"Королева-Малютка" - читать интересную книгу автора (Феваль Поль)

V КОФЕ С МОЛОКОМ

Утром следующего дня, в час, когда в заведении мадам Канады все еще спали, Саладен выскользнул из своей постели, выбрался из фургона и направился в балаган. Проходя мимо матраса Симилора, юноша быстро проверил содержимое карманов этого милейшего, но приверженного к непозволительным излишествам человека. Карманы были пусты.

По левую сторону от Симилора на мешке с соломой спала мадемуазель Фрелюш, по правую – Колонь и Поке по прозвищу Атлас: одетые, они растянулись на двух ворохах стружек.

Все трое залихватски похрапывали.

Саладен умел ползать, как уж. Он бесшумно подобрался к тромбону и кларнету и, воспользовавшись светом восходящего солнца, проинспектировал карманы их панталон. Несмотря на всяческие безумства, на которые подбивали его женщины, Поке, как и все горбуны, был весьма предусмотрительным человеком. В маленьком кармашке, предназначенном для часов, лежали три монеты по двадцать су – деньги, отложенные музыкантом на черный день.

Саладен без зазрения совести позаимствовал этот капитал.

У Колоня было только семьдесят сантимов. Сумма невелика, однако Саладен забрал и эти деньги.

После чего, по-прежнему ползком, он пересек сцену и приблизился к мадемуазель Фрелюш.

Дабы спасти юных девиц от тысячи опасностей, угрожающих их невинности, Господь даровал этим прелестным созданиям чуткий сон. В тот момент, когда ловкие пальцы Саладена скользнули в карман, тщательно скрытый в складках нижней юбки Фрелюш, та открыла свои большие томные глаза и проворковала :

– Наконец-то в тебе проснулся мужчина, маленький мерзавчик!

Несмотря на всю свою дерзость, Саладен опешил.

– У тебя еще сохранилась твоя двухфранковая монета, та, что с дырочкой посредине? – наконец нашелся он.

Мадемуазель Фрелюш нахмурилась.

– Это тебя не касается, – ответила она. – Катись отсюда, или я позову на помощь!

Саладен принялся гладить ее большие красные руки.

– Моя маленькая Фрелюш, – бормотал он, стараясь, чтобы голос его звучал не менее нежно, чем кларнет Колоня, – ты же знаешь, я тебя обожаю, здесь все схвачено, можешь не сомневаться; просто сейчас мне для одного дела нужна твоя монетка.

– Ни за что! – сурово отрезала канатная плясунья. И торжественно прибавила:

– Я не отдам свою монету в два франка даже за пятьдесят су!

Религия необходима людям: даже Вольтер вынужден был это признать. Фрелюш не думала о Боге, но свято верила в чудодейственную силу просверленных монет. Саладен же поклонялся всем монетам – с дырками и без.

– Послушай, – продолжал он, – папаша Эшалот не откажется выдать мне аванс в счет будущего месяца, но я бы хотел, чтобы и ты получила свою долю. Дельце, знаешь ли, исключительно верное!

Саладен умел убеждать людей. Поэтому, забыв о своей осмотрительности, мадемуазель Фрелюш заинтересовалась туманным предложением.

– И что же это за дельце? – не удержавшись, спросила она.

– Вложив в него твои сорок су, мы можем заработать сто франков, – горячо зашептал юноша.

– А сколько получу я? – осведомилась канатная плясунья.

– Десять франков, – немедленно ответил Саладен.

– Я хочу двадцать, – заявила практичная Фрелюш.

– По рукам! – обрадовался юный шпагоглотатель. Вскоре Саладен выскочил из балагана, имея в кармане пять франков четырнадцать су.

Быстрым шагом юноша направился к Тронной площади; он шел с деловитым видом крупного предпринимателя.

Многие ярмарочные артисты уже принялись сворачивать свои балаганчики. Прокравшись за палатками, Саладен постучал в дверь фургона, принадлежавшего многочисленной труппе театра «Сорока-воровка», который расположился на противоположной от Гидравлического театра стороне круглой площади.

Не получив ответа, юноша отправился на улицу дез Ормо, что ведет на бульвар Монтрей, и завернул в лавку старьевщика.

Квартал, в котором оказался Саладен, назывался Маленькой Германией. Это был, несомненно, один из самых любопытных уголков Парижа.

На протяжении пятисот шагов – от Тронной площади до улицы Шаронн – все женщины, которых вам доведется встретить, будут блондинками в коротких пышных юбочках и корсажах, зашнурованных на эльзасский манер. Здесь никто не говорит по-французски. Местные остроконечные бородки и потрепанные широкие плащи вполне могли бы сделать честь Юденгассе во Франкфурте.

Старьевщик был тощим желтым евреем, жена его была маленькой толстой белокурой еврейкой. На полу среди грязи и мусора копошилось то ли шесть, то ли восемь пухлых детей.

Саладен поведал хозяевам лавки, что он – единственная опора своей немощной старушки-матери. Будучи любящим сыном, но отнюдь не баловнем судьбы, он хотел обновить матушкин гардероб, не потратив при этом лишних денег.

Немецкие евреи слывут добрыми людьми. Тощий мужчина и толстая женщина были растроганы сыновней заботой Саладена. За пять франков они сумели подобрать ему полный дамский костюм, который никто другой не купил бы и за одно су по причине полной непрактичности этого наряда. Главным его украшением был чепчик с огромной синей вуалью, падавшей на глаза (видимо, предполагалось, что старушка-мать Саладена будет гулять вслепую)и явившейся настоящей находкой для юного обманщика. Расплатившись, Саладен связал вещи в узел и удалился, унося под мышкой свое приобретение.

Когда юноша завершил свой поход по магазинам, было уже десять часов. Сибариты из «Сороки-воровки» соизволили, наконец, продрать глаза. Саладен вошел в фургон и спросил господина Лангедока, великого трагика, декламатора, постановщика и размалевщика.

Последнее ремесло предполагает наличие двух талантов: вычерчивания контуров декораций и преображения лиц артистов до полной неузнаваемости.

Все эти поистине выдающиеся способности позволяли господину Лангедоку зарабатывать ровно столько, чтобы успешно худеть день ото дня; к тому же вот уже десять лет, как он не мог выкроить минутки, чтобы зашить дырки на своем рединготе. Зато он всегда был весел, как зяблик, и расточителен, как Гузман.

– Привет Французскому Гидравлическому! – воскликнул господин Лангедок, заметив Саладена. – Ну и повезло же Канаде! На вчерашнем представлении вы взяли никак не меньше шести франков, а мы всего лишь двадцать восемь су. Вот уж верно, кишка тонка! Молодой человек, я оплачу завтрак, если ты одолжишь мне деньжат.

Саладен бросил на стол свой сверток и ответил:

– Вот барахло, которое обошлось мне в тридцать франков. Мне оно нужно всего на один день: сегодня я хочу пробраться к своей красотке, а ее муженек – изрядный ревнивец, и если он меня застукает, то непременно пришьет. Поэтому я и хочу переодеться в женские тряпки. Завтра, когда дело будет сделано, я повешу их тебе на гвоздик и мы пойдем завтракать в лучшее кафе. А теперь устрой так, чтобы моя голова соответствовала моему платью.

Лангедок с восхищением взглянул на юношу.

– А ведь еще вчера этот сорванец был сущим младенцем! – воскликнул великий артист. – И вот, этот прохвост уже выбрал себе козочку! А она ничего, твоя милашка?

– О! – прищелкнул языком Саладен. – Она выросла в роскоши, тонкое белье, лаковые туфельки, коляска для прогулок и самый дорогой табак!

– Значит, – вздохнул Лангедок, – тебя ожидает настоящий пир. Ох, ну и каналья же ты!

С этими словами он взял квадратную плоскую коробку, разделенную внутри на множество маленьких ячеек. Саладен сел в ногах кровати, и Лангедок принялся священнодействовать .

Ему требовалось превратить башку мальчишки в голову женщины 45-50 лет.

Прежде всего Саладена причесали так, что его волосы встали дыбом; немного пудры превратило их во вполне приличные седины; затем в дело пошли кисточки, тени, пальцы и пуховка. Лангедок не принадлежал к школе Мейсонье, он накладывал краски широкими мазками.

– Если бы ты шел к своей красотке вечером, при свете фонарей, – произнес мастер, отступая на шаг, чтобы оценить свою работу, – мы бы использовали более яркий грим; но не надо глупостей! Когда речь идет о дневном свете, нужно как следует оформить товар… Ну, глянь, как ты себя находишь, малыш.

И господин Лангедок вложил в руку Саладену осколок зеркала.

– Вот это да! – воскликнул тот. – Узнаю мою нежную мамочку! А теперь помоги мне одеться; муженек моей красотки ничего не заподозрит!

Спустя десять минут мадам Саладен-мать неторопливым шагом прошествовала по бульвару Мазас. Симилор и Эшалот, встретив эту дамочку по дороге, не узнали в ней своего преступного сына. Довольный же Саладен размышлял вслух:

– Если я съем только два фунта хлеба, то у меня еще останется 60 сантимов на ячменный сахар для девчонки. Ага! Так, значит, я – урод! Ну, погоди ты у меня! За дело!

На углу улицы Лакюе и площади Мазас стоял дом весьма неказистого вида. В описываемое нами время весь этот квартал бурно перестраивался, и даже угол, где располагались интересующие нас трущобы, был обнесен дощатым забором: вскоре там должно было вырасти новое здание.

На четвертом этаже обветшавшего дома имелась маленькая комнатка с двумя окнами: одно выходило на восток, а другое – на юг. Так как ничто не мешало любоваться пейзажами, открывавшимися из этих окон, мы сообщим, что из второго окна был виден Ботанический сад и целый квартал старого Парижа, а из первого можно было разглядеть домики в Берси и Иври, а также простиравшиеся за ними прибрежные поля Сены.

Комнатка была светлой и опрятной, и хотя сразу было видно, что живут в ней отнюдь не богачи, ее скромное убранство не лишено было своеобразного изящества. В колыбели из ивовых прутьев за белоснежными занавесочками спала Королева-Малютка; рядом стояла кровать ее матери – одно из тех неуклюжих металлических сооружений, которые, как нам кажется, приобретаются лишь в случае крайней нужды.

Комод, стол швеи и несколько старых стульев довершали обстановку комнаты. Вся мебель словно улыбалась, залитая ярким веселым солнцем. Грустил один лишь комод из розового дерева, свидетель безвозвратно канувшего в прошлое благополучия; блестящие выгнутые бока комода резко контрастировали со всем вокруг.

Лили уже давно встала, и мы можем понаблюдать, как она наводит привычный порядок в своем скромном хозяйстве. Она выстирала рубашечки, воротнички и крохотные чулочки, принадлежавшие Королеве-Малютке; ботиночки Королевы-Малютки уже были начищены до блеска и поджидали вместе с платьицем свою маленькую хозяйку.

Как мы только что сказали, печальным в этой чистенькой комнатке выглядел лишь комод из розового дерева. Но нет, мы ошиблись: он тоже вместе со всеми радовался солнечному утру. Да иначе и быть не могло, ведь, глядя на него, Лили ни о чем не жалела! Теперь это был шкафчик Королевы-Малютки, в нем лежали вещи обожаемой крошки, одно присутствие которой превращало убогое жилище в светлый и радостный дворец.

Ах! Как любили эту девочку, как безумно ею гордились, как была счастлива ее мать, погружаясь в прекрасные розовые мечты о блестящем будущем малышки!

На прошлом молодой женщины лежал траурный покров; она испытала радость большой любви и горечь несбывшихся надежд, получив рану, которая не заживает…

Но если мы рискнем исследовать любящее сердце, мы всегда сумеем найти в нем ту струну, которая звучит громче других, заглушая голоса всех прочих чувств. Такая струна есть в сердце каждой женщины, ибо каждая женщина лелеет в душе особую, лишь ей присущую страсть; смысл существования женщины в том и состоит, чтобы следовать порывам этой всепоглощающей страсти.

Одна женщина – прежде всего верная подруга своего возлюбленного, другая – прежде всего мать.

Глорьетта была прежде всего матерью – фанатичной, безрассудной.

Она любила Жюстена, своего первого и единственного мужчину, и горько оплакивала его утрату, но мы можем утверждать, что то безоглядное обожание, с которым она относилась к своему ребенку, не шло ни в какое сравнение с ее чувствами к Жюстену!

Я видел не одну женщину, мрачно взиравшую на своего ребенка, отец которого ее покинул; видел я и женщин, которые столь бурно переживали разрыв с возлюбленным, что в конце концов начинали ненавидеть своих невинных младенцев.

С самого первого дня своего «вдовства» Лили уже улыбалась сквозь слезы, склоняясь в немом обожании над колыбелью Королевы-Малютки.

Не исключено, что после отъезда Жюстена женщина, преисполнившись ревнивой радости и охваченная безумной материнской любовью, сказала себе: «Прекрасно, отныне Королева-Малютка будет принадлежать лишь мне одной. Во всем мире у нее не будет никого, кроме меня. Я посвящу ей всю свою жизнь. Ее любовь станет мне наградой».

Лили все еще любила Жюстена, но прежде всего потому, что он был отцом Королевы-Малютки; Лили грустила о нем, потому что он вместе с ней с утра до вечера восхищался этой милой малышкой. Сердце женщины переполняла любовь к ребенку, и обращаясь к Господу, Лили молила его излить свою милость на ее очаровательную крошку. Молодая мать благодарила Бога за его доброту, за то, что он сотворил ее дочь такой прекрасной и наделил дочку такой чудесной улыбкой. Опускаясь на колени, чтобы помолиться, Глорьетта не всегда могла сказать, поклоняется ли она Господу или нежному розовощекому ангелочку, мирно спящему в своей колыбельке; приоткрытые губки младенца, из которых вырывалось легкое дыхание, казалось, шептали ей: «Дорогая мамочка!» – и так и манили поцеловать их!

Молодая женщина была счастлива: на свете не было никого, чьей судьбе она могла бы позавидовать, ибо когда душа полна великой радости или великой гордости, нищета переносится легко, а душу Лили согревала самая огромная радость в мире и обуревала столь же огромная гордыня.

Лили научила Королеву-Малютку короткой, но прекрасной молитве! Женщина подсказала дочери, чтобы та просила добрую Пресвятую Деву, которая тоже была матерью, вернуть ей папу. Лили была уверена, что Жюстен вернется – пусть даже не к ней, а к Королеве-Малютке. Женщина просто не понимала, как можно навсегда расстаться с таким ребенком!

Шли недели, наполненные безграничным обожанием; малышка росла, увеличивались и расходы, и хотя Лили работала не покладая рук, денег отчаянно не хватало. Тогда она решила отправиться к одному из тех фотографов, что столь мастерски изготовляют снимки юных ангелочков, сидящих на руках у своих матерей.

Если бы вы знали, сколько раз она останавливалась возле витрин Надара и Каржа, разглядывая выставленные в них портреты смеющихся херувимов – хорошеньких, но далеко не столь прекрасных, как Королева-Малютка.

Итак, нарядив девочку в белоснежное платье, она собралась пойти с ней к Каржа или к Надару; сама она намеревалась снять сетку, под которой уже давно томились ее белокурые волосы; пусть они вновь рассыплются по плечам, напоминая о том времени, когда Жюстен, зарывшись лицом в их золотистый поток, покрывал их страстными поцелуями.

И вот, солнечные лучи должны были запечатлеть на чудесной пластинке нежную и ласковую улыбку ангела и золотистый ореол пушистых белокурых волос.

И даже если Жюстен уехал на край света, то, распечатав письмо и увидев лежащий в нем фотографический портрет, он, несомненно, тотчас же вернется, чтобы вместе с Лили преклонить колени возле колыбели их очаровательной крошки.

Вам смешно? Но Лили лучше всех постигла характер бедного Жюстена де Вибре: у короля студентов был благородный ум, но слабая воля. Молодого человека наверняка держали под неусыпным надзором, и Лили вовсе не собиралась проклинать его тюремщика, тем более что этим стражем была его собственная мать.

Впрочем, Лили, эта очаровательная маленькая дама, столь достойно и разумно исполнявшая роль любящей матушки, в сущности, сама еще была ребенком. В утренний час, когда женщине особенно трудно скрыть свой возраст, вы бы дали ей не больше восемнадцати или девятнадцати лет.

Она была в своем домашнем наряде – фланелевой юбке и перкалевой ночной кофте; роскошные пушистые волосы Лили, еще более нежные, чем их обладательница, в очаровательном беспорядке рассыпались по ее плечам, образуя такую замысловатую прическу, какую нельзя сделать ни за какие деньги, пусть даже расплачиваться за нее станет сама королева.

Щеки Лили были бледны, однако они делали ее еще более привлекательной, ибо сверкающий поток золотистых волос и огромные лучистые черные глаза удачно сочетались с изысканной бледностью молодой женщины.

Лили стала еще прелестнее, чем прежде; красота ее вполне могла соперничать с очарованием Королевы-Малютки. Художник, знаток женских лиц, мог бы с уверенностью сказать, что со временем красота ее станет еще более ослепительной.

Мне трудно передать словами, в чем же заключалась красота Лили. Молодая женщина была великолепно сложена, черты ее лица поражали своей правильностью, однако вовсе не изысканная внешность привлекала к ней взоры и сердца; главное обаяние заключалось в грациозной миловидности молодой матери, ловко выполнявшей любую работу. Свет материнства озарял весь облик Лили. Больше всего в ней восторгала мягкая и вместе с тем стремительная плавность движений, которая проявлялась, когда Лили занималась своими привычными делами. Вся женская прелесть Лили лишь подчеркивала святую красоту любящей матери.

Порхая из угла в угол, словно птичка, и напевая веселую песенку, Лили проворно исполняла свои материнские обязанности, казавшиеся ей самым чудесным занятием в мире.

Она перевернула сохнувшую на веревке маленькую рубашечку, вычистила пальтишко, поправила кокетливое перышко на крохотной шляпке, еще раз провела суконкой по сверкающей поверхности хорошеньких, словно игрушечных, ботиночек; справившись с этими столь важными делами, она заглянула в колыбель, и – надеюсь, вы догадались? – конечно же, не удержалась и поцеловала своего ангелочка!

Солнце сияло так весело! Лили быстро выглянула в окно… А вот и молочница! А, значит, и завтрак для Королевы-Малютки! Ах, она, лентяйка, все спит да спит!

И вы только представьте себе: каждое утро всего лишь из-за четырех су молочница поднималась на четвертый этаж! Уверен, вы снова угадали: она делала это ради мадам Лили и ее малышки.

На улице молочница орала грубым голосом, и я не поручусь, что смогу определить, какую жидкость она наливала клиентам из своих жестяных бидонов; однако наверх она приносила настоящие сливки, а голос ее разительно менялся.

Разве можно было что-то пожалеть для этих двух милых созданий! Разве не были они достойны всего самого лучшего, самого свежего, самого вкусного? Все в квартале поступали так же, как молочница. Мать и дитя пользовались здесь любовью и уважением.

– Мадам Юро, – воскликнула Глорьетта, бросаясь навстречу крестьянке, – вы обманываете нас, я уже давно это заметила: вы наливаете нам слишком много молока!

Но мадам Юро не слышала ее: она с восторгом взирала на Королеву-Малютку, сладко спавшую в своей колыбели.

Выпустив из рук углы передника, которые молочница столь старательно поддерживала, она осыпала ребенка ветвями еще влажной от росы свежей сирени, восхитительной душистой сельской сирени, той, чьи цветы, оберегаемые жесткими листьями, радуют глаз своей красотой,

Парижская же сирень вся плешивая…

Пробудившись, ребенок вскрикнул от радости. Сколько цветов! Сколько листьев! И какое дивное благоухание! Вся комната наполнена нежным ароматом!

Добрая крестьянка бегом пустилась обратно на лестницу, смеясь и украдкой смахивая слезу.

Возле двери комнатки на жаровне стоял маленький серебряный котелок. Я не ошибся, сказав «серебряный»: в этом котелке готовилась еда для малышки! Сейчас в нем подогревалось молоко, а мать и дочь, ожидая, когда оно закипит, играли с сиренью. Они обменивались поцелуями через влажную листву, и скоро их ангельские личики покрылись свежими каплями росы.

– Мама, молоко кипит! – воскликнула девочка. Ради спасения молока огромный букет был отброшен в сторону.

Неужели один и тот же напиток можно готовить столь разными способами? Мы уже видели, как достойная мадам Канада варила жуткую бурду, которую гордо именовала «кофе». Здесь же содержимое крохотного кулечка из белой бумаги было высыпано в маленький, словно игрушечный, стаканчик, наполненный сливками; под этим миниатюрным сосудом была зажжена спиртовка.

Вскоре по всей комнате распространился чистый и пленительный аромат. Благоухание подсахаренных сливок со щепоткой молотого кофе было сравнимо лишь с тонким запахом рассыпанной в колыбели сирени; Королева-Малютка с аппетитом позавтракала, с удовольствием проглотив сваренный матушкой напиток, от которого сибарит Эшалот, несомненно, с презрением отказался бы.

Ибо в этом напитке не хватало лука и не было привкуса капусты.

Глядя на Королеву-Малютку, грызущую своими хорошенькими зубками поджаренный хлеб, мы невольно вспомнили о достойной паре ярмарочных фигляров. Ведь именно попивая свой черный кофе, мадам Канада и Эшалот толковали о том, что неплохо бы найти хорошенькую девочку для гастролей в провинции.

В самом деле, вы только представьте себе, какие сборы могла бы делать такая куколка, как Королева-Малютка, если бы она научилась танцевать на канате хотя бы вполовину так же, как мадемуазель Фрелюш!

Сто франков! Дирекция Французского Гидравлического театра не пожалела бы сотни франков, чтобы воплотить свою мечту в жизнь. А это огромная сумма. Осмелимся утверждать, что если считать в процентах от выручки, то Итальянский театр платит Аделине Патти[8] отнюдь не больше.

Но Господи ты Боже мой! Можете ли вы представить себе Королеву-Малютку, эту обожаемую крошку, привыкшую спать в своей благоухающей чистотой уютной постельке, проснувшейся в балагане ярмарочных фигляров? Разве вы можете вообразить себе эту девочку на самом дне общества, среди нищеты и порока? Рядом с великаном Колонем и горбуном Атлантом?

Тем более, что вам прекрасно известно: когда детей учат плясать на канате, их всегда бьют.

О! Разумеется, подобные мысли не приходят в голову обожающим своих детей матерям. Было бы просто безумием постоянно думать о таких ужасах.

Но порой, особенно когда любовь граничит со страстью, душа неожиданно наполняется смутным страхом; нередко на глаза Лили, взиравшей на свое сокровище, наворачивались слезы. Она боялась нищеты, боялась болезней – словом, всего того, что обычно пугает матерей, но представить себе, что дочь ее украдена, опозорена, что малышку бьют и, не обращая внимания на ее слезы, заставляют плясать на канате, как девчонку с Аустерлицкого моста, – нет, о таком кошмаре Глорьетта даже помыслить не могла!

Существует полотно сэра Томаса Лоуренса[9], написанное для его всемилостивейшего величества Георга III и изображающее леди Гамильтон с Гамильтон плейс, сосредоточенно обмакивающую кусочек хлеба в шоколад.

Почтенной леди не более трех лет. Ее маленькое гордое личико, розовощекое и сияющее, обрамлено белокурыми жемчужными кудрями, которых вполне хватило бы для знаменитого парика, украшавшего голову Людовика XIV. Благодаря талантливой кисти Лоуренса куколка-герцогиня чудо как хороша: известно, что английских ангелочков, написанных этим мэтром, хватило бы на целый рай. У картины один лишь недостаток: малышка-герцогиня не улыбается, или, вернее, улыбается по-английски.

Королева-Малютка улыбалась так, как улыбаются в Париже; увидев ее улыбку, Томас Лоуренс наверняка сломал бы с досады свои кисти – особенно сегодня, когда веселое солнце последних апрельских дней перламутровыми бликами играло на щеках девчушки.

После плотного завтрака мать посадила малышку к себе на колени. Любовь к ребенку сделала Лили набожной, и сейчас женщина принялась молиться вместе с дочкой. Королева-Малютка сложила свои нежные ручки и без запинки произнесла трогательную молитву, состоявшую всего из нескольких слов:

– Господи Боже мой, я люблю Тебя всем своим сердцем. Добрая Дева, матерь Божья, я и Тебя люблю, верни мне моего папочку.

На улице возле дома мадам Юро торговала молоком, одновременно рассказывая соседкам о пробуждении малышки.

– Господи, как же они обе хороши – и мать, и дочь, – вздыхала она. – Даже страшно за них становится!

В тридцати шагах от нее из развалин снесенного дома вынырнула бедно одетая женщина; голову ее украшал чепец с огромной синей вуалью; женщина присела во дворе на бревно. Указывая на нее соседкам, молочница заявила:

– За сегодняшнее утро я вижу ее здесь уже второй раз: она зачем-то рыщет вокруг и все время смотрит на наш дом. Чего ей здесь надо, этой кочерыжке? Наверняка сбежала из Сальпетриер. Держу пари, если покопаться у нее в карманах, вряд ли там найдешь пятнадцать тысяч ливров ежемесячной ренты!

Саладен, которого наряд и грим превратили в старуху, пытался держаться как можно более благопристойно и в то же время внимательно наблюдал за домом. В окне четвертого этажа он уже успел разглядеть хорошенькую белокурую дамочку, которую видел накануне.

Теперь Саладен ждал. Лед тронулся.