НЮШКА

Песня заполняет подвал своей негромкой грустью и уходит в зарешеченное окно, на высушенные солнцем улицы. И все обитатели подвала смотрят вслед песне, а может быть, вслед своим думам. Думы их там, на воле, за тяжелой дверью, окованной железом. Дверь оковали когда-то давно, чтобы в подвал невозможно было проникнуть с воли, так как хранились здесь яблоки, бочки с пивом, овощи и прочий съедобный припас. Нынче наоборот стало. До того все шиворот-навыворот, что хозяйка особняка сидит не в залах-гостиных, а тут. Сидит она в старинном тяжелом кресле прямая и гордая.

Светлоголовый парень смотрит в зарешеченное окно, синее небо, из всех тюремных окон только небо и видно, крохотный синий лоскут.

Полумрак в подвале. Слабые синие блики дрожат на устаревшей негодной мебели, сваленной в углах. На паутине, густой и пыльной, прозрачные синие блики, как уснувшие бабочки. И на рояле пересохшего потрескавшегося красного дерева синие летучие лужицы.

Парень поет тихим голосом. Девчонка бойкоглазая подпевает ему тоненько.

Прямо под лестницей у стола поручик сидит с холеными заносчивыми усами. Наливает себе поручик коньяк в рюмку и выпивает, оттопыривая мизинец.

– Тэк-с, тэк-с… – говорит поручик, словно видит все насквозь до самых тайных глубин. – Герои продолжают хранить молчание… Черный ворон, черный ворон… – Поручик негромко подхватил песню и вдруг грохнул кулаком по столу, да еще и повернул, словно хотел дыру в столе провинтить. – Прекратить петь! – закричал он. – Выходи на середину!

Светлоголовый парень смолк.

– Ты сено сюда доставлял? – спросил поручик.

– Я.

– Ты мышьяк подсыпал в сено?

– Что вы, как можно лошадям мышьяк? Они же ведь животные безвинные. Я не злодей.

– Пятьдесят лошадей сдохло.

– Да ну? Вот беда. Полсотни господ казаков обезлошадили? А вы их, ваше благородие, в пехоту. Может, бойчее воевать начнут. А то все отступают, видишь. Известно – на конях-то и отступать легче.

– Ваньку валяешь! А в морду!.. Ну, ничего. Там, – поручик показал пальцем в потолок, – у полковника, разговоришься. Разговоришься, рыло. Полковник умеет с вами беседовать. У него немые разговаривают на разные тонкие голоса.

Посередине подвала расхаживала девчонка в рваной юбке, в большой, не по росту, кофте вязаной. Девчонка остановилась перед столом, сказала-проныла:

– Ваша благородия, господин офицер, мне на двор надо.

– Сиди, – поручик еще рюмку выпил, оттопырив мизинец, и рукой помахал, дирижируя своими возвышенными мыслями.

Девчонка завинтила ноги восьмеркой.

– Не могу я сидеть. Я уже и ходить не могу. Ваша благородия, господин офицер, мне на двор же… Ну, ваша благородия, даже казаки-паразиты меня на двор пускали. А вы образованный и не пускаете.

Женщина в кресле села еще прямее. Голову откинула слегка назад.

– Пустите девочку, – сказала она негромко.

– Вы мне приказываете-с?

– Пустите девочку, – повторила женщина. – Какое хамство…

Поручик принял великосветскую позу, теперь он оба мизинца оттопырил.

– Желание дамы – закон для офицера. Но не в тюрьме, мадам. Вы говорите – хамство? Храбро. Я бы сказал – доблестно. Может быть, сообщите нам, кто лошадей отравил? Они ведь стояли в вашей конюшне. Это ваш дом?

– Вы говорите глупости, поручик. Это действительно мой дом, вы знаете. И конюшня моя. Но я дворянка – я имею бога в сердце.

– Бога?! А из каких соображений вы прятали на чердаке бандита-чапаевца?

– Он ранен. Он кровью истекал. Высшим достоинством российских женщин всегда было милосердие. Мы любим свой народ, ведь если его не любить, так за что же так горько страдать?

– Ваша любовь меня не касается. Я хотел бы знать, кто вами тут руководит? Как сведения передаете?! Уж больно сведущ этот генерал лаптежник. Мы вашу лавочку раскроем. Круговой!

Дверь наверху отворилась. Рослый казак протиснулся на лестницу. Он волок за шиворот Витьку.

Витька – как есть во всей своей амуниции, в фетровой мушкетерской шляпе с пером, в шкуре красной махайродовой и при шпаге.

– Я, ваше благородие, – казак опустил Витьку на пол. – Чего прикажете?

Поручик потер белый лоб, раздумывая, чего бы приказать. Взгляд его остановился на девчонке.

– Ага. Этой дряни на двор потребовалось. Сведи. – Поручик сморщился, потянулся за коньяком.

– Врет, ваше благородие. Сбежать норовит. Я ейную повадку знаю. Я ее сам брал, когда она господина ротмистра порешила. Стоит и орет, как оглашенная: «Эй, господа казаки, позолотите ручку, нагадаю вам счастливую судьбу и сохранение жизни в смертельных боях». А у самой наган на пузе.

– Врешь, где наган-то? – крикнула девчонка. Задрала свою рваную кофту, обнажив тощий живот. И еще ногой поддала какую-то бархатом обитую ломаную банкетку.

– Да я ж у нее сам наган отобрал, ваша благородия.

Поручик махнул мизинцем.

– Утомляешь – уже рассказывал… А это что за шпак? – он тронул Витьку носком начищенного своего сапога.

– Так что, полоумный, ваше благородие. Осмелюсь доложить! – Казак клацнул каблуками подкованными. Подбородок вздернул, словно ему снизу кулаком дали. – Наши в дозоре находились, из третьей сотни. В кустах. Как раз перед рассветом этот самый ворвался посеред них, как бомба. Вроде с неба свалился. Орет что есть мочи. «Где тут Чапаев?» – орет. Наши, стало быть, ему по башке кулаком, чтоб не орал. Они в дозоре, в засаде, а он орет. Казаки его мне доставили в беспамятстве, для дальнейшего прохождения. Он все бормочет – бредит. Я прислушивался – может, проболтается – как знать. Осмелюсь доложить, ничего ценного – плетет одну только нелепость.

Витька чуть приподнялся на руках.

– Огонь… Огонь… Анука. Убили, черти. Эх, люди-дикари… Ее-то за что убили?

– Подними его, Круговой, – приказал поручик.

Казак поднимать не стал. Он будто приуменьшался ростом и сконфузился.

– Ваше благородие, может, тифозный он? Я сейчас смекнул, зараза это – болезнь…

– Не утомляй…

– Ваше благородие, сами изволили слышать – все время бредит. Вот истинный крест – тифозный он.

Встала женщина, попробовала Витьку поднять, да одна не смогла – светлоголовый парень ей помог.

– Гимназист вроде, – сказал казак. – Ишь, как чудно вырядился. Может, тронутый.

Витька рванулся, закричал:

– Не смейте! Отпустите! Вы не имеете права меня женить. Я не хочу!.. А ты, Анетта, я тебе скажу. Ты себе на уме. Ты лжива, как твои слезы…

– Буйство на почве безумия, по причине тифа, – уверенно объяснил казак.

Поручик посмотрел на него брезгливо.

– На почве безумия! По причине тифа! Эх ты, сукно. – Затем он бросил взгляд на женщину, как бы призывая ее стать свидетелем своей образованности. – Я полагаю, гимназист роли в спектаклях играл. Если бы не образование, я бы, пардон, в артисты пошел. С детства в себе склонность к этому наблюдаю. Восторги, кумиры, аплодисменты. Ля-ля-ля-ля…

– Воды бы, – сказал светлоголовый парень.

– Пожалуйста, доктора, – сказала женщина.

– А в морду-с? – Поручик восторженно повертел перед лицом светлоголового кулак с перстнями. – Положить гимназиста и не касаться. Может, он дворянского происхождения.

– И не касаться! – казак каблуками клацнул, словно выстрелил. – Может, гимназист дворянский сынок.

Наверху звякнула щеколда. Девчонка прокралась по лестнице во время того разговора и, приоткрыв дверь, выскочила наружу.

– Держи! – завопил казак.

Чья-то сильная рука впихнула девчонку обратно. Девчонка покатилась по лестнице, голося:

– Мне на двор! Фараоны несчастные.

Казак еще раз каблуками клацнул.

– Думала – умная, а сама – дура. Нешто там часового нет?

Светлоголовый парень положил Витьку на пол. А девчонка, проходя мимо, пнула Витькину фетровую мушкетерскую шляпу ногой.

– У некоторой буржуазии от революции нервы сдают, – сказала она. – Революция – это тебе не в ложе-бенуаре конфеты кушать.

Поручик поморщился.

– Не утомлять! – рявкнул казак.

Девчонка ему язык показала и отскочила.

– Ну я тебе, чертова девка, шомполов нагадаю.

Приложив пальцы к вискам, поручик подождал, пока стихнет шум, а когда стихло, спросил, растягивая слова:

– А вам, сударыня, мои распоряжения мимо уха?

– О, боже мой, неужели вы не видите – ему требуется помощь.

– Не сдохнет. Еще не выяснено, кто он.

Женщина побледнела. Глаза ее засверкали темным огнем. Она распрямилась, простерла руку над Витькой:

– Поручик, побойтесь бога! Неужели это говорите вы – русский офицер? Кощунство. Разрушены святыни! Неужели честь офицера уже ничто? Вы вспомните те гордые слова: «Русский офицер тверд, как алмаз, но так же чист. Он строг, но не жесток. Он воин, но не палач!»

Поручик поклонился, расправил свои темно-красные галифе из заграничного бостона:

– Пустые фразы. Пустое мушкетерство!

Витька поднял голову.

– Эх, мушкетеры – собаки короля. Где ваша честь?.. Смотрите, смотрите! Синие вороны. Их много. Все небо закрыли. Сюда летят…

Женщина опустилась в кресло. Поручик коньяку выпил и беспокойно задумался. Он оттопыривал то один мизинец, то другой, то сцеплял все пальцы в замок.

Девчонка первой заметила в туманных гимназистовых глазах пробуждение. Он глядел на нее в упор и губами дергал.

– Где я?

– А в каталажке, – объяснила ему девчонка. – Вашей благородии ваши же благородия казаки по кумполу треснули, и вы, господин гимназист, с ума стронулись. Ваши буржуазные нервы не вытерпели.

– А… замолчать, гадюка! – Казак ухватил девчонку за косу и тут же взвыл и затряс рукой – девчонка его укусила.

– Да я ж тебя, большевистская вошь, с потрохами съем!

Светлоголовый парень девчонку заслонил.

– Не подавитесь, ваше благородие.

– Всех вас порешить в одночасье… – Казак скрипнул зубами.

Витька встал. В его голове еще крутились вихри. Острыми клиньями вонзалась тьма, прерывала мысли, и они рассыпались искрами и снова свивались прерывистой цепочкой. Тело Витькино ныло от побоев, от пережитых страхов.

– Где я? – спросил он. – Где Чапаев?

– Вы находитесь в Уральске, – ответил ему поручик, не глядя на него. – Насчет Чапаева не стоит волноваться. Он далеко… Круговой!

Казак подскочил, клацнул каблуками.

– Насчет сударыни у полковника распоряжения были?

– Так точно – были. Велели привести.

– Тэк-с, тэк-с… Поди наверх… Сударыня, прошу вас.

Женщина подошла к поручику. Он оглянулся и, удостоверившись, что казак вышел, сказал:

– Положение ваше, сударыня, увы – сомнительное. И лошади отравлены, и раненый бандит… и, говорят, вы пощечину влепили полковнику?

– Да. Он плюнул на ковер.

– Увы, увы… Хотелось бы вам помочь. Ну, а вы, естественно, мне, как говорится – «от благодарного населения»… – Поручик пошевелил пальцами в перстнях – каменья заиграли рубиновым, изумрудным, алмазным и прочими цветами.

Женщина опять побледнела.

– Что вы сказали? Простите, я не понимаю.

Поручик терпеливо объяснил:

– Чего же, сударыня, тут не понимать. Как говорится – «от благодарного населения». – И засмеялся.

Женщина стала подобной холодному белому мрамору.

– Чудовищно! Над чем смеетесь? Над собственным падением?

– Вы, барыня, зря так страдаете. Ихнее благородие тоже кушать хотят.

Девчонка сунулась:

– А где им взять? Они жнут там, где не сеяли.

– А в морду! Молчать! Хамье! – гаркнул поручик. – Слишком грамотные? Распустили вас господа либералы. В бараний рог вас скрутим, грамотных!

Женщина то бледнела, то розовела, но держалась прямо.

– Боже мой, и это на вас Россия возложила свои надежды. Чудовищно. Белое воинство – ни святости, ни чести. Грабеж и вымогательство это – несмываемый позор.

– Вы, барыня, белых листков начитались, – сказала девчонка. – Вы почитайте красные. В них все наоборот.

– Значит, я у белых? – очумело выкрикнул Витька, слушавший этот разговор с открытым ртом.

– У белых, у белых… – Поручик неуверенно погладил его по голове. – Не беспокойтесь, все в порядке. – И снова повернулся к женщине, поиграл своими пугливыми, но цепкими пальцами. – Такова се ла ви, мадам. Для рыцарства сейчас не время. Как говорится – не та эпоха. Согласны – я вам помощь, а вы мне, так сказать… – настойчиво сверкнули рубины, изумруды и алмазы на поручиковых пальцах.

– Подлец! – сказала женщина. Всплеснула руками. – Милые дети, никогда не позволяйте себе становиться ногами в кресла. И не грызите ногти!

Витька отдернул руку ото рта.

– А я и не становлюсь… – Ему показалось, что женщина вдруг сделалась точь-в-точь их классная воспитательница Вера Карповна. А у девчонки, что тут прохаживалась и задавалась, глаза стали укоризненными, как у Секретаревой Анны.

– Вон кто становится, – пробормотал Витька. – Ему и говорите. Чего все на меня-то сваливаете…

Возле кресла стоял поручик, чиркал мизинцем по своим усам вправо-влево. А на кресле, на гобеленовой обивке, стояла поручикова нога в сапоге, сверкающем от солдатского злого усердия.

Женщина смотрела на поручика так, словно был он всего-навсего первоклассник.

– Вы что, не поняли? Снимите ногу! Кресло это начала восемнадцатого века. Художественная ценность.

– Аристократы чертовы! – Глаза поручика остудились, их словно инеем прихватило. Он вырвал у Витьки мушкетерскую шпагу и принялся неистово колотить и колоть художественное кресло. – Вот вам. Вот. Вот! – Затем, поостыв, уселся в кресло и задрал ногу на ногу.

– Господи, какой позор, – женщина посмотрела на девчонку, на Витьку, на парня светлоголового. – Вы молодые, – сказала она. – Вам долго жить. Заметьте, нет ничего гнуснее мещанина, когда он утвердится в креслах. И ничего трусливее.

Поручик быстро забарабанил пальцами по резному подлокотнику.

– Тэк-с, тэк-с… А говорите, вы не большевичка.

– Нелепо! Я не могу быть большевичкой. Но от вашего блистательного хамства меня мутит гораздо больше, чем от их революционной фамильярности.

Девчонка, она была тут как тут, все слушала разинув рот и кулаком свою ладошку месила.

– Во дает барынька, – сказала она. – Крой их гадов-паразитов.

Поручик указал рукой наверх.

– Прошу, сударыня. Полковник у нас крутой. Дворян не жалует. Он, к счастью, без всяких предрассудков.

Они еще не дошли и до середины лестницы, как дверь наверху отворилась. Круговой впихнул в подвал избитого раненого красногвардейца.

– Сознался? – спросил поручик.

– Никак нет. Он из нашей волости. С наших-то легче голову срубить, чем говорить заставить, – упрямые козлы.

Красногвардеец прошел мимо женщины:

– Эх, барыня. Я ж говорил вам, объяснял. Не ваше дело чапаевцев лечить… Зверюга. – Красноармеец показал на потолок и крикнул поручику в лицо: – Да не причастная она!

– Заступники у вас, увы… – Поручик приложил руку к козырьку. – Не мешкайте, сударыня. Полковник не любит ждать.

Женщина скрылась за дверью. Поручик прошипел:

– Ишь, недотрога-цаца… Князья, бояре, белоручки, пустомели предали Россию, а мы расхлебывай. Мы кормим вшей в окопах, а они упрятывают бриллианты и бегут, как крысы с корабля.

Когда заключенные остались одни в подвале, Витька спросил:

– А где Чапаев?

Девчонка прошлась вокруг него, вихляясь, сунув руки в карманы кофты.

– Вопросики задаете? А может, вам, ваша благородия, господин графенок, его планы рассказать насчет стратегии, как вашу белую силу бить?

– Какой я тебе графенок?

– Князенок, что ли?

– Да я просто… Витькой меня зовут.

Девчонка засмеялась.

– Ишь заливает – выкручивается. Ты мой революционный взор не обманешь. Я тебя, контра, насквозь просматриваю и чую… – Девчонка потянула остреньким носом. – Сдобными булками от тебя разит. – Она подняла к Витькиному лицу руки с растопыренными грязными пальцами, уцепила его за нос. – Как дам промежду ушей, так и перестанешь сдобными булками пахнуть. Кровосос рабочего класса.

Витька отпрянул. Такую несправедливость он стерпеть не мог. Он размахнулся и… промазал. Девчонка ловко пригнулась.

– Я тебя за кровососа! – Витька бросился вперед. И поскольку масса у него была больше, да к тому же он разбежался, то опрокинул девчонку навзничь и уселся на нее верхом.

– Возьмешь назад кровососа?

– Кровосос ты и есть! – девчонка завизжала. – На вот тебе – получай! – И укусила Витьку в колено.

Витька взвыл уже в воздухе, так как светлоголовый парень его приподнял за шиворот и поставил в сторонку.

Девчонка тут же вскочила, поправила волосы.

– Можно, я этому гимназисту поперек тела пройдусь? – спросила она, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Витька снова бросился на нее за такие слова. Но она подставила ему ножку, да вдобавок еще дала по шее. Витька упал.

– Я покажу ему нашу революционную силу! – Девчонка хотела навалиться на Витьку сверху, но светлоголовый парень ее удержал.

– Оставь ты его, пускай дышит.

Витька сел. Саднило локти. Болело колено. Душа болела!

– Чего она лезет-то! Не знает еще, а лезет! – выкрикнул он.

– Ты откуда такой? – спросил парень.

– Из Лени… – Витька запнулся.

Девчонка засмеялась, подошла ближе. Было в ней много любопытства, но еще больше желания подраться.

– Из Лени… С Лены, что ли?

– Из Петрограда.

– А чего тебя сюда занесло?

– Я, может, к Чапаеву пробирался.

– Ишь ты, и в Питере Василь Иваныча знают, – сказал парень.

– А как же, кино было…

– Заговаривается… – Девчонка покачала головой, губами почмокала. – Сильно тебя казаки по кумполу треснули.

Раненый красногвардеец, который тоже смотрел с любопытством и даже с весельем, если можно так сказать об измученном вконец человеке, спросил:

– Кто отец?

– Рабочий.

– С какого завода?

– С Кировского – с Путиловского.

– А чего ж ты так вырядился? Как анархист.

Витька потрогал шкуру красную махайродовую, шпагу потрогал. А шляпа фетровая мушкетерская с белым пером валялась на полу.

– Так… Промахнулся я.

– Не верю я ему, – сказала девчонка. – Ну, ни единому словечку не верю. Ишь, какие штиблеты на нем. Я таких отродясь не видывала. – Она пнула Витьку по ноге. Витька лягнул ее в ответ.

– Да, что-то ты крутишь, – согласился красногвардеец.

Девчонка вдруг схватила Витьку за локоть, впилась больно жесткими тонкими пальцами в тело.

– А ну, покажь руки!

Витька нехотя показал.

– Ясно, врет, что он рабочий сын. Мозолев нету.

– У меня же отец рабочий, – возмутился Витька. – А я же сам в школе учусь.

– А после школы? – Девчонка наседала на Витьку и руками размахивала. – Дров напилить-наколоть. Ребятишек меньших понянчить. Мамке полы вымыть помочь. Картошку почистить, ну и буржуйскому какому сынку или поповичу по скуле съездить. Деньжат подработать при случае. Нет, и не ври, не пролетарские у тебя ручки. – Девчонка ткнула Витьку в бок жестким своим кулаком, как костяшкой. – Признавайся, к какой партии принадлежишь?

– Да к нашей.

Девчонка так и взвилась.

– К ихней! Видали, ферт. Он к ихней партии принадлежит. Монархист? А может, эсер? Эсдэк? Кадет?

Витькино гражданское сознание напряглось все. Он закричал фальцетом:

– Я тебе как врежу! Пионер я!

Девчонка с облегчением перевела дух.

– Ну вот – сам сознался. Не выдержал моего допроса. И до чего же буржуазия хитрая – новую партию организовали, чтобы наше революционное сознание обманывать.

– Наша это партия! Коммунистическая! – заорал Витька истошным голосом.

Девчонка ничуть не смутилась.

– Меньшевик, значит, – сказала она.

– Врешь – большевик!

Девчонка глянула на Витьку с откровенным, даже насмешливым недоверием. Затем ее взгляд выразил жалость, сочувствие и понимание.

– Ну зачем же ты врешь? – спросила она. – Или тебе сдобные булки приелись? Горького захотел?

– Большевик, – сказал Витька тише. – Говорю – большевик.

– Побожись.

– Коммунисты в бога не веруют! – отчеканил Витька.

Светлоголовый парень хохотал.

– Отбивайся, гимназист.

Раненый девчонку поддержал:

– А ты, Нюшка, ему не спускай. Ты наскакивай.

Девчонка воспряла, глаза сощурила.

– А ты про каких это всех вождей говорил? – спросила она тихим, въедливым голосом.

– Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ильич Ленин.

– Маркса слыхала. А Фридрих твой – меньшевик.

– Но, но, – остановил ее раненый. – Это, Нюшка, уже не по правилам.

Девчонка обиженно поджала губы. «Он небось предметы проходил, а я читаю и то по складам, – подумала она. – Но я его на другом согну».

– А вы ему побольше верьте. Он гимназист, грамотный, может, из листовок чего почерпнул. А сейчас прикидывается, чтобы революционную бдительность обмануть. А ну, прижми руку к сердцу, – скомандовала она. И сама Витькину руку к Витькиному сердцу прижала. – Излагай программу!

– Что излагать?

– Излагай, говорю, большевистскую программу, контра.

– Вся власть Советам. Кто не работает – тот не ест…

– А про землю чего молчишь? – спросил раненый. – Ты про землю давай. Этот пункт самый главный.

– Земля – крестьянам. Фабрики – рабочим.

– То-то, – раненый лег поудобнее.

Светлоголовый парень подхватил его мысль на свой манер.

– Земле кто нужен? – сказал он. – Мужик ей нужен да еще конь. А сейчас все мужики да все кони где? Друг друга саблями чешут. Стынет земля без мужской руки… Бывало, выйдешь под вечер, пашня малиновая, аж в синь. И дух от нее идет живой.

Парень замолчал, наверно, представил себе затоптанную, захоженную пашню, поросшую бурьяном, да еще голодное злое дыхание над всей Россией.

– Война, – вздохнул он. – Братоубийство…

Девчонка прошлась мимо Витьки, заложив руки за спину, спокойная, как уверенный в себе оратор.

– Дальше излагай. Не знаешь… Во-первых, долой войну! Во-вторых, мир хижинам – война дворцам! В-третьих, пролетарии всех стран, соединяйтесь! В-четвертых, и да здравствует мировая революция!

Дверь наверху распахнулась. По лестнице спустилась женщина. Она была бледной, шла с трудом и дышала трудно. Казак плелся сзади.

– Вот она жизнь-то, как цыганская торба, – бормотал он понуро. – Сам не знаешь, чего из нее вытянешь.

Казак подвел женщину к старинному креслу.

– Как говорится – из князи да в грязи.

Светлоголовый парень помог женщине сесть.

– Вас били? – спросил он.

Женщина вздрогнула.

– Бить женщину?!

– Им хоть бы что.

Женщина опустила голову.

– По-моему, он глуп, этот полковник. Пытался убедить меня, что я связная этого Чапаева. Ну не смешно ли? Подлец и ничтожество. Он называл моего мужа трусом. Посмел бы он сказать это ему в лицо… – Женщина подняла голову, глаза ее вспыхнули возмущением: – Он на ковер плевал! И неприлично выражался! И рычал!

Светлоголовый парень усмехнулся едва приметно. Казак каблуками клацнул.

– Там вы молчали, барыня.

– Мне не пристало разговаривать с хамом.

Казак огляделся, ухватил Витьку глазами.

– Господин гимназист, вас к себе господин полковник просят.

У Витьки в голове мелькнула мысль: «Вот оно. Вот сейчас он покажет». Витька плечи расправил, вбежал на первые ступеньки лестницы. Крикнул:

– Все равно вас разобьют! – и запел: – «Родина слышит, родина знает, как ее сын в облаках побеждает…»

– Ишь, снова бредют, – сочувственно сказал казак.

Когда захлопнулась за Витькой дверь и тишина установилась в подвале, девчонка подобрала фетровую мушкетерскую шляпу с белым пером страусиным.

– Шумливый гимназист. Лучше бы молчал. Его бы отпустили, а там куда захочешь. Хочешь – к Чапаеву. А хочешь… Короче – жить.

– Жила бы. Чего стреляла в фараона? – проворчал раненый.

Наверху грохнуло что-то. Сквозь открытые окна залетел в арестантскую печальный звон стекла. Сапоги по стеклу захрустели.

Светлоголовый сказал:

– Хрусталь дробят.

Женщина сгорбилась.

«Чудаки, – девчонка подумала. – Хотя бы барынька эта. Себя ей не жалко – вместе с нами сидит, – а хрусталя жалко». Девчонка походила, повздыхала, ногти погрызла. Потом напялила на голову Витькину мушкетерскую шляпу, затянула на талии кофту вязаную. Повиляла немножечко задом, потрясла плечами.

– Я, мадам, как себе на жизнь зарабатываю. Ихние благородия после расстрелов душевные песни любят слушать. – Девчонка подошла к роялю, поколотила немного по клавишам и запела: – «Снился мне сад в подвенечном уборе. В этом саду мы сидели вдвоем…» Плачут ихние благородия под эту песню – рубашки на себе рвут. Бандитам или анархистам «Цыпленка» пою. «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…» – Девчонка выщелкивала чечетку с оттяжкой, юбкой трясла, лягала ногами чуть ли не выше своей головы. – А вот у солдат на песнях не заработаешь. Солдаты сами петь горазды. Солдаты гадание любят, про будущую свою судьбу. – Девчонка достала затрепанную колоду карт из-под кофты, ловко стасовала их и подсела к светлоголовому парню.

– Слушай, сокол. Глаза твои прямо глядят, сердце твое горячо бьется. Рисковый ты человек, натура твоя гордая. Но бойся ночи темной, ручья проточного… А впереди тебя ждет счастье большое. Не веришь? Карты не врут, не обманывают – одну правду говорят. Большим начальником будешь. Будет у тебя дом новый, хлеб бесплатный, динама медная и сапоги со скрипом…

Парень засмеялся:

– А кто же заместо меня землю пахать станет?

– Как кто – динама. Динама и землю вспашет, и дров наколет, и воды начерпает. – Девчонка переметнула колоду, присела рядом с женщиной. Раскинула карты прямо у нее на коленях, да еще носом потянула и сладко зажмурилась, уловив аромат духов.

– Женщинам гадать тоже легко. Только вы не обижайтесь, в гадании на «ты» говорят, такой цыганский закон. Мне цыганка настоящая объясняла. Если на «вы», тогда веры не получится… Ой, горемычная, золотая, – запела она сладким голосом. – И будет тебе в скором времени письмо с черной каемочкой…

– Нет, нет, – отпрянула женщина. – Я не верю.

– Не верь, бриллиантовая, не верь. А бумага будет ошибочная. А сударь твой в казенном доме.

– Неправда, – сказала женщина. – Он в плену.

– Карты не врут – одну правду говорят. На картах плен тоже казенным домом обозначается. Позолоти ручку… А впереди у тебя небо голубое – ни одного облачка. Душа у тебя ясная, и счастье у тебя, красавица, будет со всех сторон. А эта карта указательная…

– Что это значит? – с интересом спросила женщина.

Девчонка метнула взгляд на светлоголового парня.

– Поглядывает на тебя, золотая, один сероглазый. Хороший человек, не ветреный…

– И не стыдно тебе? – засмеялась женщина.

– Так гадание же. Не соврешь – не прокормишься. – Девчонка встала, подошла к раненому красногвардейцу.

– Труднее всего комиссарам гадать.

– И комиссары слушают?

– А как же, – девчонка вздохнула. – Они-то, конечно, не для веры слушают, так, больше для интереса. Я слов ученых не знаю, а то бы и они поверили… Ой, большой ты человек, выдающийся Наполеон. Твоя голова, будто колокол, гудит, как народу хорошую жизнь наладить. Глаза твои вперед глядят на тысячу верст, вглубь просматривают на сто верст. Но нет у тебя личного социального счастья. А потом будет. Большим делом будешь заведовать. Для народа стараться будешь, чтобы каждому по динаме…

– Что ты все о динамах каких-то? – спросил парень.

Девчонка вскинула на него глаза.

– А как же? Я в Саратове видела в казарме. Солдаты такую динаму крутили, по очереди. И свет от нее горел и картина шла. Динама что хочешь может, она как бы заместо коня. Только ее кормить не надо и пасти. Я думаю, лет через пятьдесят у каждого жителя будет такая динама.

– Зачем же всем по динаме? Можно и одну на всех – большую, – сказал раненый красногвардеец.

– Э, не скажи. К одной-то динаме небось не все протолкнуться смогут. Народу-то в России тьма. Ближние поналипнут, а те, что подальше, тоже попрут. Подавят друг друга. Каждому по динаме безопаснее, да и вернее, я думаю.

Наверху заскрипела дверь. По лестнице спустился Витька. Не избитый, не помятый, гордый.

Девчонка медленно поднялась с колен.

– А-а… – пропела она очень ласковым голосом. – Господин гимназистик пожаловали.

– Не зови меня гимназистом. Я свой. – Витька похлопал девчонку по плечу. – Сейчас меня допрашивали. Я им все высказал. Всю правду им в глаза резал. Тебя как зовут?

– Нюшка.

– Не нужно, товарищ Нюшка, вешать нос. Мы, товарищи, на правильном пути. – Витька сделал еще один озабоченный виток по подвалу. – Сейчас для нас, товарищи, главная задача – пробиться к своим. Какие на этот счет имеются соображения? Высказывайтесь. – Витька уставился на светлоголового.

Тот руками развел.

– Никаких. Я, господин гимназист, здесь ни за что.

Витька подошел к девчонке.

– А у тебя?

Девчонка тут же промокла вся насквозь от злых слез и тут же высохла – распалилась от гнева. «Ишь, контра. Меня не обманешь, я тертая, битая…»

– А у меня полно соображений, – сказала она сквозь зубы и кулаки сжала. – И о чем же вас ваши благородия допрашивали?

– Допрос по всем правилам. Перекрестный.

– И что же вы им ответили?

– Сказал, как надо. Встал вот и сказал. – Витька грудь выпятил, голову закинул.

– Ишь ты. Где же это вы так вставать научились?

– У нас. Так все встают, когда надо.

– И что же, они вас чайком угостили, или какавой с макаронами?

Витька понял издевку – насупился.

– А ты все воображаешь? Я им рассказал все, как есть. Я им даже будущее объяснил, если хочешь знать.

Девчонка кивнула.

– Хочу.

– Я им сказал, что в будущем все будет. И телевизоры, и атомный ледокол, и реактивные самолеты, и спутники, и панорамное кино.

– А они?

– Они спросили – министры будут?

– А вы?

– Сказал, что будут.

– А они?

– Спросили – генералы будут?

– А вы?

– Сказал, не только генералы, даже маршалы.

– Ну, а они?

– Спросили – рестораны будут?

– А вы?

– Ну, будут, сказал. «Астория», «Европейский», «Метрополь», «Универсаль». А они смеются – не поверили, паразиты. – Витька обвел глазами арестованных. «Что-то не то», – подумал он и спросил тревожно: – Вы тоже не верите?

Девчонкины глаза сузились, стали похожи на сверкающие острые лезвия. Даже подбородок у нее острым стал.

– Мы верим. – Девчонка подошла к Витьке боком. Ей очень хотелось заехать кулаком в глаз этому подлому гимназисту, но она сдержалась, раскрыла перед Витькой затрепанную колоду. – Погадаю я тебе, гимназист-голубь. Черная карта на тебя вышла. Вроде провокатор ты – подсадной гусь. Говори, они тебя к нам подсадили, чтоб доносил? – Девчонка схватила Витьку за ворот. Карты полетели, рассыпались по полу.

Витька вырвался.

– Ты что? Ты что в самом деле? – он вдруг почувствовал слабость внутри, головокружение и такую тоску, словно остался один во всем мире. Витька подошел к светлоголовому парню.

– И вы не верите?

Парень засвистал что-то очень печальное.

Витька к раненому подошел. Раненый посмотрел на него тускло и отвернулся. Подошел Витька к женщине.

– И вы не верите, что я большевик?

– Я не могу судить, – сказала женщина сухо.

Витька сел на пол – завыл:

– Большевик я! Большевик!

Когда в подвальных закоулках улеглось эхо, разбуженное Витькиным криком, девчонка хмуро сказала:

– Большевиков вон как отделывают, – она кивнула на раненого. Девчонка всхлипнула. – Ну зачем ты, зачем ты такой гад? Поиграть тебе захотелось? Сидел бы дома, ел бы сдобные булки с изюмом…

В голове у Витьки было пусто, как в квартире, из которой навсегда уехали жильцы. Только какие-то тени, как пятна на выцветших обоях. Что-то здесь было, а что?

В подвал спустились казак и поручик. Казак остановился у лестницы – винтовка к ноге. Поручик, проходя мимо, тронул Витьку за подбородок.

– Не нужно волноваться, большевичек. Как говорится, мы с вами еще гульнем в «Метрополе».

От его слов стало Витьке совсем плохо, словно его уличили в воровстве.

– Выходи на середину! – скомандовал поручик светлоголовому парню. И когда парень стал перед ним, поручик еще раз скомандовал: – Скидывай сапоги!

Парень посмотрел в голубое окно за окном, повел светлыми бровями, словно отогнал какую-то мелкую мысль. Не сгибаясь, стряхнул с ноги сапог.

– Сними другой, – сказал поручик.

Парень другой сапог стряхнул. Одна нога у него была в портянку обернута в ситцевую, в цветочках. Другая нога босая.

Поручик сказал:

– Так, так, так… – расстегнул планшетку кожаную. Брезгливо, двумя пальцами вытащил из нее портянку и, поморщившись, бросил ее. Портянка легла к ногам парня. Такая же, ситцевая в цветочках. Поручик сказал: – Твоя, – и в голосе у него была задушевность. – В твоей подводе нашли под доской. А в портянке мышьячок. Что ж ты не отпираешься, сволочь?

Парень подхватил с пола ломаный стул с витыми тяжелыми ножками, но казак ударил его по руке прикладом.

– Не балуй.

– Зачем ты? Зачем? – Голос у поручика стал еще мягче. – Молодой, только жить да жить. А ты лиходейством занялся, бандит. На кого ты поднялся? На Россию! И что тебе надо? Землю? Получишь землю – сажень.

Парень молчал. Губы у него твердели, сжимались – ножом не раздвинуть.

Парень молчал, и Витька не выдержал. Витька нагнулся, подобрал с пола мушкетерскую шпагу – бросился на поручика. Он бы проткнул его, такая в нем была сила и ярость. Но казак Круговой подхватил его, как куренка, тряхнул и поставил в сторонку. Сползла с Витькиных плеч махайродова шкура, выпала из руки мушкетерская шпага.

– Такой иглой курей пугать, – сказал казак. – Не для войны оружие – для баловства.

Вокруг Витьки завинтились огненные спирали, приблизились почти вплотную – чтобы подхватить его. Но Витька видел, как наливались злобой поручиковы глаза, как побледнела женщина, закусила губу. Как приподнялся на локтях раненый красногвардеец.

– Нервы, – поручик налил себе коньяку. – Как говорится, героический психоз… Круговой, веди.

Витька голову вскинул, подошел к раненому красногвардейцу, пожал ему руку и, обратись ко всем, сказал:

– Прощайте, товарищи.

– Ишь, снова бредют. – Казак Круговой легонько оттолкнул его. – Здесь не театр. Расстреливают здесь всерьез… Давай. – Он кивнул светлоголовому парню, пропустил его вперед и зашагал следом, клацая по каменным ступеням казачьими коваными сапогами.

Наверху парень оглянулся.

– Вспоминайте, кто выживет.

Казак толкнул его.

– Давай не задерживайся.

Через минуту хлопнул во дворе негромкий выстрел…

За окошком было синее небо. Летние запахи спускались в подвал, к ним был подмешан кисловатый запах пороха.

Когда случается смерть среди людей, люди прячутся в себя и какое-то время находятся не все вместе, а по отдельности.

Тихо было.

Но чуткое ухо девчонки уловило за окном какую-то перемену в звуках. Слишком быстро по улицам казачьи кони скачут. Слишком громко двери в особняке хлопают.

– Наши, – сказала девчонка.

– Чапай! – сказал раненый красногвардеец.

Далекое «ура!» растекалось по городу, шумней становилось и бурливее, словно вода прорвала запруду.

По лестнице бегут – подошвами шаркают. А во дворе уже гранаты бухнули. Уже пулемет садит вдоль улицы. Звякнув по булыжнику, воют шальные пули.