"Ожидание (три повести об одном и том же)" - читать интересную книгу автора (Погодин Радий Петрович)БАБКА МАРИЯСтарик шагал по шатким деревянным мосткам, мимо садов. Он громко шумел свои песни. Толкнув локтем калитку, он вошёл в небольшой сад. Под деревьями земля чёрно-синяя. Только возле заборов растёт трава. За деревьями хата. Черепичная крыша у неё набекрень. Вокруг насыпана дорожка из мелких чистых ракушек. У дверей вместо половика старая сеть. Хата похожа на старика – весёлая хата. Старик остановился в садочке и вдруг заорал испуганным голосом: – Бабка Мария! Чего ж вы сидите? Хата горит! Низкая крашеная дверь распахнулась. На порог выскочила старушка в переднике. Глаза испуганные. Щурятся. Старик спрятался за дверью и захихикал: – Шутю… – Чтоб вас, старый козёл, – беззлобно проворчала старушка. Увидела Славку с мамой и всплеснула руками. – Никак Анна? – Хиба ж Анна такая? – возразил старик. – Анна покрепче будет. – Потом откашлялся, объяснил солидно: – Это мои знакомцы. Им, Мария, ночевать негде. Старушка оглядела гостей. – Здравствуйте, – сказала она. – Проходите, пожалуйста. Она провела маму и Славку в большую прохладную комнату с крашеным полом. – Мы вас в зале положим, – говорила она. – Вот тут. Тут воздух свежий. Кровать мягкая, и диван новый… Дед Власенко просунулся в комнату, похвастал: – Анна мне такой диван бархатный справила, дочка моя. Старушка нахмурилась. – Не дышите тут. Людям спать, а вы вином дышите. – А они, может, кушать хотят, – ехидно сказал старик. – Нет, что вы, – ответила мама. – Спасибо. Она села на стул и уставилась в угол, на большую икону, перевитую сухими цветами. Губы у мамы медленно двигались. Старушка посмотрела на неё удивленно. – Ты, девка, никак молишься? Мама вздрогнула. – Нет, – сказала она. – Что вы… Старушка пошла к двери тихо, почти бесшумно. – И то… Без толку молиться, без числа согрешить… Она положила Славке на плечо мягкую руку, подтолкнула его вон из комнаты. – Пусть мамка одна побудет. Ступай, хлопец, в кухню. Славка сам хотел уйти. Он знал: когда у мамы шевелятся губы, – значит, она придумывает гневные фразы, которые с выражением, словно стихи, выскажет при встрече отцу. Славка подумал: «Люди очень любят говорить вслух, но ещё больше любят говорить про себя. Про себя они спорят с кем хочешь и всегда побеждают». На кухне бабка Мария сдержанно и негромко напустилась на старика: – Василий, сгорят у вас кишки синим огнём. – Не бухкотите, Мария, – возразил старик. – Я только один килограмм вина выпил и кружку пива. Только глаза залил, а во внутренности даже и не попало. Старуха вздохнула. – Глаза, им границы нету. Лучше бы вы, Василий, в домино гуляли. Старый вы теперь для вина человек. – У меня такое мнение, будто вы меня отпеваете. – Старик подёргал сивыми бровями, спросил обиженно: —Мария, я замечаю, вам про дочку мою, Анну, узнать совсем не интересно. Как она в Новороссийске живёт. А она, между прочим, вам поклон посылала… – Старик встал из-за стола и поклонился, отведя руку в сторону. Старуха поджала губы. Потом заговорила тоже с обидой: – Я у вас про Анну и не желаю сейчас пытать. Вы станете только хвастать зазря и ничего мне толком не объясните. Старик засопел, словно ему вдруг заложило нос. Он глядел на старуху то сердито, то снисходительно. Потом глаза у него подобрели, в них появились смешливые огоньки, которые побежали по всему лицу, по всем стариковским морщинам. Поев, старик залез на кровать и затих, выставив бороду вверх, как антенну. Славка хлебал уху, которую старик Власенко называл щербой. Ел ватрушку, которую бабка Мария называла плачиндой. Было ему тепло и свободно. Славка думал, что больше всего на свете он теперь любит щербу и плачинду. Бабка Мария убирала посуду. – Ты, хлопец, не думай на деда,– тихо говорила она разморенному Славке.– Он не какой-нибудь пьяница там, мазурик. Он с шести лет рыбалит. У него аж кости от ревматизма чёрные. Выпьет килограмм вина для здоровья. Ему, старику, иногда можно. – А я ведь, Мария, не пьяный, – сказал старик неожиданно ровным и грустным голосом. – Я ведь, Мария, только самую малость, для запаха. Я по другой причине хвораю… Вот ехал на пароходе. На самолете летел. Кругом люди шуршат. Бегут за своим делом. Мне, Мария, вдруг показалось, что ни к чему я уже. Умру, и никто не вздрогнет. Мабуть, Анна, да ещё вот ты, Мария Андреевна… Вот я и шумел, прыткость свою показывал. Я ведь теперь, как тот «Шура»… – Старик засмеялся, будто закашлял. – У нас на рыбзаводе такой буксир имелся. По имени «Шура». Три дня паров набирал, только чтоб загудеть. А гудок у него самый шумный на всём побережье. Как загудит «Шура», аж задрожит весь. Потом три дня набирает паров, чтобы отвалить от пирса. А как уж он по воде ходил, на какой силе, этого и сам бог в свою голову не возьмёт. Теперь того «Шуры» нету, теперь он вроде как баржа. А говорят, раньше, в мирное время, лихой буксир был… Старик повернулся к стене. Спина у него была костлявая и упрямая. – Не приедет Анна, – грустно забормотал он. – Ненужный я теперь для неё. Бабка Мария наклонилась над столом. В её голосе тоже была грусть. – Не для того она и училась, чтобы без дела к нам ездить. У неё сейчас заботы-то обо всех. Учёная, с неё и спрос велик. Бабка Мария смотрела в окно, за которым ничего не было. – Вырастают дети плохие – и думают, что родители в том виноваты. Вырастают дети хорошие – и думают, что родители тут ни при чём… Славка тоже посмотрел в окно, за которым ничего не было, и уснул. Во сне он увидел ту конечную станцию, где сходятся все пути и дороги. Она выпирала из земли бугром, вся утыканная домами. Топорщились небоскрёбы. Исаакиевский собор, Кремль, Эйфелева башня – самые красивые сооружения, которые Славке приходилось видеть на картинках. Вокруг стояли поезда, пароходы, самолёты. Они громко трубили. Им не терпелось ехать куда-то дальше. |
||||
|