Плонский АлександрПомни нас, время !

Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ

ПОМНИ НАС, ВРЕМЯ!

Фантастический рассказ

Я смотрю в зеркало пристально и отстраненно, словно на постороннего человека, сущность которого хочу, но не могу распознать.

Рубленые черты лица, холодные серо-стальные глаза, смуглая кожа, русые волосы с едва заметными седыми прядями, высокий лоб - над переносицей две глубокие вертикальные складки-зарубки. Что еще... Плотно сжатые губы, развитая челюсть, римский нос. Супермен! Но мне-то известно, каков я есть... Впрочем, известно ли?

И смельчак, и трус заранее знают, как поступят в экстремальной ситуации: один бросится в огонь, другой убежит. А что сделаю я? Про меня не скажешь: "смельчак" или "трус". Но я и не серединка на половинку. В отчаяннейшем положении могу совершить поступок столь же отчаянный. А могу стушеваться перед козявкой. Словом, никогда не в состоянии предугадать, как буду действовать.

Мне довелось прыгать с Луны на Землю. Это о чем-нибудь говорит? Щелчок стартовой катапульты, тебя выстреливает вверх или вниз - разница весьма условная, потому что понятия "верх" и "низ" в такой ситуации теряют смысл. Тотчас срабатывает ракетный ранец: получаешь еще один хороший пинок в спину. И вот уже падаешь, кувыркаясь, а в поле зрения, на черном, усыпанном блестками небе то появляется, то исчезает серебряный диск Земли.

Надоест кувыркаться - включишь стабилизатор устойчивости, распахнешь руки, будто хочешь обнять Землю, и продолжаешь падать, немыслимо долго, наслаждаясь гордым одиночеством перед лицом Вселенной. И не уловить мгновения, когда сквозь серебряную маску далекого божества проступят акварельные цвета океанов и материков.

Серия тормозных импульсов, упругое сопротивление воздуха. А Земля как готовая принять каплю чаша... Минута, и ладони ракет мягко опускают тебя наземь...

Согласитесь, такой прыжок требует мужества. Но не спешите делать выводы: с двадцатипятиметровой парашютной вышки я так и не смог прыгнуть!

Эту вышку соорудили в одном из московских парков по чертежам двухвековой давности. Тривиальная механика - трос с противовесом, имитация купола...

Подошел я к краю площадки, глянул под ноги - все поплыло. Вцепился в перила - не только ступить вниз, пальцы разжать не в силах! С каким же презрением смотрели на меня дети, прыгавшие с проклятущей вышки!

Да, я не могу разобраться в своей психике. Особенно после возвращения. А сегодня мне стукнуло сорок. Полжизни позади... И я сказал себе: хватит! Пойду к Грему:

- Я решил. Действуй!

- Ну и ладно, - буркнет Грем, по привычке тронув дужку очков.

Пробурчит, и что есть силы хлопнет меня по плечу, изображая оптимизм. Мол, все будет хорошо, старина, дыши носом и поглубже, а то вон какой серый, и пальцы дрожат.

А у самого, - уверен, - будут дрожать еще сильнее. Только не проявит он этой дрожи. Еще в седьмом классе, когда мы с ним угнали со школьного космодрома учебную капсулу, и понесло нас вместо Луны то ли в Сахару, то ли на Северный полюс, а потом сидели мы в песках или во льдах, и трясло нас от жары либо от холода, - не все ли равно! - вот тогда я и понял, что выдержка у Грема фантастическая. Я реву, а он, знай, чешет за ухом и приговаривает:

- Дыши носом, старина! Найдут нас, никуда не денутся!

Как всегда, Грем оказался прав. Нашли, да и не теряли: вели от взлета до посадки. Оттого и не попали мы тогда на Луну. Иногда мне кажется, что Грем с самого начала догадывался об этом.

После школы мы оба закончили факультет марсеологов и марш-марш в экспедицию.

Когда-то профессия полярника была в ореоле романтики. Сейчас она одна из самых прозаических. Арктика и Антарктика изучены вдоль и поперек, буквально нашпигованы техникой, обихожены. Здесь вас и обогреют, и обласкают, среди льдов на пуховой перинке будете нежиться.

А Марс... Теперь к нему перешел романтический ореол - надолго ли? А если серьезно, то условия там не из легких. Даже на экваторе температура около нуля по Цельсию, а воздух еще градусов на двадцать холоднее.

Я сказал "воздух", на самом же деле это практически один углекислый газ. Такова была наша среда обитания...

Легкий гермоскафандр - атмосферное давление на Марсе в сто шестьдесят раз меньше, чем на Земле. Но, честное слово, об этом забываешь. Топаешь себе, благо сила тяжести - четыре десятых земной, а в шлеме приятно так шипит, и на лице ветерок. И весь ты словно в теплом облаке токопроводящая ткань скафандра обогревает тело, преобразуя в тепло энергию махонькой - с ладонь - атомной электростанции. И дышится легко, и не надо думать о запасе кислорода - нет за спиной тяжелых баллонов, атомная энергия сжимает и разлагает углекислый газ, образуя дыхательную смесь, ароматную как кислородный коктейль на целебных травах...

Мы обследовали Олимпийские снега - обширный вулканический район, потом перебазировались на плато Двадцатого века - ровную, точно столешница, площадку величиной с Байкал.

Марсианские сутки лишь на полчаса с небольшим длиннее земных. Ночи безлунные. И это не просто каламбур: Луны-то, естественно, нет. Безлунные - значит, темные. Спутники Марса Фобос и Деймос слишком малы, чтобы по-лунному светить отраженным сиянием далекого Солнца.

Однажды поздно вечером, когда я на сон грядущий зондировал ионосферу, в контрольных акустронах послышался мелодичный звук, как будто печально провибрировала струна виолончели. Еще один такой же звук сорвался и затих мученическим стоном. Я вдруг почувствовал необъяснимую тревогу. С каждой минутой во мне крепла уверенность, что поблизости с кем-то произошла беда. Вот он пробует подать сигнал бедствия, но уже иссякли силы...

Мы были наперечет. И все находились на базе. Правда, работали еще три экспедиционные группы: одна в ущелье Копрат на пятикилометровой глубине, другая между Элладой и Киммерийским морем, третья в заливе Меридиана. Но не поднимать же переполох на весь Марс, тем более, что при разделявших нас расстояниях никто из тех марсеологов не мог, заблудившись, добрести сюда.

Я взывал к рассудку, и тот убеждал в абсурдности моей тревоги. Но сердце подталкивало: "Иди, иди! Может, в тебе чей-то последний шанс..."

Тогда я позвал Грема.

- Ну и воображение у вас, маэстро! - сказал он. - Это, старина, от мнительности. От нее все, понимаешь?

Я молча начал натягивать скафандр. Грем почесал за ухом (была у него такая привычка, еще в школе его прозвали Чесунчиком) и, не говоря больше ни слова, последовал моему примеру.

Через десять минут мы уже удалялись от базы. Шли, куда глаза глядят. Потому что в моей затее не было осмысленности. Меня вела какая-то неподвластная рассудку лихорадочная сила.

Обычно мы избегали выходить ночью. Не из-за опасности - на Марсе нет высокоорганизованных форм жизни, а следовательно, и хищников, которые могли бы напасть на нас. Просто в ночном хождении до сих пор не возникало необходимости, а удовольствия оно не доставляло.

...Перед нами простиралась однообразная равнина, казалось, отутюженная дорожным катком. Фонари, которыми мы старались не слепить друг друга, вырывали в пространстве туннель. За ним пряталась чернота...

Мы шли час, второй, третий по этому эфемерному туннелю, наглухо смыкавшемуся позади нас. И вдруг я увидел необычное строение. Его верхние этажи терялись в небе. Я различал лишь основание гигантской призмы с многочисленными входами, вернее, лазами, - такими представлялись они на расстоянии.

- Видишь? - спросил я хриплым шепотом.

- Ничего нет, - отозвался Грем. - У тебя галлюцинация...

Я непроизвольно взмахнул фонарем, и он умолк, заслонив рукою глаза. Но я успел заметить через стекло шлема, что лицо у него белое.

Через десяток шагов призма смазалась, растворилась, словно кто-то смыл ее изображение...

Под утро мы возвратились на базу усталые и опустошенные. Во всяком случае, я испытывал всеподавляющую опустошенность, когда не хочется ни говорить, ни даже шевелить пальцами. А как Грем - не знаю. Он молчал.

Товарищи спали, не подозревая о нашей отлучке.

Год спустя Грему разонравилось быть марсеологом, и он вернулся на Землю. Звал меня - я не согласился: превосходство друга начало тяготить.

Мы встретились вновь через пятнадцать лет при весьма странных обстоятельствах...

Экспедиция перебазировалась из Страны Ноя через Змеиное море, Треугольный залив и Большой Сирт в Страну Исиды. Огромный марсоход, похожий на неправдоподобно увеличенную лягушку и способный, подобно ей, перепрыгивать через препятствия и мягко опускаться на треугольные лапы, двигался то плавно, то скачками к цели, а мы отдыхали, время от времени бросая ленивые взгляды на окружающее.

Марс - место спокойное. Катаклизмы отбушевали, оставив на лике планеты россыпь оспин-кратеров. Марсианский ландшафт это прежде всего кратеры, кратеры и кратеры. Чашеобразные малые, диаметром десять-пятнадцать километров, и большие, сотнекилометровые, с плоским дном, отдаленно напоминающие гигантские стадионы или цирки. Лишь в Элладе и еще нескольких местах совсем нет кратеров.

От Эллады рукой подать до Страны Ноя, где наша база располагалась около года, и в эту "Древнюю Грецию" Марса мы удирали на экскурсии, но возвращались разочарованные: античной экзотики там не оказалось впомине. Вообще романтикам с Марсом не повезло: марсиане явно предпочитали родной планете страницы многочисленных фантастических произведений, от "Войны миров" Уэллса до "Черной дыры" Гринвича-младщего, нашего современника и незадачливого вдохновителя...

Мы уже давно отказались от попыток обнаружить следы исчезнувшей марсианской цивилизации. Видимо, ее не существовало. Так думал я после восемнадцатилетнего пребывания на Марсе. Так думал я и в тот памятный день, когда после длительного перерыва у меня возобновились галлюцинации.

...Ровное, словно укатанное катком плато. Мерно покачиваясь, переступает с лапы на лапу марсоход. Безликий и безжизненный ландшафт час, день, неделю... Пыль взмывает и тотчас оседает в разреженной атмосфере...

Я незаметно заснул. Неожиданный скачок марсохода разбудил меня. Никогда не видел прежде столь концентрированно яркой природы - за бортом расстилалось необозримое цветущее поле. Головки цветов, словно антенны локаторов, поворачивались нам вслед. Небо было насыщенно-василькового цвета. Солнце приблизилось, стало больше земного. В воздухе - я готов был поклясться, что это воздух, а не осточертевший углекислый газ, проносились птицы. Не силен в орнитологии, но думаю, что подобных нет на Земле. Мне, например, не попадались ласточки с двумя парами крыльев - одни находились все время в движении, другие, более широкие и длинные, напоминали несущие плоскости самолета.

Я вышел из марсохода - якобы размяться - и, нарочно отстав, снял шлем. Вдохнул полной грудью медвяный воздух и ощутил необычный прилив сил.

Стоял и смотрел вслед удалявшемуся марсоходу. Ничего не стоило его догнать - он двигался сравнительно медленно, а на Марсе, при уменьшенной почти вдвое силе тяжести, я мог развить скорость скаковой лошади...

Странное дело: привычный и обжитый марсоход, буднично шлепавший треугольными лапами, вдруг показался мне чудовищным призраком. Я перенес взгляд на собственную руку - она была полупрозрачна, сквозь нее неясно просвечивали сиреневые лезвия травинок, пятна-цветы. Нагнувшись, я заметил, что лапы марсохода не оставляют следов на траве!

Вскоре показался город. Этого я уже не смог выдержать! Паническими прыжками нагнал марсоход. Почувствовав удушье, поспешно проскочил переходной отсек и прокрался в свою каюту. Излишняя предосторожность! Любой из нас мог выйти, никого не предупредив, настолько спокойным местом был Марс. К тому же, у каждого имелся личный информ, так что проблемы связи не существовало.

Оглушенный случившимся, я принял тройную дозу гипнола и рухнул на койку.

Так началась моя марсианская одиссея. Разумеется, я сохранял ее в тайне: мне все равно бы не поверили...

Марсеологи - люди в большинстве замкнутые. Далеко не все выбрали эту профессию по призванию или из жажды приключений (какие приключения могут быть на Марсе!) и даже не в поисках романтики. Многих привела на Марс неудавшаяся личная жизнь. Возможно, поэтому здесь не принято заглядывать в чужую душу. Хорошее обыкновение или нет, не берусь судить. Но меня оно более чем устраивало...

За месяцы нашего утомительного перехода я только и делал, что наблюдал. Другие марсеологи тоже наблюдали: не полагаясь на собственное восприятие, снимали показания приборов, анализировали информацию с помощью рассудочных компьютеров, раскладывали результаты по классификационным "полочкам". Но при том оставались наблюдателями сторонними, поверхностными.

Мои же наблюдения, если я вправе их так назвать, были совсем иными. Ни органы чувств человека, несовершенные по природе, ни наичувствительнейшие приборы не могли бы извлечь из окружающего мира то преисполненное полноты (оцените каламбур!) знание, которое даровалось мне без малейших усилий с моей стороны.

Знание иррациональное, не сопряженное с переживаемой нами сиюминутной действительностью, противоречащее "здравому смыслу". Впрочем, знание ли?

В моей оценке происходящего со мной преобладали скептические акценты. Я говорил себе: "Этого не может быть, потому что так не бывает". И не пытался найти объяснение феномену, в эпицентре которого оказался. Более того, отвергал сам феномен. Нет его! Есть банальное умопомрачение, и только...

Не хотелось признать себя сумасшедшим, но, будучи ученым, я не исключал этого.

Между тем, словно специально для меня, был сделан (кем?!) исторический разрез - от зарождения марсианской цивилизации до ее самоуничтожения.

Я наблюдал и марсиан, и реакцию своей личности, совмещал в себе объект эксперимента и самого экспериментатора, вернее, пассивного регистратора, ибо фантастический опыт надо мной осуществлялся не мною.

Происходящее казалось логичным и убедительным. Но что из того: ведь и сумасшедшим присуща логика, хотя и деформированная, поставленная с ног на голову!

Я жил двойной жизнью. Как подобает конспиратору, опасался слежки. Потом выяснил, что обзавелся "ангелом-хранителем": пару раз, заглянув в каюту, заставали меня спящим. Я же тогда находился вне марсохода! Или это мне снилось?

В конце концов я понял, отчего мы так и не нашли следов марсиан: не там искали! Знаю и то, почему на Марсе почти нет воды, а его атмосфера состоит из углекислого газа и сильно разрежена.

Знаю, потому что видел своими глазами ядерное неистовство. Научно-технический уровень марсиан был безмерно высок. Они решили проблему термоядерного синтеза и черпали энергию из воды, некогда заполнявшей моря Марса.

Потребление энергии все возрастало, а о его допустимых пределах не подумали. Боролись с парниковым эффектом, совершенствовали экологическую службу, беда же пришла с иной стороны...

Нет, не война погубила великую цивилизацию, а благодушие, успокоенность, самоуверенность богов, покоривших природу. А природа не смирилась с рабством и восстала, принеся себя в жертву.

Не так-то просто взорвать океан. Свидетельствую: марсиане это сделали. Взрыв оскальпировал Марс. Мы ступаем сейчас не по его почве, почвы не сохранилось. Под нашими ногами не марсианская кора, а изборожденная шрамами мантия - подкорковый слой.

Вслед за взрывом, перебросившим планету с почти круговой орбиты на более отдаленную эллиптическую (в результате нарушилась установившаяся геометрия всей Солнечной системы), началась кратковременная, но необычайно бурная тектоническая деятельность, активизировались вулканические процессы. Об этом периоде напоминают многочисленные кратеры, а в Стране Пирры и других хаотических областях - сдвиговые формы и провалы.

Великолепнейшие скульптуры, перед которыми я стоял в немом изумлении, совершенные по целесообразности и пропорциям здания, хитроумные инженерные сооружения, основанные на не известных мне принципах, - их обломки, быть может, до сих пор обращаются вокруг Марса по непредсказуемым орбитам, дожидаясь грядущих исследователей...

Катастрофа, хотя я и наблюдал ее в иррациональном измерении, не прошла для меня бесследно, и это единственное, что, вроде бы, опровергает мое сумасшествие. Через несколько часов я почувствовал слабость, тошноту, головную боль и объяснил их эмоциональным шоком. Но врач экспедиции поставил поразивший его диагноз: "лучевая болезнь", к счастью, в легкой форме.

Я прошел курс интенсивной терапии и был списан на Землю.

Меня послали в санаторий, там окружили непривычной заботой. А я чурался общества, стремился к одиночеству, словно закоренелый мизантроп. Но я не был им. Во мне говорил инстинкт самосохранения. Общаясь, можно выдать себя, проявить ненароком свою "неполноценность".

Воспоминания сохраняли свежесть. Я мог бы в деталях описать одежду марсиан, рассказать об их обычаях, пристрастиях, образе жизни.

Будучи потусторонним наблюдателем, я видел и слышал все, что хотел. Это не было "подглядыванием в замочную скважину". Мы слишком различны, чтобы смущать или стесняться друг друга. Хотя и во многом схожи. Добавлю, что для марсиан меня не существовало. Я был словно бесформенное мимолетное облачко или дуновение ветерка. Ничто во мне не привлекало внимания. Возможно, я все время находился в их вчерашнем дне и наблюдал не настоящее, а успевшее миновать?

Я всерьез рассуждаю об этом. Иногда как о происходившем в действительности, но чаще как о навязчивом бреде, правдоподобно ее подменявшем.

Самое умное было бы сочинить фантастический роман. Жаль, что я не умею сочинять романы. И вообще не умею сочинять. Кажется, я ровным счетом ничего не умею...

И вот, каждое утро подхожу к зеркалу и всматриваюсь в отраженного человека, гадая, кто он: умалишенный либо избранник, удостоившийся истины?

Препарирую каждую черточку столь непохожего на меня супермена, а потом спохватываюсь и отхожу от зеркала с мыслью, что когда-нибудь разобью его вдребезги. Может, тогда избавлюсь от наваждения?

Ах, если бы это было так просто!

Однажды мне попался на глаза популярный журнал со статьей об известном психоаналитике-хирурге профессоре Греме. По словам автора он творил чудеса: разбирал на части психику пациента, исправлял (или заменял?) негодные и ставил на свои места.

Я никогда не верил восторженным журнальным статьям и поэтому принял информацию к сведению без энтузиазма. Но фамилия профессора меня заинтересовала. И к моим неотвязным размышлениям добавилось еще одно: тот это Грем или нет?

Похожая на робота сестра с лицом без выражения и голосом без интонаций пригласила меня в кабинет профессора. За столом, у окна, спиной ко мне сидел человек и что-то писал. И хотя я не видел его лица, мгновения оказалось достаточно, чтобы понять: это мой Грем!

Сутулая спина, волосы ежиком - традиционная докторская шапочка сидит словно на иголках...

Профессор обернулся и, ей-ей, обоих нас ударило током, только Грем, как всегда, сумел это скрыть, а я - нет.

- Здравствуй, старина, - произнес он буднично, как будто мы расстались, самое большее, вчера.

Кажется, я немного испачкал белоснежный профессорский халат и уж, во всяком случае, помял его, неуклюже тиская Грема в объятиях. Бывает так: люди теряют друг друга из вида, не встречаются годами, не переписываются, но остаются близкими друзьями. Наша дружба была из таких.

В тот день я был последним пациентом профессора. Мы проговорили до ночи. Как водится, вспоминали школьные годы, наш факультет, первые шаги на Марсе.

Грем почти не изменился, лишь слегка поседел и обзавелся очками с массивными дужками. Я заметил, что стекла в них без диоптрий, и гадал, зачем они, для респектабельности? И тут меня осенило: теперь Грему не приходится чесать за ухом ногтями, достаточно пошевелить очки - привычка вполне интеллектуальная!

А вот его излюбленная присказка сохранилась в неприкосновенности.

- Дыши носом, старина, - проговорил он, когда я, впервые нарушив обет молчания, рассказал о случившемся со мной на Марсе. - От этого не умирают.

- Вылечишь? - спросил я с надеждой.

- Не знаю, - ответил Грем, терзая очки. - Я не уверен, что это были галлюцинации.

- Что же тогда?

- Не знаю, - повторил он.

- Скажи прямо: я сошел с ума?

- Не думаю.

- Можешь подробнее?

Он снял очки и принялся протирать и без того чистые стекла - удобная уловка, чтобы оттянуть ответ. Пытаясь унять волнение, я прошелся взглядом по кабинету. Прежде для этого не нашлось времени.

Кабинет Грема можно было принять за небольшой вычислительный центр: электронная аппаратура почти всегда безлика, не выдает своего назначения.

- Нет, - буркнул наконец Грем: покончив с очками, он, очевидно, не знал, чем занять руки.

- Ну и черт с тобой! - крикнул я зло.

- Необходима операция... Сложная... В глубине мозга...

- Читал! Статейка что надо. Маг и волшебник реставрирует психику!

- Ты пробовал хоть раз оперировать друга? - огрызнулся Грем. Фифти-фифти, это тебе о чем-нибудь говорит?

- Плевать!

- Я тебя знаю как облупленного, можешь не хорохориться! Думаешь, ты личность?

Я направился к двери.

- Вернись! Сядь. Ты, старина, не личность, а все четыре. Как они еще уживаются одна с другими! Пойми: случай архисложный. Но если настаиваешь...

Я промакнул рукавом лоб. Возбуждение мое угасло, уступив место тривиальному страху. Прав Грем, никакая я не личность... Что же делать? Отступиться? Рискнуть?

- Обдумаю и...

- Обдумай! - обрадовался Грем. - Решишь твердо, - буду оперировать.

И вот я отпраздновал сорокалетие. Отпраздновал... Как бы не так!

"Полжизни позади", - говорю своему двойнику в зеркале (еще одна личность!).

Всё! Хватит! Завтра пойду к Грему. И скажу:

- Я решил. Твердо.

- Вот и всё!

Я произношу эти слова вслух, смакуя их, точно изголодавшийся корочку хлеба.

Никогда не чувствовал такие ясность, определенность, душевное спокойствие. Грем действительно маг и волшебник! Но странно, что он избегает меня. Появляется в сопровождении синклита почтительных белых халатов, обращается ко мне официально:

- Как самочувствие, больной?

Потом поворачивается и уходит.

Не знаю: обижаться на него или молиться, словно на материализовавшегося бога?

Но на десятый день, перед выпиской, Грем пришел один, и не в халате, а в потертой замшевой куртке, как в давние студенческие времена, молча сел рядом и принялся усердно дергать очки.

- Что-нибудь не так? - спросил я.

- Дыши носом... - начал он неуверенно и оборвал свою присказку, не договорив Фразы.

- Выкладывай!

Честное слово, его лицо побелело как в ту ночь на Марсе.

- Это не галлюцинации, Ваня! - он впервые за время нашего знакомства назвал меня по имени.

- Что же?

- Мы поменялись ролями, старина. Теперь сумасшедший - я.

- Брось!

- Я видел твои "галлюцинации" на мониторе и даже записал их. Однако кто поверит, что это не фальсификация?

Мне стало смешно.

- Ну и черт с ними. Сотри и забудь.

- Не смогу!

- Ладно, не стирай. Тогда что это, если не галлюцинации?

Грем колебался, затем махнул рукой.

- От тебя скрывать незачем. Мы с тобой опять бредем черной ночью по Марсу. Так вот, есть одна гипотеза. Ты можешь сказать, что такое время?

Я ответил, словно школьник урок:

- Одна из форм существования материи. И еще... четвертое измерение.

- А можешь ты представить себе это?

- Конечно, нет, - признал я.

- То-то. Мы представляем время абстрактно. Для нас оно как масштабная линейка. Понятие времени лишено физически ощутимого содержания.

- Ну и что?

Грем сделал паузу, как будто собирался с духом. Я машинально отметил, что он не прикасался к очкам, даже отложил их в сторону.

Помолчав, мой друг продолжил:

- Я задал себе вопрос: а что, если время - одна из форм существования не просто материи, а материи мыслящей? А мы, люди, лишь результат ее творчества, вернее, эксперимента...

- Время - бог?

- Какой там бог, - поморщился Грем. - Бог не вписывается в законы природы, тогда как время - их воплощение. Знаешь, - доверительно улыбнулся он, - мне всегда думалось: ну почему в мире столько нелепого? Кажется, я нашел ответ... Все дело в том, что мы объект проб и ошибок. Время перебирает варианты, а их бесчисленное множество. Оно ищет совершенства, и этот поиск бесконечен. Но и время бесконечно в своем существовании!

- Ты с ума сошел! - вырвалось у меня.

- Я же сказал, что мы поменялись ролями... Ах, если бы это действительно было сумасшествие... Но всё неизмеримо хуже! Происшедшее с тобой подтвердило мою гипотезу. Я обрушил на нее всю разрушительную мощь компьютеров, введя в них твои "галлюцинации", и она выдержала!!!

- Ну и что теперь? Смириться с положением подопытных кроликов? Отпустить грехи, простить преступников, ведь всё, что они натворили, было предопределено? Войны, чума, инквизиция, фашизм, концентрационные лагеря?! Принять это как должное? Не хочу! Не верю тебе! - закричал я, теряя самообладание.

- Не верь, Ваня, - глухо проговорил Грем, очки плясали в его руках. Так будет лучше. Прими одно: время обладает памятью, возможно, абсолютной. Оно помнит всё, что происходило во Вселенной. В том числе историю марсианской цивилизации, как и бесчисленного множества иных. Видимо, горькая это память.

"Он взял на себя мою ношу, - подумал я. - Заразился моим сумасшествием. Только у него оно протекает еще болезненнее..."

- Прости, Грем. Понимаю, как тебе сейчас тяжело. Чем я могу помочь?

- Мне? - казалось, Грем не понял. - О чем ты?

- Ни о чем. Так. Извини.

- Говоришь, все было предопределено? Нет! Время бессчетно давало нам шанс, но мы им не воспользовались. Мы, живущие во Вселенной. Твоя марсианская одиссея - один из таких шансов. Время воспользовалось твоим мозгом, чтобы предостеречь нас... Чтобы передать людям...

Его речь становилась неразборчивой, он глотал куски фраз, и лишь последнюю произнес четко, чуть ли не по слогам:

- Ничто во Вселенной не исчезает бесследно, не исчезнем и мы.

Назавтра Грема нашли в его кабинете. Он, овладевший тайнами мозга (слова из статьи), умер от инсульта. Записи моих "галлюцинаций" были стерты. Осталось единственное изображение: прекрасное нечеловеческое лицо с голубоватой кожей и огромными сиреневыми глазами над похожим на клюв носом смотрит в упор. Хочет заговорить и не сможет. Никогда.