы. Они выражают надежду, что сумеют если не остановить процесс распада материка, то хотя бы спасти людей. Мы все когда-нибудь умрем, думала Оля. Просто обидно умирать вот так, не завершив земных дел, не успев объяснить, что кто-то кого-то недопонял… Но смерть не станет ждать. Она вытряхнула на стол триграфии из семейного архива. Мама, папа, братики. Оля всегда была суховатой, она не умела ластиться к родным, как другие девочки, из-за этого все думали, что она никого не любит. А она очень любила своих братиков. Только никогда раньше не говорила им этого. А теперь они умрут и не узнают, как были дороги Оле. “Люди должны знать, что они любимы, — думала Оля грустно. — Это справедливо. Иначе они думают, что им незачем жить”. — Алексей, как вы полагаете, велики ли шансы на успех? Показывали интервью с Алексеем Поповым в “Ступино”. Запись, конечно, потому что он уже несколько часов в Селенграде. В Селенграде, который погибнет раньше Московья. Вылетел навстречу смерти. — Думаю, что немалые. — Корректировщик выглядел спокойным и уверенным. — Повода для паники нет. Мы справимся. — Как вы прокомментируете заявление европейских информатиков о том, что вы не справитесь из-за малочисленности? Попов улыбнулся по-детски беззаботно: — На самом деле нам нужно трое “постовщиков”… извините, это наш жаргон, трое пост-корректировщиков четвертой ступени для уверенной работы. Нас пока двое. Но Поле порой творит чудеса. Нам не привыкать делать невозможное. Работа у нас такая, собачья — подвиги совершать. Они молодцы, подумала Оля с теплотой. Борются, не сдаются. Не опускают руки, как некоторые. И не бегут сломя голову. Потом по телевизору обрадовали, что на помощь Союзу пришла Индия, прислав своих “рутов”. Журналист не преминул уточнить, в какую сумму обошлась Союзу доброта Индии. Однако доброта за деньги — это лучше, чем вообще никакой доброты. Американцы заявили, что будут работать сами и только в том случае, если угроза покажется им серьезной. Даже за деньги не согласились. Только помощи Индии было мало. Катастрофически мало. Все, кто сейчас в Селенграде, — камикадзе. Потому что если они и сумеют что-то сделать, сами они умирают однозначно. От психоэнергетического истощения. Оля сама не поняла, в какой момент пришла эта мысль. Обнаружила ее в своей голове, уже когда та основательно прижилась. А в самом деле? Умереть-то она всегда успеет. Конечно, два дня назад, когда она пыталась остановить Илью, у нее ничего не вышло, но, может быть, она просто — Только что нам сообщили из Пентагона. — Эта дикторша была строга и знала себе цену. Голос отрывистый, взгляд ледяной. — На базе “Чероки”, расположенной в зоне разлома, размещены восемнадцать межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками. И сейчас я, как простая американка, обращаюсь с просьбой к русским корректировщикам: сделайте что-нибудь! — в строгом голосе прозвучала паника. — Если они взорвутся, Земля погибнет! Оля молча и холодно смотрела в телевизор. Ей показалось, что в комнате очень темно, хотя на часах стрелки едва перевалили за полдень. Пугающе резко вспомнила кошмар, приснившийся ровно год назад. Во сне мама отправила ее гулять с Артемом, самым младшим братиком. Причем по сну Артему было не восемь лет, а года три. Гуляли они почему-то в Японии, Оля помнила табличку, как на старых железнодорожных станциях, с надписью по-русски: “Япония”. Даже нет, не “Япония”, а “японцы”. И Артем убежал. Оля помчалась за ним, там была монорельсовая дорога, а за ней — нагромождение техники. И тут она увидела Артема. Он шел навстречу, отчаянно широко открывая рот и страшно крича. Его кожа была красной, голова бугрилась ожогами. И у него не было глаз. Оля билась в истерике, ее и в реальности охватывала смертная жуть, если у кого-то были повреждены глаза. Все дело в детских впечатлениях. Она уронила куклу, у той отвалилась верхняя часть черепа, и Оля увидела внутри шарики на пружинках вместо глаз… Ее это так припечатало, что с тех пор она просто заходилась в истерике, если в кино кто-то кому-то выкалывал глаз. Во сне она кричала, звала на помощь, Артем был слеп, она не могла вернуть ему зрение, рыдала от его боли… А за спиной братика небо накалялось алым свечением ядерного взрыва. Значит, там есть ракеты. Американцы сначала украсили весь мир дурацкими страшилками, а теперь взмолились. Будет вам помощь, зло подумала Оля, но уже такая, какую Она решительно плюхнулась за стол в гостиной. Поставила перед собой трехлитровую банку с водой и флакон фрискала. Это чтоб от обезвоживания и истощения не умереть. Сначала закружилась голова — до тошноты, до обморочной слабости. Это хорошо, подумала Оля. Потом потемнело в глазах. Ей вдруг жутко захотелось спать, мышцы начали неметь, казалось, онемели даже ногти, зубы и волосы, прилипли мертвыми нашлепками. Она с трудом дышала, погружаясь в обморок как в пучину. “Я умираю”, — твердила себе она. Страх нарастал. Она не сопротивлялась холоду, крадущемуся к сердцу от мертвых ногтей. В панике сократилась диафрагма, но Оля сдержала отчаянный крик. Сил не было, она уронила голову на скрещенные руки… …и увидела себя со стороны. Она стояла около себя, чувствовала свой страх, пыталась что-то сказать, но губы не слушались сознания, вышедшего погулять. Потом она оказалась перед дверью. Открыла ее и шагнула вперед. Лестница. — Привет! Он ждал ее на ступеньках. Оля не смогла сразу решить, нравится он ей или нет. — Я Игорь. — Тот самый? — Ну да. Ты меня боишься? Оля отрицательно покачала головой. Игорь встал, протянул ей руку: — Я давно тебя жду. Мы все по тебе соскучились. Пойдем, я провожу тебя. На заколоченном досками лифте висела табличка с цифрой “2”. Второй этаж. Какой второй, подумала Оля, я ж не на втором этаже живу. Но на каком, вспомнить не смогла. И пошла за Игорем наверх. По дороге сообразила, что ей надо на седьмой этаж. Ну точно, там ей куда-то надо зайти, что-то сделать. Игорь остановился на шестом, потянул в сторону квартиры. Оля вырвала руку. — Ты чего? — удивился Игорь. — Мне выше. Он оказался точно перед ней, загородив дорогу: — Зачем? — Меня там ждут. Меня там ждет Илья. Игорь засмеялся: — Оля, ну сколько можно тешить себя пустыми мечтами? Ты ему не нужна. Ну и докажи ему, что тоже в нем не нуждаешься! Ты ведь можешь, правда? Ты же понимаешь, твои способности на порядок превосходят его. И зачем он тебе? Пройдет год, ты его обгонишь. А он будет тебя тормозить. Ты же знаешь, что он о тебе думает: пустоголовая дурочка, за которой нужен присмотр. Неужели тебя это не задевает? — Задевает, — призналась Оля. — Так почему бы тебе не распрощаться со своими иллюзиями? Ты же на самом деле взрослая и самостоятельная. Ты сама в состоянии пройти свой жизненный путь. А Илья… он как все мужчины, все равно не оценит твой подвиг. Если у тебя не получится, он скажет — я так и знал. Если получится — не поверит. Он же никогда тебе не верил, правда? Займись своей жизнью. — Успею, — решила Оля. — Сначала то, что обещала. — Да кому это нужно? Думаешь, он тебе спасибо скажет? Мужчины не любят сильных женщин. И особенно они не любят, когда женщина превзошла их на том поприще, которое они считают своим. А хочешь, скажу, что будет дальше? Он про тебя забудет. Вот и все, что ты получишь в награду за проявленную сейчас стойкость. — Ошибаешься, — улыбаясь, сказала Оля. — Я свою награду получила уже. У меня есть воспоминания. — Это же прошлое! Оно мертво! — Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно всегда рядом, и что бы ни случилось, никогда не оставит меня. Оно живет своей жизнью, оно может в любой момент воскреснуть. У других есть события, которые идут своим чередом, не вызывая эмоций. А у меня есть то, что сделало меня человеком. И даже если Илья меня в будущем бросит, я буду знать, что в прошлом мы навсегда вместе. Там нас уже никто не может разлучить. Мне есть куда оглядываться. А тебе оглядываться не на что, кроме собственного предательства, я ведь права? Игорь смотрел зло и презрительно. — Мне придется тебя убить. И шагнул к ней. Будто молнией пронеслось воспоминание — она поднимает руку, с ладони бьет голубой луч. Это было ее оружие. Она убивала. Она умеет это делать. Но отказалась, потому что не смогла ужиться со своей совестью. К безымянному пальцу правой руки что-то прилипло. Оля с удивлением посмотрела на свою руку. Кольцо. Красивое кольцо белого золота с аквамарином. — Здравствуй, — улыбнулась она старому другу, не раз выручавшему ее, когда приходилось отбиваться от озверелых бандитов где-то за краем жизни. Не задумываясь, она повернула его камнем внутрь и выставила ладонь перед собой. От камня в грудь Игорю ударил голубой луч. У Игоря не дрогнул ни один мускул, хотя луч прожег дыру. — Ну что ж, ты выбрала. Оставайся одна. Он исчез, а на Олю со всех сторон напали спецназовцы. Они поливали ее пламенем, но Оля выставила вперед обе руки. Пламя останавливалось в метре от нее. Оглянувшись, Оля увидела, что уже не одна. За ее спиной прятались две молоденьких девушки, женщина с тремя маленькими детьми и старик. И Оля без слов поняла, что их должны принести в жертву, а они хотят жить. Все они были черноволосыми и раскосыми. Японцы. Оля упрямо продвигалась вперед, зная, что назад уже не вернется. Ну и пусть. Зато те, кто прятался за ее спиной, останутся жить. Седьмой этаж. Площадь с подиумом открылась внезапно. Навстречу Оле вылетела невероятно красивая женщина, и Оля откуда-то ее знала. — Ты не выдержишь, — рассмеялась Алла. — Откажись от этой безумной затеи. Ты не имеешь права это делать. Оля молчала, берегла силы. Алла не знала, что Олю учил Ховрах[10]. Оля была последней его ученицей. Он приходил к ней во сне — часто в раннем детстве, потом все реже и реже. Седой как лунь старик, сгорбленный и с бородой до земли. Ховрах учил ее магии, но он не был магом. Ховрах был богом. А сейчас пришло время сдавать выпускной экзамен. Она резко выбросила вперед обе руки. Алла закричала, изо рта потекла черная кровь. А на подиуме возникли восемь фигур, полностью, как мумии, затянутые в лиловое. Все, кто был на площади, пали ниц. Кроме Оли. Ей уже нечего было терять, и гнев Лилового Равновесия ее нисколько не страшил. — Никто не смеет нарушать Равновесие. Неземной голос обрушился сверху, а фигуры на подиуме не шевельнулись. — Пока живы Старые, Новым нет места. Оле было все равно. Она прорвется любой ценой. И тут среди фигур на подиуме появился Ховрах. Он брел, как изможденный солнцем странник по обезвоженной пустыне. — Пусть займет мое место. Он говорил шепотом, но услышала вся площадь. Оля зажмурилась, но останавливать Ховраха было поздно: он сделал свой выбор. — Старый бог мертв! Пусть займет его место Новый! Алла вскочила с места и бросилась к подиуму: — Я! Я хочу занять его место! Я достойна! Невидимый кулак врезался Алле в грудь и отбросил прочь. — Ховрах сделал свой выбор! И Оля поднялась на подиум. В спину ей донеслось: — Равновесие сохранено! Оля застыла лишь на миг. Потом ускорила шаг. Край подиума оборвался в пропасть, Оля посильней оттолкнулась, раскинула руки, планируя. Ей нужно было поторапливаться, еще ж третьего пост-корректировщика нужно отыскать, а то там ребята не справятся или справятся, но умрут от истощения. Илье казалось, что чай скоро польется у него из ушей. Четвертая чашка… Оли нигде не было. Ему пришло в голову, что она могла загодя улететь из Московья. Дал запрос в “Ступино”, но там от перегрузки рухнула сеть, народ просто засовывали в стратолеты и отправляли без регистрации. Дал общий запрос по стратопортам мира. Ответа пока не было. Больше всего Илья боялся, что Оля могла рвануть на космодром и сейчас сидит в Плисецке, ждет его. Наверняка уже узнала, что рейсы на Венеру отменены… Каково ей там? Он перестал ее слышать. Впрочем, он сейчас даже ближайших соседей слышал с трудом. Вчерашняя Филькина инициация слишком дорого ему обошлась. Это на Венере Илья мог работать уже через три дня. А здесь он еще месяц будет бесполезен. Посмотрел на Савельева, тот нервничал. Промокал платком лоб, старался не суетиться. Илья вспомнил знаменательный день, когда погиб Семенов. Савельев тогда проговорился, что видит серый туман. Илья подмигнул Лоханычу, пересел поближе к начальнику: — Игорь Юрьевич, вы до сих пор туман видите? — Какой туман? — испугался тот. По глазам Илья понял: видит. Это не метафора. Лоханыч, принимая от Ильи эстафету, вздохнул: — Гош, серый туман углами глаз видят все “постовщики”. Савельев переводил полубезумный взгляд с Лоханыча на Илью. — И… что? Голос у него был хриплым. — Да ничего, — весело сказал Лоханыч. — Просто сейчас ребята работать начнут, ты детонируешь. Лучше заранее знать, чтоб не пугаться и не наделать обычных инициационных глупостей. К ним подсел Бондарчук. Сообразил, в чем дело, страшно обрадовался: — Гошка! Ты ж мечтал об этом! Ну, елки… — Ступень вряд ли высокая, двоечка, думаю, — спокойно сказал Лоханыч. — Поздняя инициация у “постовщиков” не бывает яркой. — А че — двойка тоже хорошо! — возмутился Бондарчук. — Слушай, Гош, я тебя только об одном прошу: не прыгай в Поле, чтоб кошечку с дерева второй ступенью снять. Ну честно, так мне осточертело видеть, как новички размениваются! Ну хоть ты им всем класс покажи! — Постараюсь, — пробормотал Савельев. — И как я определю, что могу сделать, а что — нет? — Да запросто, — сказал Добрынин. — Все, что видишь, — можешь править. Чего не осилишь — даже не увидишь. — А-а, — понимающе протянул Савельев, растерянно рассмеялся: — Да ну, я поверить не могу… Чтоб я… Ну ладно, время покажет, будет детонация или нет. А правда, я ж последнее время думал — со зрением что-то. Вижу только прямо перед собой. А по углам — все серое. Илья ему завидовал. Остро и болезненно. Серый туман — признак того, что “постовщик” набрал энергии для работы. Илья же видел как никогда ясно. Индийские “руты” благосклонно прислушивались. Савельеву тут же начали давать советы со всех сторон — он кивал, тер виски, вздрагивал. Потом Машка растолкала всех и сунула ему в руки чашку с чаем. И правильно сделала, подумал Илья. Иначе Савельев на нервной почве соскочит раньше времени и испортит инициационный разряд. — Между прочим, Поле не мерцает, — заметил Бондарчук. И опять все затихли. Тон Бондарчука, блестящий тревожный взгляд — все это заводило хуже аварийной сирены. — Дурной знак, — сказал Размат. — Но еще тридцать пять минут надо подождать. Мы знаем, что раньше входить нельзя. Илья обернулся и посмотрел на физическую карту. Пощелкал пультом, переключая на американскую военную базу. И понял, что события будут развиваться по самому плохому сценарию. По берегу, мелко дрожавшему, катились камушки. Где-то на огромной глубине под базой продвигался разлом. И Илья прекрасно, без расчетов, понимал: разлом дойдет до поверхности через десять минут максимум. Если не войти раньше, потом будет уже поздно. Посмотрел на Джеффа, тот развел руками. В карих глазах негра плескалась паника. И тут Илья понял самое страшное: даже если войти вовремя, индийские “руты” могли не справиться. Чтобы расколоть землю над взорвавшейся шахтой, Скилдин в свое время вышел на шестерку. А сколько нужно, чтоб наоборот, не дать расколоться? Илья встал, через весь зал пошел к Робке, сидевшему в углу. Сел рядом: — Робка, другого выхода нет. Тебе нужно войти сейчас. Робка был бледен, кусал бескровные губы. — Вся надежда только на тебя, — спокойно сказал Илья. — Я… попробую. Илья пристально на него смотрел. Робка старался. Он делал все именно так, как ему уже сто раз объясняли. И у него ровным счетом ничего не выходило. Вот тут-то Илья и припомнил версию Цыганкова о том, что Робка в Поле может попасть только через Олю. Припомнил — и оледенел. Потому что Оли нигде не было, а без нее Вещего Олега не существовало. Тогда Илья подошел к Джеффу: — Джефф, у нас есть высший “рут”, — очень тихо сказал он. — Но у него проблемы: не может войти в Поле сам. Давай ты первый, а? Может, он сможет войти с детонации. Негр не возражал. Робка встал, вышел из залы — сказал, что сначала все-таки попробует еще раз сам, из соседнего кабинета, там тихо и легче сосредоточиться. “Полевой” экран внезапно мигнул, заливаясь страшным лиловым светом. Кто-то охнул. Машка Голикова до крови закусила пальцы, сдерживая крик. Экран сиял мертво. Илья судорожно оглянулся на Джеффа. Негр стал серым, губы тряслись, потом он поднес руки к лицу, будто хотел закрыть его ладонями, передумал, кинулся к столу. И принялся лихорадочно, обливаясь, глушить воду. Илье стало жутко: негр, готовясь к самоубийственному рывку, накачивался водой, чтоб продержаться подольше. И тут на весь зал полыхнуло золотом! — А-а! — заорал Бондарчук, перекрывая зуммер тревоги. На боковом мониторе золотым протуберанцем взметнулся сигнал. Прямоугольный импульс, визитная карточка Вещего Олега. На физической карте берег перед базой “Чероки” подернулся серебряной дымкой. — Высшая-ааа! — кричал Бондарчук, как припадочный, качаясь и вцепившись себе в волосы. Выпрямился, лицо его было мокрым от слез и совершенно счастливым: — Ребята, он взял высшую ступень! Господи, Ты же существуешь, я знаю, — истово выдохнул он, глядя в потолок. — Спасибо Тебе за все. Ребята, он взял ее! Взял высшую! — бросился обниматься со всеми: — Взял, взял! Мы спасены! А-аа!!! Бондарчук вскочил, гопаком прошелся по комнате, хлопая себя по ляжкам, потом кинулся всех обнимать. — Есть, есть, есть!!! Есть высшая!!! Оле, оле-оле-оле!!! Вы слышите?! Йе-йе-йе, мама Ева, йе-йе-йе, отец Адам!!! Лилового свечения больше не было. На “полевой” карте вспыхнули два огонька: в Селенграде и на японском побережье. — Отражения раскидал, милый, хороший наш, — благоговейно шептал Бондарчук. — Вот он-то сейчас всем класс и покажет, — не скрывая радости, проговорил Савельев. — Джефф сидел на краю стола и глупо улыбался от радости. Попов и Добрынин ничего не понимали. — Слушай, Илюха, а что ж не сказали, что у вас “рут” с высшей ступенью есть? — возмутился Добрынин. — Ну я понимаю, америкосам знать не надо, они заслужили нервотрепку, а нам-то сказать можно было! Нам же за ним в паре идти! — Да не знали мы, — сказал Илья, не надеясь, что ему поверят. — До последнего не знали. Нет, знали, это ж Робка Морозов, но не надеялись, что получится. Машка, плачущая и улыбающаяся, приволокла здоровенную бутыль газировки. При таком эмоциональном накале за шампанское вполне сойдет. Тем более, что спиртного службистам нельзя ни капли, им еще в Поле работать неизвестно сколько. — А что делать теперь? — спросил Размат. — Прогноз нарушен. — Да ничего, — улыбался Савельев. — Он рассчитан на девяносто часов, придется уложиться в тридцать, только и всего. Это не самое страшное. Главное, что у нас есть высший “рут”. — Интересно, сколько он продержится в Поле? — задумчиво спросил Попов. — Инициация на высшей ступени… держится он пока для новичка даже более чем уверенно, это я как спец говорю, но что будет через час? Там работы немерено, нужно минимум два высших “рута” даже не по западным, а по нашим расчетам. Ребят, вы подумали, что с ним будет? Вопрос сыграл роль ледяного душа. Все переглянулись. — Мы должны справиться, — твердо сказал Савельев. — Обязаны. Робку выведем, как только хоть малейшее подозрение на зависание будет. Остальное сделаем сами. Открылась дверь, и вошел… Робка. — У меня ничего не вышло, — с горечью сказал он. Все молчали. Бондарчук изумленно покосился на монитор. Прямоугольный импульс не исчез. Илья все понял. Сел, схватился за голову. “ — Тит твою мать, — спокойно сказал Савельев. — Я так и знал. Я сразу не поверил, что он столько времени нам морочил голову, а тут так спокойно мы его взяли на тестировании до инициации. Ну, так и вышло. Знакомьтесь! — махнул рукой в сторону монитора с импульсом. — Вещий Олег. То ли реинкарнант, то ли еще черт знает кто. Я, по крайней мере, не знаю, кто это такой. Я уже даже не уверен, что это Вещий Олег. Я знаю только одно: у нас катастрофа, а нам этого скрытного гаденыша по всему миру искать, чтоб ему пусто было! — Вычислим! — бодро пообещал Бондарчук. — Вычислим! Теперь-то он никуда не денется, голубчик! Сам за медалькой явится! Я “рутов” знаю, они на вот такие побрякушки славы ради — падкие. — Если он не загнется в Поле, — холодно сказал Добрынин. — Шур, я понимаю твой оптимизм, но пойми и меня: у нас с Лешкой у обоих сил не хватит откатить “рута” высшей ступени. Так что ищи быстрей, чтоб до крайностей не дошло. Хрен с ним, что Дальний Восток под воду уйдет, людей вытащим, остальное не так жалко. Но вот этого парня спасти надо. Илья встал. Вышел на середину. — Господа, поздравляю нас, — мертвым голосом сказал он. — Мы просто идиоты. И я — самый главный. Потому что мне прямо говорили, кто это. Я не поверил. Лоханыч отвернулся. И Иосыч чувствовал себя виноватым. Котляков, до того глаза не мозоливший, побледнел. Илья криво усмехнулся: — Наш Вещий Олег оказался Вещей Ольгой. Зовите сюда Стайнберга с минус двумя яблоками, потому что женщина-“рут” у нас есть. Цыганков открыл глаза и почему-то ничуть не удивился, увидев Олю. Было в этом что-то естественное, законное. Она стояла над ним, держа в руке до краев налитую водой чашку: — Пей. — Зачем? — Потом узнаешь. Цыганков подчинился. Крупными глотками осушил чашку. Полежал. И тут его вдоль хребта, по всем сломанным костям продернуло током, да так, что он заорал в голос. И еще, еще… Его корчило и трясло, глаза закатились под лоб, пальцы судорожно комкали простыню, а ноги сучили, как у повешенного. Когда оклемался, опять увидел Олю. Только теперь она была… отчетливой, что ли. И Цыганков начал понимать. Она была в красном платье. С открытыми плечами, очень красивое платье. Вечернее. А на ногах у нее были толстые шерстяные носки. Без обуви. Так не бывает. — Пей еще. — А… — Сказано — пей. Боли больше не было. Наоборот, показалось, что сила раздула его на манер воздушного шара, он вот-вот воспарит над кроватью. Сел поплотней, ухватившись руками за каркас для надежности. Оля протянула ему третью чашку. И тут из-за спины вышел Филька. Улыбающийся, с бокалом чего-то радужно-золотистого. Красивый такой бокал, чистого стекла, с тонюсенькой двадцатисантиметровой ножкой. Цыганкову стало страшно. Филька был ближе. Но Оля вела себя как-то странно. — Ты чего? — ласково спросил Филька. Так ласково, что Цыганков разинул рот от неожиданности. Ему в голову не приходило, что сдержанный Филька в принципе способен издавать такие звуки. — Я тебе принес попить. — Это… выбор? — спросил Цыганков внезапно охрипшим голосом. Оба кивнули. Синхронно. Филька покосился на Олю, снисходительно усмехнулся: — Вася, я подобрал тебя на улице, когда тебя вышвырнули из Службы. Я поверил тебе, я дал тебе возможность сделать карьеру. Я сделал тебя человеком. И я очень хорошо знаю, чего ты хочешь. Ты получишь даже больше. — Сними маску-то, — посоветовала Оля. — А то я сниму. Тебе не понравится. Филька вдруг подернулся рябью. Миг — и на его месте стоял человек без особых примет. Цыганков его узнал, по ауре узнал. Тот самый зацикленный “мертвяк”, которого они ловили, но так и не поймали. — Вот так-то лучше, Иуда, — недружелюбно сказала Оля. — И предлагай от своего имени, а не от чужого. А то я тебе мигом напомню печальный финал твоей биографии. — Равновесие еще никто не отменял, — надменно напомнил Иуда и посмотрел в глаза Цыганкову. Понимающе, пристально, серьезно: — Бессмертие. Настоящее, невыдуманное. Власть. Неограниченная, само собой, подделок и суррогатов не предлагаю. — На каких условиях? — догадался поторговаться Цыганков. — Высшая ступень анти-режима. Цыганков охнул. — Ты получишь власть над этим миром. Ты в любой момент возьмешь все, что захочешь. Люди тебе не то, что помешать не смогут, — да они с радостью отдадут все! Они жертвы в твою честь приносить станут, храмы возведут… Я знаю, ты раскаиваешься в том, что поссорил Олю с Моравлиным. Ты сможешь все исправить. Для тебя не будет ничего невозможного. Ты уберешь все препятствия с их пути. Разве это не прекрасно? — А ты что с этого имеешь? — Всего лишь гибель одного врага. Ты его не знаешь. И никогда не узнаешь. Бокал качался у самых губ. На миг Цыганков поддался соблазну… и опомнился. — Если это выбор, то ты тоже должна что-то предложить, — сказал он Оле. — Я не буду предлагать. Я хочу напомнить тебе кое-что. Ты просил меня сделать что-нибудь, чтобы ты ходил. Какой бы выбор ты сейчас ни сделал, ты уже будешь ходить. Ты здоров. — Она помолчала. — Ты обещал мне сделать все, что попрошу. Снаружи — катастрофа. Позарез нужен еще один “постовщик” в команду к Попову и Добрынину. Иначе они погибнут. Вот здесь, — она покачала чашкой, — У Цыганкова пересохло во рту и слезы выступили на глаза. Простая вода в старой фарфоровой чашке вдруг представилась всем, о чем он когда-либо мечтал. — Я им нужен, да? — шепотом уточнил он. — “Постовщик” всегда кому-нибудь да нужен. Мир спасать — собачья работа. Инициации и раскачки не будет, работать придется уже сегодня. Просто очень нужен “постовщик”. Если ты не согласишься, я найду другого. И отдам ему твою ступень. — Я согласен! — закричал Цыганков. — Я согласен, согласен! Он протянул руку к чашке, Иуда попытался подсунуть свой бокал. Оля одарила соперника ледяной улыбкой: — Он сделал выбор. — Мы еще встретимся, — пообещал Иуда. — Я все равно тебя убью. — Не выйдет. Твое время прошло. Цыганков протянул дрожащую руку, принял полную чашку из теплых пальцев Оли. Пил медленно, стараясь запомнить каждый глоток. Это же его четвертая ступень пост-режима. И тут забарабанили в дверь. Цыганков резко сел, сорвался с кровати, кинулся открывать… …и, проснувшись внезапно, столкнулся на пороге с медсестрой и Черненко. Вот тут-то его и накрыло. Цыганков охнул, завертелся на месте, судорожно щупая бока, ноги, спину, голову. — Твоя воля, Господи, — прошептала медсестра и села на пол. — Я… я хожу, — бормотал Цыганков. — Я хожу, я снова хожу… А-а… Оглянулся. На тумбочке стояла фарфоровая чашка. На ее боках сверкали капли воды. Цыганков метнулся к ней, прижал к груди, тяжело дыша и не зная, то ли смеяться, то ли рыдать, то ли бежать куда-то… Медсестра принесла ему пижаму, побежала искать врачей: больница из-за катастрофы опустела. Черненко подмигнул Цыганкову, сделав выразительный жест в сторону двери. Снаружи их ждала служебная машина. Они прыгнули в салон, машина сорвалась с места. Цыганков ласкал облупленные бока своей чашки: — Чашка, чашечка, чашулечка… Саш, ты не смейся, я точно знаю: это Святой Грааль. Я из нее пил и на ноги встал. Я с ней ни за что не расстанусь, я беречь ее буду. Черненко посмеивался, но необидно. Илья ходил из угла в угол, как маятник. И думал только об одном: где Оля? Бондарчук даже не стал пытаться вычислить ее местонахождение сканером. Она быстро избавилась от отражений, накрыла всю зону золотой вуалью. Илья понимал, что даже если б не вуаль, искать место входа бесполезно. Она из Южной Америки могла работать. Расстояния важны тем, кто имеет средний уровень. Обладатели высших ступеней к пространству уже невосприимчивы. Робка Морозов и Савельев детонировали почти одновременно. Савельев вошел легко, будто всю жизнь этим занимался, а Робка погружался в Поле долго и трудно, но все-таки сумел. Три с половиной ступени. Его собственных, честных три с половиной ступени. Илья понял, что в действительности Робка ни разу до этого в Поле и не входил, на него Оля свое отражение вешала. Сейчас он еще сидел в Поле, Савельева уже вывели. Двоечка, как Лоханыч и предсказал. После своевременного выхода у Савельева даже еще чуток сил осталось, чтоб не провалиться в тяжелый сон сразу, а сидеть в офисе. Уже на положении зрителя. Ушли в Поле индусы, отойдя подальше от размашисто работавшей Ольги — чтоб под руку не попасться. Долбили АЭС и заводы, чтоб не взорвались. Пост-корректировщики пока ждали. Из Сеула позвонили американцы, поздравили с инициацией высшего “рута” и поинтересовались: а нет ли у русских какого-нибудь Еще раз позвонил Стайнберг, ни слова не сказал о том, что его план оказался непригодным. Строго осведомился, откуда взялся реал-тайм корректировщик высшей ступени, уж не с Венеры ли. Его успокоили, мол, наш, но в подробности посвящать не стали. Стайнберг сказал, что на данный момент достигнуто соглашение с правительствами всех стран об участии их корректировщиков в ликвидации глобального катаклизма. И все равно этого мало, думал Илья. Четверка пост-режима только у двух корректировщиков в мире — и оба они уже на месте. Ну, еще шестнадцать человек с трешками. Мало, слишком мало. Еще одна четверка необходима жизненно. На физической карте бушевал шторм. После третьего толчка в Японии, не сильного, там Оля вовремя придавила, началась паника. Показывали города, улицы, забитые бегущими людьми, гудящими машинами. Кое-где рушились здания, полыхали пожары. — Не повезло япошкам, — сказал Савельев. — У них сейчас ночь, самое страшное время. Мечутся, как тараканы, а бежать с островов некуда. На суше разломы, в море шторм в десять баллов. И стратолетам старт запрещен, потому что гроза. Ох, им сейчас не до смеха… Американцев, небось, на чем свет клянут. Открылась дверь, пропуская Черненко и… Цыганкова. В больничной пижаме, слюнявого от радости, прижимавшего к груди чашку. Все встали. Цыганков пришел сам. Не в кресле-каталке приехал, и не на костылях приковылял. Явился на своих двоих. И даже не хромал, гад. — Оп-па, — сказал Лоханыч. — Вась, ты как — спинка не болит? Савельев, не в состоянии сформулировать догадку, посмотрел на Илью. Тот уставился на Цыганкова, как на чудо. И вовсе не потому, что тот ходил, хотя два месяца назад вылетел с балкона двенадцатого этажа. Илья медленно обошел вокруг Цыганкова, тот стоял, ссутулившись, пытался скроить скорбную рожу, но глаза сияли от счастья: — Ну вот и я о том же! Но так же не бывает, да? Я сплю? Только тогда не будите, ладно? Насторожился Котляков. Иосыч тер щетину на подбородке и явно ничего не понимал. Василий Цыганков, антикорректор потенциально второй ступени, антикорректором не был. — Ты, эта, сядь, что ли… — пробормотал Савельев. — Стоять тяжело, наверное. — Да нет, нормально все. Я че сказать-то хотел — мне тут намекнули, что работенка есть. Такая, конкретная. Вот я и, того… пришел. — Раз от раза все чудесатее и чудесатее, — пробормотал Лоханыч. — Эй, кто там в интервью жаловался, что третьего “постовщика” не хватает? Принимайте товар. — Перехватил удивленный взгляд Попова, пояснил: — У нас сегодня презентация новой фирмы. Называется “Вещий Олег. Исполнение любых желаний оптом и в розницу”. Я тебе на сто процентов гарантирую: сейчас пойду Ваську тестировать, выяснится, что у него четверка пост-режима. — Иди, — согласился Попов. — Нам он позарез нужен будет. — А, дьявол! — вскрикнул эмоциональный Бондарчук, тыча пальцем в “полевую” карту. И все тихо присели. Разлом ширился, края расходились… На физической карте пока ничего не было. Бондарчук пощелкал пультом: — Ага, вот оно… Не обессудьте, качество какое есть, это спутник, а не наземная трансляция. Неприветливый черный берег. Скалы. Штормовой бешеный прибой. И — набирающее силу серебряное свечение, окутывающее примерно километр суши. Вуаль серебра расползалась, захватила воду, шторм улегся. — Это реал, что ли? — изумленно уточнил Цыганков. — Блин, так это что, даже в реале видно?! Скалы раскалялись. Их сотрясала дрожь, сверху вниз пробежала трещина, ее края медленно поползли в стороны… — Не удерживает, — констатировал Дим-Дим. — Это один из главных разломов, его, наверное, не удержит. С пронзительным шорохом из черного неба в разлом ударила голубоватая молния. Сканер взорвался ошалелым ревом. На мониторе было — В-вашу машу… — обалдело пробормотал Бондарчук. — А это что за черт?! Илья почувствовал, как от пота намокает рубашка на спине. И захотелось смеяться, впервые за последние сутки. Потому что теперь повода для волнения больше не было. Бондарчук кинулся к аппаратуре. Потом встал, вытянулся по стойке смирно: — Ребята, — сказал он трагическим шепотом, — включилась Венера. Прямой межпланетный пробой. Но только повесьте меня, если я скажу, что у меня хватит смелости хоть заикнуться, какая это ступень. Все было очень странно, Оля это понимала каким-то участком рассудка. А другая часть уверяла, что все нормально. Она сидела на корточках и вручную сшивала землю. Такое может только присниться в каком-нибудь дурацком сне, но, с другой стороны, утешала себя Оля, ей снились и более дурацкие сны. Ничего, разберется, когда проснется. А пока нужно играть по установленным в этом сне правилам. Поэтому она спокойно натягивала один край на другой и накладывала шов. Она точно знала, что если этого не сделать, то появятся дырки и прорехи. И тогда землю нельзя будет носить. Потом у нее прореха появилась прямо под руками. Оля изо всех сил тянула край, а он расползался в пальцах. Гнилая ткань. Оля оглянулась, ища кусок попрочней, но не нашла. И заплатку сделать не из чего. В какой-то момент отчаялась, и тут между ее пальцев воткнулся гвоздь. На шляпку обрушился молоток. — Тут гвоздями надо, а ты — иголочками… Не до художеств. Оля подняла глаза. Над ней стоял крупный красивый мужчина и насмешливо на нее смотрел: — Ну, я так и думал. Конечно же, ты не дельфиец. — Привет, — сказала ему вежливая Оля. — А ты кто? — Ну, скажем, Родион. — Стрельцов, да? Он кивнул. Оля обратила внимание, что ее коробочка с принадлежностями для шитья превратилась в плотницкий ящик. — Бери его, — сказал Родион, — и пошли работать. Оля подхватила тяжелый ящик, у Родиона тоже такой был, только раза в два побольше, и послушно последовала за ним. Через некоторое время она поняла, что Родион был прав. Гвоздями прибивать землю было намного удобней. А самое главное — эффективней. Родион отдавал краткие приказания, делал то, что требовало применения грубой физической силы, а Оля просто подчинялась. Главное, совершенно не удивлялась, откуда она знает все эти плотницкие премудрости. Умело орудовала рубанком, стамеской, пилой, а гвоздики так сами прыгали в нужные места. — Здесь осторожней, — предупредил ее Родион, ткнув пальцем в землю. — Здесь в реале ракеты с ядерными боеголовками. Тихо, тихо, они присыпаны, шахты забиты. Оля ногтями сколупывала чешуйки песка, потом разворачивала фольгу, в которую они были заклеены, и вывинчивала ракеты. Они были похожи на карандаши. — Они, наверное, радиоактивные, — задумчиво сказала Оля, сжимая в ладони восемнадцать тонких карандашей. — Тебе-то какая разница? Радиация только на физические тела действует, а ты сейчас — тело какое угодно, только не физическое. Ты откуда прорывалась? — Из дома. Из Московья. — Ну вот. А ракеты — в Японии. Ты их можешь даже разобрать, все равно ничего не будет. — А что с ними дальше делать? — Да что хочешь. Вон, сложи их куда-нибудь под Вологду или на Урал. Там народ живет не шибко богато, разберут на запчасти и продадут. А что разобрать не получится, сдадут как цветной металл. Все подспорье в хозяйстве. Только начинку вытащи. Оля корпела над карандашами. Аккуратно выковыривала грифели, складывала себе в подол. На землю класть нельзя, тогда заражение будет. Пустые карандаши осторожно, чтоб никого не раздавить, положила возле Архангельска. Грифели растирала в ладонях, пока не образовался порошок. “Сейчас я вам покажу спасение, — злорадно подумала Оля. — Вы у меня на всю жизнь запомните, как ядерное оружие делать. Нашли, чем русских пугать, — ядерной войной! А “рутовку” — не хотите ли?!” Она старательно распределила радиоактивный порошок поровну между всеми пентагоновскими генералами. Досталось и натовским. Пусть никто не уйдет обиженным![11] Порошок подсыпала в карманы мундиров, в телефоны, в волосы — пусть думают, что это перхоть. Для них это ведь чума двадцать первого века. Вот и пусть полечат лысинки. На ладонях осталось еще немного порошка, она втерла его в сиденье любимого стула американского президента. Родион посмеивался, глядя на ее хулиганство: — Да ничего не будет, дозы-то мизерные, только поболеют. — А я не собираюсь убивать, — с достоинством возразила Оля. — Хочу, чтоб на своей шкуре поняли, что такое ядерное оружие. Они ж ракеты не просто так делали, понимали, что кто-то будет мучиться. Пусть теперь сами настрадаются. Ничего страшного. Они все уже старые, у них дети и внуки есть, так что породу не испортят. А лучевая болезнь лечится. Правда, долго и мучительно. В крайнем случае, к своим корректировщикам обратятся. Хотя те вряд ли будут помогать — их же тоже обманули, сказав, что ракет нет. Потом они ремонтировали морское дно между Японией и материком. Родион ладонями разгреб воду, ставшую очень густой, как гель, обнажив дно. Там было великое множество глубоких трещин. Здесь работать приходилось по-другому: сводить трещину пальцами, накладывать пластину поперек шва, и с двух сторон привинчивать шурупами. Сквозь пальцы Родиона медленно сочилась вода. — Как-то раз мне приснился сон, — рассказывала Оля, орудуя отверткой. — Собралась вся наша семья, а на ужин хотели нерпу. Нерпа тоже была — живая. У нее красивая мордочка и умные глаза. Я поняла, что ее убьют прямо тут. Мне стало ее ужасно жалко, когда представила, что она будет умирать долго. Говорят, звери, когда им очень больно, плачут как люди. И тянутся к людям за помощью. Я просила хотя бы быстро ее убить. Но мне объяснили, что быстро нельзя, ей надо слить кровь живой, иначе мясо будет невкусным. Ей перерезали горло. Я не смогла бы ее есть. — Рыбки — не пострадают! — саркастически заметил Родион. — Спасибо, я понял, что ты имела в виду. Никто из них на суше не оказался, жалостливая ты наша. В реале вообще ничего не изменилось, вода где была, там и осталась. И рыбкам наша “рутовка” — по фигу. — Там не только рыбки, — пробормотала Оля. — Там могут быть дельфины. А они вообще разумные. — И дельфинам тоже по фигу! И даже людям. Скрепив все дно, Оля выпрямилась, потерла занывшую поясницу. И тут же охнула, почувствовав, как погружаются ноги в дно. И не только погружаются — еще и разъезжаются! — Стой! — крикнул ей Родион. — Не шевелись! Это главный разлом. Напряги ноги так, чтоб разлом не расходился в стороны. Я его сейчас заколочу. Он нырнул, Оле стало легче. Но ненамного. Она старательно твердила себе, что это не реальная жизнь, это Поле, но сознание упорно трактовало происходящее в понятных ему физических терминах. Бедра, например, быстро онемели от напряжения, и все сильней становился страх, что разлом разорвет ее пополам, потому что она не могла вытащить утонувшие по колено ноги. Родион справился быстро. Вынырнул, отбросил назад со лба мокрые волосы, подхватил Олю за пояс и выдернул. На месте, где были ее ноги, остались два колодца с неровными краями. Вода в них почему-то не заливалась. — М-да, — сказал озадаченный Родион, потирая подбородок. — Чудо природы. Походил вокруг. Колодцы, определенно, сами затягиваться не хотели. — Ты как насчет сделать доброе дело? — спросил Родион. — Давай япошкам парочку новых островов подарим? Они направились на поиски действующих вулканов. Колодцы надо чем-то заполнить, причем так, чтобы не пострадали другие участки суши. Самое идеальное — налить в них лавы, уже готовой выплеснуться из недр. Вулканы нашли, и долго курсировали между ними и Японией, таская в пригоршнях горячую кашу лавы. — Ну вот, — сказал Родион, выравнивая ладонью поверхность. — Пусть живут. А то вечно жалуются, что им тесно. Я перед ними немного виноватым себя чувствую. У нас, на Венере в смысле, есть ничейная территория. И японцы попросили разрешения ее арендовать, ну, платить всем троим владельцам планеты. Американцы и европейцы согласились, а я заартачился. Потом подумал — а чего это я? Жили бы и жили, там все равно место такое, что я туда в жизни не пойду. Оля наскребла со дна немного ила, положила сверху. — Зачем? — изумился Родион. — Говорят, ил — плодородный. — Так это речной, а не морской! Да ну, это все чушь. Япошки все равно эти острова мгновенно на полезные ископаемые разберут. Да и черт с ними, это их дело. А вот территорию застолбить надо, а то начнутся всякие дрязги — их это земля или корейцев. Или китайцев. Или русских. Американцы влезут, как обычно. Вытащил из кармана стило с красными чернилами и белый носовой платок, порвал его пополам. На каждом куске кое-как нарисовал кружок, закрасил его красным. — Похоже на флаг? Для ясности еще написал “Япония”, затем прибил лоскутки гвоздями к новым островам. Внимательно посмотрел на Олю: — Тебе двигаться еще не тяжело? Нет ощущения, что в смоле плывешь? Или как во сне иногда бежишь, все силы вкладываешь, а скорость — черепашья? — Н-нет, — помотала головой Оля. — А что? — Как только такое ощущение появится — бегом из Поля! Иначе сил выйти не хватит. — Хорошо, — кивнула Оля. Она сидела на земле, прочно сшитой и сколоченной. Родион перешагнул через ее ноги, огляделся: — Ну что, моя бравая команда расчистила нам рабочее пространство, так что можно приступать. — Покосился на Олю, усмехнулся: — Осталось самое тяжелое: отремонтировать материк. Идешь? Оля радостно закивала и вскочила на ноги. Поспать Илье было необходимо, но уснуть он не мог. Так и просидел все ночь и еще полдня в большой зале. — Понимаешь, это закон, — объяснял Лоханыч подавленному Илье. — То, что лежит на самом видном месте, замечаешь всегда в последнюю очередь. То, что Оля — “рут”, было Посторонний наблюдатель был, думал Илья. Он удивлялся. Только я ему не поверил. — …на самом деле ничего удивительного, конечно. Просто со стороны всегда видней. Оля у нас постоянно на глазах была, мы к ней привыкли и внимания на нее не обращали. Но в нашей слепоте есть и свои плюсы: если б мы не сомневались, мы не нашли бы Робку. И сейчас мы бы его потеряли. Робка мирно спал в соседней комнате на диванчике. По лицу новорожденного “рута” блуждала счастливая улыбка. Рядом с ним сопели носами индийские “руты”. У американцев работал уже резервный состав корректировщиков, и работал на своем побережье: толкаться под ногами у “рутовой команды” Стрельцова не имело смысла, а на тихоокеанское побережье обеих Америк катилась чудовищная цунами. — А так мы потеряем Олю. Потому что ее нигде нет. Я перерыл уже весь город, я звонил всем ее подругам и знакомым, и у нас, и в Московье — она нигде не появлялась. — Появится. Краем глаза Илья следил за экранами. Золотая пленка на “полевом” экране сконцентрировалась вокруг Байкала. Количество работающих корректировщиков значительно сократилось: остались только самые сильные. И с каждой минутой их становилось все меньше. Землетрясения прекратились, и корректировщики из “рутовой команды” выполняли самую сложную часть операции: перемещение глубинных слоев коры с целью возвращения планете устойчивости. Илья всего один раз видел, как Стрельцов работает с корой, но было это на Венере и совсем не так. Что и как надо делать, чтобы восстановить информационный баланс Земли, Илья даже представить не мог. Тем не менее, никакого благоговения не испытывал. Отчего-то казалось, что люди просто выполняют очень тяжелую работу, а что остальные ее не понимают — так в двадцатом веке обыватели на владельцев компьютеров глазели с опаской. В дальнем углу Попов и Добрынин негромко обсуждали план дальнейшей работы, намечая этапы и распределяя роли. Цыганков в обсуждении не участвовал, хотя его четвертая полная ступень подтвердилась: сразу сказал, что будет подчиняться, поскольку ни хрена не умеет. Илья старался не думать о том, что Цыганков всегда был дураком и сволочью, а вот теперь — “постовщик” четвертой ступени. А Илья так и остался со своей не то двойкой, не то тройкой — в зависимости от планеты. Илья включил телевизор, решив послушать новости. Рассвет принес в Страну Восходящего Солнца ощущение тотальной безопасности. Замолкла даже вечно ворчавшая Фудзи-яма. Разрушения были велики, японцы деловито копошились, разгребая завалы. Там работали два японских “постовщика”, оба — третьей ступени. — По заключению комиссии венерианских специалистов, — говорила дикторша с первого общесоюзного канала, — информационный баланс планеты нарушен настолько сильно, что работы по его восстановлению займут около ста лет. Самым рациональным решением, по их мнению, стало бы искусственное разделение Евразии на два материка. Предполагаемая линия разреза должна пройти через северные области Кореи и Китая, Монголию… — Она вывела карту. От Черного моря южней Кавказа, через Каспийское море и Тибет к Тихому океану тянулась ломаная линия. — Венерианские специалисты утверждают, что при согласованных действиях корректировщиков и правительств ни одно государство не потеряет и метра земли. Однако нельзя проводить разрез единовременно, потому что его наличие повлечет за собой существенные изменения климата. Если же отказаться от искусственного разделения материка, то сохраняется угроза повторения глобального катаклизма. Доигрались, мрачно думал Илья. Нагадили уже так, что дальше ехать некуда. Чтобы спасти планету, приходится ломать материки. Через сто лет на планете изменится все. Остается только верить, что корректировщики все-таки выйдут из подполья и вместе с материками переделают и человечество. — МИД Союза Независимых Государств предъявило Белому Дому ноту протеста по факту размещения ракет на базе “Чероки”, что является нарушением договора по Внешней Безопасности. Базу во время “рутовки” сровняли с землей. От нее просто ничего не осталось. В таком же состоянии находились АЭС и многие предприятия в зоне вероятного разлома. И по этому поводу уже начались дрязги. Губернаторы областей риска вовсю заявляли о том, что из-за разрушений теперь не смогут погасить задолженность перед государством, и требовали дополнительных кредитов у стран, которые не подверглись разрушениям. В Америке началась паника. Кто-то из “верхних” военных обнаружил в своем кармане странный порошок. Отправил на экспертизу, выяснили, что это измолотая в пыль начинка ядерных ракет того же типа, какие были размещены на пресловутой базе “Чероки”. Вся Америка кинулась проверять свои карманы. Еще у кого-то нашли. ФБР и ЦРУ выработали совместную версию об акции южно-африканских террористов. Средства массовой информации полагали, что в Японии у них был штаб, разрушенный землетрясением, и там бесславно погиб идейный вождь террористов Сэмюэль Бенджамен Ладенсон. Таким образом, подсыпание радиоактивного порошка было местью. Ракеты, дислоцированные на пресловутой базе “Чероки”, пропали бесследно. Зато обнаружился живой и невредимый Сэм Ладенсон, уже третью неделю пребывавший со своей восьмой женой в свадебном путешествии по Бразилии. Он отмел все гнусные инсинуации в свой адрес, но пообещал, что и дальше будет бороться за предоставление южноафриканцам возможности создать свое государство на Венере. Где же Оля? Савельев, успевший выспаться, в дальнем углу зала строчил отчет. Он уже ничему не удивлялся. На Земле до сегодняшнего дня всего пятеро “рутов” было — и все не выше четвертой ступени. А тут в каком-то Богом забытом Селенграде в одночасье сразу двое инициировались. Причем один из них женщина. Ни в какие ворота не лезет со своей ступенью. Но самой сложной проблемой для Савельева оказалось решить: а себя-то в какую графу заносить со своей собственной инициацией? — На самом деле ничего удивительного, — размеренно говорил Лоханыч. — Я последние два месяца плотно общаюсь с венерианскими психологами. Они пришли к удивительным выводам. Оказывается, ступень корректировщика зависит от его жизненного опыта. Чем больше поражений человеку довелось испытать, чем больше горьких потерь он пережил, тем выше его ступень. Причем в зависимости от ситуации ступень может повышаться. Ты, наверное, столкнулся с тем, что на Венере у тебя была не вторая, а третья ступень? Илья кивнул. — Тебе сказали, дескать, особенности Поля. Неправда. Я могу сейчас тебя протестировать — будет третья. Все дело в чувстве потери. Ты оказался на другой планете, оторванным от родины, ты понимал, что идешь на смертельный риск. Просто на Венере такой скачок за счет молодости Поля происходит безболезненно. Оля… Видишь ли, все относительно. Для кого-то потеря студенческой карты кажется концом света. А Рокфеллеру, скажем, нипочем. Корректировщики поголовно — гиперэмоциональные люди. Поэтому для них любая мелочь кажется трагедией. Так вот, женщины, в отличие от мужчин, умеют сбрасывать эмоциональное напряжение. Они более стойко переносят неудачи. Очевидно, Оля пережила ряд стрессов, в которых эта ее стойкость надломилась. Что и привело к развитию ее способностей. — Но Фоменко же доказывал… — почти стонал Илья. — Фоменко? — влез в разговор Добрынин. — Не свисти. Фоменко поигрался с прикладными направлениями информатики. Пытался создать универсальный математический метод для поиска корректировщиков. До того Новой Хронологией развлекался, потом новую игрушку нашел. Да ему по фигу было, что считать! Главное, чтоб метод математическим назывался. Только математики там не было, он статистику свел в единую базу. За “математику” скажи спасибо Стайнбергу. Фоменко игрался, и никогда сам не говорил, что доказал подобный бред. Это заявил Стайнберг, на всякий случай переложив львиную долю ответственности на мертвеца. В Архангельске в единственный пункт приема цветных металлов, работающий круглосуточно, двое местных жителей приволокли бок от американской баллистической ракеты. Местным жителям было заплачено по тарифу: бок был алюминиевый. Американский спутник-разведчик засек два ранее неизвестных необитаемых острова поблизости от японских берегов. Весь мир обошел снимок новой земли со штырем, на котором болталась простыня с красным кругом и кривой надписью “Япония”. На русском языке. Спустя двадцать минут на берега обоих островов плюхнулись японские вертолеты, и терра инкогнита необитаемой быть перестала. Японский император выступил по телевидению. Он произнес благодарственную речь на неплохом русском (а фиг ли, если он в МГУ учился), в которой обещал, что Япония никогда не забудет помощи, оказанной ей Союзом в труднейшую минуту. Ну да, думал Илья, не забудет. Забыли же американцам бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, думают, это русские их осчастливили. Хотя можно быть уверенным, что в течение ближайших пяти лет любой русский корректировщик-сан действительно будет в Японии желанным гостем. Совершенно неожиданно явился Виктор Крюков — с початой бутылкой вина и синяком под глазом. Расстраивался: — Илюх, ну западло же — в такую ночь по морде получить! Оказалось, Виктор времени зря не терял. Как любой нормальный провидец, он еще накануне понял, что конец света отменяется. Но человечество-то об этом не знало! И Виктор решил, что ему предоставляется уникальный шанс собственными глазами увидеть подлинное лицо человечества, лицо, которое человечество по причине грядущей гибели больше не прятало. Поэтому Виктор возомнил себя летописцем и озаботился собиранием материала для книги. Вечером он уехал в Улан-Удэ, где поучаствовал в эвакуации летнего лагеря и двух детских больниц. Остался доволен проявленным героизмом: взрослые, не помня о себе, спасали детишек. Потом поработал в стратопорту, наводя порядок среди запаниковавшего народа. Но все это, на взгляд Виктора, было не то. То, что он видел, — это люди при деле, занятые и потому позволившие себе не думать о нависшей угрозе. Виктору же хотелось посмотреть, как ведут себя те, кто не занят в спасательных операциях. Поэтому он пешочком потопал в Селенград — ни метро, ни маршрутка не ходили. С полдороги его подобрала попутная машина. В Селенграде обошел всех знакомых, никого не было дома. Кто-то уехал на каникулы, кто-то нашел себе занятие в Улан-Удэ. Виктор заглянул к Яшке Ильину, не надеясь на успех: уж Яшкины-то предки наверняка загодя увезли сыночка в Америку. Яшка дома был. Оказалось, предки его действительно улетели в Америку, а Яшка выпросил себе недельку на “погулять”. Билет взял на четвертое августа, на восемь вечера. И всю неделю отрывался по полной программе, напрочь выпав из реальной жизни. А когда собрался распрощаться с Селенградом — тут-то его реальная жизнь по башке и отоварила: все рейсы после семи вечера в Улан-Удэ отменили, стратопорт работал только на эвакуацию. И Яшка в эвакуационные списки не попал. Тогда он вернулся в Селенград и решил, что если помирать, то весело. — Прикинь, — рассказывал Виктор Илье, — захожу я — и не пойму, куда попал. Шесть комнат, везде пьяные. Пьяные за столом, под столом, на полу, в туалете — везде. Трахаются, рыдают, дерутся, блюют… Я им говорю — вы чего, вы ж люди, нельзя так. А они мне — да чего ты, все равно выхода нет, мы ничего сделать не можем. — На самом деле не могут, — согласился Илья. — Вранье! — взвился Виктор. — Когда ты ничего не может сделать — это значит, что делать ты можешь все, что угодно! И все это знают! Когда человеку говорят, что все, кирдык, у человека снимаются все запреты и тормоза с психики! И человек в такой ситуации делает то, что запрещал себе делать всю жизнь! А че, правильно — раньше боялся, а теперь все равно ничего не изменится. Только кто-то в такой ситуации подвиги совершает, а кто-то пир во время чумы устраивает. Человек в экстремальной ситуации, — Виктор назидательно поднял палец вверх, — спешит исполнить заветную мечту. Вот я и увидел, у кого какие мечты были. Правильно, думал Илья. Савельев всю жизнь мечтал быть корректировщиком. Цыганков всю жизнь мечтал быть нужным и работать в Службе. Вот только сам Илья эту ночь провел в полном бездействии. Неужели он именно об этом и мечтал? О том, чтоб ничего не делать, ни за что не отвечать, и притом иметь уважительную причину для бездействия? — А когда я им сказал, что они всю жизнь мечтали сдохнуть от обжорства, и это в их понимании высшее человеческое счастье, тут-то по морде и получил. Ну, я тогда взял у них бутылку в компенсацию, и ушел, — закончил Виктор. Пришли Котляков с Черненко. Вечером они отпросились и присоседились к милицейскому патрулю — надо же что-то делать, хоть порядок в городе поддерживать. Вернулся из Улан-Удэ мотавшийся по своим делам Иосыч. Илья не мог смотреть им в глаза. Машка приготовила обед. Цыганков перелил компот в свой Грааль, утащенный из больницы. Над ним подшучивали, но никто не удивлялся: каждый корректировщик имеет право на свои странности. — Ребят, может, я чего не понял? — ни с того, ни с сего вслух изумился Бондарчук. — Ведь то, что Васька рассказал, — натуральная инициация Ильи Муромца. Классическая. И, главное, напарнички-то его нынешние — Попов и Добрынин. Хрестоматийная троица богатырей-спасителей. Но кто ж тогда Илюха? — Третий лишний, — с жестким ехидством ответил Илья. Все смутились. — Вы уж меня извините, — сказал Попов, которому за долгие часы ожидания Цыганков выложил всю свою подноготную, — но только Василий не Илья и не Муромец. Натуральный Иван Дурак. Цыганков не обиделся. Добрынин встал, похлопал его по плечу: — Ладно, пошли работать, “руты” уже почти закончили. А если кому-то требуется непременный исторический прототип, то рекомендую вспомнить Ваську Буслаева, — он насмешливо посмотрел на Бондарчука. — Между прочим, как и апостол Павел, пример возможного перехода из антирежима в пост с высокой ступенью. Савельев протянул ключи от “темной” комнаты, очень уютного и абсолютно тихого помещения, идеальной капсулы для работы “постовщиков”. “Полевая” карта внезапно почти погасла: в полном составе ушли венерианские “руты”. Остался только самый сильный — Илья полагал, что Стрельцов. Ну, и прямоугольный Олин сигнал тоже не исчезал. — Не нравится мне это, — пробормотал Бондарчук. Будто услышав его, с монитора пропал сигнал Стрельцова, коротко вякнув на прощание. Прямоугольный сигнал остался. Илья метнул дикий взгляд в сторону сканера — нет, сигнал еще не слабел. Когда она выходить собирается?! Дверь открылась, пропуская незнакомого человека. Иосыч окаменел лицом, глаза нехорошо сверкнули. Мужчина поднял руку в знак того, что его не мешало бы сначала выслушать. Уселся за стол на место Цыганкова, налил себе чаю в свободную чашку, причмокнул губами: — Люблю чаек… Собственно, чего я пришел-то — я поблагодарить вас хотел. Классно вы сработали. Две тысячи лет у меня не было такой удачи. Тишина. Мертвая. — Вы даже не представляете, как сложно было организовать все так, как вышло. Вообще, любое сложное дело может сорваться из-за чепухи. А когда оно состоит из набора чепухи — вот тогда начинается подлинная мука. Его не теребили с расспросами. Игорь — а это был тот самый загадочный Игорь, не то “мертвяк”, не то вирус Поля, — спокойно допил чай и только тогда продолжил: — Вы все сделали одну-единственную ошибку. У вас же на руках был прогноз. Я приложил немало усилий, чтоб уничтожить его. Знаете, почему? Потому, что, действуя Илья закрыл глаза. Он начинал понимать, как их всех подставили. И на кого был приготовлен капкан в виде антикорректировочной пропаганды. — Конечно, вы думаете, что от вас ничего не зависело, — смеялся Игорь, — что первый разряд принадлежал стихийному “руту” из Московья, знать не знавшему про прогнозы… Да? А вот и ошибаетесь. Стрельцов загодя заблокировал все “рутовые” входы. Как раз на тот случай, чтоб никто не сорвался с цепи раньше времени. Но его подвел… — Игорь обшарил взглядом зал, уставившись на Савельева. — Да-да, милейший Игорь Юрьевич. Первый выход был ваш. Случайный разряд, прекративший мерцание Поля, а оттого и не замеченный сканерами. Слабенький разряд. Решивший судьбу человечества. Савельев смотрел прямо и строго. Мертвыми глазами. — Все достаточно просто. В этот промежуток Поле перестраивалось на самостоятельную работу. Входить можно было либо раньше, тогда Поле вообще не дернулось бы, предоставив высшие права “рутам”, либо позже — и уже останавливать процесс распада, подчиняясь приказам Поля. А вы сунулись в момент переадминистрирования, и тем самым… — Игорь сделал многозначительную паузу. — Между прочим, я даже позволил себе рискованную шутку. Я подкинул идею о возможности зарождения нового Поля. Мне было интересно — додумаетесь или нет? Не додумались. А между тем, Поле, у которого появляется два администратора — внешний и внутренний, в роли которого выступает система саморегуляции, не может решить проблему, кто из них главней. Именно в этот промежуток времени “рут” и Поле обладают равными правами. А потому Поле начало процесс деления, чтобы выполнить два взаимоисключающих приказа. И процесс этот займет ровно тридцать часов. Если за тридцать часов не будет снят один из приказов, Поле разделится, разорвав планету надвое. В роли приказа “рутового” выступает вот этот самый сигнал, — Игорь показал на сканер. — Хотя он сейчас ничего и не делает, просто мечется в поисках выхода. Ваша Оля не может выйти самостоятельно. А потому обречена разделить судьбу всех прочих стихийников. Илья смотрел в это непримечательное лицо. Остальные переглядывались. Тридцать часов. Оля в Поле уже почти двадцать. Осталось всего десять. А сигнал будет держаться, пока она не умрет. Еще месяц. И единственный выход — сделать так, чтобы сигнал оборвался раньше. Просто уничтожить организм, посылающий сигнал. Она опять не ошиблась. Игорь встал, горделиво щурясь. Потом пристально посмотрел на Илью, наклонился вперед, оперся о край стола: — Ты ведь всегда мечтал спасти мир? Да? Даже говорил, мол, это твои тридцать сребреников, за которые ты предашь все и всех. Я дам тебе такую возможность. — Игорь выпрямился, вынул из наплечной кобуры пистолет, аккуратно положил перед Ильей. — Вот твоя возможность спасти мир. Твои тридцать сребреников. Только тебе решать, пристрелить ли Олю ради мира… или обречь человечество на гибель. И у тебя почти нет времени на принятие этого решения. Илья взял пистолет. Оттянул затвор, проверил обойму. На ладонь выкатился один-единственный патрон. — Я не стал портить тебе удовольствие, — усмехнулся Игорь. — Подумал, тебе, наверное, будет приятно стоять над ней, решая, куда стрелять. А потом передернуть затвор… Илья так и сделал. Передернул затвор. Выстрелом Игорю снесло верхнюю половину черепа. — Дурак, — сказало то, что осталось от головы Игоря. — Ты же все равно этим ничего не изменишь. Зло срываешь? Смешно. Ты вообще больше ничего не можешь изменить. Поздно. Игорь задрожал и растворился в воздухе. Витька завистливо вздохнул: — Всю жизнь мечтал услышать такие слова — и их сказали не мне! Илья пристально посмотрел на него… и понял. Как там Игорь сказал? Стихийный “рут” из Московья? Поймал себя на том, что было у него такое подозрение, думал он, что Оля могла просто запереться дома и отключить телефон. И в самом-то деле, где ей будет безопасней всего? А о том, что она “рут”, она наверняка к этому моменту уже догадалась. Виктор с тяжким вздохом протянул ему бутылку: — На! От сердца отрываю. — Зачем? — удивился Илья. — Я не пью. — Вот и хорошо, — согласился Витька. — Пить вредно. Пьяным в Поле вход заказан. — Не понял, — насторожился Илья. — А чего тут непонятного? Кому на Руси везет? Дуракам и пьяным. Илья, все равно ничего не понявший, спрятал бутылку за пазуху ветровки, огляделся по сторонам, проверяя, не понадобится ли ему что-нибудь. Вроде ничего не нужно. Направился к двери. — Ты куда? — окликнул его Котляков. — В Московье, — весело отозвался Илья. — Делать собачью работу — мир спасать. — Погоди, я с тобой. — И я тогда, — поднялся Черненко. — Знаете что? — Бондарчук быстро вставил аккумуляторы в мобильный сканер. — Пойду-ка и я с ними. И бегом догнал спасательную бригаду. Стратолета пришлось ждать почти час. Сам прыжок показался невыносимо длинным. Илья физически ощущал мучительно медленное течение времени. Секунды черепашьими темпами наползали на него, потом лениво стекали, как смола при минус тридцати. Московье. “Ступино”. Два с половиной часа на метро до Дубны. Илья скрипнул зубами, но сдержался, чтоб не пнуть какой-нибудь угол. — Сигнал держится, — сухо проинформировал Бондарчук. Они шли по улице как зондеркоманда. Народ разбегался в стороны. Илья готов был снести любого, кто окажется на пути. На лестничной клетке чуть не повернул влево, по привычке. Вовремя вспомнил, что Оля живет напротив квартиры его родителей. Положил руку на косяк. Он и без сканера мог бы сказать, что Оля внутри. И одна. Такую напряженность Поля нормальный человек вынести не может, уйдет. Тут блокатору через два часа дурно станет. А сигнал держится больше суток… И до конца света осталось менее пяти часов. Отошел на шаг, осмотрел дверь. Открывается наружу, без ключей не открыть, а без домкрата не выбить. Ч-черт, они еще и здесь провозятся… — Шур, у тебя пушка есть? А то я свою сдал, когда увольнялся. В ладонь лег плоский табельный пистолет. Двадцать второй калибр, мелочь, но чтоб высадить замок, хватит. Дверь загородил Котляков. Бледный до синевы, глаза сверкают: — Ты что, убьешь ее?! Илья молчал. — Ты не имеешь права. Ты не можешь этого сделать! — возмущался Котляков. — Если ты… Ты обязан сначала перепробовать все другие пути. — Их нет, — невыразительно сказал Илья. — Тебе ж русским языком сказали. — А мне плевать! Ты… слушай, если ты сам перессал, тогда пусти меня. У меня тоже есть ступень, дай тогда мне хоть попытаться. — Да что ты сделаешь со своей половинкой, да еще и после того, как на Филькиного кретина выложился?! — Я попробую, — настаивал Котляков. За спиной послышался скрип, Илья обернулся: — Привет, пап. Отец смотрел на него дикими глазами. — У тебя домкрата не найдется? — шутливым тоном, совершенно не вязавшимся с холодными глазами, спросил Илья. — А то мне стрелять в подъезде придется. — Зачем? — тихо спросил отец. — Чтоб дверь открыть. Отец молчал и не двигался. Илья подошел ближе: — Пап, Оля оказалась “рутом”. С высшей ступенью. Отец смотрел ему в глаза. Как же он постарел, думал Илья… — Ты понимаешь, что это чужая квартира? И что вламываться в нее — преступление? — выговаривал отец. Илья не мог понять, зачем отец говорит ему все это. И с грустью думал, что в последнее время он разучился понимать даже родного отца. — Оля там. И она двадцать пять часов в Поле. Она не может выйти сама, а если не выйдет, то вот тут-то и будет разделение Поля, — терпеливо объяснил Илья. — Ты ей уже ничем не поможешь. И никому не поможешь. Звони в Особый отдел, они сами справятся. Илья стоял, опираясь на косяк, и смотрел на отца. Спокойно смотрел. Он просто не мог понять, о чем говорит отец. Совсем. — Так у тебя есть домкрат? Отец недовольно скривился. Ушел, вернулся с набором ключей: — Она их часто теряет, поэтому дубликат у нас оставляет. Оттер Илью плечом, пошел вперед. Открыл замки. В квартире было сухо. Так сухо, что воздух трещал. Илья почувствовал, как мгновенно пересыхают губы и слизистая глаз. От одуряющего запаха сандала кружилась голова. Ого… Оля сидела за столом в гостиной. И со спины казалось, что просто задремала, уронив голову на руки. Вот только пальчики были покрыты облезлой бумагой вместо кожи, бумагой, давно расшелушившейся на суставах так, что были видны кости. Юра Семенов, умиравший на глазах Ильи, выглядел все-таки посвежей. Господи, как поздно… — У-у-у, — сказал Бондарчук. Илья увидел на столе флакон фрискала, покачал головой: фрискал снимал один из основных признаков, по которым Олю могли бы вычислить раньше. Посмотрел на отца: — Ты снабдил? Отец кивнул. — Давно? — Два года назад. Она еще здесь училась. — А почему молчал? — Кто мне поверил бы в Службе? А ее матери я просто не мог сказать, что у нее дочь — корректировщик. Это ж не благо, а божья кара, когда такой ребенок рождается. — Спасибо на добром слове. Я тоже тебя люблю. Отец отвел глаза. — А теперь все выйдите и не заходите сюда, пока я не разрешу, — спокойно сказал Илья. Они разом замолкли и уставились на него. Илья повторил: — Все, уходите. — Илья, ты ничего не сможешь сделать, — сказал отец. — И ничего не должен делать. Случилось то, что должно было случиться. Нам всем нужно уйти. И позвонить в Особый отдел. Илья просто смотрел ему в глаза. Молча. Не двигаясь, не дыша учащенно, и вообще не выказывая ни малейшего волнения. Отец все понял. Ссутулился, шагнул к двери. — Ты все-таки убьешь ее? — Котляков смотрел с неприкрытой ненавистью. — Мне покласть на мир, который ты спасаешь, Олю я тебе не прощу. Ты проживешь ненамного дольше. Я тебе это обещаю. Илья чуть улыбнулся. Хороший парень Котляков. Добрый. Черненко ничего не сказал, но очень громко подумал. И произносить такое вслух можно было не при всяких грузчиках: смутятся. — Паш, — с теплотой сказал он, — если у меня ничего не получится… Скажи особистам, чтоб положили нас с ней обоих. Я могу на тебя надеяться? Котляков разом остыл, смотрел прозрачными глазами, потом молча кивнул и вылетел из комнаты. Илья проводил всех и для надежности заперся на замок. Если положение в данных обстоятельствах безвыходное, то надо избавляться либо от положения, либо от обстоятельств. Илья решил обрушить Поле, раз другого выхода не остается. Это он со своей псевдотрешкой сумеет. Если войдет. И заставил свой вымотанный мозг породить пробойный разряд. — Есть такое слово — “надо”, — твердил он сам себе. И погружался в себя, отключаясь от внешнего мира. Поле было упругим, как резина. Маячило где-то впереди, не впуская в себя. Илья разозлился, подумал — а чего мелочиться? Набрал в грудь воздуху побольше, отошел на шаг — и побежал. Илья несся вперед, пока в глазах не стало красно от нехватки кислорода. Но бежал. Потом начали болеть легкие — Илья напомнил себе, что это Поле, и никаких легких у него тут нет и быть не может, а потому нечего притворяться. Серый туман по бокам коридора стал черным, а впереди уже поднималась Черта. Та самая, которую видят многие люди, умирая. И которую видят все до единого корректировщики. Знал бы человек, что никто не в силах запретить ему вернуться из-за той Черты… Поле оставалось резиновым. Оно растягивалось под давлением его разряда, прогибалось внутрь, но не пускало. Настал момент, когда Илья вынужден был сбавить напор. И почувствовал, как медленно Поле начинает вытеснять его. Илья упал, попытался вцепиться пальцами в стенки коридора, но они были скользкими и гладкими, он только напрасно ломал ногти. Его вышвырнуло с такой силой, что пришел в себя Илья не сразу. Очнулся, увидел себя на полу Олиной гостиной. Оля оставалась в прежнем состоянии. Дьявол, подумал Илья, ну почему всем удается, а мне — нет?! Почему другие умеют прыгать через голову, а у меня не получается?! — Надо думать, потому, что их подвиги — никакие не подвиги на самом деле. Просто раскрылся скрытый потенциал, только и всего. Илья поднял голову. Игорь сидел на диване, закинув ногу на ногу, и чувствовал себя великолепно даже без верхней части черепной коробки. — А у меня, получается, этого скрытого потенциала нет? — насупился Илья. — Почему же? Есть, конечно. Он у всех есть. Но раскрывается в строго определенных обстоятельствах. Савельев, к примеру, сам раскрыться не смог, потребовалась детонация. И Цыганков без вмешательства “рута” не обошелся. Так что, если смотреть беспристрастно, подвиги совершали не они. Да и вряд ли они что-то вообще смогли бы, если бы не такая сложная ситуация. — У меня тоже — ситуация. И я тоже находился в зоне захвата тех же самых “рутов”. Игорь помолчал. Встал, прогулялся по комнате. — Тебе не приходило в голову, что отсутствие действия — тоже подвиг? Вот смотри: не влез бы Савельев со своей инициацией — и не пришлось бы сейчас спасать мир радикальными методами. Да, Оле пришлось бы тяжело. Но Стрельцову не пришлось бы выкладываться в минус. Отдохнул бы сутки-другие, помог бы тебе сублимировать ступень, глядишь — и откатил бы ты Олю спокойно. Да? А Савельев все испортил, полез спасать мир, никого не слушая. Так ты подумай — может, тебе и не надо сейчас трепыхаться? — Да? И что, по-твоему, мне делать? — Ну-у… Позвони Стрельцову, пусть он что-нибудь придумает. — Стрельцов в глубоком минусе. У него сил даже на вход сейчас не хватит. — Но у тебя же почти хватило? А у него опыта побольше, он не раз хвастался, что с Полем может делать все, что угодно. И говорил, что лучше него Поле не знает никто. Вот пусть и докажет. На деле. — А если не докажет? — Куда он денется? — Игорь пожал плечами. — Он умрет во время этого прорыва. Игорь посмотрел тяжело и серьезно: — Илья, ты когда-то мечтал спасти мир. Сейчас все зависит только от тебя. Это не шутка, ты сам все прекрасно понимаешь. Одно решение ты реализовать не смог. Оля тебе показалась дороже мира. А теперь ты жалеешь Стрельцова. Илья, а он тебя жалел? Я не говорю уже о том, что он помешал тебе покинуть Землю, обреченную на гибель, — просто закрыл космодром. Сам-то работал с безопасного расстояния. А тебя бросил в котел. А вспомни свою командировку! Ведь Стрельцов же просто подставил тебя под удар антикорректора. Как мишень. Антикорректор стрелял в ответ на любой прорыв, вот Стрельцов и подумал: я “рут”, я нужен. А таких, как Моравлин, — полно. И сделал из тебя приманку. Да, конечно, потом повез в Мораву. Но по справедливости ему стоило бы отплатить тебе той же монетой — спасти жизнь. — Я знал, на что шел. — Совершенно верно. Тебя эта вертихвостка, — Игорь показал на Олю, — довела до того, что ты стал искать способ красиво пожертвовать собой. А Стрельцов воспользовался моментом. Он всегда умел поймать ветер. Ты корячился, блокировал Фильку, — за просто так. Потому, что чувствуешь долг перед человечеством. А Стрельцов не такой. Он свою выгоду не упустит. Независимость под шумок выбил, и рейтинг венерианским спецам приподнял. А это все денежки. И власть. Стрельцов, в отличие от тебя, про человечество только рассуждает. А заботится исключительно о своей выгоде. Господи, ошалело думал Илья, неужели у меня действительно были такие подлые мысли?! Неужели я хоть когда-нибудь думал об этом?! Какой позор… Если б знать, что все запретные мысли отражаются в Поле, то… То — что? Нет, это все не то. Да и черт с ними, из песни слова не выкинешь, неважно, в конце концов, были ли у него такие мысли или нет. Важно не то, что человек думает. Важно, что он сделает. Илья почувствовал, что находится где-то рядом, нащупал нечто очень важное. Человек, человек, повторял себе Илья, человек, который делает… — Стрельцов выйдет в Поле, сделает широкий жест, спасет мир. Он сейчас в безвыходном положении: ему либо жертвовать собой, потому что второй прорыв окажется для него смертельным, либо расписываться в своей беспомощности и терять весь наработанный авторитет, — разглагольствовал Игорь. — Слушай, а тебе-то какой интерес в смерти Стрельцова? Илья шарил взглядом по комнате. Наткнулся на бутылку. Зачем Витька всучил ему вино? Дуракам и пьяным везет… но только не в Поле. В Поле пьяным не войдешь. А почему, кстати? И зачем Илье эта бутылка, если пить он не станет всяко? — Да мешает он мне, — легко признался Игорь. — Просто мешает. Надоело это ощущение его превосходства. Илья взял в руки бутылку, зачем-то встряхнул. Подумал, что Виктор мог сунуть ее в качестве напоминания. Или подсказки. Эта бутылка должна навести Илью на мысль. На какую? — Между прочим, если ты сейчас выпьешь, это будет самое оно, — подсказал Игорь. — Конечно, идиоту понятно, что в поддатом состоянии ты в Поле войти не сможешь. Но зато ты всегда сможешь оправдаться тем, что последовал совету Витьки-библейца, а потому с тебя спрос невелик. “ — Если ты мне поможешь, я обещаю откатить Олю, в том случае, если Стрельцов не успеет. У меня же высшая ступень пост-режима, я смогу. И все довольны будут. Мир спасен, Оля жива, ты герой. Ну как, поможешь? — Слушай, Иуда, — не выдержал Илья. — Ты сам продал своего напарника, а теперь тебе моей компании захотелось? Думаешь, что в обмен на Олину жизнь я предам Стрельцова? — А разве нет? — удивился Игорь-Иуда. — Не ты ли говорил, что твои тридцать сребреников — это возможность спасти мир? Тот шанс, ради которого ты предашь все и всех? Илья, а хочешь, я скажу тебе, кто такой Стрельцов? — Я это и без тебя знаю. — А раз знаешь, чего ты его жалеешь? Вы с Олей вдвоем прекрасно справитесь и без него. С любой проблемой. Я могу сделать так, что у тебя будет четверка пост-режима. Высшую, извини, не могу — Равновесие еще никто не отменял. А четверку — запросто. Ну и скажи мне, с какой проблемой вы вдвоем не справитесь?! С ее-то предвидением, с твоей основательностью? Ну тебе самому-то не обидно сидеть в тени Стрельцова? Я тебе на полном серьезе говорю: позвони Стрельцову. Ты на самом деле ничего не можешь сделать в данной ситуации. Обойдись малой кровью, черт возьми! Ты пойми, жизнь Стрельцова — слишком малая цена за жизнь всего человечества! — Это и есть мой шанс? Убить Стрельцова? — Или Олю. Выбирай. — Иуда встал. — Два высших “рута” — это слишком много. Один должен уйти, иначе мир погибнет. Выбирай, кто. Если ты действительно хочешь спасти мир, ты должен сделать этот выбор. “Мне нечего терять, — Илья старательно медитировал на бутылку. — Мне вообще по фигу все. Я сейчас возьму и сделаю то, о чем всю жизнь мечтал. Я ничего не могу сделать — ну и хрен с ним, тогда я буду делать то, что хочу”. Ждать пошли домой к Моравлину. Бондарчук, не спрашивая разрешения, подключил сканер к кабинетному компьютеру хозяина, вытащил из кармана минидиск и погрузился в свои расчеты. Нельзя сказать, что Моравлин был в восторге от такой бесцеремонности. Спустя двадцать минут сканер отметил “постовую” попытку входа. Моравлин вздрогнул: вход был сразу почти на третьей ступени. — Ого! — со скрытой завистью воскликнул Котляков. Моравлин метнул в него гневный взгляд. График сигнала полз вверх. Заинтересовался Бондарчук: — Дьявол… Чему еще, интересно, его на Венере научили?! Я слышал, что там ступень сублимировать могут, но не в два же раза! — Он не прорвется, — сказал Моравлин. — Невозможно. У него вторая исходная ступень. Он умрет раньше, чем прорвется. Все молчали. Моравлин неуверенно посмотрел на Бондарчука, повторил: — У него ничего не выйдет. Его надо увести оттуда. И позвонить в Особый отдел. — Он корректировщик, — лаконично пояснил Бондарчук. — Ему видней. График дополз до четвертой ступени. Моравлин посмотрел на Котлякова, тот отвел глаза. На Черненко — тот отвернулся. — Ребята, вы же блокаторы. Вы же умеете такие вещи. Его надо увести. Он напрасно погибнет. Черненко молчал. Котляков решился: — Иван Сергеич, он, конечно, ваш сын. Я вас не осуждаю. Но я хотел бы оказаться на его месте — там. И все-таки я туда не пойду. Я собственными глазами видел, как Илюха укатал антикорректора четвертой ступени. — Вы боитесь, да? — Моравлин встал. — Тогда я сам это сделаю. — Остановитесь, Иван Сергеич, — сказал Бондарчук. — Ребята правы. Туда лучше сейчас не ходить. Корректировщик тоже человек, может ошибаться. Вот только ошибка корректировщика может слишком дорого стоить человечеству. — Мне все равно, Шура, — твердо сказал Моравлин. — Я должен остановить это безумие, это средневековое жертвоприношение. Он встал и направился к двери. Дорогу загородили Котляков и Черненко. Моравлин не мог подумать о том, чтобы драться с ними или закатить истерику. Молча вернулся в кабинет. — Илюха уже вылетел из Поля, — убито сказал Бондарчук. — Так что напрасно вы волновались. Сейчас сам придет. Текли минуты. Моравлин сидел, как на иголках. Сын не торопился. От нечего делать Моравлин следил за Бондарчуком. А тот зачем-то полез в общепланетную сеть, нашел что-то, увлекся чтением. Затем взгляд его скользнул в верхний левый угол экрана и застыл. Бондарчук нахмурился, пошевелил губами, уточнил: — У нас с Сиднеем какая разница во времени? — Плюс десять к GMT, — отозвался Моравлин механически. — Семь часов разницы с Москвой. — Значит, там должно быть полседьмого вечера, да? — Бондарчук метнулся к окну, выглянул. И посерел. Обернулся: — Ребят, мы когда шли по улице, кто-нибудь обратил внимание, где солнце? Моравлин почувствовал, как обрывается все внутри. А ведь ему тоже показалось, что с дневным освещением что-то не так. — Иван Сергеич, у вас механические часы есть? — спросил Бондарчук. — Не на батарейках? Нет? Дьявол… — И сорвался с места, вылетел в коридор. Моравлин приподнялся, взглянул на экран. Увидел какой-то австралийский новостной сайт. И все понял. Часы в Сиднее показывали ровно на пять часов больше. Там уже наступил следующий день. А солнце за окном стремительно клонилось к западу. Что лучше приборов доказывало — сейчас не половина второго, а почти половина седьмого. Сложить несколько цифр в уме Моравлин успел раньше, чем Бондарчук справился с замками на входной двери, пронесся по лестничной клетке и принялся ломиться в дверь квартиры напротив с криком: — Илюха!!! Илюха, в нашей зоне что-то с часами!!! Илюха, осталось всего несколько минут!!! Илю-у-уха!!! Но ответом ему было молчание. — Все, — без интонаций сказал Черненко и спрятал лицо в ладонях. Проклятый аффект Илье не давался, как он ни старался. Еще Иуда отвлекал своими рассуждениями. — А теперь самое важное, Илья, — вещал тот. И улыбка его стала торжествующей. — Пара слов о непредусмотренном эффекте. Твоя Оленька ненароком задела часы… Да-да, те самые, атомные. Не сами часы, разумеется, — компьютер, по которому выставляется время в единой часовой сети. И в телефонной, и в комьютерной… Ты не знал, что все эти сети на один компьютер замкнуты? — И что? — насторожился Илья. — А то, что сейчас не половина второго. Сейчас половина седьмого. Почти… — Иуда расхохотался. — Твои тридцать часов истекают через минуту! Все, вы проиграли! По ушам ударил звонок. Во входную дверь. Илья слышал голос Бондарчука, но не мог сдвинуться с места. Слышал рыдания шифровальщика, чувствовал, как ползет от коленей леденящая слабость. — Вот так-то Илья. Тебе осталось ровно шестьдесят секунд, чтобы позволить миру умереть. Или спасти его. Достаточно только сказать Стрельцову, — подначивал Иуда. — А ему на вход хватит нескольких секунд. Илья молчал. И тут Иуда вытащил из-за пазухи телефон. Илья застыл. Он все еще не мог поверить, что времени больше не осталось. Иуда с мерзкой улыбочкой начал набирать номер. Илья откровенно, до тошноты и головокружения испугался. Он вдруг понял, что от него действительно больше ничего не зависит. Время истекло. Он прекрасно слышал длинные гудки в трубке и чувствовал, как волосы на висках намокают от пота. Иуда протянул трубку Илье. Щелчок соединения. Спокойный, очень усталый голос: — Стрельцов. В тоне Стрельцова Илья ясно расслышал обреченные нотки. Стрельцов знал, что Илья сейчас предложит ему умереть. Он же провидец, этот нынешний губернатор Ольговой Земли. И вот он-то умрет, без колебаний заплатив запрошенную цену, умрет, спасая мир, который его предал. Как когда-то умер на кресте Христос… Илья со всей дури врезал ногой Иуде в солнечное сплетение. Нога прошла сквозь Иуду. Телефон упал на пол, оглашая комнату сиротливыми воплями коротких гудков. Илья опешил. Отошел на шаг назад, присмотрелся. Иуда оказался нарисованным, как знаменитый очаг в каморке Папы Карло. А сквозь прореху сочился темно-серый туман. Вот ведь действительно, дуракам и пьяным везет, обалдело думал Илья. Папа Карло был умным и трезвым, а потому не догадался хоть раз проткнуть свой холст. Это сделал Буратино, самый везучий дурак мира. Нет, не так — самый везучий, самый дурак, и мозги у него деревянные. Илья решил не изобретать велосипед и последовать примеру дурака. С треском разодрал холст посильней. Евангельский предатель Иуда, бывший пост-корректировщик высшей ступени, превратился в лохмотья. Туман тут же полился сильней, заполнив уже всю комнату. — Ты ошибся в одном, — сказал Илья разорванному Иуде напоследок. — Я Потом пролез через дыру в Иуде, по привычке вдохнул поглубже и шагнул вперед. И тут же понял, что под ногами нет никакой опоры, а он падает в бездну, стремительно набирая скорость. Падает, а мимо него с ужасающей скоростью проносятся видения. Одно из них — огромная площадь, подиум, и на нем — лиловые мумии Равновесия… Бондарчук ввалился в комнату с окаменевшим лицом. Никто не задал ни одного вопроса. — Молиться кто умеет? — глухо спросил он, по привычке усаживаясь за компьютер. — Тогда молитесь. Осталась минута. И никогда в жизни не было еще так, чтобы секунды тянулись часами… Тишина. Даже дыхания не слышно. — М-мать!!! — заорал Бондарчук, вскочил, с грохотом опрокинул стул. — Что?! — в один голос закричали Котляков и Черненко. Моравлин схватился за сердце. Бондарчук трясущимся пальцем тыкал в сканер. Он побелел, губы тряслись. Сканер информировал о том, что в соседней квартире состоялся прорыв на высшей ступени пост-режима. И почти сразу с сухим щелчком оборвался “рутовый” сигнал. У Моравлина потемнело в глазах. Бондарчук хотел рухнуть на стул, но забыл, что стул упал раньше, потому он ссыпался на пол. Наверное, боль помогла ему собраться с мыслями и вернуть себе дар речи. — Это кто? — изумленно спрашивал Котляков. — Это Илюха на пятерке прорвался?! Бондарчук трясущимися руками тянулся к монитору, тут же отдергивал их, скрюченные от волнения пальцы срывались с клавиатуры, а белые губы прыгали, силясь что-то вымолвить… Стенные часы в гостиной пробили половину второго. Бондарчук уронил голову на клавиатуру и заплакал. Моравлин оглянулся — слезы были и у Котлякова, и у Черненко. — Ребята, — шептал Черненко, — все получилось, да? У Илюхи ведь все получилось? Мы уже не умрем, правда? — Сорвался с места, сбегал на кухню и принес из холодильника бутылку водки. Моравлин купил ее неделю назад, собирался горе залить, когда сын на Венеру эмигрирует… Сейчас ему не хотелось пить, тем более в этой компании, но Черненко вцепился в него, как клещ: — Иван Сергеич, но ведь чудо! Чудо же! Моравлин залпом проглотил полстакана, даже не заметив. От него отстали. Котляков повис на Бондарчуке: — Шур, а как это он — сразу на пятую?! Это ж невозможно, да? — Невозможно, — подтвердил сияющий Бондарчук. — А возможно, по-твоему, что Цыганков из антикорректора в “постовщика” превратился? А что Савельев в сорок пять лет инициировался — возможно? — Ну ведь какое-то объяснение должно быть? — не унимался Котляков. Бондарчук жал широкими плечами: — Наверное. — Иуда опять в пролете! — порадовался Черненко. — Все его кинули. — Какой Иуда? — удивился Моравлин. Ему тут же рассказали про визит Игоря в офис Селенградского отделения. И конечно, Моравлин узнал в их госте того самого Игоря, который приходил и к нему. — И с чего вы взяли, что это именно Иуда? — не понял Моравлин. — Цыганков рассказывал, — охотно сообщил Черненко. — Мы по описанию узнали. А вот кстати интересно — кто ж это такой? Или что это такое? А, Шур? Бондарчук, уже оправившийся настолько, что ему захотелось поработать, оторвался от расчетов, внимательно оглядел всех. Потом выпил свою водку, поморщился, мужицки занюхал рукавом. — А не знаю я, что это такое, — сказал он. — Илюха вернется, спросим. И Моравлин отчетливо понял, чего Бондарчук не сказал. И почему не сказал. Потому что этот Игорь действительно был Иудой. Моравлин молча встал и ушел на кухню. Встал у окна. Внизу расстилался обыкновенный московский двор. Старые ясени, пыльные снизу, желтые на верхушках. Сейчас во дворе было пусто. И виновен в этом был не дождь, лениво сыпавшийся с равнодушного неба, а минувшая жуткая ночь. Ночь, которая могла стать последней… и которой могло не быть вообще. Очнулся Илья в знакомом коридоре из серого тумана. Справа была Черта. Справа, а не слева, как обычно. Значит, я за нее перешагнул, сообразил Илья. В метре от него светился маленький шарик. Шарик неуверенно подскакивал на месте, не зная, как Илья на него отреагирует. Шарик устал, ему было очень страшно, он заблудился в Поле и хотел, чтобы Илья отвел его домой. Он даже был согласен на трепку за проявленную самодеятельность. Заметив, что Илья обратил на него внимание, выпустил тоненький протуберанец в его сторону. — Допрыгалась? — сурово спросил Илья. Протуберанец тут же втянулся обратно, а шарик отодвинулся, расстроенный. Он вообще расплакался бы, если б умел. — Иди сюда, — сказал ему Илья и протянул руку. Шарик быстро прыгнул ему в ладонь, облепил пальцы. Теплый такой, доверчивый. Притих, послушно прижался к ладони и слегка пульсировал, будто дышал. Илья растерянно думал: между прочим, одного разряда этого шарика хватит, чтобы выжечь половину Поля. Однако у шарика на этот счет было свое мнение. Шарик наотрез отказывался воспринимать себя “рутом” высшей ступени и вообще расписывался в своей слабости. Илья ошалело рассматривал его: — Слушай, это какая же у меня ступень, если я тебя вижу?! А если вижу, то и вывести могу… Ну, дела-а… — Бесцеремонно покрутил шарик, разглядывая со всех сторон, растерянно спросил: — А как я тебя откатывать буду, если у тебя поток — шаровидный? Ни начала, ни конца… Шарик тут же развернулся в ленту и повис у него на ладонях, легонько подрагивая то ли от страха, то ли от волнения. Илье стало смешно: — Знаешь, Оль, если б я точно не знал, что это ты, никогда бы не поверил. Ну не мог я представить ситуации, в которой ты делаешь то, что тебе говорят! — Пальцы побежали по ленте, прощупывая, отыскивая тот узелок, с которого и надо будет откатывать. Ту главную точку, где была возможность поступить иначе. Где любой фактор мог повлиять на вероятность того или иного варианта развития событий. — Ты всегда перечила. Людям, традициям. Теперь даже информатику переспорила. — Нервные окончания вскрикнули от электрического зуда, когда пальцы нащупали нужное место в ленте. Илья глубоко вздохнул: — Ну, поехали… Лента затвердела в пальцах, превратившись в проволоку, и Илья, прикрыв глаза, резко перегнул ее в найденной точке… Перед глазами все было не серым, а почти черным. Как будто в угасающие сумерки, и некому свет включить. Поле сползало с него лоскутьями прогнившей овчины, цепляясь за волосы, прилипая к рукам. Все. Вышел. Возвращались цвета — какие-то зеленые пятна на стене, с желтыми вкраплениями… ах да, это же ковер. Сандалом не пахло. Оля сидела в том же положении. Только кисти рук сочились свежей кровью. И кожа была серой, но не бумажной. Трехлитровая банка на столе, ранее наполненная водой, опустела. И флакон с фристалом был пуст. Илья, опираясь на стол, встал. Сил хватало только на то, чтобы стоять на ногах без подпорки, и то хорошо. Запрокинул Оле голову назад. Кровоточившие губы, содранная кожа на скулах. Ничего, это вылечат, даже шрамов видно не будет, по первому разу заживает бесследно, а второго он уже не допустит. К счастью, она была не совсем в отключке. Через какое-то время даже открыла глаза — мутные, ничего не выражающие, как у мертвецки пьяного человека. — Оля, — позвал Илья. Она с трудом повернула голову на звук. — Привет, — сказал он ей. Почерневшие от засыхающей крови губы дрогнули, сложились в подобие улыбки: — Илья? Как здорово… Я тебя звала, звала… Ты все-таки пришел. Через несколько минут она оклемалась настолько, что смогла с его помощью встать. — Пойдем, — уговаривал он. — Куда? Идти она не хотела, а вот поговорить — пожалуйста. Правда, язык заплетался так, что почти ничего нельзя было разобрать. Кроме отдельных слов. — Пойдем, там тебе помогут. — Мне… хорошо. Я… немного поспю… поспю… посплю. — Нельзя спать. — Я хочу… — Нельзя. Он вытащил ее в коридор. К счастью, в весе она потеряла заметно, к несчастью, он тоже был не в лучшей форме. В коридоре посадил ее на кушетку, чтобы передохнуть. Оля попыталась улыбнуться, нижняя губа лопнула, по подбородку стекла капелька густой крови. Она дотронулась пальцем до губы, потом — до правой скулы, поморщилась, охнула: — Кровь… — У тебя инициация была. Ничего, привыкай. У всех корректировщиков губы, скулы и руки в шрамах. — Я знаю, почему женщина не бывает… рил-там… — Реал-тайм корректировщиком. “Рутом”. — Да… Потому что шрамы на лице. А я некрасивая. Мне все равно. — Это тебе кто сказал, что ты некрасивая? — Зеркало. Меня только… Цыганков говорит “красивая”… — Подавилась смехом: — Он плакал… а-а, я никому не нужен… я ему сделала, он теперь будет нужен — Он на седьмом небе от счастья. — Илья, я та-акая дура! Я тогда не поняла тебя, наорала… Илья протянул руку, подставил ей плечо: — Пойдем. Потом поговорим. У нас будет много времени. — Илья, ты такой хороший, — вдруг довольно четко сказала она. — Я тебя люблю. — Тогда слушайся. — Буду, — охотно кивнула она. — А ты меня не бросишь? С трудом, одной рукой держа Олю, справился с входной дверью. — Ни-ког-да. Обещаю. Илья, придерживаясь за стену, повел ее вперед. Как жаль, что, придя в себя, она никогда не повторит этих слов. И даже не вспомнит, что говорила ему, находясь между жизнью и Полем. Шарканье на лестничной клетке Моравлин услышал раньше других. Шарканье и два голоса. На них было страшно смотреть. Серые, с провалившимися глазами. Волосы скрывали лицо Оли, но кровоточившие скулы, губы говорили сами за себя. Все ранки, образованные лопнувшей от высыхания кожей, сейчас наполнились кровью. Она двигалась как во сне, но все-таки двигалась. Их посадили на диван в коридоре, Оля мотала головой, заваливалась набок. Бондарчук набирал телефон, вызывая перевозку из госпиталя Службы. Моравлин краем уха слышал: “два места… да, двойная инициация… нет, не обезвожены, они еще даже в сознании, да, оба… да, хорошо”. — Иван Сергеич! — крикнул Бондарчук. — У вас фрискал есть? Моравлин опомнился. Как он мог забыть, конечно же… Схватил флакон, высыпал в графин, не считая, разболтал. Перелил в два стакана. Илья держался из последних сил. Но пил сам. Олю пришлось поить, придерживая ей голову и осторожно вливая в горло, следя, чтоб не захлебнулась. Через несколько минут она снова приоткрыла мутные глаза. — Оля, ты меня узнаешь? — спросил Моравлин. Она молчала, безуспешно пытаясь разлепить потрескавшиеся губы. — Меня узнала, — похвастался Илья. — Оля? — еще раз позвал Моравлин. — Д-да… — шепнула она. — А меня? А меня? — тут же влезли Котляков с Черненко. Она медленно улыбнулась. Хотела что-то сказать, глаза закатились под лоб, она сползла набок. — Не спи! — вдруг тряхнул ее Илья. — Не смей спать! Она вздрогнула, блаженно улыбнулась, не открывая глаз. Илья обнял ее, чтоб не заваливалась, она тут же уютно устроилась у него на плече, прижалась всем корпусом, обвила его руками за талию. Котляков прыснул. — Она сейчас ничего не соображает, — сказал Илья, зачем-то оправдываясь за нее. — Соображаю, — пробормотала Оля. Все сдержанно засмеялись. — Не спи, слышишь? — Илья легонько дернул плечом, не позволяя ей впасть в оцепенение. — Потерпи еще чуть-чуть. А я открытие попутно сделал, — похвастался он всем. — Я выяснил, что это все вранье насчет того, что Полю можно повредить чьей-то инициацией. Поле вообще обрушить нельзя. Это все равно, что резать воду. Поле просто не позволяет опасному корректировщику выйти на критическую ступень, только и всего. Есть там внутри такая штука — Равновесие. Вот оно за устойчивость Поля и отвечает. Приехала бригада скорой помощи. Моравлина оттеснили вглубь квартиры, пока Илью и Олю укладывали на носилки, подключали к ним системы биокоррекции, уносили. Бондарчук, Котляков и Черненко поехали с ними. А когда его оставили в покое, когда наступила тишина, Моравлин бессильно обмяк на табуретке, опустевшими глазами шаря перед собой. Вот и все. Все закончилось. И даже сил радоваться не было. Все ушло на эту выжигающую боль, терзавшую его семь последних лет. По— стариковски волоча ноги, пошел в комнату. Проходя мимо зеркала в коридоре, криво усмехнулся своему отражению -а на что ты, собственно, надеялся, прогнозист? Думал, легко будет? И даже не сразу понял, что с отражением было не так. У него не осталось ни одного черного волоса. Моравлин прекрасно понимал, зачем его вызывает Стайнберг. Уж конечно, не отчитать за неверный прогноз. Ошиблись многие. Кто-то недооценил размах катастрофы, кто-то неверно интерпретировал симптомы… Стайнберга интересовал Илья. Секретарша провела его сразу в кабинет, избавив от ожидания в приемной. Стайнберг встретил Моравлина радушно, повел к угловому столу. Там стоял хрустальный графинчик с коньяком — Стайнбергу привозили на заказ из Армении — два бокала и блюдечко с нарезанным на прозрачные дольки лимончиком. Стайнберг сел лицом к двери, Моравлин — сбоку. Первые слова, конечно, об общей ситуации. Стайнберг говорил много и радостно, и по его лицу никто б не догадался, что он страшно расстроен — Стрельцов переманил к себе обоих высших корректировщиков. Потом Стайнберг осторожно спросил: — Ты к сыну-то в госпиталь ездил? Моравлин кивнул: — Позавчера. Ему не хотелось вспоминать тяжелый разговор с сыном. Илью быстро перевели из реанимации в обычное отделение, он стоял у окна и молчал. Моравлин пытался быть веселым, а сын молчал. Потом сухо проинформировал о своих дальнейших планах. И Моравлину в этих планах места больше не было. Попытки как-то урезонить сына ни к чему не привели. Сын слушал его так, будто Моравлин говорил по-китайски. — Надо же, — вздохнул Стайнберг, — ну кто бы мог подумать! Пятая ступень… — Я склоняюсь к мысли, что его плохо тестировали в первый раз. Или из-за молодости результаты размытыми оказались. Ему всего двенадцать тогда было. — Послушай, Иван Сергеич, я ж не для того тебя позвал, чтоб поговорить о причинах. Это ученые потом разберутся, найдут объяснение. Но это ж неважно! Для ученых эта пятая ступень — нечто отвлеченное, а для нас-то с тобой — живой человек. Я твоего Илью хорошо помню. И беспокоюсь не о том, почему у него пятая ступень всплыла, а о том, как он себя чувствует. — Да неплохо. Сегодня выписывают его. — Ты, наверное, дома уже торжественную встречу готовишь? Праздник на весь город? Моравлин отвернулся. Неохотно признался: — Илья сказал мне, что вообще не будет заезжать домой. Просил собрать его вещи и отправить в Плисецк. Прямо из госпиталя туда поедет, до отлета на Венеру в тамошней гостинице при космодроме остановится. Они уже все, кто собрался к Стрельцову, туда улетели. — А жена твоя — что? Не сказала ему ничего? — Лида с Иркой провожают его. — Поня-атно… — Стайнберг постучал пальцами по столешнице. — Знаешь, Иван Сергеич, давай-ка мы с тобой начистоту. Мне б хотелось, чтобы твой сын остался на Земле. Я, конечно, еще и со Свиридовым пообщаюсь, и со Стрельцовым тоже, все равно мне в Кремле надо быть во время переговоров. С ними-то я договорюсь. Но главное тут — чтоб твой сын не заартачился. Ты мне вот что скажи: какие у него могут быть причины для конфликта со Службой? — Да никаких вроде бы. Если только инцидент с Цыганковым. Но там его Жабин подставил по заказу Стрельцова, причем Илье это известно. А больше ничего. — А почему он рвется на Венеру? Моравлин долго молчал. Поморщился: — Из-за Ольги Пацанчик, по-моему. Стайнберг изумился: — А мне ее отец сказал, что это она из-за твоего сына улетает! Послушай, Иван Сергеич, а ты скажи сыну, что Ольга тут останется. Ее уговорить проще. Ну пусть они вдвоем остаются, нам же лучше! — Не уверен… На Илью очень сильное впечатление Стрельцов произвел, это тоже учитывать надо. — Ну, со Стрельцовым я договорюсь, я уже сказал. Стайнберг потянулся разливать коньяк. Моравлин почувствовал раньше. И втянул голову в плечи, едва сдерживая заливавшее его ощущение неотвратимой, невосполнимой потери. Стайнберг, отрицавший всякую возможность для некорректировщика предвидеть будущее, съежился, не понимая, что происходит, но испугавшись. Испугавшись так, как могут бояться лишь высшие офицеры Службы, и так, как они боятся лишь Поля — абстрактного или персонифицированного, в лице реал-тайм корректировщика Воздух в комнате стал ощутимо сухим, повеяло мертвым духом пустынь. Дверь открылась без скрипа. Моравлин страдальчески скривился, рука сама скользнула за борт пиджака, массируя и поглаживая ребра, за которыми сердце рвалось на части. Это ничего, подумал он, нервное. У Стайнберга нефигурально отвисла нижняя челюсть. Гость, ухитрившийся пройти незамеченным сквозь все посты и пропускные системы, сумевший обойти даже неизбежную секретаршу, — бесшумно, с хищной грацией приблизился, пододвинул себе стул. Увидев на столе приготовленные бокалы, блюдце с лимоном и графинчик с коньяком, встал и без ключа, пальцами открыл электронный замок сейфа, достал третий бокал — себе. И Стайнберг не посмел осадить нахала. Он почти не изменился за семнадцать лет. Те же светлые выгоревшие волосы, ровными волнами зачесанные назад. Те же синие глаза с лукавыми искрами. Обветренные скулы с заметной сеткой корректировщицких шрамов, легкий загар. Только плечи стали массивней, взгляд жестче, от носа до губ пролегли складки, ничуть не портившие его, даже наоборот. Стайнберг сумел, наконец, оторвать от него изумленный взгляд. Руки гостя были широкими, ровная ладонь казалась деревянной, пальцы, длинные и узловатые, принадлежали не пианисту, а человеку, не чурающемуся тяжелого физического труда. Одет он был просто — хлопчатобумажный джемпер, летние брюки, мягкие туфли. Как будто простой человек… только любой, мало-мальски наделенный чувствительностью, ощутил бы это невидимое, но вполне реальное искрение пересыхающего воздуха вокруг развитой фигуры непрошеного гостя. Вот и случилось. Эту мысль Моравлин гнал от себя. Всегда. Хотя и понимал, что она-то и есть единственно верная истина. Что все остальные его расчеты и прогнозы — бред. Он заставил себя забыть про А ведь именно этого человека еще в школе прозвали Вещим Олегом. Вот он-то им и был — тем самым Собирателем Племен, за которым охотилась Служба. Но принимать его в расчет было настолько страшно, что Моравлин, подобно всем прочим, утешился нелепой сказочкой о его гибели. Наверное, как много веков назад недоброжелатели утешились сказкой о смерти князя Олега. Так было удобней. А потом уже Моравлин рассчитал вероятность появления “рута” с прямоугольным импульсом, составил прогноз, даже пострадал за ересь. Он даже сам искренне и слепо уверовал в собственную ложь. Так было нужно. Зато совесть успокоилась. Потому что он-то всегда знал: этот прямоугольный “рут” Только Вещий — настоящий! — его переиграл. Моравлин запрещал себе думать о том, что когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь ему просто осточертеет притворяться мертвым, теша амбиции слабых людишек. Тогда он вернется и напомнит, кто здесь Вот и вернулся. Олег Скилдин. — Ты, эта, наливай, — вполне даже весело сказал он, глазами показывая Стайнбергу на графин. — А то чего мы сидим тут, как неродные… Директор Службы информационной безопасности, чуть заметно вздрогнув, аккуратно расплескал по бокалам темный мед выдержанного коньяка. Скилдин ухватил свою посуду, принюхался, блаженно прищурился: — Вот все у нас есть… только коньяка нет. — Чего так? — спросил Стайнберг. — Сухой закон, — лаконично пояснил Скилдин. — Не тот у меня контингент подданных, чтоб позволять им пьянствовать… Ну ладно. Надо, эта, выпить. За пополнение в рядах странного народца — корректировщиков! — отсалютовав бокалом, выпил, облизнулся. — А ничего коньячок, — ухватил дольку лимона, сжевал: — И этого у нас тоже нет. Цитрусовые пока не растут. Ничего, заставим. Стайнберг со стуком поставил бокал на стол, возмущенно уставился на Моравлина, принципиально игнорируя Скилдина: — Иван Сергеич, ты у нас большой знаток по части нестандартных “рутов”. Так объясни мне, черт вас побери, что происходит?! То, что информационное отражение может разговаривать, мне известно. Но вот чтоб отражение давно погибшего “рута” требовало ему налить, да еще и тосты говорило — это уже перебор! — А кто тебе сказал, что я отражение?! — изумился Скилдин. — Ты рехнулся. Отражения только в настоящем раскидать можно. А в будущем — никогда. — Почему? — оживился Стайнберг. — Потому, — Скилдин подался вперед, — что моего относительного будущего семнадцать лет назад еще не существовало. Я не мог закинуть отражение туда, где пока еще ничего не было. Стайнберг опрокинул в рот содержимое своего бокала. Подождал, пока усвоится. В глазах сквозь страх пробился легкий блеск — этакая бравада висельника: “А, терять нечего, помирать — так с музыкой!” Скилдин понял его правильно: — Никакое я не отражение. Само собой, раз не отражение, то и не помирал. Померло как раз мое отражение. Я его сам и застрелил. Потому на пушке и остались мои отпечатки пальцев. Конечно, я тебе скажу, ощущения — ниже среднего, как в себя стреляешь, только что не больно. — И зачем? — спросил Стайнберг. — Нет, зачем?! Скилдин деловито пополнил бокалы — свой и Стайнберга, потому что убитый горем Моравлин пить не стал. — Да надоело мне все, — охотно пояснил Скилдин. — Решил на Венеру смотаться. И смотался. Моравлин, будто его включили, выпил свой коньяк, налил еще, выпил, наполнил бокал в третий раз. — Эге, погоди! — тормознул его Скилдин. — Мы здесь не напиваться собрались, а задушевно поговорить. Давай уж обстоятельно. Или у тебя беда? — У него сын недавно чуть не погиб. Тоже корректировщик, — пояснил Стайнберг. — Знаю, — Скилдин кивнул. — И сына его знаю. Хороший парень. Ну так ведь он же не погиб? Чего тогда расстраиваться? Моравлин почувствовал, что хмелеет. Плохо хмелеет — тяжело, когда хочется обвинять весь белый свет, лезть в драку, когда все равно, ты набьешь морду, или тебе. Порой второе даже желательней. — Чего расстраиваться? — переспросил он. — Ну вот ты — исчез, бросил родных, друзей. И в голову не пришло, что им может быть горестно без тебя. У тебя свои планы, только о них помнишь. Вот я и думаю — в какой момент мой сын просто забудет про мое существование, про свою мать, сестру? Скилдин на него смотрел, как на идиота: — Слушай, Вань, ты когда его делал, думал, для себя стараешься? Думал, он всю жизнь с тобой будет? Дети рождаются, чтоб вырасти, уйти и навсегда про тебя забыть. А ты чего хотел? Или это вариации на тему желанного бессмертия — хочешь жить вечно, не в себе, так в сыне? Потому и мешаешь ему жить? — Вот когда у тебя будут дети, тогда и поговорим, — с легким высокомерием сказал Моравлин. — Я, к твоему сведению, женат, и детей у меня — шестеро, — откликнулся Скилдин. — Так что можешь говорить прямо сейчас. Моравлин открыл было рот, чтоб срезать Скилдина ехидной репликой, но Стайнберг, которому вовсе не улыбалось стать свидетелем поединка прогнозиста с реал-тайм корректировщиком, перепалку прервал: — Тихо! Нашли, чем мериться. Олег, я все понял, кроме одного — как ты ухитрился семнадцать лет не попадаться нам на глаза? — А я имя сменил. Я теперь Родион Олегович Стрельцов. Стайнберг ошалело посмотрел на Моравлина. Скилдин-Стрельцов ухмылялся. — Теперь я понял, почему нашу колонию на Венере назвали Ольговой Землей, — пробормотал Стайнберг. — Ну да. А многие знают, что меня на самом деле Олегом зовут. А что ваши сканеры меня не брали… На самом деле брали. Я просто всюду поставил себе допуск по высшей категории. На всякий случай. Так что они меня видят, но игнорируют. Стайнберг посмотрел на Моравлина: — Это разве четвертая ступень? За Моравлина ответил словоохотливый Скилдин. И сказал такое, что Стайнберг не поверил своим ушам. — Чего-чего? — переспросил он. — Двенадцатая, говорю, — повторил Скилдин. — У меня двенадцатая ступень. Вы про такое даже думать боитесь. Моравлин и Стайнберг молчали. Скилдин откинулся на спинку стула, понюхал бокал, но пить не стал. Наверное, решил, что свою корректировщицкую норму уже принял. — Ты вот меня детьми попрекаешь, — тихо сказал он. — А теперь сравни. У тебя один сын и одна дочь. Оба — благополучные, рассудительные, законопослушные и ходят по твердой земле. А у меня там — полтора миллиона не пойми кого. И каждый считает меня царем-батюшкой, Отцом Небесным, заступником, богом и я даже не стал уточнять, кем еще. Они для меня все — дети. Причем маленькие. Ползунки. Они шагу без меня ступить не могут. Не могут потому, что действительно не могут. Это Венера. Она вся ползет, как пенка на киселе. И я про каждого помню, что вот этот — убийца, и в истерике с перепугу может расстрелять десяток-другой невинных. А эта — шлюха, которая больше всего боится, что кто-нибудь узнает о ее прошлом на Земле, потому что тут она — почтенная матрона. От страха разоблачения тоже запросто делов наделает. И почти у каждого есть дети. За которых они переживают так же, как ты за своих. Вот теперь и думай: на одной чаше весов — друзья, родные, которых у меня, кстати, нет, я детдомовский. На другой — полтора миллиона душ, которые ничем принципиально не отличаются от тех, которых я бросил на Земле. Только что менее благополучные и более несчастные. А через сто лет их будет полтора миллиарда. И жизнь этих полутора миллиардов напрямую зависит от того, что сделаю я здесь и сейчас, понимаешь? Ты мне в упрек ставишь редкие вздохи десятка людей, а о тех миллионах — забываешь! А я за них отвечаю! Не головой, не задницей — совестью! Своей совестью корректировщика! — Ну ладно, ладно, — примиряюще сказал Стайнберг. — Всем все понятно. Мы живем интересами помельче, ты — покрупней, каждый в меру своих способностей. — Извините, — Скилдин остыл. Потер лоб ладонью. Встал, подошел к окну, тихо заговорил: — Никак не могу привыкнуть. Иду от космодрома, вверх посмотреть боюсь. И постоянно ловлю себя на мысли: что за новую гадость приготовила Венера, если небо поголубело? На Венере ведь небо — белое и плотное. Как молоко. Днем белое, ночью черное и маслянистое, как нефть. И непрозрачное. Что там звезд — солнца не видно! Днем только кусок неба поярче других, так и определяем, где сейчас солнце. И небо как будто жидкое. Вот кажется, что стоишь под огромным таким полиэтиленовым пакетом с молоком или нефтью. И ждешь, что пленка прорвется, а вся эта прорва жидкости обрушится на тебя. Там вообще первое время все сутулятся. Небо сильно давит. Даже не физически, хотя там атмосферное давление повыше земного, а психически. Потом — ничего, привыкаешь таскать это небо на своих плечах, аки атлант… — Вот за это и давайте выпьем, — улучив паузу, сказал Стайнберг. — За небо и атлантов. Они посидели еще с час. Моравлин преимущественно молчал, чувствуя себя куда более инородным, чем даже Стайнберг, хотя у Стайнберга вовсе никаких паранормальных способностей не было. Говорили о политике, Скилдин хвастался успехами. — Иван Сергеич мне тут жаловался на тебя, — обронил Стайнберг. — Говорит, сына ты у него переманил. Ну наконец-то, подумал Моравлин, к делу перешел. Скилдин задумался. Потер подбородок: — Да я бы не сказал, что переманивать пришлось… Ему, по-моему, на Земле тяжело было. Сам искал, куда бы приткнуться. Хороший парень, немного романтичный еще, но не сопливый. Настоящий корректировщик. Вот я его к себе и пристроил. — Вот и я о том, — гнул свою линию Стайнберг. — Олег, совести у тебя — ни на грош. Ты с Земли всех корректировщиков увел. И опять двоих забираешь. С высшими ступенями, между прочим. Скилдин смотрел на него с явным недоумением, даже растерянно: — Что значит — забираю? Они не бессловесные, между прочим. Свое мнение имеют. — Вот-вот, — закивал Стайнберг. — Вот и я о том же. Илья Моравлин улетает на Венеру только потому, что ты взял с него обещание вернуться. Скилдин усмехнулся, подпер щеку кулаком. — А ты пользуешься тем, что парень считает недостойным не сдержать своего слова, — продолжал Стайнберг. — Вот у него с одной стороны — данное тебе обещание, опрометчивое обещание, а с другой — любимая семья, отец в предынфарктном состоянии… — Который только что на моих глазах глушил коньяк? — весело уточнил Скилдин. — Ну, ты же понимаешь, я образно говорю. — Моей младшей дочери пять лет, — задушевным тоном сказал Скилдин. — Прихожу я как-то с работы, и захотелось мне конфетку. Я сладкоежка, — уточнил он. — И конфеты у меня дома есть всегда. Сунулся — нету. Точно помню, что накануне полная ваза была. Спрашиваю у дочери — где? А дочь в тот день впервые в жизни на три часа дома без присмотра осталась. Она мне и рассказывает. Мол, ворвались в квартиру венколы, человек двадцать. Схватили ее, заперли в ванной, а сами по квартире шуровали. Она потом сумела замок изнутри открыть, вышла, а тут я с работы пришел. Я, понятно, сделал вид, что поверил. Пожалел ее, поругался на гадов-венколов, которые сперли мои любимые конфеты. Ну а потом, конечно, осторожно ей объяснил, что конфет мне не жалко, мне жалко того, кто в один присест такое количество умял, ведь живот болеть будет. — Ну и к чему ты это рассказал? — спросил Стайнберг. — К тому, что от вранья всегда живот болит. — Угрожаешь? Скилдин встал: — Нет. Представь себе, не угрожаю. Просто читаю немудреную мораль. Я постоянно ее читаю. Вот всякий раз, когда мне присылают очередную партию уголовников, я их встречаю — и первым делом читаю мораль. Объясняю людям то, что им никто не объяснял: все беды под солнцем от вранья и трусости происходят. И, знаешь, что я тебе скажу? Помогает мораль-то. Пошел к двери, уже взялся за ручку, когда Стайнберг невинным голоском обронил: — А лихо ты все это придумал. — Что именно? — Скилдин обернулся. — Да все. Я только сейчас вспомнил, что ты когда-то пытался заняться информатикой. Принес диссертацию, и очень расстроился, когда ученые разнесли твои предположения в пух и прах. А там, между прочим, было все, что мы в последнее время и наблюдали: женщина-“рут”, переход из антирежима в пост, почти трехкратное повышение ступени… И я вот тут подумал: а ведь катастрофа четвертого августа была идеальным фоном для наглядной демонстрации “истинности” твоих идей. Ну как еще привлечь внимание всего мира к себе, если не воспользоваться моментом? Вот ты и повесил на девушку свое собственное отражение, а Цыганкову и Моравлину просто подправил показания приборов. И все убедились! Я вот думал — ну зачем же ты приехал ко мне? Да чтоб услышать от меня, что я был неправ, обвинив тебя двадцать лет назад в незнании информатики! Только и всего. И корректировщиков — с появлением которых ты нас поздравил первым делом, — ты спешно забираешь с Земли только лишь для того, чтоб подлог не раскрылся. Скилдин постоял немного. Затем лицо его окостенело. Очень медленно, почти крадучись, вернулся к столу. Оперся о столешницу ладонями, предварительно внимательно рассмотрев свои руки. Затем уставился Стайнбергу в лицо. Ноздри у Скилдина дрожали от гнева: — Ты рассчитывал, что я промолчу? Что я сочту ниже своего достоинства отвечать на клевету? Что удеру с Земли, как побитая собака? Как семнадцать лет назад удрал, узнав, что Потапов приказал попросту пристрелить меня в ответ на угрозу сместить его? Ты на это рассчитывал? — он помолчал. — Ошибся. Я скажу тебе. А через час повторю по телевидению. Вот эти молодые ребята, почти дети, которых ты походя записал в мои марионетки, — они спасли твою жизнь. Ты отказал им в праве на элементарную благодарность. Они совершили подвиг. Они, а не я. Они спасли Землю. И я их заберу, да. Чтобы вместо заслуженной медальки ты не предложил им ограничительные ошейники или даже пулю, по примеру решительного Потапова. Ты мерзавец. Ты сидел здесь и знал, что Стрельцов ни за что не останется в стороне. А потому тебе бояться нечего, можно экспериментировать. Это не я, это ты теорию на практике проверял. Ты мог сделать многое. Но тебе потребовалось сжечь Рим для вдохновения. Сколько человек погибло? Под сто тысяч, да? Вот цена твоего каприза. И ты за него ответишь. Я искренне благодарю Дмитрия Янковского, Дмитрия Володихина, Александру Сашневу, Игоря Черного и Марию Галину за подсказки и помощь, оказанную мне в процессе редактирования романа. Огромное спасибо также Николаю Вьюнову и Сергею Алексееву, выступившим в роли научных консультантов, за их долготерпение и снисходительность. |
||
|