"Корректировщики" - читать интересную книгу автора (Прокопчик Светлана)Глава 8 Точка невозвращения.В кафе на большой перемене к Оле подошел Илья. — Я с курсовым проваландался, оформить не успеваю, — сказал он. — Поможешь? Работать с презентационными программами Оля умела хорошо. А потому после третьей пары они вдвоем с Наташей завалились в 123-ю аудиторию. Работу распределили следующим образом: Оля за компьютером, Илья “полировал” общую картину, а Наташа составляла им компанию. Как правило, возилась с картами — Оля научила ее гадать, и Наташе понравилось это занятие, правда, ошибалась часто. Провозились до пяти вечера, захотели есть, навестили ближайший магазин, потому что студенческие кафе закрывались в четыре. По дороге между Ильей и Олей завязалась привычная возня, которая заключалась в том, что семьдесят пять килограммов живого веса радостно отплясывали гопак на Олиных ногах: у Ильи появилась новая причуда, ему теперь на ноги наступать нравилось. Она возмущенно вопила, вцеплялась ему в локоть, чтоб если подножку подставит, то вдвоем упали бы, не так обидно. Но как только вернулись в Академию, все сразу посерьезнели. Оля верстала, Илья за дальним столом занимался своим делом, а Наташа на стуле раскладывала карты. Гадала Илье, потому что Оля не могла отвлекаться на треп. Нагадала, что она — Наташа, в смысле, — должна целоваться с Ильей. — Сдам курсовой, а там — сколько угодно, — сказал Илья без смущения. Оле стало очень обидно, чуть не до слез. Но сдержалась. Потом воцарилась рабочая тишина, все как будто устали болтать. И в этой звонкой тишине Наташа ка-ак скажет: — А Олька Моравлина любит! После этих слов тишина стала гробовой. Наташа, кажется, испугалась. Оля потеряла дар речи, внутри все оборвалось, она боялась шелохнуться, чтоб не покраснеть, и только думала: “Что она говорит?! Она что, с ума сошла?!” Ей захотелось сорваться с места и вылететь из аудитории, только она сразу же поняла, что последствия будут просто катастрофические: Илья поймет, что это — правда. И на всякий случай прекратила даже дышать, чтоб не спровоцировать себя на обличающее действие. — С чего ты взяла? — спросил Илья напряженным голосом. — Да на картах так получается! Оля закрыла глаза и чуть не уронила голову на клавиатуру от облегчения. Илья заговорил быстро, как говорят те, кого только что уличили в каком-то проступке: — А я этого вопроса не задавал, так что это все неправда! И вообще без вопроса нельзя гадать… Он еще говорил, а к Оле вернулась способность здраво рассуждать. И она удивилась: “А почему, собственно, оправдывается он? Должна-то я. Чего он так разволновался?” Потом, когда Илья уехал домой, а девушки перебрались в есусиковскую лаборантскую, Оля долго нервно смеялась. Наташа оправдывалась, что сама не понимает, как та злосчастная фраза из нее выскочила, и старалась утешить Олю. Под вечер к ним присоединился Димка Карпатов. Он торчал в Академии сутками, занимаясь своей творческой работой по инфосетям. А вечером приходил пить чай к Оле и Наташе. Эти вечерние чаепития помогли девушкам увидеть в нем совсем другого человека. Раньше они воспринимали его просто как однокашника — высокого, слегка угловатого, чем-то похожего на медведя. Карпатов был взрослым. Со сложившимся мнением по многим вопросам, с выработанными моральными рамками, тем, что все называют “принципами”. Как-то заспорили о русских и американцах. — Как это — американцев нельзя считать нацией? — удивился Карпатов. — А русские — нация? До сих пор так никто и не знает, откуда название взялось. Не было такого народа — русские или русь. Был Олег, которые собрал в кучу разрозненные славянские племена, добавил варягов, и из этого создал нацию. — Но мы хоть все — славяне! — возражала Оля. — А американцы? Там и европейцы, и китайцы, и негры, и индейцы… — Мы — славяне?! На севере славяне перемешались с германцами. На востоке и юге — со всей гаммой тюркских народов. Ты вспомни про татаро-монголов! И про сибирские, северные, восточные народности. Такая же мешанина. России потребовалось пятьсот лет, чтобы мечты Олега о единой нации стали былью. То же самое и Америка. За пятьсот лет существования этого государства люди, его граждане, стали нацией. У них есть своя культура, у них выработался свой язык, все-таки сильно отличающийся от английского, у них есть свои, американские мораль, система ценностей, менталитет. У них, в конце концов, есть своя история. Так почему ты отказываешь им в праве называть себя нацией? В конце концов, это личное дело каждого народа, считать себя единой нацией или собранием разных племен. Потом говорили о девушках и парнях. Оле импонировали взгляды Карпатова на моральные обязанности мужчин и женщин. — Девушка не должна делать три вещи: пить, курить и — А парень? — спросила Наташа. — А парень должен отвечать за каждое свое слово, за каждый свой шаг. Сам отвечать. И должен жить так, чтобы ему было, чему научить своих детей, помимо стандартного набора условно-безусловных рефлексов. Женщины детей рожают, а мужчины должны их воспитывать. И мужчина должен жить так, чтобы его дети по отношению к нему оказались на более высокой ступени духовной эволюции. Интересно, чему научит своих детей Яков, думала Оля. Тому, что все девушки кошки? Или тому, что родители его обеспечат? Или воровать, как воруют его родители? С того дня она почти постоянно видела Наташу в обществе Карпатова. И прекрасно понимала подругу. Сашка Кленов, конечно, парень красивый, но страшный бабник. А Карпатов — нельзя сказать, что некрасив. Но зато он надежный. С ним не страшно за будущее. Илья не одобрял идею Савельева накануне Восьмого марта провести День памяти погибших. Но начальнику видней. — Я, конечно, понимаю, что через пять дней — женский праздник, — начал Савельев. — Его мы отметим. Но не сегодня. А сегодня я хотел бы вспомнить тех, кто не дожил. Все молчали. Третьего марта родился самый загадочный реал-тайм корректировщик нового времени. И умер — тоже третьего марта. Покончил с собой или был убит. В двадцать восемь лет. — Сегодня Олегу Скилдину исполнилось бы сорок пять, — грустно сказал Савельев. — Но вместо того, чтобы каждый год собираться на его день рождения, его друзья третьего марта отдают долг памяти. — Помолчал. — Олега нет с нами. Но он всегда останется в нашей памяти. Уйдя в двадцать восемь лет, Олег оставил в своем послужном списке больше пятидесяти тысяч спасенных, предотвратив две аварии — на Рязанской АЭС и Норильском химкомбинате. Он предотвратил столкновение подлодки и пассажирского лайнера в Атлантике. А перед самой гибелью он ликвидировал последствия взрыва на шахте в Кемерово. И это — лишь самые яркие эпизоды его короткой жизни. Вечная память. Выпили не чокаясь. Рядом с Ильей возник Иосыч. — А почему его называли загадочным? — спросил у него Илья. — Да потому, что о нем никто ничего не знал. Даже самые близкие друзья. Инициации у него в нашем понимании не было. Ступень определить не смогли. Всегда работал на четверке. А в последний раз, за неделю до смерти, без особых усилий выдал шестерку. Это был взрыв на шахте, тогда Олег просто расколол четырехсотметровый пласт земли, чтобы вывести людей. Ну, и смерть у него такая была, что… А прорицатель был — куда там дельфийцам! Вот только убийцу не увидел, подумал Илья. Как и Вещий Олег змею проморгал. Хотя насчет Вещего — исторического, а не того, которого они всей Службой отлавливали, — еще бабушка надвое сказала. Как и в случае Скилдина, осталось неизвестным: то ли это прощание с конем разновидностью суицида было, ведь его ж предупреждали, то ли помереть ему попросту помогли, потому что — ну какая змеюка сумеет “уклюнуть” в ногу, на которую надет добротный сапог производства десятого века?! А вот стрела — запросто. Нельзя сказать с уверенностью, погиб ли он вообще. Нет, он, конечно, умер, только вот когда? Вещий Олег был “рутом” высшей ступени, чего ему стоило вместо себя к коню отражение послать? А то и инсценировать свою смерть, а самому в какую-нибудь Моравию смыться… И тут, едва Илья вспомнил про Моравию, в голове что-то щелкнуло. Оглянулся. На тумбочке по русскому обычаю стояла небольшая триграфия, перед ней — хрустальная рюмка с водкой, накрытая горбушкой ароматного черного хлеба. Между прочим, в Сети не было ни одной — ни одной! — триграфии героя. — А ну-ка… — сказал Илья и принялся осторожно пробираться за спинами. Взял в руки триграфию. На ней был изображен рослый блондин арийского типа, подпиравший стенку у входа в первый корпус Академии. На обороте надпись: “Я тоже здесь учился! 03.02.2067” Ровно за месяц до смерти. — Значит, это Олег Скилдин… — протянул Илья, глядя на триграфию. Илья понял, кто убил Олега Скилдина. Наверное, смог бы даже сказать, по какой причине. Понял также, кто в земной Службе работал на Стрельцова — а кто-то должен был работать. Тут же Илья отметил, что со стороны Стрельцова было верхом неосторожности выписывать блокатора напрямую, не через Московье. Напрасно он себя так выдал. Командировка на Венеру… Илья еще в Мораве заподозрил, что его вытащили с Земли под надуманным предлогом, потому что не было ни одной веской причины оставлять его клиента в живых. А убить его мог любой из “рутовой команды”. Значит, антикорректор был ни при чем. Теперь он понимал, что ему попросту устроили смотрины. Стрельцов испытал его в деле. Причем делом был не антикорректор, нет. Делом была венерианская суша. Хотя Илья вполне допускал, что Стрельцов мог вынашивать планы и позначительней. Он незаметно оделся и выскользнул из офиса. Пить за упокой души Скилдина его больше не тянуло. Селенград С Олиной творческой работой по инфосетям была целая история. Оля сначала обрадовалась, что ей “настоящее” задание выдали, а потом задумалась. Проект сопряженного с компьютером устройства. Оля подозревала, что вся система в целом — чей-то диплом, но точно не Моравлина. От нее требовалось сделать одну из плат. Схема есть, надо разработать физический эскиз для однослойной заливки и по этому эскизу отштамповать плату. Оля просидела три дня за изучением “Стандартов”, потом загнала все исходные данные в САПР. Дохлый номер. Машина задала столько вопросов, причем смысл двух третей из них Оля просто не поняла, что ей стало жутковато. Позвонила Илье. Он размышлял очень недолго: — Тащи проект. Ему хватило одного взгляда, чтобы сделать вывод: — Тут схема неправильная. Питание-то откуда берется? Иосыч очень странно на нее посмотрел, когда она указала на ошибку. Но проект перерисовал. Оля заподозрила, что он специально выдал ей задание с недостающими данными, физик в прошлом году на летней сессии точно так же прикололся. Второй раз беспокоить Илью не стала, попросила Димку Карпатова. Он взял проект домой на вечер, на следующий день принес эскиз. И угораздило же его передавать стиподиск с результатом на теормехе! Добровольская передачку перехватила. Отдавать отказалась наотрез. Димка сказал, что копии не сохранилось, и Оля не стала его просить сделать эскиз еще раз. К тому же она представила, как будет делать все остальное, и поняла, что это безнадежно. Опять позвонила Илье, как палочке-выручалочке. Он перечислил ей материалы для штамповки, Оля обещала принести дня через три. Все необходимое обнаружилось среди мусора в лаборантской у физика. Интересно, что в инвентарном журнале не числилось. Наверное, предыдущий лаборант натаскал, сообразила Оля и без зазрения совести неучтенку присвоила. — Где ты это раздобыла? — спросил Илья, явно не ожидавший от Оли такой прыти по части снабжения. Они стояли на лестничной клетке под дверью его квартиры. Оля в новеньком плаще, он — в спортивном костюме и шлепанцах на босу ногу. Заходить внутрь Оля отказалась. — В лаборантской. — А там больше ничего не осталось? — Осталось. Я не знала, сколько чего нужно, потому взяла примерно четверть из имеющегося. Илья приподнял брови. Пояснил: — Того, что ты принесла, на пару таких проектов, полных проектов, а не одной платочки, с лихвой хватит. Не жалко? — А что я-то с этим барахлом делать буду? — Тоже правильно. Держи. Он протянул ей уже готовую плату, упакованную в защитную пленку. Оля осторожно ухватила за краешек, Илья не отпускал. Она потянула сильней, тогда он как-то чересчур решительно шагнул к ней. Оля попятилась, чувствуя, как обрывается сердце. Еще немного, и отступать ей станет некуда, в полуметре позади — стена. Взгляд у него стал отчаянным. Оля прекрасно поняла, что сейчас произойдет. Понимание это произвело тот же эффект, какой производит взгляд удава на кролика: она прекратила внутреннее сопротивление неизбежному, хотя от паники шевелились волосы на затылке. Сделала последний шаг, прислонилась к стене. Стенка была оглушающе холодной. Сердце колотилось как сумасшедшее. Ни ноги, ни руки не слушались. Илья очень осторожно коснулся ладонью ее щеки, медлил, глядя в глаза. Оля перестала дышать. Снизу послышался шорох, будто кто-то поднимался по лестнице. Илья вздрогнул, диковатый его взгляд на миг оторвался от Олиного лица, скользнул по стене, тут же вернулся. Глаза у Ильи были блестящими и безумными. — Нам лучше зайти в квартиру, — сказал он негромко. И тут паника взяла верх. Оля быстро шагнула в сторону, начала оправдываться, что у нее совершенно нет времени, она вообще торопится, и как-нибудь в следующий раз… Илья выслушал всю ту ересь, которую Оля несла, с непроницаемым лицом, потом выдохнул обреченно: — Ладно, иди. Оля метнулась к лифту, не чуя под собой ног. И плохо помнила, как добралась до общежития. У подъезда села на резную скамеечку, глядя перед собой расширенными глазами. И тут ей стало смешно. Она давилась от смеха, запрещая себе расхохотаться открыто — вдруг соседи увидят, что она сидит тут и хохочет сама с собой! Истерика не прекращалась, пока не потекли слезы. Оля вытирала их, фыркала, и никак не могла стереть с лица идиотскую улыбку. Илья поглядывал на часы, боясь опоздать в стратопорт. Сегодня прилетали родители, на юбилей Иосыча и сына навестить. Вот Ирка-то обрадовалась, думал Илья. На целых десять дней без присмотра осталась! Ему самому перспектива такой радужной не казалась. Конечно, он скучал по родителям, но не до такой степени, чтоб отвлекаться накануне диплома. Главной темой обсуждения на плановом собрании отделения была порядком надоевшая Рита Орлова. Ошейник у нее вышел из строя еще зимой, но до последнего времени она не порывалась пакостить. Решали, что с ней делать. Она стала старше и осторожней, Котлякову больше не доверяла, и взять ее голыми руками, как в прошлый раз, не получится. Не решили ничего. Она пока бездействовала, а если что, у Котлякова хватит сил ее приглушить. Хотя бы временно. А там и остальные подтянутся. Обсуждали лениво, исключительно для проформы. Причина всеобщего расслабления была понятна: в Селенград пришла весна. Снег таять начал. И через три дня у Иосыча — полтинник. По этому случаю Савельев даже арендовал зал в “Трех соснах”, а со всего Союза уже съезжались старые друзья. — У меня еще один вопрос, — сказал Иосыч. — Не нашего профиля. Вытащил из внутреннего кармана что-то плоское, отправил Илье по полированной поверхности стола. — Я хотел бы спросить у Моравлина: он знает, что это такое? Илья еще раньше заподозрил, что Иосыч выдал Оле это несусветное задание с дальним умыслом. Она физически не могла с ним справиться, сама-то, может, этого и не понимала, но Иосыч должен был знать. Выходит, Иосыч решил разобраться в личной жизни Ильи. На кой, спрашивается? — Ну, знаю. Иосыч нехорошо осклабился: — Я думал, отпираться станет. Надо же. Глянул я тут на его курсовой и даже рот раскрыл. Подумал — самый большой волк в лесу сдох, Господь услышал наши молитвы! Моравлин документы оформлять научился! Целый праздник! А потом смотрю — а я ж знаю, кто так верстает. Уж больно манера специфическая. И тут мне Оля Пацанчик приносит плату, я гляжу — батюшки, и эту руку я знаю! Илья, — он подался вперед, — у вас что, семейный подряд? Уши у Ильи стали пунцовыми. — А ты не обалдел — девчонке на втором курсе такое задание подсовывать?! — парировал он. — Мне интересно стало, как она выкрутится. Может, своим дельфийским даром воспользуется? — ехидно сказал Иосыч. — Вот она и выкрутилась, — невозмутимо сказал Илья. — Именно своим дельфийским чутьем определила, кто ей эту платку отштампует. Доволен? — Петр Иосыч, в самом деле, — вступился Котляков. — У нас Карпатов ее задание смотрел, и то — сложно показалось, а он с пяти лет в этом копается. Да и когда вы последний раз видели девчонку, которая своими руками платы штампует? Всю дорогу ребят просят. — Да дело не в этом! — разошелся Илья. — Дело-то в том, что она физически не могла справиться! Нет, ну где она штамповать будет, а? Производственная практика только через год! — Илья, — Иосыч встал и перегнулся через стол, — я понимаю твои благие намерения, но и ты пойми: Оля сюда пришла не для того, чтоб учиться пользоваться твоей помощью. — Ага, она пришла, чтоб на втором курсе делать то, что не все на четвертом умеют. Я тебе вот что скажу: она каждый раз после твоих уроков приходила ко мне. Чему ты их учишь, если они без переводчика тебя понять не могут, а? — Вот если бы ты не лез, она давно бы сама разобралась! — В чем? В штамповках? — Хотя бы. — Как платы штампуются, я ей объяснил, не переживай. Можешь спросить. Ей вполне хватит знать в теории, как это делается. Потому что нигде, ни на одном предприятии женщину все равно до практической наладки не допустят! Ее посадят на документы, на проектирование… и то не факт, что образования хватит. Так что все эти твои “испытания” — ни к чему они. — Илья встал. — Ладно, я поехал, мне еще родителей встречать. Иосыч, все еще кипя, в спину ему пригрозил: — Я вот к тебе на защиту приду, посмотрю, как диплом оформлен. И кем. А я ее руку узнаю, не переживай! — Вперед и с песней, — не слишком вежливо ответил Илья. — Нарочно попрошу ее что-нибудь сделать, чтоб посмотреть: распознаешь или нет? Из комнаты сына донесся отчаянный женский крик, заставив Моравлина поморщиться. Лида вздрогнула, уронила чашку, расплескав чай. Виновато посмотрела на мужа, быстро вытерла лужицу. На кухню выскочил Илья, деловито покопался в ящиках стола. Попробовал на ноготь остроту ножа. — Вы чем там занимаетесь? — не скрывая недовольства, спросил Моравлин. — Дипломом! — весело ответил сын. Лида нервно засмеялась, отвернувшись к окну. — А нож зачем? — На шашлык ее порежу! — объявил Илья, смеясь. — Шумная очень. И исчез, весело насвистывая. Моравлин посмотрел на жену: — Кошмар какой-то. Некоторое время сохранялась относительная тишина, Моравлин слегка успокоился. Он не очень хорошо понимал, что произошло с его сыном меньше чем за год, и сейчас чувствовал себя чужим и чуть ли не лишним. Нет, ну что это такое? Конечно, диплом — это очень важно. Но защита ведь не завтра? Мог бы хоть выходные для родителей разгрузить. А то получается, что Илья привел девушку, закрылся с ней в комнате, а родители как идиоты торчат на кухне и гадают, чем там занята молодежь. — Зачем ему эта девчонка? — удивлялся он. — Что, сам с дипломом не справляется, потому малолетку помогать приспособил? — Ваня, ну что ты… — успокаивающе гладила его по руке жена. — Ну ты же сам понимаешь, это нормально… Ты же прекрасно знаешь, диплом — просто предлог… Он же должен встречаться с девушками… — Молодой еще! — рявкнул Моравлин. Лида удивилась: — Ваня, ему почти девятнадцать. И он давно самостоятельный. Следующий вопль окончательно вывел его из себя. Тяжело поднялся, намеренный разогнать эту чертову молодежь с ее забавами. Лида опередила, проскользнув мимо него в коридор. Моравлин слышал, как она, приоткрыв дверь, что-то говорит сыну. Вернулась скоро, неуверенно улыбаясь: — Они просто играют. — Играют?! — Ну да. — С такими криками?! Лида развела руками. — Они одетые? — с подозрением уточнил Моравлин. Жена торопливо закивала: — Да, конечно. Я когда вошла, они даже в разных концах комнаты находились. Илья у окна, Оля за дверью. — И что она там делала? — Сидела. На корточках. Ваня, ну что ты придираешься к мелочам? У них свои отношения, главное, чтобы это их самих устраивало. Если Илья носится за ней по комнате с ножом в руке и со зверским выражением лица, а она находит это забавным — ну, это же их личное дело… — Замечательно. Сколько нового я узнал про своего сына! Взрослый мужик играет с не менее взрослой девушкой в ножички! — Пять минут назад ты думал, что Илья еще ребенок, — тихо напомнила жена. — Ты себя вспомни, сколько тебе было, когда ты мне за шиворот таракана пустил. Египетского. — А сколько мне было? — Двадцать четыре. Илье тогда уже годик исполнился. Моравлин отвернулся. Он сам не мог сказать, что именно его так злило. То ли эта детская непосредственность, то ли отчетливое понимание, что сын действительно вырос, и уже строит свою жизнь… А может, то, что такого умиротворенного Поля он давно не чувствовал. Перед вылетом из Московья его предупредили, что Поле мерцает. Давно. И Моравлин готовился к испытаниям. А застал совершенно иную картину. Да, Поле по-прежнему мерцало. Но отчего-то казалось, что исчезли все проблемы, и впереди — безоблачное будущее. Про такие случаи говорят “Поле облизывает их”. Вот только Моравлин представлял, что за этим последует. Перед тайфунами тоже погода хорошая. А перед большой войной даже матерые разведчики начинают верить в мир во всем мире. И все-таки Моравлин сумел вычленить причину своего раздражения. Девушка. Конечно, девушка. Если б от него что-нибудь зависело, он позволил бы сыну встречаться с кем угодно — только не с этой. Но от него ничего не зависело, и потому он злился. Девушку выпроводили под вечер. Ужинать вместе с ними она отказалась, чему Моравлин был рад. Лида, кажется, расстроилась и решила, что Илья девушку обидел. Илья ничего не говорил, только взгляд у него был не такой, как обычно. Какой-то мутный, как у пьяного или очень счастливого человека. На вопросы отвечал невпопад, много смеялся и порой выглядел идиотом. После ужина Моравлин заперся в комнате, выделенной ему сыном под рабочую. Кошмар. Два года назад эта квартира была его, и как ее распланировать, решал он. А теперь — сын. Включил компьютер. По-хорошему, то, что он собирался сделать, было деянием запретным с точки зрения внутренней этики Службы. Он хотел просчитать прогноз отношений своего сына с этой девушкой. Со своим паролем вошел в закрытую базу данных. Просмотрел журнал событий, удивился: девушка интересовала не только его. Савельев, Лихенсон, Бондарчук, опять Лихенсон. Снова Лихенсон. Иосыч. Илья. Так, а сыну-то зачем это понадобилось? Проследил дальнейший путь — сын снял копию и отправил ее по незнакомому адресу. Моравлин пожал плечами — странно. Снял себе копии, запустил алгоритм сопоставления, посмеиваясь и надеясь, что программа даже без его участия выдаст ответ о полной несовместимости субъектов. Однако того, что выдала программа, он даже помыслить не мог. Они оказались абсолютно совместимыми в исходной предрасположенности. Так не бывает, подумал Моравлин, полез сам вручную сравнивать данные. Ч-черт, понял он вскоре, так действительно не бывает. Во всех учебниках ситуации рассматриваются на примере неких средних, “общих” случаев. На практике рекомендовалось учитывать все нюансы, вызывающие отклонения от этих “общих” случаев, каковые, собственно, и делали каждую ситуацию уникальной. Фактически же было доказано, что “общий” случай — это математическая модель, абсолютно недостижимая в реальных условиях. Так вот, прогноз, рассчитанный только что, и был тем самым “общим” случаем. Математической моделью. Хрестоматийной ситуацией. “Интересно, а что, до меня никто не пытался просчитать? — обалдело думал Моравлин. — И Лихенсон тоже? А если считали, то почему мне никто не сказал?” Не поверил, набрал номер Лихенсона: — Алексей? Моравлин-старший. Слушай, у меня такой вопрос: кто-нибудь пытался посчитать прогноз на совместимость моего сына и Ольги Пацанчик? В динамике некоторое время была тишина. Потом Лихенсон неохотно признался: — Я считал. Еще в прошлом году. Там белиберда получается. — Да? А у меня — хрестоматийная ситуация. — Ну да, — еще неохотней сказал Лихенсон. — Ты считал просто совместимость? А я еще и схему. Вообще бред получился. Причем абсолютно непогрешимый с точки зрения математики. Такое бывает, на самом-то деле. Математика иногда может довести до абсурда. Это как с Новой Хронологией Фоменко. Вроде все правильно, но — бред. — А что именно у тебя вышло? — Полная совместимость по схеме максимум-плюс для обоих. Математическая абстракция. — Н-да, — озадаченно сказал Моравлин. — А ты этот прогноз сохранил? — Разумеется. Но я тебя умоляю — никому его не показывай! Тебя из Центрального за меньшую ересь поперли. Через пять минут Моравлин получил прогноз Лихенсона. Полчаса сверял все исходные данные, все алгоритмы и допущения. Чертовщина какая-то. Наверное, если б не знал, что в прогноз введены данные реальных людей, решил бы, что кто-то из теоретизирующих математиков шутит. Потому что это был прогноз отношений одной вероятной величины и одного математического допущения. Схема максимум-плюс — это вероятностная модель взаимоотношений двух корректировщиков высших ступеней, но разных режимов. Вся подлость в том, что если с Ильей еще туда-сюда — пост-корректировщик высшей ступени мужского пола все-таки явление достаточно вероятное, — то с девушкой намного хуже. Ну не может быть женщина реал-тайм корректировщиком высшей ступени! Фоменко сам считал. И доказал, что женщина-“рут” — математическое допущение, такое же, как отрицательные числа. А после него на этом же материале защищал докторскую диссертацию Стайнберг. И лишь подтвердил версию основателя школы. “Покажите мне минус два яблока, чтоб я мог их потрогать, — ошалело вспомнил Моравлин знаменитые слова Стайнберга, — тогда я вам найду и женщину-“рута”!” Задумался. Теоретически все это могло означать только одно: оба субъекта обладают “не своими” характерами. У Ильи психология пост-корректировщика высшей ступени, у Оли — реал-тайм корректировщика, если б таковые могли рождаться в женском теле. Ничего больше. Видимо, придется примириться с этим. Конечно, остается вероятность, что они не состыкуются по другим причинам, социальным, например. Но математика есть математика. Илья способен ужиться либо с такой женщиной, либо с полной ее противоположностью. Либо полный плюс, либо полный минус. Знак тут роли не играет, важен модуль. И полная бездарность будет воспринята его психикой точно так же, как и гениальность. — Но бездарность безопасней, не так ли? — понимающе уточнил голос за спиной. У Моравлина зашевелился пух на загривке. Медленно обернулся. В кресле у противоположной стены сидел незнакомый человек без возраста и особых примет. — Игорь, — представился он. — Смотрю, тоже заинтересовались отношениями вашего сына и Оли? — Что значит “тоже”? — А все ими интересуются. Они, когда вдвоем, Поле кривят. Все волей-неволей напрягаются. — Поле кривят? — Ну да. Как кривила бы пара максимум-плюс. Ступеней нет, а эффект такой же. Между прочим, вы не задумывались, к чему это приведет? — Не думаю, что к чему-то хорошему. — Во-во. Были б они оба корректировщиками… Прошу прощения, та ступень, которой в потенциале располагает ваш сын, — с точки зрения Поля всего лишь мелочная помеха. Будь у них что-то влиятельное, они бы эту кривизну скомпенсировали. А так она нарастает и вскоре достигнет критического радиуса, после которого… — Что — после которого? — А вы не знаете? Моравлин опустил взгляд. Такую вероятность он сам и просчитал на Высших математических курсах. Его диплом. Критический радиус кривизны Поля, своеобразная точка невозвращения. Если эту точку перейти, то дальше радиус начнет уменьшаться сам, необратимо, пока участок Поля, подвергнутый искривлению, не замкнется в сферу. Это математическая модель возникновения новых полей. Все бы ничего, но неизвестно, что при этом станется с родительским Полем. — А вы как думаете? — Игорь вежливо улыбался. — И мне так кажется, вы не о том думаете. На вашем месте я проблему сформулировал бы следующим образом: что произойдет с планетой? — Игорь сделал выразительную паузу. — А вот тут мы с вами и оказываемся перед настоящей проблемой. Потому что деление Поля провоцирует и деление материи, им управляемой. Клеточное поле порождает клеточное — и клетка делится пополам. Человеческое поле порождает человеческое — и женщина рожает младенца. Планетное поле… Продолжать? — он игриво дернул бровью. — Вы полагаете, планета обречена? — Ну, как вам сказать… С нашей точки зрения — да. Поскольку Земля как единый организм существовать перестанет. Возникнут два осколка, существующих по отдельности, каждый со своим Полем. Но человечество, увы, приспособлено к жизни только в условиях целостности планеты. Хотя, — Игорь подался вперед, — есть и еще один вариант. — Какой же? — Вероятно, вам доводилось слышать о существовании некоего прогноза, составленного якобы самим Олегом Скилдиным… — Да. Его не существует, я узнавал. Я очень хотел взглянуть. — Тут есть один нюанс. Действительно, Олег Скилдин никаких прогнозов не составлял. Он обыкновенный реал-тайм корректировщик, работяга Поля. Он и информатики толком не знал. А прогноз, о котором я говорю, ему приписывают. Был один занимательный случай, когда на аудиенцию к Пильчикову, тогдашнему директору Службы, явился некий гражданин, который положил ему на стол отлично просчитанный прогноз и ушел. Ни имени его, ни координат не осталось. Потеряли. Прогноз этот до сих пор должен находиться в архивах Службы в разделе для анонимных авторов. Как-нибудь при случае поищите. Вот, собственно, в том прогнозе и упоминалось о второй возможности решения нашей с вами проблемы, даже, я бы сказал, Проблемы. А именно: Поле как система самоорганизующаяся имеет ресурсы для поддержания своей стабильности. Именно поэтому многих корректировщиков не удается спасти во время инициации: Поле не отпускает их, дабы не растрачивать энергию. И в нашем с вами случае существует вероятность, что Поле само компенсирует кривизну, уничтожив причину искривления. Моравлин нахмурился, не понимая, куда клонит его собеседник. — Причина в данном случае — союз двух субъектов. Обратите внимание, не два субъекта, а именно их союз. Поодиночке они неопасны. Когда радиус достигнет субкритической отметки, Поле просто уничтожит одного из них. Вам сказать, кого? Вашего сына. Потому, что он корректировщик и является более сильным раздражителем. — Игорь откинулся в кресле поудобней. — Все будет выглядеть вполне невинно. Оля влипнет в какую-нибудь дурацкую историю, он полезет ее спасать… ураганная инициация в таком месте, где его не сразу достанут. И все. — А если не влипнет? Игорь рассмеялся: — Ну как это не влипнет? Смешно, право слово. Вы ж сами ее видели. Она без царя в голове. Что ее правая нога вчера хотела, то она и творит. А ваш сын верит, что из нее выйдет что-то путное. Пытается ее чему-то научить, как-то обтесать. Он к ней очень привязан. Вон, взять хоть учебу. Преподаватели уже интересуются, что у них за семейный подряд. — Даже так? — А что? Дело молодое. Только у вашего сына неприятности на защите будут, если Оля от него не отвяжется. Ему уже пообещали чересчур пристрастную оценку — не понял. Думает, обойдется. Впрочем, защитится-то он всяко. За это не переживайте. Другое дело, что Оля уговаривает его на Венеру ехать. И он согласился. Это же он сам, по собственному желанию отказался от распределения в Московье. Поменялся с Птицыным. — Я не знал. — Естественно. Не станет он вас извещать. Он же взрослым себя считает. Моравлину было очень неприятно это слышать. Скрипел зубами, но Игорь не производил впечатления недоброжелателя. — Я только об одном вас предупредить хочу, — Игорь подался вперед. — Поверьте, никто не заинтересован в гибели ни вашего сына, ни Оли. Но чтобы они оба остались живы, чтобы их отношения не взялось рубить Поле, а вы ж понимаете, Поле жалости не ведает… Так вот, четвертого августа они должны находиться в разных местах. — А что будет четвертого августа? — Если они не расстанутся, четвертого августа будет достигнута субкритическая величина кривизны радиуса. Ровно в 12:35 по московскому времени. Постарайтесь удержать вашего сына до этой даты в Московье. Или отправьте его в Европу, куда угодно, только подальше. А Олю мы отзовем в Селенград. Тогда не произойдет ничего страшного. — Но она же вернется! Игорь с улыбкой покачал головой: — Нет. Она встретит другого человека. Просчитаны все мыслимые вероятности. Она забудет вашего сына. — Мне важней, что будет при этом с моим сыном. — Конечно, первое время ему будет тяжеловато… — Я об этом и говорю. — Послушайте, Иван Сергеич, об этом ли? Скажите честно, неужели вы желаете вашему сыну такой судьбы, как эта девушка? Конечно, если видеть ее раз в год, она может развлечь, позабавить, расположить к себе, как она расположила вашу жену. Но вы подумайте, что произойдет, если ваш сын будет видеть это шумное и суетливое создание каждый день. Помилуйте, разве ему, при его собачьей работе блокатора, нужна такая жена? Она же будет думать только о собственных амбициях, у нее есть дар, и есть соответствующее этому дару тщеславие. Этого ли ждет ваш сын? Она не будет заботиться о нем, она не поступится ни малейшим своим капризом ради него и в конце концов превратит в свою бледную тень. Ведь эта девушка еще и упряма. — Полагаете, я сам этого не вижу? Я даже пытался ему растолковать… — А вот этого — не нужно, — с улыбкой профессионального психиатра сказал Игорь. — Он же возомнит, что весь мир восстал против него, и начнет геройствовать. Не мешайте. Пусть он сам убедится, что сделал неправильный выбор. И не переживайте. Его судьба от него не убежит. Не волнуйтесь, даже если он в самом деле уедет на Венеру. Ничего страшного. Поживет там столько, чтобы новые впечатления вытеснили старую боль, и вернется. — А Вещий Олег? — Какой Вещий Олег? — Ну, нашли же парня… Роберта Морозова… — Иван Сергеич, дорогой, вы все правильно просчитали. Но! Вы просчитали вероятность появления этой самой математической абстракции, искривляющей Поле. И она появилась! Все, что сейчас наблюдает Служба, есть результат проявления этой кривизны. Не Вещего Олега вы спрогнозировали, поверьте. Вы спрогнозировали рождение нового Поля. А Роберт Морозов — ни при чем. Он обыкновенный реал-тайм корректировшик третьей ступени, через которого проявляются все эффекты кривизны Поля. Отсюда и наложение импульсов. — То есть, Вещего Олега не существует? — Разумеется. А вот вероятность ураганной инициации вашего сына вполне реальна. — Ясно… Простите, а откуда вам это все известно? Кто вы такой, вообще? — Я? — удивился Игорь. И тут у Моравлина потемнело в глазах, он почувствовал, что падает. Больно ударился локтем, что-то с грохотом посыпалось сверху… Распахнул глаза, понял, что сидит на полу. А за окном сгущаются сумерки, хотя только что был белый день. Рядом с перепуганными лицами сидели на корточках жена и сын. Моравлин невольно оглянулся и опешил: никаких кресел за спиной не оказалось. Там была голая стена. — Я заглядывала, ты задремал за компьютером, — быстро говорила жена. — Я пошла разобрать постель, и тут ты упал со стула. Значит, это был сон. Странный сон. — Пап? Глаза у Ильи были обычные. Никакой мути, жесткая ясность бывалого блокатора. Моравлин попросил жену принести воды. Пить хотелось немилосердно. — Все нормально? — спросил Илья таким тоном, каким друг к другу обращаются только офицеры Службы. — Непонятно что-то, — признался Моравлин. — Слушай, вызови-ка Бондарчука. Пусть по остаточным следам поработает. Бондарчук явился один, с мобильным сканером. Выгнал всех с “объекта”, заперся. Моравлин пока позаимствовал у сына резервный компьютер и отправился на кухню. Хотел убедиться в том, что ему привиделся кошмар. Через четверть часа ему стало не до размышлений, сон это был или явь. Потому что версия Игоря о рождении нового Поля имела под собой куда более надежную математическую базу, нежели его прогноз о реинкарнации Вещего Олега. В прогнозе — перед собой можно и не лукавить — имели место некоторые натяжки. Полностью исчезающие, если учесть фактор искривления Поля. Конечно, некоторые неточности и погрешности имели место и здесь, но Моравлин был даже рад их наличию: по крайней мере, не очередная математическая абстракция. Но с оглашением своих выводов спешить не стал. Этот расчет станет основным его аргументом, когда потребуется удержать сына. Бондарчук вывалился из комнаты в полном изумлении. Причем в изумлении, смешанном с хорошо замаскированным ужасом. — Иван Сергеич, там ничего нет. И не было. Я взял след вашей ауры, след ауры вашей жены, Илюхи, но больше никого в этой комнате за последние сутки не было. Никого, обладающего аурой живого организма. Кроме мелких насекомых, само собой. Моравлин отметил эту оговорку — “никого, обладающего аурой живого организма”. Илья тоже насторожился, вопросительно посмотрел на Бондарчука. Шифровальщик еле заметно кивнул. Илья шагнул к телефону, вызвал из базы нужный номер: — Вась, тебе до Беляевской далеко ехать?… Ты рядом, да? Давай сюда. Беляевская, тридцать семь, квартира девятнадцать. Пресловутого Ваську Цыганкова, про которого Моравлин наслушался еще в бытность свою прогнозистом Селенградского отделения, долго ждать не пришлось. Моравлин с интересом оглядел его. А сильно парень изменился. Два года назад был рослым, слегка мешковатым подростком. Сейчас выровнялся, превратился в мужчину. Конечно, отпечаток его антикорректорского дара был, что называется, на лбу прописан, но Василий приспособился. Моравлину Иосыч первым делом похвастался, что Савельев завербовал штатного антикорректора. Роскошь, которой не всякое московское отделение похвалиться могло. Антикорректоры со Службой не сотрудничали. А зря. Зато теперь он начал понимать, кто такой Игорь. Антикорректоров вызывают на уничтожение блуждающих потоков. Мертвых потоков. Аур давно умерших людей, по какой-то причине продолжающих существовать в виде цельных сознаний. Дверь комнаты держали закрытой. Василий вдвинулся в щель и почти тут же вылетел обратно. До Моравлина донеслись обрывки разговора. — Ага. Он… — Это Цыганков. — А я думал — куда он из зала делся? Но его там уже нет. Опять смылся. Илья уточнил что-то неразборчиво. Потом послышался размеренный голос Бондарчука: — Давай мы на ночь всех отсюда переселим — и работай. Васька горячо запротестовал. Три голоса смешались, вычленился лишь конец фразы Цыганкова: — …тут только Фильку инициировать! — Спятил?! — уже в полный голос спросил Илья. — Ладно, хватит спорить, — сказал Бондарчук, выходя из закутка, где они совещались. — В любом случае, он уже ушел. Иван Сергеич! Тут такое дело. Поле гладкое, но там побывало некое изменение, которое уже нами отмечалось. — Мертвый поток? Бондарчук промолчал. — Шура, ты пойми: мы лучше переночуем в гостинице, чем по соседству с мертвым потоком. У меня семья, и я не хочу с утра узнать, что жена или сын покончили с собой. — В том-то и дело, что это не “мертвяк”, — сказал Бондарчук. — Мы не знаем, что это, но след от него странный. Как бы так сказать… если б “постовщик” высшей ступени мог превратиться в “мертвяк”, получилось бы то, что вас навестило. Еще одна математическая абстракция, подумал Моравлин. — Его один раз уже разрушали, наш Вещий руку приложил… Моравлин вздрогнул. Бондарчук ничего не заметил: — …но через две недели он снова вылез. Он ведет себя как живой антикорректор — болеет после блокады. Но это не антикорректор. И не живой человек. И не “мертвяк”. Какое-то порождение Поля, не то вирус, не то служебная программа. Он вам что-нибудь говорил? — Нет, нет. Я сразу упал, как его увидел. — А как выглядел? — живо заинтересовался Васька. — Как обыкновенный человек. Самый обыкновенный. Я даже описать не могу. Ну… среднестатистический мужчина. Математическая модель среднего человека. — Понятно, — кивнул Бондарчук. — Значит, точно не мертвый поток. Все это Моравлина совершенно не удивило. Так и должно быть. Уточняя на счет мертвого потока, он лишь проводил избыточную проверку. Сам уже понял, кто приходил. Это было само Поле. В образе, который, как оно полагало, не вызовет никаких эмоциональных переживаний у человека. Неизвестный прогнозист был прав: Поле решило само компенсировать свою кривизну. Пока еще методами убеждения. Селенград Илья ждал звонка. Руки чем-то занимались, сами по себе, а Илья ждал звонка. Оля терпеть не может ранних подъемов в воскресенье, это она ему уже сказала. Пообещала выспаться, потом позвонить и прийти. Как и в прошлое воскресенье, делать вид, что занимается его дипломом. Только в прошлое воскресенье дома были его родители, а сейчас он один. Телефон так и не ожил. Звонок был сразу в дверь. Странно, подумал Илья, вроде бы рановато… Распахнул дверь и не сразу понял, что произошло. Вместо Оли на лестничной площадке стоял Цыганков. Морда независимая, а взгляд — ищущий. — Привет, Илюха, — как ни в чем ни бывало, сказал Цыганков. Отодвинул Илью плечом, прошел в квартиру. Оглянулся, постоял с настороженной рожей: — Ждешь кого, что ль? Ну ладно, ладно, сам знаю, что не мое дело, — и уселся за стол в гостиной. Ничем хорошим для Ильи от этого визита не пахло. Антикорректор приходит, когда ему от тебя что-то позарез нужно — но при этом, как и положено антикорректору, он постарается заставить тебя почувствовать себя ничтожной мышью, которой за честь стать кошкиным обедом. А то, что этот антикорректор состоял на довольствии в Службе, сути дела не меняло. Как и то, что Илья поддерживал с Цыганковым видимость хороших отношений. Хуже всего, что с энергетикой у Ильи обстояло не фонтан. Вчера Рита опять полезла в Поле, ее пришлось грубо укатать двойной петлей, после чего ей вживили ошейник уже на три ступени. А сегодня явился следующий антикорректор, но на него сил уже не было. — Чего надо? — спокойно спросил Илья. Цыганков с хорошо разыгранной неуверенностью развел руками: — Да ничего. Могу я просто зайти в гости к однокашнику? Отчего-то Илья разозлился: — Ты? Исключено. Мозги пудри кому другому. Выкладывай, че надо, и мотай. — Вот так, да? — тихо и почему-то без угрозы уточнил Цыганков, опустив глаза. — Ну ладно… Поговорить я с тобой хотел. По душам. — Забыл меня спросить — оно мне надо? — Цыганков молчал, поэтому Илья добавил уже раздраженно: — Ладно, поговорим, но не сейчас. Или вечером зайди, или завтра. Только позвони сначала, а то… — Не волнуйся, никто меня здесь не увидит, — равнодушно сказал Цыганков и посмотрел Илье в глаза — спокойно, нагло. — Мне надо поговорить. Сейчас. Потому что у меня есть причина для беспокойства. Илья опустил взгляд. Понятно. Сел за стол напротив. Цыганков, не спрашивая разрешения, закурил. — На Оленьку Филя глаз положил. С серьезными намерениями. В личном смысле, — спокойно сказал он. Илья не изменился в лице, однако Цыганков догадался, что попал в цель. — Вот так-то, Илюха. А Филька из тех, кто своего добиваться умеет. Оленьке, между прочим, его знаки внимания нравятся. Она молодая, дура еще, не понимает, что закончится этот флирт совсем не так, как ей хочется. — Мне-то что? — Илья пожал плечами с великолепно разыгранным равнодушием. — Я ей не воспитатель. — Илюх, скажи честно: у тебя с ней что-то было? Илья молча покачал головой. Цыганков вздохнул с облегчением: — Значит, она не наврала. Я, честно говоря, не верил. Видел же, что у вас отношения… не случайные. Знаешь, я к ней хорошо отношусь. Как бы то ни было, она никогда не лжет. Я сам антикорректор, и уважаю в людях умение не лгать. — Ближе к теме, — перебил Илья. — Да я просто хотел сказать… Знаешь, я ведь ей предлагал выйти за меня замуж. Всей выдержки Ильи не хватило, чтобы скрыть изумление. Цыганков чуть грустно улыбнулся: — Отказала. Хотя я с ней спал. У Ильи потемнело в глазах. В какой-то момент стало трудно дышать, захотелось выскочить на балкон и стоять там, жадно глотая живительный воздух. — Один раз, — уточнил Цыганков. — Она осенью с Яшкой Ильиным гуляла, знаешь, да? Яшка ее бросил. Потом они несколько раз мирились-расходились, в общем, к середине января поругались окончательно. Я действительно к ней хорошо отношусь. Ну не мог я понять, чего она тратит себя на Яшку! Он же дерьмец! В общем, постарался ее отвлечь. Ей же тяжело после ссоры было. А тут как раз экзамены, мы с ней вдвоем математику пересдавали. Потом разговорились, я к ней в лаборантскую пришел. Ну, вот там все и было. Там стол такой, длинный, там вчетвером поместиться можно… Цыганков говорил размеренно. Как гвозди забивал. В крышку гроба. Илья всего один раз был в той лаборантской. Стол видел… — А потом я подумал, что… В общем, я ей сделал предложение. Она сказала, что не жалеет о том, что у нас что-то было, но лучше остаться друзьями. На самом-то деле ей тогда все равно было, кто, лишь бы Яшку забыть. А потом она с Робкой Морозовым встречаться начала, поняла, что это — настоящее. И, знаешь, я отступил. Конечно, год назад добился бы своего, но это год назад. Как-то Служба умеет даже антикорректоров переламывать. Я просто подумал: у нее с Робкой не только любовь, там еще и корректировочная связь. Ну кто я такой, чтоб ломать корректировочную связь?! Тем более, что Робка — это вам не Ильин. Короче, остались друзьями. Тут мне Филька вчера вечером говорит, что у него свои планы. Меня заело, честно скажу. Значит, я отказался, и ради чего? Робке я бы уступил, он все-таки “рут”. Но уступать другому антикорректору?! Хотя Филька для антикорректора и партийца даже слишком порядочный. Видал я их, много… Но все равно — антикорректор. Я подумал и пошел к тебе. Ты ж все-таки подписался Фильку блокировать, может, меры какие примешь. Илья молчал. Говорить не мог. Думать не мог. Значит, Яшка, потом Цыганков, потом Робка… А он-то верил, что Оля чистая. Что умеет быть верной. Господи, как же слеп он был. Как слеп и как глуп. Не слушал никого. Родной отец пытался предупредить, он же взрослый, у него жизненный опыт такой, что телепатом быть не надо, и так людей насквозь видит. Иосыч тоже насторожился… Значит, все видели то, на что он закрывал глаза. Когда ушел Цыганков, Илья не заметил. Так и продолжал сидеть за столом, тупо глядя перед собой. Господи, ну сколько можно ошибаться?! Селенград Пока Лилька собиралась, Цыганков сварил себе кофе и вышел с чашкой на балкон. За его спиной Лилька металась по квартире, наводя порядок, напевала. У нее было хорошее настроение: Цыганков, всю зиму и всю весну выходные проводивший на полигоне, пообещал, что этот день отдаст ей. Погуляют по центру, сходят в парк, в кино, посидят в кафе. О том, что ему пришлось сделать утром, Цыганков не говорил. Да, Лилька радовалась. А ему было погано. Твердил себе, что иначе нельзя, иначе будет еще хуже, закончится чьей-нибудь смертью… Он мог лгать всем. Себе солгать не получалось. Господи, какой прекрасный день сегодня! Солнце, ветра нет, почки набухли, теплынь почти что летняя… Воздух, такое ощущение, что какой-то оранжево-золотой. И в такой день Цыганков совершил самую большую мерзость в своей жизни. Он не ожидал такого. Шел к Моравлину, продумав все мелочи. У него был готов ответ на все вопросы. Почему Цыганкова вдруг так взволновала судьба Робки и Оли, с чего это он вздумал благотворительностью заняться? А почему он, предлагая бескорыстную помощь, заблокировал мысли? За последнее обстоятельство Цыганков волновался больше всего. Моравлин прекрасный телепат, мало того, у него перманентное сканирование пространства вошло в привычку. Обязан был насторожиться. Не насторожился. Цыганков помнил, как Моравлин расставался с Алкой, — молча, без видимых переживаний. Как сломал сухую ветку. И с головой ушел в работу. Думал, здесь будет то же самое. И никак не ожидал, что Моравлин сломается сам. Сразу. Он не проверял, не уточнял, поверил безоговорочно. И выпал из пространства мгновенно. Цыганков ушел, дождался внизу Олю. Обработал и ее. Сказал, что идет от Моравлина, тот с девушкой, даже в квартиру не впустил. Мол, приоткрыл дверь, голый, бросил “попозже зайди” и тут же дверь захлопнул. Тоже — готовился к слезам, к истерике. Оля сидела на скамейке, уронив руки между колен, смотрела перед собой. Над ее головой оглушительно орали птицы, создавая свои птичьи семьи или, может, уже деля с соседями места для гнездовья. Цыганков принялся уговаривать Олю: — Оля, оставь парня в покое. У него есть девушка, ты ему не нужна. — Если б это было правдой, он бы сам мне сказал, — неожиданно ответила она. — Ты не понимаешь. Он тактичный человек, не может тебя обидеть… Что— то еще говорил в том же духе. Оля посмотрела ему в глаза -жестко. И Цыганкову стало жутко. — Не лезь не в свое дело, — сказала она. — Тебя это не касается. Достала телефон и прямо в присутствии Цыганкова позвонила Моравлину. Цыганков поймал себя на мысли: хорошо бы, если б Моравлин вздумал уточнить у нее хоть что-то из того, что утром сказал ему Цыганков. Вот прямо сразу и поймал бы на вранье. Цыганков был бы рад. Конечно, Моравлин этого так не оставит… но Цыганков думал, что даже сопротивляться не станет, если Моравлин решит морду набить. Так, для виду исключительно. — Илья, я через три минуты буду у тебя, — сказала Оля в трубку, удивленно переспросила: — Занят? Мы ж договаривались… Знаешь, Моравлин, ты мне надоел со своими капризами! У тебя семь пятниц на неделе! Это кому надо — тебе или мне?… Ах, тебе не надо?! Мне?!. Что-о?! Слушай, да пошел ты к черту с такими претензиями! Сунула телефон в карман, повернулась и пошла прочь, забыв про Цыганкова. Направилась к посадочной станции, тут же подошла маршрутка. Оля села в нее и уехала. Цыганков глядел ей вслед и всей шкурой ощущал, как медленно рвется некая ткань, рвется с треском, с болью, с криком… Уши этого крика не слышали. Цыганков сжал виски ладонями, заскрипел зубами. Он разорвал корректировочную связь. Встал и поплелся к Лильке, выполнять данное ей обещание. — Ты подлец, — внезапно сказал за спиной Моравлин. Цыганков вздрогнул всем телом, уронил вниз чашку с недопитым кофе. Чашка летела, ее сопровождала цепочка разнокалиберных капелек выплеснувшегося кофе. У края чашки капли были побольше, к концу цепочки они равномерно уменьшались, а сама цепочка закручивалась по эвольвенте… Чашка долетела до асфальта, разлетелась множеством фарфоровых искр. Цыганков решился обернуться. Моравлина не было. За его спиной работал телевизор, там выясняли отношения два придурка в мушкетерской форме. Голос одного из них был похож на моравлинский. “Да, я подлец”, — подумал Цыганков. Очень точное определение. Самый настоящий антикорректор. Не такой, какие чистят Поле от мертвых потоков. Такой, какие лгут, подличают, убивают. Дерьмо. На балкон вышла Лилька: — Я готова. Идешь? Цыганков посмотрел вниз. Там рассыпалась по асфальту фарфоровая чашка. Осколки разлетелись далеко в стороны. Осколки разорванной им корректировочной связи тоже разлетелись в стороны. — Лиль, я, наверное, был с тобой мерзавцем, да? — С чего ты взял? — Просто. Знаешь, прости меня за все, что я тебе сделал плохого. Если сможешь. У Лильки широко раскрылись глаза. Цыганков сел на перила балкона спиной к улице, качнулся и полетел вниз. И даже не увидел — услышал кожей, как заходится в страшном крике Лилька. Селенград От размышлений оторвал телефонный звонок. Илья ткнул в клавишу. Комнату заполнил пугающе холодный голос Царева: — Только что из второй градской звонили. Цыганков выбросился из окна квартиры своей подружки. Она на твоей улице живет. Двенадцатый этаж. Сломан позвоночник, обе ноги, правая ключица, сотрясение мозга средней тяжести, множественные рваные раны — падал сквозь крону дерева, — травмы внутренних органов. Сейчас в реанимации, в сознание не приходил. Врачи говорят, проживет еще максимум сутки. По нашим данным, причиной самоубийства стало психоэнергетическое истощение после жесткой блокады. Илья тяжело осел на стул, хрипло выдавил: — Кто его так? Царев долго молчал, потом решился: — Илюха, его убил ты. Декан Паничкин ворвался в аудиторию, едва не сбив с ног Добровольскую. Не обратив внимания на преподавательницу, обратился к студентам: — В группе есть кто-нибудь, умеющий писать от руки? Оля неуверенно посмотрела на Наташу. Вроде бы напрашиваться нехорошо, но к теормеху они обе не были готовы. Потому обе подняли руки. Декан обрадовался, принялся уточнять, чем именно они пишут — маркером или стилом, и приходилось ли писать по бумаге. Наташа научилась писать на первом курсе — пример подруги оказался заразительным. Паничкин привел девушек в деканат, попутно объяснив, что произошло. Оказалось, его секретаршу вызвали дежурить в приемную комиссию, а Паничкину приспичило взять на сегодняшнюю защиту уже заполненные корочки дипломов. Обычно их заполняли и вручали после того, как пройдет защита, а то получится, что диплом выписали, а студент провалился и остался на второй год. Но сегодня был первый день, защищались сразу двадцать человек, и Паничкин загодя знал, что защитятся все. Решил устроить праздник. У Оли немного дрожали руки. Сегодня защищался Илья. Они не виделись месяц и три недели, он не звонил, Оля тоже. Поссорились из-за ерунды, как обычно. Договорились, что Оля придет к нему верстать его диплом, и не вышло. Тут еще Цыганков всяких гадостей наговорил. В общем, Илья Оле заявил, что она сама набилась ему помогать, а он ее вроде как пожалел. Она психанула и послала его к черту. А на следующее утро Павел рассказал такое, что Оля чуть не отравилась от стыда. Илью выгнали из Службы. За убийство. В тот день между ним и Цыганковым что-то произошло — наверное, потому Цыганков и попытался отыграться на Оле, — и Илья его заблокировал. Перестарался, и в результате Цыганков покончил с собой. На самом деле он выжил, но лучше бы помер: остался безнадежным инвалидом. А Илье вменили в вину, что он поддался личным эмоциям, а потому не может работать в организации, где все живут строго по рассудку. Для него, конечно, это был страшный удар. И еще страшней он будет, если Цыганков накатает заявление в прокуратуру. Тогда Илья еще и под суд пойдет. Звонить, чтоб посочувствовать, Оля боялась. Тем более, что она видела его с какой-то девчонкой, причем вряд ли это была просто знакомая: Илья обнимал ее за талию. Вот она ему пусть и сочувствует. Конечно, Оля всей душой рвалась на его защиту. Для нее это был последний шанс увидеть его. Последний шанс, последний раз. Потом он улетит на Венеру, и больше никогда в жизни они не встретятся. — Как ты думаешь, что будет, когда Илья увидит меня в зале? Наташа пожала плечами: — Наверное, обрадуется. Всегда приятно, когда тебя поддерживают. Тем более, что вы же не враги. — Ох, я уже не знаю. Я никогда не знаю, что он сделает и как отреагирует. Паничкин пришел, когда девушки заканчивали оформление документов. Втроем пошли в первый корпус, в конференц-зал. Там он устроил своих временных помощниц за боковым компьютером, шепотом объяснив, что требуется. Во-первых, следить за уровнем видеозаписи: защита полностью писалась на диск. Во-вторых, оформлять документы: вносить оценки за проекты в базу данных и во вкладки к диплому. В-третьих, регистрировать все пояснительные записки и другие материалы, сопровождающие выступление. Первой защищалась девушка из В-4011. Она страшно волновалась, заикалась, краснела и под конец едва не заплакала. А за ней в зал вызвали Илью. Он увидел Олю сразу. И на радость по поводу встречи рассчитывать не приходилось: его аж перекосило. Побагровел, сжал губы и в сторону Оли не посмотрел больше ни разу. Она не возражала, в конце концов, это же защита, а не свидание. Сейчас он в своем праве. Когда у него не заработала демонстрационная модель, он только прикрыл глаза. Стоял несколько секунд, по скулам ходили желваки, но сумел взять себя в руки. Модель не заработала ни со второй, ни с третьей попытки. Встревожился Иосыч, входивший в состав комиссии. Подошел, посмотрел, выглянул в коридор. Оказалось, какой-то шутник вырубил ток, причем не весь зал обесточил, а только временную линию, от которой запитывались модели. Заработало. Илье задавали много вопросов. Он отвечал нервно, сбивчиво, говорил с избыточными подробностями. А потом встал Иосыч: — Между прочим, я тут вижу, что при оформлении было использовано ручное письмо. А не так давно мне коллеги с Венеры жаловались: наши выпускники не умеют писать от руки. Илья, ты сам оформлял? Оля похолодела: вставки от руки делала она. В тот день, когда к нему приезжали родители. Илья тогда признался ей, что пишет как курица лапой. — Сам, — твердо сказал он. Иосыч протянул ему маркер, отодвинул стенды, открывая пластиковый щит белого цвета: — Напиши-ка тему своего проекта. Тем же почерком, какой был использован при общем оформлении. Оля закрыла глаза. Наверное, то, как поступил Илья, и называется делать хорошую мину при плохой игре. Он нацарапал кое-как, вкривь и вкось, еще и с орфографической ошибкой. — Понятно. Спасибо, у меня вопросов больше нет, — сказал довольный Иосыч. Следующие восемнадцать человек прошли как в тумане. Оля слушала, ловила то, что уже знала по спецпредметам, пыталась как-то сориентироваться в будущей специальности. Но все это шло будто за стеклом. Потом комиссия выгнала всех из зала, чтобы обсудить оценки. Оля с Наташей стояли около двери, их должны были пригласить в зал чуть раньше, чтоб они дооформили документы. И тут Оля увидела, что Илья направляется прямо к ней. Сначала она подумала, что он готов к примирению. Потом увидела выражение его лица и съежилась. — Оля, можно задать тебе один вопрос? Таким тоном он говорил только тогда, когда не собирался сказать ничего хорошего. Оля возблагодарила бога за то, что он дал ей время поближе узнать, что может сказать и подумать этот человек. — Смотря какой, — осторожно сказала Оля. — Можно или нет? — Ну, задавай. Вокруг столпилось человек пятьдесят — защищающиеся и сочувствующие из выпускных групп. Они сомкнулись так плотно, что Оля не видела солнечного света, заливавшего коридор сквозь высокие окна. И на всех лицах извивалось жадное до чужих тайн любопытство. — Зачем ты пришла на защиту? — Какая разница? — Мне нужен точный ответ. Оля лихорадочно соображала. Конечно, можно сказать правду. Поверит? Ни за что. Он пришел за ссорой. — Точный? Одно я тебе могу сказать точно: не из-за тебя! Раздался издевательский смех. Илья провернулся вокруг своей оси и, растолкав однокашников, скрылся. Он был в бешенстве. А Оля, хотя и улыбалась, хотя и держала голову по-королевски высоко, с трудом сдерживала слезы. За что?! Оля с головой окунулась в учебу. Дни были расписаны поминутно. Утром — зачеты и подготовка к сессии, а в свободное время разбор лаборантских. Днем — работа с прилетевшей делегацией американцев. Вечером зубрежка к экзаменам. Наверное, она была рада полной загрузке. Илья из Селенграда уехал, даже не подумав попрощаться. В самом деле — зачем? Они очень хорошо попрощались. На защите. Оля сама не хотела его больше видеть. Только косвенным путем узнавала, не грозит ли ему суд. Наверное, если б от нее зависела его судьба, и ей предложили бы на выбор, сядет ли он в тюрьму или они никогда больше не увидятся, она бы выбрала второе. Перед экзаменом по теормеху к ней в лаборантскую завалился Колька Земляков. Оля знала, что Колька влюблен в нее. И ничем не могла ему помочь. Только с тех пор, как он весной на дискотеке попытался поцеловать ее, а она отвернулась, старалась быть поделикатней с ним. Он же не виноват, мучается ни за что. Колька вцепился в колбу с концентрированной серной кислотой. — Поставь на место, — потребовала Оля, стоя на последней ступеньке стремянки. Колька, будто не услышал, медленно вытащил пробку: — На самом деле концентрированная? — Вряд ли. Ей Бог знает сколько лет, да и пробка не герметичная. Он плеснул себе на тыльную сторону ладони. Оля скатилась со стремянки, ухватила его за шиворот, приказала срочно вымыть руки. Колька уперся. В застывших зрачках — веселье отчаяния, побледнел, но улыбается: — Да ничего не будет. Даже не щиплет. Рука слегка покраснела, но возможно, Оле это только показалось. Она сдалась, и в этот момент Колька опрокинул колбу в рот, проглотив залпом чуть ли не половину. Оля закричала, заметалась, пытаясь срочно что-то делать, спасать этого дурака… Колька сидел, вытянувшись, как будто проглотил не кислоту, а линейку, идиотски улыбался, прислушиваясь к происходящему в его желудке. У него дрожали руки от ненормального возбуждения, когда адреналина в крови столько, что тут или убивать, или умирать. А глаза будто смотрели уже за край. — Знаешь, она действительно выдохлась, — констатировал он. Оля бессильно осела на край стола. — Ты дурак. Умрешь же, — спокойно сказала она. — А умирать не страшно, — возразил он с этой своей жуткой улыбкой решившегося человека. Оля молчала. Колька закурил, и она не возразила, хотя обычно гоняла гостей-курильщиков на улицу: не выносила запах табачного дыма. Он сидел, разглядывал линии на ладонях. А потом потушил окурок об руку. Оле стало настолько не по себе, что даже запах горелого мяса не вызвал желудочной реакции. — Зачем ты это делаешь? — тихо спросила Оля. — Не знаю. Просто иногда боль спасает. Когда понимаешь, что все безнадежно, что ничего не исправить… И самое главное, что никто не виноват. Вот это самое поганое: никто не виноват. Никто — а тебе плохо. Тогда лучше самого себя обвинить во всех смертных грехах и наказать. Болью. Знаешь… на самом деле это даже приятно. Появляется надежда. Потому что в нас с детства вбит рефлекс: пока не накажут за проступок, прощения не видать. Вот я и наказываю. Сам себя. И становится легче. Всегда легче, когда чувствуешь, что вина искупаема. — А если ее нет? — Так не бывает. Всегда можно найти что-то, за что себя наказать. Я не знаю, что раньше люди делали, когда не знали про Поле. Сейчас все замечательно: телепатия, прямая передача данных. Сделал что-то не так, а тот, кого любишь, через Поле об этом узнал. Поэтому лучше самому вынести себе приговор. — Коль, а обязательно это делать у меня на глазах? Он помолчал. Потом повернулся, и в глазах у него появилась настоящая, живая боль: — Оль, ты когда-нибудь любила? Она опустила голову. Потом подумала — а почему б не рассказать? Криво усмехнулась: — Да. И точно так же, как ты. Без-на-деж-но. — Тебе никогда не хотелось умереть? Оля задумалась: — Наверное, нет. Просто я с самого начала знала, что никакой надежды нет. И жила только для того, чтобы снова его увидеть. А сейчас он закончил Академию и уехал. Я больше его не увижу. Так что не знаю, может, и захочется. — Тебе было хорошо с ним? — Ты такие вопросы задаешь… Не знаю. Мы ссорились почти при каждой встрече. Мне очень тяжело было разговаривать с ним. А без него — еще хуже. И знаешь, я, наверное, не согласилась бы что-то изменить, будь у меня возможность прожить жизнь заново. Все-таки… я не знаю, но я чувствую, что при всей этой безнадеге у меня было что-то замечательное, чего почти ни у кого не бывает. — Ты ему говорила, что любишь? — Ты что?! Самое мягкое, что он сделал бы, — покрутил бы пальцем у виска и назвал бы дурой. А то еще и посмеялся бы. — Ну, ты ж меня не назвала идиотом… — Я девушка. И я сама в такой же ситуации. Поэтому понимаю. Некоторое время молчали. Колька размеренно заговорил, как в пустоту: — Иногда бывает так, что даже смотреть в глаза тому, кого любишь, невозможно. Ходишь вокруг дома, думаешь — она там, чем-то занимается, может быть, случайно вспомнит про тебя. И — хорошо. Но как подумаешь, что можно просто зайти в гости, становится жутко. Сидишь вечером, мечтаешь о встрече, продумываешь каждое слово, а наутро бежишь прочь, как ошпаренный. И думаешь только о том, что как бы чего не произошло, как бы не случилось, чтоб на танец пригласить — так это проще без парашюта со стратолета сигануть, и то не так страшно. — То-то парни часто требуют от девчонок секса как доказательства любви, — с грустным сарказмом возразила Оля. — Уж так им при этом страшно, наверное! Колька задумался: — Нет, это не любовь. Когда любишь, ничего не требуешь для себя. А секс… Мне одна девчонка говорила, что секс — это признак доверия, и ничего больше. Даже гормоны тут ни при чем. Влюбленность тем и отличается от любви, что доверия может и не быть. Если любишь, то доверяешь. Оля вспомнила, как разговорилась с Павлом о том, как девочки и мальчики становятся юношами и девушками. Он сказал: “Первый раз у меня это было с девчонкой, с которой я год встречался. Нам было по пятнадцать, мы доверяли друг другу”… О любви он не говорил. Оля подумала: а могла бы она вот так, до конца довериться Илье? И вдруг ее окатило сладким ужасом: могла бы. Если бы он… если бы тогда, когда он сделал ей плату, если б Оля тогда послушалась его и зашла в его квартиру… наверное, если бы он предложил ей такое, она бы решилась. — Американцы говорят, что секс, гормоны и еще привычка — это и есть любовь. — Поэтому у них и культуры толком никакой. С нашей точки зрения никакой. Хотя в чем-то они правы. Если так думать, то жить проще. Вот только когда порой случается, что возникает четвертая составляющая, им становится куда хреновей нас. А я думаю, что любовь — это что-то, родственное стремлению к смерти. Потому что когда очень сильно любишь, то больше всего хочешь не взаимности, а умереть. Мне бабушка рассказывала: когда человек в кризисе болезни, он вдруг перестает бояться смерти. Ему все равно. Лежит и думает, а как оно, а что там, за чертой… Любовь похожа. Страха смерти нет точно. Я вот тут недавно одного проповедника послушал, нашего, христианского. Он говорит, Бог нас любит, после смерти мы с ним воссоединимся. И я сообразил: а может, любовь — это как раз такое слияние и есть? Может, это стремление стать частью любимого? Недаром же говорят “моя половина” про жену. А поскольку мы все-таки ограничены нашими физическими телами, то мы стремимся их покинуть, отсюда и стремление умереть. — Не знаю… — А хочешь скажу, почему влюбленные всегда кажутся дураками? Они просто растворяются в любимом человеке, теряют свою индивидуальность. Если любовь взаимная, то они становятся вместе чем-то новым, и тогда окружающим кажется, что рядом с такой парой светло, будто искры сыплются. Вот ты как-нибудь Шекспира перечитай. Ромео и Джульетта, если по отдельности, — ну два придурка. А вместе… Никто и не верит, что их никогда не было. Думают, они до сих пор где-то живы. И ты думаешь, им страшно было умирать? Да они радовались. Потому что за одну секунду освободились от всего и стали единым целым. — Коль, — позвала Оля. — Ты не умирай, ладно? Ну пожалуйста. Мне тогда совсем хреново будет. Я не хочу тебе лгать, но ты все-таки не умирай. Колька грустно улыбнулся: — Хорошо. Раз ты просишь. Теормех они оба сдали блестяще. За себя Оля нисколько не переживала, но Колька в число знатоков не входил. Потом, после экзамена, он шутил: — Это мне серная кислота помогла, не иначе. Мозги простимулировала. Оля понимала, что дело не в кислоте. Дело в его решимости покончить с собой. И в адреналине. Ведь чем выше опасность, тем больше адреналина. В ответ на решение умереть организм выбросил в кровь максимальную дозу. В таком состоянии Колька и пятиметровую прыжковую планку взял бы без разбега. На следующий день из уроков были только инфосети. Иосыч где-то бродил, а группа готовилась к зачету. Оля забилась в компанию Котлякова и Ходжаева, решали сложные задачи. С одной промучились, Котляков пошел консультироваться к Шлыкову, а Оля с Русланом Ходжаевым проверяли на практике новый метод — решение на ходу. То есть они просто расхаживали по аудитории и рассуждали. И — решили! Руслан так обрадовался, что распахнул объятия и полетел к Оле с явным намерением кинуться ей на шею. Опешившая Оля от неожиданности присела, выставив над головой руки. Ходжаев прыгнул ласточкой, Оля чуть повела руками… и оба оказались на полу. Оля в проходе между рядами, а Руслан, перелетевший через ее голову, — в полутора метрах, под столом. Налетался. Сидели и ржали. В таком положении их и застал Иосыч. Зачет Оля сдала легко. Ей было почти все равно, что ей поставят. Приняв теорию, Иосыч потащил ее в лабораторию, чтоб принять творческую работу. Оля чуть не расплакалась, увидев ту плату. Иосыч принялся расспрашивать, как делают платы, особенности штамповки для одно— и двухслойной заливки. Оля отвечала машинально, глядя на плату. Она вдруг очень контрастно, до боли, вспомнила тот день. Илью с решительным выражением лица и отчаянными глазами, шагнувшего к ней, его руку на своей щеке… Оля не сразу поняла, что Иосыч давно молчит. — Все? — уточнила она. — Да. Все. Но зачетку не попросил. А Оля не настаивала. Она внезапно поняла, что очень устала. Иосыч перекладывал что-то на столе, повернувшись к ней спиной, она следила, как ходят лопатки под тонкой рубашкой. И думала, что Иосыч почему-то чувствует себя виноватым. — Цыганков просил, чтобы ты навестила его, — внезапно сказал Иосыч. — Зачем? — Хочет поведать тебе некую тайну. Мне говорить не стал. — Хорошо, — равнодушно согласилась Оля. — Тебе, наверное, интересно, — он не стал писать заявление на Моравлина. Уверяет, что Моравлин ни при чем. Интерес проклюнулся внезапно. Оля насторожилась, и обернувшийся Иосыч натолкнулся на ее пристальный и не слишком добрый взгляд. — А вы выгнали Моравлина. Ни за что. И даже не чешетесь позвать обратно. Иосыч неожиданно криво и очень по-человечески улыбнулся: — Оля, я слишком хорошо его знаю. Этот человек, оскорбившись один раз, больше не возвращается. Оля скрипнула зубами. А она ведь ему такое оскорбление на защите нанесла… — Я бы хотел попросить тебя об одной услуге. Лично я. Не хочешь — не делай. Поговори с ним. Попроси просто приехать. Или хотя бы позвонить мне. — Он не станет меня слушать, я для него пустое место… — вдруг заволновалась Оля. Иосыч понимающе улыбался: — Очень часто люди наотрез отказываются верить в очевидное. По разным причинам. Некоторые оттого, что не хотят брать на себя ответственность, некоторые… некоторые потому, что им придется пересматривать все свое отношение к жизни. Неважно, почему очевидное отрицаешь ты. Важно, что я уверен: если кто-то и может повлиять на Моравлина, то это ты. Поверь, у меня есть основания так думать. — Но… я даже не знаю, где он. — В Московье. И будет там, как сказал его отец, до пятнадцатого августа. А мне нужно, чтобы он был здесь не позднее третьего. — Я попробую… — Вот и хорошо. А к Цыганкову тоже зайди, как время выберешь. Оля сидела слева от сложной конструкции, по въевшейся привычке еще называемой больничной койкой, и рассматривала Цыганкова. Он переменился и стал ужасен. Провалившиеся глаза и одутловатые, желтой бледности щеки. Правда, выбритые. Олю час продержали в приемнике, наверное, за это время медсестра привела его в порядок. Позвоночник у него был перебит очень высоко, Цыганков мог шевелить только одной рукой. Теоретически мог, потому что именно с рабочей стороны у него была сломана ключица. Оля смотрела на это крупное, мгновенно расплывшееся тело и думала, что совсем его не жалеет. Ни капельки. — Я знаю, что это ты исправила Моравлину распределение, — без предисловий начал Цыганков. — Ну и что? — А Фильке я сказал, что в этот вечер Службой было зафиксировано изменение Поля, наверное, как раз по этому случаю. Он мне поверил. Я до сих пор ему не врал. Так, недоговаривал. Оля молчала. — Изначально там было, что Моравлин распределен в Московье, Птицын в Ольжичи, а Гетманов — на пятый комбинат. Это Филька всех поменял местами. — Зачем? — Он ненавидит Илюху. Сам от себя это скрывает. И вообще, дар, как ни крути, отпечаток накладывает. Если человек родился антикорректором, он может даже никогда не пользоваться своим даром, может даже обойтись без инициации, такие случаи известны, — но он все равно психически будет антикорректором. Энергетическим вампиром. Антикорректор любит только себя. Остальных — имеет. А кого не получается поиметь, ненавидит. А тут — вдвойне. Филька мечтал поиметь и тебя, и Илюху. Илюха сам не дался и тебя не дал. Ну, ты понимаешь, это не в буквальном смысле, Фильке нужно, чтоб перед ним прогибались, хотя тебя бы он имел в прямом смысле. Цыганков замолчал, закрыл глаза. По вискам поползли крупные капли пота. Оля не торопила его. Ей было все равно, что он скажет. — Илюха не виноват, что я из окна сиганул. Я же точно знаю, что он меня не блокировал. Он не мог, он перед этим в минус выложился. Да и потом, это ж чувствуется, когда тебя блокируют. Илюху Поле подставило, не иначе, но я точно знаю, что он ни при чем. — Это уже неважно. — Важно! — крикнул Цыганков. — Важно! Потому что… Он зашелся надсадным кашлем. Оля налила воды из графина в чашку. Удивилась: чашка не пластмассовая, как обычно бывает в больницах, а фарфоровая. Подсунула ладонь под затылок Цыганкову, приподнимая голову, поднесла чашку к его губам: — Пей, сейчас пройдет. И тут он разрыдался. Это было не жалкое зрелище — ужасное. Веки набрякли, нос распух и покраснел, слезы катились по одутловатому лицу, Цыганков кричал что-то бессвязное, обвиняя Олю в том, что она испортила ему жизнь, и зачем она вообще родилась, и Моравлин тоже испортил… На шум пришла пожилая медсестра, Цыганков страшно на нее заорал, требуя, чтоб его оставили в покое. Оля хотела уйти, но Цыганков взвыл: — Останься! Ну я прошу тебя, останься хоть ты! Оля нерешительно присела на стул. Цыганков уже успокаивался, хлюпал носом, глотая сопли. Оля, чувствуя всю нереальность происходящего, салфеткой вытерла ему лицо. — Почему ты, почему всегда ты? — спрашивал Цыганков пустоту. — Ну почему не какая-нибудь дрянь, которую я мог бы ненавидеть? Ну почему именно ты? Почему так? За что я наказан?! Ну за что?! Почему я никогда никому не нужен?! За что мне это наказание? Ну что я такого сделал, за что меня Поле антикорректором сделало?! Цыганкову всегда хотелось, чтоб его отец им гордился. А отцу было наплевать. Когда шпанистому подростку выпал шанс попасть в крутейший спортклуб и заняться рукопашным боем, он даже не размышлял. Мечтал: вот стану чемпионом, отец меня признает. Чемпионом он так и не стал. Бойцом был сильнейшим, причем всегда. Но чего-то ему не хватало, что и делает человека чемпионом. Не зря же японцы и китайцы в своих школах и монастырях столько внимания душе уделяли. Зато в клубе Цыганков услышал про Службу. — Знаешь, я понял, что это — мое. Не в смысле, что должно быть моим. Я понял, что без этого мне просто жить не стоит. Там все было так, как я думал, что должно быть правильно. Он поступил в Академию. После подготовительных курсов. На первом курсе у него выявили способности блокатора, и его пригласили в Службу. Казалось, сбылась самая заветная мечта. — Это было самое счастливое время. Я был на своем месте, я был нужен, — рассказывал Цыганков. — Тогда еще не знали, что человек может родиться с несоответствующей своему дару психологией. У меня всегда шиза на этой почве была. Я ж мог строить нормальные отношения с людьми, влюбился, помню, на первом курсе, причем так, что о себе вообще позабыл. Когда Танька залетела, думал перевестись на вечернее, чтоб можно было бабки заработать. Мечтал, что родится у меня сын или дочка, и я-то уж точно не буду таким, как мой папаша. Буду пылинки сдувать, воспитывать, всему научу, чтоб мой ребенок человеком вырос, а не отребьем… Перед глазами был замечательный пример. Моравлин с самого первого дня стал для Цыганкова кумиром. Настолько правильных людей Цыганков просто не встречал. Причем Моравлин был не занудой, а нормальным парнем. Только вот грязь к нему не липла. Цыганков все время старался быть рядом, всегда ориентировался на его мнение. Думал, что нашел человека, с которым возможна настоящая мужская дружба. Но Моравлин в друзьях не нуждался. Совсем. — А потом у меня сорвало крышу. Цыганкова отправили на полигон для сублимации. Там-то это и произошло — инициация, сделавшая его антикорректором второй ступени и закрывшая ему дорогу в Службу. — Поле каждый видит по-своему. Набор символов, понятных твоему сознанию. Илюха как-то говорил, что для него Поле — коридор квадратного сечения, где стены из серого тумана. Туман состоит из потоков. Он находит нужный поток и делает то, что от него И все-таки Цыганков старался не опуститься. Старался истово, как раскаявшийся грешник. Дар, любой дар, это такая дрянь, которая если один раз проявилась, будет вылезать при каждом удобном случае, чуть только потеряешь бдительность. Но на пути Цыганковского дара стоял Моравлин. И через него Цыганков перешагнуть не мог. Когда сошло похмелье после инициации, Цыганков осознал самое страшное. У него появилась потребность в чужой энергии. Ему нужны были чужая боль, чужие слезы, чужая беспомощность. И тогда он, чтобы не выходить в Поле, — знал, что не сможет остановиться, пока не убьет, — калечил физически. Только тут он осознал, насколько силен. Ему и в реальности почти не было равных, его боялись, перед ним заискивали… Наверное, Цыганкова это в каком-то смысле спасло. Он собрал себе свиту из отморозков, ходил и наводил “порядок”. К этому моменту его взял под крыло Филька, так что для своих действий Цыганков приобрел еще и хоть слабенькую, но все-таки идейную базу. А потом он захотел подмять под себя Моравлина. Цыганков сам себя убеждал, что Моравлина пора жизни поучить. Ведь именно Моравлин в свое время добился отправки Цыганкова на полигон, разрушив карьеру в Службе. Теперь начал мешать сделать и партийную карьеру… Конечно, на самом деле Цыганкову требовалось подчинить в лице Моравлина Службу, пнувшую его под зад. А чтоб не сорваться, не забыться, не выйти в Поле, “урок” решил провести не один. Со стороны казалось, что это низость — впятером против одного, — но Цыганков надеялся, что присутствие его братков поможет удержаться. Один на один не удержался бы точно. Вот тогда это и произошло. — Блокада — я тебе по секрету скажу, гадость редкостная. Обычно блокатор ловит нужный поток и замыкает его на себя самого. Начало на конец. Если блокатор обыкновенный, то поток загибается вперед, с заходом на будущее, это ничего, только кажется, что на тебе неделю черти воду возили. Если блокирует “постовщик”, он загибает поток назад, в прошлое. Вот это уже дрянь. Такое ощущение, что тебя наизнанку вывернули, на сердце веревку накинули и узелок затянули. После такой блокады антикорректора обычно с предынфарктным состоянием в больницу увозят. Иногда бывает проще, когда тебя ловят перед Полем, а не в нем. Это легче всего переносится. Блокатор надевает на тебя ментальный колпак, тебе просто перестает чего-то хотеться. Настроение портится, ну, напьешься после этого, и нормально. Но все, что со мной делали до этих пор, были цветочки. А тогда, в зале, меня ка-ак шарахнет! Блин, как граната в желудке взорвалась! Я думал, на месте сдохну. Психоэнергетическое истощение — полное. Я тогда не понял, что это. Потом сказали, что это меня Вещий Олег заблокировал, — Цыганков криво ухмыльнулся. Реал— тайм корректировщики, как уверял Цыганков, просто разрывали блокируемый поток, выпуская энергию в образовавшуюся дыру. Цыганков потом долго болел, приходя в себя. До самой сессии еле трепыхался. — Зря я тогда тебя не послушал, — признал Цыганков. — Зато после того раза на носу зарубил: против тебя идти нельзя. В свое время Цыганков, устав от собственных зверских желаний, пришел плакаться к Иосычу. И тот ему посоветовал: если совсем невтерпеж, работать не с живыми людьми, а с неодушевленными предметами. Выбрать в реале вслепую нужный предмет из множества, ускорить или задержать транспортные потоки. Люди от этого не страдают, а Цыганкову все равно, какую энергию тянуть — живую или электрическую. Оно, конечно, кайф не тот, все равно что трахаться в войлочном презервативе — можно с женщиной, но лучше с валенком. Цыганков так и делал. На экзаменах себе хороший билетик выбирал, никогда никуда не опаздывал… И вот тут-то, на экзамене, Вещий Олег и осчастливил его вторично. На этот раз не дрался, накрыл колпачком загодя. Цыганков даже мысли слышать перестал, как в стекло его запаяли. И уж конечно, нечего было и думать о том, чтоб в Поле прорываться. Экзамен он провалил. У него начал сипеть голос, Оля опять отпаивала его. — Не противно? — спросил Цыганков. Оля только пожала плечами. — Я ж инвалид. В туалет сходить не могу, под себя гажу. — Ну и что? Цыганкова в больнице почти не навещали. Вроде столько друзей было, а вышло — ни одного. Лилька Одоевская, которой по просьбе Цыганкова звонила медсестра, передала, что у нее сессия и нет времени. Отморозки из числа тех, кого Цыганков за собой водил, пришли один раз, посидели, повздыхали и с видимым облегчением покинули его. Приходила Машка Голикова, раза три, наверное, рассказывала новости про большой мир. Иосыч на просьбу прийти откликнулся мгновенно. Сказал, что по закону Служба обязана позаботиться о пострадавшем, но они и так бы это сделали, потому что Цыганков — сотрудник. Для такого дара, как у него, умение ходить не обязательно. Обещали подлечить так, чтобы у него обе руки работали, протезы где можно подставили бы… Цыганкову очень нужны были люди. Он радовался всем, кто приходил. И как же горько было понимать, что для них эти визиты — в тягость. Они все здоровые, у них вся жизнь впереди, а Цыганков никогда ходить не будет. У него не будет ни семьи, ни друзей. Только Поле. Последним приходил Филька. С намерением уговорить Цыганкова дать показания для суда. Мол, Служба проводит политику геноцида, так или иначе убивая тех, кто кажется ей вредным. Не преступником, а просто ненужным элементом. — И ты согласился?! — А он не будет меня спрашивать. Я к чему: на суде, если у меня крыша поедет, и я начну Илюху обвинять, ты скажи — ты ж свидетельница, — что ты в тот день к Илюхе заходила, и меня там не было. С Илюхой только договорись, чтоб он не отпирался. Иосычу я уже сказал, там все нормально будет. Филька будет на тебя давить, покупать, шантажировать — ты не бойся, он на самом деле тебе ничего сделать не может. Я знаю. Ты только не бойся, не позволяй себе испугаться. Он антикорректор, почувствует. Только не сломайся, хоть ты не сломайся! И вот еще что Илюхе скажи: пусть не вздумает Фильке инициацию купировать. Филька его убьет. Ни в коем случае даже не приближаться к нему! Скажешь, ладно? — Скажу. Оля поддалась минутному порыву, наклонилась вперед, погладила Цыганкова по плечу. Невинный жест вызвал бурю эмоций: Цыганков опять разрыдался. — Ну почему именно ты?! Я тебе столько дерьма сделал! Никому столько не сделал, сколько тебе! Ну почему ты меня жалеешь?! Я ж тебя с Моравлиным поссорил, я! Не было у него тогда никакой бабы, один он был! И тебя ждал! А я пересрал, потому что Филька мне приказал вас поссорить! Есть у него чем придавить… Вот я тебя не пожалел, а ты меня?! — Бог тебе судья, — сказала Оля. — Не я. И хватит реветь, я тебе не сопли вытирать сюда пришла. — Он меня и осудил… Ну почему я не помер?! Так нет, живи теперь калекой… И раньше никому нужен не был, а теперь и подавно. — Тебе ж Иосыч сказал, что тебя не выгоняют. — Ну и что?! Ты сама подумай — какой я там буду обузой! Слушай, — рыдания внезапно перешли в страстный шепот, — сделай хоть что-нибудь. Сделай так, чтоб я на костылях ходить мог. Это ж немного, да? Совсем немного. Я отработаю, честно. Я всю жизнь в Службе пахать буду, о себе вообще не подумаю. Обещаю, честно. Или, если не сможешь, убей. Я так не могу. Я знаю, я скотина и мерзавец, но я исправлюсь. Честно. Просто так нельзя. Нельзя жить и постоянно помнить, что ты никому не нужен. Я потому и в окно сиганул, что понял: смерть лучше, чем жить и помнить, что ты никому не нужный мерзавец. Сделай, а? Я тебя потом отблагодарю. Сделаю все, что скажешь. Все, буквально. Хочешь, буду твоей тенью. Только сделай так, чтобы я был нормальным. Чтоб я мог исправить все. Обещай, что сделаешь! — Как?! — не понимала Оля. — Я же обычный человек, даже не врач, что я могу сделать?! — Ты только пообещай, что попытаешься. — Цыганков умоляюще смотрел на нее. — Ну, хорошо, — неуверенно сказала Оля, — если от меня что-то будет зависеть… — Ты только вспомни про меня, ладно? И все получится. А хочешь, я тебе расскажу, как Илюха с Полем работает? Тебе ж интересно, наверняка. И про Филькин договор с Полем расскажу. Почти полтора часа он рассказывал ей то, что, как Оля поняла, было страшнейшей государственной тайной. Даже Илья ей ничего подобного не говорил. Она слушала молча, слова легко запоминались, потому что не были заумными. Ей и не думалось раньше, что все так просто. Из больницы Оля поехала в Академию. Занятия закончились неделю назад, корпуса затихли. Она поднялась в лаборантскую, села на чистый подоконник, прислонилась виском к стеклу. Разговор с Цыганковым совершенно ее измотал. Дверь открылась, заглянул Филька: — Зайдите в деканат! Филька уже неделю был новым деканом военки. Паничкина уволили, теперь Филька наводил свои порядки. Оля спустилась на третий этаж. Филя с деловым лицом копался в компьютере. Напротив сидела новая секретарша, сухая, вся из себя идеальная, холодная, как кукла. В соседней комнате роботехники резались в стрелялку по сети. Они здесь прочно обосновались, торчали круглые сутки, при необходимости составляя Фильке свиту. Никому это не нравилось, на военке это было дурным тоном. Да что такое? У роботехников своего деканата нет? — Товарищ Пацанчик, я тут смотрю, у вас прогулов полно. С того момента, как Филька из комитета переехал сюда, он обращался к ней строго на вы и по фамилии. — Можно подумать, ты не знаешь, откуда они, — нагло ответила Оля. — У тебя ж в комитете и сидела, когда тебе срочно какие-то мероприятия оформить требовалось. Секретарша гневно посмотрела на нее. — Обращайтесь ко мне на вы, — сухо сказал Филька. — С какой радости? Ты думаешь, тебя хоть кто-нибудь будет звать на вы? Если только первокурсники. А для остальных ты — Филька. Филька побледнел. — Мне придется научить вас вежливости, товарищ Пацанчик. — Тебе-то? Слушай, Филь, а как ты намерен кого-то учить вежливости и дисциплине, если превратил деканат в притон? Роботехники у тебя тут оттягиваются, как в ночном клубе. Я у них и пивко видела, и дымком сигаретным тянет. Что, здесь правила Академии не действуют? Ты, что ль, новые завел, а, Филиппок? В дверях смежной комнаты нарисовался молчаливый громила, преданным взором вопрошающий: может, типа поучить герлу жизни? — Ты иди, мальчик, — снисходительно сказала Оля. — Мы без тебя разберемся. — Иди, — приказал ему Филька. — И дверь закрой. — Что, не хочешь, чтоб слышали, как тебя, такого крутого декана, третьекурсница раскладывает? — осведомилась Оля. — Будешь хамить, так и останешься третьекурсницей, — плюнув на условности, прошипел Филька. — Отчислю, пойдешь на завод пахать. — Только попробуй! — Оля нахально улыбнулась. — И запомни: мы отсюда уйдем вместе. Я на завод, а ты — за решетку. За растраты. Думаешь, я совсем идиотка? Не понимаю, сколько чего стоит? А все твои документики я давно скопировала себе. Филька позеленел и выгнал секретаршу. Послал ее в приемную комиссию спросить, нет ли для него информации. Потом проверил, плотно ли закрыта дверь в смежную комнату. — В Америку ты не поедешь, — свистящим шепотом пообещал он. — Прогулы этого семестра, так и быть, я тебе закрою. Но не надейся на легкую жизнь! — Ты тоже. Потому что я тебе ничего закрывать не собираюсь. Я тебя еще и Службе вложу. За договор с Игорем, по которому ты подписался угробить Вещего. Филька резко сел. — Откуда знаешь? — А я дельфиец, я все знаю. Филька отвел глаза. Промолчал. Оля встала, мило улыбнулась: — Ну ладно, я пошла. Приятно было побеседовать. — Еще встретимся, — пообещал Филька. Оля посмотрела на него сверху вниз, устало-покровительственно сказала: — Разумеется! Первого сентября, в начале учебного года. И будем наслаждаться общением еще целых два года. А пока — чао! Желаю приятного летнего отдыха. Оля точно знала, что ни приятного, ни летнего отдыха у Фильки не намечалось. И еще ей понравилось, как она его уделала. Ну должно же быть в ее жизни хоть что-то хорошее? Решительный разговор с сыном Моравлин откладывал. Илья приехал после защиты диплома, не задержавшись в Селенграде ни на один лишний день. Приехал мрачный и неразговорчивый, но упрямо делал вид, что у него все в порядке. Моравлин спросил у него: — Зачем ты уделал Цыганкова? — Я? — Сын удивился. — Если б я, было бы не обидно. Больше не сказал ничего. Все подробности Моравлин узнавал от Жабина. Илья нанес Цыганкову сокрушительный удар “постовым” разрядом. Цыганков едва дополз до своей подружки — та отметила, что Василий был бледен и выглядел плохо, — а там уже выбросился с балкона двенадцатого этажа. Сам Цыганков заявление пока писать не спешил, но его интересы защищал Фил Дойчатура. Моравлину очень не нравилось, что вмешались партийные деятели. Целыми днями сын сидел в своей комнате, увлеченно монтируя какие-то сопряженки. Отмалчивался. Гулять не ходил, особого интереса к жизни не выказывал. И не жаловался. Решился Моравлин, лишь узнав, что соседкина дочь Оля прилетает пятнадцатого июля. Он не мог допустить, чтобы сын встретился с ней в Московье. Илья не хотел его слушать. — Пап, это государственная тайна, — сказал он, едва увидев открытый файл прогноза. — Ты забыл, я больше не работаю в Службе. Моравлин настоял на своем. Дотошно объяснил, какое будущее грозит человечеству. Признал, что допустил ошибку, думая, что прогнозирует появление корректировщика. В действительности он предсказал нечто несравненно более худшее: вероятность зарождения нового Поля. А якобы существующий стихийник с прямоугольным импульсом — следствие искривления Поля. Результат выполнения служебной программы Поля. Не более того. Он не скрывал ничего. Да, его сын обладает несвойственной дару психологией. И эта девушка, Оля, — тоже. Их союз недопустим. Им даже на одной планете находиться вредно, не то, что встречаться. Илья слушал с непроницаемым лицом. — Ты понимаешь, к чему это приведет? Смотри. Моравлин смоделировал на экране компьютера глобус. От Питера до Находки — толстая кривая, захватившая Московье, Саратов, Селенград, все русло Амура, Находку. — Разлом пройдет по середине зоны. Материк развалится надвое. Ориентировочно погибнет от ста до трехсот миллионов человек. Это только сразу, на месте. Но изменения коснутся всех континентов и всей биосферы в целом. Илья посмотрел Моравлину в глаза: — Когда ты это узнал? — Весной. Поговорил с Лихенсоном, у него тоже накопились вопросы. — Почему вы сразу ничего не сказали? — Лихенсон ничего не знает. Я уж потом просчитал вероятности. — Почему ты сразу не сказал? — повторил Илья. — Смысла не видел. Все равно помешать можно только одним способом: исключить причину искривления. — Почему ты мне не сказал тогда?! — Илья начал злиться. — Ведь тогда еще можно было выправить, можно было… На Венере полно сильных “рутов”, они сделали бы. Моравлин посмотрел на сына печально, как на больного: — Сделали бы? За какую цену? — Я тебя не понимаю. — Тогда новости послушай. Твой Стрельцов, которого ты боготворишь, уже заявил, что ни один венерианский корректировщик не будет принимать участия ни в каких земных делах. Венере нет дела до того, что произойдет с Землей. — Это по какому поводу он так заявил? — насторожился Илья. — А вот по этому самому. Дал интервью CNN по телефону, и, когда ему задали вопрос о грядущей катастрофе, ответил, что Венеры это не касается, и он не позволит растрачивать ресурсы Ольговой Земли на латание дыр в земной информатике. Но, в любом случае, сейчас об этом говорить поздно. Сейчас уже никакой корректировкой ничего не изменишь. У нас всех остался единственный выход: один из вас должен покинуть планету. До четвертого августа. Я не хочу даже видеть Ольгу, не говоря уже о том, чтоб убеждать ее в чем бы то ни было. Она не тот человек, на которого можно повлиять доводами рассудка. Я надеюсь на тебя. Ты-то хоть понимаешь, что это необходимо? Илья отвернулся и замолчал. Через минуту глухо спросил: — Когда это случится? — Может случиться, — поправил педантичный Моравлин. — Точка субкритического перегиба будет достигнута четвертого августа в 12:35 по московскому времени. Центр искривления — Селенград, но разлом начнется от Японии. — Хорошо, — выдавил Илья. — Я поменяю билет и улечу третьего. Моравлин кивнул. — Я бы посоветовал тебе и до этого срока поменьше находиться в измененной зоне. Что ты думаешь об экскурсии по Евросоюзу? Илья равнодушно пожал плечами. Моравлин сам подобрал ему автобусный тур по Европе с возвращением тридцать первого июля. Илья согласился. И отчего-то Моравлину показалось: Илье что ни предложи сейчас — на все согласится. В стройотряд Оля не поехала. Почти три недели она сидела в Московье, как привязанная. Вопреки тому, что сказал Иосыч, Ильи не было. А его отец разговаривал с Олей сухо, сквозь зубы, и отказался говорить, когда Илья вернется. Она почти не выходила из квартиры. Сидела и смотрела телевизор. Везде только и говорили, что о грядущем конце света. Перепуганные дикторы выдавали такую информацию, которая еще месяц назад была страшнейшей государственной тайной. По крайней мере, слово “корректировщики” считалось допустимым для употребления в желтой прессе, никак не серьезными компаниями. — …Глубина разлома материка достигнет двадцати километров, — скороговоркой верещала дикторша. — Заполнение трещин океанической водой приведет к катастрофическому падению уровня воды в Мировом Океане… А ведь в этой зоне разлома живут люди. Они все погибнут. Оля поискала настройкой, попала на первый канал британского телевидения: — Ученые американского центра информатики в Далласе, штат Техас, продолжают утверждать, что русские сгущают краски и никакой катастрофы не будет. По их прогнозам, вероятно извержение вулкана Фудзи, которое не повлечет за собой никаких последствий для материка. Сходного мнения придерживаются и греческие ученые. Профессор Майкл Макферти из Эдинбургского университета утверждает, что для предотвращения катастрофы необходимы усилия как минимум троих реал-тайм корректировщиков высших ступеней и десятерых пост-корректировщиков четвертой ступени. Союз располагает лишь двумя пост-корректировщиками нужной квалификации и не может выставить ни одного реал-тайм корректировщика. Исходя из того, что Президент Союза Независимых Государств Валерий Оскомышин до сих пор не обратился за помощью ни к земным коллегам, ни к венерианским, можно сделать вывод, что слухи о грядущем конце света сильно преувеличены… — …Прямой репортаж из Нью-Йорка ведет собственный корреспондент второго канала Юрий Колесниченко, — это Оля перескочила опять на родное телевидение. — Юрий, скажите, каково настроение американской молодежи в канун грядущей гибели человечества? Даже в тоне дикторши сквозила издевка. Никто не верил, что до катастрофы остаются считанные дни. Олю это пугало, потому что нельзя так беспечно относиться к судьбе планеты. На экране веселились молодые американцы, радостно закидывая мусором плакаты с изображениями суровых людей в буденновках с красными звездами и подписями: “Русские опять пугают мир! Не позволим им вмешаться в нашу жизнь!” В Ватикане шли беспрерывные богослужения. Римский папа не выступал с официальными заявлениями и воздерживался от категорических высказываний. Он был очень умным человеком, этот нынешний глава католической церкви. Патриарх Русской православной церкви был чуточку откровенней: он заявлял, что паника — от дьявола. Понимать можно как угодно — и как “ничего не случится”, и как “спасаться надо организованно, без паники”. В Евросоюзе шли карнавалы и праздники. Мир как с цепи сорвался, с головой кинувшись в водоворот бесконечных увеселений. Такого разгула не случалось уже лет сто, и это пугало. Пир если не во время, то накануне чумы. — Родион Стрельцов, кандидат в губернаторы Ольговой Земли, — напомню, это русская колония на Венере, — согласился дать интервью нашей телекомпании. Раньше Оля никогда не смотрела передачи BBC. Сейчас пожалела. Уж больно грамотные репортажи они делали. Придвинулась к телевизору поближе. Ей очень хотелось увидеть того загадочного человека, на которого Илья едва не молился. Но Стрельцова не показали, он отвечал на вопросы по телефону. Голос, правда, у него был хороший: уверенный, приятного тембра. — Мистер Стрельцов, что вы думаете о возможности грядущей катастрофы на Земле? — Ее прогнозировали еще в то время, когда я был на Земле. — Вы не скрываете тот факт, что под вашим руководством работает бригада реал-тайм корректировщиков. Они примут участие в ликвидации последствий катастрофы? — Реал-тайм корректировщики не ликвидируют последствия. Они предотвращают саму катастрофу. Как я и говорил ранее, вероятнее всего, мы воздержимся от решения земных проблем. — Вы бросите человечество на произвол судьбы?! — Нет. Сложность положения заключается в том, что земляне могут выставить скрытые ресурсы, и тогда наше самопроизвольное вмешательство будет не только бесполезным, но и вредным. Мало того, это, фактически, будет информационной интервенцией. Я бы предпочел дождаться, пока лидеры земных правительств сами обратятся за помощью. В этом случае, вне всякого сомнения, мы быстро найдем компромисс, поскольку всем, кто проживает на Венере, судьба Земли вовсе не безразлична. — Вы могли бы спрогнозировать исход катастрофы? — Земля располагает всеми необходимыми прогнозами, настолько подробными, что они не нуждаются в дополнительных комментариях. — Благодарю вас, мистер Стрельцов. Телекомпания BBC желает вам успеха на предстоящих выборах. — …Ассоциация американских корректировщиков официально заявила, что их возможностей не хватит для ликвидации последствий катастрофы, если таковая будет иметь место, в чем большинство информатиков серьезно сомневается… — …Напоминаю, что высшими ступенями режима реального времени обладали такие известные нам по курсу истории реал-тайм корректировщики, как Иисус Христос, Моисей, Один, Зевс и некоторые другие персонажи… И Вещий Олег, думала Оля. Когда чуть ли не круглосуточное сидение у телевизора стало невыносимым, Оля позвонила Валерии. Встретились в Старом Центре, погуляли. Валерия была угрюмой и молчаливой. У американского посольства шел концерт, артисты фиглярствовали и высмеивали тех, кто осмеливался серьезно говорить о катастрофе. Валерия сказала: — Пойдем отсюда. Пока я не захотела поубивать тут половину. — Так конец света будет или нет? Валерия посмотрела на нее мрачно, а голос ее был равнодушным: — Будет, конечно. Если сейчас Оскомышин не договорится со Стрельцовым — непременно будет. А Оскомышин с ним не договорится, потому что Стрельцов за участие потребовал независимость Ольговой Земли. — И… что ты думаешь? Валерия пожала плечами: — Да прав он. Земля тысячелетиями сосала свои соки, доигралась до катастрофы. Теперь сосет из Венеры и ее же обвиняет в том, что Венера не желает нести ответственность за ошибки землян. Оскомышину нужно соглашаться на все условия Стрельцова. — Помолчала. — Нет, шансы у нас есть. В конце концов, у Союза самый многочисленный контингент “постовщиков”. Опять же, в Селенграде есть как минимум один “рут” — твой знакомый Роберт. У него “вышка”. Но тут в чем сложность — он неинициированный, неизвестно, как себя поведет. Вполне вероятно, что Оскомышин договорится с Индией, чтобы нам помогли двое ихних “рутов”. Американцы своих не дают, уже точно. Оля качала головой: — Кошмар… Лер, ну ладно, Венера. А ведь американцы — они же здесь живут! Если планета развалится, они же тоже погибнут! И почему они не хотят спасать?! — Вот потому Стрельцов и требует независимости. Потому что земляне до последнего будут политику делать. Потому что земляне уже в такое дерьмо превратились, что спасать их не стоит. Возвращалась Оля разбитая и расстроенная. И прямо около подъезда наткнулась на выходившего Илью. — Илья! — обрадовалась Оля. — Слушай, а мне твой отец сказал, что ты уехал! — Вернулся два дня назад. — А я только вчера звонила, мне твой отец сказал… — У него вчера было плохое настроение, — перебил ее Илья. Оля остыла. Кажется, Илья вовсе не рад ее видеть. — Слушай, мне с тобой надо поговорить, — набравшись смелости, сказала она, не представляя, что делать, если он скажет “Говори сейчас” или спросит, о чем. Но он не спросил и не сказал. Кивнул: — Мне в одно место надо съездить, потом — пожалуйста. Я тебе позвоню. Два часа Оля сидела как на иголках, вздрагивая от малейшего звука на лестничной площадке. И каждый раз после того, как приезжал лифт, она с замиранием сердца ждала телефонного звонка. А Илья позвонил, когда Оля уже махнула рукой. Дома он был один. Провел ее в свою комнату, сам уселся за стол, спиной к ней, и занялся своими делами. Оля сразу поняла: настроен серьезно, никаких шуток не будет. Так неинтересно. В его мрачности она отчего-то усматривала упрек для себя. — Что ты делаешь? — Отбираю диски, которые возьму на Венеру. — Встал, выволок из-под стола целую коробку. Вытряхнул ее содержимое на диван перед Олей. — Посмотри, если что понравится, я тебе перепишу. Оля разгребла сверкающее голограммами великолепие. Маленькие, с половину ладони, диски в радужных пленках — их тут было не меньше тысячи! — Откуда у тебя столько? Даже “родные” есть, я про них только в сети читала… — Собирал несколько лет. Все корректировщики неравнодушны к музыке. А “родных” я напокупал, пока в Евросоюзе был. — Перехватил Олин удивленный взгляд, пояснил: — Решил мир посмотреть, пока я на Земле. Внутри отчаянно заныла, затосковала какая-то струнка. Оля загнала поглубже мысли о том, что скорей всего, это их последняя встреча. Бодро сказала: — Я смотрю, у нас с тобой вкусы совпадают. По крайней мере, если судить по знакомым мне названиям. Здесь был ранний “Парфенон”, полное собрание “ShowSnow”… Включая селенградский концерт. Сейчас Оля понимала, что это не предел совершенства, но на тот концерт они ходили вместе. С удивлением нашла и запись красноярского концерта Джованни Бертоло. — Это раритет, — пояснил Илья. — Их было отштамповано всего пять тысяч экземпляров, какой-то меценат оплатил пиратский тираж. Я случайно купил. — А я была на том концерте, — с улыбкой сказала Оля. — Ты говорила. Потом Илья сделал ей выборочное прослушивание незнакомого. Оле нравилось решительно все. Он поставил запись, и ничего подобного Оле слышать не доводилось. На модные “хохочущие” ритмы был положен хриплый ехидный голос, а уж слова там были такие, что Оля давилась от смеха. — Это кавер-версия одного модного сто лет назад певца, Владимира Асмолова. Вокал оставили, а инструментовку переписали заново. Писк нынешнего сезона. Тебе записать? — Да нет, — подумав, сказала Оля. — Если это модно, я сама могу купить, чего тебе время тратить? Давай чего-нибудь другое, чего в Московье не найдешь. Илья взял пульт, но диск менять не стал. Перепрыгнул через два или три трека, и сел обратно. Спиной к Оле. Она хотела уточнить, что это с ним, но тут расслышала слова… и спрашивать ей расхотелось. Оля заворошилась еще в середине первого куплета, думая, что только грустных песен про любовь ей сейчас для полного счастья и не хватает. А потом ее накрыло понимание, и стало совсем плохо. Потому что Оля совершенно искренне могла бы произнести все до единого слова этой песни от своего имени. Илья обо всем догадался. Обо всем, что она скрывала. И выбрал такую вот тактичную форму полунамека на то, что ее чувства останутся неразделенными. Фактически, он предлагал расстаться, чтоб она не травила себе душу понапрасну. Илья остановил песню после слов “Неловкое признание в любви”, сразу поставил другой диск, западный, и еще некоторое время сидел молча, давая Оле время оклематься. Что ж, надо отдать ему должное, он достаточно деликатен. По крайней мере, он вообще не смотрел в ее сторону — понимал, что вряд ли Оле будет приятно, если он увидит выражение ее лица. Можно было уходить, но Оля подумала, что это будет невежливо. Он поступил мягко, и ее долг теперь — показать, что она с достоинством приняла этот удар и не будет ни обвинять его, ни изматывать слезами и мольбами. — Как тебе понравилось в Евросоюзе? Илья красноречиво скривился: — Почти из гостиниц не выходил. Не могу на это смотреть. Ну, ты наверняка телевизор смотрела, да? Там все то же самое, только выключить нельзя. И замолчал. Оля любовалась его движениями, думая, что за два года он сильно возмужал. Когда они познакомились, он не мог похвастаться ни такими широкими плечами, ни такой уверенностью сильного мужчины. — Ты левша, что ли? — спросила она, заметив, как ловко он орудует левой рукой. — Нет, — довольно резко отозвался Илья. Оля принялась доказывать очевидную, на ее взгляд, вещь. Разгорелся какой-то глупый спор, как всегда, из-за пустяка. Ну спрашивается, какая кому разница, кто прирожденный правша, а кто — переученный левша? Но Оля упрямо стояла на своем, а Илья, как обычно, не собирался ей уступать. В конце концов разозлился: — Между прочим, родителей дома нет. — И что? — Я могу с тобой сделать все, что захочу. — А я кричать буду. — Ничего. Я музыку погромче сделаю. У меня такие динамики, что взрыва слышно не будет, не то, что криков. Хочешь убедиться? Он обернулся и смотрел на нее исподлобья, не улыбаясь. И взгляд у него был темным, тяжелым. Однако Оля не обратила внимания. У нее даже не екнуло нигде. И сердце быстрей не забилось. — Ой, я так испугалась, прямо пол дрожит, так трясусь! — Хочешь, чтобы попугали? — Да нет, зачем же, — быстро сказала Оля, желая прекратить этот странный разговор. Илья опять отвернулся и погрузился в свои дела. Оля чувствовала себя лишней. Надо уходить, только перед этим не мешает выполнить одно обещание. — Тебя Иосыч просил позвонить, — сказала она. — До третьего августа. — Зачем? — Они разобрались, что там было с Цыганковым. — Поздно. — Но почему?! — Меня это уже не волнует, потому что завтра я улетаю на Венеру. Оля потеряла дар речи. Вот тут внутри все оборвалось и замерзло. Она сидела, глядя ему в спину широко раскрытыми глазами, и не могла собраться с мыслями. Как же так, ведь Иосыч сказал — пятнадцатого… А выходит, сегодня — последний день. Вот, значит, зачем он на самом-то деле поставил ту песню: да, он все понял, но расставание неизбежно. — К-как — завтра?! Не пятнадцатого? — Так. — Он даже не спросил, откуда ей известна дата его отлета. — Я билет поменял. — Ты… ты не можешь улететь завтра, — пролепетала Оля. — Ты просто не имеешь права. Четвертого катастрофа будет, ты же корректировщик, ты… ты не можешь. Нет, ты не улетишь. Так нельзя, так неправильно… Ты же должен спасти мир, ты к этому готовился… — Вот для того, чтобы это сделать, я и улетаю завтра. Если я это сделаю, катастрофы просто не случится. — Нет… — Оля качала головой, всеми силами стараясь сдержать слезы. — Нет, Илья, так нельзя, ты должен остаться… А Филька?! — вцепилась она в спасительную идею. — Слушай, нельзя ж так все бросать, он же будет думать, что ему все можно. Тебя вернут с Венеры для суда, это будет намного хуже. Ты должен остановить его сейчас, он же тебе всю жизнь испортит! — Тех, кто эмигрирует на Венеру, не трогают. Они для Земли умирают. — И ты вот так все бросишь, оставишь Службу, друзей… — У меня нет друзей. — Потому что ты сам всегда всех гнал! Ты сам себе внушил, что если родители бросили тебя в Селенграде одного в страхе перед твоей инициацией, то ты вообще никому не нужен! — крикнула Оля. — Ты сам виноват, что остался один! Илья встал: — Знаешь, тебе лучше пойти домой. — И пойду! Если ты струсил, я сама разберусь! Я не боюсь ни Фильки, ни черта с рогами! Мне Цыганков все объяснил, что надо делать! — Что делать? — Все! Так что лети себе на Венеру и упивайся там своим унижением! Тебя опустили, а ты молча обтекаешь! А я — не буду! Ты завтра вылетаешь на Венеру? А я прямо сейчас — в Селенград! Чао! Скатертью дорожка! И, не дожидаясь, когда он ее попросту вытолкает, выскочила в коридор и хлопнула дверью. Влетев в свою квартиру, на минуту прислонилась к стене. По щекам текли слезы злой обиды. Ничего не получилось. Ничего из того, что она запланировала. Вместо того, чтобы договориться на все случаи жизни, опять поругались. Как обычно. Только сейчас Оля поняла, почему: все то, что ей казалось важным, он игнорировал, как пустяк или досадную помеху. Они всегда хотели разного. Чертова девчонка, думал Илья. Это ж кошмар какой-то, а не девушка. Нарезал несколько кругов по квартире, унимая нервную дрожь и желание кинуться за ней и в буквальном смысле вытряхнуть из нее все. Все, что он хотел знать. Ему казалось, что он продумал все детали. Она просто обязана была хоть что-то сказать! Он построил разговор так, чтобы она поняла: с одной стороны, он не провоцирует на ссору, с другой — ему нужен хоть какой-то ответ. Определенный. От нее, а не от Цыганкова. Черт, ему надо было выяснять тогда. Сразу. По горячим следам. Но тогда он думал, что сумеет вычеркнуть ее из своей жизни. Просто забыть про ее существование. А поди, забудь, если это стихийное бедствие делает только то, чего хочется ей! Главное, он так и не смог понять, с чего она психанула. Если только рассказала не все, и Филька там развил чересчур бурную деятельность… Илья совершенно не удивлялся тому, что помощи она потребовала именно у него. Она всегда шла к нему. Не к Робке, не к Котлякову или Черненко. К нему. Черт, что делать-то? Она ж действительно рванет в Селенград. И напорется на то, что у Фильки четвертая ступень анти-режима. Дьявол, как все складывается, один к одному. Она выведет его из себя, у Фильки на нервной почве начнется инициация, и черт бы с Филькой, пусть помирает, но он ведь успеет угробить Олю. Такую цену Илья платить не соглашался. Значит, надо перехватить ее в стратопорту. Или в Селенграде. А в Селенград ему нельзя, потому что там эпицентр катастрофы. Ч-черт, что же делать?! Нет, лететь всяко придется. И лететь нельзя. Ладно, с катастрофой как-нибудь разберется, в крайнем случае еще сутки в запасе есть. Но вот на космодром он опоздает. А туда опаздывать нельзя, потому что он днем отправил уведомление о своем приезде в канцелярию губернатора. Если б не это, отлет можно было бы перенести. Но теперь деваться некуда. Замкнутый круг. Телефонный звонок заставил его подпрыгнуть на месте. Жгучая надежда опалила нервы: Оля?! Успокоилась? И, как всегда, когда дело касалось ее, Илья не угадал. — Илья, это Стрельцов. Голос венерианского губернатора заполнил комнату. Илья спохватился, что ни вчера, ни сегодня не смотрел новости, и не знает результата вчерашних выборов на Венере. — Да все нормально, — беззастенчиво считав его мысли, сказал Стрельцов. — Я ж не Хохлов, чтоб выборы проиграть. — Поздравляю. Без эксцессов прошло? — Ну, что значит — без эксцессов? Была парочка комичных моментов, но у нас еще найдется время об этом поговорить. Я, эта, чего? Мне только что принесли уведомление о твоем прибытии — Да у нас тут катаклизм намечается, вот меня от греха подальше и сплавляют. — Катастрофа под кодовым названием “четвертое августа”? — Ну да. — Не понимаю я землян. Когда они со мной торги начали — еще куда ни шло. Катастрофа не сегодня, кажется, что можно время потянуть. Но чтоб накануне катастрофы выгонять корректировщиков с планеты!… — Так по прогнозам я и стану причиной. — Бред. Пересчитай прогноз. Илья вздохнул с небывалым облегчением. Стрельцов в — Мой отец считал. Все сходится. — Твой отец, дорогой мой, на моей памяти раза два та-акие ляпы делал, что первокласснику смешно бы стало. Если совсем интересно, у Петьки Жабина лежит очень хороший прогноз. Там не учтены детали, в частности, не принята во внимание детонация стихийных корректировщиков, но она на общую картину существенного влияния не окажет. Ладно, я не об этом. Просто хотел предупредить, что до первого сентября все рейсы на Венеру и с Венеры отменены. Я закрыл космодром. — Боишься, что народ в панике рванет с Земли на Венеру? — Не народ. Народ бы я принял, с удовольствием. Еще пару-тройку миллионов — точно взял бы. Но рванут совершенно бесполезные для Ольговой Земли люди, у которых найдутся деньги на билет. Это, опять-таки, тоже не так страшно. Причина в действительности политическая. — Что, у тебя “рутовую команду” просят, а ты торгуешься? — Просят?! Торгуюсь?! — возмутился Стрельцов. — У меня этих людей требуют! Как куртку, которую в гардероб на хранение сдали! Как рабов! Конечно, команду я просто не дал. Сказал — хорошо, но в обмен на независимость. Меня, разумеется, послали. Оскомышину больше нравится идея заплатить Индии два миллиарда евро за двух ее “рутов”, из которых один третьей, другой — четвертой ступени. Ну и пусть платит. Я взял и закрыл космодром. На ремонт. — И на самом деле будешь спокойно наблюдать? — Ты меня за кого принимаешь? Нет, конечно. Но спешить не стану. Если ситуация совсем аховая будет — тогда да, вмешаюсь. Но не раньше. Ты, эта, только не болтай особо, у меня с вашей Службой свои счеты, в общем, я тебе по секрету сказал. — А ты меня за кого принимаешь? — усмехнулся Илья. — Ну, а когда все утрясется, я сам на Землю наведаюсь, — продолжал Стрельцов. — Во-первых, расставить все точки над “i”, надо ж объяснить вашим недотепам, с чем они тут игры играют и шутки шутят. Во-вторых, старых друзей навестить хочу. А когда обратно полечу, прихвачу тебя вместе с этой девочкой. — С какой? — не понял Илья. — С Ольгой Пацанчик. Илья сам не знал, смеяться ему или плакать. Будет у него на Венере карманный тайфунчик… И почувствовал, как до ушей расползаются губы в дурацкой улыбке. — А кстати, она опять тут твои действия просекла, — похвастался Илья. — Буквально час назад сказала, что никуда я не полечу. Причем я точно знаю, что про закрытый космодром она не знала. Меня порой умиляет точность ее предсказаний. Настоящий дельфиец. — Н-да? — с сомнением спросил Стрельцов. — Какие-то сказки ты мне рассказываешь, не бывает таких дельфийцев… Ну ладно, это не суть важно. Девочке я сделал эмигрантскую визу. Она не доучилась, я знаю, доучится в Ольжичах. Есть у меня такое подозрение, что на Земле ей делать нечего. Ты уж предупреди ее, а то сильно удивится, узнав, что потеряла земное гражданство. Если что, пока есть время все переиграть. — Нам с ней в одном Поле находиться нельзя. Мы Поле кривим. — Все кривят. Оно, знаешь ли, кривое от природы, — насмешливо сказал Стрельцов. — Давай, ты ограничишься сказками про дельфийца, который с нулевыми вероятностями работает, а? Не надо мне только про Поле рассказывать, я в нем с десяти лет кукую. — Спасибо, — сказал Илья. — За что? — За то, что сказал насчет Поля. И за то, что Олю на Венеру забираешь. Стрельцов затих. Потом недовольно сказал: — Илья, забрать ее на Венеру должен был ты, а не я. И я удивляюсь, почему тебе отец не объяснил столь очевидных вещей. — Мой отец ее терпеть не может. Но я учел твое мнение. — Вот и молодец. Ну вот, подумал Илья, освободив телефонную линию, проблема решилась сама собой. Он совершенно не задумывался, как без Оли станет работать Робка. В конце концов, Стрельцов знает, что делает. И это просто прекрасно, что нашелся кто-то, кто принял за Илью самое важное решение. Быстро покидал в сумку барахла на два дня, в дверях столкнулся с отцом. — Ты куда? — спросил отец. — В “Ступино”. Отец недоверчиво оглядел его скромный багаж: — У тебя рейс вроде как ночной? И почему без вещей? — Потом объясню, — сказал Илья и прыгнул в лифт. Оле было плохо. Когда схлынула первая волна возбуждения, она поняла, что натворила. Она не могла выполнить ни одно из своих обещаний. Ну как, спрашивается, она будет с Филькой разбираться?! Что она может Фильке предъявить, кроме слов Цыганкова? А Цыганков мог и наврать. Про катастрофу и говорить нечего. Ей стало так стыдно, что захотелось провалиться сквозь землю. Или умереть на месте. Походила по квартире. Хорошо, что родители с братиками уехали отдыхать, а то бы пришлось объяснять, с чего Оля разнервничалась. Села на подоконник в кухне. И оттуда увидела Илью, спешным шагом выходившего из подъезда. Наверное, торопился в стратопорт — рейс на Венеру завтра, но ему ж еще до космодрома добраться надо. В первую секунду она чуть не крикнула в распахнутое окно: “Подожди!” Ей внезапно показалось, что еще есть шанс все исправить. Но пока она думала, он успел дойти до посадочной площадки, тут же подали маршрутку, и он исчез. Навсегда. Оля закрыла глаза, не сдерживая катившиеся слезы. Вот и все. Больше никогда она его не увидит. И только тут ее накрыло понимание. Минувший день встал перед глазами в ужасающей яркости. Оля застонала, зажмурившись и стиснув зубы до хруста. Идиотка!!! Она так привыкла бояться разоблачения, так боялась слов “телефонная дружба в любовь не переходит”, что попросту не увидела очевидного! Эта песня. Она примеряла ее на себя, а того не поняла, что Илья не смог сказать сам, потому и выбрал такой способ — и намеком, и двояко истолковать невозможно. Это не от ее имени было, а от его. Он же не мог знать, что у нее крыша на боку. Двояко б не истолковал никто — кроме нее. Господи, что же она наделала, дура, козлища позорная… Все правильно, он же уезжал на Венеру, вот и попрощался. Там же так все ясно — “я знаю, расстаемся мы напрасно…” Ничего себе она прощание ему устроила. Оля заметалась по кухне. Что же делать, что же делать… Ладно, сказала она самой себе, если сейчас не получится его вернуть, можно поехать на Венеру. Она хорошо себя знала, хватит упрямства разыскать. И все объяснить. Он должен понять, должен, она просто тормознула, она всегда так волнуется, когда его видит, что совершенно ничего не соображает. “Фиг с ней, с этой Землей, да и с Академией тоже, если все будет нормально, останусь на Венере”, — думала Оля. Но пока в резерве оставались и другие способы. Илья очень хороший телепат, он просто обязан ее услышать. Она закрыла глаза, сосредоточилась, вызывая его образ, вложила все силы в этот обращенный к нему призыв… …Оля сразу поняла, что это оно. Именно то, что ей в больнице рассказывал Цыганков. Ей стало жутко, она долго сидела неподвижно, широко распахнув глаза. Голова кружилась, а сердце выскакивало из ушей. Цыганков тогда еще сказал, что кричать нельзя, надо перетерпеть, лучше вообще не двигаться, терпеть, пока в глазах не потемнеет. Потом будет привычка, этот прорыв будет происходить за доли секунды, но первые попытки — они всегда такие. Значит, она может. Поезд простоял в туннеле почти сорок пять минут. Авария. Илья нервничал, до ближайшего рейса оставалось в запасе не так много времени. И тут его волной накрыло болью. Чужой. Ему не по себе стало: даже сильный телепат неуверенно работает в метро. Слишком много железа. Кто-то проломил все энергетические и резонансные кольца. Нехило. И уже в следующий миг Илья понял: боль — женская. Закрыл глаза, сосредоточился, постарался создать ощущение комфорта — не для себя. “Я не брошу тебя одну”, — мог бы сказать он, вот только телепатия слов не знает, ей подавай образы. В стратопорт он опоздал. Стратолет стартовал буквально на его глазах. В небо с тяжким хлопком взметнулся клуб белого плотного дыма, и через несколько секунд высоко над головой искрой сверкнула капсула стратолета. Илья выругался и пошел к кассам, брать билет на следующий рейс. Чтоб не так хотелось спать, Илья наглотался фрискала. Вообще-то он не для этих целей, но от сонливости помогает лучше, чем кофе. Цыганков, увидев его в дверях своей палаты, потерял дар речи. Илья уселся на стул и деловито спросил: — Что ты ей рассказал? Цыганков наконец продышался: — Много. Но не все. Я надеялся, что ты сам придешь. — Я пришел. И что? Цыганков закрыл глаза, глубоко вдохнул: — Илюха, я тебе тогда наврал. Илья даже не сразу понял, о чем речь. А когда понял, то едва сдержался, чтобы не свернуть Цыганкову шею. — Илюха, только дослушай. Ничего у Оли не было — ни с Яшкой, ни со мной, ни с Робкой. Точно знаю. Яшка сам мне жаловался, как она его кинула. Я к ней руки тянул, хочешь, по морде мне дай. Но вообще-то она сама справилась. Она мне башку железным прутом проломила. Илья не смог сдержаться, расхохотался. Смеялся долго, до слез, чувствуя, как с каждым судорожным толчком диафрагмы выходит из него горечь безнадежности. Господи, это же действительно не девушка, а стихийное бедствие! — Не веришь?! — изумился Цыганков. — Ты вот волосы мне на лбу подними — там шрам! Восемь швов наложили. Хорошо, под волосами не видно было. И рожу она мне расцарапала. А с Робкой у нее тоже ничего не было, вот сам у него спроси. Я и ей тогда про тебя наплел. В тот же день. Только она мне ни фига не поверила. — У нее телепатия какая-то избирательная, когда слышит, когда нет, — пробормотал Илья. Злости на Цыганкова он уже не испытывал ни в малейшей степени. — Так я не понял — ты ей за свою голову отомстил, что ли? — Хуже, Илюха. Просто Оля нужна Фильке. Потому я вас и поссорил. Иначе он бы тебя убил. Он договор такой с Полем заключил. — Разберусь. Ты мне сначала про суд расскажи. — Суд? Да не будет его. Это уж я Олю напугал слегка, подумал, если она не будет биться в истерике, ты ж ей не поверишь, что это важно. Цыганков своего добился, этого Илья отрицать не мог. А потому внимательно его выслушал. То, что Цыганков рассказал, Илью нисколько не удивило. Удивление было раньше — когда он ездил по Евросоюзу и в каждом городе натыкался на огромные рекламные щиты, транспаранты, световые и лазерные установки. И везде было одно и то же: упитанные американские дети убегали от злобных русских корректировщиков. А ближе к первому августа начали появляться и другие плакаты: с изображением закованного в металл викинга в рогатом шлеме и змеей вокруг бедра. Вот это Илью уже сильно ударило. “Вещий Олег, проваливай в свою Россию”. “Укушенный змеей сумасшедший Олег”. “Службу покусали змеи, и теперь им повсюду Вещий Олег мерещится!” Теперь Илья понимал, как была организована эта кампания по “разоблачению” Службы и кому это было надо. И даже не верилось, что за всем этим стоит мелочное желание одного-единственного антикорректора утереть нос одному-единственному пост-корректировщику. Впрочем, с антикорректорами всегда так. Как бы ни были велики способности, цели их всегда смехотворны. Просто Фильке расхотелось оставаться человеком, только и всего. Наверное, “Игорь” растолковал ему, какие возможности открываются перед обладателем четвертой ступени антирежима. Через год президентские выборы. Филька молод, да, но! У него четверка антирежима. Он выиграет выборы. А пока начинает гнуть свою линию. Расчет прост. Катастрофы действительно не будет. Филька же прекрасно понимает, что никто не допустит гибели Земли. А потому можно совершенно спокойно утверждать, что конец света попросту выдуман русской Службой для повышения своего рейтинга. Ход беспроигрышный, потому что Служба не может отказаться от выполнения своего долга ради того, чтоб не позволить Фильке тешить свои амбиции. В западные СМИ вброшены огромные средства — Партией, в которой Филькин отец занимает одно из первых трех мест. Рекламные слоганы звучны и рассчитаны на убогий менталитет американцев. Служба — тормоз на пути прогресса, Служба пугает людей языческими богами, Служба темнит и греет руки на панике. Служба распускает слухи о грядущем глобальном землетрясении, чтоб захватить власть на планете. Но умные люди в Партии разоблачают Службу: никакого землетрясения не будет! И Вещего Олега Служба выдумала для того, чтобы он якобы предотвратил землетрясение, — им же надо объяснить отсутствие жертв. Долой мистификации и суеверия, даешь свободный разум! А все для чего? Для того, чтоб Служба потеряла влияние и не посмела Фильке напомнить, что с его ступенью он обречен в лучшем случае на постоянное присутствие блокатора. В лучшем. В худшем — на ошейник. Блокатора он убьет в инициации, а ошейник… Вот когда к нему приступят, он поднимет хай. И тут-то “свободное человечество” встанет на его защиту, потому что Служба уже, считай, опростоволосилась. Вот так антикорректоры и восходят на трон. Впрочем, тщеславные планы Фильки, равно как и методы, которыми Службе придется восстанавливать свой авторитет, Илью не слишком волновали. Куда сильней интересовали последствия Филькиной агитации. И вот тут он схватился за голову. Эвакуация населения из опасной зоны не проводилась нигде. Ни в Японии, ни в Союзе, ни в Корее. Оскомышин, к счастью, распорядился хоть заморозить АЭС на территории от Находки до среднего течения Амура. Остальные работают. Не остановлено ни одно предприятие. Но хуже всего — на японском берегу в этой же зоне находится американская якобы не военная база. По некоторым данным, на ее территории размещены ракеты с ядерными боеголовками. Если базу эвакуировать, то факт размещения ракет всплывет, а это — нарушение договора по Внешней Безопасности между Союзом и Америкой. Скандал американцам не нужен, поэтому они приказали: верить Партии, которая не верит в предсказания Службы. Американцы в действительности хитрые, они при любом раскладе в выигрыше. Если права Партия, то никакого землетрясения не будет вообще, а значит, никакой угрозы. Если права Служба, то она найдет способ предотвратить катастрофу, а значит, волноваться не стоит тем более. В общем, пока Служба и их собственные корректировщики сходят с ума в ожидании катастрофы, американские и русские бонзы торопятся сделать свой “политик”. Суки, руки греют на мировом костре. — Вот база-то и рванет первым делом, — обреченно сказал Илья. — А знаешь, что мне давно покоя не дает? С самого начала не давало? Уж больно ставки велики. А игроки — мелочь. Ну кто в главных ролях? Не Оскомышин, не Стрельцов. Эти в стороне держатся. А на переднем плане — ты, Оля, Филька. Ну, еще я, может быть. Даже не Робка. Почему Поле прицепилось именно к нам? Почему оно сделало ставку на Фильку? Четверка антирежима, конечно, это сильно, но не настолько, чтоб весь земной шар взбаламутить. Тут что-то иное, — убежденно сказал Цыганков. Илья не возражал. Ставки действительно высоки. Если б не так, Стрельцов не стал бы напрягаться. А если даже Стрельцов насторожился… — Илюх, а ведь это — конец света, — тихо сказал Цыганков. — А? — Звиздец планете, говорю. И не только Земле. Звиздец людишкам в принципе. Поле просто набрало достаточно сил, чтоб от нас отделаться. Мы ему уже не нужны, но пока мы есть, оно не может уйти. Этот Игорь делает все, чтоб человечество исчезло. Потому что, прикинь сам: если землетрясение будет, то ракеты рванут. В зоне разлома. А за ракетами рванут наши АЭС. Это уже не континент пополам, это планета. Земли не будет, Луну сметет. А той энергии, которая высвободится, вполне достаточно, чтоб Поле зажило своей жизнью. Это тот же принцип, что с Мертвым шквалом. Когда плотность мертвых потоков превышает критическую величину… А тут будут — Может быть. Только это ничего не объясняет. — Думаешь? А если ты — единственный человек, который может этому помешать? Вот черт знает… — Цыганков хихикнул: — Действительно — черт-то знает. Вдруг у тебя не просто дар, а дар с фенечкой? Раньше она не проявлялась, потому что нужна только на случай конца света. Олю Игорь использует как приманку, Филька ему нужен, чтоб сподручней тебя давить было… — Игорь охотится не за мной, а за Вещим Олегом. — Илюх, а тебе не приходило в голову, что ты и есть Вещий Олег? Не Робка с Олей, а ты? Илья некоторое время сидел молча, обалдело хлопая глазами. Вот это был бы номер… “Если б я имел коня, это был бы номер”, вспомнилось некстати. “Примешь ты смерть от любимого коня”, всплыло вовсе уж ни к чему. — Поеду я дальше. Ты, вот что… Может Оля появиться, мы с ней в стратопорту разминулись. Если объявится, задержи ее здесь. Вот что хочешь, то и говори ей, только задержи. А сам попроси медсестру позвонить мне, я номер оставлю. “Следующим номером нашей программы…” Илья выругался. Что за подлые ассоциации с номерами и лошадьми?! Поехал в пустующую по летнему времени Академию. Лоханыч был на месте. — Лех, у меня такой вопрос: тебе мой отец говорил, что он новый прогноз составил? Насчет вероятности рождения нового Поля? Лоханыч смотрел на него преданными еврейскими глазами: — Илья, я с уважением отношусь к твоему отцу, но скептически — к его прогнозам. Иногда его заносит. Я ничего не знаю о том, что он составлял такой прогноз, но у меня у самого была такая мысль. — И что скажешь? — Ну, если применять Бритву Оккама, то все сходится. А если учесть все известные нам факты, которые вроде бы на первый взгляд не имеют прямого отношения, — то не совсем. В общем, если тебе интересно мое мнение, то оно таково: человечеству грозит катастрофа, способная поставить планету на край гибели. В связи с чем Поле породило “рута”, способного предотвратить этот катаклизм. — Мне только что похожую версию Цыганков выдал. Но с другим акцентом: Поле как раз заинтересовано в нашей гибели. — Ничего не могу сказать. Последнее время наблюдаются такие искажения, что нужно готовиться к любому исходу. Я уже привык к мысли, что правда в любом случае застанет нас врасплох. Как Цыганков? — Да вроде бодрый. — Думаю навестить его, когда эта катавасия кончится. В роли психотерапевта. Парню надо будет привыкать жить по-новому. Илья собирался уходить, когда Лоханыч спросил: — Ты, кстати, как: возвращаешься в Службу или проездом? — На ближайшие дни я в распоряжении Службы. Я ж корректировщик. Потом — на Венеру, — честно ответил Илья и поехал в офис. В офисе была только секретарша. Илья позвонил Иосычу: — Петь, мне тут один человек намекнул, что у тебя есть прогноз на четвертое августа. — Скилдинский-то? — А, так его сам Скилдин и делал? — Кто ж еще… Запоминай пароль. И вот еще: ты меня в офисе дождись. Да, вот этот прогноз был великолепен. Илья повидал немало разработок на будущее, потому знал им подлинную цену. Написан он было лаконично и сухо, и не оставлял ни единого вопроса. Причины катастрофы — если можно так выразиться, бытовые. Неумеренное расходование природных ресурсов, возникновение глубинных пустот после добычи нефти, неправильное природопользование… Результат — нарушенный информационный баланс и угроза смещения с орбиты за счет перемещения планетарного центра тяжести. Все просто, черт возьми! Поле стремится восстановить баланс, а для того ломает пополам крупнейший материк и разводит его части в стороны для поддержания равновесия! Скилдин предположил, что разлом Евразии пройдет по кривой линии от Находки до Питера. Карту он тоже составил. Глубина трещин — до двадцати пяти километров. Ширина разлома — до пятисот километров в эпицентре. Эпицентром являлась точка на южном берегу Байкала. В качестве закуски — цикл землетрясений в зонах, ранее считавшихся сейсмоустойчивыми. Именно те зоны, в которых плотность населения наивысшая. Изменения климата, затопление Европы и Северной Америки водой, парниковый эффект, землетрясения в тех частях других материков, которые слишком близко соседствуют с Евразией, — куски материка надо куда-то сдвигать, вот соседей и “поморщат”… Все тридцать три удовольствия. Ориентировочно два миллиарда человеческих жертв. Это при условии, что в зоне разлома не произойдет ядерного взрыва. В противном случае планета разделится на два симпатичных кусочка, Луна вряд ли выдержит катастрофу, Марс и Венера сойдут с орбит и в лучшем случае отделаются гибелью информационных полей. Далее Скилдин скрупулезно доказывал необходимость демонтажа всех АЭС в зоне разлома и прилегающих к ней районах — по списку. Это в качестве первого шага. Вторым должна стать заблаговременная эвакуация всех предприятий химической, и особенно — нефтехимической промышленности, закрытие всех нефтяных и газовых скважин, эвакуация населения… И ничего из предложенного не было осуществлено. Потому что вмешался антикорректор с мелочными целями. Илья задумался: а ведь должно же быть какое-то обоснование тому, что Поле помогало Фильке. Полез в информационную часть. Прочитал несколько страниц, подумал — бальзам на душу! Прежде всего Скилдин отвергал базовое предположение информатики о возможности независимого от людей существования Поля. Поле — не Господь Бог, создавший мир и вольный его уничтожить, а государство. Информационное. Не более того. Созданное людьми и людьми управляемое. Поскольку это государство было системой самоорганизующейся — впрочем, как и любое другое, — оно имело некоторые механизмы саморегуляции. С другой стороны, поскольку оно все же подчинялось людям, всегда имелась “административная” возможность вмешательства. В любой ситуации. Поле всегда имело в запасе два варианта решения любой проблемы: свой и “рутовый”. Свой запускался тогда, когда проходили критические сроки ожидания, и “рут” не вмешивался. В данном случае “своим” был разлом материка, неизбежный в том случае, если до критического срока не вмешается реал-тайм корректировщик, способный к перемещению участков земной коры. Скилдин заложился на седьмую ступень в минимуме. И доказал, что, поскольку Поле учитывает вероятность именно такого вмешательства, воздействие высшей ступени никоим образом не повредит его стабильности. А если до критического срока таковой “рут” не появится, Поле запустит механизм саморегуляции. Илья еще раз перечитал информационный раздел. И появилось у него одно подозрение… С паролем Иосыча зашел в базу, снял досье свое и Олино. Запустил на сопоставление. Умилился, увидев полное совмещение по схеме максимум-плюс. А затем заложил все это вместе со скилдинским прогнозом. И когда получил результат, несколько секунд сидел с открытым ртом. Никакого нового Поля быть не должно! Именно такой союз позволял стабилизировать Поле Земли перед вмешательством главного “рута”! Значит, подлинная роль Оли заключалась не в том, чтобы быть Робкиными “глазами”. Она служила мостиком между “рутом” и его напарником-“постовщиком”, компенсируя Робке отсутствие телепатии, а Илье — низкую ступень. Илья с Олей должны были стабилизировать Поле перед тем, как Робка начнет работать! Елки, что ж его отец наделал… Приехал Иосыч с Котляковым и Черненко, через плечо посмотрел на монитор: — Ну вот, — сказал он, — вот для чего Оля у нас под ногами путалась. Вот и все. — Послать, что ль, этот прогноз Стайнбергу? — спросил Илья. — А толку? Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу. — Откуда ты вообще Скилдина знаешь? — спросил Илья. — Ты не поверишь — я предатель Родины, — усмехнулся Иосыч. — Значит, дело было так. Пока Службой руководил Пильчиков, дурацкого указа о принудительной постановке ограничительного ошейника сильным “рутам” не было. Потом Пильчиков умер, на его место пришел Потапов. Тоже, как и Стайнберг, из Академии Наук. Вот он-то этот указ и издал. Со Скилдиным он поссорился сразу, потому что Скилдин, у которого из образования была только наша Академия, никаких вам университетов, захотел кандидатскую степень. В качестве диссертации предложил вот этот самый прогноз. Потапов его послал. Тут Олег на этой чертовой шахте выдает себя с головой, и Потапов распоряжается в принудительном порядке поставить ему ошейник. А Скилдин гордый был, между прочим, ему ошейника не хотелось. И кое-чем Потапову пригрозил. Потапов и отдал еще одно сверхсекретное распоряжение. Я тогда в Особом отделе работал, жребий на меня пал. Что я тогда думал — словами не передать. В общем, я, приехав на базу, отказался от всякой маскировки, вышел и сказал Скилдину, в чем цель моего визита. Скилдин меня выслушал, а потом мы совершили обмен дарами: он мне все материалы касательно этой катастрофы, а я ему — пистолет. Разошлись довольные друг другом и состоявшейся сделкой. Я перевелся из Особого отдела в Главное управление блокатором, а Скилдин… Ну, все уже знают, да? Котляков хмыкнул, Черненко вопросительно дернул бровью. Секретарша смотрела на них дикими глазами: — Петр Иосифович, простите, вы хотите сказать, что именно вы… — Ну да, — легко согласился веселый Иосыч. — Можно сказать, Илья давился от смеха. Секретарша ничего не понимала. — А потом я продал вот этого парня, — Иосыч положил Илье руку на плечо, — венерианскому губернатору. А чтоб никто ничего не заподозрил, я еще и подставил его с Цыганковым. Решил, что момент удачный, взял в долю Бондарчука и подделал показания приборов. Илюху уволили, Венера получила его с потрохами, но без наших хвостов. Молодец я, правда? — Иосыч ликовал. — Ну и шутки у вас, Петр Иосифович, — строго сказала секретарша. Илья хохотал. Ребята, до которых дошел юмор ситуации, отворачивались. — Так где Оля-то? — спросил Иосыч. — А то без нее тут Поле от рук отобьется. — Вот-вот прилететь должна, — спохватился Илья. Кинул запрос в стратопорт Улан-Удэ, получил ответ, что пассажир Пацанчик не регистрировался. Ясно. Позвонил Оле. Никто не подошел к телефону. Позвонил отцу: — Пап, не в курсе, где Оля? — А где ты сам? — сурово спросил отец. — В Селенграде. Мы тут скопом пересчитали твой прогноз — он в корне неверен. — Ты на Венеру лететь должен! Тебя там ждут! Ты что делаешь?! Ты ж под суд пойдешь из-за задержки! Совсем с ума сошел из-за этой… Отец никак не мог подобрать нужное слово, Илья воспользовался моментом: — Так ты мне скажешь, где “эта”? Отец кипел. Тяжело дышал, зло выплюнул: — Не знаю! Ушла из дома два часа назад! И положил трубку. Илья посмотрел на часы, мысленно прикинул: — Будет здесь через три — шесть часов. А я, пожалуй, пока съезжу к Фильке и придавлю его, чтоб он нам четвертого августа дополнительный холокост не устроил с детонации. — А я думал — морду бить, — разочарованно протянул Черненко. С Ильей по настоянию Иосыча поехал Котляков — на всякий случай. Иосыч был осторожен, помнил про четвертую ступень. Чем больше блокаторов, тем лучше. Уже на подходе ко второму корпусу Илью охватило злое возбуждение, так что на третий этаж он поднялся, будучи порядком на взводе. Коридор был захламлен стройматериалами: Филька евроремонт затеял. Тесно ему стало в двух комнатушках деканата, так он еще подсобку и кусок коридора оттяпал. Большому человеку — большой кабинет. Илья рывком распахнул дверь. Краем глаза отметил секретаршу с ликом Барби и взглядом Кая-убийцы[9] в левом углу, Фильку, с начальственным видом развалившегося напротив, человек восемь роботехников. И понял, отчего Черненко сказал про битье морды. Фильке это явно не помешает. Хорошая профилактика. — Кто пропустил посторонних? В тоне Фильки проявились новые нотки. Ледяную властность он разбавил капризностью. Понятно, это уже антирежим дает о себе знать. — Да-да, мне тоже это интересно, — сказал Илья, нагло отодвигая плечом толстого роботехника. — Или ребятки с роботехники на военку перевелись и на этом основании здесь как дома? — Я имел в виду тебя. — А я думал — себя. — Я принимаю посторонних по предварительной записи. — Филька кивнул роботехникам: — Выведите его. Котляков шагнул к Илье чуть раньше, чем роботехники сплошной массой двинулись на них. Драка? Вот и отлично, давно хотелось зло сорвать… Он сам не мог понять, что на него нашло. Было какое-то веселое бешенство, он не чувствовал боли в разбитых костяшках пальцев, не чувствовал стыда и жалости, не понимал даже, что бьет людей, а не груши в спорткомплексе. Организм действовал вообще сам по себе. Трое корячились на полу, остальные приближаться не рисковали. Филька с трясущейся челюстью поднимался из-за стола, в руке был пистолет. Черт, удивился Илья, а я ж хотел просто поговорить… Ногой выбил оружие, левой рукой влепил по челюсти. Филька ссыпался в угол. Ну, сейчас начнется, подумал Илья, как обычно, испытывая облегчение от мысли, что наступает время Неизбежности. Конец всем мукам и терзаниям, некогда думать справится или нет. Остается только работа. Филька сел. Нижняя губа кровила, глаза остекленели. Илья шагнул назад, прижимаясь лопатками к стене, уходя в себя, гася в сознании эффекты физического мира… Физический мир с оглушительным воплем налетел на него, давя тушей толстого роботехника. — А-а! — орал он. — А-аа-а! А-ааааа!!! Роботехник метелил его как грушу, Илья вяло закрывался, Котляков повис сзади на плечах жирного идиота, только тому Котляков был как фокстерьер медведю. — А-аааааа! И упал, задергавшись в судорогах. Котляков, шарахнувший кретина “постовым” разрядом, попятился, с ужасом глядя на дело рук своих: — Извини, — зачем-то сказал он Илье. — Я машинально… — Фрискал у меня в сумке. Он опаздывал. Филька уже прорвался в Поле. Вот ведь козел, был бы нормальный человек, не смог бы сразу на весь потенциал, а мерзавцам везет, у них с первого раза получается. Счастье еще, что Филька растерялся, не успел сориентироваться. Илья схватил его поток. Это было все равно, что схватить оголенный кабель высоковольтной линии. Или электрического удава. Поток бешено извивался, вырываясь, рвал из Ильи куски мяса, сжигал до костей. Илья не сдавался. Суставы жалобно ныли, когда он пытался согнуть этот поток в петлю. В какой-то момент “голова” удава вырвалась, хлестнула по окрестному пространству, и уже в следующий миг Илья понял, что пропал. Удав обвился вокруг него, сжимая кольца чудовищного тела. От жара и боли глаза лезли на лоб, хлынула кровь горлом. Вот так антикорректоры и утаскивают в Поле блокаторов. На Венере погиб его коллега, не совладавший с существенно более слабым противником. Непослушными пальцами Илья поймал тонкий хвост, потянул наверх… Удав таранил его головой в лоб, как в стену. Непонятно, как удалось высвободить одну руку. Перехватив хвостик удава, Илья резко дернул его вверх и просунул между своим лбом и пастью удава как раз в тот момент, когда тот нанес очередной удар. Ему показалось, что он упал с потолка. Вот был там приклеен, потом оторвался и, как был в горизонтальном положении, так и рухнул на пол. Острой болью взвизгнули одновременно затылок, лопатки, локти, ягодицы и пятки. Внутренности сжались в рвотном позыве. Перед глазами все было красным. Уши закладывало от пронзительного и очень неприятного звука. Оглянувшись, Илья понял, что визжит секретарша. Забралась с ногами на стол и визжит. Переведет дыхание, и опять — на той же ноте. Филька лежал неподалеку. Лежал — не то слово. Он выгнулся в мостике столбнячной судороги, лицо застыло в сардоническом оскале, на губах розовая пена. Когда Илья уставился на него, Филька вдруг жалобно вскрикнул и опал. По лицу потекла зеленая бледность. — Заткнись, дура, — сказал Илья секретарше. — Скорую вызывай. Скорую уже успел вызвать Котляков — загодя, увидев, как упал Филька. Роботехники сбились плотной кучей под дверью. — Козлы, — сказал Илья. — У него ж инициация, сдохнуть мог. А вы полезли. В дверь требовательно постучали. Врач, но не со Скорой. Лоханыч. Наклонился над Филькой, посмотрел, даже не прикасаясь, поставил диагноз: — Инфаркт. Ничего, антикорректоры живучие. Илюха, ты живой? — Местами. Я в глубоком минусе. — Понятно — против четверки-то. Давай-ка, я тебе помогу. Вдвоем с Котляковым они поставили Илью на ноги, повлекли к лифту — по лестнице Илья бы скатился кульком. Мимо пробежала бригада в зеленой униформе с носилками. Следующие сутки минули в сплошном тумане. Лоханыч выхаживал Илью сам, по своей методике. Вода, фрискал, контрастный душ, отвары трав, витамины внутривенно, массаж, опять витамины… А потом Илья уснул. Проснулся глубокой ночью. В ушах звучал один-единственный вопрос: так на кой черт Поле заключало договор с Филькой, если оно заинтересовано в сохранении своей стабильности? И Поле ли это было? |
||
|