Попов Виктор НиколаевичНаука преданности

Виктор Попов

НАУКА ПРЕДАННОСТИ

Красный спиртовый столбик на градуснике за окном ползет и ползет вниз, а переведешь с него взгляд, и перед тобой - кипень цветущей смородины.

Метеорологи предупредили: ночью заморозок. И люди толпятся на крыльце совхозной конторы, с тревогой оглядывают смородиновые плантации: вдруг да на самом деле мороз побьет цвет.

А в угловом кабинете высокий, плотный человек наклоняется к микрофону и очень внятно говорит:

- Повторяю: начинайте дымить. Как слышите? Прием.

- Спасете? - пожалуй, я не спрашивал, а утверждал.

- Смотря какой мороз... - голос тихий и усталый.

И тут же снова резко и властно: - Ехать надо!

- Не доверяете?

- Доверяю. Как себе доверяю, без этого работа - не работа. Но ведь душа-ю болит.

Вечереет в горах. Деревья, облепившие склоны, теряют очертания, заслоняются темнотой. Сергей, директорский шофер, его вечный и верный спутник, включает фары.

Едем, молчим. Я думаю: "Сколько же ты одолел километров по этим склонам, сколько ненастий перенес, сколько надеялся и сколько разуверился? Ты, директор плодосовхоза "Мичуринец" Иван Алексеевич Яркий, человек, который, по собственным словам, и свет-то божий увидел случайно? Какова она, мера твоего труда, твоего нервного напряжения и твоей отдачи?"

ЧЕЛОВЕК,

РОДИВШИЙСЯ СЛУЧАЙНО

Августовской сырой ночью с гор в долину спускался всадник. Он думал о том, что сейчас вот, едва подъедет к дому, перелетит через плетень Шалый и с тихим визгом будет прыгать рядом со стременем, норовя огладиться о хозяйскую ногу. Но Шалый не встретил, и когда хозяин поднялся на крыльцо и условным стуком дал знать о себе, он уже забыл о собаке. Он вообще обо всем забыл, потому что дверь ему открыла жена, которую он не видел больше двух месяцев. Прижимаясь к нему тугим, распирающим платье животом, она спросила:

- Никто тебя не заметил, Лешенька?

- Темень - глаз коли.

- Ну слава богу. А то третьего дня беляки Шалого кончили. И голосу-то теперь подать некому.

Ему бы насторожиться, потому что два раза уже собака его выручала. Был у него хитрый лаз в огороде, которым он оба раза исчезал, едва собака начинала заходиться в лае. Но он не насторожился, потому что четверо ребятишек уже терлись об него и ему с ними было так спокойно, так хорошо, и он забыл, что за его голову обещана награда, а сосед их, Левка Захаров человек жадный и злой.

На очень короткое время забыл бывший балтийский моряк, член партии большевиков, член совдепа села Алтайского Алексей Яркий о том, что идет гражданская война и что "либо мы их, либо - они нас". Из пятнадцати лет своей семейной жизни он провел с семьей чуть больше шести. В девятьсот третьем ушел на действительную, хватил японской войны от первого дня до последнего, а в четырнадцатом - там уж и говорить нечего. Начал службу безграмотным парнем, а на флоте образовался. Там же стал убежденным партийцем. Как только вернулись домой бывшие фронтовики-большевики: он, Михаил Юрков, Александр Тарасов, Калина Губин, Николай Громоздин, Павел Тутукин - создали большевистскую ячейку, начали агитацию за Советы. Всего несколько месяцев продержалась в селе новая власть. Явились белые, пришлось скрываться, уходить в подполье.

Домой наведывались ночными наездами. Вот так, как сегодня.

- Может, помоешься, баня натоплена?

- Помоюсь, Анна, ой помоюсь... - нащупал в темноте над ребячьими головами женино лицо, нежно зажал щеки ладонями. - Неласканые мои. От живого отца перебиваетесь сиротами... Когда сына-то ждать?

- В сентябре мамка рожать будет. Бабка Лена сказала: в сентябре. Одиннадцатилетняя Дунька, получив подзатыльник, ойкнула, но тут же сказала рассудительно:

- Чего дерешься-то? Сама слыхала, как говорила.

Что я, вру, что ли...

А когда вернулся хозяин из бани и пил холодный, прямо из погреба квас, Анна, досадуя на то, что приходится начинать разговор, который совсем не ко времени, стояла перед мужем в растерянности. И только когда он настороженно спросил: "Что-то ты, Анна, тянешь?" - решилась, - Я вот думаю, Лешенька, не ко времени это. Не дело мне нынче рожать. Переживем маленько, тогда и можно.

- Да что ты, Нюрка, месяц всего осталось носить.

- Вон Калинихе столько же оставалось. Бабка Лена вытравила.

- И думать не моги. Белых прогоним, знаешь, как жить станем!

- Ой, Леша, Леша. Ты-то побыл дома да ушел.

А мне-то с ними, с пятерыми, куда? И еще - с младенцем. Мы и сейчас по чужим хатам хоронимся, спасибо, люди добрые пускают. Беляки на тебя злобствуют, а нам откликается. Грозились недавно, что корову со двора сведут. Господи, никак на крыльцо кто подымается! .

Когда в дверь начали ломиться, Алексей метнулся к одному окну, к другому. Его, одетого в белое исподнее, видимо, заметили.

Анна тянула мужа к погребу.

- Уходи, через подполье уходи.

- Если мне уходить, вас всех здесь под одно решат.

Не судьба, значит, мне, Анна.

Подошел к рвущейся с петель двери, отодвинул засов.

Капитан Рождественский, руководивший арестом, был человеком веселым. Уводя Алексея Яркина, даже пошутил:

- А ты молодец, право слово, молодец. Блюдешь армейский обычай. Перед смертью чистое надел. Через чистое и душе вылетать свободней.

Анна упала на колени, потянулась руками к капитановым коленям.

- Господи, за что ты так к нам...

- Господа вспомнила, тварь!

С медными бляхами нагайка свистнула раз, еще раз.

Потом вдруг вырвалась из рук капитана и отлетела в сторону. Капитан не стал ее искать, опять же пошутил:

- Плетку на память оставляю. Детей учи, чтобы против власти не бунтовали.

Уже с улицы донесся до Анны голос мужа:

- То, что думала, не делай!

И ушел балтийский моряк под вражеским конвоем.

До утра отчаянно молилась Анна, прося у бога заступы и справедливости. А Яркий на пустыре села Алтайского копал себе могилу.

Год спустя, когда в село войдут красные, тело борцабольшевика с воинскими почестями похоронят на кладбище родного села Нижняя Каменка. И будет воздвигнута на месте захоронения массивная, под цвет морского бушлата, черная пирамида, на фоне серебряного якоря напишут:

"Здесь похоронен расстрелянный белогвардейцами моряк Балтийского флота, партизан Яркий А. А. 18. 3.

1883-27. 8. 1918 гг. Вечная слава погибшему за революцию".

А на месте расстрела поколение свободных, благодарных людей поставит революционному бойцу памятник.

И пионеры по торжественным дням будут нести около этого памятника торжественный караул. Все, все это будет.

Пока же... Пока не справивший еще тридцатишестилстия матрос расстрелян, а жена мечется в неутешном горе, молит смерти ребенку, который еще не родился.

Ребенок появится на свет живым и здоровым. Сын.

Она ке хочет его кормить. Она видеть его не желает.

Бабка Лена, которая может помочь в родах, но знает также и секреты смерти, первая, с кем делится Анна своей ненавистью.

- Не надо мне его. Все из-за него, все. Если бы не он...

- Дите-то в чем виновато?

- Да если бы я тяжелой не была... Ушла бы с Алешей. А с брюхом-то я куда?.. Глаза бы на него не смотрели...

- Что ты, Анна, бога побойся. Он ведь все слышит!

- Бо-ога?

Когда Анна топором начала крошить иконы, бабка Лена рванулась было отнять, но встретившись с бешеным взглядом Анны, присела на скамейку и в голос запричитала. Как ни уговаривала бабка Анну, та не брала новорожденного на руки. Да не только на руки, вообще к себе не подпускала. Выходила ребенка бабка.

Шло время.

Как-то прискакал к Анне из Куягана, что в семидеся!И верстах от Нижней Каменки, дальний родственник и сказал:

- Того, что Алексея стрслил, в Черте поймали. Сейчас у нас на съезжей сидит.

Как была Анна простоволосая, так и платка не набросила. Только что кинула шубейку на плечи, вскочила на коня. Потом вдруг вернулась. Достала из-под сундука капитанов подарок - плетку.

Рассказывают люди... Впрочем, что они рассказывают о последней встрече Анны Яркиной с бывшим его благородием капитаном Рождественским, без слов понятно. И вряд ли у кого повернется язык осуждать вдову балтийца за жестокость. Но ведь и еще рассказывают, вернулась Анна из Куягана преображенной. Лишь слезла с коня и - к зыбке.

С тех пор как прежде Ивана ненавидела, так теперь д"ши не чаяла. В минуты особой душевности, когда на нее находил нежный стих, младшего своего не Иваном даже, а Лешенькой называла. А бабке Лене открылась:

- Когда я с тем гадом разговаривала, мне Алексей явился. Всгал, живехонек, позади гада, и про Ванюшку спросил. В голос я тогда запричитала. А себе сказала:

Ванюшку мы выучим, человеком сделаем.

Так вот и получил путевку в жизнь последний сын большевика-партизана Иван Яркий.

КОНЬ И ТОТ СПОТЫКАЕТСЯ

На житейских перекрестках то и дело возникают разговоры - вехи. Для людей, убеждающих себя, что важные решения - не для них, ч го рано или поздно все образуется само собой, эти разговоры проходят бесследно. Первый вопрос, который они задают себе, есть вопрос: а зачем? Это - трусливое благоразумие.

Примерно в таких берегах текла наша беседа с Иваном Алексеевичем, когда он, освободившись от дневных забот, увез меня на берег карпового пруда.

- Не понимаю я таких людей, хоть убей, не понимаю. - Иван Алексеевич сдвинул кепку на лоб. - "Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет"... Наверняка они придумали. Только некогда нам горы обходить, перелетать их надо. Рискованно? Без риска никакое большое дело не делается. Конечно, если рискуешь не авантюрно.

А в общем-то устал я сегодня... Ночь, сам знаешь, какая была. О делах давай в воскресенье. А пока я тебе про людей расскажу. Их понять - значит меня понять.

Тут, как сейчас говорят, прямая связь: совет - жизнь.

То ли везучий я такой, но мне в жизни исключительно хорошие люди попадаются... Были, конечно, и дрянные, но таких наперечет. Я тебе уже про бабку Лену рассказывал, теперь про первого своего учителя расскажу.

Сколько лет прошло, а я его, как тебя, вижу. Дмитрий Дмитриевич Смирнов... Про слесаря дядю Сашу... про своего первого директора... Что ни человек, то веха.

И вот - воскресенье. И продолжение разговора.

...С учебой у меня не все гладко вышло. Окончил я у себя в Каменке четыре класса, неплохо окончил, послали меня в Алтайское, в ШКМ - школу крестьянской молодежи. Явился, а меня - обратно. Сказали: мест нет. Ну, нет так нет, я не очень расстроился. Дружков полно, все в колхозе работают, уж там-то место найдется. Не знаю, как бы у меня дальше с учебой пошло, не вмешайся Дмитрий Дмитриевич. Увидел меня на колхозном дворе, спрашивает: "Ты чего здесь?" - "Не приняли, - говорю, - места нет". - "А сам-то ты учиться хочешь?" Сказать по совести, к наукам меня тогда не очень чтобы тянуло. Только как учителю скажешь, что учиться неохота? Сказал, что хочу. Назавтра, чуть только зазарилось, Дмитрий Дмитриевич зашел к нам домой.

И пошагали мы с ним в Алтайское. Идем, не торопимся, он все расспрашивает, как отказали, что говорили, кто говорил. Потом сказал: "Нельзя тебе без образования, Ваня. Был бы отец твой жив, он бы сам тебе сказал".

Дошагали до школы, он зашел, я на крыльце остался.

Долго ждал. С час, может, и больше. Вышел он - туча тучей. Взял меня за руку, повел в класс - все это во время урока было- подошел к учительнице, поговорили они о чем-то, потом подвел меня Дмитрий Дмитриевич к последней парте, она в аккурат одна свободная была, говорит: "Здесь твое место. Сиди, учись". И как я сел на эту парту, так просидел на ней до окончания седьмого класса.

В те годы семь классов - уже образование. Нас таких на весь колхоз имени Карла Маркса, может, около десятка человек и было. Когда не получилось у меня сначала с ШКМ, мои домашние расстроились: четыре класса и тогда уже было маловато, а вот когда семь...

Стал Дмитрий Дмитриевич меня в техникум уговаривать, а мать, когда он ушел, говорит: "Может, пока подождешь? Годы тяжелые (мы как раз только засуху пережили), нам поможешь, да и сам сыт будешь..." И стал я заведовать хатой-лабораторией. Был тогда в колхозе такой научный центр... Да ты не улыбайся, по тогдашним возможностям и это было размахом. Главное не то, как называлось, главное, что и в самое тяжелое время люди искали, понимали, что без науки да без опыта далеко не уйдешь.

Опытничали мы над пшеницей, над махоркой, над коноплей... над всем, что колхозу могло принести доход.

Наша махорка на всю округу славилась. Даже должность такая в колхозе была - махорковед. Тихон Герасимович Ширнин этим делом заворачивал. Был при хате совет. Закладывали мы опытные деляны. На этих делянах Матвей Семенович Зырянов такие урожаи пшеницы получал, что все диву давались. При этом, заметь, никто ему никаких особых условий не создавал. Ни техники дополнительной, ни удобрений. Повертелся я тогда вокруг людей, которые не только видят, но и слышат, наверное, как хлеб растет, и понял, что грамота-то моя не только что мала, а ее и не видать вовсе. У них - опыт, жизнь за плечами, а у меня что? Семь классов?

И пошел я к Дмитрию Дмитриевичу за советом. А он спросил: "У тебя какая самая главная задача в жизни?"

Что я мог ответить? "Если бы знал, какая, не пришел бы?" Так ведь не ответишь. Начал я вертеться. "И то, дескать, мне интересно и это. А вообще-то жизнь моя только начинается. Поэтому не знаю, на чем остановиться". - "Ну, если ты сам не определил, что тебе по душе, я того и подавно не знаю. Тебе уж, слава богу, восемнадцатый. К этому времени и устояться пора. Одно могу посоветовать: учись. Парень ты сельский, так и выбирай сельскую профессию. В Алтайском есть мясо-молочный техникум, туда и иди. Кончишь техникум, в институт никогда не поздно. Станешь специалистом, а специалисту широкая дорога. Есть у тебя тяга к учебе-то?" Послушал я Дмитрия Дмитриевича. Вроде ничего особенного человек и не сказал. Самую обыкновенную вещь: "ученьесвет, неученье - тьма". Это ведь и "аппетит приходит во время еды". Я и без него знал. Но что дорого оказалось - в самое время сказал. В институт мне позже поступать пришлось. Война уже давно кончилась, позабыл все, но, веришь, нет, ни минуты не раздумывал. Эта пословица про аппетит всегда со мной. Когда буду про наши сады рассказывать, я тебе еще ее напомню.

Короче сдал я в техникум. На отделение механиков.

Кстати, и здесь без совета не обошлось. Сам-то, я думал поступать на технологическое отделение, а тут ленинградец Володька Уланов подвернулся, будущий однокашник. Узнал, что собираюсь в технологи, и просмеял на чем свет сюит. Я подумал: и правда технолог - специальность больше женская. А парень в любой момент - солдат. Механик уже сам по себе - танкист. Это тебе не пехота. Помнишь, наверное, то время. Самолеты и танки у хлопцев с языка не сходили .. Так вот и стал Иван Алексеевич Яркий студентом механического отделения Алтайского техникума мясо-молочной промышленности.

Если все по порядку рассказыва!Ь, то судьба моя тогда чуть совсем в другую сторону от сельского хозяйства не повернула. Кто захватил тридцатые годы, помни г, какие они беспокойные были. В Испании война, на нашем востоке - Хасанские события, в Монголии Халхин-Гол. . не мир, а пороховая бочка. А мы, студенты, парни все как на подбор - рослые, крепкие, все комсомольцы... тут еще военкоматовские беседу с нами провели. Одним словом: морское училище! Человек десять из нас заявления подали... И я, само собой. Но случилось так, что меня не приняли.

Техникум я окончил в тридцать девятом году, получил направление в село Горькое Омской области на должность сменного механика комбината сухого молока.

Направление есть, малого не хватает - комбината.

Строится комбинат. Хуже нет, когда между небом и землей. Сегодня слесарь, завтра монтажник, послезавтра - куда пошлют. Некоторые ребята разбаловались, филонить начали, преферансом "заболели". Насчет вина я не грешен, а преферансом, врать не стану, увлекся. А он - как зараза. Прилипнет, сразу не отобьешься.

Однажды случилось, доигрались до того, чю на работу проспали. Пришли на полчаса позже, к работе нас не допускают. А к вечеру приказ повесили. В приказе я в такой компании: главный инженер комбината, главный механик, сменный инженер... Двинулись мы к директору. Он - ни в какую. Так и покинули комбинат главный инженер, главный механик и сменный инженер. А я остался. Опять же после разговора-вехи.

С каким настроением я вернулся в общежитие - говорить не приходится. Не сладко начинать службу с увольнения. Сижу на койке, перебираю вещички, думаю, куда податься. Вдруг курьер из конторы: "Яркий, к директору". Являюсь. Павел Прокопьевич - туча тучей.

В общем, поговорил он тогда со мной "за жизнь" и приказ отменил. В отношении меня. А остальные так и уеxaли "c хвостом". О чем директор со мной говорил?

Смысл такой: биографию человеку испортить-раз плюнуть, а вот как ему потом расхлебываться, одному аллаху ведомо. Хотя закон есть закон, для всех он вроде бы одинаков, но пользоваться этим законом надо куда как осмотрительно. Те ребята, которых он все же уволил, до того по нескольку раз адреса сменили и сюда вроде бы не заехали, а залетели. К тому же они при постах. Их.

простить - повод для разговоров, а моя жизнь только начинается...

Это я сейчас так складно рассказываю, а тогда, сам понимаешь... Из директорскою кабинета я вышел будто в затмении. Одна мысль и была: не уволили, оставили...

А смысл того, что произошло, мне обьяснил слесарь дядя Саша. Был он и не такой уж пожилой, сорок с небольшим, но все его очень уважали за способность. Вот, действительно, человек все в своем деле мог. Какую бы трудную работу ни предложили, у него всегда один ответ: "Ну, это мы сделаем..." Для меня он был вроде опекуна. Когда я рассказал ему, что произошло, он вспомнил что-то из своей жизни, а к выводу пришел для меня совсем неожиданному. Это, собственно, не вывод, пожалуй, был, а азы, которыми для меня открылась наука управления.

"Директор для меня - это такой человек, чтоб я к нему со всей душой, объяснил мне дядя Саша. - А что насчет строгости, строгость тоже, конечно, нужна, без строгости человек избалуется и вообще от работы отвыкнет. Ты вот человек молодой, жизнь тебя и поднять может, и на самый низ уронить... Всякое произойти может.

Только ты начало своей работы помни. Вся твоя рабочая жизнь началась с прощения. А хорошо это или плохо, все от самого человека зависит. Только главного не забывай:

раз простят, два простят, на третий все припомнится...

А прощать надо. Копь о четырех ногах, и тот спотыкается".

Так вот на первых порах и приобщился я к науке руководить. Ведь это кажется совсем просто - понять, что люди не "шестерки" и им не только можно, необходимо верить, что строгость должна аптекарски дозироваться, что к случайной ошибке и к злому умыслу надо подходить по-разному... Только простота эта очень сложная.

Пока ее освоишь, дров немало наломаешь. По-моему, самое трудное усваивать элементарные истины. Они настолько очевидны, что зачастую выпадают из внимания.

После рабочей школы я прошел армейскую. А потом - война.

Золотые мои друзья гибли. Был я механиком сначала на СБ, потом на ПЕ-2. Улетит твой экипаж, а ты думаешь: как они там? Два моих самолета так и не вернулись. А вот с командиром корабля Геннадием Ивановичем Новиковым до конца войны прослужили вместе. Ох и радости у нас было, когда ему Героя дали... Под Уманью, когда я в партию вступал, Новиков был одним из моих поручителей. Кстати сказать, сейчас Геннадий Иванович живет в Барнауле, работает на железной, дороге.

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

В сорок шестом году меня демобилизовали. Приехал я на родину, на свой Алтай и уехать отсюда уже не смог.

Такое все дорогое, такое близкое, что душу щемит. Назначили меня заведующим отделом культпросветработы при райисполкоме. Недолго я там проработал, чуть больше года, потом поехал на учебу в Барнаул. На курсы партийно-советских работников при краевой партийной школе. В августе сорок восьмого вернулся в район и собирался на прежнюю работу. Но в культуре трудиться мне, видно, была не судьба. Вспомнили в райкоме, что по образованию я механик. Вызвал меня секретарь райкома Илларион Кузьмич Русин, спрашивает:

- Пойдешь директором Куяганской МТС?

- Как это вдруг, сразу...

- А тебе что, на фронте много для раздумья отпускали?

В то время директоров машинно-тракторных станций утверждал сам министр. До меня трех из районов в Москву посылали, ни один не прошел. И насчет меня Илларион Кузьмич сомневался: посмотрят, мол, в министерстве, что человек с культпросветработы на технику определяется, и тем же путем домой отправят. Однако утвердили меня. Министр сельского хозяйства Бенедиктов пожал на прощанье мне руку, пожелал всяческих удач.

Не знаю, как теперь на подобные должности утверждают, но, честно сказать, тот порядок мне понравился.

Когда сам министр с тобой "по ручке" - это здорово тебя в собственных глазах поднимает. И думаешь: скорей бы до работы дорваться, гору сверну. Но желание желанием, а опыт опытом. Приехал я в свою МТС и, по совести сказать, подрастерялся малость. Тогда ведь колхозы были, что нынешние бригады. Куяганская МТС, к примеру, обслуживала около двадцати крошечных хозяйств, а в каждом хозяйстве - свое руководство, свои запросы, капризы тоже свои.

И опять я, как всегда, подумал: не в лесу живу, с людьми. На Алтайской машинно-тракторной станции тогда работал директором Герой Социалистического Труда Иван Осипович Пикулов. Он и стал моим наставником.

Никогда не забуду первую нашу встречу. Я долго собирался и все продумывал, как начну с ним разговаривать. Все-таки человек такой заслуженный, на МТС директорствует со дня ее организации. В общем, надел я свой единственный праздничный костюм, на ноги туфельки - все честь честью. Нарисовался перед ним. Вошел в кабинет, усадил он меня, а я все слова забыл. Смотрю на его звездочку, и вроде она меня притягивает. Иван Осипович ждал, ждал, потом сердито сказал:

- Не получится из тебя директора МТС.

Я совсем стушевался.

- Вот так: хочешь по-настоящему директорствовать, скидай туфельки и надевай сапоги, да те, которые поглубже. На дворе весна, грязь по колено, а ты, как воробей, через лужи прыгаешь. Да и костюмишко для клуба побереги. А ко мне и в телогрейке сойдет.

Я это замечание усвоил. И теперь, когда при деле, к любому начальству в сапогах явлюсь. Вообще-то я с ними не расстаюсь, когда какая-нибудь трудная кампания.

Почему-то они вроде как бы помогают. Может, и правда в них тверже на ногах держишься?

В Куяганской МТС не было тогда ни одного механизатора. Иван Осипович помог - направил со своей станции Слободчикова и Гунькова. Эти трактористы стажу больше чем по десять лет имели. С них, собственно, и началась жизнь Куяганской МТС. За одну зиму эти великолепные парни подготовили кадры двадцать семь разнорабочих стали механизаторами.

Собственных тракторов в Куягане было тринадцать.

Еще восемь нам занарядили с Алтайской МТС. Итого двадцать одна машина. На колхоз чуть больше чем по трактору получалось. Подумали мы с моим заместителем по политчасти Иваном Антоновичем Ященко и решили создать четыре тракторные бригады по числу сел, которые обслуживали. Трудно было, конечно, сложно, но люди работали не за страх, а за совесть. Хлеб делали.

Вот как сказать? Сейчас считается, что в Куягане пшеница не вызревает. Не продает совхоз хлеб государству, занимаегся только фуражными культурами. А в наше время пшеница в Куягане вызревала. Дорогая была та пшеничка, но тогда ведь с этим не считались: только что кончилась война, и прежде всего нужен был хлеб для людей.

В го время и моя семейная жизнь налаживалась. Родился сын. Только нескладно на первых порах получалось: я живу в Куягане, а супруга - в Алтайском. В то время Антонина Николаевна была главным врачом районной больницы, да, собственно, почти единственным врачом на район. Ее крайздрав не отпускает, меня - управление. Наконец райком вошел в положение, разрешил мне перебраться в Алтайское. Только уже не в МТС, "бросили" на маслодельную промышленность. Вначале назначили управляющим раймаслосырпромом. Должность вроде заметная, но мне не понравилась. Отвык я от кабинетной работы, хотелось в людскую гущу. Подал заявление в Бийский трест и стал директором Алтайского сырозавода. Коллектив у нас сложился крепкий, и работа мне нравилась. Все люди душой болели за производство. Стали выпускать сыры высокого качества. Высших сортов давали до семидесяти процентов. Работники подобрались замечательные - Марк Дмитриевич Тимко, Василий Ильич Сернышев были действительно мастерами экстра-класса. И вот тут-то я решил, что мой конек - сыроделие. Уже мы вынашивали планы расширить завод, оснастить современным оборудованием. Но в это время появились у страны задачи более важные.

Шел пятьдесят пятый год. По призыву партии коммунисты пошли работать в колхозы и совхозы. Я тоже, конечно, подал заявление - в стороне быть не мог. Бюро райкома партии мою просьбу удовлетворило и вернуло в сельское хозяйство. Отправили меня на месячные курсы в Барнаул. В то время на Алтай приезжали коммунисты из Москвы, Ленинграда, из других городов. Люди в сельском хозяйстве не разбирались, начинать приходилось с азов. В течение месяца мы слушали лекции, усваивали конкретные советы. Нам ведь преподавали не только основы агрономии и хозяйствования, нас прежде всего учили работать с людьми. Преподаватель по организации труда, например, говорил: "Выбрали тебя председателем колхоза - ты не задирай нос. Приходи в семью колхозника, узнай его нужды и заботы, в пределах возможного окажи помощь. Не отказывайся, если тебя приглашают на именины, на свадьбу. Приходи, не отказывайся. Ты должен жить радостями и нуждами колхозников". Я родился и вырос в селе, имел определенный опыт руководства МТС. Но и мне месячные курсы дали очень много полезного.

Вернулся я домой. Два дня меня никто не тревожил.

Потом звонят из райкома: бюро решило рекомендовать мою кандидатуру колхозникам сельхозартели имени Мичурина в качестве председателя. Когда я подавал заявление в райком, чтобы меня перевели в сельское хозяйство, легкой жизни не ждал. И поэтому, познакомившись с хозяйством, в котором предстояло председательствовать, не удивился. Некогда было удивляться, надо было работать...

Колхоз имени Мичурина считался многоотраслевым.

Земельных угодий за ним числилось много. Почвы хорошие, только размещались они по крутым склонам. Ровных мест, или хотя бы относительно ровных, не было.

Занимался колхоз, помимо полеводства, свиноводством - животных было вместе с молодняком около двухсот. На птицеферме кудахтали две с половиной тысячи несушек. По крутогорью лазали несколько отар, общим числом около тысячи голов. Что было действительно серьезным, так это молочнотоварная ферма. Стадо было улучшено симментальской породой. Ферма числилась кандидатом на племенную. Зоотехниками здесь работали муж и жена Бибикины, Василий Васильевич и Лидия Петровна- истинные энтузиасты своего дела. Ферма, на которой они хозяйствовали, являлась опорным пунктом Горно-Алтайской опытно-животноводческой станции.

Распыленность хозяйства привела к тому, что, хватаясь за все, многое упускали. Урожаи были низкими, выход мяса и молока маленьким. О курах и говорить нечего. А как итог - мизерная оплата.

В придачу ко всем перечисленным отраслям колхоз имел еще и семнадцать гектаров сада. Считалось, что там произрастают смородина, малина и вишня. Но был сад в таком состоянии, что вряд ли кто отличал эти деревья и кустарники не только по сортам, но, пожалуй, и по видам.

Помню свой первый приезд в этот, так называемый, сад. Кусты стоят голые, листья все объедены боярышницей. Ветра нет, а ветви шевелятся настолько густо они усыпаны вредителями. Подходит ко мне дядя бородатый, какой-то угрюмый, представляется:

- Садовод из Молдавии.

- Вы у себя на родине так за садами смотрели?

- Не может здесь быть садоводства, - отвечает.

- Тогда чего же вы здесь обосновались?

- Временно.

Ну, мы ему это время сократили. Связались с ГорноАлтайским опорным пунктом Алтайской опытной станции садоводства, попросили помощи.

Приехала Ида Павловна Калинина, которая сейчас командует Научно-исследовательским институтом садоводства Сибири им. М. А. Лисавенко и Федор Петрович Барабаш. Посмотрели на садовые владения и ахнули.

Начинать в саду надо было с самого начала. А для этого, как известно, требуются деньги. Ядохимикаты нужны позарез, а даром их никто не даст. Как уж там вывернулся наш бухгалтер Степан Александрович Бурындин, не знаю Но денег где-то выкроил. Вот вспоминаю сейчас то время, и стоит у меня перед глазами этот честнейший, добрейший человек, бывший фронтовик, коммунист. Бывало, придешь к нему, и язык не поворачивается сказать, что нужна такая-то сумма. Но он уже "болел" садом, понял, что тот в конце концов может и должен дать. Извернется как-то, на другое не отпустит денег, а саду, глядишь, найдет.

Когда выдворили мы дядю-садовода (имени в памяти у меня не осталось), назначили на его место бригадира Ивана Ивановича Казеняшева. Дали ему пятнадцать человек в бригаду, закрепили за ней трактор "универсал". С этого и пошло. Через совсем короткое время сад было не узнать. Уже на следующий, пятьдесят шестой год он стал плодоносить и давать доход. Культивировались у нас тогда яблони-полукультурки, два гектара стланцев было, гектаров семь смородины... небогато, что и говорить, но и эта малость себя доказала. Получили мы в том же пятьдесят шестом году первый урожай смородины, и доход от этого урожая поступил в колхозную кассу. Лед сломался, река тронулась.

НА КРЕПНУЩИХ НОГАХ

За беседой мы припозднились, разошлись часу в третьем. Когда перед уходом Иван Алексеевич сказал, что в восемь за мной заедет Сергей (я собирался весь день провести с директором), я дипломатично промолчал. Но увы... Машина подошла ровно в восемь. По пути в контору я мимолетно осведомился у Сергея, как чувствует себя его начальство.

- Нормально, а что?

- Засиделись мы сегодня. В третьем часу только разошлись.

- А-а-а...

Сергей так протянул свое "а-а-а", словно хотел сказать, что короткий отдых для него и для его шефа не диковина. Но так как он этого не сказал, я понимающе посочувствовал:

- Тяжело тебе, видать, приходится: заря выгонит, заря вгонит.

- Почему? - не понял он.

- Должность твоя беспокойная, ни отдыха, ни срока.

- В смысле того, что я все время при директоре?

- Ну да.

- Не-е. Я за баранкой восемь часов. И, как положено, пара выходных в неделю. Когда меня на работу брал, Иван Алексеевич это сразу обговорил. Он так прямо требование поставил, чтобы я в вечерней школе учился.

Я когда в армию уходил, у меня всего восьмилетка была.

- А сейчас?

- Последний, одиннадцатый заканчиваю.

- Потом - институт?

- Может - институт, может - техникум... А вечерами или в выходные Иван Алексеевич сам за рулем.

Теперь уже я протянул:

- А-а-а...

Ладный, подтянутый, в пятьдесят шесть своих лет выглядящий лет на десять моложе, Яркий вызвал во мне какое-то даже легкое чувство зависти. Совсем эю не просто, отдохнув четыре часа, производить впечатление человека вполне благополучного и безмятежного.

Пылит по взгорьям уазик-вездеход, напоминающий со стороны толстуху-тетеньку с подоткнутым подолом, ложатся под колеса ежедневные километры рабочих директорских дорог. По сторонам прикатанной сухой колеи, отступив от нее всего каких-нибудь полметра, яблони в цвету. Тонкий летучий аромат расслабляет, настраивает на лирическую волну. Я гляжу но сторонам, опускаю глаза, потом смотрю вверх и всюду - цветение. Неописуема эта картина, насколько хватает взгляда - бело-розовые, исходящие знойным ароматом горы.

- Краше нету того цвету, когда яблоня цветет... - бормочу я и вдруг вижу: близ дороги свалены беспорядочной кучей покореженные деревца. Мне кажется, что директор поразится не меньше меня, но директор не поражае!ся, а вразумляет:

- Реконструируем сады. Те деревья свое отжили...

- Перестали плодоносить?

- Перестав не перестали, но ^же не то. И урожай не тот .. Старое не то, что молодое. Сейчас мы в расцвете, хозяйство наше сильное, и ведем мы его по-современному. Ты про культурооборот слыхал?

Про культурооборот я не слыхал, и Ивана Алексеевича это не удивило.

- Не все хозяйства могут себе это позволить. А вот мы можем Это я не в порядке хвастовства, а в порядке информации. У нас сейчас под садами шестьсот пятьдесят гектаров. Яблони, смородина, черноплодная рябина. Когда сад закладывали, то были вроде слепых котят, сажали подряд те сорта, которые нам рекомендовали.

А оказалось, что подряд нельзя. Некоторые сорта на маленьких, опытных участках себя показали, а попали в производственные условия - пошли нелады. Одни - "мерзляки", на других - плодов кот наплакал, третьи суши совсем не переносят. Сейчас мы берем все лучшее, что проверили на собственной практике. Наши испытанные сорта Пепилка Алтайская, Горноалтайская, Урожайный. Они у нас вроде бы со Знаком качества. Уплотняем мы и посадки Если прежде размещали на гектаре триста яблонь, то теперь - шестьсот. На том же гектаре вместо тысячи ста кустов смородины будут расти три с половиной, четыре тысячи... А культурооборот... Достигнут яблони двенадцатилстнсго возраста, мы их выкорчуем, на их месте посадим смородину... в общем, тот же севооборот. Во времени только разница. По мере подхода молодых садов старые будем ликвидировать. Одновременно проектируем создание собственпого сортоучастка.

- Ведь это только подумав - было семнадцать гектаров, а теперь шестьсот пятьдесят. И все у вас так гладко полечилось, все были "за"?..

- Куда там... Вначале такой тарарам поднялся, что и вспоминать не хочется. Некоторые из колхоза ушли, настолько в сады не верили.

- А вы верили в свою правоту?

- Для того, чтобы добиться коренного изменения в деятельности хозяйства, одной веры мало, нужны обоснованные расчеты. Долго мы подсчишвали, прикидывали, что к чему. Бухгалтер наш, я уже про него говорил, Степан Александрович Бурындин, все до точки подытожил. И выходило у нас: сады! Хотим из прорыва выбраться, хотим с государственной шеи слезть, надо закладывать сады. Остановка одна - финансирование. Нам саженцы нужны, а денег на покупку нет. Я к управляющему ранбанком - он: "Вы и так в долгу, как в шелку, а ты - за деньгами". И позвал я его тогда в сад. Едем (в аккурат весной дело было). Хотя и небогатый сад был, всего семьдесят гектаров, но когда распускался, Kрасота - глаз не оторвешь Смотри, - говорю. - Красиво как.

- Наша контора под красоту денег не дает.

- Так все это плодами станет. Яблоками, смородиной, черноплодкой... Овеществится красота.

- Она у вас много лет овеществляется. И до тебя колхозом неглупые люди руководили. Зырянов за хлеб Золотую Звезду получил. Без всяких там выкрутасов...

А ты размахнулся: каждый год по сто гектаров в саду добавляешь. Понимаешь, сколько денег тебе понадобится?

- Много понадобится, но теперь и ты послушай...

Все предварительные расчеты у меня в голове были.

Выложил я их, а он - свое: "Знаешь, чему мы учимся?

Как денег вам не давать, вот чему. И я здесь - первый учитель... Хорош я буду..." Не дал я ему кончить, перебил на полуслове. Спросил: "А почем центнер черноплодки, ты знаешь?" Не знал он. На том я и взял. Получалось, что через два-три года наш колхоз миллионами ворочать станет. Покачал он головой, но денег в конце концов дал.

- А с отдачей как?

- Один год мы черноплодной рябины получили семь тысяч центнеров. По шестьсот рублей центнер (старыми деньгами еще). Вот и считай.

- С тех пор в кредитах, наверное, не отказывали?

- Всякое бывало. А в общем-то наши финбоги добрели от урожая к урожаю. А потом, когда мы совхозом сделались, дела и вовсе на лад пошли. Проблем, правда, много решать пришлось, но это уже вроде привычным стало.

ПРОСРОЧЕННАЯ РАДОСТЬ

Отзвучали торжественные речи, кончились поздравления. Растроганному редактору журнала "Садоводство" вручили незабываемый дар: первую банку джема, выпущенного цехом переработки плодов и ягод совхоза "Мичуринец". Цех, а вернее, - небольшой завод, во всеуслышание заявил о своем с"ществовании. Именно во всеуслышание, ибо на его открытии в полном составе присутствовали участники совещания садоводов Сибири, Казахстана и Дальнего Востока. Совещание проводилось на базе совхоза "Мичуринец", равного которому по размаху садоводства в Сибири не было тогда, да и сейчас, пожалуй, не найдешь.

Слушал Иван Алексеевич звучные слова, принимал поздравления, и уже казалось ему, что оно, наверное, и вправду произошло само собой и что завод появился лишь потому, что не появиться никак не мог: без него совхозу - сплошной зарез.

Все оборачивается простым, когда сделано, когда позади чаяния и тревоги.

Когда в свое время на колхозных собраниях принимали решение расширять сад, ежегодно добавлять к нему семьдесят, а то и сотню гектаров, все затмевало количество центнеров, помноженное на рубли. Ведь и в самом деле: центнер той же черноплодки стоит шестьсот рублей, а помножь эти шестьсот на... да прибавь к ним стоимость груш, яблок, смородины... Из-под пера бухгалтера выбирались такие затмевающие сознание цифры, что все остальное казалось пустяком. Главное вырастить, потребители найдутся. Не в своем районе, так в соседнем.

А соседи откажутся, города на что? Давай, братцы, давай. Миллионы сами в карман просятся, нагнись да подбери!

Все оказалось не так. Миллионы и в самом деле валялись на земле, но в руки не шли. Потому что были они запакованы в спелые плоды, которые хрустели под ногами, не превращаясь в товар. Если с ягодами дела както устраивались, то яблоки и груши девать было абсолютно некуда. Тенью ходил Иван Алексеевич за директором райпищепрома, предлагал продукцию почти за бесценок. Но тот иногда соглашался лишь на малую толику. Не мог пищекомбинат перерабатывать такую массу продукции, которую способен был поставить колхоз.

Соседние районы - те вообще ни о каких дарах сада слышать не хотели. А города... "Выращивали бы крымское яблоко, другой разговор, а то полукульту.рка..."

Не готовы были в округе к тому обилию, что давал сад колхоза имени Мичурина. Создалось положение, из которого своими силами, как ни старайся, не выйдешь.

И отправился Иван Алексеевич к своему постоянному советчику Павлу Кузьмичу Коршунову, первому секретарю райкома партии. А надо сказать, что в те времена "подсобный промысел" был не в чести. Производишь ты, к примеру, хлеб, так и производи, разводишь сад, над ним и старайся, а переработка продукции - не твоя задача. По должности своей Павел Кузьмич должен был бы наставить Яркина, который пришел к нему с предложением строить колхозный плодово-ягодный консервный цех, на путь истинный, но он только накануне побывал в бедствующем саду, потоптался на хрустящих грушах.

Потому и сказал вразумительно:

- Добро!

Хозяином был Павел Кузьмич, и Яркий был хозяином, и о деле об одном пеклись. Потому и язык их оказался общим. К тому же у Ивана Алексеевича на всякий случай с собой имелся готовый проект предлагаемого цеха. Выпростал он его из папки, протянул Павлу Кузьмичу. И тут у них начались разногласия. Не понравился секретарю райкома проект.

- Не пойдет. Ты что же это предлагаешь: карликов плодить? Райпищепромовский карлик, теперь еще твой будет... Сегодня построишь, а через год опять ко мне с вопросом: куда продукцию девать? С перспективой надо работать, Иван Алексеевич, с перспективой... Иди, думай.

А что Яркину голову ломать, он не специалист в этом вопросе. На то в Барнауле имеется Гипросельхозпроект.

Однако там отказали: не было специалистов. Но ищущим - всегда удача.

В колхоз проводить ученый сове! приехал академик Михаил Афанасьевич Лисавенко. Приехала вместе с ним и специалист по переработке плодов и ягод инженер-пищевик Зоя Михайловна Теплинская. О том проекте, что Иван Алексеевич показывал секретарю райкома, академик выразился еще более категорично, чем Павел Кузьмич. А Зоя Михайловна, когда ее попросили помочь, подумала, подумала и согласилась.

Проект, выполненный Теплинской, всех удовлетворил.

Кроме финорганов. Против оплаты работы проектантов они не возражали, а вот деньги на сфоительство - у вольте. Дело в том, что к тому времени произошло изменение статуса. Был колхоз, стал совхоз. А следовательно изменились и условия финансирования. Совхозу уже следовало иметь проект, пусть исполненный кустарно, но заверенный официальным учреждением. Миллионное дело уперлось в крохотный резиновый штампик.

Яркий спросил в финорганах:

- Печать Гипросельхозстроя годится?

- Еще бы.

И вог снова - длинный, крашенный по панели масляной краской коридор и обитая дерматином толстая бесшумная дверь.

- Нашел специалиста, и проект уже составили.

- Повезло вам. И что за проект?

- Вот.

- Угу. Нормально, нормально. Что ж, еще раз поздравляю. Отменный проект.

- Печать бы...

- Не могу.

- Так ведь - отменный!

- Все равно не могу.

- Тогда сами составьте.

- Нет специалистов.

"Несолоно хлебавши" - такое выражение слышали?

Так вот Иван Алексеевич еще много раз пресное хлебал.

До тех пор, пока в стенах того же Гипросельхозстроя не встретился ему истинно рассудительный и добросовестный инженер-строитель Евгений Андреевич Вебер.

Выслушал он рассказ о совхозной беде и развел руками.

Потом уточнил:

- Вы проект составили и начали строительство, когда колхозом были?

- Точно.

- Так и напишите об этом в Госстрой. Так, мол, и гак. Тогда деньги давали, теперь не дают.

Так и написали. Месяца не прошло, из Госстроя ответ. "Разрешить".

Ознакомился с этой резолюцией тот товарищ из "Гипро", который в штампе отказывал, и очень даже охотно вытащил из стола заповедную печатку. Тиснул ею надлежащее место и сказал умиротворенно:

- Стройте на здоровье.

Поведал мне Иван Алексеевич эту историю и покачал головой:

- А ведь просрочили нашу радость. Мог же тот товарищ свою печатку без канители приложить. Но в общем-то дело это прошлое.

- Стало быть, вы сейчас крепко на ногах стоите?

- Держимся.

- А перспектива? Расширять сады?

- Расширять не будем, я уже юворил: будем реконструировать. А. в перспективе - рыба.

- Это что - увлечение?

- Ни под каким видом. Трезвый расчет. О наших карпах и форелях вы еще услышите.

- А не сойдутся ли они на узкой дорожке?

- Сады и рыба? Да нет. Тут, знаете, как на заводе:

основная продукция и ширпотреб. И то и другое - в плане. Ведь сады и рыба - комплекс. Деревья и вода - сочетание гармоничное. Хозяйственники, к сожалению, па природу смотря! потребительски. И в разговоре у ник: лес стройматериалы и дрова, озера и реки - водные ресурсы. Жалко, что так. Я бы отношение к природе выделил в особую науку. В пауку преданности, что ли. Поверьте, это не лирика, а расчет. Очень точный расчет хозяйственника. Не того, у которого и лес, и вода, и солнышко - предмет сегодняшнего пользования, а того, для которого они - постоянные кормильцы. Понимаете: постоянные!.. На многие лета!