По Эдгар АлланЛирика

Эдгар Алан По

Лирика

POEMS

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. SONG

I saw thee on thy bridal day

When a burning blush came o'er thee,

Though happiness around thee lay,

The world a'l love before thee:

And in thine eye a kindling light

(Whatever it might be)

Was all on Earth my aching sight

Of Loveliness could see.

That blush, perhaps, was maiden shame

As such it well may pass

Though its glow hath raised a fiercer flame

In the breast of him, alas!

Who saw thee on that bridal day,

When that deep blush would come o'er thee,

Though happiness around thee lay,

The world all love before thee.

(1827-1845)

1. ПЕСНЯ

Я помню: ты в день брачный твой,

Как от стыда зарделась вдруг,

Хоть счастье было пред тобой,

И, весь любовь, мир цвел вокруг.

Лучистый блеск в твоих очах

(Что ни таила ты)

Был - все, что на земле, в мечтах,

Есть выше красоты!

Быть может, девичьим стыдом

Румянец был - как знать!

Но пламенем он вспыхнул в том,

Кто мог его понять,

Кто знал тебя в день брачный твой,

Когда могла ты вспыхнуть вдруг,

Хоть счастье было пред тобой,

И, весь любовь, мир цвел вокруг.

(1924)

Перевод В. Брюсова

2. DREAMS

Oh! that my young life were a lasting dream!

My spirit not awak'ning till the beam

Of an Eternity should bring the morrow:

Yes! tho' that long dream were of hopeless sorrow,

'Twere better than the dull reality

Of waking life to him whose heart shall be,

And hath been ever, on the chilly earth,

A chaos of deep passion from his birth!

But should it be - that dream eternally

Continuing - as dreams have been to me

In my young boyhood - should it thus be given,

'Twere folly still to hope for higher Heaven!

For I have revell'd, when the sun was bright

In the summer sky; in dreamy fields of light,

And left unheedingly my very heart

In climes of mine imagining - apart

From mine own home, with beings that have been

Of mine own thought - what more could I have seen?

'Twas once and _only_ once and the wild hour

From my remembrance shall not pass - some power

Or spell had bound me - 'twas the chilly wind

Came o'er me in the night and left behind

Its image on my spirit, or the moon

Shone on my slumbers in her lofty noon

Too coldly - or the stars - howe'er it was

That dream was as that night wind - let it pass.

I have been happy - tho' but in a dream.

I have been happy - and I love the theme

Dreams! in their vivid colouring of life

As in that fleeting, shadowy, misty strife

Of semblance with reality which brings

To the delirious eye more lovely things

Of Paradise and Love - and all our own!

Than young Hope in his sunniest hour hath known.

(1827-1828)

2. МЕЧТЫ

О! будь вся юность - лишь единый сон,

Так, чтобы дух проснулся, пробужден

Лучами Вечности, как мы - денницы,

Будь этот сон - страданье без границы,

Его все ж предпочел бы, чем коснеть

В реальности, тот, кто привык терпеть,

Чье сердце было и пребудет страстно

Мук хаосом здесь, на земле прекрасной!

Но был ли б этот, в долгой темноте

Прошедший, сон похож на грезы те,

Какими в детстве был я счастлив? - (Ибо

Небес прекрасней ждать сны не могли бы!)

При летнем солнце я тонул в мечтах

О Красоте и о живых лучах;

Я сердце отдал, с жаром неустанным,

Моей фантазии далеким странам

И существам, что сотворил я сам...

Что, большее, могло предстать мечтам?

То было раз, - лишь раз, - но из сознанья

Не выйдет этот миг! - Очарованье

Иль чья-то власть гнели меня; льдяной

Во тьме дышал ли ветер надо мной,

В моем уме свой облик оставляя?

Луна ль звала, над сном моим пылая,

Холодной слишком? - звезды ль? - только тот,

Миг был как ветер ночи (да пройдет!),

Я счастлив был - пусть в грезах сна пустого!

Я счастлив был - в мечтах! - Люблю я слово

"Мечта"! В ее стоцветной ворожбе,

Как в мутной, зыбкой, призрачной борьбе

С реальностью видений, той, что вещий

Бред создает, - прекраснейшие вещи

Любви и рая есть, что мне сродни,

Но чем не дарят юношества дни!

(1924)

Перевод В. Брюсова

3. A DREAM WITHIN A DREAM

Take this kiss upon the brow!

And, in parting from you now,

Thus much let me avow

You are not wrong, who deem

That my days have been a dream;

Yet if hope has flown away

In a night, or in a day,

In a vision, or in none,

Is it therefore the less _gone?_

_All_ that we see or seem

Is but a dream within a dream.

I stand amid the roar

Of a surf-tormented shore,

And I hold within my hand

Grains of the golden sand

How few! yet how they creep

Through my fingers to the deep,

While I weep - while I weep!

О God! can I not grasp

Them with a tighter clasp?

О God! can I not save

_One from_ the pitiless wave?

Is _all_ that we see or seem

But a dream within a dream?

(1827-1849)

3. СОН ВО СНЕ

Пусть останется с тобой

Поцелуй прощальный мой!

От тебя я ухожу,

И тебе теперь скажу:

Не ошиблась ты в одном,

Жизнь моя была лишь сном.

Но мечта, что сном жила,

Днем ли, ночью ли ушла,

Как виденье ли, как свет,

Чт_о_ мне в том, - ее уж _нет_.

_Все_, что зрится, мнится мне,

Все есть только сон во сне.

Я стою на берегу,

Бурю взором стерегу.

И держу в руках своих

Горсть песчинок золотых.

Как они ласкают взгляд!

Как их мало! Как скользят

Все - меж пальцев - вниз, к волне,

К глубине - на горе мне!

Как их бег мне задержать,

Как сильнее руки сжать?

Сохранится ль хоть одна,

Или все возьмет волна?

Или то, что зримо мне,

Все есть только сон во сне?

(1901)

Перевод К. Бальмонта

4. A DREAM

In visions of the dark night

I have dreamed of joy departed

But a waking dream of life and light

Hath left me broken-hearted.

Ah! what is not a dream by day

To him whose eyes are cast

On things around him with a ray

Turned back upon the past?

That holy dream - that holy dream,

While all the world were chiding,

Hath cheered me as a lovely beam

A lonely spirit guiding.

What though that light, thro' storm and night,

So trembled from afar

What could there be more purely bright

In Truth's day-star?

(1827-1845)

4. СОН

В виденьях темноты ночной

Мне снились радости, что были;

Но грезы жизни, сон денной,

Мне сжали сердце - и разбили.

О, почему не правда дня

Сны ночи тем, чей взгляд

В лучах небесного огня

Былое видеть рад!

О сон святой! - о сон святой!

Шум просыпался в мире тесном,

Но в жизнь я шел, ведом тобой,

Как некий дух лучом чудесным.

Пусть этот луч меж туч, сквозь муть,

Трепещет иногда,

Что ярче озарит нам путь,

Чем Истины звезда!

(1924)

Перевод В. Брюсова

5. THE HAPPIEST DAY

The happiest day - the happiest hour

My sear'd and blighted heart hath known,

The highest hope of pride, and power,

I feel hath flown.

Of power! said I? Yes! such I ween

But they have vanish'd long alas!

The visions of my youth have been

But let them pass.

And, pride, what have I now with thee?

Another brow may ev'n inherit

The venom thou hast pour'd on me

Be still my spirit.

The happiest day - the happiest hour

Mine eyes shall see - have ever seen

The brightest glance of pride and power

I feel - have been:

But were that hope of pride and power

Now offer'd, with the pain

Ev'n then I felt - that brightest hour

I would not live again:

For on its wing was dark alloy

And as it flutter'd - fell

An essence - powerful to destroy

A soul that knew it well.

(1827)

5. СЧАСТЛИВЕЙШИЙ ДЕНЬ

Счастливейший день! - счастливейший час!

Что сердце усталое знало!

Вы, гордые грезы! надежды на власть!

Все, все миновало.

Надежды на власть! - Да! я помню: об том

(Мне память былое приводит)

Мечтал я когда-то во сне молодом...

Но пусть их проходят!

И гордые грезы? - Теперь мне - что в них!

Пусть яд их был мною усвоен,

Но пусть он палит ныне темя других.

Мой дух! будь спокоен.

Счастливейший день! - счастливейший час!

Что сердце усталое знало,

Вы, гордые взгляды! вы, взгляды на власть!

Все, все миновало.

Но если бы снова и взяли вы верх,

Но с бредом мученья былого,

Вас, миги надежд, я отверг бы, отверг,

Чтоб не мучиться снова!

Летите вы с пеньем, но гибель и страх

Змеится, как отблеск, по перьям,

И каплет с них яд, сожигающий в прах

Того, кто вас принял с доверьем.

(1924)

Перевод В. Брюсова

6. THE LAKE - TO

In spring of youth it was my lot

To haunt of the wide world a spot

The which I could not love the less

So lovely was the loneliness

Of a wild lake, with black rock bound,

And the tall pines that towered around.

But when the Night had thrown her pall

Upon that spot, as upon all,

And the mystic wind went by

Murmuring in melody

Then - ah then I would awake

To the terror of the lone lake.

Yet that terror was not fright,

But a tremulous delight

A feeling not the jewelled mine

Could teach or bribe me to define

Nor Love - although the Love were thine.

Death was in that poisonous wave,

And in its gulf a fitting grave

For him who thence could solace bring

To his lone imagining

Whose solitary soul could make

An Eden of that dim lake.

(1827-1845)

6. ОЗЕРО

К ***

Меня, на утре жизни, влек

В просторном мире уголок,

Что я любил, любил до дна!

Была прекрасна тишина

Угрюмых вод и черных скал,

Что бор торжественный обстал.

Когда же Ночь, царица снов,

На все бросала свой покров

И ветр таинственный в тени

Роптал мелодию: усни!

Я пробуждался вдруг мечтой

Для ужаса страны пустой.

Но этот ужас не был страх,

Был трепетный восторг в мечтах:

Не выразить его полней

За пышный блеск Голконды всей,

За дар Любви - хотя б твоей!

Но Смерть скрывалась там, в волнах

Тлетворных, был в них саркофаг

Для всех, кто стал искать бы там

Покоя одиноким снам,

Кто скорбной грезой - мрачный край

Преобразил бы в светлый рай.

(1924)

Перевод В. Брюсова

7. SONNET - TO SCIENCE

Science! true daughter of Old Time thou art!

Who alterest all things with thy peering eyes.

Why preyest thou thus upon the poet's heart,

Vulture, whose wings are dull realities?

How should he love thee? or how deem thee wise,

Who wouldst not leave him in his wandering

To seek for treasure in the jewelled skies,

Albeit he soared with an undaunted wing?

Hast thou not dragged Diana from her car?

And driven the Hamadryad from the wood

To seek a shelter in some happier star?

Hast thou not torn the Naiad from her flood,

The Elfin from the green grass, and from me

The summer dream beneath the tamarind tree?

(1829-1843)

7. СОНЕТ К НАУКЕ

Наука! ты - дитя Седых Времен!

Меняя все вниманьем глаз прозрачных,

Зачем тревожишь ты поэта сон,

О коршун! крылья чьи - взмах истин мрачных!

Тебя любить? и мудрой счесть тебя?

Зачем же ты мертвишь его усилья,

Когда, алмазы неба возлюбя,

Он мчится ввысь, раскинув смело крылья!

Дианы коней кто остановил?

Кто из леса изгнал Гамадриаду,

Услав искать приюта меж светил?

Кто выхватил из лона вод Наяду?

Из веток Эльфа? Кто бред летних грез,

Меж тамарисов, от меня унес?

(1924)

Перевод В. Брюсова

8. AL AARAAF

PART I

O! nothing earthly save the ray

(Thrown back from flowers) of Beauty's eye,

As in those gardens where the day

Springs from the gems of Circassy

O! nothing earthly save the thrill

Of melody in woodland rill

Or (music of the passion-hearted)

Joy's voice so peacefully departed

That like the murmur in the shell,

Its echo dwelleth and will dwell

Oh, nothing of the dross of ours

Yet all the beauty - all the flowers

That list our Love, and deck our bowers

Adorn yon world afar, afar

The wandering star.

'Twas a sweet time for Nesace - for there

Her world lay lolling on the golden air,

Near four bright suns - a temporary rest

An oasis in desert of the blest.

Away - away - 'mid seas of rays that roll

Empyrean splendor o'er th' unchained soul

The soul that scarce (the billows are so dense)

Can struggle to its destin'd eminence

To distant spheres, from time to time, she rode,

And late to ours, the favour'd one of God

But, now, the ruler of an anchor'd realm,

She throws aside the sceptre - leaves the helm,

And, amid incense and high spiritual hymns,

Laves in quadruple light her angel limbs.

Now happiest, loveliest in you lovely Earth,

Whence sprang the "Idea of Beauty" into birth,

(Falling in wreaths thro' many a startled star,

Like woman's hair 'mid pearls, until, afar,

It lit on hills Achaian, and there dwelt)

She look'd into Infinity - and knelt.

Rich clouds, for canopies, about her curled

Fit emblems of the model of her world

Seen but in beauty - not impeding sight

Of other beauty glittering thro' the light

A wreath that twined each starry form around,

And all the opal'd air in color bound.

All hurriedly she knelt upon a bed

Of flowers: of lilies such as rear'd the head

On the fair Capo Deucato, and sprang

So eagerly around about to hang

Upon the flying footsteps of - deep pride

Of her who lov'd a mortal - and so died.

The Sephalica, budding with young bees,

Uprear'd its purple stem around her knees:

And gemmy flower, of Trebizond misnam'd

Inmate of highest stars, where erst it sham'd

All other loveliness: its honied dew

(The fabled nectar that the heathen knew)

Deliriously sweet, was dropp'd from Heaven,

And fell on gardens of the unforgiven

In Trebizond - and on a sunny flower

So like its own above that, to this hour,

It still remaineth, torturing the bee

With madness, and unwonted reverie:

In Heaven, and all its environs, the leaf

And blossom of the fairy plant, in grief

Disconsolate linger - grief that hangs her head,

Repenting follies that full long have fled,

Heaving her white breast to the balmy air,

Like guilty beauty, chasten'd, and more fair:

Nyctanthes too, as sacred as the light

She fears to perfume, perfuming the night:

And Clytia pondering between many a sun,

While pettish tears adown her petals run:

And that aspiring flower that sprang on Earth

And died, ere scarce exalted into birth,

Bursting its odorous heart in spirit to wing

Its way to Heaven, from garden of a king:

And Valisnerian lotus thither flown

From struggling with the waters of the Rhone:

And thy most lovely purple perfume, Zante!

Isola d'oro! - Fior di Levante!

And the Nelumbo bud that floats for ever

With Indian Cupid down the holy river

Fair flowers, and fairy! to whose care is given

To bear the Goddess' song, in odors, up to Heaven:

"Spirit! that tlwellest where,

In the deep sky,

The terrible and fair,

In beauty vie!

Beyond the line of blue

The boundary of the star

Which turneth at the view

Of thy barrier and thy bar

Of the barrier overgone

By the comets who were cast

From their pride, and from their throne

To be drudges till the last

To be carriers of fire

(The red fire of their heart)

With speed that may not tire

And with pain that shall not part

Who livest - _that_ we know

In Eternity - we feel

But the shadow of whose brow

What spirit shall reveal?

Tho' the beings whom thy Nesace,

Thy messenger hath known

Have dream'd for thy Infinity

A model of their own

Thy will is done. Oh, God!

The star hath ridden high

Thro' many a tempest, but she rode

Beneath thy burning eye;

And here, in thought, to thee

In thought that can alone

Ascend thy empire and so be

A partner of thy throne

By winged Fantasy,

My embassy is given,

Till secrecy shall knowledge be

In the environs of Heaven."

She ceas'd - and buried then her burning cheek

Abash'd, amid the lilies there, to seek

A shelter from the fervour of His eye;

For the stars trembled at the Deity.

She stirr'd not - breath'd not - for a voice was there

How solemnly pervading the calm air!

A sound of silence on the startled ear

Which dreamy poets name "the music of the sphere."

Ours is a world of words: Quiet we call

"Silence" - which is the merest word of all.

All Nature speaks, and ev'n ideal things

Flap shadowy sounds from visionary wings

But ah! not so when, thus, in realms on high

The eternal voice of God is passing by,

And the red winds are withering in the sky!

"What tho' in worlds which sightless cycles run,

Link'd to a little system, and one sun

Where all my love is folly and the crowd

Still think my terrors but the thunder cloud,

The storm, the earthquake, and the ocean-wrath

(Ah! will they cross me in my angrier path?)

What tho' in worlds which own a single sun

The sands of Time grow dimmer as they run,

Yet thine is my resplendency, so given

To bear my secrets thro' the upper Heaven.

Leave tenantless thy crystal home, and fly,

With all thy train, athwart the moony sky

Apart - like fire-flies in Sicilian night,

And wing to other worlds another light!

Divulge the secrets of thy embassy

To the proud orbs that twinkle - and so be

To ev'ry heart a barrier and a ban

Lest the stars totter in the guilt of man!"

Up rose the maiden in the yellow night,

The single-mooned eve! - on Earth we plight

Our faith to one love - and one moon adore

The birth-place of young Beauty had no more.

As sprang that yellow star from downy hours

Up rose the maiden from her shrine of flowers,

And bent o'er sheeny mountain and dim plain

Her way - but left not yet her Therasaean reign.

PART II

High on a mountain of enamell'd head

Such as the drowsy shepherd on his bed

Of giant pasturage lying at his ease,

Raising his heavy eyelid, starts and sees,

With many a mutter'd "hope to be forgiven"

What time the moon is quadrated in Heaven

Of rosy head, that towering far away

Into the sunlit ether, caught the ray

Of sunken suns at eve - at noon of night,

While the moon danc'd with the fair stranger light

Uprear'd upon such height arose a pile

Of gorgeous columns on th' unburthen'd air,

Flashing from Parian marble that twin smile

Far down upon the wave that sparkled there,

And nursled the young mountain in its lair.

Of molten stars their pavement, such as fall

Thro' the ebon air, besilvering the pall

Of their own dissolution, while they die

Adorning then the dwellings of the sky.

A dome, by linked light from Heaven let down,

Sat gently on these columns as a crown

A window of one circular diamond, there,

Look'd out above into the purple air,

And rays from God shot down that meteor chain

And hallow'd all the beauty twice again,

Save when, between th' Empyrean and that ring,

Some eager spirit flapp'd his dusky wing.

But on the pillars Seraph eyes have seen

The dimness of this world: that greyish green

That Nature loves the best for Beauty's grave

Lurk'd in each cornice, round each architrave

And every sculptur'd cherub thereabout

That from his marble dwelling peered out,

Seem'd earthly in the shadow of his niche

Achaian statues in a world so rich?

Friezes from Tadmor and Persepolis

From Balbec, and the stilly, clear abyss

Of beautiful Gomorrah! O, the wave

Is now upon thee - but too late to save!

Sound loves to revel in a summer night:

Witness the murmur of the grey twilight

That stole upon the ear, in Eyraco,

Of many a wild star-gazer long ago

That stealeth ever on the ear of him

Who, musing, gazeth on the distance dim.

And sees the darkness coming as a cloud

Is not its form - its voice - most palpable and loud?

But what is this? - it cometh - and it brings

A music with it - 'tis the rush of wings

A pause - and then a sweeping, falling strain

And Nesace is in her halls again.

From the wild energy of wanton haste

Her cheeks were flushing, and her lips apart;

And zone that clung around her gentle waist

Had burst beneath the heaving of her heart.

Within the centre of that hall to breathe

She paus'd and panted, Zanthe! all beneath,

The fairy light that kiss'd her golden hair

And long'd to rest, yet could but sparkle there!

Young flowers were whispering in melody

To happy flowers that night - and tree to tree;

Fountains were gushing music as they fell

In many a star-lit grove, or moon-lit dell;

Yet silence came upon material things

Fair flowers, bright waterfalls and angel wings

And sound alone that from the spirit sprang

Bore burthen to the charm the maiden sang:

"'Neath blue-bell or streamer

Or tufted wild spray

That keeps, from the dreamer,

The moonbeam away

Bright beings! that ponder,

With half closing eyes,

On the stars which your wonder

Hath drawn from the skies,

Till they glance thro' the shade, and

Come down to your brow

Like - eyes of the maiden

Who calls on you now

Arise! from your dreaming

In violet bowers,

To duty beseeming

These star-litten hours

And shake from your tresses

Encumber'd with dew

The breath of those kisses

That cumber them too

(O! how, without you. Love!

Could angels be blest?)

Those kisses of true love

That lull'd ye to rest!

Up! - shake from your wing

Each hindering thing:

The dew of the night

It would weight down your flight;

And true love caresses

O! leave them apart!

They are light on the tresses,

But lead on the heart.

Ligeia! Ligeia!

My beautiful one!

Whose harshest idea

Will to melody run,

O! is it thy will

On the breezes to toss?

Or, capriciously still,

Like the lone Albatross,

Incumbent on night

(As she on the air)

To keep watch with delight

On the harmony there?

Ligeia! wherever

Thy image may be,

No magic shall sever

Thy music from thee.

Thou hast bound many eyes

In a dreamy sleep

But the strains still arise

Which _thy_ vigilance keep

The sound of the rain

Which leaps down to the flower,

And dances again

In the rhythm of the shower

The murmur that springs

From the growing of grass

Are the music of things

But are modell'd, alas!

Away, then my dearest,

O! hie thee away

To springs that lie clearest

Beneath the moon-ray

To lone lake that smiles,

In its dream of deep rest,

At the many star-isles

That enjewel its breast

Where wild flowers, creeping,

Have mingled their shade,

On its margin is sleeping

Full many a maid

Some have left the cool glade, and

Have slept with the bee

Arouse them my maiden,

On moorland and lea

Go! breathe on their slumber,

All softly in ear,

The musical number

They slumber'd to hear

For what can awaken

An angel so soon

Whose sleep hath been taken

Beneath the cold moon,

As the spell which no clumber

Of witchery may test,

The rhythmical number

Which lull'd him to rest?"

Spirits in wing, and angels to the view,

A thousand seraphs burst th' Empyrean thro',

Young dreams still hovering on their drowsy flight

Seraphs in all but "Knowledge", the keen light

That fell, refracted, thro' thy bounds, afar

O Death! from eye of God upon that star:

Sweet was that error - sweeter still that death

Sweet was that error - ev'n with us the breath

Of Science dims the mirror of our joy

To them 'twere the Simoon, and would destroy

For what (to them) availeth it to know

That Truth is Falsehood - or that Bliss is Woe?

Sweet was their death - with them to die was rife

With the last ecstasy of satiate life

Beyond that death no immortality

But sleep that pondereth and is not "to be"

And there - oh! may my weary spirit dwell

Apart from Heaven's Eternity - and yet how far

from Hell!

What guilty spirit, in what shrubbery dim,

Heard not the stirring summons of that hymn?

But two: they fell: for Heaven no grace imparts

To those who hear not for their beating hearts.

A maiden-angel and her seraph-lover

O! where (and ye may seek the wide skies over)

Was Love, the blind, near sober Duty known?

Unguided Love hath fallen - 'mid "tears of perfect

moan."

He was a goodly spirit - he who fell:

A wanderer by moss-y-mantled well

A gazer on the lights that shine above

A dreamer in the moonbeam by his love:

What wonder? for each star is eye-like there,

And looks so sweetly down on Beauty's hair

And they, and ev'ry mossy spring were holy

To his love-haunted heart and melancholy.

The night had found (to him a night of wo)

Upon a mountain crag, young Angelo

Beetling it bends athwart the solemn sky,

And scowls on starry worlds that down beneath it lie.

Here sate he with his love - his dark eye bent

With eagle gaze along the firmament:

Now turn'd it upon her - but ever then

It trembled to the orb of EARTH again.

"lanthe, dearest, see! how dim that ray!

How lovely 'tis to look so far away!

She seem'd not thus upon that autumn eve

I left her gorgeous halls - nor mourn'd to leave.

That ese - that eve - I should remember well

The sun-ray dropp'd, in Lemnos, with a spell

On th' Arabesque carving of a gilded hall

Wherein I sate, and on the draperied wall

And on my eye-lids - О the heavy light!

How drowsily it weigh'd them into night!

On flowers, before, and mist, and love they ran

With Persian Saadi in his Gulistan:

But О that light! - I slumber'd - Death, the while,

Stole o'er my senses in that lovely isle

So softly that no single silken hair

Awoke that slept - or knew that he was there.

The last spot of Earth's orb I trod upon

Was a proud temple call'd the Parthenon

More beauty clung around her column'd wall

Than ev'n thy glowing bosom beats withal,

And when old Time my wing did disenthral

Thence sprang I - as the eagle from his tower,

And years I left behind me in an hour.

What time upon her airy bounds I hung

One half the garden of her globe was flung

Unrolling as a chart unto my view

Tenantless cities of the desert too!

lanthe, beauty crowded on me then,

And half I wish'd to be again of men."

"My Angelo! and why of them to be?

A brighter dwelling-place is here for thee

And greener fields than in yon world above,

And woman's loveliness - and passionate love."

"But, list, Ianthe! when the air so soft

Fail'd, as my pennon'd spirit leapt aloft,

Perhaps my brain grew dizzy - but the world

I left so late was into chaos huri'd

Sprang from her station, on the winds apart,

And roll'd, a flame, the fiery Heaven athwart.

Methought, my sweet one, then I ceased to soar

And fell - not swiftly as I rose before,

But with a downward, tremulous motion thro'

Light, brazen rays, this golden star unto!

Nor long the measure of my falling hours,

For nearest of all stars was thine to ours

Dread star! that came, amid a night of mirth,

A red Daedalion on the timid Earth.

"We came - and to thy Earth - but not to us

Be given our lady's bidding to discuss:

We came, my love; around, above, below,

Gay fire-fly of the night we come and go,

Nor ask a reason save the angel-nod

_She_ grants to us, as granted by her God

But, Angelo, than thine grey Time unfurl'd

Never his fairy wing o'er fairier world!

Dim was its little disk, and angel eyes

Alone could see the phantom in the skies,

When first Al Aaraaf knew her course to be

Headlong thitherward o'er the starry sea

But when its glory swell'd upon the sky,

As glowing Beauty's bust beneath man's eye,

We paus'd before the heritage of men,

And thy star trembled - as doth Beauty then!"

Thus, in discourse, the lovers whiled away

The night that waned and waned and brought no day.

They fell: for Heaven to them no hope imparts

Who hear not for the beating of their hearts.

(1829-1845)

8. ИЗ ПОЭМЫ "АЛЬ-ААРАФ"

ГИМН НЕСЭСИ

"Дух! ты, кто в высоте,

Там, где в эфире ясном

Равно по красоте

Ужасное с прекрасным!

Где твердь завершена,

Где грань орбитам звездным,

Откуда плыть должна

Звезда назад по безднам!

Где твой предел святой,

Незримый лишь кометам,

Наказанным судьбой

За грех пред вечным светом,

Несущим пламя в даль,

Луч алый преступленья

И вечную печаль,

Вовек без промедленья!

Мы знаем: ты - во всем!

Ты - в вечности: мы верим!

Но на челе твоем

И тень - мы чем измерим?

Друзья весны моей

Хранили убежденье,

Что вечности твоей

Мы, в малом, отраженье.

Но все, как ты решил;

Звезда моя далеко.

И путь ей меж светил

Твое казало око.

Здесь мне мечтой взнестись

К тебе, что - путь единый:

В твою святую высь

Или в твои глубины.

Твой рок мне возвещен

Фантазией священной,

Пока не станет он

Открыт для всей вселенной!"

(1924)

Перевод В. Брюсова

9. TO

1

Should my early life seem,

(As well it might), a dream

Yet I build no faith upon

The king Napoleon

I look not up afar

For my destiny in a star:

2

In parting from you now

Thus much I will avow

There are beings, and have been

Whom my spirit had not seen

Had I let them pass me by

With a dreaming eye

If my peace hath fled away

In a night - or in a day

In a vision - or in none

Is it therefore the less gone?

3

I am standing 'mid the roar

Of a weather-beaten shore,

And I hold within my hand

Some particles of sand

How few! and how they creep

Thro' my fingers to the deep!

My early hopes? no - they

Went gloriously away,

Like lightning from the sky

At once - and so will I.

4

So young? ah! no - not now

Thou hast not seen my brow,

But they tell thee I am proud

They lie - they lie aloud

My bosom beats with shame

At the paltriness of name

With which they dare combine

A feeling such as mine

Nor Stoic? I am not:

In the terror of my lot

I laugh to think how poor

That pleasure "to endure!"

What! shade of Zeno! - I!

Endure! - no - no - defy.

(1829)

9. К***

1.

Прежняя жизнь предо мной

Предстает, - что и верно, - мечтой;

Уж я не грежу бессонно

О жребии Наполеона,

Не ищу, озираясь окрест,

Судьбы в сочетании звезд.

2.

Но, мой друг, для тебя, на прощанье,

Одно я сберег признанье:

Были и есть существа,

О ком сознаю я едва,

Во сне предо мной прошли ли

Тени неведомой были.

Все ж навек мной утрачен покой,

Днем ли, - во тьме ль ночной,

На яву ль, - в бреду ль, - все равно ведь;

Мне душу к скорби готовить!

3.

Стою у бурных вод,

Кругом гроза растет;

Хранит моя рука

Горсть зернышек песка;

Как мало! как спешат

Меж пальцев все назад!

Надежды? нет их, нет!

Блистательно, как свет

Зарниц, погасли вдруг...

Так мне пройти, мой друг!

4.

Столь юным? - О, не верь!

Я - юн, но не теперь.

Все скажут, я - гордец.

Кто скажет так, тот - лжец!

И сердце от стыда

Стучит во мне, когда

Все то, чем я томим,

Клеймят клеймом таким!

Я - стоик? Нет! Тебе

Клянусь: и в злой судьбе

Восторг "страдать" - смешон!

Он - бледен, скуден - он!

Не ученик Зенона

Я. Нет! - Но - выше стона!

(1924)

Перевод В. Брюсова

10. TO

The bowers whereat, in dreams, I see

The wantonest singing birds,

Are lips - and all thy melody

Of lip-begotten words

Thine eyes, in Heaven of heart enshrined

Then desolately fall,

О God! on my funereal mind

Like starlight on a pall

Thy heart - thy heart! - I wake and sigh,

And sleep to dream till day

Of the truth that gold can never buy

Of the baubles that it may.

(1829-1845)

10. К***

Та роща, где, в мечтах, - чудесней

Эдемских, - птицы без числа:

Твои уста! и все те песни:

Слова, что ты произнесла!

На небе сердца, - горе! горе!

Нещадно жгуч твой каждый взгляд!

И их огни, как звезды - море,

Мой дух отравленный палят.

Ты, всюду - ты! Куда ни ступишь!

Я в сон спешу, чтоб видеть сны:

О правде, что ничем не купишь,

И о безумствах, что даны!

(1924)

Перевод В. Брюсова

11. TO THE RIVER

Fair river! in thy bright, clear flow

Of crystal, wandering water,

Thou art an emblem of the glow

Of beauty - the unhidden heart

The playful maziness of art

In old Alberto's daughter;

But when within thy wave she looks

Which glistens then, and trembles

Why, then the prettiest of brooks

Her worshipper resembles;

For in his heart, as in thy stream,

Her image deeply lies

His heart which trembles at the beam

Of her soul-searching eyes.

(1829-1845)

11. К РУЧЬЮ

Живой ручей! Как ясен ты,

Твой бег лучами вышит,

Твой блеск - эмблема красоты,

Души, открытой тайнам чувств,

Привольной прихоти искусств,

Чем дочь Альберто дышит.

Когда она глядит в тебя,

Дрожишь ты, многоводен,

И, детский лик волной дробя,

Со мной, ручей, ты сходен;

Как ты, вбираю я в себя

Ее черты глубоко,

И я, как ты, дрожу, дробя

Души взыскующее око.

(1924)

Перевод В. Брюсова

12. TO

I heed not that my earthly lot

Hath - little of Earth in it

That years of love have been forgot

In the hatred of a minute:

I mourn not that the desolate

Are happier, sweet, than I,

But that you sorrow for my fate

Who am a passer by.

(1828-1849)

12. * * *

Я не скорблю, что мой земной удел

Земного мало знал самозабвенья,

Что сон любви давнишней отлетел

Перед враждой единого мгновенья.

Скорблю я не о том, что в блеске дня

Меня счастливей нищий и убогий,

Но что жалеешь ты, мой друг, меня,

Идущего пустынною дорогой.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

13. FAIRY-LAND

Dim vales - and shadowy floods

And cloudy-looking woods,

Whose forms we can't discover

For the tears that drip all over.

Huge moons there wax and wane

Again - again - again

Every moment of the night

Forever changing places

And they put out the star-light

With the breath from their pale faces.

About twelve by the moon-dial

One more filmy than the rest

(A kind which, upon trial,

They have found to be the best)

Comes down - still down - and down

With its centre on the crown

Of a mountain's eminence,

While its wide circumference

In easy drapery falls

Over hamlets, over halls,

Wherever they may be

O'er the strange woods - o'er the sea

Over spirits on the wing

Over every drowsy thing

And buries them up ojuite

In a labyrinth of light

And then, how deep! - O, deep!

Is the passion of their sleep.

In the morning they arise,

And their moony covering

Is soaring in the skies,

With the tempests as they toss,

Like - almost any thing

Or a yellow Albatross.

They use that moon no more

For the same end as before

Videlicet a tent

Which I think extravagant:

Its atomies, however,

Into a shower dissever,

Of which those butterflies,

Of Earth, who seek the skies,

And so come down again

(Never-contented things!)

Have brought a specimen

Upon their quivering wings.

(1829, 1845)

13. СТРАНА ФЕЙ

Мгла долов - тень по кручам

Лес, подобный тучам,

Чьи формы брезжут странно

В слепых слезах тумана.

Бессмертных лун чреда,

Всегда, - всегда, - всегда,

Меняя мутно вид,

Ущерб на диск, - бежит,

Бежит, - улыбкой бледной

Свет звезд гася победно.

И, в полночь по луне,

Одна, туманней всех

(Не та ль, что в вышине

Всех дольше длила бег),

Нисходит - долу - долу

Свой центр клоня к престолу

Горы, на снег вершин,

Туман огромной сферы

Скрывает, - плащ без меры,

Сон хижин и руин,

И лес на всем просторе,

И море, - о! и море!

Всех духов, что скользят,

Все существа, что спят,

Вбирая полно их

В лабиринт лучей своих,

Как будто в этот срок

Их сон глубок, - глубок!

Им вскроет день глаза,

И лунный их покров

Взлетит на небеса

С тяжелым севом гроз:

Он стал - цепь облаков

Иль желтый альбатрос,

И та же днем луна

Им больше не нужна,

Как одеянье тайны

(Но как все чрезвычайно!)

А атомы луны

Днем в дождь разрешены;

Не их ли мотыльки,

Когда летят, легки,

В лазурь, ах! для паденья

(Вовек без достиженья),

Во образе пыльцы

Приносят образцы!

(1924)

Перевод В. Брюсова

14. TO HELEN

Helen, thy beauty is to me

Like those Nicean barks of yore,

That gently, o'er a perfumed sea,

The weary, way-worn wanderer bore

To his own native shore.

On desperate seas long wont to roam,

Thy hyacinth hair, thy classic face,

Thy Naiad airs have brought me home

To the glory that was Greece,

And the grandeur that was Rome.

Lo! in yon brilliant window-niche

How statue-like I see thee stand,

The agate lamp within thy hand!

Ah, Psyche, from the regions which

Are Holy-Land!

(1831-1845)

14. К ЕЛЕНЕ

О, Елена, твоя красота для меня

Как Никейский челнок старых дней,

Что, к родимому краю неся и маня,

Истомленного путника мчал все нежней

Над волной благовонных морей.

По жестоким морям я блуждал, нелюдим,

Но классический лик твой, с загадкою грез,

С красотой гиацинтовых нежных волос,

Весь твой облик Наяды - всю грусть, точно дым,

Разогнал - и меня уманила Наяда

К чарованью, что звалось - Эллада,

И к величью, что звалося - Рим.

Вот, я вижу, я вижу тебя вдалеке,

Ты как статуя в нише окна предо мной,

Ты с лампадой агатовой в нежной руке,

О, Психея, из стран, что целебны тоске

И зовутся Святою Землей!

(1904)

Перевод К. Бальмонта

15. ISRAFEL

And the angel Israfel whose heart

strings are a lute, who has the sweetest

voice of all God's creatures.

- Koran

In Heaven a spirit doth dwell

"Whose heart-strings are a lute;

None sing so wildly well

As the angel Israfel,

And the giddy stars (so legends tell)

Ceasing their hymns, attend the spell

Of his voice, all mute.

Tottering above

In her highest noon,

The enamoured moon

Blushes with love,

While, to listen, the red levin

(With the rapid Pleiads, even,

Which were seven,)

Pauses in Heaven.

And they say (the starry choir

And the other listening things)

That Israfeli's fire

Is owing to that lyre

By which he sits and sings

The trembling living wire

Of those unusual strings.

But the skies that angel trod,

Where deep thoughts are a duty

Where Love's a grown-up God

Where the Houri glances are

Imbued with all the beauty

Which we worship in a star.

Therefore, thou art not wrong,

Israfeli, who despisest

An unimpassioned song;

To thee the laurels belong,

Best bard, because the wisest!

Merrily live, and long!

The ecstasies above

With thy burning measures suit

Thy grief, thy joy, thy hate, thy love,

With the fervour of thy lute

Well may the stars be mute!

Yes, Heaven is thine; but this

Is a world of sweets and sours;

Our flowers are merely - flowers,

And the shadow of thy perfect bliss

Is the sunshine of ours.

If I could dwell

Where Israfel

Hath dwelt, and he where I,

He might not sing so wildly well

A mortal melody,

While a bolder note than this might swell

From my lyre within the sky.

(1831-1845)

15. ИЗРАФЕЛЬ

...И ангел Израфель, струны сердца

которого - лютня, и у которого из всех

созданий Бога - сладчайший голос.

Коран

На Небе есть ангел, прекрасный,

И лютня в груди у него.

Всех духов, певучестью ясной,

Нежней Израфель сладкогласный,

И, чарой охвачены властной,

Созвездья напев свой согласный

Смиряют, чтоб слушать его.

Колеблясь в истоме услады,

Пылает любовью Луна;

В подъятии высшем, она

Внимает из мглы и прохлады.

И быстрые медлят Плеяды;

Чтоб слышать тот гимн в Небесах.

Семь Звезд улетающих рады

Сдержать быстролетный размах.

И шепчут созвездья, внимая,

И сонмы влюбленных в него,

Что песня его огневая

Обязана лютне его.

Поет он, на лютне играя,

И струны живые на ней,

И бьется та песня живая

Среди необычных огней.

Но ангелы дышат в лазури,

Где мысли глубоки у всех;

Полна там воздушных утех

Любовь, возращенная бурей;

И взоры лучистые Гурий

Исполнены той красотой,

Что чувствуем мы за звездой.

Итак, навсегда справедливо

Презренье твое, Израфель,

К напевам, лишенным порыва!

Для творчества страсть - колыбель.

Все стройно в тебе и красиво,

Живи, и прими свой венец,

О, лучший, о, мудрый певец!

Восторженность чувств исступленных

Пылающим ритмам под стать.

Под музыку звуков, сплетенных

Из дум Израфеля бессонных,

Под звон этих струн полнозвонных

И звездам отрадно молчать.

Все Небо твое, все блаженство.

Наш мир - мир восторгов и бед,

Расцвет наш есть только расцвет.

И тень твоего совершенства

Для нас ослепительный свет.

Когда Израфелем я был бы,

Когда Израфель был бы мной,

Он песни такой не сложил бы

Безумной - печали земной.

И звуки, смелее, чем эти,

Значительней в звучном завете,

Возникли бы, в пламенном свете,

Над всею небесной страной.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

16. THE SLEEPER

At midnight, in the month of June,

I stand beneath the mystic moon.

An opiate vapour, dewy, dim,

Exhales from out her golden rim,

And, softly dripping, drop by drop,

Upon the quiet mountain top,

Steals drowsily and musically

Into the universal valley.

The rosemary nods upon the grave;

The lily lolls upon the wave:

Wrapping the fog about its breast,

The ruin moulders into rest;

Looking like Lethe, see! the lake

A conscious slumber seems to take,

And would not, for the world, awake.

All Beauty sleeps! - and lo! where lies

Irene, with her Destinies!

Oh, lady bright! can it be right

This window open to the night?

The wanton airs, from the tree-top,

Laughingly through the lattice drop

The bodiless airs, a wizard rout,

Flit through thy chamber in and out,

And wave the curtain canopy

So fitfully - so fearfully

Above the closed and fringed lid

'Neath which thy slumb'ring soul lies hid,

That, o'er the floor and down the wall,

Like ghosts the shadows rise and fall!

Oh, lady dear, hast thou no fear?

Why and what art thou dreaming here?

Sure thou art come o'er far-off seas,

A wonder to these garden trees!

Strange is thy pallor! strange thy dress!

Strange, above all, thy length of tress,

And this all solemn silentness!

The lady sleeps! Oh, may her sleep,

Which is enduring, so be deep!

Heaven have her in its sacred keep!

This chamber changed for one more holy,

This bed for one more melancholy,

I pray to God that she may lie

Forever with unopened eye,

While the pale sheeted ghosts go by!

My love, she sleeps! Oh, may her sleep,

As it is lasting, so be deep!

Soft may the worms about her creep!

Far in the forest, dim and old,

For her may some tall vault unfold

Some vault that oft hath flung its black

And winged pannels fluttering back,

Triumphant, o'er the crested palls,

Of her grand family funerals

Some sepulchre, remote, alone,

Against whose portal she hath thrown,

In childhood, many an idle stone

Some tomb from out whose sounding door

She ne'er shall force an echo more,

Thrilling to think, poor child of sin!

It was the dead who groaned within.

(1831-1845)

16. СПЯЩАЯ

В Июне, в полночь, в мгле сквозной,

Я был под странною луной.

Пар усыпительный, росистый,

Дышал от чаши золотистой,

За каплей капля, шел в простор,

На высоту спокойных гор,

Скользил, как музыка без слова,

В глубины дола мирового.

Спит на могиле розмарин,

Спит лилия речных глубин;

Ночной туман прильнул к руине!

И глянь! там озеро в ложбине,

Как бы сознательно дремля,

Заснуло, спит. Вся спит земля.

Спит Красота! - С дремотой слита

(Ее окно в простор открыто)

Ирэна, с нею С_у_деб свита.

О, неги дочь! тут как помочь?

Зачем окно открыто в ночь?

Здесь ветерки, с вершин древесных,

О чарах шепчут неизвестных

Волшебный строй, бесплотный рой,

Скользит по комнате ночной,

Волнуя занавес красиво

И страшно так - и прихотливо

Над сжатой бахромой ресниц,

Что над душой склонились ниц,

А на стенах, как ряд видений,

Трепещут занавеса тени.

Тебя тревоги не гнетут?

О чем и как ты грезишь тут?

Побыв за дальними морями,

Ты здесь, среди дерев, с цветами.

Ты странной бледности полна.

Наряд твой странен. Ты одна.

Странней всего, превыше грез,

Длина твоих густых волос.

И все объято тишиною

Под той торжественной луною.

Спит красота! На долгий срок

Пусть будет сон ее глубок!

Молю я Бога, что над нами,

Да с нераскрытыми очами,

Она здесь вековечно спит,

Меж тем как рой теней скользит,

И духи в саванах из дыма

Идут, дрожа, проходят мимо.

Любовь моя, ты спишь. Усни

На долги дни, на вечны дни!

Пусть мягко червь мелькнет в тени!

В лесу, в той чаще темноокой,

Пусть свод откроется высокий,

Он много раз здесь был открыт,

Принять родных ее меж плит

Да дремлет там в глуши пустынной,

Да примет склеп ее старинный,

Чью столь узорчатую дверь

Не потревожить уж теперь

Куда не раз, рукой ребенка,

Бросала камни - камень звонко,

Сбегая вниз, металл будил,

И долгий отклик находил,

Как будто там, в смертельной дали,

Скорбя, усопшие рыдали.

(1911)

Перевод К. Бальмонта

17. THE VALLEY OF UNREST

_Once_ it smiled a silent dell

Where the people did not dwell;

They had gone unto the wars,

Trusting to the mild-eyed stars,

Nightly, from their azure towers,

To keep watch above the flowers,

In the midst of which all day

The red sun-light lazily lay.

_Now_ each visiter shall confess

The sad valley's restlessness.

Nothing there is motionless.

Nothing save the airs that brood

Over the magic solitude.

Ah, by no wind are stirred those trees

That palpitate like the chill seas

Around the misty Hebrides!

Ah, by no wind those clouds are driven

That rustle through the unquiet Heaven

Uneasily, from morn till even,

Over the violets there that lie

In myriad types of the human eye

Over the lilies there that wave

And weep above a nameless grave!

They wave: - from out their fragrant tops

Eternal dews come down in drops.

They weep: - from off their delicate stems

Perennial tears descend in gems.

(1831-1845)

17. ДОЛИНА ТРЕВОГИ

_Когда-то_ здесь был ясный дол,

Откуда весь народ ушел.

Он удалился на войну

И поручил свою страну

Вниманью звезд сторожевых,

Чтоб ночью, с башен голубых,

С своей лазурной высоты,

Они глядели на цветы,

Среди которых целый день

Сверкала, медля, светотень.

_Теперь же_ кто бы ни пришел,

Увидит, как тревожен дол.

Нет без движенья ничего,

За исключеньем одного:

Лишь ветры дремлют пеленой

Над зачарованной страной.

Не ветром движутся стволы,

Что полны зыбью, как валы

Вокруг Гебридских островов.

И не движением ветров

Гонимы тучи здесь и там,

По беспокойным Небесам.

С утра до вечера, как дым,

Несутся с шорохом глухим,

Над тьмой фиалок роковых,

Что смотрят сонмом глаз людских,

Над снегом лилий, что, как сон,

Хранят могилы без имен,

Хранят, и взор свой не смежат,

И вечно плачут и дрожат.

С их ароматного цветка

Бежит роса, бежит века,

И слезы с тонких их стеблей

Как дождь сверкающих камней.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

18. THE CITY IN THE SEA

Lo! Death has reared himself a throne

In a strange city lying alone

Far down within the dim West,

Where the good and the bad and the worst and the best

Have gone to their eternal rest.

There shrines and palaces and towers

(Time-eaten towers that tremble not!)

Resemble nothing that is ours.

Around, by lifting winds forgot,

Resignedly beneath the sky

The melancholy waters lie.

No rays from the holy heaven come down

On the long night-time of that town;

But light from out the lurid sea

Streams up the turrets silently

Gleams up the pinnacles far and free

Up domes - up spires - up kingly halls

Up fanes - up Babylon-like walls

Up shadowy long-forgotten bowers

Of sculptured ivy and stone flowers

Up many and many a marvellous shrine

Whose wreathed friezes intertwine

The viol, the violet, and the vine.

Resignedly beneath the sky

The melancholy waters lie.

So blend the turrets and shadows there

That all seem pendulous in air,

While from a proud tower in the town

Death looks gigantically down.

There open fanes and gaping graves

Yawn level with the luminous waves;

But not the riches there that lie

In each idol's diamond eye

Not the gaily-jewelled dead

Tempt the waters from their bed;

For no ripples curl, alas!

Along that wilderness of glass

No swellings tell that winds may be

Upon some far-off happier sea

No heavings hint that winds have been

On seas less hideously serene.

But lo, a stir is in the air!

The wave - there is a movement there!

As if the towers had thrust aside,

In slightly sinking, the dull tide

As if their tops had feebly given

A void within the filmy Heaven.

The waves have now a redder glow

The hours are breathing faint and low

And when, amid no earthly moans,

Down, down that town shall settle hence,

Hell, rising from a thousand thrones,

Shall do it reverence.

(1831-1845)

18. ГОРОД НА МОРЕ

Здесь Смерть себе воздвигла трон,

Здесь город, призрачный, как сон,

Стоит в уединеньи странном,

Вдали на Западе туманном,

Где добрый, злой, и лучший, и злодей

Прияли сон - забвение страстей.

Здесь храмы и дворцы и башни,

Изъеденные силой дней,

В своей недвижности всегдашней,

В нагроможденности теней,

Ничем на наши не похожи.

Кругом, где ветер не дохнет,

В своем невозмутимом ложе,

Застыла гладь угрюмых вод.

Над этим городом печальным,

В ночь безысходную его,

Не вспыхнет луч на Небе дальнем.

Лишь с моря, тускло и мертво,

Вдоль башен бледный свет струится,

Меж капищ, меж дворцов змеится,

Вдоль стен, пронзивших небосклон,

Бегущих в высь, как Вавилон,

Среди изваянных беседок,

Среди растений из камней,

Среди видений бывших дней,

Совсем забытых напоследок,

Средь полных смутной мглой беседок,

Где сетью мраморной горят

Фиалки, плющ и виноград.

Не отражая небосвод,

Застыла гладь угрюмых вод.

И тени башен пали вниз,

И тени с башнями слились,

Как будто вдруг, и те, и те,

Они повисли в пустоте.

Меж тем как с башни - мрачный вид!

Смерть исполинская глядит.

Зияет сумрак смутных снов

Разверстых капищ и гробов,

С горящей, в уровень, водой;

Но блеск убранства золотой

На опочивших мертвецах,

И бриллианты, что звездой

Горят у идолов в глазах,

Не могут выманить волны

Из этой водной тишины.

Хотя бы только зыбь прошла

По гладкой плоскости стекла,

Хотя бы ветер чуть дохнул

И дрожью влагу шевельнул.

Но нет намека, что вдали,

Там где-то дышат корабли,

Намека нет на зыбь морей,

Не страшных ясностью своей.

Но чу! Возникла дрожь в волне!

Пронесся ропот в вышине!

Как будто башни, вдруг осев,

Разъяли в море сонный зев,

Как будто их верхи, впотьмах,

Пробел родили в Небесах.

Краснее зыбь морских валов,

Слабей дыхание Часов.

И в час, когда, стеня в волне,

Сойдет тот город к глубине,

Прияв его в свою тюрьму,

Восстанет Ад, качая тьму,

И весь поклонится ему.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

19. TO ONE IN PARADISE

Thou wast that all to me, love,

For which my soul did pine

A green isle in the sea, love,

A fountain and a shrine,

All wreathed with fairy fruits and flowers,

And all the flowers were mine.

Ah, dream too bright to last!

Ah, starry Hope! that didst arise

But to be overcast!

A voice, from out the Future cries,

"On! on!" - but o'er the Past

(Dim gulf!) my spirit hovering lies

Mute, motionless, aghast!

For, alas! alas! with me

The light of Life is o'er!

No more - no more - no more

(Such language holds the solemn sea

To the sands upon the shore)

Shall bloom the thunder-blasted tree,

Or the stricken eagle soar!

And all my days are trances,

And all my nightly dreams

Are where thy grey eye glances,

And where thy footstep gleams

In what ethereal dances,

By what Italian streams.

Alas! for that accursed time

They bore thee o'er the billow

From me - to titled age and crime

And an unholy pillow

From Love and from our misty clime

Where weeps the silver willow.

(1833-1849)

19. К ОДНОЙ ИЗ ТЕХ, КОТОРЫЕ В РАЮ

В тебе я видел счастье

Во всех моих скорбях,

Как луч среди ненастья,

Как остров на волнах,

Цветы, любовь, участье

Цвели в твоих глазах.

Тот сон был слишком нежен,

И я расстался с ним.

И черный мрак безбрежен.

Мне шепчут Дни: "Спешим!"

Но дух мой безнадежен,

Безмолвен, недвижим.

О, как туманна бездна

Навек погибших дней!

И дух мой бесполезно

Лежит, дрожит над ней,

Лазурь небес беззвездна,

И нет, и нет огней.

Сады надежд безмолвны,

Им больше не цвести,

Печально плещут волны

"Прости - прости - прости",

Сады надежд безмолвны,

Мне некуда идти.

И дни мои - томленье,

И ночью все мечты

Из тьмы уединенья

Спешат туда, где - ты,

Воздушное виденье

Нездешней красоты!

(1895)

Перевод К. Бальмонта

20. HYMN

At morn - at noon - at twilight dim

Maria! thou hast heard my hymn!

In joy and wo - in good and ill

Mother of God, be with me still!

When the Hours flew brightly by,

And not a cloud obscured the sky,

My soul, lest it should truant be,

Thy grace did guide to thine and thee;

Now, when storms of Fate o'ercast

Darkly my Present and my Past,

Let my Future radiant shine

With sweet hopes of thee and thine!

(1833-1849)

20. ГИМН

Зарей, - днем, - в вечера глухие,

Мой гимн ты слышала, Мария!

В добре и зле, в беде и счастье,

Целенье мне - твое участье!

Когда часы огнем светали,

И облака не тмили далей,

Чтоб не блуждать как пилигрим,

Я шел к тебе, я шел к твоим.

Вот бури Рока рушат явно

Мое "теперь", мое "недавно",

Но "завтра", веруют мечты,

Разгонят мрак - твои и ты!

(1924)

Перевод В. Брюсова

21. THE COLISEUM

Type of the antique Rome! Rich reliquary

Of lofty contemplation left to Time

By buried centuries of pomp and power!

At length - at length - after so many days

Of weary pilgrimage and burning thirst,

(Thirst for the springs of lore that in thee lie),

I kneel, an altered and an humble man,

Amid thy shadows, and so drink within

My very soul thy grandeur, gloom, and glory!

Vastness! and Age! and Memories of Eld!

Silence! and Desolation! and dim Night!

I feel ye now - I feel ye in your strength

О spells more sure than e'er Judaean king

Taught in the gardens of Gethsemane!

О charms more potent than the rapt Chaldee

Ever drew down from out the quiet stars!

Here, where a hero fell, a column falls!

Here, where the mimic eagle glared in gold,

A midnight vigil holds the swarthy bat!

Here, where the dames of Rome their gilded hair

Waved to the wind, now wave the reed and thistle!

Here, where on golden throne the monarch lolled,

Glides, spectre-like, unto his marble home,

Lit by the wan light of the horned moon,

The swift and silent lizard of the stones!

But stay! these walls - these ivy-clad arcades

These mouldering plinths - these sad and blackened

shafts

These vague entablatures - this crumbling frieze

These shattered cornices - this wreck - this ruin

These stones - alas! these gray stones - are they all

All of the famed, and the colossal left

By the corrosive Hours to Fate and me?

"Not all" - the Echoes answer me - "not all!

"Prophetic sounds and loud, arise forever

"From us, and from all Ruin, unto the wise,

"As melody from Memnon to the Sun.

"We rule the hearts of mightiest men - we rule

"With a despotic sway all giant minds.

"We are not impotent - we pallid stones.

"Not all our power is gone - not all our fame

"Not all the magic of our high renown

"Not all the wonder that encircles us

"Not all the mysteries that in us lie

"Not all the memories that hang upon

"And cling around about us as a garment,

"Clothing us in a robe of more than glory."

(1833-1843)

21. КОЛИЗЕЙ

Прообраз Рима древнего! Святыня,

Роскошный знак высоких созерцаний,

Оставленный для Времени веками

Похороненной пышности и власти.

О, наконец, чрез столько-столько дней

Различных странствий, жажды ненасытной,

(Той жажды, что искала родников

Сокрытых знаний, здесь, в тебе лежащих),

Смиренным измененным человеком,

Склоняюсь я теперь перед тобой,

Среди твоих теней, и упиваюсь,

Душой своей души, в твоем величьи,

В твоей печали, пышности, и славе.

Обширность! Древность! Память неких дней!

Молчание! И Ночь! И Безутешность!

Я с вами - я вас вижу в вашей славе

О, чары, достовернее тех чар,

Что были скрыты садом Гефсиманским,

Властней тех чар, что, с тихих звезд струясь,

Возникли над Халдеем восхищенным!

Где пал герой, колонна упадает!

Где вился золотой орел, там в полночь

Сторожевой полет летучей мыши!

Где Римские матроны развевали

По ветру сеть волос позолоченных,

Теперь там развеваются волчцы!

Где, развалясь на золотом престоле,

Сидел монарх, теперь, как привиденье,

Под сумрачным лучом луны двурогой,

В свой каменистый дом, храня молчанье,

Проскальзывает ящерица скал!

Но подожди! ужели эти стены

И эти своды в сетке из плюща

И эти полустершиеся глыбы

И эти почерневшие столбы

И призрачные эти архитравы

И эти обвалившиеся фризы

И этот мрак - развалины - обломки

И эти камни - горе! эти камни

Седые - неужели это все,

Что едкие Мгновенья пощадили

Из прежнего величия и славы,

Храня их для Судьбы и для меня?

"Не все - мне вторят Отклики - не все.

Пророческие звуки возникают

Навеки, громким голосом, из нас,

И от Развалин к мудрому стремятся,

Как звучный голос от Мемнона к Солнцу.

Мы властвуем сердцами самых сильных,

Влиянием своим самодержавным

Блюдем все исполинские умы.

Нет, не бессильны сумрачные камни.

Не вся от нас исчезла наша власть,

Не вся волшебность светлой нашей славы

Не все нас окружающие чары

Не все в нас затаившиеся тайны

Не все воспоминанья, что, над нами

Замедлив, облекли нас навсегда

В покров того, что более, чем слава".

(1901)

Перевод К. Бальмонта

22. TO F - S S. О - D

Thou wouldst be loved? - then let thy heart

From its present pathway part not!

Being everything which now thou art,

Be nothing which thou art not.

So with the world thy gentle ways,

Thy grace, thy more than beauty,

Shall be an endless theme of praise,

And love - a simple duty.

(1833?-1845)

22. В АЛЬБОМ

[ФРЕНСИС САРДЖЕНТ Осгуд]

Ты хочешь быть любимой? - Верь

Тому пути, которым шла.

Будь только то, что ты теперь,

Не будь ничем, чем не была.

Так мил твой взор, так строен вид,

Так выше всех ты красотой,

Что не хвалить тебя - то стыд,

Любить - лишь долг простой.

(1924)

Перевод В. Брюсова

23. TO F

Beloved! amid the earnest woes

That crowd around my earthly path

(Drear path, alas! where grows

Not even one lonely rose)

My soul at least a solace hath

In dreams of thee, and therein knows

An Eden of bland repose.

And thus thy memory is to me

Like some enchanted far-off isle

In some tumultuous sea

Some ocean throbbing far and free

With storms - but where meanwhile

Serenest skies continually

Just o'er that one bright island smile.

(1835-1845)

23. К Ф.

Любимая! меж всех уныний,

Что вкруг меня сбирает Рок

(О, грустный путь, где средь полыни

Вовек не расцветет цветок),

Я все ж душой не одинок:

Мысль о тебе творит в пустыне

Эдем, в котором мир - глубок.

Так! память о тебе - и в горе

Как некий остров меж зыбей,

Волшебный остров в бурном море,

В пучине той, где на просторе

Бушуют волны, все сильней,

Все ж небо, с благостью во взоре,

На остров льет поток лучей.

(1924)

Перевод В. Брюсова

24. BRIDAL BALLAD

The ring is on my hand,

And the wreath is on my brow;

Satins and jewels grand

Are all at my command,

And I am happy now.

And my lord he loves me well;

But, when first he breathed his vow,

I felt my bosom swell

For the words rang as a knell,

And the voice seemed his who fell

In the battle down the dell,

And who is happy now.

But he spoke to re-assure me,

And he kissed my pallid brow,

While a reverie came o'er me,

And to the church-yard bore me,

And I sighed to him before me,

(Thinking him dead D'Elormie,)

"Oh, I am happy now!"

And thus the words were spoken;

And this the plighted vow;

And, though my faith be broken,

And, though my heart be broken,

Here is a ring, as token

That I am happy now!

Behold the golden token

That _proves_ me happy now!

Would God I could awaken!

For I dream I know not how,

And my soul is sorely shaken

Lest an evil step be taken,

Lest the dead who is forsaken

May not be happy now.

(1836-1849)

24. СВАДЕБНАЯ БАЛЛАДА

Обручена кольцом,

Вдыхая ладан синий,

С гирляндой над лицом,

В алмазах, под венцом,

Не счастлива ль я ныне!

Мой муж в меня влюблен...

Но помню вечер синий,

Когда мне клялся он:

Как похоронный звон

Звучала речь, как стон

Того, кто пал, сражен,

Того, кто счастлив ныне.

Смягчил он горечь слез

Моих в тот вечер синий;

Меня (не бред ли грез?)

На кладбище отнес,

Где мертвецу, меж роз,

Шепнула я вопрос:

"Не счастлива ль я ныне?"

Я поклялась в ответ

Ему, в тот вечер синий.

Пусть мне надежды нет,

Пусть веры в сердце нет,

Вот - апельсинный цвет:

Не счастлива ль я ныне?

О, будь мне суждено

Длить сон и вечер синий!

Все ужасом полно

Пред тем, что свершено.

О! тот, кто мертв давно,

Не будет счастлив ныне!

(1924)

Перевод В. Брюсова

25. TO ZANTE

Fair isle, that from the fairest of all flowers,

Thy gentlest of all gentle names dost take!

How many memories of what radiant hours

At sight of thee and thine at once awake!

How many scenes of what departed bliss!

How many thoughts of what entombed hopes!

How many visions of a maiden that is

No more - no more upon thy verdant slopes!

No _more_! alas, that magical sad sound

Transforming all! Thy charms shall please no

_more_

Thy memory no _more_! Accursed ground

Henceforth I hold thy flower-enamelled shore,

О hyacinthine isle! О purple Zante!

"Isola d'oro! Fior di Levante!"

(1836)

25. ЗАНТЕ

Прекрасный остров! Лучший из цветов

Тебе свое дал нежное названье.

Как много ослепительных часов

Ты будишь в глубине воспоминанья!

Как много снов, чей умер яркий свет,

Как много дум, надежд похороненных!

Видений той, которой больше нет,

Нет больше на твоих зеленых склонах!

Нет больше! скорбный звук, чье волшебство

Меняет все. За этой тишиною

Нет больше чар! Отныне предо мною

Ты проклят средь расцвета своего!

О, гиацинтный остров! Алый Занте!

"Isola d'oro! Fior di Levante!"

(1901)

Перевод К. Бальмонта

26. THE HAUNTED PALACE

In the greenest of our valleys

By good angels tenanted,

Once a fair and stately palace

Radiant palace - reared its head.

In the monarch Thought's dominion

It stood there!

Never seraph spread a pinion

Over fabric half so fair!

Banners yellow, glorious, golden,

On its roof did float and flow

(This - all this - was in the olden

Time long ago)

And every gentle air that dallied,

In that sweet day,

Along the ramparts plumed and pallid,

A winged odor went away.

Wanderers in that happy valley,

Through two luminous windows, saw

Spirits moving musically,

To a lute's well-tuned law,

Round about a throne where, sitting,

Porphyrogene,

In state his glory well befitting

The ruler of the realm was seen.

And all with pearl and ruby glowing

Was the fair palace door,

Through which came flowing, flowing, flowing,

And sparkling evermore,

A troop of Echoes whose sweet duty

Was but to sing,

In voices of suprassing beauty,

The wit and wisdom of their king.

But evil things, in robes of sorrow,

Assailed the monarch's high estate.

(Ah, let us mourn! - for never morrow

Shall dawn upon him, desolate!)

And round about his home the glory

That blushed and bloomed,

Is but a dim-remembered story

Of the old-time entombed.

And travellers, now, within that valley,

Through the encrimsoned windows see

Vast forms that move fantastically

To a discordant melody,

While, like a ghastly rapid river,

Through the pale door

A hideous throng rush out forever

And laugh - but smile no more.

(1838-1848)

26. ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЗАМОК

В самой зеленой из наших долин,

Где обиталище духов добра,

Некогда замок стоял властелин,

Кажется, высился только вчера.

Там он вздымался, где Ум молодой

Был самодержцем своим.

Нет, никогда над такой красотой

Не раскрывал своих крыл Серафим!

Бились знамена, горя, как огни,

Как золотое сверкая руно.

(Все это было - в минувшие дни,

Все это было давно.)

Полный воздушных своих перемен,

В нежном сиянии дня,

Ветер душистый вдоль призрачных стен

Вился, крылатый, чуть слышно звеня.

Путники, странствуя в области той,

Видели в два огневые окна

Духов, идущих певучей четой,

Духов, которым звучала струна,

Вкруг того трона, где высился он,

Багрянородный герой,

Славой, достойной его, окружен,

Царь над волшебною этой страной,

Вся в жемчугах и рубинах была

Пышная дверь золотого дворца,

В дверь все плыла и плыла и плыла,

Искрясь, горя без конца,

Армия Откликов, долг чей святой

Был только - славить его,

Петь, с поражающей слух красотой,

Мудрость и силу царя своего.

Но злые созданья, в одеждах печали,

Напали на дивную область царя.

(О, плачьте, о, плачьте! Над тем, кто в опале,

Ни завтра, ни после не вспыхнет заря!)

И вкруг его дома та слава, что прежде

Жила и цвела в обаяньи лучей,

Живет лишь как стон панихиды надежде,

Как память едва вспоминаемых дней.

И путники видят, в том крае туманном,

Сквозь окна, залитые красною мглой,

Огромные формы, в движении странном,

Диктуемом дико звучащей струной.

Меж тем как, противные, быстрой рекою,

Сквозь бледную дверь, за которой Беда,

Выносятся тени и шумной толпою,

Забывши улыбку, хохочут всегда.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

27. SONNET - SILENCE

There are some qualities - some incorporate things,

That have a double life, which thus is made

A type of that twin entity which springs

From matter and light, evinced in solid and shade.

There is a two-fold _Silence_ - sea and shore

Body and Soul. One dwells in lonely places,

Newly with grass o'ergrown; some solemn graces,

Some human memories and tearful lore,

Render him berrorless: his name's "No more."

He is the corporate Silence: dread him not!

No power hath he of evil in himself;

But should some urgent fate (untimely lot!)

Bring thee to meet his shadow (nameless elf,

That haunteth the lone regions where hath trod

No foot of man), commend thyself to God!

(1839-1845)

27. МОЛЧАНИЕ

Есть свойства - существа без воплощенья,

С двойною жизнью: видимый их лик

В той сущности двоякой, чей родник

Свет в веществе, предмет и отраженье.

Двойное есть _Молчанье_ в наших днях,

Душа и тело - берега и море.

Одно живет в заброшенных местах,

Вчера травой поросших; в ясном взоре,

Глубоком, как прозрачная вода,

Оно хранит печаль воспоминанья,

Среди рыданий найденное знанье;

Его названье: "Больше Никогда".

Не бойся воплощенного Молчанья,

Ни для кого не скрыто в нем вреда.

Но если ты с его столкнешься тенью

(Эльф безымянный, что живет всегда

Там, где людского не было следа),

Тогда молись, ты обречен мученью!

(1895)

Перевод К. Бальмонта

28. THE CONQUEROR WORM

Lo! 'tis a gala night

Within the lonesome latter years!

An angel throng, bewinged, bedight

In veils, and drowned in tears,

Sit in a theatre, to see

A play of hopes and fears,

While the orchestra breathes fitfully

The music of the spheres.

Mimes, in the form of God on high,

Mutter and mumble low,

And hither and thither fly

Mere puppets they, who come and go

At bidding of vast formless things

That shift the scenery to and fro,

Flapping from out their Condor wings

Invisible Wo!

That motley drama - oh, be sure

It shall not be forgot!

With its Phantom chased for evermore,

By a crowd that seize it not,

Through a circle that ever returneth in

To the self-same spot,

And much of Madness, and more of Sin,

And Horror the soul of the plot.

But see, amid the mimic rout

A crawling shape intrude!

A blood-red thing that writhes from out

The scenic solitude!

It writhes! - it writhes! - with mortal pangs

The mimes become its food,

And seraphs sob at vermin fangs

In human gore imbued.

Out - out are the lights - out all!

And, over each quivering form,

The curtain, a funeral pall,

Comes down with the rush of a storm,

While the angels, all pallid and wan,

Uprising, unveiling, affirm

That the play is the tragedy, "Man,"

And its hero the Conqueror Worm.

(1842-1849)

28. ЧЕРВЬ-ПОБЕДИТЕЛЬ

Во тьме безутешной - блистающий праздник,

Огнями волшебный театр озарен;

Сидят серафимы, в покровах, и плачут,

И каждый печалью глубокой смущен.

Трепещут крылами и смотрят на сцену,

Надежда и ужас проходят, как сон;

И звуки оркестра в тревоге вздыхают,

Заоблачной музыки слышится стон.

Имея подобие Господа Бога,

Снуют скоморохи туда и сюда;

Ничтожные куклы, приходят, уходят,

О чем-то бормочут, ворчат иногда.

Над ними нависли огромные тени,

Со сцены они не уйдут никуда,

И крыльями Кондора веют бесшумно,

С тех крыльев незримо слетает - Беда!

Мишурные лица! - Но знаешь, ты знаешь,

Причудливой пьесе забвения нет.

Безумцы за Призраком гонятся жадно,

Но Призрак скользит, как блуждающий свет.

Бежит он по кругу, чтоб снова вернуться

В исходную точку, в святилище бед;

И много Безумия в драме ужасной,

И Грех в ней завязка, и Счастья в ней нет.

Но что это там? Между гаеров пестрых

Какая-то красная форма ползет,

Оттуда, где сцена окутана мраком!

То червь, - скоморохам он гибель несет.

Он корчится! - корчится! - гнусною пастью

Испуганных гаеров алчно грызет,

И ангелы стонут, и червь искаженный

Багряную кровь ненасытно сосет.

Потухли огни, догорело сиянье!

Над каждой фигурой, дрожащей, немой,

Как саван зловещий, крутится завеса,

И падает вниз, как порыв грозовой

И ангелы, с мест поднимаясь, бледнеют,

Они утверждают, объятые тьмой,

Что эта трагедия Жизнью зовется,

Что Червь-Победитель - той драмы герой!

(1901)

Перевод К. Бальмонта

29. LENORE

Ah, broken is the golden bowl! - the spirit flown

forever!

Let the bell toll! - a saintly soul floats on the Stygian

river:

And, Guy De Vere, hast _thou_ no tear? - weep now

or never more!

See! on yon drear and rigid bier low lies thy love,

Lenore!

Come, let the burial rite be read - the funeral song

be sung!

An anthem for the queenliest dead that ever died

so young

A dirge for her the doubly dead in that she died

so young.

"Wretches! ye loved her for her wealth and ye hated

her for her pride;

And, when she fell in feeble health, ye blessed her

that she died:

How _shall_ the ritual then be read - the requiem

how be sung

By you - by yours, the evil eye - by yours

the slanderous tongue

That did to death the innocence that died and died

so young?"

_Peccauimus_: - yet rave not thus! but let a Sabbath song

Go up to God so solemnly the dead may feel no wrong!

The sweet Lenore hath gone before, with Hope

that flew beside,

Leaving thee wild for the dear child that should have

been thy bride

For her, the fair and debonair, that now so lowly lies,

The life upon her yellow hair, but not within her

eyes

The life still there upon her hair, the death upon

her eyes.

"Avaunt! - avaunt! to friends from fiends the

indignant ghost is riven

From Hell unto a high estate within the utmost

Heaven

From moan and groan to a golden throne beside

the King of Heaven:

Let no bell toll, then, lest her soul, amid its hallowed

mirth

Should catch the note as it doth float up from

the damned Earth!

And I - tonight my heart is light: - no dirge will

I upraise,

But waft the angel on her flight with a Paean

of old days!"

(1844-1849)

29. ЛИНОР

О, сломан кубок золотой! душа ушла навек!

Скорби о той, чей дух святой - среди Стигийских

рек.

Гюи де Вир! Где весь твой мир? Склони свой темный

взор:

Там гроб стоит, в гробу лежит твоя любовь, Линор!

Пусть горький голос панихид для всех звучит бедой,

Пусть слышим мы, как нам псалмы поют в тоске

святой,

О той, что дважды умерла, скончавшись молодой.

"Лжецы! Вы были перед ней - двуликий хор теней.

И над больной ваш дух ночной шепнул:

Умри скорей!

Так как же может гимн скорбеть и стройно петь о той,

Кто вашим глазом был убит и вашей клеветой,

О той, что дважды умерла, невинно-молодой?"

_Peccavimus_: но не тревожь напева похорон,

Чтоб дух отшедший той мольбой с землей был

примирен.

Она невестою была, и Радость в ней жила,

Надев несвадебный убор, твоя Линор ушла.

И ты безумствуешь в тоске, твой дух скорбит о ней,

И свет волос ее горит, как бы огонь лучей,

Сияет жизнь ее волос, но не ее очей.

"Подите прочь! В моей душе ни тьмы, ни скорби нет.

Не панихиду я пою, а песню лучших лет!

Пусть не звучит протяжный звон угрюмых

похорон,

Чтоб не был светлый дух ее тем сумраком смущен.

От вражьих полчищ гордый дух, уйдя к друзьям,

исчез,

Из бездны темных Адских зол в высокий мир

Чудес,

Где золотой горит престол Властителя Небес".

(1901)

Перевод К. Бальмонта

30. DREAM-LAND

By a route obscure and lonely,

Haunted by ill angels only,

Where an Eidolon, named Night,

On a black throne reigns upright,

I have reached these lands but newly

From an ultimate dim Thule

From a wild weird clime that lieth, sublime,

Out of Space - out of Time.

Bottomless vales and boundless floods,

And chasms, and caves, and Titan woods,

With forms that no man can discover

For the dews that drip all over;

Mountains toppling evermore

Into seas without a shore;

Seas that restlessly aspire,

Surging, unto skies of fire;

Lakes that endlessly outspread

Their lone waters - lone and dead,

Their still waters - still and chilly

With the snows of the lolling lily.

By the lakes that thus outspread

Their lone waters, lone and dead,

Their sad waters, sad and chilly

With the snows of the lolling lily,

By the mountains - near the river

Murmuring lowly, murmuring ever,

By the grey woods, - by the swamp

Where the toad and the newt encamp,

By the dismal tarns and pools

Where dwell the Ghouls,

By each spot the most unholy

In each nook most melancholy,

There the traveller meets aghast

Sheeted Memories of the Past

Shrouded forms that start and sigh

As they pass the wanderer by

White-robed forms of friends long given,

In agony, to the Earth - and Heaven.

For the heart whose woes are legion

Tis a peaceful, soothing region

For the spirit that walks in shadow

O! it is an Eldorado!

But the traveller, travelling through it,

May not - dare not openly view it;

Never its mysteries are exposed

To the weak human eye unclosed;

So wills its King, who hath forbid

The uplifting of the fringed lid;

And thus the sad Soul that here passes

Beholds it but through darkened glasses.

By a route obscure and lonely,

Haunted by ill angels only,

Where an Eidolon, name NIGHT,

On a black throne reigns upright,

I have wandered home but newly

From this ultimate dim Thule.

(1844-1849)

30. СТРАНА СНОВ

Дорогой темной, нелюдимой,

Лишь злыми духами хранимой,

Где некий черный трон стоит,

Где некий Идол, Ночь царит,

До этих мест, в недавний миг,

Из крайней Фуле я достиг,

Из той страны, где вечно сны, где чар высоких

постоянство,

Вне Времени - и вне Пространства.

Бездонные долины, безбрежные потоки,

Провалы и пещеры. Гигантские леса,

Их сумрачные формы - как смутные намеки,

Никто не различит их, на всем дрожит роса.

Возвышенные горы, стремящиеся вечно

Обрушиться, сквозь воздух, в моря без берегов,

Течения морские, что жаждут бесконечно

Взметнуться ввысь, к пожару горящих облаков.

Озера, беспредельность просторов полноводных,

Немая бесконечность пустынных мертвых вод,

Затишье вод пустынных, безмолвных и холодных,

Со снегом спящих лилий, сомкнутых в хоровод.

Близ озерных затонов, меж далей полноводных,

Близ этих одиноких печальных мертвых вод,

Близ этих вод пустынных, печальных и холодных,

Со снегом спящих лилий, сомкнутых в хоровод,

Близ гор, - близ рек, что вьются, как водные аллеи,

И ропщут еле слышно, журчат - журчат всегда,

Вблизи седого леса, - вблизи болот, где змеи,

Где только змеи, жабы, да ржавая вода,

Вблизи прудков зловещих и темных ям с водою,

Где притаились Ведьмы, что возлюбили мглу,

Вблизи всех мест проклятых, насыщенных бедою,

О, в самом нечестивом и горестном углу,

Там путник, ужаснувшись, встречает пред собою

Закутанные в саван видения теней,

Встающие внезапно воздушною толпою,

Воспоминанья бывших невозвратимых Дней.

Все в белое одеты, они проходят мимо,

И вздрогнут, и, вздохнувши, спешат к седым лесам,

Виденья отошедших, что стали тенью дыма,

И преданы, с рыданьем, Земле - и Небесам.

Для сердца, чьи страданья - столикая громада,

Для духа, что печалью и мглою окружен,

Здесь тихая обитель, - услада, - Эльдорадо,

Лишь здесь изнеможенный с собою примирен.

Но путник, проходящий по этим дивным странам,

Не может - и не смеет открыто видеть их,

Их таинства навеки окутаны туманом,

Они полу сокрыты от слабых глаз людских.

Так хочет их Властитель, навеки возбранивший

Приоткрывать ресницы и поднимать чело,

И каждый дух печальный, в пределы их вступивший,

Их может только видеть сквозь дымное стекло.

Дорогой темной, нелюдимой,

Лишь злыми духами хранимой,

Где некий черный трон стоит,

Где некий Идол, Ночь царит,

Из крайних мест, в недавний миг,

Я дома своего достиг.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

31. EULALIE

I dwelt alone

In a world of moan,

And my soul was a stagnant tide

Till the fair and gentle Eulalie became my blushing

bride

Till the yellow-haired young Eulalie became my

smiling bride.

Ah, less, less bright

The stars of the night

Than the eyes of the radiant girl,

And never a flake

That the vapor can make

With the moon-tints-of purple and pearl

Can vie with the modest Eulalie's most unregarded

curl

Can compare with the bright-eyed Eulalie's most

humble and careless curl.

Now Doubt - now Pain

Come never again,

For her sodi gives me sigh for sigh

And all day long

Shines bright and strong

Astarte within the sky,

While ever to her dear Eulalie upturns her matron

eye

While ever to her young Eulalie upturns her violet eye.

(1844-1845)

31. ЛЕЛЛИ

Исполнен упрека,

Я жил одиноко,

В затоне моих утомительных дней,

Пока белокурая нежная Лелли не стала стыдливой

невестой моей,

Пока златокудрая юная Лелли не стала счастливой

невестой моей.

Созвездия ночи

Темнее, чем очи

Красавицы-девушки, милой моей.

И свет бестелесный

Вкруг тучки небесной

От ласково-лунных жемчужных лучей

Не может сравниться с волною небрежной ее

золотистых воздушных кудрей,

С волною кудрей светлоглазой и скромной невесты

красавицы, Лелли моей.

Теперь привиденья

Печали, Сомненья

Боятся помедлить у наших дверей.

И в небе высоком

Блистательным оком

Астарта горит все светлей и светлей.

И к ней обращает прекрасная Лелли сиянье своих

материнских очей,

Всегда обращает к ней юная Лелли фиалки своих

безмятежных очей.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

32. THE RAVEN

Once upon a midnight dreary, while I pondered,

weak and weary,

Over many a quaint and curious volume of forgotten

lore

While I nodded, nearly napping, suddenly there came

a tapping,

As of some one gently rapping, rapping at my

chamber door

'"Tis some visiter", I muttered, "tapping at my chamber

door

Only this and nothing more."

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;

And each separate dying ember wrought its ghost

upon the floor.

Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought

to borrow

From my books surcease of sorrow - sorrow for

the lost Lenore

For the rare and radiant maiden whom the angels

name Lenore

Nameless _here_ for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple

curtain

Thrilled me - filled me with fantastic terrors never

felt before;

So that now, to still the beating of my heart, I stood

repeating

"Tis some visiter entreating entrance at my chamber

door

Some late visiter entreating entrance at my chamber

door;

This it is and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no

longer,

"Sir", said I, "or Madam, truly your forgiveness

I implore;

But the fact is I was napping, and so gently you came

rapping,

And so faintly you came tapping, tapping at my

chamber door,

That I scarce was sure I heard you" - here I opened

wide the door;

Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there

wondering, fearing,

Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared

to dream before;

But the silence was unbroken, and the stillness gave

no token,

And the only word there spoken was the whispered

word, "Lenore?"

This I whispered, and an echo murmured back the

word, "Lenore!"

Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me

burning,

Soon again I heard a tapping somewhat louder than

before.

"Surely", said I, "surely that is something at my

window lattice;

Let me see, then, what thereat is, and this mystery

explore

Let my heart be still a moment and this mystery

explore;

'Tis the wind and nothing more!"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt

and flutter,

In there stepped a stately Raven of the saintly days

of yore;

Not the least obeisance made he; not a minute stopped

or stayed he;

But, with mien of lord or lady, perched above my

chamber door

Perched upon a bust of Pallas just above my chamber

door

Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into

smiling,

By the grave and stern decorum of the countenance

it wore,

"Though thy crest be shorn and shaven, thou", I said,

"art sure no craven,

Ghastly grim and ancient Raven wandering from

the Nightly shore

Tell me what thy lordly name is on the Night's

Plutonian shore!"

Quoth the Raven "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse

so plainly,

Though its answer little meaning - little relevancy

bore;

For we cannot help agreeing that no living human

being

Ever yet was blessed with seeing bird above his

chamber door

Bird or beast upon the sculptured bust above his

chamber door,

With such name as "Nevermore."

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke

only

That one word, as if his soul in that one word he did

outpour.

Nothing farther then he uttered - not a feather then

he fluttered

Till I scarcely more than muttered "Other friends have

flown before

On the morrow _he_ will leave me, as my Hopes have

flown before."

Then the bird said "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly

spoken,

"Doubtless", said I, "what it utters is its only stock

and store

Caught from some unhappy master whom unmerciful

Disaster

Followed fast and followed faster till his songs one

burden bore

Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore

Of 'Never - nevermore.'"

But the Raven still beguiling my sad fancy into

smiling,

Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird,

and bust and door;

Then, upon the velvet sinking, I betook myself

to linking

Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird

of yore

What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous

bird of yore

Meant in croaking "Nevermore."

Thus I sat engaged in guessing, but no syllable

expressing

To the fowl whose fiery eyes now burned into my

bosom's core;

This and more I sat divining, with my head at ease

reclining

On the cushion's velvet lining that the lamp-light

gloated o'er,

But whose velvet-violet lining with the lamp-light

gloating o'er,

_She_ shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from

an unseen censer

Swung by seraphim whose foot-falls tinkled on the

tufted floor.

"Wretch", I cried, "thy God hath lent thee - by these

angels he hath sent thee

Respite - respite and nepenthe from thy memories

of Lenore;

Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost

Lenore!"

Quoth the Raven "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still,

if bird or devil!

Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee

here ashore

Desolate yet all undaunted, on this desert land

enchanted

On this home by Horror haunted - tell me truly, I

implore

Is there - is there balm in Gilead? - tell me

tell me, I implore!"

Quoth the Raven "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird

or devil!

By that Heaven that bends above us - by that

God we both adore

Tell this soul with sorrow laden if, within the distant

Aidenn,

It shall clasp a sainted maiden whom the angels

name Lenore

Clasp a rare and radiant maiden whom the angels

name Lenore."

Quoth the Raven "Nevermore."

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!"

I shrieked, upstarting

"Get thee back into the tempest and the Night's

Plutonian shore!

Leave no black plume as a token of that lie thy soul

hath spoken!

Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above

my door!

Take thy beak from out my heart, and take thy form

from off my door!"

Quoth the Raven "Nevermore."

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is

sitting

On the pallid bust of Pallas just above my chamber

door;

And his eyes have all the seeming of a demon's that

is dreaming,

And the lamp-light o'er him streaming throws his

shadow on the floor;

And my soul from out that shadow that lies floating

on the floor

Shall be lifted - nevermore!

(1844-1849)

32. ВОРОН

Погруженный в скорбь немую

и усталый, в ночь глухую,

Раз, когда поник в дремоте

я над книгой одного

Из забытых миром знаний,

книгой полной обаяний,

Стук донесся, стук нежданный

в двери дома моего:

"Это путник постучался

в двери дома моего,

Только путник

больше ничего".

В декабре - я помню - было

это полночью унылой.

В очаге под пеплом угли

разгорались иногда.

Груды книг не утоляли

ни на миг моей печали

Об утраченной Леноре,

той, чье имя навсегда

В сонме ангелов - Ленора,

той, чье имя навсегда

В этом мире стерлось

без следа.

От дыханья ночи бурной

занавески шелк пурпурный

Шелестел, и непонятный

страх рождался от всего.

Думал, сердце успокою,

все еще твердил порою:

"Это гость стучится робко

в двери дома моего,

Запоздалый гость стучится

в двери дома моего,

Только гость

и больше ничего!"

И когда преодолело

сердце страх, я молвил смело:

"Вы простите мне, обидеть

не хотел я никого;

Я на миг уснул тревожно:

слишком тихо, осторожно,

Слишком тихо вы стучались

в двери дома моего..."

И открыл тогда я настежь

двери дома моего

Мрак ночной,

и больше ничего.

Все, что дух мой волновало,

все, что снилось и смущало,

До сих пор не посещало

в этом мире никого.

И ни голоса, ни знака

из таинственного мрака...

Вдруг "Ленора!" прозвучало

близ жилища моего...

Сам шепнул я это имя,

и проснулось от него

Только эхо

больше ничего.

Но душа моя горела,

притворил я дверь несмело.

Стук опять раздался громче;

я подумал: "Ничего,

Это стук в окне случайный,

никакой здесь нету тайны:

Посмотрю и успокою

трепет сердца моего,

Успокою на мгновенье

трепет сердца моего.

Это ветер,

больше ничего".

Я открыл окно, и странный

гость полночный, гость нежданный,

Ворон царственный влетает;

я привета от него

Не дождался. Но отважно,

как хозяин, гордо, важно

Полетел он прямо к двери,

к двери дома моего,

И вспорхнул на бюст Паллады,

сел так тихо на него,

Тихо сел,

и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно,

улыбнулся я невольно

И сказал: "Твое коварство

победим мы без труда,

Но тебя, мой гость зловещий,

Ворон древний. Ворон вещий,

К нам с пределов вечной Ночи

прилетающий сюда,

Как зовут в стране, откуда

прилетаешь ты сюда?"

И ответил Ворон:

"Никогда".

Говорит так ясно птица,

не могу я надивиться.

Но казалось, что надежда

ей навек была чужда.

Тот не жди себе отрады,

в чьем дому на бюст Паллады

Сядет Ворон над дверями;

от несчастья никуда,

Тот, кто Ворона увидел,

не спасется никуда,

Ворона, чье имя:

"Никогда".

Говорил он это слово

так печально, так сурово,

Что, казалось, в нем всю душу

изливал; и вот, когда

Недвижим на изваяньи

он сидел в немом молчаньи,

Я шепнул: "Как счастье, дружба

улетели навсегда,

Улетит и эта птица

завтра утром навсегда".

И ответил Ворон:

"Никогда".

И сказал я, вздрогнув снова:

"Верно молвить это слово

Научил его хозяин

в дни тяжелые, когда

Он преследуем был Роком,

и в несчастье одиноком,

Вместо песни лебединой,

в эти долгие года

Для него был стон единый

в эти грустные года

Никогда, - уж больше

никогда!"

Так я думал и невольно

улыбнулся, как ни больно.

Повернул тихонько кресло

к бюсту бледному, туда,

Где был Ворон, погрузился

в бархат кресел и забылся...

"Страшный Ворон, мой ужасный

гость, - подумал я тогда

Страшный, древний Ворон, горе

возвещающий всегда,

Что же значит крик твой:

"Никогда"?

Угадать стараюсь тщетно;

смотрит Ворон безответно.

Свой горящий взор мне в сердце

заронил он навсегда.

И в раздумьи над загадкой,

я поник в дремоте сладкой

Головой на бархат, лампой

озаренный. Никогда

На лиловый бархат кресел,

как в счастливые года,

Ей уж не склоняться

никогда!

И казалось мне: струило

дым незримое кадило,

Прилетели Серафимы,

шелестели иногда

Их шаги, как дуновенье:

"Это Бог мне шлет забвенье!

Пей же сладкое забвенье,

пей, чтоб в сердце навсегда

Об утраченной Леноре

стерлась память - навсегда!..

И сказал мне Ворон:

"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Злой ли Дух тебя из Ночи,

или вихрь занес сюда

Из пустыни мертвой, вечной,

безнадежной, бесконечной,

Будет ли, молю, скажи мне,

будет ли хоть там, куда

Снизойдем мы после смерти,

сердцу отдых навсегда?"

И ответил Ворон:

"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Заклинаю небом. Богом,

отвечай, в тот день, когда

Я Эдем увижу дальней,

обниму ль душой печальной

Душу светлую Леноры,

той, чье имя навсегда

В сонме ангелов - Ленора,

лучезарной навсегда?"

И ответил Ворон:

"Никогда".

"Прочь! - воскликнул я, вставая,

демон ты иль птица злая.

Прочь! - вернись в пределы Ночи,

чтобы больше никогда

Ни одно из перьев черных,

не напомнило позорных,

Лживых слов твоих! Оставь же

бюст Паллады навсегда,

Из души моей твой образ

я исторгну навсегда!"

И ответил Ворон:

"Никогда".

И сидит, сидит с тех пор он

там, над дверью черный Ворон,

С бюста бледного Паллады

не исчезнет никуда.

У него такие очи,

как у Злого Духа ночи,

Сном объятого; и лампа

тень бросает. Навсегда

К этой тени черной птицы

пригвожденный навсегда,

Не воспрянет дух мой

никогда!

(1890)

Перевод Дм. Мережковского

33. A VALENTINE

VALENTINE'S EVE. 1846

For her these lines are penned, whose luminous eyes,

Bright and expressive as the stars of Leda,

Shall find her own sweet name that, nestling, lies

Upon this page, enwrapped from every reader.

Search narrowly these words, which hold a treasure

Divine - a talisman, an amulet

That must be worn _at heart_. Search well the measure

The words - the letters themselves. Do not forget

The trivialest point, or you may lose your labor.

And yet there is in this no Gordian knot

Which one might not undo without a sabre

If one could merely understand the plot.

En written upon the page on which are peering

Such eager eyes, there lies, I say, _perdu_,

A well-known name oft uttered in the hearing

Of poets, by poets - as the name is a poet's too.

Its letters, although naturally lying

Like the knight Pinto (Mendez Ferdinando)

Still form a synonym for truth. Cease trying!

You will not read the riddle though you do the best

you do.

E.A.P.

33. ВАЛЕНТИНА

_Ф_антазия - для той, чей взор огнистый - тайна!

(П_р_и нем нам кажется, что звезды Леды - дым).

Зд_е_сь встретиться дано, как будто бы случайно,

В ог_н_е моих стихов, ей с именем своим.

Кто в_с_мотрится в слова, тот обретет в них чудо:

Да, тал_и_сман живой! да, дивный амулет!

Хочу на _с_ердце я его носить! Повсюду

Ищите же! _С_тихи таят в себе ответ.

О, горе, поз_а_быть хоть слог один. Награда

Тогда поте_р_яна. А между тем дана

Не тайна Гор_д_ия: рубить мечом не надо!

Нет! С крайней _ж_аждою вникайте в письмена!

Страница, что т_е_перь твои взор, горящий светом,

Обходит медлен_н_о, уже таит в стихах

Три слова сладос_т_ных, знакомых всем поэтам,

Поэта имя то, велик_о_е в веках!

И пусть обманчивы в_с_егда все буквы (больно

Сознаться) ах, пусть л_г_ут, как Мендес Фердинанд,

Синоним истины тут зв_у_ки!.. Но довольно.

Вам не понять ее, - гирлян_д_а из гирлянд.

(1924)

Перевод В. Брюсова

34. TO M. L. S

Of all who hail thy presence as the morning

Of all to whom thine absence is the night

The blotting utterly from out high heaven

The sacred sun - of all who, weeping, bless thee

Hourly for hope - for life - ah! above all,

For the resurrection of deep-buried faith

In Truth - in Virtue - in Humanity

Of all who, on Despair's unhallowed bed

Lying down to die, have suddenly arisen

At thy soft-murmured words, "Let there be light!"

At the soft-murmured words that were fulfilled

In the seraphic glancing of thine eyes

Of all who owe thee most - whose gratitude

Nearest resembles worship - oh, remember

The truest - the most fervently devoted,

And think that these weak lines are written by him

By him who, as he pens them, thrills to think

His spirit is communing with an angel's.

(1847)

34. * * *

Из всех, кому тебя увидеть - утро,

Из всех, кому тебя не видеть - ночь,

Полнейшее исчезновенье солнца,

Изъятого из высоты Небес,

Из всех, кто ежечасно, со слезами,

Тебя благословляет за надежду,

За жизнь, за то, что более, чем жизнь,

За возрожденье веры схороненной,

Доверья к Правде, веры в Человечность,

Из всех, что, умирая, прилегли

На жесткий одр Отчаянья немого

И вдруг вскочили, голос твой услышав,

Призывно-нежный зов: "Да будет свет!",

Призывно-нежный голос, воплощенный

В твоих глазах, о, светлый серафим,

Из всех, кто пред тобою так обязан,

Что молятся они, благодаря,

О, вспомяни того, кто всех вернее,

Кто полон самой пламенной мольбой,

Подумай сердцем, это он взывает

И, создавая беглость этих строк,

Трепещет, сознавая, что душою

Он с ангелом небесным говорит.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

35. TO

Not long ago, the writer of these lines,

In the mad pride of intellectuality,

Maintained the "power of words" - denied that ever

A thought arose within the human brain

Beyond the utterance of the human tongue;

And now, as if in mockery of that boast,

Two words - two foreign soft dissyllables

Italian tones made only to be murmured

By angels dreaming in the moonlit "dew

That hangs like chains of pearl on Hermon hill"

Have stirred from out the abysses of his heart,

Unthought-like thoughts that are the souls of thought,

Richer, far wilder, far diviner visions

Than even the seraph harper, Israfel,

Who has "the sweetest voice of all God's creatures",

Could hope to utter. And I! my spells are broken.

The pen falls powerless from my shivering hand.

With thy dear name as text, though bidden by thee,

I cannot write - I cannot speak or think,

Alas, I cannot feel; for 'tis not feeling,

This standing motionless upon the golden

Threshold of the wide-open gate of dreams,

Gazing, entranced, adown the gorgeous vista,

And thrilling as I see upon the right,

Upon the left, and all the way along

Amid empurpled vapors, far away

To where the prospect terminates - thee only.

[1847]

35. * * *

Недавно тот, кто пишет эти строки,

Пред разумом безумно преклоняясь,

Провозглашал идею "силы слов"

Он отрицал, раз навсегда, возможность,

Чтоб в разуме людском возникла мысль

Вне выраженья языка людского:

И вот, как бы смеясь над похвальбой,

Два слова - чужеземных - полногласных,

Два слова итальянские, из звуков

Таких, что только ангелам шептать их,

Когда они загрезят под луной,

"Среди росы, висящей над холмами

Гермонскими, как цепь из жемчугов",

В его глубоком сердце пробудили

Как бы еще немысленные мысли,

Что существуют лишь как души мыслей,

Богаче, о, богаче, и страннее,

Безумней тех видений, что могли

Надеяться возникнуть в изъясненьи

На арфе серафима Израфеля

("Что меж созданий Бога так певуч").

А я! Мне изменили заклинанья.

Перо бессильно падает из рук.

С твоим прекрасным именем, как с мыслью,

Тобой мне данной, - не могу писать,

Ни чувствовать - увы - не чувство это.

Недвижно так стою на золотом

Пороге, перед замком сновидений,

Раскрытым широко, - глядя в смущеньи

На пышность раскрывающейся дали,

И с трепетом встречая, вправо, влево,

И вдоль всего далекого пути,

Среди туманов, пурпуром согретых,

До самого конца - одну тебя.

(1901)

Перевод К. Бальмонта

36. ULALUME - A BALLAD

The skies they were ashen and sober;

The leaves they were crisped and sere

The leaves they were withering and sere:

It was night, in the lonesome October

Of my most immemorial year:

It was hard by the dim lake of Auber,

In the misty mid region of Weir:

It was down by the dank tarn of Auber,

In the ghoul-haunted woodland of Weir.

Here once, through an alley Titanic,

Of cypress, I roamed with my Soul

Of cypress, with Psyche, my Soul.

These were days when my heart was volcanic

As the scoriae rivers that roll

As the lavas that restlessly roll

Their sulphurous currents down Yaanek,

In the ultimate climes of the Pole

That groan as they roll down Mount Yaanek,

In the realms of the Boreal Pole.

Our talk had been serious and sober,

But our thoughts they were palsied and sere

Our memories were treacherous and sere;

For we knew not the month was October,

And we marked not the night of the year

(Ah, night of all nights in the year!)

We noted not the dim lake of Auber,

(Though once we had journeyed down here)

We remembered not the dank tarn of Auber,

Nor the ghoul-haunted woodland of Weir.

And now, as the night was senescent,

And star-dials pointed to morn

As the star-dials hinted of morn

At the end of our path a liquescent

And nebulous lustre was born,

Out of which a miraculous crescent

Arose with a duplicate horn

Astarte's bediamonded crescent,

Distinct with its duplicate horn.

And I said - "She is warmer than Dian;

She rolls through an ether of sighs

She revels in a region of sighs.

She has seen that the tears are not dry on

These cheeks where the worm never dies,

And has come past the stars of the Lion,

To point us the path to the skies

To the Lethean peace of the skies

Come up, in despite of the Lion,

To shine on us with her bright eyes

Come up, through the lair of the Lion,

With love in her luminous eyes."

But Psyche, uplifting her finger,

Said - "Sadly this star I mistrust

Her pallor I strangely mistrust

Ah, hasten! - ah, let us not linger!

Ah, fly! - let us fly! - for we must."

In terror she spoke; letting sink her

Wings till they trailed in the dust

In agony sobbed; letting sink her

Plumes till they trailed in the dust

Till they sorrowfully trailed in the dust.

I replied - "This is nothing but dreaming.

Let us on, by this tremulous light!

Let us bathe in this crystalline light!

Its Sibyllic splendor is beaming

With Hope and in Beauty to-night

See! - it flickers up the sky through the night!

Ah, we safely may trust to its gleaming

And be sure it will lead us aright

We surely may trust to a gleaming

That cannot but guide us aright

Since it flickers up to Heaven through the night."

Thus I pacified Psyche and kissed her,

And tempted her out of her gloom

And conquered her scruples and gloom;

And we passed to the end of the vista

But were stopped by the door of a tomb

By the door of a legended tomb:

And I said - "What is written, sweet sister,

On the door of this legended tomb?"

She replied - "Ulalume - Ulalume!

'T is the vault of thy lost Ulalume!"

Then my heart it grew ashen and sober

As the leaves that were crisped and sere

As the leaves that were withering and sere

And I cried - "It was surely October,

On _this_ very night of last year,

That I journeyed - I journeyed down here!

That I brought a dread burden down here

On this night, of all nights in the year,

Ah, what demon hath tempted me here?

Well I know, now, this dim lake of Auber

This misty mid region of Weir:

Well I know, now, this dank tarn of Auber

This ghoul-haunted woodland of Weir."

Said we, then - the two, then - "Ah, can it

Have been that the woodlandish ghouls

The pitiful, the merciful ghouls,

To bar up our way and to ban it

From the secret that lies in these wolds

From the thing that lies hidden in these wolds

Have drawn up the spectre of a planet

From the limbo of lunary souls

This sinfully scintillant planet

From the Hell of the planetary souls?"

(1847-1849)

36. ЮЛАЛЮМ

Скорбь и пепел был цвет небосвода,

Листья сухи и в форме секир,

Листья скрючены в форме секир.

Моего незабвенного года,

Был октябрь, и был сумрачен мир.

То был край, где спят Обера воды,

То был дымно-туманный Уир,

Лес, где озера Обера воды,

Ведьм любимая область - Уир.

Кипарисов аллеей, как странник,

Там я шел с Психеей вдвоем,

Я с душою своей шел вдвоем,

Мрачной думы измученный странник.

Реки мыслей катились огнем,

Словно лава катилась огнем,

Словно серные реки, что Яник

Льет у полюса в сне ледяном,

Что на северном полюсе Яник

Со стоном льет подо льдом.

Разговор наш был - скорбь без исхода,

Каждый помысл, как взмахи секир,

Память срезана взмахом секир:

Мы не помнили месяца, года

(Ах, меж годами страшного года!),

Мы забыли, что в сумраке мир,

Что поблизости Обера воды

(Хоть когда-то входили в Уир!),

Что здесь озера Обера воды,

Лес и область колдуний - Уир!

Дали делались бледны и серы,

И заря была явно близка,

По кадрану созвездий - близка,

Пар прозрачный вставал, полня сферы,

Озаряя тропу и луга;

Вне его полумесяц Ашеры

Странно поднял двойные рога,

Полумесяц алмазной Ашеры

Четко поднял двойные рога.

Я сказал: "Он нежнее Дианы.

Он на скорбных эфирных путях,

Веселится на скорбных путях.

Он увидел в сердцах наших раны,

Наши слезы на бледных щеках;

Он зовет нас в волшебные страны,

Сквозь созвездие Льва в небесах

К миру Леты влечет в небесах.

Он восходит в блаженные страны

И нас манит, с любовью в очах,

Мимо логова Льва, сквозь туманы,

Манит к свету с любовью в очах".

Но, поднявши палец, Психея

Прошептала: "Он странен вдали!

Я не верю звезде, что вдали!

О спешим! о бежим! о скорее!

О бежим, чтоб бежать мы могли!"

Говорила, дрожа и бледнея,

Уронив свои крылья в пыли,

В агонии рыдала, бледнея

И влача свои крылья в пыли,

Безнадежно влача их в пыли.

Я сказал: "Это только мечтанье!

Дай идти нам в дрожащем огне,

Искупаться в кристальном огне.

Так, в сибиллином этом сияньи,

Красота и надежда на дне!

Посмотри! Свет плывет к вышине!

О, уверуем в это мерцанье

И ему отдадимся вполне!

Да, уверуем в это мерцанье,

И за ним возлетим к вышине,

Через ночь - к золотой вышине!"

И Психею, - шепча, - целовал я,

Успокаивал дрожь ее дум,

Побеждал недоверие дум,

И свой путь с ней вдвоем продолжал я.

Но внезапно, высок и угрюм,

Саркофаг, и высок и угрюм,

С эпитафией дверь - увидал я.

И невольно, смущен и угрюм,

"Что за надпись над дверью?" - сказал я.

Мне в ответ: "Юлалюм! Юлалюм!

То - могила твоей Юлалюм!"

Стало сердце - скорбь без исхода,

Каждый помысл - как взмахи секир,

Память - грозные взмахи секир.

Я вскричал: "Помню прошлого года

Эту ночь, этот месяц, весь мир!

Помню: я же, с тоской без исхода,

Ношу страшную внес в этот мир

(Ночь ночей того страшного года!).

Что за демон привел нас в Уир!

Так! то - мрачного Обера воды,

То - всегда туманный Уир!

Топь и озера Обера воды,

Лес и область колдуний - Уир!"

(1924)

Перевод В. Брюсова

37. AN ENIGMA

"Seldom we find", says Solomon Don Dunce,

"Half an idea in the profoundest sonnet.

Through all the flimsy things we see at once

As easily as through a Naples bonnet

Trash of all trash! - how _can_ a lady don it?

Yet heavier far than your Petrarchan stuff

Owl-downy nonsense that the faintest puff

Twirls into trunk-paper the while you con it?

And, veritably, Sol is right enough.

The general tuckermanities are arrant

Bubbles - ephemeral and _so_ transparent

But _this is_, now, - you may depend upon it

Stable, opaque, immortal - all by dint

Of the dear names that lie concealed within 't.

(1847)

37. ЭНИГМА

"_С_ыскать, - так молвил Соломон Дурак,

Н_а_м не легко в сонете пол-идеи.

И ч_р_ез пустое видим мы яснее,

Чем _р_ыбин чрез неапольский колпак.

Сует_а_ сует! Он не под силу дамам,

И все ж, _а_х! рифм Петрарки тяжелей.

Из фили_н_а пух легкий, ветер, взвей,

И будет о_н_, наверно, тем же самым".

Наверняк_а_ тот Соломон был прав;

Смысл не ве_л_ик лирических забав,

Что колпаки _и_ль пузыри из мыла!

Но за сонетом _у_ меня есть сила,

Бессмертен мо_й_, как будто темный, стих:

Я имя поместил в словах моих!

(1924)

Перевод В. Брюсова

38. THE BELLS

1.

Hear the sledges with the bells

Silver bells!

_What_ a world of merriment their melody foretells!

How they tinkle, tinkle, tinkle,

In the icy air of night!

While the stars that oversprinkle

All the Heavens, seem to twinkle

With a crystalline delight;

Keeping time, time, time,

In a sort of Runic rhyme,

To the tintinabulation that so musically wells

From the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

From the jingling and the tinkling of the bells.

2.

Hear the mellow wedding bells

Golden bells!

_What_ a world of happiness their harmony foretells!

Through the balmy air of night

How they ring out their delight!

From the molten-golden notes

And all in tune,

What a liquid ditty floats

To the turtle-dove that listens while she gloats

On the moon!

Oh, from out the sounding cells

_What_ a gush of euphony voluminously wells!

How it swells!

How it dwells

On the Future! - how it tells

Of the rapture that impels

To the swinging and the ringing

Of the bells, bells, bells!

Of the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

To the rhyming and the chiming of the bells!

3.

Hear the loud alarum bells

Brazen bells!

_What_ a tale of terror, now, their turbulency tells!

In the startled ear of Night

How they scream out their affright!

Too much horrified to speak,

They can only shriek, shriek,

Out of tune,

In a clamorous appealing to the mercy of the fire

In a mad expostulation with the deaf and frantic fire,

Leaping higher, higher, higher,

With a desperate desire

And a resolute endeavor

Now - now to sit, or never,

By the side of the pale-faced moon.

Oh, the bells, bells, bells!

What a tale their terror tells

Of despair!

How they clang and clash and roar!

What a horror they outpour

In the bosom of the palpitating air!

Yet the ear, it fully knows,

By the twanging

And the clanging,

How the danger ebbs and flows:

Yes, the ear distinctly tells,

In the jangling

And the wrangling,

How the danger sinks and swells,

By the sinking or the swelling in the anger of the bells

Of the bells

Of the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

In the clamor and the clangor of the bells!

4.

Hear the tolling of the bells

Iron bells!

_What_ a world of solemn thought their monody compels!

In the silence of the night

How we shiver with affright

At the melancholy meaning of the tone!

For every sound that floats

From the rust within their throats

Is a groan.

And the people - ah, the people

They that dwell up in the steeple

All alone,

And who, tolling, tolling, tolling,

In that muffled monotone,

Fell a glory in so rolling

On the human heart a stone

They are neither man nor woman

They are neither brute nor human,

They are Ghouls:

And their king it is who tolls:

And he rolls, rolls, rolls, rolls

A Paean from the bells!

And his merry bosom swells

With the Paean of the bells!

And he dances and he yells;

Keeping time, time, time,

In a sort of Runic rhyme,

To the Paean of the bells

Of the bells:

Keeping time, time, time,

In a sort of Runic rhyme,

To the throbbing of the bells

Of the bells, bells, bells

To the sobbing of the bells:

Keeping time, time, time,

As he knells, knells, knells,

In a happy Runic rhyme,

To the rolling of the bells

Of the bells, bells, bells:

To the tolling of the bells

Of the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

To the moaning and the groaning of the bells.

(1849)

38. КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА

1.

Слышишь, сани мчатся в ряд,

Мчатся в ряд!

Колокольчики звенят,

Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,

Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.

О, как звонко, звонко, звонко,

Точно звучный смех ребенка,

В ясном воздухе ночном

Говорят они о том,

Что за днями заблужденья

Наступает возрожденье,

Что волшебно наслажденье - наслажденье нежным сном.

Сани мчатся, мчатся в ряд,

Колокольчики звенят,

Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,

И, внимая им, горят,

И мечтая, и блистая, в небе духами парят;

И изменчивым сияньем

Молчаливым обаяньем,

Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

2.

Слышишь к свадьбе звон святой,

Золотой!

Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!

Сквозь спокойный воздух ночи

Словно смотрят чьи-то очи

И блестят,

И в волны певучих звуков на луну они глядят.

Из призывных дивных келий,

Полны сказочных веселий,

Нарастая, упадая, брызги светлые летят.

Вновь потухнут, вновь блестят,

И роняют светлый взгляд

На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов.

Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

3.

Слышишь, воющий набат,

Точно стонет медный ад!

Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.

Точно молят им помочь,

Крик кидают прямо в ночь,

Прямо в уши темной ночи

Каждый звук,

То длиннее, то короче,

Выкликает свой испуг,

И испуг их так велик,

Так безумен каждый крик,

Что разорванные звоны, неспособные звучать,

Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!

Только плакать о пощаде,

И к пылающей громаде

Вопли скорби обращать!

А меж тем огонь безумный,

И глухой и многошумный,

Все горит,

То из окон, то по крыше,

Мчится выше, выше, выше,

И как будто говорит:

Я хочу

Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,

Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!

О, набат, набат, набат,

Если б ты вернул назад

Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,

Этот первый взгляд огня,

О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!

А теперь нам нет спасенья,

Всюду пламя и кипенье,

Всюду страх и возмущенье!

Твой призыв,

Диких звуков несогласность

Возвещает нам опасность,

То растет беда глухая, то спадает, как прилив!

Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,

Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

4.

Похоронный слышен звон,

Долгий звон!

Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.

Звук железный возвещает о печали похорон!

И невольно мы дрожим,

От забав своих спешим

И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.

Неизменно-монотонный,

Этот возглас отдаленный,

Похоронный тяжкий звон,

Точно стон,

Скорбный, гневный,

И плачевный,

Вырастает в долгий гул,

Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.

В колокольных кельях ржавых,

Он для правых и неправых

Грозно вторит об одном:

Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.

Факел траурный горит,

С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,

Кто-то черный там стоит,

И хохочет, и гремит,

И гудит, гудит, гудит,

К колокольне припадает,

Гулкий колокол качает,

Гулкий колокол рыдает,

Стонет в воздухе немом

И протяжно возвещает о покое гробовом.

(1895)

Перевод К. Бальмонта

39. TO HELEN

I saw thee once - once only - years ago:

I must not say _how_ many - but _not_ many.

It was a July midnight; and from out

A full-orbed moon, that, like thine own soul, soaring,

Sought a precipitate pathway up through heaven,

There fell a silvery-silken veil of light,

With quietude, and sultriness, and slumber,

Upon the upturn'd faces of a thousand

Roses that grew in an enchanted garden,

Where no wind dared to stir, unless on tiptoe

Fell on the upturn'd faces of these roses

That gave out, in return for the love-light,

Their odorous souls in an ecstatic death

Fell on the upturn'd faces of these roses

That smiled and died in this parterre, enchanted

By thee, and by the poetry of thy presence.

Clad all in white, upon a violet bank

I saw thee half reclining; while the moon

Fell on the upturn'd faces of the roses,

And on thine own, upturn'd - alas, in sorrow!

Was it not Fate, that, on this July midnight

Was it not Fate, (whose name is also Sorrow),

That bade me pause before that garden-gate,

To breathe the incense of those slumbering roses?

No footstep stirred: the hated world all slept,

Save only thee and me. (Oh, Heaven! - oh, God!

How my heart beats in coupling those two words!)

Save only thee and me. I paused - I looked

And in an instant all things disappeared.

(Ah, bear in mind this garden was enchanted!)

The pearly lustre of the moon went out:

The mossy banks and the meandering paths,

The happy flowers and the repining trees,

Were seen no more: the very roses' odors

Died in the arms of the adoring airs.

All - all expired save thee - save less than thou:

Save only the divine light in thine eyes

Save but the soul in thine uplifted eyes.

I saw but them - they were the world to me.

I saw but them - saw only them for hours

Saw only them until the moon went down.

What wild heart-histories seemed to lie enwritten

Upon those crystalline, celestial spheres!

How dark a wo! yet how sublime a hope!

How silently serene a sea of pride!

How daring an ambition! yet how deep

How fathomless a capacity for love!

But now, at length, dear Dian sank from sight,

Into a western couch of thunder-cloud;

And thou, a ghost, amid the entombing trees

Didst glide away. _Only thine eyes remained_.

They _would not go_ - they never yet have gone.

Lighting my lonely pathway home that night,

_They_ have not left me (as my hopes have) since.

They follow me - they lead me through the years.

They are my ministers - yet I their slave.

Their office is to illumine and enkindle

My duty, _to be saved_ by their bright light,

And purified in their electric fire,

And sanctified in their elysian fire.

They fill my soul with Beauty (which is Hope,)

And are far up in Heaven - the stars I kneel to

In the sad, silent watches of my night;

While even in the meridian glare of day

I see them still - two sweetly scintillant

Venuses, unextinguished by the sun!

(1848-1849)

39. К ЕЛЕНЕ

Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы;

Сказать не смею сколько, но не много.

То был Июль и полночь; и от полной

Луны, что, как твоя душа, блуждая

Искала путь прямой по небесам,

Сребристо-шелковым покровом света,

Спокойствие, и зной, и сон спадали

На поднятые лики тысяч роз,

В саду волшебном выросших, где ветер

Смел пробегать на цыпочках едва,

На поднятые лица роз спадали,

Струивших, как ответ на свет любовный

В безумной смерти, аромат души,

На лица роз спадали, что смеялись

И умирали в том саду, заклятом

Тобой и чарой близости твоей.

Одетой в белом, на ковре фиалок,

Тебя лежащей видел я; свет лунный

Скользил на поднятые лица роз

И на твое, - ах! поднятое с грустью.

Была ль Судьба - та полночь, тот Июль,

Была ль Судьба (что именуют Скорбью),

Что повелела мне у входа медлить,

Вдыхая ароматы сонных роз?

Ни шага вкруг; проклятый мир - дремал,

Лишь ты и я не спали (боже! небо!

Как бьется сердце, единя два слова).

Лишь ты и я не спали. Я смотрел,

И в миг единый все вокруг исчезло

(О, не забудь, что сад был тот - волшебный!),

Луны погасли перловые блестки,

Скамьи из моха, спутанные тропки,

Счастливые цветы, деревья в грусти,

Все, все исчезло; даже запах роз

В объятьях ароматных вздохов умер.

Исчезло все, - осталась ты, - нет, меньше,

Чем ты: лишь дивный свет - очей твоих,

Душа твоих взведенных в высь очей.

Лишь их я видел: то был - весь мой мир;

Лишь их я видел; все часы лишь их,

Лишь их, пока луна не закатилась.

О, сколько страшных сказок сердца было

Написано на тех кристальных сферах!

Что за тоска! Но что за упованья!

И что за море гордости безмолвной!

Отважной гордости, и несравненной

Глубокой силы роковой Любви!

Вот, наконец, Диана, наклоняясь

На запад, стерла грозовые тучи;

Ты, призрак, меж деревьев осенявших

Тебя, исчезла. Лишь глаза остались,

Не уходили, - не ушли вовек,

Мне освещая одинокий к дому

Мой путь, светили (как надежды) - вечно.

Они со мной ведут меня сквозь годы,

Мне служат, между тем я сам - их раб;

Их дело - обещать, воспламенять

Мой долг; спасаем я их ярким блеском,

Их электрическим огнем очищен,

Я освещен огнем их елисейским.

Мне наполняя душу Красотой

(Она ж - Надежда), светят в небе - звезды,

Что на коленях чту в ночных томленьях;

Но вижу их и в полном блеске полдня,

Всегда их вижу, - блещущие нежно

Венеры две, что не затмит и солнце.

(1924)

Перевод В. Брюсова

40. FOR ANNIE

Thank Heaven! the crisis

The danger is past,

And the lingering illness

Is over at last

And the fever called "Living"

Is conquered at last.

Sadly, I know

I am shorn of my strength,

And no muscle I move

As I lie at full length

But no matter! - I feel

I am better at length.

And I rest so composedly,

Now, in my bed,

That any beholder

Might fancy me dead

Might start at beholding me,

Thinking me dead.

The moaning and groaning,

The sighing and sobbing,

Are quieted now,

With that horrible throbbing

At heart: - ah, that horrible,

Horrible throbbing!

The sickness - the nausea

The pitiless pain

Have ceased, with the fever

That maddened my brain

With the fever called "Living"

That burned in my brain.

And oh! of all tortures

_That_ torture the worst

Has abated - the terrible

Torture of thirst

For the napthaline river

Of Passion accurst:

I have drank of a water

That quenches all thirst:

Of a water that flows,

With a lullaby sound,

From a spring but a very few

Feet under ground

From a cavern not very far

Down under ground.

And ah! let it never

Be foolishly said

That my room it is gloomy

And narrow my bed;

For man never slept

In a different bed

And, to _sleep_, you must slumber

In just such a bed.

My tantalized spirit

Here blandly reposes,

Forgetting, or never

Regretting its roses

Its old agitations

Of myrtles and roses:

For now, while so quietly

Lying, it fancies

A holier odor

About it, of pansies

A rosemary odor,

Commingled with pansies

With rue and the beautiful

Puritan pansies.

And so it lies happily,

Bathing in many

A dream of the truth

And the beauty of Annie

Drowned in a bath

Of the tresses of Annie.

She tenderly kissed me,

She fondly caressed,

And then I fell gently

To sleep on her breast

Deeply to sleep

From the heaven of her breast.

When the light was extinguished,

She covered me warm,

And she prayed to the angels

To keep me from harm

To the queen of the angels

To shield me from harm.

And I lie so composedly,

Now, in my bed,

(Knowing her love)

That you fancy me dead

And I rest so contentedly,

Now in my bed,

(With her love at my breast)

That you fancy me dead

That you shudder to look at me,

Thinking me dead:

But my heart it is brighter

Than all of the many

Stars in the sky,

For it sparkles with Annie

It glows with the light

Of the love of my Annie

With the thought of the light

Of the eyes of my Annie.

(1849)

40. К АННИ

Хваление небу!

Опасность прошла,

Томленье исчезло,

И мгла лишь была,

Горячка, что "Жизнью"

Зовется - прошла.

Прискорбно, я знаю,

Лишился я сил,

Не сдвинусь, не стронусь,

Лежу, все забыл

Но что в том! - теперь я

Довольней, чем был.

В постели, спокойный

Лежу наконец,

Кто глянет, тот дрогнет,

Помыслит - мертвец,

Узрев меня, вздрогнет,

Подумав - мертвец.

Рыданья, стенанья,

И вздохи, и пени,

Спокойны теперь,

И это терзанье,

Там в сердце: - терзанье,

С биением в дверь.

Дурнотные пытки

Безжалостных чар

Исчезли с горячкой,

Развеян угар,

С горячкою "Жизнью",

Что жжет, как пожар.

Из пыток, чье жало

Острей, чем змеи,

Всех пыток страшнее,

Что есть в бытии,

О, жажда, о, жажда

Проклятых страстей,

То горные смолы,

Кипучий ручей.

Но _это_ утихло,

Испил я от вод,

Что гасят всю жажду:

Та влага поет,

Течет колыбелью

Она под землей,

Из темной пещеры,

Струей ключевой,

Не очень далеко,

Вот тут под землей.

И о! да не скажут,

В ошибке слепой

Я в узкой постели,

В темнице глухой:

Человек и не спал ведь

В постели другой

И коль _спать_, так уж нужно

Быть в постели такой.

Измученный дух мой

Здесь в тихости грез,

Забыл, или больше

Не жалеет он роз,

Этих старых волнений

Мирт и пахнущих роз:

Потому что, спокойный

Лелея привет,

Запах лучший вдыхает он

Троицын цвет,

Розмарин с ним сливает

Аромат свой и свет

И рута - и красивый он,

Троицын цвет.

И лежит он счастливый,

Видя светлые сны,

О правдивости Анни,

О красивой те сны,

Нежно, локоны Анни

В эти сны вплетены.

Сладко так целовала

"Задремли - не гляди"

И уснул я тихонько

У нее на груди,

Зачарованный лаской

На небесной груди.

С угасанием света

Так укрыла тепло,

И молила небесных,

Да развеют все зло,

Да царица небесных

Прочь отвеет все зло.

И лежу я в постели,

И утих наконец

(Ибо знаю, что любит),

В ваших мыслях - мертвец.

А лежу я довольный,

Тишина - мой венец,

(На груди моей - ласка),

Вы же мните - мертвец,

Вы глядите, дрожите,

Мысля - вот, он мертвец.

Но ярчей мое сердце

Всех небесных лучей,

В сердце искрится Анни,

Звезды нежных очей,

Сердце рдеет от света

Нежной Анни моей,

Все любовью одето

Светлой Анни моей!

(1911)

Перевод К. Бальмонта

41. ELDORADO

Gaily bedight,

A gallant knight,

In sunshine and in shadow,

Had journeyed long,

Singing a song,

In search of Eldorado.

But he grew old

This knight so bold

And o'er his heart a shadow

Fell, as he found

No spot of ground

That looked like Eldorado.

And, as his strength

Failed him at length

He met a pilgrim shadow

"Shadow", said he,

"Where can it be

This land of Eldorado?"

"Over the Mountains

Of the Moon,

Down the Valley of the Shadow,

Ride, boldly ride",

The shade replied,

"If you seek for Eldorado!"

(1849)

41. ЭЛЬДОРАДО

Между гор и долин

Едет рыцарь один,

Никого ему в мире не надо.

Он все едет вперед,

Он все песню поет,

Он замыслил найти Эльдорадо.

Но в скитаньях - один

Дожил он до седин,

И погасла былая отрада.

Ездил рыцарь везде,

Но не встретил нигде,

Не нашел он нигде Эльдорадо.

И когда он устал,

Пред скитальцем предстал

Странный призрак - и шепчет: "Что надо?"

Тотчас рыцарь ему:

"Расскажи, не пойму,

Укажи, где страна Эльдорадо?"

И ответила Тень:

"Где рождается день,

Лунных Гор где чуть зрима громада.

Через ад, через рай,

Все вперед поезжай,

Если хочешь найти Эльдорадо!"

(1899)

Перевод К. Бальмонта

42. TO MY MOTHER

Because I feel that, in the Heavens above,

The angels, whispering to one another,

Can find, among their burning terms of love,

None so devotional as that of "Mother",

Therefore by that dear name I long have called you

You who are more than mother unto me,

And fill my heart of hearts, where Death installed you

In setting my Virginia's spirit free.

My mother - my own mother, who died early,

Was but the mother of myself; but you

Are mother to the one I loved so dearly,

And thus are dearer than the mother I knew

By that infinity with which my wife

Was dearer to my soul than its soul-life.

(1849)

42. К МОЕЙ МАТЕРИ

Когда в Раю, где дышит благодать,

Нездешнею любовию томимы,

Друг другу нежно шепчут серафимы,

У них нет слов нежней, чем слово Мать.

И потому-то пылко возлюбила

Моя душа тебя так звать всегда,

Ты больше мне, чем мать, с тех пор, когда

Виргиния навеки опочила.

Моя родная мать мне жизнь дала,

Но рано, слишком рано умерла.

И я тебя как мать люблю, - но Боже!

Насколько ты мне более родна,

Настолько, как была моя жена

Моей душе - моей души дороже!

(1901)

Перевод К. Бальмонта

43. ANNABEL LEE

It was many and many a year ago,

In a kingdom by the sea,

That a maiden there lived whom you may know

By the name of Annabel Lee;

And this maiden she lived with no other thought

Than to love and be loved by me.

_She_ was a child and _I_ was a child,

In this kingdom by the sea,

But we loved with a love that was more than love

I and my Annabel Lee

With a love that the winged seraphs of Heaven

Coveted her and me.

And this was the reason that, long ago,

In this kingdom by the sea,

A wind blew out of a cloud by night

Chilling my Annabel Lee;

So that her highborn kinsmen came

And bore her away from me,

To shut her up, in a sepulchre

In this kingdom by the sea.

The angels, not half so happy in Heaven,

Went envying her and me:

Yes! that was the reason (as all men know,

In this kingdom by the sea)

That the wind came out of the cloud, chilling

And killing my Annabel Lee.

But our love it was stronger by far than the love

Of those who were older than we

Of many far wiser than we

And neither the angels in Heaven above

Nor the demons down under the sea

Can ever dissever my soul from the soul

Of the beautiful Annabel Lee:

For the moon never beams without bringing me dreams

Of the beautiful Annabel Lee;

And the stars never rise but I see the bright eyes

Of the beautiful Annabel Lee;

And so, all the night-tide, I lie down by the side

Of my darling, my darling, my life and my bride

In her sepulchre there by the sea

In her tomb by the side of the sea.

(1849)

43. АННАБЕЛЬ-ЛИ

Это было давно, это было давно,

В королевстве приморской земли:

Там жила и цвела та, что звалась всегда,

Называлася Аннабель-Ли,

Я любил, был любим, мы любили вдвоем,

Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми

В королевстве приморской земли.

Но любили мы больше, чем любят в любви,

Я и нежная Аннабель-Ли,

И, взирая на нас, серафимы небес

Той любви нам простить не могли.

Оттого и случилось когда-то давно,

В королевстве приморской земли,

С неба ветер повеял холодный из туч,

Он повеял на Аннабель-Ли;

И родные толпой многознатной сошлись

И ее от меня унесли,

Чтоб навеки ее положить в саркофаг,

В королевстве приморской земли.

Половины такого блаженства узнать

Серафимы в раю не могли,

Оттого и случилось (как ведомо всем

В королевстве приморской земли),

Ветер ночью повеял холодный из туч

И убил мою Аннабель-Ли.

Но, любя, мы любили сильней и полней

Тех, что старости бремя несли,

Тех, что мудростью нас превзошли,

И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,

Разлучить никогда не могли,

Не могли разлучить мою душу с душой

Обольстительной Аннабель-Ли.

И всегда луч луны навевает мне сны

О пленительной Аннабель-Ли:

И зажжется ль звезда, вижу очи всегда

Обольстительной Аннабель-Ли;

И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,

С незабвенной - с невестой - с любовью моей

Рядом с ней распростерт я вдали,

В саркофаге приморской земли.

(1895)

Перевод К. Бальмонта

44. IMITATION

A dark unfathom'd tide

Of interminable pride

A mystery, and a dream,

Should my early life seem;

I say that dream was fraught

With a wild, and waking thought

Of beings that have been,

Which my spirit hath not seen.

Had I let them pass me by,

With a dreaming eye!

Let none of earth inherit

That vision of my spirit;

Those thoughts I would controul,

As a spell upon his soul:

For that bright hope at last

And that light time have past,

And my worldly rest hath gone

With a sigh as it pass'd on:

I care not tho' it perish

With a thought I then did cherish.

(1827)

44. ИМИТАЦИЯ

Сумрак неизмеримый

Гордости неукротимой,

Тайна, да сон, да бред:

Это - жизнь моих ранних лет.

Этот сон всегда был тревожим

Чем-то диким, на мысль похожим

Существ, что были в былом.

Но разум, окованный сном,

Не знал, предо мной прошли ли,

Тени неведомой были.

Да не примет никто в дар наследий

Видений, встававших в бреде,

Что я тщетно старался стряхнуть,

Что, как чара, давили грудь!

Оправдались надежды едва ли;

Все же те времена миновали,

Но навек я утратил покой

На земле, чтоб дышать тоской.

Что ж, пусть канет он дымом летучим.

Лишь бы с бредом, чем я был мучим!

(1924)

Перевод В. Брюсова

45. FAIRY LAND

Sit down beside me, Isabel,

_Here_, dearest, where the moonbeam fell

Just now so fairy-like and well.

_Now_ thou art dress'd for paradise!

I am star-stricken with thine eyes!

My soul is lolling on thy sighs!

Thy hair is lifted by the moon

Like flowers by the low breath of June!

Sit down, sit down - how came we here?

Or is it all but a dream, my dear?

You know that most enormous flower

That rose - that what d'ye call it - that hung

Up like a dog-star in this bower

To-day (the wind blew, and) it swung

So impudently in my face,

So like a thing alive you know,

I tore it from its pride of place

And shook it into pieces - so

Be all ingratitude requited.

The winds ran off with it delighted,

And, thro' the opening left, as soon

As she threw off her cloak, you moon

Has sent a ray down with a tune.

And this ray is a _fairy_ ray

Did you not say so, Isabel?

How fantastically it fell

With a spiral twist and a swell,

And over the wet grass rippled away

With a tinkling like a bell!

In my own country all the way

We can discover a moon ray

Which thro' some tatter'd curtain pries

Into the darkness of a room,

Is by (the very source of gloom)

The motes, and dust, and flies,

On which it trembles and lies

Like joy upon sorrow!

O, _when_ will come the morrow?

Isabel! do you not fear

The night and the wonders here?

Dim vales! and shadowy floods!

And cloudy-looking woods

Whose forms we can't discover

For the tears that drip all over!

Huge moons - see! wax and wane

Again - again - again

Every moment of the night

Forever changing places!

How they put out the starlight

With the breath from their pale faces!

Lo! one is coming down

With its centre on the crown

Of a mountain's eminence!

Down - still down - and down

Now deep shall be - О deep!

The passion of our sleep!

For that wide circumference

In easy drapery falls

Drowsily over halls

Over ruin'd walls

Over waterfalls,

(Silent waterfalls!)

O'er the strange woods - o'er the sea

Alas! over the sea!

(1829-1831)

45. СТРАНА ФЕЙ

Сядь, Изабель, сядь близ меня,

Где лунный луч скользит, играя,

Волшебней и прекрасней дня.

Вот - твой наряд достоин рая!

Двузвездьем глаз твоих я пьян!

Душе твой вздох как небо дан!

Тебе взвил кудри отблеск лунный,

Как ветерок цветы в июне.

Сядь здесь! - Кто нас привел к луне?

Иль, дорогая, мы во сне?

Огромный был цветок в саду

(Для вас он роза) - на звезду

В созвездьи Пса похож; колеблем

Полночным ветром, дерзко стеблем

Меня хлестнул он, что есть сил,

Живому существу подобен,

Так, что, невольно гневно-злобен,

Цветок надменный я сломил

Неблагодарности отметил,

И лепестки взвил ветер бурный,

Но в небе вдруг, в просвет лазурный

Взошла из облаков луна,

Всегда гармонии полна.

Есть волшебство в луче том

(Ты поклялась мне в этом!)

Как фантастичен он,

Спирален, удлинен;

Дробясь в ковре зеленом,

Он травы полнит звоном.

У нас все знать должны,

Что бледный луч луны,

Пройдя в щель занавески,

Рисуя арабески,

И в сердце темноты

Горя в любой пылинке,

Как в мошке, как в росинке,

Сон счастья с высоты!

Когда ж наступит день?

Ночь, Изабель, и тень

Страшны, полны чудес,

И тучевидный лес,

Чьи формы брезжут странно

В слепых слезах тумана.

Бессмертных лун чреда

Всегда - всегда - всегда,

Меняя мутно вид,

Ущерб на диск, - бежит,

Бежит, - улыбкой бледной

Свет звезд гася победно.

Одна по небосклону

Нисходит - на корону

Горы к ее престолу

Центр клонит - долу - долу,

Как будто в этот срок

Наш сон глубок - глубок!

Туман огромной сферы,

Как некий плащ без меры,

Спадает вглубь долин,

На выступы руин,

На скалы, - водопады,

(Безмолвные каскады!)

На странность слов - о горе!

На море, ах, на море!

(1924)

Перевод В. Брюсова

46. THE VALLEY NIS

Far away - far away

Far away - as far at least

Lies that valley as the day

Down within the golden east

All things lovely - are not they

Far away - far away?

It is called the valley Nis.

And a Syriac tale there is

Thereabout which Time hath said

Shall not be interpreted.

Something about Satan's dart

Something about angel wings

Much about a broken heart

All about unhappy things:

But "the valley Nis" at best

Means "the valley of unrest."

_Once_ it smiled a silent dell

Where the people did not dwell,

Having gone unto the wars

And the sly mysterious stars,

With a visage full of meaning,

O'er the unguarded flowers were leaning:

Or the sun ray dripp'd all red

Thro' the tulips overhead,

Then grew paler as it fell

On the quiet Asphodel.

Now the _unhappy_ shall confess

Nothing there is motionless:

Helen, like thy human eye

There th' uneasy violets lie

There the reedy grass doth wave

Over the old forgotten grave

One by one from the tree top

There the eternal dews do drop

There the vague and dreamy trees

Do roll like seas in northern breeze

Around the stormy Hebrides

There the gorgeous clouds do fly,

Rustling everlastingly,

Through the terror-stricken sky,

Rolling like a waterfall

O'er th' horizon's fiery wall

There the moon doth shine by night

With a most unsteady light

There the sun doth reel by day

"Over the hills and far away."

(1831)

46. ДОЛИНА НИСА

Так далеко, так далеко,

Что конца не видит око,

Дол простерт живым ковром

На Востоке золотом.

То, что там ласкает око,

Все далеко, ах, далеко!

Этот дол - долина Ниса.

Миф о доле сохранился

Меж сирийцев (темен он:

Смысл веками охранен);

Миф - о дроте Сатаны,

Миф - о крыльях Серафимов,

О сердцах, тоской дробимых,

О скорбях, что суждены,

Ибо кратко - "Нис", а длинно

"Беспокойная долина".

Прежде мирный дол здесь был,

Где никто, никто не жил.

Люди на войну ушли;

Звезды с хитрыми очами,

Лики с мудрыми лучами,

Тайну трав здесь берегли;

Ими солнца луч, багрян,

Дмился, приласкав тюльпан,

Но потом лучи белели

В колыбели асфоделей.

Кто несчастен, знает ныне:

Нет покоя в той долине!

Елена! Как твои глаза,

Фиалки смотрят в небеса;

И над могилой тучных трав

Роняют стебли сок отрав;

За каплей капля, вдоль ствола

Сползает едкая смола;

Деревья мрачны и усталы,

Дрожат, как волны, встретя шквалы,

Как волны у седых Гебрид;

И облаков покров скользит

По небу, объятому страхом;

И ветры вопль ведут над прахом,

И рушат тучи, как каскады,

Над изгородью дымов ада;

Пугает ночью серп луны

Неверным светом с вышины,

И солнце днем дрожит в тоске

По всем холмам и вдалеке.

(1924)

Перевод В. Брюсова

47. A PAEAN

How shall the burial rite be read?

The solemn song be sung?

The requiem for the loveliest dead,

That ever died so young?

Her friends are gazing on her,

And on her gaudy bier,

And weep! - oh! to dishonor

Her beauty with a tear!

They loved her for her wealth

And they hated her for her pride

But she grew in feeble health,

And they love _her_ - that she died.

They tell me (while they speak

Of her "costly broider'd pall")

That my voice is growing weak

That I should not sing at all

Or that my tone should be

Tun'd to such solemn song

So mournfully - so mournfully,

That the dead may feel no wrong.

But she is gone above,

With young Hope at her side,

And I am drunk with love

Of the dead, who is my bride.

Of the dead - dead - who lies

All motionless,

With the death upon her eyes,

And the life upon each tress.

Thus on the coffin loud and long

I strike - the murmur sent

Through the grey chambers to my song

Shall be the accompaniment.

In June she died - in June

Of life - beloved, and fair;

But she did not die too soon,

Nor with too calm an air.

From more than fiends on earth,

Helen, thy soul is riven,

To join the all-hallowed mirth

Of more than thrones in heaven

Therefore, to thee this night

I will no requiem raise,

But waft thee on thy flight,

With a Paean of old days.

(1831-1836)

47. ПЭАН

Как реквием читать - о смех!

Как петь нам гимн святой!

Той, что была прекрасней всех

И самой молодой!

Друзья глядят, как на мечту,

В гробу на лик святой,

И шепчут: "О! Как красоту

Бесчестить нам слезой?"

Они любили прелесть в ней,

Но гордость кляли вслух.

Настала смерть. Они сильней

Любить посмели вдруг.

Мне говорят (а между тем

Болтает вся семья),

Что голос мой ослаб совсем,

Что петь не должен я

И что мой голос, полн былым,

Быть должен, в лад скорбей,

Столь горестным - столь горестным,

Что тяжко станет ей.

Она пошла за небосклон,

Надежду увела;

Я все ж любовью опьянен

К той, кто моей была!

К той, кто лежит - прах лучших грез,

Еще прекрасный прах!

Жизнь в золоте ее волос,

Но смерть, но смерть в очах.

Я в гроб стучусь - упорно бью,

И стуки те звучат

Везде, везде! - и песнь мою

Сопровождают в лад.

В Июне дней ты умерла,

Прекрасной слишком? - Нет!

Не слишком рано ты ушла,

И гимн мой буйно спет.

Не только от земли отторг

Тебя тот край чудес:

Ты видишь больше, чем восторг

Пред тронами небес!

Петь реквием я не хочу

В такую ночь, - о нет!

Но твой полет я облегчу

Пэаном древних лет!

(1924)

Перевод В. Брюсова

Русские переводы (1878-1988)

3а. СОН ВО СНЕ

В лоб тебя целую я,

И позволь мне, уходя,

Прошептать, печаль тая:

Ты была права вполне,

Дни мои прошли во сне!

Упованье было сном;

Все равно, во мгле иль днем,

В дымном призраке иль нет,

Но оно прошло, как бред.

Все, что в мире зримо мне

Или мнится, - сон во сне.

Стою у бурных вод,

Кругом гроза растет;

Хранит моя рука

Горсть зернышек песка.

Как мало! Как скользят

Меж пальцев все назад...

И я в слезах, - в слезах:

О боже! как в руках

Сжать золотистый прах?

Пусть будет хоть одно

Зерно сохранено!

Все ль то, что зримо мне

Иль мнится, - сон во сне?

(1924)

Перевод В. Брюсова

12а. К***

Не жду, чтоб мой земной удел

Был чужд земного тленья;

Года любви я б не хотел

Забыть в бреду мгновенья.

И плачу я не над судьбой

Своей, с проклятьем схожей:

Над тем, что ты грустишь со мной,

Со мной, кто лишь прохожий.

(1924)

Перевод В. Брюсова

13а. ФЕЙНАЯ СТРАНА

Долы дымные - потоки

Теневые - и леса,

Что глядят как небеса,

Многооблачно-широки,

В них неверная краса,

Формы их неразличимы,

Всюду слезы, словно дымы;

Луны тают и растут

Шар огромный там и тут

Снова луны - снова - снова

Каждый миг поры ночной

Озаряется луной,

Ищут места все иного,

Угашают звездный свет,

В бледных ликах жизни нет,

Чуть на лунном циферблате

Знак двенадцати часов,

Та, в которой больше снов,

Больше дымной благодати,

(Это чара в той стране,

Говорит луна луне),

Сходит ниже - сходит ниже

На горе на верховой

Ставит шар горящий свой

И повсюду - дальше - ближе

В легких складках бледных снов

Расширяется покров

Над деревней, над полями,

Над чертогами, везде

Над лесами и морями,

По земле и по воде

И над духом, что крылами

В грезе веет - надо всем,

Что дремотствует меж тем

Их заводит совершенно

В лабиринт своих лучей,

В тех извивах держит пленно,

И глубоко, сокровенно,

О, глубоко, меж теней,

Спит луна, и души с ней.

Утром, в свете позолоты,

Встанут, скинут страсть дремоты,

Мчится лунный их покров

В небесах, меж облаков.

В лете бурь они носимы,

Колыбелясь между гроз

Как из жерл вулканов дымы,

Или желтый Альбатрос.

Для одной и той же цели

Та палатка, та луна

Им уж больше не нужна

Вмиг дождями полетели

Блески-атомы тех снов,

И, меняясь, заблестели

На крылах у мотыльков,

Тех, что, будучи земными,

Улетают в небеса,

Ниспускаются цветными

(Прихоть сна владеет ими!),

Их крылами расписными

Светит вышняя краса.

(1911)

Перевод К. Бальмонта

14а. К ЕЛЕНЕ

Елена! Красота твоя

Никейский челн дней отдаленных,

Что мчал меж зыбей благовонных

Бродяг, блужданьем утомленных,

В родимые края!

В морях Скорбей я был томим,

Но гиацинтовые пряди

Над бледным обликом твоим,

Твой голос, свойственный Наяде,

Меня вернули к снам родным:

К прекрасной навсегда Элладе

И к твоему величью, Рим!

В окне, что светит в мрак ночной,

Как статуя, ты предо мной

Вздымаешь лампу из агата.

Психея! край твой был когда-то

Обетованною страной!

(1924)

Перевод В. Брюсова

15а. ИЗРАФЕЛИ

...И ангел Израфели, чье сердце

лютня и чей голос - нежней, чем голоса

всех других созданий бога.

Коран

Есть дух небесных келий,

"Чье сердце - лютни стон".

Нигде в мирах не пели

Нежней, чем Израфели;

Все звезды онемели,

Молчали, в сладком хмеле,

Едва запел им он.

Грезя в высоте,

Вся любви полна,

Покраснев, луна

Звуки те

Ловит через темь;

Быстрые Плеяды

(Коих было семь)

С ней полны услады.

И шепчут, в сладком хмеле,

Хор звезд, все духи в мире,

Что сила Израфели

В его напевной лире;

И он вверяет струнам,

Всегда живым и юным,

Чудесный гимн в эфире.

Но ангел - гость лазури,

Где строй раздумий - строг,

Любовь - предвечный бог;

И взоры светлых Гурий

Полны той красотой,

Что светит нам - звездой.

Да, там, в лазури ясной,

Ты прав, о Израфели,

Презрев напев бесстрастный.

Наш лавр, бард светлокудрый,

Прими, как самый мудрый!

Живи среди веселий!

С экстазами эфира

Твои согласны звуки.

Страсть, радость, скорбь и муки

Слиты с палящей лирой.

Молчите, духи мира!

Лазурь - твоя! у нас

Тоска, несовершенство;

Здесь розы, - не алмаз;

Тень твоего блаженства

Наш самый яркий час.

Когда б я жил,

Где Израфели,

Он, - где мне Рок судил,

Быть может, струны б не звенели

Его мелодией веселий,

Но смелей бы полетели

Звуки струн моих до области светил.

(1924)

Перевод В. Брюсова

16а. СПЯЩАЯ

То было полночью, в Июне,

В дни чарованья полнолуний;

И усыпляюще-росистый

Шел пар от чаши золотистой,

За каплей капля, ниспадал

На мирные вершины скал

И музыкально, и беспечно

Струился по долине вечной.

Вдыхала розмарин могила;

На водах лилия почила;

Туманом окружая грудь,

Руина жаждала - уснуть;

Как Лета (видишь?) дремлют воды,

Сознательно, в тиши природы,

Чтоб не проснуться годы, годы!

Вкусила красота покой...

Раскрыв окно на мир ночной,

Айрина спит с своей Судьбой.

Прекрасная! о, почему

Окно открыто в ночь и тьму?

Напев насмешливый, с ракит,

Смеясь, к тебе в окно скользит,

Бесплотный рой, колдуний рой

И здесь, и там, и над тобой;

Они качают торопливо,

То прихотливо, то пугливо,

Закрытый, с бахромой, альков,

Где ты вкусила негу снов;

И вдоль стены, и на полу

Трепещет тень, смущая мглу.

Ты не проснешься? не ужаснешься?

Каким ты грезам отдаешься?

Ты приплыла ль из-за морей

Дивиться зелени полей?

Наряд твой странен! Ты бледна!

Но как твоя коса пышна!

Как величава тишина!

Айрина спит. О если б сон

Глубок мог быть, как долог он!

Храни, о небо, этот сон!

Да будет святость в этой спальне!

Нет ложа на земле печальней.

О боже, помоги же ей

Не открывать своих очей,

Пока скользит рой злых теней.

Моя Любовь, спи! Если б сон

Стал вечным так, как долог он?

Червь, не тревожь, вползая, сон!

Пусть где-то в роще, древней, темной,

Над ней восстанет свод огромный,

Свод черной и глухой гробницы,

Что раскрывал, как крылья птицы,

Торжественно врата свои

Над трауром ее семьи,

Далекий, одинокий вход,

Та дверь, в какую, без забот,

Метала камни ты, ребенком,

Дверь склепа, с отголоском звонким,

Чье эхо не разбудишь вновь

(Дитя греха! моя любовь!),

Дрожа, заслыша долгий звон:

Не мертвых ли то слышен стон?

(1924)

Перевод В. Брюсова

17а. БЕСПОКОЙНАЯ ДОЛИНА

_Прежде_ мирный дол здесь был,

Где никто, никто не жил;

Люди на войну ушли,

Звездам вверив волю пашен,

Чтоб в ночи, с лазурных башен,

Тайну трав те стерегли.

Где, лениво скрыт в тюльпаны,

Днем спал солнца луч багряный.

Видит каждый путник ныне:

Нет покоя в той пустыне.

Все - в движенья, все - дрожит,

Кроме воздуха, что спит

Над магической пустыней.

Здесь ветра нет; но в дрожи лес,

Волна волне бежит в разрез,

Как в море у седых Гебрид.

А! ветра нет, но вдаль бежит

Туч грозовых строй в тверди странной,

С утра до ночи, - непрестанно,

Над сонмом фиалок, что стремят

В высь лики, словно женский взгляд,

И лилий, что дрожат, сплетясь

У плит могил в живую вязь,

Дрожат, - и с куп их, что слеза,

По каплям, вниз течет роса;

Дрожат; - что слезы, вниз, меж тем,

Спадают капли крупных гемм.

(1924)

Перевод В. Брюсова

18а. ГОРОД НА МОРЕ

Смотри! Смерть там воздвигла трон,

Где странный город погружен,

На дымном Западе, в свой сон.

Где добрый и злой, герой и злодей

Давно сошли в страну теней.

Дворцы, палаты, башни там

(Ряд, чуждых дрожи, мшистых башен)

Так чужды нашим городам!

Не тронет ветер с моря - пашен;

И воды, в забытьи немом,

Покоятся печальным сном.

Луч солнца со святых высот

Там ночи долгой не прервет;

Но тусклый блеск угрюмых вод

Струится молча в высь, на крыши

Змеится по зубцам, и выше,

По храмам, - башням, - по палатам,

По Вавилону-сродным скатам,

Тенистым, брошенным беседкам,

Изваянным цветам и веткам,

Где дивных капищ ряд и ряд,

Где, фризом сплетены, висят

Глазки, - фиалки, - виноград.

Вода, в унынии немом,

Покоится покорным сном;

С тенями слиты, башни те

Как будто виснут в пустоте;

А с башни, что уходит в твердь,

Как Исполин, в глубь смотрит Смерть.

Глубь саркофагов, капищ вход

Зияют над мерцаньем вод;

Но все сокровища дворцов,

Глаза алмазные богов,

И пышный мертвецов убор

Волны не взманят: нем простор.

И дрожь, увы! не шелохнет

Стеклянную поверхность вод.

Кто скажет: есть моря счастливей,

Где вихри буйствуют в порыве,

Что бури есть над глубиной

Не столь чудовищно немой!

Но что же! Воздух задрожал!

Встает волна, - поднялся вал!

Как будто, канув в глубину,

Те башни двинули волну,

Как будто крыши на лету

Создали в небе пустоту!

Теперь на водах - отблеск алый,

Часы - бессильны и усталы,

Когда ж под грозный гул во тьму,

Во глубь, во глубь, весь город канет,

С бесчестных тронов ад восстанет,

С приветствием ему!

(1924)

Перевод В. Брюсова

19а. ОДНОЙ В РАЮ

В твоем все было взоре,

О чем грустят мечты:

Была ты - остров в море,

Алтарь во храме - ты,

Цветы в лесном просторе,

И все - мои цветы!

Но сон был слишком нежен

И длиться он не мог,

Конец был неизбежен!

Зов будущего строг:

"Вперед!" - но дух, мятежен,

Над сном, что был так нежен,

Ждет - медлит - изнемог.

Увы! - вся жизнь - в тумане,

Не будет больше нег.

"Навек, - навек, - навек!"

(Так волны в океане

Поют, свершая бег).

Орел, убит, не встанет,

Дуб срублен, дровосек!

Все дни мои - как сказки,

И снами ночь живет:

Твои мне блещут глазки,

Твой легкий шаг поет,

В какой эфирной пляске

У итальянских вод.

Ты в даль морей пространных

Плывешь, меня забыв,

Для радостей обманных,

Для грез, чей облик лжив,

От наших стран туманных,

От серебристых ив.

(1924)

Перевод В. Брюсова

21а. КОЛИСЕЙ

Лик Рима древнего! Ковчег богатый

Высоких созерцаний. Временам

Завещанных веками слав и силы!

Вот совершилось! - После стольких дней

Скитаний тяжких и палящей жажды

(Жажды ключей познанья, что в тебе!)

Склоняюсь я, унижен, изменен,

Среди твоих теней, вбирая в душу

Твое величье, славу и печаль.

Безмерность! Древность! Память о былом!

Молчанье! Безутешность! Ночь глухая!

Вас ныне чувствую, - вас, в вашей силе!

Нет, в Гефсимании царь Иудейский

Столь правым чарам не учил вовек!

У мирных звезд халдей обвороженный

Столь властных чар не вырывал вовек!

Где пал герой, здесь падает колонна!

Где золотой орел блистал в триумфе,

Здесь шабаш ночью правит нетопырь!

Где римских дам позолоченный волос

Качался с ветром, здесь - полынь, волчцы!

Где золотой вздымался трон монарха,

Скользит, как призрак, в мраморный свой дом,

Озарена лучом луны двурогой,

Безмолвно, быстро ящерица скал.

Но нет! те стены, - арки те в плюще,

Те плиты, - грустно-черные колонны,

Пустые глыбы, - рухнувшие фризы,

Карнизов ряд, - развалины, - руины,

Те камни, - ах, седые! - это ль все,

Все, чт_о_ от славы, все, чт_о_ от колосса

Оставили Часы - Судьбе и мне?

"Не все, - вещает Эхо, - нет, не все!

Пророческий и мощный стон исходит

Всегда от нас, от наших глыб, и мудрым

Тот внятен стон, как гимн Мемнона к Солнцу:

Мы властны над сердцами сильных, властны

Самодержавно над душой великих.

Мы не бессильны, - мы, седые камни,

Не вся иссякла власть, не все величье,

Не вся волшебность нашей гордой славы,

Не вся чудесность, бывшая вкруг нас,

Не вся таинственность, что в нас была,

Не все воспоминанья, что висят

Над нами, к нам приникнув, как одежда,

Нас облекая в плащ, что выше Славы!"

(1924)

Перевод В. Брюсова

26а. НЕПОКОЙНЫЙ ЗАМОК

В той долине изумрудной,

Где лишь ангелы скользят,

Замок дивный, замок чудный

Вырос - много лет назад!

Дух Царицы Мысли веял

В царстве том.

Серафим вовек не реял

Над прекраснейшим дворцом!

Там на башне, - пурпур, злато,

Гордо вились знамена.

(Это было - все - когда-то,

Ах, в былые времена!)

Каждый ветра вздох, чуть внятный

В тихом сне,

Мчался дальше, ароматный,

По украшенной стене.

В той долине идеальной

Путник в окна различал

Духов, в пляске музыкальной

Обходивших круглый зал,

Мысли трон Порфирородной,

А Она

Пела с лютней благородной

Гимн, лучом озарена.

Лаллом, жемчугом горела

Дверь прекрасного дворца:

Сквозь - все пело, пело, пело

Эхо гимна без конца;

Пело, славя без границы,

Эхо, ты

Мудрость вещую Царицы,

В звуках дивной красоты.

Но, одеты власяницей,

Беды вторглись во дворец.

(Плачьте! - солнце над Царицей

Не затеплит свой венец!)

И над замком чудным, славным,

В царстве том,

Память лишь о стародавнем,

Слух неясный о былом.

В той долине путник ныне

В красных окнах видит строй

Диких призраков пустыни,

В пляске спутанно-слепой,

А сквозь двери сонм бессвязный,

Суетясь,

Рвется буйный, безобразный,

Хохоча, - но не смеясь!

(1924)

Перевод В. Брюсова

27а. МОЛЧАНИЕ

Есть свойства, бестелесные явленья,

С двойною жизнью; тип их с давних лет,

Та двойственность, что поражает зренье:

То - тень и сущность, вещество и свет.

Есть два молчанья; берега и море,

Душа и тело. Властвует одно

В тиши. Спокойно нежное, оно

Воспоминаний и познанья горе

Таит в себе, и "больше никогда"

Зовут его. Телесное молчанье,

Оно бессильно, не страшись вреда!

Но если встретишь эльфа без названья,

Молчанья тень, в пустынях без следа,

Где человек не должен ставить ногу,

Знай: все покончено! предайся богу!

(1924)

Перевод В. Брюсова

28а. ЧЕРВЬ ПОБЕДИТЕЛЬ

Смотри! огни во мраке блещут

(О, ночь последних лет!).

В театре ангелы трепещут,

Глядя из тьмы на свет,

Следя в слезах за пантомимой

Надежд и вечных бед.

Как стон, звучит оркестр незримый:

То - музыка планет.

Актеров сонм, - подобье бога,

Бормочет, говорит,

Туда, сюда летит с тревогой,

Мир кукольный, спешит.

Безликий некто правит ими,

Меняет сцены вид,

И с кондоровых крыл, незримый,

Проклятие струит.

Нелепый фарс! - но невозможно

Не помнить мимов тех,

Что гонятся за Тенью, с ложной

Надеждой на успех,

Что, обегая круг напрасный,

Идут назад, под смех!

В нем ужас царствует, в нем властны

Безумие и Грех.

Но что за образ, весь кровавый,

Меж мимами ползет?

За сцену тянутся суставы,

Он движется вперед,

Все дальше, - дальше, - пожирая

Играющих, и вот

Театр рыдает, созерцая

В крови ужасный рот.

Но гаснет, гаснет свет упорный!

Над трепетной толпой

Вниз занавес спадает черный,

Как буря роковой.

И ангелы, бледны и прямы,

Кричат, плащ скинув свой,

Что "Человек" - названье драмы,

Что "Червь" - ее герой!

(1924)

Перевод В. Брюсова

29а. ЛИНОР

Расколот золотой сосуд, и даль душе открыта!

Лишь тело тут, а дух несут, несут струи Коцита.

А! Ги де Вер! рыдай теперь, теперь иль никогда!

Твоя Линор смежила взор, - в гробу, и навсегда!

Обряд творите похорон, запойте гимн святой,

Печальный гимн былых времен о жертве молодой,

О той, что дважды умерла, скончавшись молодой!

"Лжецы! вы в ней любили прах, но гордость кляли

в ней!

Когда в ней стебель жизни чах, вы были с ней

нежней.

Так как же вам творить обряд, как петь вам гимн

святой?

Не ваш ли взгляд, недобрый взгляд, не вы ли клеветой

Невинность в гроб свели навек, - о! слишком

молодой!"

Peaccavimus. Но наших уз не отягчай! звучит

Пусть грустный звон, но пусть и он ее не огорчит.

Линор идет, - "ушла вперед", - с Надеждой

навсегда.

Душа темна, с тобой она не будет никогда,

Она, дитя прекрасных грез, что ныне тихий прах.

Жизнь веет в золоте волос, но смерть в ее очах...

Еще есть жизнь в руне волос, но только смерть в очах.

"Прочь! в эту ночь светла душа! Не плакать мне о ней!

Меж ангелов пою, спеша, пэан далеких дней.

Пусть звон молчит, пусть не смутит, в ее мечтах,

вдали,

Ту, что плывет к лучам высот от проклятой земли,

К друзьям на зов, от всех врагов (и сон земной исчез)!

Из ада в высь несись, несись - к сиянию небес,

Из мглы, где стон, туда, где трон властителя небес!

(1924)

Перевод В. Брюсова

30а. СТРАНА СНОВ

Тропой темной, одинокой,

Где лишь духов блещет око,

Там, где ночью черный трон

(Этим Идолом) взнесен,

Я достиг, недавно, сонный,

Граней Фуле отдаленной,

И божественной, и странной, дикой области, взнесенной

Вне Пространств и вне Времен.

Бездонный дол, безмерности потока,

Пещеры, бездны, странные леса;

На облики, каких не знало око,

Что миг, то каплет едкая роса.

Горы рушатся всечасно

В океан без берегов,

Что валы вздымает властно

До горящих облаков.

Озер просторы, странно полноводных,

Безмерность вод, - и мертвых, и холодных,

Недвижность вод, - застывших в мгле бессилии

Под снегом наклоненных лилий.

Там близ озер, безмерно полноводных,

Близ мертвых вод, - и мертвых, и холодных,

Близ тихих вод, застывших в мгле бессилии

Под снегом наклоненных лилий,

Там близ гор, - близ рек, бегущих,

Тихо льющих, век поющих;

Близ лесов и близ болот,

Где лишь водный гад живет;

Близ прудов и близ озер,

Где колдуний блещет взор;

В каждом месте погребальном,

В каждом уголку печальном,

Встретит, в ужасе немом,

Путник - Думы о былом,

Формы, в саванах унылых,

Формы в белом, тени милых,

Что идут со стоном там,

В агонии, предаваясь и Земле и Небесам!

Для сердец, чья скорбь безмерна,

Это - край услады верной,

Для умов, что сумрак Ада

Знают, это - Эль-Дорадо!

Но, в стране теней скользя,

Обозреть ее - нельзя!

Тайн ее вовек, вовек

Не познает человек;

Царь ее не разрешит,

Чтоб был смертный взор открыт;

Чье б скорбное Сознанье там ни шло,

Оно все видит в дымное стекло.

Тропкой темной, одинокой,

Где лишь духов блещет око,

Из страны, где Ночью - трон

(Этим Идолом) взнесен,

Я вернулся, утомленный,

С граней Фуле отдаленной.

(1924)

Перевод В. Брюсова

31а. ЮЛЭЛЕЙ

Я жил один,

В стране кручин

(В душе был озерный покой).

Но нежная стала Юлэлей моей стыдливой женой,

Златокудрая стала Юлэлей моей счастливой

женой!

Темней, ах, темней

Звезды ночей,

Чем очи любимицы грез!

И легкий туман,

Луной осиян,

С переливами перлов и роз,

Не сравнится с небрежною прядью - скромной

Юлэлей волос,

Не сравнится с случайною прядью - огнеокой

Юлэлей волос.

Сомнений и бед

С поры этой нет,

Ибо вместе мы с этих пор,

И ярко днем

Озаряет лучом

Нам Астарта небесный простор,

И милая взводит Юлэлей к ней материнский свой

взор,

И юная взводит Юлэлей к ней свой фиалковый

взор!

(1924)

Перевод В. Брюсова

32а. ВОРОН

Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то тихонько стукнул в дверь моей комнаты. "Это какой-нибудь прохожий, пробормотал я про себя, - стучит ко мне в комнату, - прохожий, и больше ничего". Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь. Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут больше никогда.

И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я встал и принялся повторять себе: "Это какой-нибудь прохожий, который хочет войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей комнаты; это он, и больше ничего".

Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь, сказал: "Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога; дело, видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал". И тогда я раскрыл дверь настежь, - был мрак и больше ничего.

Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный, но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было прошептано одно только слово "Ленора", и это слово произнес я. Эхо повторило его, повторило, и больше ничего.

Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в огне, и я снова услышал стук, - стук сильнее прежнего. "Наверное, - сказал я, - что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело, разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это - ветер, и больше ничего".

Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст Паллады над дверью моей комнаты, - взгромоздился, уселся и... больше ничего.

Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал: "Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый, старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи". Ворон каркнул: "Больше никогда!"

Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так легко разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя _Больше никогда_!

Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо: "Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды". Тогда птица сказала: "_Больше никогда_!"

Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: "Без сомнения, слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: "Никогда, никогда больше!"

Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: "_Больше никогда_!" Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, - на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит своей головки больше никогда!

Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых скользили по коврам комнаты. "Несчастный! - вскричал я себе. - Бог твой чрез своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и забудь погибшую безвозвратно Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

"Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты - неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, - поведай мне всю правду, умоляю тебя, - есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

"Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества, которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к груди мою милую, лучезарную Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

"Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! вскричал я, приподнявшись с кресла. - Иди снова на бурю, вернись к берегу плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным! Покинь этот бюст над дверью моей комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!

(1885)

Переводчик неизвестен

32б. ВОРОН

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне,

Грезам странным отдавался, - вдруг неясный звук раздался,

Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.

"Это, верно, - прошептал я, - гость в полночной тишине,

Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...

И в камине очертанья тускло тлеющих углей...

О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа

На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней

О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,

О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,

Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.

Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:

"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,

Поздний гость приюта просит в полуночной тишине

Гость стучится в дверь ко мне".

"Подавив свои сомненья, победивши спасенья,

Я сказал: "Не осудите замедленья моего!

Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный

Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,

Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:

Тьма - и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,

Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;

Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,

Лишь - "Ленора!" - прозвучало имя солнца моего,

Это я шепнул, и эхо повторило вновь его,

Эхо - больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся,

Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.

"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,

Там, за ставнями, забилось у окошка моего,

Это - ветер, - усмирю я трепет сердца моего,

Ветер - больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой

Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,

Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво

И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей

Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,

Он взлетел - и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,

Видя важность этой птицы, жившей долгие года.

"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно,

Я промолвил, - но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,

Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"

Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.

Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.

Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,

Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда

Сел над дверью говорящий без запинки, без труда

Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",

И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,

Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".

Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.

"Верно, был он, - я подумал, - у того, чья жизнь - Беда,

У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье

Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда

В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,

Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,

И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной

Отдался душой мятежной: "Это - Ворон, Ворон, да.

Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",

Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,

Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,

И с печалью запоздалой головой своей усталой

Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:

Я - один, на бархат алый - та, кого любил всегда,

Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,

То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?

В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,

Это бог послал забвенье о Леноре навсегда,

Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"

Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты - иль дух ужасный,

Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда,

Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,

В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!

О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?"

Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, - вскричал я, - вещий! "Птица ты - иль дух зловещий,

Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда,

Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая

Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,

Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"

Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!

Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,

Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,

Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!

Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!"

Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,

С бюста бледного Паллады не умчится никуда.

Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,

Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.

И душа моя из тени, что волнуется всегда.

Не восстанет - никогда!

(1894)

Перевод К. Бальмонта

32в. ВОРОН

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,

Меж томов старинных, в строки рассужденья одного

По отвергнутой науке и расслышал смутно звуки,

Вдруг у двери словно стуки - стук у входа моего.

"Это - гость,- пробормотал я, - там, у входа моего,

Гость, - и больше ничего!"

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,

Был как призрак - отсвет красный от камина моего.

Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье

Я искал в ту ночь мученья, - бденья ночь, без той, кого

Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,

На земле же - нет его.

Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески

Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до него.

Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье

Я твердил: "То - посещенье просто друга одного".

Повторял: "То - посещенье просто друга одного,

Друга, - больше ничего!"

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:

"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.

Дело в том, что задремал я и не сразу расслыхал я,

Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего".

Говоря, открыл я настежь двери дома моего.

Тьма, - и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,

Полный грез, что ведать смертным не давалось до тою!

Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,

Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.

Я шепнул: "Линор" - и эхо повторило мне его,

Эхо, - больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),

Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.

Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравный,

Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,

Будь спокойно, сердце! Это - ветер, только и всего.

Ветер, - больше ничего! "

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя

Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество,

Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,

Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,

Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,

Сел, - и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,

В строгой важности - сурова и горда была тогда.

"Ты, - сказал я, - лыс и черен, но не робок и упорен,

Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!

Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда

Каркнул: "Больше никогда!"

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.

Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.

Но не всем благословенье было - ведать посещенье

Птицы, что над входом сядет, величава и горда,

Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,

С кличкой "Больше никогда!".

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,

Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.

Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,

Наконец я птице кинул: "Раньше скрылись без следа

Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда

Каркнул: "Больше никогда!"

Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол

"Это - все, - сказал я, - видно, что он знает, жив го,

С бедняком, кого терзали беспощадные печали,

Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.

К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда

Знала: больше никогда!"

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица

Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:

Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний

Сны за снами; как в тумане, думал я: "Он жил года,

Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,

Криком: больше никогда?"

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога

Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.

Это думал и иное, прислонясь челом в покое

К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...

Ах! при лампе не склоняться ей на бархат иногда

Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,

Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.

"Бедный!- я вскричал,- то богом послан отдых всем тревогам,

Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, - да?

Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, - о, да?"

Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон

Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?

Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,

Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда

В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"

Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или д

Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,

Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,

Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?

Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"

Ворон; "Больше никогда!"

"Это слово - знак разлуки! - крикнул я, ломая руки.

Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!

Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорны?

Не хочу друзей тлетворных! С бюста - прочь, и навсегда!

Прочь - из сердца клюв, и с двери - прочь виденье навсегда!

Ворон: "Больше никогда!"

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,

Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года,

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года,

Знаю, - больше никогда!

(1905-1924)

Перевод В. Брюсова

34а. К МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Из всех, кто близость чтут твою, как утро,

Кому твое отсутствие - как ночь,

Затменье полное на тверди вышней

Святого солнца, кто, рыдая, славят

Тебя за все, за жизнь и за надежду,

За воскресенье веры погребенной

В людей, и в истину, и в добродетель,

Кто на Отчаянья проклятом ложе

Лежали, умирая, и восстали,

Твой нежный зов познав: "Да будет свет",

Твой нежный зов заслышав, воплощенный

В блеск серафический твоих очей,

Кто так тебе обязан, что подобна

Их благодарность обожанью, - вспомни

О самом верном, преданном всех больше,

И знай, что набросал он эти строки,

Он, кто дрожит, их выводя, при мысли,

Что дух его был с ангельским в общеньи.

(1924)

Перевод В. Брюсова

35а. МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Тому недавно, тот, кто это пишет,

В безумной гордости своим сознаньем,

"Власть слов" поддерживая, отрицал,

Чтоб мысль могла в мозгу у человека

Родиться, не вмещаемая словом.

И вот, на похвальбу в насмешку словно,

Два слова, - два чужих двусложья нежных,

По звуку итальянских, - тех, что шепчут

Лишь ангелы, в росе мечтая лунной,

"Что цепью перлов на Гермоне виснет",

Из самых глубей сердца извлекли

Безмысленные мысли, души мыслей,

Богаче, строже, дивней, чем виденья,

Что Израфели, с арфой серафим

(Чей "глас нежней, чем всех созданий божьих").

Извлечь бы мог! А я! Разбиты чары!

Рука дрожит, и падает перо.

О нежном имени, - хоть ты велела,

Писать нет сил; нет сил сказать, помыслить,

Увы! нет сил и чувствовать! Не чувство

Застыть в недвижности на золотом

Пороге у открытой двери снов,

Смотря в экстазе в чудные покои,

И содрогаться, видя, справа, слева,

Везде, на протяженьи всей дороги,

В дыму пурпурном, далеко, куда

Лишь достигает взор, - одну тебя!

(1924)

Перевод В. Брюсова

38а. ЗВОН

I

Внемлешь санок тонким звонам,

Звонам серебра?

Что за мир веселий предвещает их игра!

Внемлем звонам, звонам, звонам

В льдистом воздухе ночном,

Под звездистым небосклоном,

В свете тысяч искр, зажженном

Кристаллическим огнем,

С ритмом верным, верным, верным,

Словно строфы саг размерным,

С перезвякиваньем мягким, с сонным отзывом времен,

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Бубенцов скользящих санок многозвучный перезвон!

II

Свадебному внемлешь звону,

Золотому звону?

Что за мир восторгов он вещает небосклону!

В воздухе душистом ночи

Он о радостях пророчит;

Нити золота литого,

За волной волну,

Льет он в лоно сна ночного,

Так чтоб горлинки спросонок, умиленные, немели,

Глядя на луну!

Как из этих фейных келий

Брызжет в звонкой эвфонии перепевно песнь веселий!

Упоен, унесен

В даль времен

Этой песней мир под звон!

Про восторг вещает он.

Тех касаний,

Колыханий,

Что рождает звон,

Звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Ритм гармоний в перезвоне, - звон, звон, звон!

III

Слышишь злой набата звон,

Медный звон?

Что за сказку нам про ужас повествует он!

Прямо в слух дрожащей ночи

Что за трепет он пророчит?

Слишком в страхе, чтоб сказать,

Может лишь кричать, кричать.

В безразмерном звоне том

Все отчаянье взыванья пред безжалостным огнем,

Все безумье состязанья с яростным, глухим огнем,

Что стремится выше, выше,

Безнадежной жаждой дышит,

Слился в помысле одном,

Никогда, иль ныне, ныне,

Вознестись к луне прозрачной, долететь до тверди

синей!

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Что за повесть воет он

Об отчаяньи немом!

Как он воет, вопит, стонет,

Как надежды все хоронит

В темном воздухе ночном!

Ухо знает, узнает

В этом звоне,

В этом стоне:

То огонь встает, то ждет;

Ухо слышит и следит

В этом стоне,

Перезвоне:

То огонь грозит, то спит.

Возрастаньем, замираньем все вещает гневный звон,

Медный звон,

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Полный воем, полный стоном, исступленьем полный

звон.

IV

Похоронный слышишь звон,

Звон железный?

Что за мир торжеств унылых заключает он!

Как в молчаньи ночи

Дрожью нас обнять он хочет,

Голося глухой угрозой под раскрытой звездной бездной!

Каждый выброшенный звук,

Словно хриплый голос мук,

Это - стон.

И невольно, ах! невольно,

Кто под башней колокольной

Одиноко тянут дни,

Звон бросая похоронный,

В монотонность погруженный,

Горды тем, что богомольно

Камень на сердце другому навалили и они.

Там не люди, и не звери,

Нет мужчин и женщин, где стоит звонарь:

Это демоны поверий,

Звон ведет - их царь.

Он заводит звон,

Вопит, вопит, вопит он

Гимн - пэан колоколов,

Сам восторгом упоен

Под пэан колоколов.

Вопит он, скакать готов,

В ритме верном, верном, верном,

Словно строфы саг размерном

Под пэан колоколов

И под звон;

Вопит, пляшет в ритме верном,

Словно строфы саг размерном,

В лад сердцам колоколов,

Под их стоны, под их звон,

Звон, звон, звон;

Вопит, пляшет в ритме верном,

Звон бросая похорон

Старых саг стихом размерным;

Колокол бросая в звон,

В звон, звон, звон,

Под рыданья, стоны, звон,

Звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон

Под стенящий, под гудящий похоронный звон,

(1914)

Перевод В. Брюсова

39а. К ЕЛЕНЕ

Тебя я видел раз, один лишь раз.

Ушли года с тех пор, не знаю, сколько,

Мне чудится, прошло немного лет.

То было знойной полночью Июля;

Зажглась в лазури полная луна,

С твоей душою странно сочетаясь,

Она хотела быть на высоте

И быстро шла своим путем небесным;

И вместе с негой сладостной дремоты

Упал на землю ласковый покров

Ее лучей сребристо-шелковистых,

Прильнул к устам полураскрытых роз.

И замер сад. И ветер шаловливый,

Боясь движеньем чары возмутить,

На цыпочках чуть слышно пробирался:

Покров лучей сребристо-шелковистых

Прильнул к устам полураскрытых роз,

И умерли в изнеможеньи розы,

Их души отлетели к небесам,

Благоуханьем легким и воздушным;

В себя впивая лунный поцелуй,

С улыбкой счастья розы умирали,

И очарован был цветущий сад

Тобой, твоим присутствием чудесным.

Вся в белом, на скамью полусклонясь,

Сидела ты, задумчиво-печальна,

И на твое открытое лицо

Ложился лунный свет, больной и бледный.

Меня Судьба в ту ночь остановила

(Судьба, чье имя также значит Скорбь),

Она внушила мне взглянуть, помедлить,

Вдохнуть в себя волненье спящих роз.

И не было ни звука, мир забылся,

Людской враждебный мир, - лишь я и ты,

(Двух этих слов так сладко сочетанье!),

Не спали - я и ты. Я ждал - я медлил

И в миг один исчезло все кругом.

(Не позабудь, что сад был зачарован!)

И вот угас жемчужный свет луны,

И не было извилистых тропинок,

Ни дерна, ни деревьев, ни цветов,

И умер самый запах роз душистых

В объятиях любовных ветерка.

Все - все угасло - только ты осталась

Не ты - но только блеск лучистых глаз,

Огонь души в твоих глазах блестящих.

Я видел только их - ив них свой мир

Я видел только их - часы бежали

Я видел блеск очей, смотревших в высь.

О, сколько в них легенд запечатлелось,

В небесных сферах, полных дивных чар!

Какая скорбь! какое благородство!

Какой простор возвышенных надежд,

Какое море гордости отважной

И глубина способности любить!

Но час настал - и бледная Диана,

Уйдя на запад, скрылась в облаках,

В себе таивших гром и сумрак бури;

И, призраком, ты скрылась в полутьме,

Среди дерев, казавшихся гробами,

Скользнула и растаяла. Ушла.

Но блеск твоих очей со мной остался.

Он не хотел уйти - и не уйдет.

И пусть меня покинули надежды,

Твои глаза светили мне во мгле,

Когда в ту ночь домой я возвращался,

Твои глаза блистают мне с тех пор

Сквозь мрак тяжелых лет и зажигают

В моей душе светильник чистых дум,

Неугасимый светоч благородства,

И, наполняя дух мой Красотой,

Они горят на Небе недоступном;

Коленопреклоненный, я молюсь,

В безмолвии ночей моих печальных,

Им - только им - и в самом блеске дня

Я вижу их, они не угасают:

Две нежные лучистые денницы

Две чистые вечерние звезды.

(1895)

Перевод К. Бальмонта

40а. К ЭННИ

Слава небу! был кризис,

Опасность прошла.

С болезнью, что грызла,

Что медленно жгла,

Та, что названа "Жизнью",

Лихорадка прошла.

Грустно я знаю,

Что нет больше сил;

Мне и членом не двинуть,

Я лежу, я застыл;

Ну, так что же! Мне лучше,

Когда я застыл.

Я покоюсь так мирно,

В постели простерт,

Что тот, кто посмотрит,

Подумает: мертв,

Задрожит, меня видя,

Подумав: он - мертв.

Стенанья, страданья,

Вздохи, рыданья

Утихли вдруг,

И сердца жестокий,

Ужасный, глубокий,

Сердца стук.

Болезнь, и тошноты,

И муки - прошли,

Лихорадки исчезли,

Что череп мой жгли;

Те, что названы "Жизнью",

Лихорадки прошли.

И о! из всех пыток,

Что была всех сильней,

Успокоилась жажда

В груди моей,

Та жгучая жажда

Проклятых страстей:

Я глотнул; и погас он,

Нефтяной ручей!

Я глотнул чистой влаги,

Что катилась, журча,

Струилась так близко

Под ногой, из ключа,

Из земли, в неглубокой

Пещере ключа.

И о! никогда пусть

Не подскажет вам хмель,

Что темно в моей келье,

Что узка в ней постель.

Разве люди в иную

Ложатся постель?

Чтобы спать, лишь в такую

Должно лечь постель.

Рассудок мой - Тантал

В ней исполнен грез,

Забыл, не жалеет

О прелести роз,

О волненьях при виде

Мирт и роз.

Теперь, когда спит он,

И покой так глубок,

Святей ему дышит

Анютин глазок;

Аромат здесь он слышит

Твой, Анютин глазок!

Розмарин здесь, и рута,

И Анютин глазок.

Так, я счастлив в постели

Дыханием грез

И прелестью Энни,

Омытый в купели

Ароматных волос

Прекрасной Энни.

Поцелуем согретый,

Лаской нежим, - на грудь

Преклонился я к Энни,

Чтоб тихо уснуть,

Ей на грудь, словно в небо,

Чтоб глубоко уснуть.

Свет погашен; покрыт я,

Постель тепла.

Энни ангелов молит,

Да хранят ото зла,

Да хранит их царица

Меня ото зла.

И лежу я спокойно,

В постели простерт,

Любовь ее зная,

А вы скажете: мертв!

Я покоюсь так мирно,

В постели простерт,

Любовью согретый,

А вам кажется: мертв!

Вы, увидя, дрожите,

Подумав: мертв!

И ярче сердце,

Чем н_а_ небе звезды

Ночью весенней

В нем светит Энни!

Горит разогрето,

Любовию Энни,

И мыслью и светом

Глаз моей Энни!

(1924)

Перевод В. Брюсова

41а. ЭЛЬ-ДОРАДО

Он на коне,

В стальной броне;

В лучах и тенях Ада,

Песнь на устах,

В днях и годах

Искал он Эль-Дорадо.

И стал он сед

От долгих лет,

На сердце - тени Ада.

Искал года,

Но нет следа

Страны той - Эль-Дорадо.

И он устал,

В степи упал...

Предстала Тень из Ада,

И он, без сил,

Ее спросил:

"О Тень, где Эль-Дорадо?"

"На склоны чер

ных Лунных гор

Пройди, - где тени Ада!

В ответ Она.

Во мгле без дна

Для смелых - Эль-Дорадо!"

(1924)

Перевод В. Брюсова

42а. МОЕЙ МАТЕРИ

И ангелы, спеша в просторах рая

Слова любви друг другу прошептать,

Признаньями огнистыми сжигая,

Названья не найдут нежней, чем "мать".

Вот почему и вас так звал всегда я:

Вы были больше для меня, чем мать,

Вы в душу душ вошли, - с тех пор, как, тая,

Виргиния взнеслась, чтоб отдыхать!

Моя родная мать скончалась рано,

Она - мне жизнь дала, вы дали - той,

Кого любил я нежно и безгранно.

Вы более мне стали дорогой

Так бесконечно, как в священной дрожи,

Душе - она, чем жизнь своя дороже.

(1924)

Перевод В. Брюсова

43а. АННАБЕЛЬ ЛИ

Много лет, много лет прошло

У моря, на крае земли.

Я девушку знал, я ее назову

Именем Аннабель Ли,

И жила она только одной мечтой

О моей и своей любви.

Я ребенок был, и ребенок она,

У моря на крае земли,

Но любили любовью, что больше любви,

Мы, или Аннабель Ли!

Серафимы крылатые с выси небес,

Не завидовать нам не могли!

Потому-то (давно, много лет назад,

У моря на крае земли)

Холоден, жгуч, ветер из туч

Вдруг дохнул на Аннабель Ли,

И родня ее, знатная, к нам снизошла,

И куда-то ее унесли,

От меня унесли, положили во склеп,

У моря, на крае земли.

Вполовину, как мы, серафимы небес

Блаженными быть не могли!

О, да! потому-то (что ведали все

У моря на крае земли)

Полночью злой вихрь ледяной

Охватил и убил мою Аннабель Ли!

Но больше была та любовь, чем у тех,

Кто пережить нас могли,

Кто мудростью нас превзошли,

И ни ангелы неба, - никогда, никогда!

Ни демоны с края земли

Разлучить не могли мою душу с душой

Прекрасной Аннабель Ли!

И с лучами луны нисходят сны

О прекрасной Аннабель Ли,

И в звездах небеса горят, как глаза

Прекрасной Аннабель Ли,

И всю ночь, и всю ночь, не уйду я прочь,

Я все с милой, я с ней, я с женой моей,

Я - в могиле, у края земли,

Во склепе приморской земли.

(1924)

Перевод В. Брюсова