Почивалин Николай МихайловичПоследнее лето

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

Повесть

1

Диктор умолк на полуслове, будто захлебнулся, - изумрудный глазок приемника мигнул и погас.

Шаркая сразу потяжелевшими ногами, Тарас Константинович прошелся по комнате, длинно крякнул. Нет в мире покоя, черт-те что творится!.. Огорченно похмыкивая, он привычно скинул у порога расшлепанные войлочные тапки и так же привычно, не глядя и не наклоняясь, сунул ноги в разношенные, раз и навсегда зашнурованные туфли; ломко зашуршала на плечах болонья.

Директорский дом - директорским, впрочем, он назывался по старой памяти, Тарас Константинович давно уже занимал в нем одну комнату - стоял на самом взгорке. Отсюда, сверху, хорошо были видны синего, весеннего стекла Сура с желтеющим, недавно поставленным мостом через нее, черные, до сизости, поля и за ними, в шести километрах, - районный центр, раскинувшийся теперь, что твой город. Пестрела под солнцем разноцветная мозаика крыш с купами ветел, краснели два собора; тоненькой ниточкой, временами исчезая, обозначалась железная дорога, над которой двигался голубоватый дымок... Прислонившись спиной к стволу корявого вяза, Тарас Константинович молча глядел в низину. Там, в Суре, он впервые искупался шестьдесят с лишним лет назад, скинув на песчаной косе холщовые порточки. Один из этих пузатых соборов он с дружками сам когда-то закрыл, а второй и поныне несет свою колокольную службу. Вот так же, ненасытно, вглядывался он в низину, вернувшись с армейской службы - в длинной кавалерийской шинели, в сбитой на затылок краснозвездной буденовке и с новеньким партбилетом в кармане гимнастерки.

Ну, ладно - он своз доканчивает. А люди? А страна?

После минувшей войны рубец на сердце только еще тоненькой пленочкой покрылся - надави, и опять горячая боль брызнет, - а тут, гляди, до новой недалеко. Почему человек должен обязательно жить в ожидании беды?

Мысли-тревожили, как невынутая заноза, - стараясь избавиться от них, Тарас Константинович повернул назад, пошел по совхозному поселку, к садам.

Как человек настроен, так он и видит. Два новых двухэтажных красавца, облицованных белым кирпичом, обычно радовали - таким, двухэтажным, на городской лад, и представлялся в недалеком будущем весь поселок. Сегодня глаз невольно косился на лепившиеся рядом деревянные домишки, окруженные палисадниками и всякими сараюшками. Давно бы эти курятники снести надо...

Солнце висело недвижно прямо над головой; коричневая болонья на плечах раскалилась, воняла какой-то химией, - Тарас Константинович расстегнул ее, заложил руки за спину. На обочине дороги зеленела трава; на короткой привязи, вокруг вбитого колышка, взбрыкивал теленок с бессмысленно восторженными гляделками; на бревнышках, домовничая и наблюдая за внучатами, сидели бабки, многие из которых были, пожалуй, помоложе Тараса Константиновича. Он, сумрачно кивая, обходил стороной и их, и встречных, словно люди были в чем-то виноваты.

Может, все это потому, что другие, с кем все эти годы директорствовал, встречался на пленумах и водил, случалось, компании, давно сидят с удочками на реке, разводят "викторию"? На минуту Тарас Константинович представил, как он, поплевав на ладони, копает за домом грядку, обрывает, прищипывая ногтями, вьющиеся зеленые усы и, наконец, умильно любуется первой сорванной ягодой, перекатывая ее в руке... Нет, не манило его такое.

Из дверей школы понеслась ребятня - кто в курточках, а кто уже и в одних рубашонках, - обтекая Тараса Константиновича, как быстрая полая вода легко обходит старую почерневшую корягу.

- Здрасте, дядя Тарас!

- Здрасте!

- ...расте!

Пережидая, Тарас Константинович остановился, молча кивал ребятам. Когда-то из школьных дверей выходила его Маша - сначала молоденькая, с милыми ямочками на щеках, потом - постаревшая, виновато сияющая ему навстречу тревожными глазами. "Возьми, Тарас, тетради, что-то я нынче устала..." Школа тогда тут стояла другая - деревянная, низкая. Эту поставили уже после Маши - хлопотала о ней больше всех, а успела только увидеть, как под фундамент котлован рыть начали. Сейчас бы порадовалась и школе, и сорванцам этим...

Настроение у Тараса Константиновича не изменилось, разве что чуть глубже вздохнулось, он снова размеренно двинулся вперед - . коренастый, с седой кудлатой головой, в распахнутой коричневой болонье, взгорбленной от заложенных на спине кулаков.

У гаража травянисто блестел новенький с поднятым капотом "ГАЗ-69" Тарас Константинович выбил его перед самой поездкой на курорт, ухитрившись сохранить и прежний, немедленно отправленный в капиталку. Сухой длинный Петр, согнувшись, как вопросительный знак, подливал масло; рядом, опершись на укороченные алюминиевые костыли, стоял, поджидая, главный агроном Забнев - в куцей кепчонке на густых медных волосах, с широкой борцовской грудью, обтянутой до горла черным толстым свитером, с аккуратно зашпиленной у самого паха левой штаниной. И что, спрашивается, с одной штаниной не шьют? - материалу меньше, дешевле бы. Хотя, шут их знает, может, наоборот, дороже еще выйдет: не стандарт, спецпошив посчитают... А Петр машину бережет: ни одной царапинки, как с иголочки...

В голову лезла всякая ерунда, Тарас Константинович, подходя, сумрачно усмехнулся: бурчишь, старый пенек, бурчишь!

- Куда собрался, Александр Федорович?

- В третье, - крутнувшись на ярко начищенном сапоге, ответил Забнев. Молодое продолговатое лицо его загорело уже так, словно был август, а не начало мая; серые под белесыми ресницами глаза взглянули на директора-отпускника с веселым любопытством: сегодня они уже сталкивались не в первый раз.

- Там управляющий есть - Игонькин. Не подменяй.

- То-то и оно, что Игонькин, - чуть нажав на фамилию, отозвался Забнев; серые глаза его остались неулыбчивыми, и только веки чуть сузились.

Тарас Константинович смолчал. Заведующего третьим ртделением Игонькина, побывавшего в районе на многих средних руководящих должностях, он держал по неооходимости - начальство давило. Есть такой сорт людей:

пользы от него, как от козла молока, а тронь - вони не оберешься. Намекать не хитро, попробуй избавиться!

- Все равно во все лезть самому незачем, - несговористо сказал Тарас Константинович. - Обедал хоть сегодня?

- А сами чего всюду ходите? - обойдя вопрос об обеде, усмешливо спросил Забнев. - Вместо того чтобы отдыхать?

- Наотдыхался... Чего ты со мной, стариком, равняешься? У меня ничего другого и нет, кроме вот этого... - Тарас Константинович хотел показать, что он имел в виду, но руки все еще были за спиной, и он коротко мотнул в сторону кудлатой головой.

- Готово, - захлопнув капот, объявил Петр, демонстративно обращаясь к главному агроному, а ие к директору. Вытерев руки ветоптью, он сел в кабину, включил зажигание. За глаза в совхозе шофера называли заместителем директора - за его полнейшую осведомленность в делах и самостоятельность в суждениях. Тарас Константинович знал об этом, посмеивался, независимость Петра ему даже импонировала, но сейчас подчеркнутое невнимание шофера к нему задело. "Вы пока для меня - отдыхающий, не больше, поздороваться я еще утром поздоровался, а разговоры разговаривать нам некогда: ехать пора". Так примерно истолковал Тарас Константинович позу и вид своего персонального водителя. "Больно много берет на себя, верста коломенская!" - рассердился он и, понимая, что сердится по-глупому, переключился - как молнию в громоотвод направил:

- Скажи этому Игонькину: завтра клин не засеет - шкуру спущу!

Забнев уложил костыли в машину, легко вспрыгнул на сиденье рядом с шофером и только после этого ответил:

- Нынче закончит. Я туда еще прицеп перегнал - со второго.

"Газик" фыркнул. Главный захлопнул дверцу уже на ходу, - Тарас Константинович втянул ноздрями смешанный запах разогретой резины, брезента и бензина. Соскучился, что ли, по этой пакости?.. А Забнев толковый мужик. И распорядился умно: Игонькин не Игонькин, а дело стоять не должно, клин тот в затиши, раньше других поспел. И вообще молодец. Пришел с фронта без ноги, в орденах, старшим лейтенантом, теперь на сорок четвертом году заочно кончает институт, - отсеется и сразу на защиту.

"И заберут куда-нибудь директором, - вполне логично завершилась мысль. - Один раз и так пытались..."

Забеспокоившись, Тарас Константинович на секунду остановился. Да нет никуда он отсюда и сам не уйдет:

ему, садоводу, таких садов, как здешние, во всей области не найти. А директором и без того будет, подождет немного.

Сады начинались сразу за поселком, отделенные от него межевой полосой старых лип - остатками былой барской аллеи, - вязов, березок. Минуешь эту зеленую чащу, полную солнца и птичьего звона, и сразу попадаешь в другой мир. Тарас Константинович видел сады в пору цветения чуть не семьдесят годов подряд - от первых кремовых звездочек, которые вдруг робко обозначаются на почти голых коричнево набухших ветках, и до завершения этого весеннего буйства природы, когда земля сплошь устлана бело-розовой кипенью; видел мальчишкой, зрелым человеком, пожилым теперь, и все-таки каждый раз это было похоже на чудо. Так зачарованно ахаешь, когда неожиданно между раскатами гор обозначается море - литое и бескрайнее; такая же необъяснимая волна сладко обдает сердце, когда перед тобой, приникшим к овальному окну самолета, открывается под неподвижным крылом земля - с сиреневыми струйками дымков, лентами дорог, материнская и теплая, видеть тебе которую недолго остается... Да нет, и эти сравнения не передают полноты и прелести цветения! Море слишком велико, и слишком мал ты перед ним - как щепка, покачиваемая ленивым прибоем. Вид земли из окна самолета недолог, быстро сменяем - вот и понесло, заслонило ее туманом облаков. Здесь, в садах, все живо и все дышит, слабо и нежно благоухая; здесь ты не мал и не велик, и, перешагнув какую-то грань, чувствуешь свою общность, слитность с окружающим. Здесь, наконец, есть успокаивающее постоянство: можно остановиться и снова двинуться, закрыть глаза и тут же открыть их - перед тобой все те же ровные ряды деревьев в известковых сапожках, почти сомкнувшие пышные кроны; невесомый полет лепестков - в прогретом воздухе, залитом синевой и солнцем; и тишина, тишина, какая и должна быть на земле при свершении великого таинства жизни.

Тарас Константинович шел по жесткой, уже хорошо накатанной дороге, теряющейся далеко вперед, в белом разливе, оттененном пуховой чернотой недавно вспаханных междурядий, с удивлением прислушивался к самому себе. Уходило, улетучивалось его скверное настроение, хотя он как человек, привыкший к собственной болячке и поглаживающий ее даже тогда, когда она, зажив, отпала сухой выболевшей корочкой, по инерции еще противился, цеплялся за него. Кто это неумный придумал, сказанул, что природу нужно побеждать? Побеждают врагов. Сами же, постоянно пользуясь ее щедротами, по неразуменшо ей же и мешаем. Отравляем воздух, воду, вырубаем леса - там, где их беречь надо, - активно, с перевыполнением планов, рубим сук, на котором сидим. Ладно, хоть сейчас, с опозданием, но спохватились.

Усмехнувшись, Тарас Константинович вспомнил, как лет восемь назад приехал к нему только что избранный секретарь райкома, человек в районе новый, и попросил:

- Ну, директор, покажи мне твой садик.

Уменьшительное словечко резануло слух. Тарас Константинович проникся к симпатичному человеку неприязнью и, все-таки, не настаивая, честно предупредил:

- Может, поедем? Многонько будет.

- Да зачем? Пешком, - беспечно отказался секретарь. - Отличная это штука - на своих двоих!

- Ну, ну, - иронически хмыкнул директор. Сам-то он был ходок.

Через полчаса секретарь райкома вопросы задавать перестал, украдкой вытирая платком мокрый лоб, а еще через час откровенно взмолился:

- Тарас Константинович, да когда ж они кончатся, сады эти?

Сейчас он в области, видная фигура, и при встрече с удовольствием вспоминает, как проучили его за неосторожно вылетевшее словцо. За эти годы к прежним пятистам гектарам плодоносящих садов прибавилось еще триста пятьдесят, и бывший секретарь райкома помогает хозяйству всем, чем может.

...Яблони, представлялось, выбегали к самой дороге, чтобы покрасоваться перед Тарасом Константиновичем своими воздушными свадебными покрывалами, растроганно посапывая, он различал их по стати, по рисунку криы, по оттенкам.

Только ненаблюдательные либо равнодушные к природе люди считают, что цветут сады одинаково белым цветом: у одних он действительно снеговой белизны, у других с кремовым отливом, у третьих - с розоватым, у четвертых, наконец, - с легкой прозеленью. Вот уж чем, воистину, надо украшать землю! Чтоб сады были всюду, чтобы, выходя из подъезда, человек попадал в сад, шел на работу улицей-садом, чтобы садами были заводские дворы, и тогда люди неизбежно станут лучше и добрее.

Выросший в садах человек никогда не воткнет другому нож в спину!

Притомившись, Тарас Константинович сошел с дороги, не обращая внимания, что в туфли попадают влажные комки земли, остановился под белым шатром. Копошились в упругих парчовых завитках оранжево-золотые пчелы, осыпались на плечи лепестки, сладковатый яблоневый холодок щекотал ноздри. И точно так же - спокойно, прохладно и тихо - было на душе и у Тараса Константиновича.

2

Петр сидел на своем шоферском месте, читал газету, поводя по странице длинным носом, точно вынюхивая в ней что-то, и включил мотор, едва директор устроился рядом. Тарас Константинович ценил деловитость и аккуратность превыше всех других качеств - с этого, по его понятиям, начинался человек, все остальное в нем было вторичное.

"Газик" скатился под гору, проворно виляя между деревьями, побежал по полевой дороге вдоль Суры, то исчезающей за густым лозняком, то снова сине вспыхивающей.

- Ну, чего нового, товарищ заместитель?

- Да ничего. - Петр легонько пожал широкими плечами.

При худобе и поджарости все в нем было велико и крупно: голова, прикрытая рыжим беретом, отвислый нос, плоско прижатые хрящеватые уши, жилистые руки, спокойно лежащие на руле; Тарас Константинович удивлялся, как этот долгорукий и длинноногий так ловко умещается на своем, в общем-то тесноватом, шоферском месте; во всяком случае Тарасу Константиновичу не раз казалось, что зеленый ровно натянутый брезент на "газике" слева чуть продавлен - головой Петра.

- Вчера, как вы обедали, один тут наниматься приходил, - вспомнил Петр. - Слесарь он. Ну, я его в Софьино, к Гладышеву направил.

- Это почему же? Нам и в гараж слесарь нужен.

- Знаю. А ему квартира требуется. У Гладышева-то с этим попроще деревня. - Петр выжал тормоз, мягко перевалил колдобину. - Все одно совхоз.

- Верно, - одобрил Тарас Константинович и с интересом посмотрел на шофера. - А что, Петр, может, и вправду пойдешь ко мне замом? Сейчас ты вроде внештатный, а мы тебя в штат. А?

Зеленоватые и большие, как все в нем, глаза шофера глянули на директора умно и хитро.

- Нет, не пойду. Хоть бы и упрашивали.

- Это почему же?

- Воли себя лишать не хочу.

- Какой воли?

- Самой обыкновенной. - Жилистые, открытые по локоть руки Петра лежали на баранке свободно, без напряжения, хотя дорога пошла хуже. - Над вами сверху сколько? - ну-ка посчитайте. Трест, райком, обком. Да еще на своем партсобрании прочесать могут - дай бог! А надо мной кто? Один вы. Так с меня много не возьмешь. И не за что... Машина у меня всегда в порядке. Теперь и вовсе - новая, года два в нее и не заглядывай.

- Хитер!

- Куда уж там хитер! Что на уме, то и на языке.

Хитер-то не я - другой. Вот он уж действительно хитер.

И рады бы от него избавиться, да не можете. Тут, сказываю, и над вами власть есть.

- Это ты о ком? - нахмурился Тарас Константинович.

- Сами знаете. - Петр тоже перестал пошучивать, - О том, к кому едем: Игонькин.

- Тут не так просто, как ты думаешь.

- Куда уж там - сложность.

- Да, сложность! - рассердился Тарас Константинович. - Сложность, пойми ты, в том, что разлюбезный твой этот Игонькин ничего не сделал хорошего, но и плохого ничего не сделал. Пьяным не валялся. С бабами не замечен. Лодырь он просто - вот кто. А как, я тебя спрашиваю, под приказ это подведешь? Эх, если б только на чем проштрафился!..

Со стороны это, вероятно, показалось бы нелепым - директор прямо-таки мечтал, чтобы его работник провинился; Петр не улыбнулся, продолговатое лицо его, коегде изрезанное уже морщинами, было сосредоточенным - такой прямой разговор потянула вдруг за собой незамысловатая шутка директора.

- Вот за это выгонять и надо. За то, что лодырь.

- Не принято, понимаешь, за это. Когда уж развалит окончательно. Или оскандалится - тогда можно. А так - по месткомам да по судам затаскают. Сам не рад будешь.

- Говорят, чтобы у него машину или лошадь выпросить - с поллитром идут, - осторожно, словно его могли услышать посторонние, сказал Петр.

- Кто говорит? - Тарас Константинович ерзнул на сиденье.

- У него, сказывают, и раньше так заведено было.

Когда он где-то в председателях колхоза ходил.

- Кто говорит? - потребовал Тарас Константинович. - Ты понимаешь, что мелешь? Ну, кто?

- Не помню, - растерянно сказал Петр. - А слышал - точно. Силантьева, что ли...

- Точно, слышал! - раздраженно передразнил Тарас Константинович. - Не помнишь, так и болтать нечего!

Была какая-то неловкость в том, что директор совхоза рассуждал со своим шофером, да еще беспартийным, об управляющем отделением, - Тарас Константинович понимал это, как понимал и то, что еще более неловко замять такой прямой и честный разговор.

- Может, это я, Петро, по-стариковскн нетерпимым стал. Все бурчу вместо того чтобы побороться за человека... Пробовал, да, видно, терпения не хватает. Опять же по стариковской нетерпимости. Портится характер в старости - это ты мне поверь.

Петр помалкивал; директор говорил все спокойнее и под конец все снова свел к той же изначальной шутке:

- Так что сам, Петро, видишь: рано тебе в замы идти. Повременить надо...

Навстречу уже бежали окраинные домики Астафьевки - с приусадебными садами, каменными сараями-подвалами перед каждым домом, что исстари кладутся в деревнях на случай пожара, с широкой, улицей, сплошь поросшей травой и совершенно безлюдной в этот жаркий полуденный час.

Прежде Астафьевка была центром небольшого колхоза, объединявшего еще три таких же соседних села, - недавно ее присоединили к плодосовхозу, и стала она в официальных документах, а потом и в разговорах для удобства называться третьим отделением, или, еще короче, - третьим. Так что плодоводство - это только основной профиль хозяйства; помимо садов, в совхозе и пахотные земли, и животноводческие фермы, коих после присоединения Астафьевки прибавилось. Присоединению этому Тарас Константинович противился сколько мог, не вызвало оно энтузиазма и в коллективе совхоза - налаженного, одного из лучших хозяйств области: Астафьевка переходила к ним не только со всем своим не ахти каким богатством, но и со своими прорехами и долгами.

В первый год, как и следовало ожидать, показатели совхоза резко покатились вниз, на второй - выровнялись, хотя хлопот это стоило немалых. Сейчас, в начале третьего года, Астафьевское отделение было уже не последним в совхозе, дела в нем могли бы идти и вовсе не плохо, окажись тут управляющим кто-нибудь порасторопнее и старательнее, чем этот Игонькин, будь он неладен!

- Кадры нужно беречь. С кадрами нужно работать, - неизменно отвечал председатель райисполкома на каждую попытку заменить управляющего. Приходилось только руками от досады разводить: ох, и наловчились же мы сыпать демагогическими словесами, попробуй не согласиться с ними: кадры-то действительно беречь нужно!

Было бы, кстати, неверным считать, что Тарас Константинович желал Игонькину только проштрафиться, как он давеча необдуманно сказал Петру, в иную минуту, равно искренне, он желал ему и повышения - лишь бы с глаз долой!..

- Вон, встречает, - ухмыльнулся Петр. - Вежливый!..

Игонькин, представительный, с румяными, полными щеками, в короткой клетчатой рубахе навыпуск, в отутюженных брюках и легких сандалетах, проворно сбежал с крыльца конторы.

- С приездом, Тарас Константинович! Гостям всегда рады!

- Я не гость, а директор, - отрезал тот.

- Хороший человек - всегда гость, - нисколько не потерявшись, но и без всякого угодничества возразил Игонькин.

Круглое, румяное лицо его при этом светилось таким неподдельным удовольствием, а карие умные глаза - может быть, лишь самую малость плутоватые - смотрели так ясно, что Тарас Константинович испытал на какое-то мгновение замешательство, - это всегда случалось с ним при встрече с Игонькиным. Может, и правда он к нему предвзято относится? привычно мелькнула и так же привычно ушла мыслишка, тут же уступив место другой, резкой и бескомпромиссной. Кой черт! Ошибаться в этом человеке, обезоруживающем поначалу своим простодушием каждого, может он, директор, но не весь коллектив.

Недаром же по совхозу гуляет присказка, обозначающая предел спокойствия и благополучия: "Живу, как Игонькин".

- Ну, пошли в твои хсромы.

- Прошу, Тарас Константинович, прошу.

Контора отделения находилась в помещении правления бывшего колхоза. В других отделениях заведующие ютились в случайно приспособленных комнатушках, а то и вовсе в закутках, пребывая в них, впрочем, недолго, Игонькин удобно и просторно расположился в бывшем председательском кабинете, отвоевав его у сельсовета; на это у него нашлись и желание, и настойчивость.

За месяц с небольшим, что Тарас Константинович не был здесь, в кабинете появилось нечто новое - кресло с мягкими подлокотниками; опустившись на свое место, Игонькин пытался прикрыть их руками, Тарас Константинович насмешливо спросил:

- Откуда трон добыл?

- Из дому. Чтобы геморрой не нажить, - доверительно рассмеялся Игонькин.

- Долго, значит, сидеть собираешься.

В глазах управляющего - на секунду - мелькнула умная насмешка.

- Я солдат, Тарас Константинович. Куда пошлют.

- Ходить надо больше. А не в кабинете отсиживаться, - Я к вам звонил, сказали - вы ко мне поехали, - снова, уже добродушно и обезоруживающе улыбаясь, объяснил Игонькпн. - Не по полям же вам за мной рыскать.

- Ну ладно, рассказывай, как тут...

По информации Игонькина, в отделении все было в ажуре - свое излюбленное словцо он ввертывал где надо и не надо. О положении дел в Астафьевке Тарас Константинович знал не хуже управляющего - выйдя из отпуска, он побывал на всех полях, Игонькин, в общем, был прав. Весна в этом году выдалась на редкость ранней, и хотя сроки всех весенних работ в садах и в полеводстве сдвинулись чуть ли не на полмесяца, проведены они нормально, в этом отношении и Астафьевка не была исключением. Все так, и все же, слушая, Тарас Константинович посматривал на Игонькина с горьким недоумением: в его годы он сам, как кипяток, кипел. А у этого за каждой бойкой фразой - спокойствие; не организатор, а регистратор, где уж ему вперед смотреть!

В дверь заглянула женщина в белом, по-старушечьи повязанном платочке, Игонькин быстро и строго сказал:

- Потом зайдешь. Занят.

Дверь послушно закрылась. Тарас Константинович попенял:

- Чего ж так? Может, неотложное что.

- Знаю я их неотложное, - недовольно поморщился Игонькин. - Машину завтра на базар. Пока картошка да соленая капуста в цене.

- Тоже надо... - Тарас Константинович поднялся, давая понять, что первая часть разговора окончена. - Давай, управляющий, вот о чем посоветуемся. Сиди, сиди...

Нам выдали одну путевку на туристский поезд. Отправка через неделю. По южным городам. Ростов, Минводы, Симферополь, еще там что-то. Купированный вагон, трехразовое питание - красота, верно?.. Так вот: кому, по-твоему, можно тут у вас дать ее? Считай, дороже любой премии.

- Еще бы! - Игонькнн даже языком прищелкнул, и такая ясная готовность, надежда мелькнули в его взгляде, что Тарас Константинович хмыкнул. В отпуск, даже бессрочный, он отпустил бы управляющего с великой охотой, прямо сейчас, но наградить его бесплатной путевкой - это уж дудки!

- Так кому же?

По светлому лицу управляющего прошло быстрое облачко разочарования, и тут же он озабоченно потер гладкий подбородок.

- Да, тут подумать надо...

Вышагивая по кабинету, Тарас Константинович останови лея.

- Есть такое мнение: Морозовой Анне Павловне.

Как ты?

- Москвичке? - весь вид Игонькина выразил изумление. - Да она же на пенсии.

- Ну и что? Вот ей подарок и будет. Скуповато мы ее, кстати, проводили. Если по совести говорить.

- Я что-то, Тарас Константинович, не того... - Игонькин развел руками, все еще не веря, что директор говорит всерьез. - Последний год она у меня, по существу, сторожихой на ферме работала. Личность-то ничем не приметная. Я и запомнил-то ее только потому, что все ее не по фамилии зовут. "Москвичка, москвичка". Непривычно как-то вроде.

Тарас Константинович снова остановился - прямо против сидящего и недоумевающего Игонъкина.

- А когда у тебя на ферме ночной отел шел, кто телят принимал? Не сторожиха эта?

- И что ж из того? Не она одна.

- А ты хоть знаешь, почему ее москвичкой зовут?

- Слыхал. Родом будто из Москвы. Что же, за это и премировать? Игонькин хохотнул, тут же согнал улыбку. - Тогда уж скорей сыну ее, Василию, отдать. Тракторист, и вкалывает подходяще. В самом ажуре будет.

- Вот пусть он еще и повкалывает. Сколько мать-то вкалывала. - Тарас Константинович хмыкнул. - В общем, если не возражаешь, ей. Таково же мнение и партбюро.

- Да я что же. Ладно.

- Отлично, договорились. - Прикидывая, не забыл ли чего еще, Тарас Константинович сдвинул косматые брови и тут же удивленно, с живейшим любопытством вскинул их. На полу, вдоль плинтуса лежала какая-то узкая штуковина в аккуратном брезентовом чехольчике.

- Это что у тебя за новая техника такая?

Игонькин выскочил из-за стола, круглые гладкие щеки его порозовели.

- Да так это, подарили мне... - Он проворно задвинул подарок ногой под стол. - Удилище складное.

Прищуренные глаза директора глянули на него остро и насмешливо.

- Тебе бы, Игонькпн, в рыбхозе командовать.

- А я там работал, - наигранно простодушно сказал Игонькин. - Без малого три года руководил.

- И как?

- Все в ажуре. Водоемы зарыбляли. Свежую рыбу давали. - Игонъкин повел плечами, будто удивляясь вопросу: как же, мол, иначе может быть?

- А чего ж ушел оттуда?

- На колхоз бросили, сам-то разве бы ушел? Вот где рыбы-то было! И никакой удочки не надо. В отстойник придешь, глубина десять сантиметров, карпы, можно сказать, пешком ходят. За хвост - да на сковородку со сметаной!

От удовольствия Игонъкин причмокнул губами, не очень уверенно спросил:

- Может, зайдем, Тарас Константинович? Время к обеду, а рыбка у меня и сейчас есть.

- Любишь ты сладко пожить, Игонькин, - усмехнулся директор, не отозвавшись на приглашение.

- А кто не любит? Цель нашего государства - чтоб все люди хорошо жили, - убежденно сказал Игонькин, и снова в его ясных карих глазах обозначилась мимолетная умная насмешка: голыми руками меня, директор, не возьмешь!..

- Ладно, сиди, - утратив всякий интерес к разговору, кивнул Тарас Константинович. - А я сейчас к Морозовой - пускай собирается.

- Раз так - и я с вами. - Игонькин с готовностью одернул рубашку. Порадуем старуху.

- Да я уж один, тебя люди ждут. - Стоя рядом с РТгонькиным, статным и розовощеким, Тарас Константинович взглянул на него - снизу вверх, легонько завидуя его молодости, здоровью и недоумевая, как такой мужик может быть неважным работником. Не хватает у человека чего-то или, наоборот, чего-то лишку в нем?

3

- Читай, просвещайся, - сказал Тарас Константинович, вылезая из машины. - Я с полчасика, не больше.

Если еще хозяйка дома.

- Угу, - кивнул Петр, сладко зевнув и явно настраиваясь на другое времяпрепровождение.

В крохотном дворике, где под навесом белела поленница березовых дров, бродила вся хозяйская живность - пяток очумевших от жары кур. Двери в сенки и вторые, в комнату, были открыты, оттуда доносилось ровное постукивание швейной машинки.

- Гостей тут принимают? - громко спросил Тарас Константинович, переступив порог.

Не отпуская ручки, Анна Павловна взглянула на вошедшего поверх очков и тут же сдернула их, вскочила; по ее крупному, чуть одутловатому лицу побежали ласковые мелкие морщинки.

- Батюшки, кто пожаловал! А я слышу - машина вроде зашурчала. Так и думать не подумала, что ко мне это. Садись, Константиныч, садись. Вот уважил, так разуважил старую!

Сыпя мягким, не по-местному акающим говорком, хозяйка засуетилась, прибирая на ходу, хотя в тесной комнате и без того царили порядок и чистота. Железная койка в углу с высокими белыми подушками, комодик в простенке, стол у окна и печка с выдвинутой плитой у самой двери - все это было расположено впритык и всетаки уютно.

От крашеного пола исходил приятный холодок, пахло чем-то вкусным, жареным, - Тарас Константинович незаметно сглотнул: опять по спешке одним кофе позавтракал... Под веселый говорок хозяйки он протиснулся к окну, сел, снова подивившись, как в такой тесноте помещаются тут по праздникам две дочери и сын Анны Павловны, да еще с семьями. Дети живут отдельно, просторно, гулянки продолжаются у них, но по установившейся традиции первый день любого большого праздника - у матери. Бывал тут в гостях и Тарас Константинович и тоже умещался...

- Как же ты там гулял-отдыхал, на курортах-то на своих? - усевшись наконец и подперев голову рукой, спросила Анна Павловна. - С лица-то вроде посвежел, а поправки нет, не видно.

- Хорошо отдыхал, Анна Павловна, - улыбаясь, кивал Тарас Константинович, тепло и зорко вглядываясь в хозяйку - как и она в него. Нисколько не изменилась, пожалуй; разве что прибавилось седины в волосах, покрытых линялой косынкой, - они, как и у него, были теперь уже не черными и еще не сплошь белыми, а какимито сивыми, - да глубже, с ясной стариковской грустинкой, стали глаза. Человек после какого-то рубежа стареет не постепенно, а рывками: год, пять лет - он все вроде такой же, а потом раз - и сдал. Потом опять словно его законсервировали, и снова рывок. Тарас Константинович с Морозовой одногодки, и следующий рывок у них будет, видно, последним. Такой же, наверно, была бы сейчас и Маша...

- Чего ж тогда раньше на неделю заявился? - с веселым любопытством допытывалась хозяйка. - Ты не вздыхай - ты отвечай.

- Заскучал, Павловна, - признался Тарас Константинович, - Да и непорядок это, сказать тебе. Уехал в отпуск накануне посевной. Отродясь в такую пору баклуши не бил. Врачи угнали.

- Вот и досиживал бы.

- Да ведь как? Получше стало - хватит, чувствую.

Недельку, мол, дома поотдыхаю. А тут уж не усидел, конечно.

- Вот, вот, - обрадованно подтвердила Анна Павловна. - По себе знаю: как старый лапоть стала - все ему куда-то бежать надо. Весь день и крутишься. То одно, то другое!

- Не соскучилась, значит, на пенсии?

- Да когда, говорю тебе! В избах отмыла, выскоблила, теперь внучатам пошить кое-что надо. - Анна Павловна, как-то лукаво наклонив голову, спросила: - А ты что - или на работу обратно звать пришел?

- Да нет... Я, Анна Павловна, поинтереснее тебе предложение привез. Решили тебя на туристский поезд послать.

- Это что же за штука-то?

Тарас Константинович объяснил, с интересом ожидая ответа. - Морозова на минуту-другую задумалась, что-то прикидывая, и махнула рукой.

- А что? Поеду, Константиныч, ей-богу, поеду! Хоть напоследок покатаюсь. Дорогая она, эта путевка?

- Сто пятьдесят с чем-то либо сто шестьдесят.

- Э, дорогонько, дорогонько!

- Так оплачиваем-то ее мы, - успокоил Тарас Константинович. - И на дорогу, думаю, еще подкинем.

- Так-то оно так... - Морозова остановила на директоре спокойный прямой взгляд. - Константиныч, скажи ты мне по совести: не обидятся люди? Нашли, мол, кому дать - старой песочнице! Есть ведь и помоложе меня, что заслужили.

- А ты не заслужила, Анна Павловна? - почему-то начав волноваться, спросил Тарас Константинович. - Разве ты чем хуже других?

- И не хуже ровно. Да и не лучше. Как все.

- Сколько ты у нас в совхозе проработала?

- Ну сколько? С октября сорок первого.

- А сомневаешься, - упрекнул Тарас Константинович. - Четверть века, выходит. Да еще с загогулиной.

- Как привезли, так в тот день и вышла. - Анна Павловна раздумчиво покачала головой. - Сам, поди, помнишь.

Тарас Константинович помнил.

Спасаясь от мелкого холодного дождя, эвакуированные жались под навесом хозяйственного сарая, с баулами и узлами, разношерстно одетые и грязные; приглушенный беспокойный гул их голосов доносился из коридора сюда, в кабинет, - Тарасу Константиновичу было и жаль их, и стыдно перед ними. Война, как чудовищная взрывная волна, выбила их из родных гнезд; они, уже видевшие бомбежки, смерть, горе, ждали от него немедленной помощи, решения своей участи, - он встречал их в теплом кабинете, в защитном кителе с белоснежным подворотничком, в хромовых сапогах, покуривая легкий душистый табак и мучаясь от собственного бессилия. Забрали главного агронома, зоотехника, агрономасадовода, большинство механизаторов, лучшие машины - с кем, как ему было работать дальше? С маникюршей из Смоленска, глядевшей на него еще полными ужаса глазами? Со стариком-гримером, у которого от старости дергалось веко и тряслись склеротичные руки? Как их всех расселить, накормить, найти подходящую работу? Чем, наконец, унять собственную тревогу, которая как тяжелым молотом бухала в его и без того не очень здоровое сердце? В довершение секретарь обкома, у которого он побывал вчера, - взвинченный, задерганный звонками, - отчитал его, как мальчишку.

- Чтоб я больше от тебя ни о каком фронте не слышал! Ясно! Мы бронируем директоров совхозов, годных к строевой. А ты не строевик - смотрел я твое личное Дело, не ври! Пойдешь писарем или в похоронную команду - от тебя что, больше толку будет? Поезжай работай - там твой фронт. Гони мясо, молоко, зерно, хлеб - все гони! Сколько можешь. Вот за это и спрашивать будем. Да так, что фронт тебе еще манной небесной покажется!

Чертыхнувшись, Тарас Константинович свернул и закурил новую папиросу, вызвал секретаршу.

- Зови сначала тех, кто с ребятишками.

Вошла статная черноволосая женщина в потемневшей от дождя жакетке, с отброшенной на плечи шалью; несмотря на измученное, довольно еще молодое лицо и синие полукружья под глазами, взгляд ее был тверд, даже спокоен.

- Ну и дороги у вас, - сдержанным и все равно сильным чистым голосом сказала она.

- Обыкновенные, районные. - Директор в душе подосадовал: опять интеллигенция. - Садитесь. Откуда вы?

Фамилия?

- Из Москвы. Морозова.

- Из самой Москвы? - Тарас Константинович жадно глотнул табачного дыму. - Ну как она там?

- Бегут. Как крысы, бегут, - жестко, темнея, сказала женщина. - А Москва стоит.

- Чего ж вы так о людях? Вы же тоже уехали.

- Трое ребят. Велели ехать.

- Каких лет? - с некоторой надеждой спросил Тарас Константинович.

Она поняла его - перечислила, не уточняя, сын или дочь, не называя имен.

- Шесть, восемь и одиннадцать. Не работники.

- Понятно... А где вы работали?

- На галантерейной фабрике. - Женщина устало и машинально пригладила рукой чуть вьющиеся на лбу и, должно быть, все еще мокрые волосы. Зонтики делали,

- Муж есть?

- Троих без мужа не заводят.

- Где?

- Где ж ему сейчас быть.

- Офицер?

- Солдат.

Прикидывая, Тарас Константинович в затруднении побарабанил пальцами по столу.

- Какую же вам работу дать?

- Любую, - равнодушно откликнулась Морозова. - Свинаркой, телятницей.

- А сможете?

- Попробую. Девчонкой жила у тетки в Подмосковье, по хозяйству помогала.

- Это вот замечательно, - обрадовался директор. Повеселев, он написал распоряжение в столовую и коменданту - на каморку в бараке, честно предупредил: - Барак нежилой. Придется самим там подмазать, щели заткнуть.

- Сумею, - коротко кивнула Морозова.

- Аи да Москва! - впервые за весь день улыбнулся директор.

- А что Москва? - не принимая шутки, устало и строго переспросила женщина. - Москва - город рабочий.

Как всегда бывает в жизни, все как-то мало-мальски образовалось, притерлось; через месяц совхоз в районе ставили даже в пример того, как надо трудоустраивать и заботиться об эвакуированных. Тарас Константинович не обманывался, прекрасно понимая, что в этом заслуга скорее самих эвакуированных, стойко переносящих невзгоды, нежели дирекции совхоза с его весьма ограниченными возможностями. В постоянных заботах он на какое-то время упустил из виду Морозову, а когда снова столкнулся с ней, оказалось, что в животноводческом цехе она уже считалась одной из лучших работниц; называли ее чаще всего не по имени, а коротко - москвичка. Добралась она однажды и до директора, потребовав, чтобы на телятник немедленно доставили глину, песок и воду: из-за нехватки людей многие животноводческие помещения ушли в зиму неподготовленными, а та первая военная зима была суровая.

- Поморозим - подохнут, мне их отогревать негде, - хриплым, застуженным голосом говорила она, стоя перед ним в заплатанном ватнике, перетянутая на высокой груди крест-накрест старой шалью и до самых бровей повязанная темным платком.

В декабре пришли первые радостные вести о разгроме фашистских войск под Москвой. Поздним вечером, по пути домой, Тарас Константинович решил зайти поздравить Морозову: в совхозе она была единственной москвичкой, и заодно посмотреть, как она устроилась.

Нашарив в барачной темноте коридора обросшую инеем дверную ручку, он вошел и крякнул: так бедно, да что там - убого жила, оказывается, его работница со своими тремя ребятишками!

По сторонам стояли два топчана, почти ничем не прикрытые, - все, чем укрывались, было, похоже, на ребятах, сидевших за столом. Каморка освещалась керосиновой, без стекла лампой, желто-красный язычок пламени от движения дрогнул - на стене, обклеенной газетами, закачалась уродливая горбатая тень вошедшего.

Ребята ужинали подмороженной, с черными пятнами картошкой, захлебывая ее капустным россолом. Ответив, что мать не вернулась еще с работы, старшая девочка, с запавшими блестящими глазами, добавила в миску с капустой кружку воды - две терпеливо замершие ложки замелькали снова. Выяснилось, что отец пишет, что сначала у них были тараканы, а теперь повымерзли, что старшая, Нина, и средний, Вася, в школу не ходят: больно уж зима холодная, а обуви нет, - деревенские словечки к маленьким москвичкам пристали уже прочно...

Утром Тарас Константинович выписал Морозовой немного пшена и муки, жена отнесла кое-что из одежды.

Больше он ничем москвичке помочь пока не мог - ни как директор и ни как человек: второй месяц у него у самого жила бежавшая из-под Ржева сестра жены с кучей ребятишек...

Осенью сорок пятого года, приодетая и оттого сразу помолодевшая, Морозова объявила Тарасу Константиновичу, что вскоре возвращается домой. Муж прислал письмо - днями демобилизуется и заедет за ними.

- Были бы крылья, прямо бы сейчас улетела, - счастливо засмеялась она. - Вот как по Москве соскучилась!

Вместе со старой одеждой и заботами женщина, казалось, скинула с себя и что-то еще, деревенское - перед Тарасом Константиновичем снова была прирожденная горожанка.

Он от души поздравил ее, хотя искренне и пожалел, что совхоз теряет такую работницу. К той поре Анна Павловна прочно считалась лучшей телятницей, несколько раз была премирована, награждена Почетной грамотой.

Велико же было удивление Тараса Константиновича, когда он, сначала стороной, а потом и от самой Морозовой узнал, что она осталась в совхозе.

- Молоденькую нашел, - горько сказала она, столкнувшись с директором у конторы; на ней снова был привычный ватник, правда новый, и кирзовые сапоги. - Я-то ему, дура, писала, что живем тут - лучше не надо.

Живем - чуть не песни поем! Чтоб ему там, думаю, поспокойнее было.

- Ну, подлец! - поразился Тарас Константинович. - Подавай на алименты, Анна Павловна. Пусть ему небо с овчинку покажется!

- Нет, не стану. - У губ Морозовой легли резкие косые морщинки. Комнату он занял. Судиться мне с ним противно, новую неизвестно когда выхлопочу: много там сейчас таких. А тут что ж - привыкла, признаться.

И ребятишек легче на ноги поставлю, одна-то. Те учатся.

Нина, старшая, при мне, на телятнике. Заневестилась у Яле...

Свадьбу дочери, вышедшей замуж за своего же тракториста, сыграли широко, всем совхозом. Анна Павловна съездила накануне в Москву подкупить кое-чего к торжеству и на той же свадьбе, с глазами, полными слез от радости, громким шепотком рассказала Тарасу Константиновичу:

- Набегались по магазинам, а ночевать - к товаркам своим, в общежитие. И комната наша там же, как вот тут, в бараке. Ну, и столкнулись в коридоре. С мальчонкой со двора вошел. Аж с лица сменился. Волосы, смотрю, ре-едкие стали! Прости, говорит. Только это я ему сказать хотела - из комнаты та, новая, вышла. Кудряшки такие завитые, а на самой-то одни глаза только и есть. Да, видно, сразу и догадалась: схватила мальчонку, прижала к себе и заплакала. Не плачь ты, говорю. Я же не скандалить приехала. Ты-то разве виновата в чем?

Шумно сморкнувшись, Анна Павловна покачала головой.

- Смотрю на них и не знаю, чему дивиться больше.

Тому ли, что глупенькая эта помоложе себе не нашла или что он, в его годы-то, такую молоденькую взять отважился! С тем и уехала...

Тогда же на свадьбе Тарас Константинович впервые заметил, как сдала их москвичка: недавно вроде ходила она статная, независимая - сейчас вдруг опустились плечи, во всем ее облике, голосе, в растроганном, мокром от слез лице неуловимо проступило что-то покорно тихое...

- Летят годочки-то, Константиныч, летят! - отвечая на пристальный взгляд директора таким же взглядом, кивнула Анна Павловна. - А ты сам-то на отдых собираешься? Или тебе все износу нет, дьужнльный, может?

- Какой там двужильный! - засмеялся Тарас Константинович. - Сам чувствую - пора. Отхожу вот лето, и хватит.

- Кого ж за себя оставишь? - А ты как думаешь - кого?

- Да ведь Александра Федорыча, наверно, Забнева, Кого ж еще?

- Как он, по-твоему?

- А такой же, как ты. Только помоложе.

Тарас Константинович внутренне от такой прямоты поежился: горьковато, но правда; Анна Павловна, подбирая слова, неторопливо закончила:

- Ты-то, Константиныч, к людям, конечно, помягче.

Это ведь ты с виду только нелюдим. А у него, у Забнева, этого еще мало. Но тоже ничего: жизнь оботрет, всему научит.

- А Игонькин как? - чувствуя, что горчинка его рассасывается, исчезает, спросил Тарас Константинович.

- Этот-то при чем? - удивилась Анна Павловна. - Не-ет, этот ажур-абажур - как его там - долго у нас не задержится. Легкий больно.

- Не задержится, значит?

- И толковать нечего. Куда повиднее люди-то были, и то как ветром сдуло. Будто их и не было.

Хозяйка проворно поднялась.

- Заговорила я тебя, балаболка старая, а время-то обеденное. Есть-то, поди, хочешь?

- Хочу, - чистосердечно признался Тарас Константинович.

- Вот я и соберу сейчас, пополдничаешь со старухой. Давно ты у меня за столом не сидел. Лет двадцать - с дочкиной свадьбы.

- Я ведь не один, Анна Павловна, - замялся Тарас Константинович, тоже поднимаясь, - Петр там сидит, ждет.

- А ты и его зови. Василий давеча утку принес, стушила я ее - ну, скажи, с телка вон!

Приговаривая, Анна Павловна убрала на подоконник швейную машину, застелила стол скатертью и, видя, что директор все еще колеблется, поторопила:

- Иди, говорят, иди. - Она добродушно засмеялась. - Пока вы там прохлаждаетесь, я и соберу, и приоденусь хоть. А то в кои веки кавалеры заявились, а я чуть не в исподнем!

4

Тарас Константинович умылся, распахнул окно. Все вокруг было еще сизо, на траве ртутью лежала роса, и только на востоке чисто и неудержимо разливалась голубизна рассвета. Говорят, рано вставать - жизнь продлить, треть ее человек просыпает. Тарас Константинович трети ее не проспал, это точно. Сколько себя помнит, всегда на заре вставал. Мальчишкой - с отцом в борозде, потом - армия, где тоже не заспишь, потом - сельский Совет, МТС, а затем уж - тут, без сменки... Вон сколько - продленного. Так когда она, жизнь, пролетела-таки? Все не верится никак.

Похмыкивая, Тарас Константинович потоптался у электроплитки, на которой стоял вскипяченный с вечера чайник, но разогревать не стал - глотнул разок-другой холодного, прямо из дюбки, после планерки-наряда чегонибудь перехватит. Есть вообще неважно стал, что вон петух: больше хлопочет, чтоб курицам досталось, а сам изредка клюнет, и то когда невпопад.

Накинув пиджак, Тарас Константинович вышел на улицу.

Славно в такой ранний час, когда совхоз еще спит, пройтись по поселку, наведаться в сады. В глубокой тишине, что разлита вокруг, в одиночестве, когда никто не перебьет пустым разговором, хорошо думается. Все мелкое, второстепенное, уходит, все главное - укрупняется, к началу работы возвращаешься, словно живой водой обмылся.

Носки туфель потемнели; утренний холодок, свежий и колючий, как нарзан, бодрил вялое после сна тело; в неподвижной листве деревьев неурочно, спросонья, чирикнула какая-то пичуга; гремя цепью, из конуры вылез завмаговский Полкан и, узнав раннего пешехода, спокойно и бесстыдно задрал ногу...

Позади, нагоняя, затрещал мотоцикл, - наперед зная, кто это, Тарас Константинович свернул за угол первого же дома, переждал. Что любовь-то с человеком делает!

Мелькнула черноволосая непокрытая голова и коричневая кожаная курточка; оставив вонючий клубок дыма, мотоцикл вильнул в проулок и затих.

Сейчас скинет свою пижонскую курточку, заведет до отказа будильник, а час спустя вскочит, как очумелый, выскоблит до синевы упрямый квадратный подбородок и явится к наряду как ни в чем не бывало - собранный, молчаливый, с шапкой черных, в колечко, волос, похожих на новенький каракуль, и пристальными, с голубинкой, глазами. Когда дойдет черед до него, коротко доложит, сколько машин в рейсе и в наличии, молча запишет задание и, чаще всего молча, уйдет, - проверять его не надо.

Это - Быков, заведующий гаражом и секретарь партийной организации. В последнем-то вся и закавыка.

Молодой, видный, а до сих пор не женат. Тревожит это Тараса Константиновича по двум причинам: и живет коекак, неустроенно, вроде его самого, и для престижа риск - подходящих бабенок в совхозе порядочно, долго ли до греха? А уж в этом отношении секретарь должен быть как стеклышко! Тарас Константинович по-приятельски попытался поговорить с ним на эту тему - Быков отмолчался, слово из него иной раз надо клещами вытаскивать, как гвоздь из дубовой доски! Тогда, махнув рукой на всякие соображения такта, Тарас Константинович спросил однажды напрямую, почему он до сих пор не женат. Оказалось, что у Быкова была невеста, перед самой его демобилизацией из армии она вышла за другого.

Тарас Константинович надолго умолк: он уважал и сильные чувства, и сильных людей.

С год назад, а может и чуть побольше, Быков познакомился в городе с девушкой и вот теперь каждый свободный вечер ездит к ней - за пятьдесят километров!

А на рассвете мчится сломя голову назад. Так и тут сложность - у таких людей, наверно, все настоящее сложно, - не отпускают ее. И все техника полушутя, полусерьезно досадовал иногда Тарас Константинович: не будь этих трещоток - мотоциклов, давно бы какую-нибудь глазастенькую здесь приглядел и женился. Тарасу Константиновичу и приятно, что есть такая любовь, которой ничто не помеха, и мужика жалко: изведется ведь.

Что-то бы придумать надо, обязательно надо. Не отпускать же в город его самого - это все равно, что свою правую руку добровольно отрубить!..

От белой кипени, которой недавно - как свадебными покрывалами - были укрыты сады, не осталось и следа.

Ровные бесконечные ряды яблонь стояли в густой листве, обласканные поверху первым лучом, сосредоточенно тянули своими мощными корнями живительные соки земли, и только все так же свежо чернели междурядья, снова после окончания цветения прокультивированные. Тарас Константинович пригнул ветку, довольно засопел: она сплошь была унизана крохотными, чуть побольше булавочной головки, яблочками с засохшими родимыми усиками цвета на маковках. Почти не различимые в листве, круглые и продолговатые, зеленые эти уродцы казались беспомощными, и даже Тарасу Константиновичу не верплось, что через полтора-два месяца каждый из них, налившись острой сладкой свежестью, с трудом уместится на ладони, просвечивая на солнце черными зернышками.

Быть урожаю! Заморозки прошли вовремя, ничего не повредив, летняя обработка ведется по расписанию - молодец Забнев, опять только и скажешь! - и уже сейчас, загодя, надо впрок запасать подпорки. Когда на одной такой ветке вызреет тридцать - сорок яблок, да еще с кулак каждое, тут не зевай. Не поддержишь вовремя - рухнет, словно обрезанная, под непосильной тяжестью.

Щедра земля!

Пришлось, правда, Тарасу Константиновичу видеть однажды, как и эта земля оказалась бессильной перед бедой. Первая военная зима выдалась лютая: снега еще не было, а морозы заковали землю так, что она гудела под ногами, словно чугунная, зияла глубокими трещинами, засыпанными зернистым инеем. Каким ни трудным, ни бессонным было то время, Тарас Константинович с тайной, все убывающей надеждой приходил сюда каждый день. В полушубке, оттирая варежкой дубеющие щеки, он гневно смотрел на низкое слюдяное небо и, поминая тяжелыми каменными словами и бога и мать, ломал одну ветку за другой. Хрупкие, они зловеще серебрились на изломе. Поздние снега, хотя и обильные, укрыли уже мертвое, - весной на этом самом месте тут стояли черные, как скелеты, деревья, и только на редких из них топорщились хилые листочки. Одно утешение и оставалось, что убившие сады морозы помогли солдатам под Москвой, выжгли фрицев, как клопов из щелей. Все остальное опять зависело от рук - не привыкать им, русским рукам, делать да делать, корчевать и сажать сызнова. Зато вон какие они, сады, и поднялись втрое побольше прежнего!

Главный агроном Забнев приехал с утренним поездом, добрался со станции на попутной машине и к концу наряда был уже в совхозе. Глаза у него ввалились, но, несмотря на усталость, весь он был какой-то умиротворенный, радостный. Не прерывая разговора, ему закивали, заулыбались, - поздравляя с успешной защитой диплома.

С дороги он, видимо, успел только умыться: светлые волосы его у корней были темными, мокрыми; в новом пиджаке и белой нейлоновой сорочке с расстегнутым воротом, весь еще нездешний, городской, Александр Федорович сел, поставив мел? колен короткие костыли, и сразу включился в работу.

- Подпорок не хватит, Николай Николаевич. - Забнев нашел взглядом заведующего центральным отделением Малышева, в которое входили все сады. Давай так: сегодня прикинь, а завтра на наряде сообщи, сколько леса потребуется. Заготавливать их надо сейчас, а не тогда, когда яблони затрещат, - это директор правильно говорит. Вон какая прорва зреет!

- Все, товарищи? - выждав, пока закончит главный агроном, спросил Тарас Константинович и пришлепнул ладонью по столу. - Тогда по местам.

Он любил эти утренние наряды - короткие оперативные совещания, на которых не произносят речей, не тратят лишних слов и после которых, как по команде, оживает весь поселок. Мелькали в открытом окне машины, над столовой поднимался голубой дымок, расходились по своим местам рабочие, и, словно подчиняясь все той же команде, бежали, позевывая, в школу ребятишки. Наряд определял удачи и промахи всего рабочего дня, задавал ритм, - после него Тарас Константинович чувствовал себя как после утренней гимнастики.

В кабинете, в котором, кроме двух столов, сейфа в углу и почетных грамот на стене, ничего не было, остались директор, главный агроном и заведующий гаражом Быков - он что-то сосредоточенно записывал.

- Светишься, как новый пятак, - подтрунивал Тарас Константинович, поздравляя Забнева. - От души, Александр Федорович! Как за себя радуюсь!

- Спасибо, Тарас Константинович. Поздравить можно - с отличием даже получил. Часикам к семи приходите - отметим. Оба с Леной приглашаем.

Забнев на всякий случай оглянулся - нет ли кого посторонних, понизил голос:

- По этому поводу бутылочку вашего любезного расстарался. Армянского.

- И не позвал бы - пришел. - Тарас Константинович подмигнул: - Такое дело да на сухую?

- И ты, Андрей, слышишь?

- Слышу. - Быков захлопнул наконец свою записную книжку, поднял внимательные, с голубинкой, глаза. - Завтра в шесть партсобрание. Ваш доклад, Тарас Константинович.

- О чем?

- Подготовка к уборке в садах.

- Нет, ты видел? - призывая в свидетели главного агронома, притворно возмутился Тарас Константинович. - Завтра доклад, а он только объявляет!

- Ничего, успеете, - успокоил Быков, стоя уже в дверях, - Самую суть.

Тарас Константинович прошелся по кабинету, покачал головой.

- Ну и ну - силен!

- Видел я его зазнобушку, - посмеиваясь, сказал Забнев.

- Да? - Тарас Константинович плотнее прикрыл дверь, подсел рядом. Как, интересно, - под стать? Не продешевим?

- Да вроде симпатичная. Беленькая, ну и такая... - главный агроном попытался изобразить что-то рукой. - Работает в "Сельхозтехнике". Радистка. Вся и штука-то в том. И не пускают, и у нас ей делать нечего. Хотел было потолковать с ней - неудобно вроде. Он-то мне по секрету рассказал.

- Да, проблема... В тресте был?

- Вчера только, раньше не смог.

- Что там у них?

- Новость одна: денег нам на строительство не дают.

- Обрадовал! - Тарас Константинович нахмурился. - Васюкова видел?

- Видел.

- А он что?

- Да то же самое - наотрез. Говорит, вам и так больше других давали.

- Мало ли чего - давали. Ты сейчас дай! Я ведь как планировал: на один дом дадут, а другой - сами, за счет накоплений. Вся острота с жильем и снята. Да в лучший дом - наших бы ветеранов. Вроде москвички бы.

- Уехала она?

- Уехала. И весьма охотно. - Нахмуренные брови Тараса Константиновича разгладились, подобрели. - Ладно, дальше пробивать будем. Еще что у них там?

- Да ничего, все то же. Васюков привет вам передает.

- Ласковый что-то! - Тарас Константинович с веселой подозрительностью взглянул на своего главного: - Опять, что ли, куда сватал?

- Был разговор, - Забнев рассмеялся. - В Чапаевский.

- Вот ему! - директор сложил фигу, выразительно потряс ею.

- Я, конечно, отказался.

- Еще бы - пальто на пуговицу менять!

Позвонили из района - Тарас Константинович недовольно выслушал, сочувственно исподлобья взглянул на Забнева.

- Отоспаться бы тебе, Федорыч, а меня на говорильню вызывают. Так что хозяйничай.

- Отосплюсь. - Забнев легко поднялся, опершись на костыли. - До семи обернетесь? Не забудете?

- Ну, что ты! - Тарас Константинович задиристо дернул головой. Значит, говоришь, беленькая?

- Беленькая.

- А ты замечал, что черные всегда беленьких выбирают? И наоборот.

- Нет, не замечал. - Забнев улыбнулся, подивившись про себя, как по-разному - то хмурым стариком, то чуть ли не озорным мальчишкой может выглядеть один и тот же человек.

5

Совещание затянулось, - Тарас Константинович обливался потом и злился. Домой он вернулся в седьмом часу и только разделся, блаженно, в одних трусах вытянулся на кровати, как через стену - у Забневых - отчетливо донесся звон посуды, вилок. "Фу ты, черт! - вскочив, ругнулся он. - Забыл совсем!"

Брюки, повешенные на спинку стула, были мяты, у синей тенниски - на другом стуле - под мышками, с выходом на спину, темнели влажные пятна, Тарас Константинович огорчился. А вообще надо приодеться: вдуматься, так сегодня праздник не у одного Забнева.

Опять же - директор, как ни говори!..

Тарас Константинович решительно открыл шифоньер и сразу притих, зажмурился. Всякий раз, когда он гтзредка распахивал тяжелую дверцу шкафа, на три четверти занятого женскими платьями и все эти годы нетронуто висящими здесь, ему чудился сладковатый запах "Белой сирени", духов, которые давно вышли из моды...

Тарас Константинович не любил ходить на могилу - там были прах, тлен и только; здесь, в окружении старых, давно ненужных вещей - от прочерневшей серебряной пудреницы, лежащей на туалетном столике, и кончая платьями в шифоньере, - жена была ближе. Эх, старая, старая, - не могла его подождать!..

Засопев, Тарас Константинович снял с вешалки новый светлый костюм, достал тонкую белую рубаху. Брюки, конечно, тоже были подмяты, - включив утюг, он спрыснул тряпочку, умело начал гладить.

Чего он только не переносил за свою жизнь, если вспомнить! Подумаешь и получается: что ни одежда, то эпоха. Сначала - красноармейская шинель и гимнастерка, потом белая косоворотка, галифе и сапоги - форсистый был парень председатель сельского Совета. Потом появился первый пиджачок, галстук, прихваченный цепкой; потом, по мере продвижения, китель защитный, с подворотничком - зимой и кремовый чесучовый - летом. Китель был почти обязателен при руководящем положении, думалось, что ему износу не будет, - глянь, и он сменился. В моду вошел пиджак с ватными прямыми плечами, рубаха с длинными, как ослиные уши, кончиками воротника и штаны такой ширины, что по нынешним нормам любая деваха сладила бы из них две юбки!..

Брюки подутюжились как следует, Тарас Константинович бережно положил их на кровать, отер мокрый лоб и взялся за рубаху. Да, не забыть бы - под нее обязательно нужно белую майку. Потный, разгоряченный, он почти физически представил себя в новых брюках, чуть жмущих в поясе и еще полных жара утюга, в плотной белой майке и сорочке - в жару в этом нейлоне, что в целлофановом пакете, - и заколебался. Потом с вожделением посмотрел на свою удобную привычную одежду, развешанную на стуле. Штаны вроде отвисли, попрямплись - да кто их увидит вечером, под столом-то, - тенппска подсохла; и вообще - это ведь только встречают ло одежке. Через пять минут, привычно экипированный и довольный, Тарас Константинович поднимался уже на крыльцо к Забневым.

Встретила его хозяйка - Елена Сергеевна, миловидная шатенка, невысокая и полненькая. Тарас Константинович привык видеть ее в белом халате - она работает медсестрой, - нынче она была в легком синем платье, под цвет глаз, и пахло от нее не стерильным холодком медпункта, как обычно, а хорошими духами.

- Наконец-то, Тарас Константинович. - Она благодарно поцеловала его в щеку, незаметно и внимательно взглянула на сизые подтеки под его глазами. - Саша хотел уже идти за вами. Как мы себя чувствуем?

- Ну! - Тарас Константинович задиристо мотнул головой. - Блеск!

Александр Федорович, в белоснежной сорочке с закатанными рукавами, прыгал вдоль стола - костылями дома он почти не пользовался, - открывал бутылки; у окна, за низким журнальным столиком, сидели над шахматной доской Быков и заведующий центральным отделением Малышев. Занятый очередным ходом Быков на секунду поднял сосредоточенный взгляд, коротко кивнул; Малышев, невзрачный и суетливый, вскочил, потушил зачемто сигарету - отличный работник, он вне служебных общений был на удивление стеснительным. Вслед за ласковой скороговоркой хозяйки из кухни доносился спокойный рассудительный голос жены Малышева, Софьи Емельяновны, заведующей, после Маши, совхозной школой...

К Забневым Тарас Константинович каждый раз входил, как в свое прошлое незаметно оглядываясь и в первые минуты внутренне напрягаясь. Здесь был зальчик и у них с Машей; во второй, меньшей комнате - откуда к порогу выбегала сейчас ковровая дорожка и виднелась полированная спинка деревянной кровати, Маша проверяла за письменным столом тетради, изредка машинально оглядываясь на него, шуршащего на диване газетами...

Наверно, поэтому Тарас Константинович и старался бывать у Забневых как можно реже, хотя оба они, особенно Елена Сергеевна, под любым предлогом пытались зазвать его к себе - угостить или, проще говоря, подкормить, как он сам догадывался. Елена Сергеевна вообще относилась к нему внимательней и сердечней, чем просто к соседу, - Тарас Константинович чувствовал это; так, вероятно, могла бы относиться к отцу-старику старшая дочь, у которой уже давно есть своя семья.

- Ну, как там совещание? - спросил Забнев.

- Как всегда, - Тарас Константинович махнул рукой. - Показал бы диплом, что ли.

- Вон на этажерке. - Александр Федорович засмеялся. - Все уже в руках подержали.

- Вот и я подержу.

Тарас Константинович раскрыл коричневую дерматиновую корочку с золотым тиснением, тихонько вздохнул.

А где его университеты?.. В песках Средней Азии, где он успел порубаться с басмачами? В небольшом сельце, что неподалеку отсюда - где он, молодой и горячий, раскулачивал богатеев и ночью сторожко возвращался домой, ожидая в спину гулкого удара обреза? Или - здесь, где прошли годы и годы?.. Нет, если Тарас Константинович и завидовал, то завидовал по-хорошему. Он еще утром сказал Забневу, что рад за него, как за самого себя, - это правда. В конце концов в том, что на смену таким, как он, Тарас Константинович, идут по-настоящему образованные люди, - торжество того великого дела, которому и он отдал свою долгую жизнь!

- К столу, мужчины, к столу, - позвала хозяйка, внося с Малышевой последние блюда. - Андрей Семеныч, Николай Николаич, - бросайте свои шахматы! Быстро, быстро!

Расселись; первый тост потребовали от Тараса Константиновича, - он, как и присутствующие, хорошо зная, что за краснобай Быков, пошутил:

- Торжество нынче, так сказать, идеологического порядка. Может, парторг сначала выскажется?

- Могу, - неожиданно охотно согласился Быков. Выбритый до сининки, широкоплечий, в тонкой белой рубахе с расстегнутым воротом, он поднялся с рюмкой в руке, поочередно, собираясь с мыслями, оглядел всех и решительно тряхнул курчавой головой:

- Молодец, Саша!

Все расхохотались - речь оказалась еще короче, чем ожидали, хотя и правильной, по существу. Посмеиваясь, Тарас Константинович предложил:

- Ну, что ж, отвечай, именинник. Вон какое выступление обстоятельное!

- Я в два слова не уложусь, - засмеялся Забнев.

Придерживаясь рукой за край стола, он привычным кивком закинул назад густые светло-медные пряди. - А сказать мне хочется одно: спасибо вам всем. Прежде всего, Тарасу Константиновичу - за то, что заставил поступить и все эти годы терпел мои отлучки на сессии и зачеты...

- Ладно, ладно.

- Тебе, Андрей, - продолжал Забнев, - за то, что не донимал нагрузками, щадил...

- С октября кружок поведешь, - пообещал Быков.

- Николая Николаевича - за то, что с его отделением и забот я не знал. А супругу его - вас, Софья Емельяновна, - за то, что Саньку моего выучили, до техникума довели...

Малышев конфузливо покраснел, невзрачная худенькая Софья Емельяновна растроганно шмыгнула носом.

- Диплом я получил с вашей помощью. Вот за это и спасибо вам, закончил Забнев и, поклонившись, стоя выпил.

- А жену-то забыл! - хмыкнув, упрекнул Тарас Константинович.

- А жене, может, побольше, чем всем, спасибо, - просто сказал Забнев. Усаживаясь, он дотронулся до ее плеча, - Елена Сергеевна коротко, почти незаметно прижалась к его руке щекой.

И опять это была правда. Когда-то молоденькая медсестра выходила безногого комбата в тульском госпитале и потом, после войны, сама разыскала его - студента последнего курса техникума, тощим доходягой, на котором, как на вешалке, болталась вылинявшая гимнастерка. Она родила ему сына - второй в семье Александр гостил сейчас у бабушки в Туле, избавила вечно занятого мужа от всех обязанностей по дому и ухитрилась при этом остаться по-прежнему привлекательной; разрумянившаяся от скупой ласки мужа, от добрых слов и глотка коньяку, она благодарно смотрела на всех сияющими синими глазами.

Некоторая торжественность первых минут, хотя и смягченная шутками, рассеялась: мужчины, выпив и основательно закусив, разговорились, задымили папиросами, с ленцой посматривали на экран телевизора.

В дверь постучали; удержав на месте жену, Забнев вскочил, подхватил в углу костыли.

- Петр, наверно.

Подталкиваемый хозяином, Петр внес в растопыренных руках ящичек с клубникой "викторией", смущенно отказываясь:

- Да я на машине, спасибо. Во - как ляленьку...

довез!

- Не спорить! - весело прикрикнула Елена Сергеевна. - Штрафную ему, Саша!

- Давай-ка, Петр Петрович, держи. - Забнев вылил в фужер остатки коньяку.

Петр принял посудину, покосился на Тараса Константиновича, - тот, вроде бы случайно, наклонил кудлатую голову.

- Ну, с праздничком! - Петр прицелился и одним махом выпил, двинув большим, как все в нем, кадыком.

Ел он завидно, ворочая мощными челюстями, и все еще смущенно оправдывался:

- Оголодал я - без своей стряпухи.

- А если она не вернется? - словно невзначай спросил Забнев, незаметно, для шофера, подмигивая.

- Как так? - Петр начал жевать медленнее.

- Да как? Помоложе найдет.

Петр женился недавно - все присутствующие были у него на свадьбе и знали, что он немножко ревнует свою молоденькую жену: он был значительно старше ее. Похожая на девочку, плясунья и песенница, она уехала погостить к матери в город.

- Разыгрываете, да? - догадался Петр и успокоенно принялся за следующий кусок пирога.

Все улыбались, за Петра вступилась одна хозяйка.

- Дайте человеку поесть спокойно, вот привязались.

Ешьте вон лучше ягоды. Первые же!

Елена Сергеевна щелкнула выключателем - куполок абажура наполнился мягким зеленоватым светом, клубника в ящичке ярко заалела.

Забнев понюхал крупную, с белым бочком ягоду, съел ее, не очень одобрительно покачал головой.

- Нет, Тарас Константинович, - сорт менять надо.

Все-таки малосахаристая.

- Давай подумаем.

- А что? Съездим в Подмосковье. У них там "мице шиндлер" водится - куст почти полкилограмма дает. И вид, и вкус! Капризен к почве - так у нас земли не хуже.

Может, еще и получше. - Забнев, увлекаясь, тряхнул светлыми прядями. Или сорт "абрикос". В книгах так и указывают: исключительно высокие вкусовые качества!

- Саша, Саша, - попеняла жена. - Опять лекция? Не увлекайся.

- Это он по инерции, после экзаменов, - усмехнулся, украдкой позевывая, Быков.

- Ты свои обязанности хозяина забываешь, - напомнила Елена Сергеевна.

- Слушаюсь, исправляюсь! - Забнев наклонился, выудил из-под стола бутылку "столичной".

Сославшись на то, что ему еще нужно подумать о выступлении на завтрашнем партсобрании, Тарас Константинович, не слушая возражений, попрощался. Насчет выступления он, конечно, немного схитрил - такие вещи нужно делать утром, на свежую голову. Просто устал, сказалась и рюмочка коньяку, которую он теперь разрешал себе только в исключительных случаях. Да и не хотелось к тому же стеснять в такой день и других:

народ собрался молодой, крепкий, бутылочка армянского, как он убедился, была только началом...

Дома он сразу лег, с одобрением прислушиваясь к голосам за стеной и представляя продолжение застолья.

Жаль, что не досидел до песни - обычно ее начинают Малышевы, у них красивые голоса. Когда они садятся рядом, касаясь друг друга плечами, негромко и согласно заводят "Тонкую рябину", невыразительные их лица мгновенно преображаются. Потом в песню вольется высокий и ликующий - как трель жаворонка в майском небе - голос хозяйки, потом, повременив, сдержанный басок Быкова, а Петр, подперев голову огромными кулачищами, будет шумно и жалобно вздыхать. Славный народ!..

Взошла луна, четко очертив - в раскрытом окне - контуры березки; в комнате стало призрачно, серебристоголубовато. Голоса за стеной, оказывается, уже стихли, сколько Тарас Константинович ни вслушивался, тоже, значит, разошлись, всем вставать рано. Зато в тишине явственно обозначились другие звуки: сердитый девичий шепот и вслед за тем отчетливый шлепок: так обычно бьют по слишком настойчивой руке.

Все это было настолько похоже на свое, давнее, что Тарас Константинович тихонько засмеялся. Когда-то, еще при царе Горохе, он вот так же сидел под чужими окнами со своей девушкой. Она так же возмущалась, дралась, а потом, стихнув в его железных руках, сама впервые дала ему полураскрытые, пахнувшие парным молоком и семечками губы...

Возмущенный шепоток прервался, словно захлебнулся, - Тарас Константинович глубоко и удовлетворенно вздохнул. Жизнь шла своим чередом.

6

Заседали в помещении столовой. Все четыре окна были открыты, - на улице, за крышами домов, мягко закатывалось солнце; носились на велосипедах мальчишки, смешно подпрыгивая на педалях; тянулись к клубу принаряженные девчата.

Собственно говоря, доклада в его прямом значении не было: Тарас Константинович просто, обстоятельно рассказал собранию о том, что сделано по подготовке к уборке, и теперь внимательно слушал выступления. Говорили коротко, по существу - чувствовался стиль Быкова.

Стоя на одной ноге и придерживаясь рукой за край стола, - хотя, как и всякий раз, его дружно предупреждали: "сиди, сиди!" - Забнев кивнул в сторону заведующего центральным отделением:

- Мы с Николай Николаичем объехали нынче все участки. Прикинули. В среднем на круг яблони дадут по сто - сто десять центнеров с гектара. Так, Николай Николаич?

- Так, - смутившись оттого, что все оглянулись, подтвердил Малышев.

- Тогда помножьте эти центнеры на восемьсот пятьдесят гектаров наших основных садов...

Цифра по совхозу получалась почти астрономическая, по столовой поплыл шумок; с некоторым сомнением взглянул на Забнева и Тарас Константинович не перехватывает ли?

- Так, товарищи! - Перестав держаться за стол, главный агроном азартно взмахнул рукой. - Такого урожая мы еще никогда не получали. Теперь самое главное - собрать все это богатство.

Собрание, по всем признакам шедшее к концу, снова всколыхнулось. Опять заговорили о расширении упаковочного сарая, о таре - корзинах и ящиках, о стружке, лестницах, о плохих дорогах и о необходимости пересмотреть договоры на поставку яблок. Тарас Константинович, делая пометки, довольно посапывал; становилось ясно, что кое за ч-ем придется ехать в область цыганить, как называл он про себя такие поездки, - своими силами тут не обойдешься.

Летние работы в садах совпадали по времени с уборкой зерновых, разговорились и коммунисты других, иеплодовых отделений, или, как их в шутку называли в совхозе, сухопутных. Попросил слова и Игонькин. Притомившиеся от внимания люди оживились, как если бы перекур объявили.

Все выступали с места, - Игонькин, представительный и сосредоточенно-нахмуренный, вышел к столу президиума, налил в стакан воды и с видимым удовольствием выпил. Тарас Константинович посмотрел на него с легкой неприязнью и завистью одновременно. У самого у него давно во рту пересохло, а вот не догадался, не до того было...

- В дни, когда наша страна... - как всегда торжественно, с запева, начал Игонькин.

Кто-то вроде бы по необходимости выразительно кашлянул; Тарас Константинович не без интереса покосился на Быкова - они сидели плечом к плечу: по выбритой скуле секретаря катился, взбухая, желвак.

Тарас Константинович в этом отношении был закаленным. За долгие годы на больших и малых заседаниях он научился мгновенно отключаться, едва становилось ясно, что кто-то попусту балабонит, думал в это время о чем-то своем, и так же натренированно при первой же дельной фразе подключался снова. Игонькин поговорить был мастак, - Тарас Константинович глубокомысленно прикрыл ладонью глаза, усмехнулся. Брось, как говорят, этого Игонькиыа на масло - он так же бойко, заглянув в книжечку, будет докладывать: "Первым сортом выпущено столько-то, вологодским - столько-то, все в ажуре..."

Порассуждав на общие темы - о текущем моменте и ответственности, о задачах и долге, Игонькин меж тем перешел на конкретные дела своего отделения, чутко - на какую-то минуту - опередив неизбежные возгласы:

"покороче". "Ловок мужик!" - восхитился Тарас Константинович, как и все, теперь внимательно слушая.

Управляющий толково рассказал о том, как отделение подготовилось к страде, напомнил о своевременной подвозке горючего и заверил, что уборку астафьевцы проведут организованно, в лучшие сроки. Последнее его критическое замечание вызвало даже общее одобрение.

. - Я откровенно должен сказать, товарищи, - чувствуя внимание и вдохновляясь им, воскликнул он, - с такой связью, как у нас, оперативно работать нельзя! То линия на повреждении, то еще какая-то чертовщина, простите за выражение! Два часа сегодня не мог до конторы дозвониться. Пора ставить вопрос о выделении всем руководителям отделений легкового транспорта. И ставить его нужно понастойчивее, Тарас Константинович, - не бедняки! А начать можно хоть сейчас. Скоро выйдет из капиталки второй "газик" - отдайте его в любое крупное отделение. И будет в ажуре!..

На место Игонькин вернулся с неторопливым достоинством человека, выполнившего свой долг, сдержанным кивком отвечая на одобрительные улыбки своих коллег - заведующих отделений. В принципе его замечание было совершенно правильным - Тарас Константинович понимал это не хуже других, но с предложением отдать второй "газик" наиболее крупному отделению сиречь в Астафьевку же, - намек был слишком прозрачен, - согласиться не мог. Передать машину он давно уже решил главному агроному.

Кончили поздненько. Когда Тарас Константинович, Забнев и Быков вышли из столовой, в лицо им сыпанули густые высокие звезды; где-то у садов, в теплой фиолетовой мгле, вздохнула гармошка, звонкий девичий голос дробно и беспечально выговорил:

...Я домой, и ои домой.

Зарастайте, наши тропочки, Зеленою травой...

Тарас Константинович выждал - новой частушки не последовало, довольно сказал:

- А ничего нам подкинули, а? В область, друзья, завтра еду.

На крыльце кто-то уже сидел - Тарас Константинович подосадовал: больше всего хотелось сейчас сполоснуться да поужинать, а не разговоры разговаривать.

Э, да это вроде москвичка!..

Морозова, в белом платочке, проворно поднялась навстречу, оставив на ступеньках какую-то корзинку.

- Здравствуй, Константиныч. А я, видишь, - сижуподжидаю.

- С приездом, Анна Павловна! - Тарас Константинович от души тряхнул ее руку. - Ну, как путешествовала?

- И не говори! Белый свет повидала. Уж такое тебе спасибо! Утром прибыла, а к вечеру, видишь, сюда уж подалась. Как молоденькая!

- Ну, так пойдем ко мне, чего мы тут - на улице?

Чайку попьем, расскажешь, как да что.

- Нет, Константпныч, ты уж отдыхай. - Морозова энергично затрясла головой. - Я и ела и пила, не чуешь разве - винцом от меня попахивает? У своих загостила.

И тебе вот подарочек принесла.

Она наклонилась, достала из корзинки кулек.

- Это чего ж такое?

- Вишенка тебе, черешня.

- Да зачем, Анна Павловна? У нас ее скоро у самих видимо-невидимо будет.

- То своя, а это дальняя. Ты уж не обижай, и так чуть довезла.

- Ладно тогда. Понравилось, значит, там?

- Говорю, и сейчас ровно с крылышками бегаю!

- Лучше, чем у нас?

- А вот это ты не скажи! - весело не согласилась Морозова. - Места-то у нас не хуже, нет! Иду я это утром со станции и не нагляжусь...

- Погоди, погоди - ты что ж это, пешком?

- Ясное дело. А что ж такого?

- Неужели позвонить не могла? Меня нет - Забневу. Или уж Игонышну ведь восемь километров.

- Да ну еще! Ноги-то свои, не купленные. И терпежу, сказать тебе, - не хватило. - Морозова тихонько и почему-то смущенно засмеялась. - Ты уж помянул его, Игонькина-то. Так попрошу тебя, Константиныч: скажи ему, шалопуту, - пускай меня опять на работу возьмет.

- Неужели пойдешь? - ахнул Тарас Константинович.

- Пойду, Константиныч, ей-богу, пойду. Ровно я десяток годов скинула, веришь? Нагляделась там всяких - да что я, всех немощнее, что ли? Отдохнула - чего это годок еще не поработать? А он, Игонькин твой самый, по легкости своей на смех еще при людях поднимет - оконфузит.

"Ай да старая!" - покрутил головой Тарас Константинович. Долгого суматошного дня позади как не было.

7

Директор треста встретил Тараса Константиновича как всегда, радушно, усадил в глубокое кресло, устроившись в таком же напротив, расспросил о здоровье и только после этого полушутя, полусерьезно упрекнул:

- Как же так, Тарас Константинович? Сначала к секретарю обкома идете, а потом уж сюда - в родной дом, можно сказать. Не по инстанции вроде.

Был он молод, хотя успел несколько лет проработать директором пригородного совхоза, и по молодости самолюбив; сказал он это, улыбаясь, но глаза из-под модных в тонкой золоченой оправе очков смотрели обиженно. Мужик он был симпатичный и дельный, - Тарас Константинович решил сыграть в простачка, хотя про себя порадовался: секретарь, значит, уже позвонил, и разговаривать теперь будет легче.

- Да ведь как, Семен Семеныч? Без всякого умысла - ей-ей! Столкнулись в коридоре, он и затащил к себе. Мы ведь старые знакомые. Вот уж не думал, что он тебе звонить будет. Так ведь просто - посоветовались...

Относительно старого знакомства Тарас Константинович не слукавил: это был тот самый секретарь, который когда-то попросил директора плодосовхоза показать, как он неосторожно выразился, садик. Теперь во всех затруднительных случаях Тарас Константинович шел прямо к нему, убедившись, что высокая поддержка никогда лишней не бывает.

- Я, конечно, шучу, шучу, - сделал точно такой же ход и директор треста, стекляшки очков не смогли скрыть быстрой смешинки. Он прошел за свой стол, взял ручку. - Ну, выкладывайте претензии, Тарас Константинович.

Претензий, а вернее просьб, накопилось порядочно:

гвозди, тара, стружка, химикаты, наряды на кровельное железо, лес, Тарас Константинович перечислял, не заглядывая в блокнот, тихим скорбным тоном погорельца.

Список получился внушительный; директор без колебаний поставил в нем несколько утвердительных галочек и, в чем-то засомневавшись, потрогал авторучкой хорошо выбритый круглый подбородок.

- По яблоку три годовых плана нынче дадим, - словно между прочим, сообщил Тарас Константинович.

- Да ну? - Директор посмотрел на него с возросшим интересом и недоверием одновременно. - Неужели три потянет?

- А я разве тебе, Семен Семеныч, когда очки втирал?

- Нет, конечно. - Директор треста подоткнул левой, свободной, рукой очки, засмеялся и быстро, будто боясь раздумать, расставил остальные галочки. - Ну, все будто.

- Да где ж все, Семен Семеныч? Теперь - самое главное.

- Тарас Константинович, побойтесь бога! Чего еще?

- Денег-то на жилстроительство не даете.

- Вот чего не могу, того не могу. - Директор пожал плечами с сожалением, но совершенно определенно, - Вам в прошлом году давали.

- Прошлый год - что прошлый снег.

- Ничего не могу, Тарас Константинович.

- А нам без нового дома - вот так! - Тарас Константинович выразительно чиркнул по шее ребром ладони.

- Всей бы душой, Тарас Константинович.

- Ни пенсионеров, ветеранов своих, ни прегреть, ни новых принять, продолжал дудеть в свою дуду Тарас Константинович, приберегая про запас еще один козырь.

- Все понимаю, Тарас Константинович.

- А секретарь обкома сказал, что обещал ты поддержать. - Глаза директора совхоза смотрели теперь в упор, цепко поблескивая. - Определенно вот так и сказал. Давай звякнем - долго, что ли?

- Тарас Константинович, - взмолился тот, - я ведь не так ему говорил. Я обещал в конце года, после баланса, прикинуть.

- А нешто я сию минуту требую? Мне лишь бы фундамент заложить, задел сделать. Важно начать, сам понимаешь.

- Ох, Тарас Константинович! - Директор треста не то одобрительно, не то укоризненно покачал головой. - И что вы на меня все лето давите? Вам что, на будущий год ничего не надо будет?

- Мне - нет, это верно.

- Это как же так? - Директор чуть опешил и пытливо взглянул, начиная что-то понимать.

Тарас Константинович кивнул, подтверждая его догадку.

- Точно, Семен Семеныч. Пора... Проведем лето, уберемся и - баста. Потому, как говоришь, и давлю. Почестному - охота все на ходу оставить.

- Жалко! - очень непосредственно вырвалось у директора, светлые его брови, задевая золоченые дужки очков, поползли к переносью. - Может, хоть годик еще, Тарас Константинович, а?

- Спасибо, конечно, на добром слове... Только и старому коню на отдых надо.

Обстановка в кабинете неуловимо изменилась. Пять минут назад один из собеседников, играя в простачка, жаловался, канючил, добиваясь своего; другой, так же хитря, изворачивался, постепенно сдаваясь, - все было как всегда, когда они встречались. Сейчас не было ни шуток, ни привычных деловых хитростей: два уважающих друг друга человека говорили впрямую, каждый посвоему волнуясь. Директор треста вышел из-за стола, зашагал по просторному кабинету; из-под насупленных бровей директор совхоза следил за ним благодарно и растроганно - в душе, и насмешливо - внешне.

- Старый конь борозды, говорят, не портит, Тарас Константинович. Не забыли?

- Портить, может, и не портит: втянулся, привык в упряжке ходить. Зато с таким конем другое случается:

идет, идет, да и станет - задумается. К чему ж это?

- Нет, не представляю, что вы уйти можете! - Директор треста остановился, в полном недоумении развел руками. - В моем понятии вы как будто всегда там должны быть. Другой кто-то может уйти, я могу, а вы - нет.

- Всякому овощу - свой срок. Да я ведь еще не завтра ухожу. - Тарас Константинович усмехнулся. - А ты что ж, начальник, .думал, что я Забнева по капризу не отпускаю? Как собака на сене - ни себе, ни людям?

- Доложил уже? - засмеялся тот.

- Еще бы! Хорош бы я был, если б мой первый помощник про такое смолчал. Себе готовил, Семен Семеныч. А иначе эдакого работника сам бы тебе давно рекомендовал. Его сейчас на любой совхоз ставь - и спокойным будешь.

Покряхтывая, Тарас Константинович поднялся - коренастый, почти сплошь седой; не уместившиеся на лице морщины сбежали на шею, раскроив ее темную дубленую кожу на затейливые квадратики; выдавленные на коленях брюки и клетчатая, с разрезанными фалдочками летняя рубаха навыпуск только подчеркивали его уже действительно почтенный возраст.

- Вы бы хоть, Тарас Константинович, звонили почаще, - огорченно сказал управляющий.

- Вчера и так весь день ручку крутил - на повреждении, и все. Поеду завтра в узел связи ругаться. Не дело: то город не допросишься, то до отделения не дозвонишься. Мне бы вон такой агрегат, как у тебя. Нажал - и шпарь.

Тарас Константинович кивнул на внушительный телефонный аппарат с белой полоской пластмассовых переключателей, в голосе его прозвучали завистливые нотки.

- Да он только в городе удобен, - Директор треста оживился. - Тарас Константинович, а чего бы вам рацию не приобрести? Степанченко вон покупает.

- А на шута она мне? Степанченко - модник, ухарь.

У этого на штаны не хватит - галстук купит.

Зазвонил телефон, управляющий привычно щелкнул клавишей, поднял трубку.

Пока он говорил, Тарас Константинович, перебирая в уме, не забыл ли чего, машинально оглядывал кабинет - ковровую дорожку от двери до стола, диван, легкие зеленоватые шторы на раскрытых окнах и - с некоторым удивлением - расправленный на вешалочке в углу светлый пиджак.

- Семен Семеныч, неужто в такую жару пиджак носишь?

- Боевая готовность номер один, - засмеялся директор. - Как сигнал на верха идти, так и надеваю.

- Это к чему же?

- А как же - порядок. Все так делают.

- То-то я нынче у одного начальника это же видел.

И пиджачок вот так же аккуратненько налажен и удавочка даже висит - у тебя вон нет. Так не подумал, что к чему: жарко, мол, вот и скинул. Тарас Константинович усмешливо покосился на свои брюки и распашонку. - А я-то, провинция, и в обком так ходил.

- Вам можно: вы - с первой линии, так сказать, С производства.

- Ясно. - Тарас Константинович, уразумев, кивнул, - А по-моему, показуха это. Тоже мне - этикеты придворные! В такую жарищу - ради проформы. Глупость ведь несусветная!

- Да ну, Тарас Константинович! - Директор, опешив, улыбался, сглаживал, но глаза его, как и при начале встречи, стали обиженными.

"Вот чиновники - что-нибудь да удумают! - спускаясь по лестнице, похмыкивал Тарас Константинович. - Хотя и сам хорош, гусь лапчатый: выпросил у человека все, что надо, а потом его же и оконфузил. А, да ничего!

Молодой, неглупый - поймет..."

Петр ждал на противоположной теневой стороне, но в машине все равно было душно; Тарас Константинович влез в нее, как в предбанник.

- Поехали, Петро.

Начинало вечереть, но духота не уменьшалась, а стала еще более плотной. Сухим зноем дышали раскаленный асфальт и стены домов, томились деревья с неподвижной пыльной листвой; утирая мокрые лбы, гили с работы горожане, в ненадежной сомнительной тени отсиживались разморенные бабки.

Легче вздохнулось только за городом. И хотя солнце еще не закатилось, а воздух был все так же горяч и сух, сбежавшиеся к дороге хлеба наносили чистые, после недавних дождей, запахи земли, полынка, всего этого надвое размахнувшегося простора. Подавшись вперед, Тарас Константинович бездумно смотрел по сторонам, отдыхал.

К совхозу подъехали, когда начало смеркаться; в мягкой синеве, за темными деревьями, мигнули первые огоньки, влекущие и ясные, как звезды. Навстречу, под уклон, полоснув коротким лучом фары, промчался мотоцикл, мелькнула, проблестев, знакомая кожаная курточка.

- Быков, - не комментируя, сказал Петр.

"К радистке своей", - добавил про себя Тарас Константинович и завозился на сиденье, вспомнив вдруг совет директора треста купить рацию. Не подумал ведь...

- Вот дурак старый, - не удержавшись, вслух подосадовал он.

- Кто? - не преминул уточнить Петр.

- Скажу - ты - обидишься небось.

- А я не старый.

- Тогда я, выходит. Устраивает?

- Вам видней, - невозмутимо отозвался Петр.

- Разбаловал я тебя, дождешься, - добродушно погрозил Тарас Константинович, выходя из машины. - Завтра к десяти, раньше не понадобишься. Ну, бывай.

Упаковочный сарай стал после достройки длиннее чуть не вдвое - как тоннель.

Тарас Константинович шел по проезжей части, высохшей до звонкости, удовлетворенно оглядывая тянущиеся слева и справа сортировочные столы и за ними широкие, чисто подметенные площадки, на которые ссыпаются доставленные из садов яблоки. Здесь будто все в порядке. Оставалось докрыть крышу на пристрое, поднявшем над деревянными стенами отесанные грани стропил. День-другой - и тут закончат.

Сарай сейчас был пусть и гулок, как только что собранная бочка, но Тарас Константинович хорошо представлял его другим. Скоро здесь поплывет густой медовый запах, вставшие за сортировочные столы девчата будут проворно наполнять ящики, попутно зубоскаля с шоферами, а по пролету, едва не тыча друг друга в борта, потянутся к выходу груженные сладким грузом машины.

И пойдет здешнее наливное яблочко в район, в. область, а то и подальше - в белокаменную! Совхозную антоновку Тарас Константинович видел однажды на Арбате - приятно.

В общем, здесь все на ходу... Тарас Константинович вышел во двор, примыкающий к сараю, сел на неошкуреныое бревно. Вдоль забора, возвышаясь над ним, лежали горы ящиков - новых, желтых, и потемневших, неоднократно бывших в употреблении, под навесом аккуратно сложены тюки прессованной стружки - это для упаковки поздних сортов, которые и собираются и укладываются особо: яблоко к яблоку. Для них даже сборочные корзины обшивают внутри мешковиной - чтобы не побились. Ах, яблочко, яблочко, не такое уж ты легкое - пока тебя вырастишь, выходишь да до дела доведешь!..

Здесь, на неошкуренном бревне, и нашел задумавшегося директора рабочий Потапов.

Чуть припадая на левую ногу - в кирзовых сапогах с напущенными поверх них штанами, в белесой неподпоясанной гимнастерке, обросший и жилистый, он заговорил еще издали:

- Ну, мне так и сказали: к сараю пошел. Ладно, мол, до самого дойду, а так не оставлю! Завели порядочки!

- Что случилось, Иван Степаныч?

- Да ведь что, Константиныч! - Остановившись, Потапов выудил из кармана объемистый кисет, начал возбужденно вертеть цигарку. - Измываются, едри их мать!

Мне вон осенью шестьдесят три стукнет, не больно ты меня обскакал. Так ты вон сидишь-посиживаешь, а меня в лес грузить гонят. У меня с войны в костях осколок торчит, чуть крутнешься - и вот он!..

Тарас Константинович невозмутимо слушал, - зная, что Потапов, прежде чем дойдет до сути, обязательно выговорится, перебивать его бесполезно, с любопытством следил, как изо рта у него вместе с словами вылетают клубы дыма.

- Помоложе не нашли - вон какие бугаи ходят! Так нет же, давай Потапова, этот не откажет! Пускай старую хребтину доломает! За так - по восемь гривен с машины!

- Рубль семьдесят, Иван Степаныч, - негромко вставил Тарас Константинович. - Не узнал ты расценок.

Секунду-другую Потапов ошалело мигал, - дымок из его безмолвно открытого рта шел сейчас беспрепятственно и ровно, - и возмущенно хлопнул себя по ляжкам.

- Так чего ж ты мне сколь время голову дуришь?

По рупь семьдесят чего ее покидать - не инвалид какой! Ты уж тогда сиди. У тебя свое, у меня свое. Побегу, коль так, - машина-то ждать не будет. Ах, твою мать!..

Потапов юркнул в сарай, вроде бы даже перестав прихрамывать, - Тарас Константинович, посмеиваясь, поднялся тоже. Характер вздорный, шумливый, а мужик работящий, немного их осталось, старой совхозной гвардии...

Откуда-то нанесло тучу, по дороге пробежали первые редкие капли, входя в горячую пыль, как гвозди в сырое дерево. Тарас Константинович остановился, заслышав позади машину, посторонился.

Вернувшийся из капиталки "газик", ядовито сияя зеленой нефабричной краской, визгнул надежными тормозами, из него ловко, выставив сначала костыли, выпрыгнул Забнев. Загорелое его лицо дышало бодростью, на ухо упала тяжелая светлая прядь, глаза довольно блестели.

- Откуда, Александр Федорыч?

- В пятом был. Потом в сады завернул.

- Ну, как там?

- У Гладышева все наготове. А в садах - вот, - Забнев достал из кармана небольшое с горячими кровинками яблоко. - Подпорки ставят. Скоро, Тарас Константинович, скоро!

Яблоко было теплое, от него исходил тонкий запах - не такой густой и сильный, каким через неделю-другую пропахнет весь совхоз, а робковатый, неожиданный и поэтому особенно нежный и тревожащий. То, что на падалке чернела дырка, из которой, любопытствуя, выползал белый гофрированный червячок, значения не имело.

8

Вот и кончилась великая тишина в садах! Стоя на высоких стремянках, хмельными голосами перекликались молоденькие сборщицы - пока не угомонятся, не накланяются от ветки до легкой ивовой корзины; по дорогам потянулись подводы с безостановочно и смачно жующими возчиками, побежали юркие "Беларуси" с прицепами; отпыхиваясь бензином, тяжело покачивали кузовами солидные трехтонки. И груз у всех один - яблоки, яблоки...

Яблок было столько и дух от них исходил такой крепкий, дурманный, что казалось, на них уже и смотреть тошно, а не то что есть! И все-таки нет-нет да и опять выберешь, какое позавлекательней, - краснобокое, покрытое девственно-сизой пыльцой, - и опять кусанешь его, захлебываясь ядреной свежестью. Шумной многоголосой жизнью сады жили теперь до позднего вечера; они подавали о себе знак даже по ночам, когда из шалаша, сонно позевывая, выходил сторож и - больше для начальства, чем для острастки, бабахал из берданки холостым патроном: не сплю, мол, чуете?..

Третий раз за весну и лето изменили сады и свой цвет. Кипенно-белые в мае, сплошь зеленые в июне, они теперь с каждым днем становились все наряднее, расточительно увешанные, как новогодние елки, то красными, то желто-восковыми плодами - так что и листьев не было видно. Доверчиво и тяжело положили деревья нижние перегруженные ветки на деревянные подпорки; тронь ненароком - и тотчас на мягкую вспаханную землю рушится звонкий дождь.

По-прежнему тихо и зелено было только в дальних садах, где росли поздние сорта - главное богатство и гордость совхоза. Здесь совсем еще недавно провели очередные работы по уходу - опрыскивание и культивацию, и деревья с терпеливым достоинством ждали своего часа.

Издали яблони казались пустыми, но стоило подойти к ним вплотную, и они милостиво показывали литые шары, такие же еще зеленые, как и прикрывавшие их листья.

Это для них, аристократов садов, загодя готовили обшитые изнутри мешковиной корзины - чтобы не побились при съеме; для них складывались тюки прессованной стружки - чтобы бережно проложить в ящиках плотные рядки, снарядив их в долгую лежку. Зато как же это и здорово - в зимний день, когда студеным синим пламенем полыхают снега, доставить такой ящик в магазин, снять легкую стружку и выложить на весы крупные, золотые, как солнце, плоды с отпотевшими боками, словно только что снятые с влажной от росы ветки!

Теперь с раннего утра под окнами конторы табунились машины: грузовые, легковушки, крытые автофургоны и неповоротливые, огромные, как склады на колесах, серебристые рефрижераторы; по мере, оформления документов машины устремлялись к упаковочному сараю, а то и прямо в сады, - взамен их, глуша моторы, подходили новые. Стоило Тарасу Константиновичу показаться в приемной, как его тотчас же обступали плотным кольцом шумные и настырные представители всяких торгов, орсов, урсов:

- Тарас Константинович!

- Товарищ директор!

- Сколько можно ждать?..

- В порядке очереди, только по очереди! - отбивался Тарас Константинович. - Пустой никто не уедет...

Но, случалось, уезжали и пустыми.

В кабинете он щедро подписывал наряды, госквитанции, распоряжения, отвечал на непрерывные звонки - все требовали яблок; терпеливо объяснял бедолагам, неосторожно приехавшим с одними письменными просьбами:

- Поймите, товарищи, - ничем не могу помочь. У нас такой же государственный план. Ведь не поедете же вы с такой бумажкой - "прошу отпустить" - в колхоз за пшеницей?.. Ну вот, и мы не можем. Поезжайте, получайте в управлении наряды и - милости просим!

Тарас Константинович мог выписать десяток килограммов рабочему совхоза, но продать, допустим, заводу пятьсот килограммов, без наряда, - если даже на эти пятьсот килограммов никто и не претендовал, - не имел права.

В центральных газетах появились уже корреспонденции о том, что в южных районах страны гибнут фрукты: местные торговые организации не успевают выбирать их, а реализовать их самим, без нарядов, запродав куда-нибудь на север, хозяйствам запрещено. Бездарная канитель эта, из-за которой государство терпит огромные убытки, тянется из года в год; вечерами, просматривая газеты Тарас Константинович гневно крякал, гнал беспокойные мысли: а ну, как и у них такое случится?..

Но пока - но сглазить бы - все шло неплохо. Веселое яблочное буйство захватило совхоз, район, область. Побывавший в городе Забнев рассказывал, что яблоками торгуют все магазины, ларьки, на каждом углу, центральный рынок ломится от фруктов. Первый сорт - двадцать копеек, второй - десять.

- Так и до пятака дойдет. - Забнев обескураженно покачал головой.

- Чудак ты! - засмеялся Тарас Константинович. - Я знаешь о чем всю жизнь мечтал? Чтоб они вообще бесплатно выдавались. Да, да! Верю, убежден - пусть я:

не увижу, а ты еще доживешь. Первое, что станет бесплатным, когда подойдем к коммунизму, будет хлеб, цветы и яблоки. Так что ты, Александр Федорович, не журись, а радуйся!..

Отпустив посетителей, Тарас Константинович шел в клуб, срочно переоборудованный под общежитие: из политехнического института в помощь совхозу прибывали студенты, потом - в упаковочный сарай, оттуда чуть не рысцой возвращался в контору, зная, что там уже, поджидая его, толпятся и в приемной, и в насквозь прокуренном коридоре. Казалось бы, задерганный, Тарас Константинович в эти первые суматошные дни словно помолодел, начисто забыл о своих хворобах и в полдень, проголодавшись, с удовольствием удирал в столовую, где хоть полчаса можно было посидеть спокойно.

Сегодня ему не дали и дообедать.

- Тарас Константинович, барыня приехала! - взволнованно сообщила ему на ухо прибежавшая секретарша.

- Что, что? Какая барыня? Ты что - не того?

- Самая обыкновенная, - шепот секретарши стал обиженным. - Сама сказала - помещицей тут была, Аносова.

Утратилось вдруг ощущение реальности; проверяя себя, Тарас Константинович огляделся: в открытое окно, наискосок, видно было одноэтажное красного кирпича здание конторы с аляповатой Доской почета у входа; свисая с потолка, посредине столовой болталась облепленная мухами липучка, в раздаточном окошке мелькала белая повариха; наконец, все так же, выжидательно наклонившись, стояла перед ним секретарша с подбритыми или выщипанными бровями. Все было как всегда, все было на месте, - Тарас Константинович крякнул.

- И что ей надо?

- А я откуда знаю? Сказала - хочет повидать директора.

- Где она сейчас?

- В кабинет провела. Дала ей газетки да за вами скорей.

- Забнев вернулся?

- Нет, не видала.

Тарас Константинович отодвинул тарелку, пожал плечами.

- Хм... Ну ладно, иди. Сейчас я.

Он хотел было идти следом, но вовремя одумался, критически окинув сверху вниз - свое привычное одеяние. Черт-те знает, откуда эта нежданная гостья свалилась! Может, из-за границы - теперь оттуда всякие являются. Ляпнет еще где-нибудь, что директор советского совхоза - шаромыжник какой-то!..

Дома, бурча, Тарас Константинович облачился в новые серые брюки, вышло кстати, что когда-то, собираясь к Забневым, погладил их, - и в нейлоновую сорочку; закатал рукава и, помедлив, надел на волосатую коричневую руку золотые часы - подарок треста к шестидесятипятилетию. Тикают... А уж насчет пиджака - ни, ни, хоть тут сам премьер, свой ли, заморский ли, окажись!

Пока он переходил дорогу, вспомнил: когда они с Санькой Свистом первый раз пришли зачем-то на барскую усадьбу, в аллее навстречу им попалась молодая барыня.

Ни лицом, ни осанкой она не была похожа не только на баб, но и на своих деревенских девок. Она неторопливо прогуливалась под белым зонтиком, в белом же длинном платье, из-под которого показывались и снова прятались блестящие туфельки. И пахло от нее чем-то необыкновенным.

Санька, цыганистый и бойкий, почтительно сдернул картуз, а когда она, кивнув, прошла мимо, тонкая и душистая, оглядел ее со спины, восхищенно щелкнул языком.

- Это краля! С такой бы на всю ночку в омете - а, Тараска?

Деревенские мальчишки, они в пятнадцать лет знали, по крайней мере теоретически, уже все; в шестнадцать, случалось, и женились.

"Вот ведь как получается, - размышлял Тарас Константинович, входя в приемную, - Санька Козырев погиб в войну в звании полковника-артиллериста, а барыня, чужой человек по самой своей природе, жива. Интересно все-таки она или не она?"

- Тут, что ли?

- Тут. - Секретарша смотрела на директора во все глаза, словно но узнавая.

- А Забпев?

- Не был еще.

Тарас Константинович недовольно хмыкнул, обреченно толкнул дверь.

Отложив газету, невысокая седая старушка в роговых очках поднялась со стула, сделала навстречу мелкий шажок.

- Здравствуйте. Как я понимаю, вы и есть директор - Тарас Константинович?

- Он самый. - Тарас Константинович мотнул головой. - Садитесь, прошу вас.

- Спасибо.

Он прошел за свой стол, сел сам и почувствовал собя увереннее. Ничего импортного в этой старушенции по было. Просто старенькая, похожа на учительницу-пенсионерку: белые, гладко причесанные волосы, кофточка с длинным рукавом, черная юбка.

- Чем могу служить?

- Прежде всего посмотрите, пожалуйста, мой паспорт. - В выцветших глазах старушки мелькнула грустная смешинка, она щелкнула запором дорожной сумки. - Пожалуйста.

- Зачем? - Тарас Константинович пожал плечами, внимательно, однако, пробежав все графы. Бессрочный.

Аносова Надежда Федоровна, 1895, место рождения г. Сызрань, служащая... Паспорт был пожелтевший, старенький, как и его владелица, и такой же аккуратный.

Задержался Тарас Константинович только на дате рождения: на шесть лет старше его...

- Вы, конечно, удивлены моим появлением?

- Да нет, не очень...

- Жизнь прожита, потянуло навестить родные места.

Отсюда хочу проехать еще в Сызрань. - Аносова смущенно, словно извиняясь, усмехнулась, мягко блеснули золотые коронки. - Это, наверно, уже патология...

У нее было круглое, еще чистое лицо, с тихим старческим румянцем, слабый подбородок иссечен мелкими морщинками, под черными ободками оправы висели деликатные мешочки. От прежней молоденькой помещицы сохранились одни только брови - хотя и поредевшие, но все такие же высокие и гордые.

Тарас Константинович понимал ее желание: даже зверь, чуя конец, жмется к своей норе, - не то что человек. Понимал он и другое: ей, старой барыне, с ее цепляющейся за былое памятью, дорого здесь все то, что с мальчишек было ненавистно ему; понимал, что всю свою жизнь, унаследовав от деда и отца извечную мужицкую ненависть к барам, он, по существу, никогда не переставал бороться с ее классом и победил его; понимал, говоря еще прямее, что сидящая перед ним вежливая благообразная старушка и он сам люди, чуждые друг другу, и все-таки, к удивлению своему, ничего, кроме снисхождения и легкого любопытства, не испытывал к ней. Так полярно изменились за эти десятилетня их роли, положение, ощущение своего места и значения на земле.

- Ехала я сюда без всякого опасения, - продолжала Аносова. - Насколько я помню, очень плохой памяти мы о себе не оставили...

Уловив, должно быть, в глазах директора что- то ироническое, она округло развела руками.

- Ну, может быть. Сужу я, конечно, предвзято...

Муж, по натуре своей, был незлобивый - уверяю вас.

Служил он потом все время в Гатчине. Райзо, по-моему, называлось - так, кажется?

- Да, райзо.

- Он ведь агрономом был. Умер в тридцать девятом. - Старушка подняла спокойные усталые глаза. - А я виновата, по-моему, еще меньше. Разве только в том, что родилась дворянкой. Да замуж за помещика вышла...

Директор выжидательно слушал, как бы приглашая к продолжению, - Аносова заговорила снова, негромко и задумчиво:

- Не стану вас обманывать: муж, конечно, труднее привыкал... А у меня характер был другой, что ли. Необщительней, вероятно... И работа мне очень нравилась:

служила я в Публичной библиотеке, во французском отделе. Так вот всю жизнь безвыездно в Ленинграде и прожила.

- А в войну? - не удержался Тарас Константинович.

- И в войну - тоже, - спокойно подтвердила Аносова, на секунду сжав маленькие бесцветные губы. - Там у меня сын погиб, в ополчении. Кандидат технических наук был...

Она мелко, по груди, перекрестилась, провела под очками платочком.

Какой-то рубеж в их чуть странной, односторонней беседе был перейден, сипловатый голос директора впервые прозвучал искренне и участливо. Почувствовала эту неуловимую перемену и Аносова.

- Очень бы мне хотелось денек-другой пожить здесь.

Походить. - Она снова, виновато поблестев очками, заговорила негромко и сдержанно: - Если можно, конечно.

За все, что нужно, я уплачу.

- Пожалуйста. Конечно, можно.

Извинившись, Тарас Константинович вышел в приемную, прикрыл за собой дверь.

- Беги в столовую, скажи, чтоб приготовили чегонибудь. Чай пускай покрепче заварят, яблоки на вазу.

Первое могут подать, а этот чертов гуляш чтоб и показывать не смели! Сам с ней, скажи, приду. Ясно?

- Ясненько.

- Потом зайди в приезжую - пусть посмотрят, ночевать будет. Человек пожилой - чтоб удобно было. Тоже ясно?

- Тоже ясненько. - Секретарша вспорхнула с места, не удержалась: - Ой, да какой же вы сегодня нарядный, Тарас Константинович, - прямо не узнать!

Пришел Забнев, видимо уже предупрежденный секретаршей; поздоровался, пытливо и - тут же - разочарованно взглянул на Аносову. Тараса Константиновича такая быстрая смена выражения позабавила: в воображении человека, родившегося после революции, русская помещица должна была бы выглядеть, вероятно, несколько иначе! Представляя главного агронома, директор посмотрел на него с упреком. "Где же ты раньше-то был? - так можно было объяснить этот взгляд. - Хотел я, по совести говоря, на тебя спихнуть старушенцию. Да уж ладно, и так обошлось..."

Вести светские разговоры Забневу было некогда; правильно решив, что для этого хватит и одного директора, он вежливо осведомился у гостьи о дороге, о самочувствии и, как только кто-то заглянул в кабинет, тут же взмахнул костылями. Ловок! - позавидовал ему вслед Тарас Константинович.

Запыхавшаяся секретарша подала, наконец, знак, что можно идти обедать, Тарас Константинович галантно поднялся.

- Прошу вас.

Он перевел ее через дорогу и уже на ступеньках предупредил на всякий случай:

- Столовая у нас рабочая. Сами понимаете - не ресторан.

- А, по-моему, тут мило. - Аносова, войдя, оглядела небольшое помещение с двумя длинными, вдоль стены, столами, только что покрытыми белыми скатертями, и с расставленными на одном из них вазами с яблоками.

Старушка с удовольствием поплескалась под умывальником за марлевой занавеской, вышла к столу посвежевшая; от нее, как и когда-то, слабо и нежно пахло незнакомыми духами.

- Пробуйте, это из наших садов, - Тарас Константинович придвинул вазу.

Аносова срезала с яблока маленькую дольку, смакуя, съела, - на лице ее появилось выражение удовольствия.

- Прелестное яблоко. Как называется, интересно?

- Панировка. А это - московская грушовка. - Довольный, Тарас Константинович снисходительно махнул рукой. - Все это сорта незамысловатые, летние. А есть отличные: кальвиль, синап зимний, жигулевское.

- Ого! А у нас, помню, антоновка да анис. И все, кажется.

- Не удивительно. Сколько у вас под садом было?

- Десятин пятнадцать - я особенно не вникала. Помню только, что большой сад. Муж им очень гордился.

Тарас Константинович легонько усмехнулся.

- А у нас восемьсот пятьдесят гектаров. Только плодоносящих.

- Боже мой! - поразилась Аносова. - Да куда же столько?

- Как куда? Людям. Теперь ведь яблоко - не господская забава.

Спохватившись, Тарас Константинович покашлял, - Аносова добродушно рассмеялась:

- Тарас Константинович! Очень прошу вас: не говорите со мной ни как с больной, ни как с совершенно чужим человеком. Хотите вы или не хотите, но за пятьдесят лет и я советской стала.

- Ладно, - пообещал Тарас Константинович, рассмеявшись так же легко и свободно.

Обед стоил копейки - Аносова решительно уплатила эти копейки сама из старомодного кожаного портмоне с двумя белыми, заходящими друг за друга горошинками запора.

Зарумянившись, она коснулась платочком влажного лба, глаза ее из-под очков смотрели благодарно и размеренно.

- Отдохнуть, Надежда Федоровна?

- Да, если можно.

Больше на внимание директора Аносова не претендовала, да он и сам, признаться, вспомнил о ней только поздним вечером, собираясь на покой. По привычке перебирая в памяти события минувшего дня, Тарас Константинович попытался как-то суммировать свои впечатления о необычной гостье: начальные, еще подспудно жившие в нем, не совпадали с последними, более определенными.

При знакомстве он отнесся к ней с понятной предвзятостью, настороженно, чувствуя одновременно и удовлетворение победителя, что ли. Сейчас, ворочаясь в постели, Тарас Константинович испытывал к ней обычное участие пожилого человека к еще более пожилому. Ко всему этому добавлялось и свое, очень личное: скоро и ты сам, по какому-то последнему велению сердца, вот так же запросишься обойти родные места...

Когда на следующий день он, наконец, собрался проведать старушку, она сама пришла в контору - попрощаться.

- Спасибо вам, голубчик, за все, - устало опустившись на стул, поблагодарила она. Нынче она была еще тише, глаза из-под черных роговых очков смотрели ласково и грустно.

- Походили?

- Да... У Суры постояла. Там купальня у нас была, мостки... С вязами поздоровалась... и попрощалась тоже.

Когда меня сюда впервые привезли, они уже такие были.

Как все изменилось - и поселок, и люди, - говорить не стану. Вы сами знаете. А мне вот, видите, - вязы...

Аносова взглянула на директора, объяснила:

- Только не думайте, пожалуйста, что всего этого мне жаль... Жалко мне здесь одно: собственную молодость. Ее, голубчик, всегда почему-то жаль...

Тарас Константинович проводил ее до машины, наказав Петру усадить в поезд, и через пять минут, вернувшись в кабинет, сразу же забыл о ней.

Красный, возбужденный Забнев кричал по телефону, гневно размахивая рукой, - обычно прислоненные к столу костыли его валялись на полу.

- Яблоки отказались принять, - обернулся он к директору. - Нате вот, потолкуйте с ними!

Тарас Константинович чертыхнулся, схватил трубку.

Началось!

9

Накануне, пока обзванивали трест, управление торговли и всякие торги, городской, хлебный, военный и еще черт знает какие! - Тарас Константинович сорвал голос. Добиться удалось немногого: яблоки первого сорта, и то после крика и угроз, приняли третьим. Беда даже была не в этом отдельном случае, а в том, что и на ближайшие дни обстановка оставалась такой же катастрофической. Не понадеявшись на поставки в достаточном количестве местных фруктов, многие торговые организации, как выяснилось, заключили дополнительные договоры с совхозами южных районов страны. Поставщиками те оказались пунктуальными, и сейчас все склады города были буквально забиты яблоками. Товар скоропортящийся, в длительную лежку непригодный, начетов на собственную шею никто не хотел, - Тараса Константиновича и слушать отказывались.

Совещаясь сегодня утром, он сердито сипел.

- Выход один: дать телеграммы на Урал, в Сибирь.

Предложить по двадцать копеек. Еще благодарить будут.

- Правильно, - поддержал Забнев, нетерпеливо качнувшись на костылях. И прямо сейчас.

- Не можем, - категорически заявил главбух, отличный специалист, но предельно педантичный. - Надо, чтобы трест получил официальное разрешение от управления торговли. Только так.

- Да Семен Семеныч все ноги у них там оббил! Говорил я с ним опять, принялся урезонивать его директор. - Пойми: им сейчас такую бумажку дать что самих себя по заднице отстегать. Пока эта машина сработает!..

- Надо подождать, значит.

- А гнить начнут - тогда как? - спросил Быков.

- Актировать. Вина не наша.

- Актировать? А с совестью что прикажешь делать - тоже актировать? Тарас Константинович взбеленился: - Лепет детский, а не разговор! Звонил я ночью в Чапаевский - полтораста тонн скотине скормили. Чистым человеческим трудом кормят! Старания сотен людей - в помойку. Как мы потом людям в глаза смотреть станем? Заставлять их работать? Никогда на такое не пойду.

- Незаконные сделки оформлять я не буду.

- Будешь! Две подписи поставлю, десять поставлю - никуда не денешься!

- И наживем неприятности, - уныло заключил бухгалтер.

- Да плевать я хотел на твои неприятности! Яблоко сохраним, люди его съедят, а не скотина!

Вмешался Быков - до сих пор он внимательно слушал, перекатывая по скуле острый желвак:

- Тогда я соберу сейчас внеочередное партбюро.

И узаконим решение дирекции.

- Партбюро? - Тарас Константинович заколебался. - Нет, Андрей Семеныч. Не стоит: дело это чисто хозяйское. Поддержка - вещь важная, спасибо за нее, но формально такое решение ничего не изменит. Ему вон не наше решение нужно, а большую бумажку. Так, что ли, министр финансов?

- Правильно.

- Ну все. - Тарас Константинович сипло засмеялся, энергично хлопнул ладонью по столу. - Поезжайте, друзья. Жалко мне вас - замотались, а помочь не могу, Буду уж тут сиднем сидеть, до конца добивать.

В разгаре была косовица и обмолот зерновых, - Забнев кочевал из отделения в отделение; он почернел, осунулся, стал таким же тонким, как и его костыли. Быкову пришлось сесть на ремонтную летучку - механик с нее, молодой толковый парень, сдуру напился в деревне квасу со льду и схватил жестокую ангину, такую, что пришлось свезти в больницу. Умевший и слесарить и водить машину завгар уезжал на летучке сразу после наряда и затемно возвращался в поселок не со стороны города, как недавно, а с противоположной - с полей. "Все никак до этой рации руки не дойдут", подосадовал Тарас Константинович, увидев в окне, как сорвался с места темный высокий фургон.

Телеграммы Тарас Константинович составил обстоятельно с предложением прислать представителей для отгрузки на месте, с оплаченным ответом, и послал с Петром секретаршу в район на почту. Пока по телефону передадут пять раз все переврут.

Пришел на подпись с бумагами главный бухгалтер, с каменно-замкнутым, не тронутым загаром, лицом. Тарас Константинович, уже утихомирившись, подмахнул бумаги, вышел из-за стола.

- Четвертый год, Борис Иванович, вместе работаем.

Работник ты - что надо, говорить нечего. Раньше нас по тресту баланс никто не сдает. А спросить я тебя все время хочу: ну кто тебя таким правильным уделал, не пойму? Как вон сантиметр.

- Финансовая дисциплина.

Тарас Константинович фыркнул, заходил по кабинету.

- А ты, трезвая голова, думаешь, я, дурак старый, против дисциплины? Я тоже за нее. Только за разумную, пойми. Все действующие ограничения и правила вводились когда-то из-за самых благих намерений. И давно уже стали тормозом в работе, морально устарели. Это я, старик, тебе говорю. Сейчас многие положения только бюрократам да перестраховщикам на руку. А для живого дела - смерть. Ты что, сам этого не понимаешь? Отвалят тебе в последнем квартале из бюджета - на первое декабря не освоил, снимут. Это порядок? Добрый хозяин, если у него деньги свои, да считанные, не спешит их профукать. Наоборот - прикопит, подождет.

Бухгалтер, не отвечая, складывал бумаги в папку, - Тарас Константинович начал сердиться.

- Я тебе сто таких примеров приведу. Посмотри, что в конце года в любом совхозе, на любом заводе делается?

Хватают, чтоб опять же - не срезали - все что попало.

Нужно, не нужно - бери! Тебе диван надо, а остается на люстру - давай ее! У меня когда-то один расторопный завхоз был. Так он так же вот в конце года четырнадцать картин купил. И все одинаковые - "Утро в сосновом лесу". А потом их на гвозди и электролампочки менял. Молчишь? Ты на мебельную весной ездил - почему мебель не привез? Средства у нас есть, это старье на свалку давно пора.

- Вы же прекрасно знаете: лимит не дали.

- Во! Деньги на счету, статья утверждена - так еще лимит нужен. Опять нелогично! А эти денежки, на которые ты, может, так ничего и не купишь, в десяти бумажках уже прошли как израсходованные. За них на областной сессии два раза руки поднимали. Кто-то их в доклад уже вставил, подсчитал! На покупку пустяшной вещи неделю расходуешь, оформляешь. Вместо того чтобы отдал сразу, получил счет и оприходовал. Много, Борис Иванович, в твоей разлюбезной дисциплине обветшало. Помехой, говорю, стало. Буквоедством.

- Нельзя иначе. Порядок.

- Значит, хреновый твой порядок, - устало, выплеснувшись, заключил Тарас Константинович. - Смотри, что получается: ты стоишь на страже порядка - по-твоему, а я его, ради пользы дела, нарушаю. Не обижайся, Борис Иванович, - искренне говорю. Что накипело.

- Да я понимаю...

Время было в самый раз пообедать, но Тарас Константинович пошел сначала не в столовую, а в упаковочный. Сады, не признавая никаких организационных неполадок, исправно, в нарастающем темпе выдавали на-гора.

К ранним сортам добавились штрейфлинг, анис полосатый, боровинка - чудо сорта! Подводы из садов все шли и шли, упаковочный сарай вот-вот до отказа загрузят - что же будет?..

Остаток дня Тарас Константинович провел как на иголках. Он понимал, что ждать сегодня ответа на телеграммы по меньшей мере нелепо: пока там получат, решат, да еще разница во времени часа на два, на три, - и все-таки под вечер начал нервничать. Как это у нас без канители не могут! Надо - решай сразу, не надо - отказывайся. Так нет, привыкли резину тянуть. В раздражении он, наверно, лишку нашумел и на главного инженера. Привез из города типовой проект жилого дома: на картинке - блеск, по существу - дерьмо. Ванная предусмотрена - хотя в совхозе водопровода нет, а ни кладовки, ни входного тамбура - ничего! И это строить для людей, живущих в деревенских условиях - своим хозяйством, с запасами на зиму. Погнал опять в город - пусть сидит, мозгами ворочает. Одеваться научился все и умение. Зелен еще - как вон антоновка сейчас: с виду яблоко, внутри - кислятина! Со студенческой скамьи - и сразу в главные инженеры. Должность-то ведь какая: главный инженер! По сути, это он должен директору под нос все новое совать, а не наоборот. Почему о какой-то там рации не инженер думает, а директор? Будь у Быкова хоть какой-нибудь завалящий диплом - лучше бы главного и не найти. Этот ничего наобум не ляпнет, голова дай бог каждому. А тот что ж - салага мокрая!

Тарас Константинович чувствовал, что он перебарщивает, что говорит в нем сейчас раздражение, а не справедливость. Главный работает без году неделю, опыта, конечно, нет, но парень старается во все вникать. В другое время Тарас Константинович даже похваливает его - нынче, видимо, нужно на чем-то отвести душу, ладно еще, с глаз долой отослал!..

Поздним вечером, при огнях, Тарас Константинович сходил в контору. Заспанная сторожиха, разопревшая в своем ватнике, с багровой правой щекой - лежала на чем-нибудь жестком, посмотрела на него, как на чумового: ни себе, ни людям покоя не дает! Никаких телеграмм, конечно, не было.

На поляне, за клубом, в котором жили студенты, догорал костер, негромко и ладно звучала песня. Тарас Константинович прислушался: "...на безымянной высоте", - стройно вели девичьи голоса и, словно оправляя песню, согласно и уверенно вторил тенор.

Все эти дни, конечно, мельком, на ходу, Тарас Константинович с любопытством присматривался к студентам: они нравились ему. Иногда подмывало запросто подсесть к ним, потолковать, но что-то каждый раз мешало или удерживало - то ли собственная занятость, то ли - и скорее всего - разница в возрасте, затевать же пустой, эдакий бодряческий разговор не хотелось.

Приехало их сто пятнадцать человек. Ребята строили в отделениях животноводческие помещения, убирали хлеб; здесь, на центральном, остались двадцать два человека, и среди них только пятеро парней, работающих в садах на погрузке. По утрам, в тренировочных костюмах - и поэтому все такие длинноногие и стройные, - они отправлялись в сады, в полдень приходили обедать, вечерами, как и нынче, засиживались у костра. Жили они коммуной, сами себе готовили, выделяя дежурных поваров, и правильно, конечно, делали. От летней печкивремянки, сложенной там же, на поляне, всегда и поразному наносило чем-то вкусным, - возвращаясь в сумерки из конторы, Тарас Константинович втягивал ноздрями дразнящий запах, с трудом иной раз удерживая желание подойти и спросить: "Борщ, что ли, варите? Плесните, девчата, - надоела чертова сухомятка!" Руководитель бригады преподаватель физкультуры, в таком же синем тренировочном костюме и ничем почти не отличимый от своих подопечных, - при знакомстве объяснил: третьекурсники решили заработать на поездку в зимние каникулы в Москву и Ленинград. Деньги свои они зарабатывали честно.

Оказывается, у костра сидели не все: бродя, как леший, по притихшему поселку, Тарас Константинович столкнулся с парочкой. Парень положил подружке на плечи руку, она слегка прижалась к нему, - мимо они прошли так, словно их никто не видит, не изменив позы и спокойно разговаривая. Тарас Константинович давно уже заметил такую моду, сначала в городе, а потом и в своем райцентре, и не одобрял ее. Не говоря уже о поре его далекой молодости, до войны, да и после нее, пожалуй, молодежь была сдержаннее, во всяком случае, вот так, напоказ своего интимного не выставляла. Хотя умом он и понимал: у каждого поколения - свои песни. Кто-то из них, возможно, найдет здесь, за эти летние месяцы, свое счастье, а кто-то, может быть, ошибившись, и потеряет его...

За день Тарас Константинович погорячился - сердце начало тоненько и противно поднывать. Он свернул к дому, сел на скамейку под двумя своими черными окнами.

А был ли он сам счастлив? - неожиданно пришла мысль.

Да, был. С Машей они прожили сорок лет - целая жизнь, если вдуматься. Пылкая юношеская любовь, когда бросаешься навстречу друг к другу очертя голову, со временем улеглась, потом и вовсе уступила место спокойной и ровной привязанности. Они много оба работали; бывало, что ссорились, чаще всего, когда он не мог или почему-либо отказывался помочь школе, - все это быстро забывалось. Вероятно, они могли бы даже считаться - по нынешним понятиям - идеальной супружеской четой, если б не одно обстоятельство: у них не было детей.

После войны надумали было взять в детдоме приемыша - сразу почему-то не получилось, потом стало поздно.

Нерастраченную материнскую любовь, которая живет в каждой женщине, Маша отдавала школе, свою, отцовскую, подспудную, Тарас Константинович дарил мальчишкам, случайно дотрагиваясь до чьей-либо стриженой головенки, как еще недавно безраздельно и незаметно для других отдавал ее забневскому конопатенькому Саньке - пока тот не подрос. Было, одним словом, все и всяко, но неизменным оставалось молчаливое уважение друг к другу, сознание, что единственный, очень нужный тебе человек - всегда рядом. Стоило Тарасу Константиновичу прийти домой не в духе и лечь на диван, как Маша присаживалась рядом, легонько ерошила рукой волосы.

"Что, Тарас, опять неприятности? Ничего, перемелется - мука будет..." На сердце становилось спокойнее. Тарас Константинович, все еще упрямясь, не открывая глаз, прижимался губами к ее руке - сначала женственно-мягкой, под конец - сухонькой и горячей. Теперь и пожаловаться некому...

Тарас Константинович вошел к себе, сунул под язык таблетку и, прежде чем укладываться, позвонил в район.

Чем-то недовольная телеграфистка ответила, что никаких телеграмм в адрес совхоза нет, а были бы - сразу передали бы дежурной, держать их тут не станут.

- Резонно, - разочарованно хмыкнул Тарас Константинович, почувствовал себя так, словно его легонько щелкнули по носу. И, сглатывая подслащенную горечь валидола, опять нетерпеливо крутнул ручку телефона.

- Барышня, прошу город. Да нет - квартиру, квартиру!..

Ответ на одну телеграмму, из двух посланных, пришел на следующий день: предложение принято, вылетел представитель. А к вечеру, поразив оперативностью, плотный, в летах человек с чемоданчиком был уже в совхозе.

В соломенной, сбитой на затылок шляпе, в удобной, навыпуск, рубахе-кофте, он оглядел присутствующих в кабинете блестящими, как чернослив, глазами и уверенно направился к Тарасу Константиновичу, хотя тот был не за столом.

- Иосиф Абрамович Альтман, - назвался он, крепко пожимая директору руку толстыми, чуть влажными пальцами.

- Да когда же вы успели? - обрадованно ахнул Тарас Константинович. Телеграмма недавно пришла!

- В карете прошлого, как говорил классик, далеко не уедешь. Я ехал в самой современной карете - "ТУ-114". - Представитель бережно поставил в угол крохотный чемоданчик, снял шляпу и вытер мокрую лысину, черные живые глаза его довольно блестели. - Два с половиной часа до Москвы, час - до вашего областного центра и три часа - до вас. В пригородном поезде, с бесконечными остановками. Техника - на грани фантастики!

Полчаса спустя он смачно хрустел в упаковочном яблоками, пробуя разные сорта, бросал на директора выразительные взгляды.

- Вы знаете одно из семи чудес света - сады Семирамиды? Так в них таких плодов не было - они были хуже! - Он облизнул красные полные губы, доверительно сказал: - Когда нам из управления торговли передали вашу телеграмму, мой начальник не раздумывал: "Иосиф Абрамович - надо лететь". Теперь я убедился: у него колоссальный нюх!

- Сколько же вы возьмете? - спросил польщенный директор.

- Вы деловой человек, Тарас Константинович! Я открою вам свои карты. На нашем комбинате работает тридцать тысяч. Неплохо, да? Так вот, этот трижды орденоносный коллектив великолепно делает две вещи: прокат и детишек. Теперь следите за моей мыслью. Я умножаю тридцать тысяч на пять - с учетом этих детишек и бабушек, и получаю кругленьких сто пятьдесят тысяч. Я не ошибаюсь, да?

Альтман говорил с мягким акцентом, жестикулируя, глаза его улыбались, невольно приглашая улыбаться и собеседника.

- Яблоки у пас сейчас стоят рубль двадцать. Ваши, набросив накладные, мы продадим по полтиннику. Будем исходить из того, что по такой цене и таких яблок захотят купить - ну, допустим, по три килограмма на нос.

Много? Тогда я спрошу вас: что такое три килограмма на каждую душу нашего индустриального Урала? Где, кроме высоких ставок, есть еще высокие прогрессивки и куча друзей? Фу! - вот что значит. Два вечера у телевизора, и от яблок в вашей руке остаются одни семечки... Ага, вы согласны! Тогда мне еще раз придется заняться умножением. Сто пятьдесят тысяч на три итого четыреста пятьдесят тысяч. С вашего разрешения я зачеркну три нуля и получу ровненько четыреста пятьдесят тонн. Вы предложите больше - возьму.

Тарас Константинович присвистнул, - Альтман согласно наклонил голову.

- Я понимаю вашу меланхолию и задаю один короткий вопрос: сколько тут?

- Ну, тонн сто пятьдесят. Максимум - двести.

- Вы читаете мои мысли, Тарас Константинович! Это как раз столько, сколько я беру. С одним маленькиммаленьким условием. Я люблю честную коммерцию. Вы мне отбираете сорта, которые не станут в дороге компотом. Зачем моему бедному сыну - доктору медицинских наук - возмещать убытки доверчивого папы? Что? Отлично, тогда Иосиф Альтман вопросов больше не имеет.

Завтра после обеда начинаем погрузку.

- Ой, не торопитесь, - охладил Тарас Константинович. - Как еще с вагонами.

- Тар.ас Константинович - укоризненно сказал Альтман. - Один мой знакомый говорит: утро вечера умнее.

Сейчас я еду в город, с утра буду в отделении дороги, в полдень здесь. Главное, чтобы были готовы вы. Если не так - пусть за моим гробом играют марш Шопена, - Ну, арап! - восхищенно кивнул ему вслед Малышев.

- Не спеши с выводами, Николай Николаич, - посоветовал Тарас Константинович. - Давай-ка лучше ставь всех, кого можно, на сортировку и упаковку.

За годы директорства всяких уполномоченных, представителей и толкачей Тарас Константинович видал да перевидал множество - умных и глупых, развязных и скромных, таких ловких, слрвно в сорочке родились, и, наоборот, горьких никудышников. Судя по внешности, Альтмана легко можно было отнести к категории бойких удачливых дельцов - взять хотя бы его молниеносное появление, - но за его шутками, присказками, байками, иногда смешными, а чаще банальными, чудилось что-то еще. Во всяком случае живые, постоянно смеющиеся глаза его нет-нет да и взглядывали на собеседника умно и немножко даже грустно.

Вернулся Альтман, как и обещал, в полдень - щедро надушенный шипром, потный и спокойный.

- Тарас Константинович, - в изнеможении плюхнувшись на стул, объявил он, - вагоны у меня в кармане.

Сейчас потолкался у вас на станции - у них там есть вполне симпатичный транспортерчик.

- Да как же вам удалось?

- О, все очень просто. Ваши какие-то заводы получают нашу какую-то продукцию. И у меня была маленькая-маленькая бумажечка, подписанная директором комбината. А дальше все шло как по маслу. Я позвонил из вестибюля одному вашему товарищу. Он попросил передать трубку дежурному милиционеру. Милиционер сделал мне вот так, - Альтман поднес растопыренные толстые пальцы к виску. - Затем была любезная беседа, после которой в отделении дороги меня ждали, как любимого родственника.

- Вы гений, Иосиф Абрамович, - засмеялся директор.

- Какой я гений! - В черных глазах Альтмана снова мелькнула невнятная грустинка, что ли. - Сейчас я всегонавсего скромный завсектором. В наше время в снабжении нужны не гении, а счетные машины, электроника и кибернетика. Гении, Тарас Константинович, нужны были в войну. Когда приходилось надеяться не на счетную машину, а на собственную голову. И еще - на сердце.

Он вдруг оживился.

- Вы читали роман Пановой "Кружылиха"? Тогда вы помните, был в нем генерал Листопад, директор завода.

Так она написала его с моего генерала - можете мне поверить!

- Вы знакомы с ней?

- Ну что вы! Она, по-моему, никогда у нас и не была. Не в этом суть. Суть в том, что в войну мы давали броневую плиту. А нам давали знамя ГКО. Когда нам его дали первый раз, было так трудно, что труднее уже, наверно, никогда не будет. Разве что - после атомной войны... Так вот, генерал вызвал меня и приказывает: "Иосиф Абрамович, надо, чтобы в воскресенье у всех было двести граммов, булка с маслом и кусок колбасы". Вы представляете, да? Я его спрашиваю: мой генерал, вы знаете, где взять эту роскошь? Он говорит: "нет". И я, говорю, не знаю. Я, говорю, знаю только, что раздобыть все это - потрудней, чем получить знамя ГКО.

Полное с сизыми бритыми щеками лицо Альтмана помолодело, черные подвижные глаза светились, как у юноши.

- Но все было, Тарас Константинович! Было! Ночная смена продолжала в глубоком тылу громить Гитлера, а дневная пила своп двести граммов и закусывала. Потом - наоборот... Я, возможно, немножко хвастун, но с глазу на глаз скажу вам: за войну у старого гипертоника Альтмана на груди есть орден Отечественной войны. Хотя и второй степени...

Устыдившись своей растроганности, такой понятной Тарасу Константиновичу, Альтман чуть сконфуженно развел руками.

- Все! Вечер личных воспоминаний окончен, начинаем работать.

С этой минуты в совхоз как вихрь ворвался.

В упаковочном дробно стучали молотки - как будто сто человек непрерывно кололи грецкие орехи; из его ворот, тяжело покачиваясь, уходили груженные ящиками машины, - с первой из них уехал на станцию и Альтман.

Воспрянувший духом Тарас Константинович азартно ставил на документах по две подписи, пока вздыхающий бухгалтер не сказал обреченно:

- Ладно, и одной хватит. Все равно и мне отвечать...

Альтман появился в сумерках, прихватил свой чемоданчик и умчался снова.

- Кроме срочных и сверхурочных, - объяснил он, - за каждый вагон ставлю грузчикам бутылку "Уральской горькой". Поднажмите тут, Тарас Константинович.

На сортировку и упаковку были брошены все силы, включая и студентов; работали при электрическом свете - за день электрик протянул к сараю времянку. Возвращаясь из третьего отделения, Забнев заглянул на станцию и восхищенно рассказывал:

- Аи да уралец - аж пыль стоит!

К пяти часам следующего дня все было закончено.

Людей отпустили отдыхать, и совхоз вдруг словно вымер.

Осунувшийся, с кротко сияющими глазами Альтман созвонился с аэропортом и безропотно дал себя увести в столовую, - Тарас Константинович заказал на свой счет прощальный обед.

Выставив из своего опустевшего чемоданчика бутылку коньяку - вдобавок к хозяйской "особой московской", - Иосиф Абрамович поднялся с рюмкой в руке.

- Спасибо за помощь, друзья, - просто, впервые без обычных своих шуточек сказал он и тут же не удержался: - Я предлагаю выпить за один странный парадокс.

Деловые люди пьют сейчас армянский коньяк - я тоже пью его, хотя всю жизнь предпочитаю обычную русскую водку. Всю жизнь я живу на Урале - вы знаете, что это такое - хотя я каждый раз рыдаю в душе, увидев Волгу.

Наконец, я всю жизнь заготавливаю для своего комбината узбекские яблоки, красивые, как елочные игрушки, хотя королева моего вкуса - русская антоновка. Как видите, тост у меня почти грузинский...

Альтман улыбнулся, и снова немолодое лицо его стало серьезным и устало-добрым.

- Я предлагаю выпить за Россию, которая и у меня, старого еврея, - одна.

Звонко чокнулись, сплескивая из полных рюмок, и в это время в столовую, нарушая неписаное правило, влетел взволнованный экспедитор.

- Тарас Константинович, из города две машины пришли. Шумят!

- Скажи: пусть приезжают послезавтра.

- Ваш сарай пуст, как метро после часа ночи, - меланхолично подтвердил Альтман.

Тарас Константинович обменялся взглядом с Забневым, беспечно махнул рукой.

- Не журись, Александр Федорович. Как-нибудь обойдется.

10

Когда в самый критический момент Тарас Константинович поздним вечером позвонил директору треста на квартиру и сообщил, что телеграфировал на Урал и в Сибирь, тот ответил уклончиво:

- Смотрите, Тарас Константинович. Лучше бы повременить.

Нынче тот же голос звучал в телефонной трубке суше и определеннее:

- Наломали вы все же дров, Тарас Константинович.

Я предупреждал.

- Каких дров? - наигранно-простодушно удивился Тарас Константинович. Не понимаю, Семен Семеныч.

О чем ты?

- Выезжайте, здесь и поговорим.

- Прямо сейчас?

- Да, лучше сейчас.

Тарас Константинович кликнул Петра, чтобы тот готовил машину, и раскрыл только что доставленную телеграмму - запоздалый ответ на свою вторую. Сибиряки просили подтвердить предложение совхоза. "Прочесались, все согласовывали, - усмехнулся Тарас Константинович, собирая в дорогу папку. - А уральцы, небось, едят уже да похваливают..."

Он хорошо представлял, какой разговор ожидает его в тресте, и был готов к нему. Летняя торговая конъюнктура - вещь неустойчивая, подвижная; южные фрукты прошли - горожане, дай бог, молотят! - спрос иа местное яблоко опять повысился. В тот день, когда уральский молодец завершил свой лихой рейд, в совхоз примчались две машины, а наутро - еще три. Вернулись они, конечно, ни с чем - очень удобный повод поднять законный шум и прикрыть им, как дымовой завесой, собственный промах. Как всегда, прав оказался и осторожный главбух: райфинотдел сообщил о несанкционированной операции в область. Так что на бедного Макара - все шишки...

То, что над его головой собрались тучи, Тарас Константинович почувствовал сразу, едва вошел в узкий коридор треста. Обычно, когда он появлялся тут, с ним наперебой здоровались: мелкая канцелярская сошка почтительно, рангом повыше - с уважением, еще повыше - по-приятельски шумно. Тарас Константинович знал всех не только в лицо, но знал и цену каждому.

Сегодня все было иначе. Пробегающие с бумагами служащие торопливо, на ходу кивали, бросая любопытные сочувствующие, а когда и не очень сочувствующие взгляды; за спиной, пока Тарас Константинович шел, умышленно косолапя, возникал шепоток. Почуяли, крысы бумажные!..

По-прежнему - на равную ногу, по-дружески, разрешив себе фривольность, - перекинулся с ним только главный бухгалтер, бравый детина гвардейского роста, с замедленными, полными достоинства жестами.

- Ждет, - многозначительно кивнул он, выйдя из приемной и пожимая директору руку. - Не понимаю, Тарас Константинович, зачем вам это надо было? С вашим-то положением!..

- Да так уж вышло, - смиренно ответил Тарас Константинович.

- Да, да, нехорошо. - Главный бухгалтер доверительно взял директора под руку. - Не обижайтесь, Тарас Константинович: написал я докладную и на вашего Бориса Ивановича. Всю картину он мне по тресту портит.

- Это вы мне его портите.

- Чем же это? - удивился главный.

- Циркуляр, а не человек стал. С женой скоро спать перестанет: инструкции подходящей до сих пор еще нет.

- Все шутите, шутите! - Главбух выдернул руку, шагнул, широко улыбаясь, кому-то навстречу.

Ничего не знали пока два директора дальних совхозов, затащившие Тараса Константиновича в угол коридора.

- Скоро освободитесь, Тарас Константинович?

- Не знаю. А что?

- Сообразить хотим, - плутовато подмигнул чернявый директор прихоперского совхоза. - Закажем столик в "Суре". Хоть посидим, душу отведем - очумели ведь совсем.

- Не могу, друзья. - Тарас Константинович кивнул, усмехнувшсь, на обитую дерматином дверь приемной. - Ждет.

- Что, или на ковер?

- Вроде того.

- Ну, не может быть. - В голосе чернявого прозвучало искреннее сомнение. - Вам-то, передовым, что. Это с нас, середнячков, стружку снимают!

- Нет уж, без меня, - твердо отказался Тарас Константинович. Лет десяток назад он даже любил такие случайные, накоротке, застольные встречи с коллегами, бывало, что сам и организовывал их, - теперь после случайной рюмки приходилось день-другой, морщась, кидать под язык белые плоские лепешки.

Директор треста вышел, как обычно, из-за стола, но лицо его осталось озабоченно-хмурым.

- Вот - почитайте.

Тарас Константинович вооружился очками, иронически хмыкнул. Наискосок текста, отпечатанного на машинке, была начертана короткая, как окрик, резолюция:

"Разобраться - наказать". Знакомая подпись под ней принадлежала начальству большому и на расправу скорому.

Жалоба была написана внешне убедительно, в тысячекратно проверенных выражениях: "...следуя порочной практике прошлых лет, трест...", "своеволие директора совхоза, забывшего...", "безответственное отношение к договорным обязательствам поставили под угрозу срыва...", и, конечно же, "обращая ваше внимание, просим..."

- Договорные обязательства первыми нарушили они. - Тарас Константинович вернул бумагу, неторопливо уложил очки в футляр. - Я вынужден был так поступить.

Директор треста бережно положил бумагу посредине стола, еще раз взглянув в верхний левый угол ее, - впечатление было такое, что грозная резолюция гипнотизировала его.

- Я предупреждал, Тарас Константинович: повремените, повремените!

- Это равносильно совету выкинуть полтораста тонн на свалку. А мы спасли их. Вагоны, кстати, заместитель председателя дал. Он же знает. Разберитесь.

- Разобрались! Видите, что из этого получилось? - Директор раздраженно ткнул пальцем в бумагу.

- Вижу и отказываюсь понимать. В Чапаевском двести тонн выкинули. Скормили лошадям и коровам вместо овса и сена. А я положил тридцать тысяч государству на счет. Положил, а не выкинул. - Тарас Константинович сдержал раздражение, просто, как-то очень по-человечески сказал: - Ведь хреновину городишь, Семен Семеныч.

В глазах директора треста на секунду мелькнуло замешательство.

- Как человек, как коммунист, я понимаю вас. Как руководитель - нет.

- А я никогда такого раздвоения личности не испытывал, - ядовито, теряя терпение, сказал Тарас Константинович, дипломатничать уже было незачем.

Директор треста стянул губы бантиком - молча проглотил обиду.

- Пишите объяснение. И должен сказать: приказом по тресту я вынужден объявить вам строгий выговор.

Чтоб другим неповадно было.

- Валяйте. - В голосе Тараса, Константиновича, помимо его воли, прозвучала досада. - Два еще прежних висят, с третьим на пенсию пойду.

- Откуда два? - чуть опешил директор.

- Один позапрошлогодний - это до вас еще. А второй вы уж вкатили. Так же вот - за нарушение финансовой дисциплины. - Тарас Константинович перешел на официальное "вы". - Наверно, помните: это когда мы дом досрочно сдали...

Стекла директорских очков в модной золоченой оправе - от неловкости, смущения - на секунду, казалось, отпотели, но молодое симпатичное лицо осталось все таким же непреклонно-замкнутым.

- И бухгалтеру вашему - тоже.

- Ладно. Я его в конце квартала из своего фонда премирую.

Директор снова подержал губы крепко сжатыми.

- Пишите. Я жду.

- Может, потом подошлю?

- Нет, сейчас.

Тарас Константинович опять достал свои допотопные испытанные окуляры в удобных массивных ободьях, положил перед собой чистый лист.

Писал он коротко, резко, - директор треста вышел, вернулся, неприкаянно вышагивая по кабинету, и радостно откликнулся на чей-то так уместно прозвучавший звонок.

Положив объяснение, Тарас Константинович прислушался - директор разговаривал с председателем "Сельхозтехники", - попросил:

- Спроси: у себя будет? Рации хочу посмотреть.

Директор кивнул, заговорил оживленнее:

- Николай Дмитрич, ты никуда не собираешься?..

Нет, не я. Купец к тебе богатый придет... Знаешь, знаешь. Покажи ему эти "РСВ".

Все еще по инерции улыбаясь, он пробежал объяснение - разочарование тотчас смыло улыбку.

- Ну, что же - ладно.

Расстались они холодно, недовольные друг другом.

- К Муравьеву, - буркнул Тарас Константинович, усаживаясь в машину.

- Это в "Сельхозтехнику", что ли? - спросил Петр.

- А ты будто не знаешь. Куда ж еще?

- Муравьев есть и в управлении, - спокойно возразил Петр.

Он покосился на директора, - Тарас Константинович перехватил его усмешливый понимающий взгляд, отвернулся, сердито рассматривая правую сторону улицы.

- Нужен мне тот Муравьев - как мертвому припарка!..

Председатель "Сельхозтехники" грузный, бритоголовый и громогласный, увидев Тараса Константиновича, приятельски хохотнул:

- Вот значит кто - купец-то богатый! Проходи, садись - таким купцам всегда честь и место! Как "газик"- то - бегает?

- Бегает, спасибо.

- Ну! Для милого дружка - и сережку из ушка!

Держался председатель эдаким рубахой-парнем, но был из тех, кого на кривой не объедешь. Тарас Константинович всегда чуточку страдал от его зычного голоса, напористости и одновременно ценил. Иметь с ним дело было приятно, решал он сразу, без волынки, обещания выполнял, а если уж отказывал - окончательно.

- Теперь тебе, значит, "РСВ" понадобились? - продолжал шуметь он. Сделаем - это одобряю. Двадцатый век - техника! Иди в облуправление, бери распоряжение и получай. Не пожалеешь: фирма надежная. Болгария.

- Все ж ты мне, Николай Дмитрич, сначала растолкуй, что за штука, с чем ее едят. Куда, например, ее ставить?

- Как куда? Да куда надо! В каждом отделении, в конторе. У себя в "газике" поставишь.

- Ну, в "газике", пожалуй, баловство. А в ремонтную летучку - полезно.

- Во, правильно. Возьмешь десять комплектов - и пан королю!

- Сколько же комплект стоит?

- Чепуха - триста девяносто рублей.

- Ого! - Тарас Константинович присвистнул, хотя про себя отметил, что не так уже это дорого. - А скидочки за опыт не будет?

- Не жмотничай! - хохотнул председатель. - Тебе такие деньги - что мне чихнуть! Ты же единоначальник.

Иди оформляй - и разговору конец!

- Едипомолчалышк - это еще так сяк. - Тарас Константинович насупил брови, невольно вспомнив недавнее объяснение в тресте. - Еще что мой министр финансов скажет. Твой-то разве не прижимает?

- Главбух? Еще как! Задумал новые шторки в машину себе повесить, так веришь - год уламывал.

- То-то и оно. А поглядеть-то их можно? Не кота же в мешке брать.

- Чудак человек - ну, конечно! Пойдем я тебя сведу в наш диспетчерский пункт. Есть там у меня чудо-девица, она тебе все и покажет.

С легкостью, неожиданной, казалось бы, для такой туши, председатель сбежал по крутой лестнице, увлекая под руку Тараса Константиновича, толкнул дверь со строгой табличкой "Вход посторонним воспрещен". Небольшая комната с аппаратами на столах сразу стала тесной - прежде всего от громкого хозяйского голоса председателя.

- Вот, Оленька, познакомь этого недоверчивого товарища со своей техникой. Обольсти, так сказать! Потом он сам к нам на поклон придет. Ну привет!

В комнате снова стало просторно; хозяйка ее, невысокая белокурая девушка, - ее-то повнимательней, чем аппаратуру, и разглядывал сейчас украдкой Тарас Константинович, - простучала каблучками, подвинула стул.

- Садитесь, пожалуйста.

У нее было простенькое, почти не загорелое лицо с пушистыми бровями и полными некрашеными губами, карие глаза смотрели открыто и приветливо, в скромном вырезе легкой кофточки как-то доверчиво голубела ложбинка груди. Симпатичная, - пришел к окончательному выводу Тарас Константинович, мысленно присоединившись к одобрительному отзыву Забнева: что-то в ней есть - такое... И подумал, что в семье, как ни странно, будет верховодить она, а не Быков: сильные люди всегда почему-то охотно подчиняются вот таким, доверчивым и простеньким, потом уж это становится привычкой...

- Вас, конечно, интересует "РСВ-1"?

- Да, для совхоза. Это вот этот комодик, что ли? - Тарас Константинович кивнул на серебристый, действительно похожий, на миниатюрный комодик, ящик.

- Нет, - засмеялась Ольга. - Это "РСО-30", коротковолновая радиостанция, для дальней связи. А ваши - эти вот.

Она показала на второй стол, где стояли связанные между собой шнурами три небольших аппарата, покрашенных мягкой сиреневой краской.

- Приемо-передатчик, блок питания и пульт управления, - объяснила она, поочередно дотрагиваясь до приборов обнаженной по плечо рукой. - Радиус действия - тридцать километров. Очень экономичный - энергии расходуют мало, слышимость великолепная. Видите, какие компактные - в одной коробке укладываются. Подключили к антенне, и все.

Теперь Тарас Константинович смотрел и на Ольгу и на приборы. Штуковина, кажется, стоящая, радиус в тридцать километров с лихвой.

- И на каждой точке нужно держать специалиста?

- Нет, зачем же. Кто рядом сидит, ответить может.

Счетовод, допустим. Учетчик. Техник нужен один - в конторе, где у вас главный пункт будет. В работе они удивительно простые.

На пульте управления, по виду смахивающем на обыкновенный домашний динамик, вспыхнул красный глазок, - Ольга взяла черный эбонитовый микрофончик на шнуре, щелкнула кнопкой.

- Управление слушает. Прием.

Показывая Тарасу Константиновичу, она протянула на ладони микрофон, из его черных ребристых щелей громко прозвучал веселый мужской голос:

- Привет, Оленька, Озеров. Запиши: три шатуна, один коленчатый...

Девушка проворно записала, снова, переключая, щелкнула кнопкой.

- Вас поняла. Прием.

- Приезжай к нам - рацию надо проверить. Прием.

- А что случилось? Слышу вас хорошо.

- Да ничего не случилось. - В громком молодом голосе прозвучали озорные нотки. - А вдруг случится?

Проконсультировать надо бы. Прием.

- Все шутишь, Озеров? - засмеялась Ольга. - Запись передам, счастливо.

Глазок на пульте погас. Ольга повернулась к Тарасу Константиновичу довольная и чуть порумяневшая.

- Видите, как просто?

- Недурно, - кивнул Тарас Константинович и неожиданно спросил: - Ну, купим мы эти штуковины - пойдете к нам работать?

- Да вы что! - Девушка с веселым недоумением посмотрела на седого бровастого старика.

- Вы даже не спросили, куда я вас зову. Места у нас - не чета вашим.

- Это не имеет значения. - Ольга улыбнулась.

- Да ну? А по-моему, имеет. - Не спуская с нее взгляда, Тарас Константинович значительно назвался: - Я директор Присурского совхоза.

- Ну и что? - снова удивилась девушка, но уже в следующую секунду вспыхнула и, выдавая себя с головой, безошибочно назвала его по имени-отчеству: - Ой, да Тарас Константинович! Вы знаете, какие они удобные, "РСВ"! Телефона вам с ними не надо. Всегда будете знать, что в отделениях делается. Они на УКВ работают:

ни помехи, ни грозовые разряды - ничего на них не действует!

Позабавившись про себя, - видно, расписал его Быков, если девушка даже имя его запомнила! - Тарас Константинович шутливо замахал руками.

- Уговорили, уговорили! А работать-то все-таки - пойдете?

- Мама в сентябре приедет... - Девушка прижала к пылающим щекам ладони, испуганно покосилась на дверь. - Только Николаю Дмитричу ничего не говорите:

убьет он меня!

- Не убьет. Нас трое - руки обломает, хоть он и здоровый. - Тарас Константинович довольно засмеялся и уже другим, деловитым тоном осведомился: - У вас какая ставка?

- Сто тридцать.

- Ну, сто тридцать я, пожалуй, не смогу. А рублей сто - сто десять...

- Да это не важно! - горячо запротестовала Ольга.

- Почему не важно? И это будет важно. - Тарас Константинович поднялся. - Значит, договорились и пока, значит, молчок. Так?

Полная смущения, с благодарно сияющими глазами, девушка кивнула.

- Ну и отлично. Заключим, так сказать, двойственный союз честным рукопожатием. - Тарас Константинович бережно пожал Ольге руку и уже в дверях вспомнил: - За Андрея Семеновича не тревожьтесь. У него сейчас работенки - по маковку.

- Он мне говорил. - Девушка снова смущенно зарумянилась. - Вчера был.

Теперь настала очередь удивляться Тарасу Константиновичу.

- Это когда ж он успел?

- Да чуть ли не светать начало. - Ольга счастливо засмеялась. - Я с подружкой живу - так перепугал нас.

Выскочили, думали - случилось что. А это - он. Приехал, говорит, сказать, что занят очень. Тут же и умчался.

- Силен! - Тарас Константинович одобрительно качнул головой и заговорщически подмигнул: - Председателю, если спросит, скажете - срочно, мол, вызвали.

Негоже к знакомому человеку с кукишем в кармане являться.

Из конторы он вышел с эдаким плутовским выражением на лице, легко вскочил в машину.

- По домам, Петро! Погостевали, хватит. По домам, по морям. Знаешь такую песню?

По морям, морям, морям - Нынче здесь, а завтра там.

- Знаю, что ее никто не поет, - ухмыльнулся Петр, поворачивая на людную магистраль.

- Никто не поет, а я вот пою.

- То-то и странно. Час назад рычали на меня. А теперь поете.

- Прямо уж рычал? - засмеялся Тарас Константинович.

- А то!

- Виноват тогда, прости. У тебя выговор есть?

Бог миловал. А вам что - вкатили?

- Догадался. Третий по счету.

- Ну, так вам и надо.

- Это с какой же стати? - притворно возмутился директор.

- У вас зарплата втрое больше, чем у меня, - рассудил Петр. - А за что, если не секрет?

- За то, что не погноили яблок. А отдали их людям.

- Да ведь дурость же это! - Петр возмутился, нажал на газ. - По башке бы за такие выговора!

- Конечно, дурость. Не кипятись, а то собьешь еще кого - тогда самому по башке дадут.

- Больно вы что-то веселый - после выговора-то?

- А я после выговора дельце одно стоящее провернул! - довольно засмеялся Тарас Константинович.

Домой он прибыл в самом добром расположении духа, еще не зная, что начавшийся с неприятностей день ими же и кончится.

Он в одиночестве ужинал, когда пришел Забнев - усталый, с черными от пыли крыльями носа и весь какой-то взъерошенный.

- Подсаживайся, Александр Федорович, - кивнул хозяин на разложенную на газете городскую колбасу, сайку и булькающий на электроплитке чайник.

- Тарас Константинович, я Игонькина выгнал. - Забнев тяжело плюхнулся на стул. - Подонок!

- Что? - Тарас Константинович понимал, что главный агроном не имел права поступить так - это означало прямую подмену директора, превышение своих полномочий, но уже знал, чувствовал одновременно с холодком, коснувшимся щеки, что Забнев так именно и сделал. - Как выгнал?

- Обыкновенно. Сказал, чтоб утром на работу не выходил. И послал еще если быть точным!

- Да рассказывай ты, что ли! Что стряслось?

- А ничего особенного. Приехал после обеда - его нет нигде. А на Горкином поле комбайн стоит - перегонять надо. Счетовод юлит, не знает, мол, ничего. У бабенок выпытал: старые дружки из района нагрянули - в "Красный пахарь" на стерлядь и махнули...

Не прерывая рассказа, Забнев машинально очнстил кусок колбасы и так же машинально, вряд ли заметив, прожевал его.

- Не поленился - съездил. Точно - тепленькие сидят. Ну, я и не сдержался - объявил! Видали бы, как ощерился. "Смотрите, говорит, зубы не обломайте, не для вас я орешек..."

- Ты с чаем давай, - засопев, посоветовал Тарас Константинович. Уязвленное директорское самолюбие его так и не взыграло, и грозно хмурился он только для того, чтобы скрыть и одобрение и восхищение. Вот что значит моложе чуть не на тридцать лет: директор тянул, осторожничал, а этот взял и рубанул!

- Молодец! Пиши докладную, с утра завтра - приказ. Хватит!

В прищуренных глазах Забнева запрыгали покаянные и лукавые бесенята.

- А район как же?

- Поставим перед фактом. Семь бед - один ответ! - Тарас Константинович налил в стакан чай, с веселой хитринкой посмотрел на главного агронома: Слушай, Федорыч, а ты знаешь, что такое "РСВ"?

11

Быков зачем-то проверил, плотно ли прикрыта дверь, и только после этого подошел к столу.

- Тарас Константинович, вы получили приказ из треста?

- Какой приказ? - сделав непонимающий вид, спросил директор.

- Об отмене прошлого приказа. В котором вам объявлялся выговор.

- А, получил, получил. - Тарас Константинович похлопал ладонью по столу.

- Почему его нет на доске приказов?

Тарас Константинович нахмурился: тон Быкова не поправился ему.

- Приказ касается только меня. Бухгалтеру погрозили да не дали. Еще вопросы есть?

Быков несогласно покачал курчавой головой.

- Ошибаетесь. Приказ касается всего коллектива.

- Объясни тогда. Чем он касается.

- Тут и объяснять нечего. Была допущена несправедливость - коллектив об этом знал, возмущался. Несправедливость устранили - об этом коллективу поважнее знать. Правду в столе не держат.

- Хм, пожалуй, верно... - чуть опешив, согласился Тарас Константинович, с любопытством и с некоторым удивлением посматривая на парторга. - Ладно, Андрей Семеныч, - с утра вывесят.

- Тогда вопросов больше нет, - удовлетворенно кивнул Быков и ушел.

Неделю назад, в самый разгар рабочего дня, Тарас Константинович обнаружил, что заведующий гаражом уехал в город.

- Кто разрешил? - вскипел он.

- Я разрешил, - сказал вызванный через секретаршу Забнев.

- Что ему там понадобилось? - раздраженно, но чуть тише спросил Тарас Константинович. - Приспичило, называется!

- Надо.

Для порядку, задетый вдобавок спокойствием главного агронома, Тарас Константинович побурчал еще и утих окончательно. Шуметь за глаза, к тому же на парторга, - не особенно тоже, да и по совести если говорить, - за все лето мужик ни одним выходным не пользовался.

Вечером того же дня, когда Тарас Константинович был уже дома, ему позвонили из области.

- Тарас Константинович, дорогой, - выговаривал в трубку секретарь обкома, старый знакомый, - это что же получается? Играем в ущемленное самолюбие? Объявляют человеку за то, что он по-хозяйски действует, выговор, а он молчит? Кукиш в кармане носит? Твой парторг тут на меня навалился, а я знать ничего не знаю.

Похмыкивая, Тарас Константинович начал оправдываться, секретарь обкома выслушал, довольно сказал:

- Все ясно! Приказ мы посоветовали пересмотреть, а твоему Семен Семеновичу нахлобучку дали. - И засмеялся, вспоминая свою давнюю оплошку: - Ну, как там наш садик?..

Контора давно опустела, Тарас Константинович подвигал, проверяя, ящики стола, вышел на улицу и в нерешительности остановился. Такие дни иногда выпадают на стыке лета и осени. Все привычно крутится; привычно крутишься со всеми и сам, и вдруг словно какой-то зубчик безостановочно вращающейся шестеренки промахивает вхолостую, и ты обнаруживаешь с удивлением, что сегодня делать-то, собственно говоря, больше нечего.

Солнце висело еще довольно высоко; у магазина толпились мужички, соображая перед ужином; прошла с коромыслом, сплескивая с полных ведер, дородная счетоводиха, - Тарас Константинович смотрел на все сосредоточенно и чуть недоуменно, словно стараясь что-то вспомнить. Нет, и не забыл вроде ничего...

Навстречу попался комбайнер Василий Морозов, сын москвички, широкоплечий, с крупным, несколько вытянутым, как у матери, лицом и, кажется, чуть навеселе,

- Тоже гуляешь, Василий Петрович? - Тарас Константинович с удовольствием остановился, протягивая руку.

- Утром последний гектар добил. Завтра уж к соседям переберусь. - От загорелого до черноты лица Морозова веяло добротой, покоем, сахарно блестели крупные зубы. - А нынче Галинку навестили. Да вот подмога понадобилась - не хватило чуток.

- Как там Анна Павловна?

- Работает, - словно сам же и удивляясь тому, что говорит, засмеялся Морозов.. - Пускай уж до нового года, А там хватит. И слушать не стану - к себе заберу.

- Ну что ж, правильно, - одобрил Тарас Константинович. - А отец как, пишет?

- Пишет. - По добродушному лицу комбайнера пробежала тень. - Я ведь у него в феврале был. Как в Москву ездил. Меду отвез, валенки - жалуется, ноги стынуть начали. Не сладко ему: та еще молодая, а он согнулся. Пошел меня провожать - заплакал. Что, говорю, батя, - худо? Приезжай - не попрекнем, примем.

Рукой только махнул...

- А мать ничего... - Тарас Константинович поискал слово, - не обижается?

- Сколько помню, всегда внушала: он вам все одно - отец. - Морозов тепло, с какой-то мальчишеской гордостью похвалил: - Мать - это человек!

- Привет ей передавай.

- Спасибо, обязательно. - Комбайнер начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, но директор не замечал.

- А как без Игонькина?

- Ну - как? Он у нас - восседал. Работал-то Шарапов.

- Правильно, значит, сделали?

- Еще бы не правильно. - Морозов наконец взмолился: - Побегу, Тарас Константинович, - ждут ведь.

- фу ты, а я и забыл совсем! Беги, беги.

Увольнение Игонькина прошло, против ожидания, довольно тихо: чувствуя, что нашкодил, не особо артачился и он сам, не последовало резких звонков и из района.

Оттуда, попросили или велели, это как считать, - только одно: написать в трудовой книжке спасительное "по собственному желанию". Вчера Забнев видел его в районе:

Игонькин уже возглавляет вновь созданный комбинат бытового обслуживания - у него опять все в ажуре...

Дойдя до садов, Тарас Константинович взял вправо - туда, где во всем своем великолепии достаивали последнюю неделю-полторы зимние сорта. Матово, словно покрытая воском, желтела в листве антоновка, краснел, с непривычным фиолетовым отливом, кальвиль, тяжело висел на ветках зеленый, с розовыми полосочками, синап зимний.

Здесь было тихо, торжественно, как бывает разве что в вековых заповедных лесах - голоса сборщиц остались где-то за дорогой, за частоколом подбеленных стволов, и если иной из них - слабо, как из-под земли - и доносился сюда, то он только подчеркивал и глубину садов, и тишину эту.

Тарас Константинович поднял с приствольного круга крупное яблоко, приняв его сначала за антоновку. Однако желтизна его была крепче, гуще, без благородного воскового налета, и, еще не понюхав - убедился, что и пахнет оно не так, как антоновка, - Тарас Константинович узнал его. Желтое присурское. У этого сорта, не обозначенного в книгах плодоводства, была примечательная по-своему история.

Отыскал его лет двенадцать тому назад Забнев. Дерево с такой же широкой разлапистой листвой, как и у антоновки, стояло неподалеку от немногих уцелевших после первой военной зимы и обманно подкидывало свои превосходные по внешнему виду плоды в ящики отборных яблок. Тогда совсем еще молодой агроном-плодовод, Забнев пришел в восторг - налицо был совершенно новый, неизвестный в селекции сорт. Он свез десяток яблок на государственный сортоиспытательный участок - там заинтересовались, взяли, как говорят, сорт на испытание.

Предположения Забнева подтвердились: оставленное без внимания дерево антоновки в результате свободного опыления дало какой-то новый сорт, назвали его незамысловато, по цвету и месту рождения. Спустя несколько лет на сортоучастке плодоносил уже целый рядок желтого присурского, но дальше опытного сада сорт не пошел. При отличных внешних данных плоды его с невыразительным тусклым запахом имели очень посредственный, с горчинкой, вкус. Ежегодно проводимые на участке высокоавторитетные дегустационные комиссии единодушно проставляли новичку высшие баллы за величину и вид и так же единодушно - самые низшие за все остальные и основные качества.

Нечто подобное, рассуждал Тарас Константинович, держа яблоко на ладони, бывает и с человеческой жизнью. С виду человек как человек, даже незаметнее других, а копни глубже - пустышка. И не дай, как говорят, бог никому остаться таким желтым яблоком!..

- Вот тут кто шабаршит, - раздался за спиной неторопливый мужской голос. - А я думал, чужой кто, - стрельнуть хотел.

Тарас Константинович кинул яблоко на землю, повернулся.

- Так бы уж и стрельнул?

- А чего - попугать-то?

Это был сторож Китанин - длинный и худой, с высоким коричневым лбом, изрезанным глубокими морщинами, и вдумчивыми, чуть рассеянными глазами неопределенного меняющегося цвета: зеленовато-серые, что ли.

Был он в линялой синей рубахе; правая рука придерживала за ремень перекинутую через плечо берданку, левая, беспалая - привычно заткнута за узкий поясок, подтянувший и без того плоский невидный живот. Иван Маркелович, - сразу вспомнил Тарас Константинович, назвав про себя сначала довольно редкое теперь отчество, а потом уже имя сторожа.

- Что, Константиныч, - погулять-отдохнуть вышел?

- Да, пожалуй.

- Пойдем ко мне, к шалашу. У меня там тоже.

- Пойдем.

Китанин двинулся напрямую, оставляя огромными кирзовыми сапогами на пашне удобные, как тропка, следы; наклоняясь и подныривая под ветви, тяжело прогнувшиеся на подпорках, он задумчиво говорил:

- Все лето тут топчусь и не налюбуюсь. Эка ведь уродило!

У шалаша, поставленного между двух яблонь, действительно было хорошо, тоже - как сказал сторож. Шалаш аккуратный, заботливо укрыт ржаной прошлогодней соломой и очесан; под ним виднелся зазывно расстеленный старый полушубок. Чуть поодаль, в ямке, чернел закопченный кирпич, торчали глубоко вбитые рогульки для перекладины, на которую вешается чайник или котелок. Тут же, у очага, плашмя лежал ровный пенек, уже оглаженный сидевшими.

- Хорошо, правда.

- Вот садись и посиди. А я обойду - чайку тогда сообразим. Вместе и повечерим.

- Ладно.

Сторож ушел, прямой и длинный, похожий чем-то на задумчивого Дон-Кихота, каким он представлялся по книге и кино. Тарас Константинович припомнил все, что он знал о Китанине, - инвалид Отечественной войны, зимой работает скотником, каждое лето обязательно уходит сторожить. Немного, в общем... От безделья Тарас Константинович сходил на межу, набрал сухих сучьев, будыльника, запалил костерок. Понизу, между подбеленными стволами, или штамбами, как говорят садоводы, сразу засинело; на востоке, поверх потемневших веток, проглянула первая струистая звездочка. Дымок от костерка поднимался прямо, ровным фиолетовым столбиком, его смолистый запах и прыгающие язычки огня напоминали детство, ночное в лугах, теплое дыхание лошадиных морд за спиной...

- Вот и огонек, - негромко и одобрительно, появившись с противоположной стороны, сказал Китанин, скинул с плеча берданку.

Он нашарил в шалаше чайник, приладил его над костром, расстелил ватник, удобно, полулежа, устроившись на нем.

- Тихо все будто.

- А много лазят?

- Да ведь не без этого, случается. - Китанин усмехнулся. - Вчера об эту же пору - или чуть пораньше - двоих задержал. С полмешка набрали, со станции сами.

И, гляжу, теплые уже. Сколько, спрашиваю, выпили? По одной на нос, говорят - литр на двоих, выходит. Эх, мол, дурачье, дурачье! Хватило бы вам и половины, а на остальную трешку яблок-то этих - ящик бы купили. Без неприятностев. Ну, отпустил, известное дело. Мешок забрал, а им сказываю: идите, да больше не попадайтесь.

- Чего ж отпустил-то? - добродушно спросил директор.

- Попробуй не отпустить: темень, а они вон какие здоровые. Да под парами. Разок-другой двинут, и не встанешь.

- А берданка твоя?

- Чего ж я из нее - стрелять буду? В живых-то людей? Это вон на том конце, Егорушкин, - тот палить любит. Чтоб самого не утащили. - Китанин помолчал. - Бабенки из садов вертаются, - эти, бывает, тащут. Студенты, те поаккуратней были. А эти отчаянные. Иная еще ладно постыдится - в кусты свернет. А другие есть - выхваляются. Ты, говорит, со своей ржавой самопулькой хоть лопни, хоть провались, а я свой вес завсегда унесу!

Ну, этих, известно, постращаешь - свои, как-никак. Когда уж кто нагличает - Малышеву объявлю. Пофамильно, Тарас Константинович и сам знал, что из садов потаскивают. Заведено это почему-то на Руси с мальчишек - в сады лазать. Даже если на задах и свои яблоки висят: чужие, видно, слаще. Как знал и то, что шесть сторожей на такую махину - пустяк, острастка, а не охрана. Да и много ли, говоря по совести, унесет, вдобавок еще надрожавшись, хлопчик или та же языкастая бабенка? Всей душой не терпел Тарас Константинович расхитителей иного рода - самоуверенных и требовательных. Не позже чем вчера заявился к нему такой - чистенький, при галстучке, - что-то там у Быкова выяснял, И выговаривает еще, сукин сын! "Тарас Константинович, что у тебя за секретарь партбюро такой? Сказал ему - организуй два-три ящика, так он, представляешь, нос воротит! По таким вопросам, говорит, обращайтесь к директору. Так что скомандуй уж сам..."

- Во вторник троих с машиной застукал, - продолжал Китанин. - Так это уж другой сказ - зверье! Тут уж я и за берданку схватился. Прямиком - и к участковому. Полкузова налупили!

- Докладывали мне, Иван Маркелович. Обещаю тебе:

приказом отметим и премируем.

- Да я не к тому. Я вот все об чем думаю. - Китанин приподнялся, сел. Растим, холим, стережем, какникак. А сами же деньги под ноги кидаем. Можно сказать, по деньгам тем пешком ходим. И не поднимаем даже.

- Это как же так?

- Да больно просто. Прикинь, сколько одних только отходов. Побило, придавило, ветром стрясло да намяло - все в гнилой ящик. Самое большее косточки соберем.

- В садах без того не обойдешься, Иван Маркелыч.

Сам знаешь...

- Да ведь как сказать. Немцы-то вон, - нагляделся, как в Германию вошли. Любой очисток, слива там с гнильцой, кожурка какая - ничего не пропадает. Все в котел да на шнапс. Хоть и дерьмо этот ихний шнапс против нашей-то, а все до толку доведут. Неужто у нас этого же нельзя?

- У нас, Иван Маркелыч, государственная монополия.

- Про это ты мне не толкуй, сам знаю, - убежденно возразил Китанин. Ты гони да государству же и сдавай. Эка, сколько наберется. И цену споловинить можно будет.

- Пить много станут, Иван Маркелыч. Насчет цены - палка о двух концах. Не мясо, не масло.

- Да ведь все одно пьют. В Астафьевке неделю водки не было - так знаешь, что там глохтили? Одеколон напополам с этим кисленьким, что в длинных бутылках! - Китанин усмехнулся. - Нет, Константиныч, - не умеем мы еще копейки беречь. Я вот тут на воле хожу, размышляю. Все думаю: с чего мы такие богатые?.. Себя к примеру беру. Ну ладно - топтанию моему грош цена.

Я сюда больше для души прошусь. Так все равно - полсотни чистыми беру. Митька, старший мой, с молодухой своей - считай, полторы сотни, на двоих. Да когда еще баба по летнему делу прихватит. Неплохо вроде, да?

- По-моему, неплохо.

- Вот то-то и оно. А погляди - больно я уж здорово живу? Двое еще в школу ходят, обуть-одеть надо. Булкито белые до нас только дошли. И то еще - не каждый день. К чему ни подступись - цена. Молодуха вон с ребятишками пристали: давай телевизор. А он - три сотнн.

По-старому-то - тыщи.

- Ну, это уж не первая необходимость.

- Первая, не первая, да время-то свое требует. Ты погляди вон: как вечер - так и не оттянешь, до полночи сидят.

- Так купил все-таки? - засмеялся Тарас Константинович.

- Куда денешься - купил. А если б мы эту самую копейку берегли, подымали, где она валяется, - куда как легче было бы. Шнапс там или сливовица еще - это я так, для пояснения, конечно.

Говорил Китанин рассудительно, давно, видимо, взвесив и продумав свои доводы, - Тарас Константинович, ломая и подкидывая в слабый огонь тонкие прутики, поглядывал на него с уважением. Сторож был прав и в частностях насчет использования отходов, и в общем - Тарас Константинович сам об этом не раз думал. У таких доморощенных экономистов смекалки, хозяйского прицела нередко оказывается побольше, чем у иного руководителя. Плохо мы еще слушаем людей, ой, плохо!

- Все, поспел. - Китанин проворно поднялся, осторожно, прямо с перекладиной снял чайник; освещенный круг стал больше, а синева за ним гуще, непроницаемей.

Пока, задумавшись, Тарас Константинович смотрел на пляшущие малиновые язычки, сторож заварил чай, разложил на тряпице комовой сахар, хлеб, сало, налил до краев большую эмалированную кружку.

- Держи-ка, Константиныч. Да сала моего попробуй - хлебное.

Чай был крутой, пахучий и необыкновенно вкусный, - Тарас Константинович глотнул раз, другой, убеждаясь, что такого он никогда не пил.

- Чем заваривал, Иван Маркелыч?

- А, заметил! - Китанин довольно засмеялся. - Это я по своему рецепту. Сушеная вишня, заварка да яблоко туда же скрошил. - Нравится?

- Очень.

- Ты сала, говорю, попробуй. Вон какой шматок - обоим хватит.

Ужинали плотно, обстоятельно. Сало было маслянистым, с чесночком и лавровым листом, ржаной хлеб - мягкий, с домашним подовым духом. Лоб у Тараса Константиновича после литровой, не меньше, баклаги вспотел.

- Спасибо, Иван Маркелыч. Во как славно!

- На воздухе.

Прибравшись, Китанин сел, свернул цигарку, - поплыл сладковатый махорочный дымок, который казался здесь приятней и уместней, чем папиросный. На секунду самому захотелось поддеть из кисета крупки, бережно высыпать ее в надломленную козью ножку.

- Я опять о давешнем, Константиныч, - заговорил Китанин. - Больно уж много у нас друзей завелось. Показывают по телевизору: то институт одним построили, то другим - госпиталь, то еще там чего-то. А ведь среди этих друзей и такие есть, что, случись чего, - в шапку наложут. Будто нам самим девать некуда.

- Интернациональный долг, Иван Маркелыч. Помогать надо.

- Долг - это когда взял да вертать приходится. А ты у этих, что чуть не нагишкой ходят, - брал чего? Или я, опять же к примеру?

Тарас Константинович знал, что многие думают точно так же, как Китанин, - народ считает копеечку, нелегко она достается, и чувствует, когда она уходит на сторону, хотя и самим, бывает, позарез нужна. Но знал он и такое понятие, как необходимость. Слова для ответа подвертывались трепаные, набившие оскомину, - Тарас Константинович сосредоточенно мял подбородок.

- Не совсем так, Иван Маркелыч... Ты по-житейски рассуди. Когда твой сосед - шабер, как у нас говорят, - дом строит, что у нас на Руси делают?

- Это ты правильно, - сразу понял Китанин: - Помочь делают.

- Во! Видал слово-то какое? Помочь, подмога! Всем скопом, сообща. Испокон веков это у нас заведено. Как же не помочь, не подсобить, если соседу трудно, а?.. Я с тобой согласен: средства эти мы и у себя бы пристроили.

Дыр-то много... Да ведь штука-то еще и в том, что, помогая им, мы в конце концов и себе помогаем. Земле всей, можно сказать.

- Объясни тогда.

- Коротко говоря - так. Чем быстрее они окрепнут, поднимутся, тем больше нас за мир станет. Тем скорее войны кончатся. А может, их и вовсе не будет.

- Ну, если так еще...

По направлению к совхозу прошла машина - золотистая покачивающаяся полоса ощупывала понизу стволы деревьев, дробясь в них.

- Твой главный поехал, - кивнул Китанин; он помолчал тем особым молчанием, когда решают, говорить ли дальше. - Поберег бы ты его директор: как-никак - инвалид. Легко ли весь день железными-то ногами махать?

- Не могу, Иван Маркелыч.

- Что так? Или не жалко?

- Не то слово. Ему скоро в полную упряжку запрягаться. - Тарас Константинович помедлил, объяснил: - На пенсию, Иван Маркелыч, собираюсь.

- Да нет будто, - в сомнении сказал сторож.

- Это как же нет? - Директор даже чуточку опешил.

- Не слыхать ничего про это.

- Ну и что же?

- Значит, и не собираешься. Пока - хотя бы.

Тарас Константинович заинтересовался.

- Это почему же? Разве обязательно должны говорить?

- А как же? Чего когда случиться должно - народ завсегда раньше знает. Ты сам посуди. Кого сымать будут - знают. Кого поставят - опять знают. Деньги когда меняли, помнишь? - за неделю все знали. Народ нынче, Константиныч, скажу тебе, - с ушами да с глазами пошел. Все слышит, все видит.

Китанин пошвырял веткой догорающие угли, спросил:

- Ты побасенку не слыхал такую? Опоздал солдат из отлучки. Да еще под градусом явился. Ну, его благородие и взъярился, дает взбучку. Туды-растуды твою, - как смел? Солдат ему и говорит: так что, ваше благородие, все едино - расформировывают нашу часть. Тот тогда - еще пуще. Кто тебе, болван, сказал? Бабы, отвечает, ваше благородие, сказали. На базаре. Зерна покупал, они и сказали. Ну, офицер-то не дурак был, - понял, да и сник сразу. Эх, говорит, дурья голова, - что ж не спросил, куда меня пошлют? Беги узнай.

Посмеялись; продолжая ворошить веточкой тускнеющие угли, Китанин убежденно сказал:

- Все одно, Константиныч, дома не усидишь. Хоть и на пенсию выйдешь.

- Почему же?

- Нутро у тебя не то. Тебя как завели, так и будешь крутиться. Пока пружина не откажет.

- Дома, Иван Маркелыч, не усижу, это ты прав. Какую-никакую работенку, а возьму, конечно. Хоть сторожем, к примеру, пойду.

- Сторожем ты не пойдешь - зря слово сказал.

- Почему?

- Моторный ты больно. Тебе кипеть надо, а не так, чтоб ходить-прохлаждаться.

- Кипеть на любом деле можно, - чуть менее уверенно возразил директор, но Китанин тотчас живо поддержал его.

- Это вот - верно. На любом деле можно - и ходитьпрохлаждаться, и с душой к нему. А когда с душой - и закипишь. Не вслух, так про себя. Когда с душой - тогда тебя все касаемо.

- Вот видишь, и договорились, - с каким-то внутренним удовлетворением усмехнулся Тарас Константинович и сладко зевнул - похоже, пора было домой собираться.

- Ты ложись-ка вон, Константиныч. - Китанин поднялся.

- А ты?

- Я-то нет, похожу до свету.

- А надо ли?

- Положено. Это вон, сказываю, Егорушкип: тот берданку свою из шалаша выставит, пульнет и опять дрыхнет. Да, признаться тебе, и люблю я это дело - по тишине походить. Подумать там чего...

Тарас Константинович заколебался, - Китанин надел ватник, закинул за плечо ружье.

- Иди-ка, иди-ка. На воле знаешь как спится? А чуть свет разбужу, вместе и пойдем. Там у меня овчинка, сенцо - во как тоже!

Все реже Тарас Константинович слышал это старинное и памятное для него словцо - тоже. Так прежде говорили у них в деревне.

- Ты, Иван Маркелыч, откуда сам? Здешний?

- Нет, хоть и не дальний. - Сторож на всякий случай пошвырял носком сапога погасший костер, теперь светили только высокие звезды. - Из Гусиного я.

- Так мы ж с тобой соседи! - поразился Тарас Константинович. - То-то, слышу, по-нашенски говоришь.

- А я тебя с мальцов помню. Ты меня не знаешь, а я - знаю.

Китанин сказал это без обиды, без упрека.

- Стыдно мне, Иван Маркелыч. Ты бы хоть намекнул когда!

- Чего стыдно-то? На тебе вон сколь висит всего: и знаешь, так позабыть немудрено, - рассудил сторож и половчее поправил ружейный ремень. - Ну, пошел. Спи, говорю, спокойно...

Он двинулся, сразу исчезнув в темноте; смущенно покряхтывая, Тарас Константинович на ощупь влез в шалаш, вытянулся на полушубке. К кисловатому душку свалявшейся шерсти примешивались свеже-горьковатые запахи земли, соломы, чего-то еще. Было удивительно тихо, и в тишине этой, в густой чернильной темени, задернувшей треугольник входа, Тарасу Константиновичу чудилось, что он слышит - не видит, а именно слышит, - как сосредоточенно стоят деревья, держа на весу живой и радостный груз плодов. Так, наверно, мать держит на руках уснувшего ребенка, прислушиваясь к его бесшумному дыханию и сама от сладкого волнения затаив дыхание же. Есть в тишине осенних садов своя отличительная особенность: в ней как бы разлито ощущение благости, зрелости, свершения, и что-то подобное этому, не умея определить словами, назвать, испытывал сейчас и Тарас Константинович, вглядываясь в темноту. Вот уйдет он на пенсию, - как-то высоко и беспечально думалось ему, - потом уйдет из этого вечного и прекрасного мира насовсем, а сады, дело всей его жизни, будут все так же цвести, плодоносить, служить людям, останутся его следом на земле...

Рядом, за тонкой соломенной стеной, что-то звонко шлепнулось. Тарас Константинович настороженно прислушался и тихонько рассмеялся: яблоко грохнулось!

12

С пасечником Додоновым директор столкнулся в коридоре конторы, когда тот выходил от Забнева.

Была у Тараса Константиновича перед этим человеком тайная вина, о которой он не любил вспоминать, надолго, иногда казалось - навсегда забывал о ней, но каждый раз, встретившись вот так же, вспоминал снова, запоздало раскаиваясь. Поэтому, если говорить откровенно, он так редко и наведывался на пасеку, хотя она давала совхозу приличный доход. Не часто, в дни получки да в случае прямой надобности, по своим пчелиным делам, показывался в конторе и Додонов; жил он с женой и двумя взрослыми детьми на пасеке круглый год, на отшибе.

- Давненько не заглядывал, директор, давненько! - улыбчиво попенял Додонов, степенно оглаживая рыжую окладистую бороду, в которую будто ненароком попало несколько волнистых, как серебряная канитель, нитей.

С моложавого и чистого, как у всех пасечников, лица кофейные глаза его смотрели смело и умно. - А мы мед вовсю качаем, прибыток тебе гоним. Не грех бы похозяйски и проведать.

- Обязательно, Илья Ильич, прямо в ближайшие дни, - пообещал Тарас Константинович, внутренне поеживаясь под этим умным взглядом. Знает, что ли? - мелькнула опасливая мыслишка...

Возвращаясь сегодня с Петром из пятого отделения, Тарас Константинович вспомнил об обещании - отсюда, от поворота, до пасеки было рукой подать.

- Давай к Додону, - хмуро распорядился он.

- Эх, а давеча сказали, что на станцию успею! - подосадовал Петр. К семи он хотел быть на вокзале, встретить жену - опять к матери ездила. Молоденькая, бездетная пока - вот и скачет. Нужно будет придержать малость - так, на всякий пожарный, как говорится. Чтоб пе думалось ничего...

- Тогда вот что. Оставишь меня, и катай. За полтора часа обернешься?

Расступились придорожные березки, местами уже прихваченные желтым огнем осени, открылась просторная поляна с крепким пятистенником в центре ее. Слева от дома, глазасто сияющего вымытыми окнами, сразу за хозяйственными постройками стояли неогороженные фруктовые деревья - густой, давно уже беспечно пустующий вишняк и яблони, кое-где еще белеющие неснятой антоновкой. Справа за бревенчатым тыном пестрели приземистые домушки ульев, спадала конусом к земле шиферная крыша омшаника. Все это хозяйство прикрывал с трех сторон чистый липовый лес, за которым в получасе ходьбы начинались гречишные поля, простор да волюшка вольная. Место было еще получше, чем на центральной усадьбе.

Рыжей, хозяйской масти, кобель, захлебываясь лаем, вылетел из конуры и, гремя цепью, тут же смолк, словно подавился своей же злостью, показавшийся на крыльце Додонов даже не цыкнул, а только покосился в его сторону. В неподпоясанной рубахе с расстегнутым воротом, босоногий, дюжий, он сошел по ступенькам, широко улыбаясь.

- Заявился-таки. А я думал - опять позабыл. - Улыбка добродушно морщила его свежие налитые щеки, блуждала на толстых губах, скатывалась в окладистую рыжую бороду, которая, казалось, тоже улыбалась, и только глаза его под такими же рыжими бровями оставались неулыбчиво-спокойными. Проходи, гость редкий, проходи.

- Давай пасеку, что ли, посмотрим.

- Как скажешь. - Додонов сунул ноги в кожаные, тут же на крыльце и стоявшие, тапки, с незаметной смешинкой осведомился: - Сетку-то брать?

- А я что, в улья полезу? В них ты сам лазь, - буркнул Тарас Константинович. Он боялся пчел, не раз выходил с пасеки с опухшей шеей или ухом, но напяливать на голову неуклюжий колпак отказывался.

- Ну и правильно, - успокоил председателя Додонов. - Сейчас уж ни лёта, ни взятка нет - осень. Отжировали свое.

Ульи с разноцветными верхами - синие, желтые, голубые - стояли в кудрявых кустах смородины, проезжая, к омшанику, дорога четко делила их на два ровных ряда.

Кругом было прибрано и опрятно, как на хорошем дворе, - Тарас Константинович знал это и сидя в своей конторе. Он шел следом за пасечником, бдительно оглядываясь и прислушиваясь, прикидывая, где сейчас едет Петр. Не задержался бы...

Додонов отомкнул на омшанике пудовый замок, распахнул перед директором дверь.

- Погляди и тут, Тарас Константинович.

Внутри хорошо пахло медом, воском, сухими березовыми вениками - они были подвешены под потолком на стропилах; смутно темнели тяжелые кадки и центрифуга.

- Взяли мы с Клавдией на круг по девяносто килограммов с колоды, остановившись посредине, не просто говорил, а докладывал Додонов; теперь в его голосе звучали деловитость, гордость, и ничего больше. - Вот и считай: не хуже, чем у вас в садах, обошлось. И зима спокойной будет: запасом проживут, без подкормки. Редкий год такой.

- Спасибо, Илья Ильич. Знаю, что у тебя тут всегда - как надо. Потому и заезжаю редко.

Тарас Константинович поблагодарил искренне, даже горячо, лишь самую малость покривив душой в последней фразе.

- И тебе, директор, за приятное слово - тоже спасибо.

Додонов ответил также от души, Тарас Константинович безошибочно почувствовал это и повеселел. Ни о чем мужик не догадывается, не подозревает, сам он просто придумывает все, и вообще - плюнуть да забыть эту давнюю глупость надо!..

- А ведь не худо, Илья Ильич, под расчет огребешь, а?

- Похоже, - довольно ухмыльнулся Додонов. - Завтра, скажи, пускай за останным приезжают. Тебе меду-то самому надо?

- Куда мне его - в зубы заходит.

- Смотри, - пожалел Додонов, - а то у меня черепушка майского есть еще, про запас держу. Слеза, а не мед.

На обратном пути он выломал рамку - на пасеках это всегда почему-то считается первым угощением, хотя вроде бы приятней лакомиться медом чистым, откачанным, а не таким, в сотах; отойдя на почтительное расстояние, директор боязливо посматривал, как дюжий простоволосый пасечник колдует над раскрытым ульем, бестрепетно обирает с рамки копошащихся пчел. А ведь здоровый еще мужчина - могутной, как говорят в селе!

- Аида теперь в избу. Все одно конь твой не прискакал еще. - Додонов нес тяжелую коричнево-желтую рамку в вытянутой руке, придерживая ее другой, растопыренной, снизу. - Вишь, соты какие полные? Как у запасливого охотника патронташ.

Тарас Константинович покорно шел следом за ним, опять заскучав.

- Клавдия.

Хозяйка тотчас же появилась на крыльце, гостеприимно распахнула дверь. Была она, как и муж, статная, с разлетевшимися черными бровями на полном, все еще приятном лице - словно сюда, на пасеку, годы заглядывали пореже, чем в другие места. Был только один короткий миг, когда горячие карпе глаза ее глянули на Тараса Константиновича с ласковым укором и тут же ушли долу - вместе с уважительным поклоном.

- Милости просим, - певуче и радушно пригласила она. - А у меня уж и чай на столе!

В просторной прихожей, с выгороженной беленой фанерой кухонькой, было чисто, по прохладным крашеным полам, от порога и дальше, в горницу, бежали домотканые дорожки; хорошо, полузабытыми запахами детства, пахли раскиданные на подоконнике пучки сухих трав.

На широком, у окна, столе, кроме парующего самовара, выставлены еще были соленые огурцы, помидоры, сковорода с яичницей. В противоположном углу, как и прежде, стояла деревянная кровать с мятой будничной подушкой, - налетев на нее взглядом, Тарас Константинович стесненно крякнул, поспешно отвернулся.

- Подсаживайся ближе, Тарас Константинович, чего ж ты? - Додонов нарезал вязко текущие под ножом соты на куски, коротко взглянул на жену та мгновенно и непонятно откуда выхватила и поставила бутылку водки.

- Ну, все, - оглядев стол, удовлетворенно сказала она, присаживаясь. Чем богаты, тем и рады.

- А это с чего же? - от смущения грубовато спросил Тарас Константинович.

- Как с чего? - Додонов сорвал с бутылки жестяную нашлепку, наполнил до краев граненые вместительные стаканчики. - Нас с ней - с кончином, дай бог, говорю, год был. Тебя - с приездом, гость ты у нас редкий.

Тарас Константинович оказался в затруднительном положении: нельзя было пить, еще больше нельзя было не выпить; не зная, на что отважиться, он нерешительно держал стопку на весу.

- Ты чего ж, Тарас Константиныч? - певуче и странно, с каким-то вызовом, спросила хозяйка, полные щеки ее вспыхнули. - Давай уж до дна, полюбовничек мой недолгий!..

Показалось, что с размаху ударили в переносье. Перестав на какое-то мгновение видеть - чувствуя только, как бешено заработали в висках кувалды, - Тарас Константинович перевел непонимающий, бессмысленный взгляд с горящего стыдливо и покаянно лица хозяйки на Додонова. Может, это не он и не она, а он сам, вслух или про себя, сказал эти прямые честные слова, мучившие его все эти годы?..

По окаменевшему лицу пасечника прошла меловая волна - так, что рыжая окладистая борода показалась вдруг не его, приклеенной, - и тут же в его кофейных глазах впервые появилась улыбка, растерянная, жалкая и мудрая.

- Ляпнула все же! - Он, досадуя, выразительно крякнул, посмотрел на директора. - Давно уж сказала...

Ладно, Тарас Константинович, - чего промеж людей не бывает. Что было быльем поросло. И сам я, сказать тебе, не ангел перед ней.

Додонов огладил бороду, усмехнулся - высоко поднял свою стопку. - Ну все, на. Давай, как она вон говорит - до донышка!

Так и не переведя еще дыхания, Тарас Константинович залпом выпил - как в омут с головой кинулся.

Серые, чуть подсиненные ранними сумерками, ручейки поземки то бежали вдоль дороги, припадая и ластясь к ней, то поднимались, вздыбливаясь сердитыми гриваотыми зверятами. Чуя близкий дом и отдых, Крикун резко трусил - сани скользили то легко, почти бесшумно, то, наскочив на перемет, глухо повизгивали. Тарас Константинович кутался в настывший тулуп, постукивая друг о дружку задубелыми валенками, хмурил заиндевелые брови. За день, кочуя по отделениям, он намерзся, накричался, изнервничался. Война шла уже седьмой месяц, и еще недавно отлаженное, как часовой механизм, хозяйство совхоза скрипело, работало на износ - отдавая все и ничего не получая. Вымерзли сады, появились случаи падежа молодняка, не хватало топлива, под каждой крышей ютились две семьи - хозяйская и эвакуированная.

Сейчас бы лечь, уснуть, чтобы проснулся, и - все попрежнему, как было...

До дома оставалось шесть километров - слева показалась березовая роща, за которой был поворот на пасеку.

И тут, подосадовав, директор вспомнил, как шумела у него в кабинете неделю назад жена пасечника Додонова.

Рыжий, косая сажень в плечах, Додонов ушел на второй день, стоявшая на отшибе пасека осталась на попечении его жены. В мужнином нагольном полушубке, в пуховом платке, из-под которого видны были черные брови-разлетайки, нос да румяные с мороза, как два яблока, щеки, она сначала говорила по-доброму, потом начала кричать и под конец зло всхлипнула. За осень мед выбрали весь, какой был, даже тот, что полагалось держать для пчел как неприкосновенный запас, - в госпитали, эвакуированным детишкам. Додонова требовала ни мало ни много, как сахара на подкормку, да еще в таких количествах, что по карточным временам и говорить-то было неудобно. Ничем директор помочь не мог, хотя и понимал, и жалел, и сочувствовал: перед войной пасека считалась лучшей в районе.

Ничем он, конечно, не мог помочь и сейчас, спустя неделю, но заехать, коли уж тут оказался, надо. Люди стали сознательными, от последнего отказываются, - может, и животины ее, пчелы, как-нибудь без сахару перемогутся.

В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной - мороз в ночь крепчал.

- Кто там? - открыв дверь, с крыльца певуче спросила хозяйка.

- Свои, Клавдия.

Впустив в дом седой клуб, директор вошел, зябко вздрогнул: так тепло, уютно было в избе.

- С чем хорошим, директор? - насмешливо спросила Додонова. В короткой юбчонке и кофте, по-домашнему простоволосая, она стояла посредине комнаты, скрестив руки.

- Хорошего мало. - Не раздеваясь, Тарас Константинович тяжело опустился на табуретку. - С добрым словом - больше ничего у меня нет.

- Твоим добрым словом весной я их не подкормлю.

- А что я могу?

- Да ведь погибнут, Тарас Константинович! - Певучий голос Додоновой жалко дрогнул. - Неужто мне их по весне как сор вон выметать? Илье-то я что писать стану?

- Люди, Клавдия, гибнут. Дети...

- Да ведь жаль, Тарас Константинович! Они-то разве виноваты, что люди без драчки не могут? Живые ведь тоже.

Проникшись острой жалостью к пчелам, хозяйка, наконец, обратила внимание и на устало сгорбившегося человека. Сняв только шапку, директор так и сидел в застегнутом полушубке, с поднятым воротником, глаза его из-под мокрых нависших бровей смотрели угрюмо и безучастно - мимо тускло горящей семилинейки в синее, затянутое льдом окно.

- Охолодал, никак? Ну-ка, раздевайся, чаем я тебя напою.

- До дома уж, - вяло отказался Тарас Константинович. - Сейчас поеду.

- Скидай, скидай - никуда твой дом не убежит. Обогреешься малость и поедешь.

Клавдия захлопотала; рослая, высокогрудая, в прорторной кофте, под которой ходуном ходило сильное тело, она ставила самовар, гремела посудой, собирая на стол, и вдруг засмеялась.

- Хоть ты и директор, а все одно какой-никакой, а мужик. Тебе, поди, не чаем греться надо? - Она достала из шкафчика початую бутылку водки, объяснила: - Еще как рыжего своего провожала, осталось.

- Немного же выпили.

Черные разлетные брови хозяйки дрогнули не то насмешливо, не то осуждающе.

- Загадала: за месяц-другой справятся, вернется - допьем. А теперь, видно, не скоро дождешься. Пока от Москвы до Берлина-то дотопаешь!

- Пишет?

- Строчит. Да все больше веселое такое. Видать, лихо приходится. Клавдия подняла стопку. - Ну, давай, директор, - может, и его там кто в такую морозяку приветит.

Она умело выпила, в потемневших карих глазах снова мелькнуло то же самое непонятное - насмешливое пли осуждающее - выражение.

- А ребятишки где?

- К бабке на выселки пошли.

- Здоровы?

- Чего им делается! В отца да мать, не хиляки.

Водка разлилась по телу горячими струйками; выгоняя остатки холода, Тарас Константинович постучал под столом, как колотушками, валенками после хождения по фермам их схватило, как панцирем.

- От недоумка! - сорвалась с места Клавдия. - На печке же вон Илюхины стоят, горячие.

- Да не надо, поеду я сейчас.

- Чуток посидишь и как в бане будешь, - не слушала его Клавдия. - Я сама, как настужусь, - сразу в них. А то вон когда снег, Васька или Аленка оденут - до пупка, потеха!

Она проворно поднялась по ступенькам на печку, наполовину скрывшись за ситцевой занавеской - между чесанок и поднявшейся юбкой молочно-розово обнажились крепкие ноги, - спрыгнула с большими подшитыми валенками.

- На, держи. Видал, какие - огонь! Ноги в тепле надо - первое дело это.

Переобуваясь, Тарас Константинович нагнулся и машинально, не думая, ухватился за горячую руку Клавдии. Странно всхлипнув или вздохнув, - Тарас Константинович не успел понять, - она прижала его голову к вздымающейся груди, задула лампу.

Проснулся он внезапно, как от толчка.

Какое-то время он лежал, не открывая глаз, надеясь, что все ему просто приснилось, и одновременно прислушиваясь к незнакомому, не оставляющему сомнения ровному дыханию у своей щеки. Маша спала не так: бесшумно, изредка по-ребячьи причмокивая...

Прихожая и горница, с нетронуто белеющей в проеме двери супружеской постелью, были залиты голубоватослюдяным светом морозной лунной ночи; в окне сахарно цвели синие диковинные листья.

Тарас Константинович встал, оделся, влез, поежившись, в сырые, тут же у кровати сушившиеся валенки и полностью, наконец, придя в себя, посмотрел на Клавдию. Она спала, подложив под голову голубоватую округлую руку, с темной ложбинкой под мышкой и скинув с ног жаркое лоскутное одеяло, открытые выше колен, причудливо голубоватые, они были так женственно-нежны, прекрасны и доступны, что Тарас Константинович чуть было снова не остался.

Тихонько переведя дыхание, он прикрыл ее одеялом, осторожно снял с крючка полушубок и шапку, вышел.

Из-под навеса тотчас донеслось обиженное ржание Крикуна.

Несколько дней подряд Тарас Константинович пытался отмахнуться от всего, что произошло, - за заботами и тревогами, не оставлявшими, кажется, ни минуты свободной, перед суровым и главным, чем жила страна, все это, наверно, и в самом деле было незначительным житейским случаем; но ничего с собой поделать не мог. Стоило хоть на секунду остаться одному - если не буквально, то хотя бы мысленно, как снова думалось все о том же. Тарас Константинович испытывал смешанное чувство неловкости, растерянности, сознания ненужности происшедшего.

Досадуя и ожесточаясь на самого себя, он иногда с трудом удерживал желание рассказать обо всем жене. Она и сама чутко уловила, что его что-то беспокоит, тревожит; спросила - он отделался ничего не значащими словами. Допытываться Маша не стала - то ли просто занята была не меньше, чем он, то ли, скорее всего, по врожденной деликатности своей. Тарас Константинович и позже нет-нет да и ловил на себе ее пытливые, украдкой, взгляды, досадовал снова, понимая, что даже среди очень близких людей что-то лучше оставлять недоговоренным.

Это же самое смешанное чувство внутреннего разлада, растерянности и двойной вины, перед женой и Клавдией, и заставило его в конце концов поехать на пасеку опять.

Сильными мужскими движениями - разрумянившаяся, в красном платке и ватнике - Клавдия орудовала в заснеженном дворе метлой, шутливо замахивалась на сынишку и дочку, с визгом отскакивающих от нее. Должно быть догадавшись, зачем он приехал - по его нерешительному виду, виноватым глазам, она загнала ребятишек домой, медленно, закрыв за ними дверь, спустилась с крыльца.

- Вот какое дело, Клавдия, - трудно и не так начал Тарас Константинович. Клавдия перебила его.

- Чего ты казнишься, Тарас Константинович? Не было ничего. Уразумел? ничего, говорю, не было.

Она смеялась - искренне, просто, ошеломляюще, - смеялись ее губы, глаза, и только в беспокойной глубине их дрожали, то исчезая, то появляясь снова, влажные крохотные звездочки.

- И говорить тебе ничего не надо - все и так видать. Худо тебе тогда было, не по себе.

Он стоял перед ней, неловко переминаясь, растеряв все слова, которые он должен был сказать ей, а их вместо него сказала ему она; слушал, полный уважения и благодарности, как говорит она, облизывая языком полные губы, и, одновременно стыдясь того, что думает, испытывал тайную мужскую гордость, что он был с ней, хотя и понимал, что, не пожелай этого она сама, он не узнал бы ее. И все никак не мог спросить - не собравшись еще с мыслями, только смутно, в себе, ощущая этот вопрос: а как же, мол, ты сама?..

- Про меня, небось, думаешь? - спросила Клавдия, щеки ее полыхнули еще ярче. - В жмурки играть не стану - скажу, двое нас тут с тобой. Нашло тогда на меня - бывает это у баб. Так и мой хмель как рукой сняло. А со своим рыжиком - уж сама посчитаюсь. Мой грех - мой и ответ. Да если тебе как на духу сказать, грех-то мой перед ним - с мизинец вот!

В отчаянной своей откровенности - одновременно чуть ли не хвастая, что муж у нее такой ухарь, и не скрывая женской уязвленной гордости, - она призналась:

- Иной раз, веришь, - и сейчас еще иду по деревне, увижу парнишечку какого огнистого - сердце так и захолонет: не моего ли, думаю, обсевок-то?

Оглянувшись, не выглядывают ли из дверей детишки, Клавдия притянула к себе Тараса Константиновича, поцеловала в лоб и тут же оттолкнула.

- Прощай, неумеха, - сладко и горько сказала она. - Трудно тебе: не умеешь ты для себя жить.

Возвращаясь в совхоз, Тарас Константинович снова понял, насколько же тоньше, щедрее и умнее мужчин бывают женщины. Теперь он, как и прежде, мог работать и жить не оглядываясь.

О молодой пасечнице директор совхоза вспомнил весной, когда узнал, что она на свои сбережения купила на рынке сахар и тем спасла пасеку. А спустя четыре года бравый рыжебородый старшина До донов вошел к нему в кабинет, печатая шаг и сияя всеми своими тремя орденами Славы. Тарас Константинович поздравил солдата с победой и с возвращением к мирному труду и тогда же, впервые оробев перед своим же работником, отвел глаза в сторону.

Тарас Константинович захмелел - стопка оказалась не по нему - и время от времени, когда мысли снова возвращались к исходной точке, ошеломленно качал головой. Все еще не верилось, хотя тайные слова были произнесены и сказавшие их люди сидели рядом, его же потчуя.

- Ты давай яишню ешь, - наставительно советовал Додонов. - Помидор что - вода и вода. А после этого дела закупорить надо.

- Сала, Тарас Константинович, сала, - вторила ему маково раскрасневшаяся хозяйка, и оба они, переглядываясь, смотрели на ошалелого директора, как на провипившегося и уже прощенного ребенка.

Соглашаясь, Тарас Константинович кивал, поддакивал и снова тянулся к малосольным помидорам, острая мякоть которых, хотя и ненадолго, возвращала ясность. Где Петр, где Петр?.. Надо было бы найти удобную тему, но ничего придумать он не мог.

- А дети-то где? - наконец вспомнилось ему.

- Ну хватил! - захохотал Додонов, снова переглянувшись с супругой. - У детей-то - давно свои дети. Нешто забыл, сколько прошло?

- Я давно уж бабушка, - с гордостью сказала хозяйка и вздохнула.

- Ах, да, - сконфуженно пробормотал директор, снова ухватившись за спасительные помидоры.

Под окном, наконец, зашумела машина, - испытывая облегчение и трезвея, Тарас Константинович поднялся, поднялись, прощаясь, и хозяева.

- Поеду, пора уже. - Тарас Константинович поклонился. - Спасибо вам большое.

- Было бы за что, - добродушно отмахнулся Додонов.

Но Тарас Константинович знал: было за что.

13

Бумажка была самая обыкновенная - счет за ядохимикаты, но директор что-то медлил, задумчиво трогал кончиком ручки морщинистый подбородок. Осторожничает после яблочной истории, - позволил себе мысленно пошутить главный бухгалтер, вслух же вежливо сказал успокаивая:

- Все в порядке, Тарас Константинович.

- Да? - Тарас Константинович исподлобья взглянул на своего министра финансов, выжидательно стоявшего перед ним с замкнутым лицом, усмехнулся. - Значит, все по закону?

- Разумеется.

- Ну, ну. - Директор подмахнул счет и, прежде чем отдать его, опять странно и непонятно посмотрел на обыкновенную бумажку. Словно своей же подписью любуется...

Отпустив бухгалтера, Тарас Константинович натянул ломко шуршащую болонью, вышел в приемную.

- Приказ перепечатаешь, копию вывесишь, - распорядился он, передавая секретарше просмотренные бумаги. - Я на посадки.

Он уже не видел, как изумленно и тревожно взлетели ее подбритые или выщипанные брови, едва она взглянула на этот приказ.

В коридоре орудовали плотники, выгораживая у окна клетушку для диспетчерского пункта. Ничего, разместится...

Одиннадцать комплектов "РСВ" развезли и поставили по всем отделениям и основным службам, дело теперь за диспетчером. По последним данным, полученным из самого надежного источника информации, диспетчер со светлыми кудряшками, по фамилии товарищ Быкова, прибудет в конце недели. Сам товарищ Быков, не чуя под собой ног, со вчерашнего дня отбыл в краткосрочный отпуск:

свадьба начнется в городе, завершится в совхозе.

На улице было тепло, солнечно, болонья на плечах нагревалась и привычно пованивала. Если б не свежий ветерок, изредка, как резвый щенок, налетавший из-за угла, можно было бы подумать, что сейчас конец августа, начало сентября, но уж никак не октябрь. Год был - как по заказу.

С непокрытой кудлатой головой, заложив руки за спину и поэтому сутулясь, Тарас Константинович шел по усадьбе, кивая встречным и зорко вглядываясь. Все останется таким же, останется его отношение к окружающему, - изменится только его возможность активно воздействовать на все это. Ну, ну, старина, - иронически одернул себя Тарас Константинович, - не нюнить!..

Сады стояли пустые, в желтой осенней листве, тихо и неспешно, с сознанием выполненного долга принимая последнюю человеческую благодарность и внимание. Мелькали за подбеленными стволами платочки работниц с острыми секаторами, ведущих осеннюю подрезку; где-то неподалеку домовито урчал "Беларусь", - Тарас Константинович представил, как отваливаются вслед черные пахучие пласты междурядий; прошла груженная саженцами, торчащими из кузова, как трехгранные штычки, машина, - шофер весело закивал посторонившемуся директору. И все это для того, чтобы весной - по великому круговороту жизни - сады зацвели снова и понесли свой сладкий плод.

Тарас Константинович свернул с дороги на малоприметную, забиравшую вправо тропку. Под могучим деревом валялись два тронутых гнильцой крупных желтых яблока - он потрогал их ногой, усмехнулся. Желтое присурское...

Показался слева крытый ржаной соломой шалаш, - Тарас Константинович минуту постоял и возле него. Все так же лежал в ямке закопченный кирпич, торчали рогульки для перекладины, внутри шалаша было чисто, сухо и пусто. С удовольствием вспомнилось, как пил он тут духовитый, необычной заварки чай, слушал неторопливые вдумчивые речи доморощенного философа Китанина, как по-мальчишески крепко - без просыпу и сновидений, уснул на теплой овчине. Не забыть бы проверить, включили ли сторожа в список на премию?..

Основные сады кончились; побежали стройные кудрявые трехлетки - солнца и простора стало больше, небо синее и выше. Иные из этих голенастых пробовали уже по весне брызнуть кремовыми звездочками, - как вон иная глупенькая норовит раньше времени огоньку схватить. Цвет осыпался, редкие пуплышки завязи бессильно сморщились и опали. Правильно - не торопись, жди своего срока, когда отец и мать благословят да загс распишет!..

Послышались голоса, смех, - прежде чем подойти, Тарас Константинович помедлил, вздохнул.

На дороге стояла обогнавшая его недавно машина с открытым бортом; вспыхивали на солнце острия лопат, прямо по полю, в простор, убегали рядки тоненьких коричневых саженцев. Забнев, в короткой куртке и кепке, похожий издали на поджавшую ногу цаплю, что-то возбужденно объяснял девчатам; стоя у только что выкопанной ямки, он азартно тыкал в нее костылем и, казалось, сам готов был влезть в нее, - подходя, Тарас Константинович невольно заулыбался.

- Движется?

- Движется, - машинально подтвердил Забнев и, удивившись, что не слыхал, как директор подъехал, оглянулся. - Вы чего это, пешком, что ли?

- А чем плохо? Самый лучший транспорт.

- Вот это мельба и есть, Тарас Константинович, - Забнев, не обратив внимания на шутку, оживленно кивнул на машину с саженцами. - Ох и сорт! Урожайный, морозоустойчивый - канадцы его недаром облюбовали.

Ладно, что сам на сортоучасток съездил - упустили бы!

- Ну, ну - посмотрим.

Забнев оперся на один костыль, широко повел освободившейся рукой, показывая на молодой сад и продолжающие его тоненькие, стрельнувшие по целине, саженцы.

- А что, Тарас Константинович! - Голос его звучал возбужденно: Придется нам через несколько лет консервный завод ставить. Такая ведь махина поднимется!

Вот это размахнулся мужик - одобрил про себя Тарас Константинович, подавив мгновенный укол стариковской зависти. Все правильно: молодость и видит дальше, и смелее замахивается - диалектика в действии...

- Долго еще пробудешь, Александр Федорович?

- Здесь? Да нет, час какой-нибудь.

- Ну, приходи, дело есть. Я тоже потихоньку пойду.

- Скоро "козел" подойдет, поезжайте. - Забнев снова удивился. - Да где ваш Петр?

- Петр-то?.. Отпустил я его сегодня.

Не станешь же объяснять, да еще при людях, новому директору, что его персональный, с нынешнего дня, шофер напился в лабуды!

Когда Петр вернулся из города и молча протянул незапечатанный пакет, Тарас Константинович ничего не заметил. Перестав на какое-то время воспринимать окружающее, он раз за разом перечитывал четкие строчки приказа, которого сам же добивался и который вот сейчас, как по живому, разделил его жизнь надвое: прошлую, лучшую и большую, и оставшуюся, меньшую, представившуюся вдруг тоненькой пенсионной книжкой. На секунду машинописные строчки закачались, расплылись в тумане...

- Сказали, в субботу приедут. Проводы делать, - дошел до его слуха странный, засыпающий или всхлипывающий, голос шофера.

Тарас Константинович вскинул удивленный взгляд:

навалившись грудью на стол, Петр, икая, смотрел на него мокрыми влюбленными глазами.

- Ты когда успел? - возмутился Тарас Константинович. - А машина?

- Машина - будь спок! Я ее сначала поставил, а потом - банку, и с копыт! Жинка говорит: закуси. А я не могу. Вот тут горит. - Петр, выпрямившись, постучал себя в грудь. - Жалко мне тебя, Константиныч. Во как жалко!

- Жалко, а сам позоришь меня!

- Я - позорю? - сладко и преданно всхлипнул Петр. - Я с тобой на пенсию хочу. Во-от!

Сумятица в душе Тараса Константиновича мгновенно улеглась, он растроганно расхохотался.

- Ты, Петро, одного сейчас хочешь: пойти тихонько домой и лечь. Сможешь?

- Для тебя? - Петр крепко вытер ладонью глаза, решительно взмахнул рукой. - Я для тебя - все, Тарас Копстантиныч! Видишь?

- Вижу, вижу. Дойдешь сам?

- Как ляленька! - Петр, покачнувшись, встал, ухватился за стол.

- Нет, ты мне, Константиныч, скажи: я тебя когда подвел, а?

- Да нет, нет, - успокаивал Тарас Константинович. - Пойдем-ка провожу.

- Это ни-ни! Смотри сюда.

Призвав на помощь все свое самообладание, шофер довольно твердо одолел расстояние от стола до двери. Тарас Константинович подошел к окну и успокоился окончательно: улица была безлюдной, Петр покачивался, но направление держал верное - к дому...

"Спит, поди, сейчас без задних ног!" - тепло и ворчливо усмехнулся Тарас Константинович, возвращаясь другой, окольной дорогой и непонятно к чему - может, к самому себе, прислушиваясь.

Вот и еще один год прошел. Вдуматься, так и человеческая жизнь - тоже один большой год: весна, лето, осень, зима. И у тебя, старина, - осень, твой октябрь.

До зимы рукой подать, но зато и удивительный же это месяц, когда устанавливаются такие дни!

Тарас Константинович поднялся на пригорок, зорко и ненасытно огляделся.

Октябрь вобрал в себя все цвета весны и лета, щедро добавив к ним свои, неповторимые и только ему присущие. Совсем по-весеннему выглядели осинки, зеленые с ног до головы; нежно золотилась поредевшая листва березок, белые с черными родинками стволы которых казались еще чище и пронзительней; плыла в неподвижной синеве серебряная нить поздней паутины; сизым вороньим крылом отливала вдали зябь, резко обрезанная изумрудом озимей; холодно и чисто светилась внизу Сура, то гладкая, как стекло, то вдруг тронутая мелкой недолгой рябью... На душе у Тараса Константиновича было покойно и тихо, как в поле, откуда только что ушла последняя машина с зерном и звучит, удаляясь по дороге, песня - прекрасная и щемящая, как сама жизнь.

За спиной раздался требовательный гудок. Ядовито окрашенный "газик" затормозил, высунувшийся из него Забнев весело крикнул:

- Тарас Константинович, садитесь!

1969