Пирс ЙенВеликое доверие (Перст указующий - 2)

Йен Пирс

Перст указующий

Пер. с англ. И.Гуровой и А.Комаринец

ВЕЛИКОЕ ДОВЕРИЕ

Идеи - Пещеры суть. Идеи Каждого

человека, взятого в отдельности. Мы, каждый

из нас, владеем нашей особой Пещерой,

которая преломляет и искажает Свет Природы,

благодаря различиям Впечатлений по мере

того, как они складываются в Разуме,

предубежденном или предрасположенном.

Фрэнсис Бэкон "Новый Органон"

Раздел II, Афоризм V

Глава первая

Тебя охватывают удивление и даже неловкость, когда из сумрака давней давности перед тобой, точно призраки, являются почти позабытые лица и события. Вот что я испытывал, читая манускрипт, написанный нелепым маленьким венецианцем Марко да Кола и недавно присланный мне Ричардом Лоуэром. Вот уж не подумал бы, что он обладает столь внушительной, пусть и односторонней памятью. Возможно, он тогда делал заметки, полагая поразвлечь своих земляков по возвращении домой. У нас такие вот записки путешественников пользуются немалым успехом, так почему бы и не в Венеции, хотя, как я слышал, тамошние жители люди узколобые и не удостаивают своим вниманием ничего, что лежит за пределами их города далее десяти лиг.

Да, манускрипт меня удивил, и не только содержанием, но и тем, что он был мне прислан; ведь я не получал вестей от Лоуэра уже порядочное время. В дни, когда мы оба строили свои судьбы в Лондоне, нам часто доводилось встречаться, но затем наши дороги разошлись. Я удачно женился на женщине, чье приданое пополнило мое имение, и начал вращаться в обществе людей самого высокого положения. Ну а Лоуэр не очень преуспел, не сумев понравиться тем, кто больше всех мог бы ему поспособствовать. Не знаю, почему так случилось. Да, разумеется, была в нем эдакая раздражительность, не идущая врачу, да и, пожалуй, он слишком уж усердно занимался своей философией в ущерб карману, чтобы занять видное место в свете. Но моя верность и терпимость позволяют ему и поныне числить семейство Престкоттов среди немногих его пациентов.

Насколько я понял, он уже отправил писания Кола Уоллису, очень старому и совсем слепому, и со дня на день ожидает получить от него отзыв. Могу вообразить, каким он будет! Уоллис Торжествующий или вариация на эту тему. Только ради истины побеспокоился я изложить, как все происходило на самом деле. Повествование не будет гладким, ведь меня часто отрывают неотложные дела, но я постараюсь, как сумею.

Для начала следует сказать, что Кола мне нравился, был он неказист, но мнил себя gallant* [Здесь: светский щеголь (фр.).] и во время своего недолгого пребывания в Оксфорде немало развлекал знакомых и незнакомых яркой пестротой одежды и благоуханием, остававшимся в воздухе после его ухода. Он все время выделывал пируэты, отвешивал поклоны, отпускал замысловатые комплименты, то есть совсем не походил на обычных венецианцев, которые, как я слышал, весьма горды своим важным достоинством и косятся на английскую веселость. В его споре с Лоуэром я разобраться не берусь; и, право, не понимаю, почему люди способны доходить чуть не до кулаков из-за подобных мелочей. Есть что-то недостойное в том, как два джентльмена оспаривают друг у друга честь прослыть преуспевшими в ремесле! Про это дело Лоуэр никогда ничего мне не говорил, и я не могу судить, есть ли у него повод чего-либо стыдиться или нет. Однако если оставить в стороне это глупое взаимное ожесточение, у венецианца было немало достоинств, и я жалею, что не познакомился с ним при более счастливых обстоятельствах. Я был бы не прочь поговорить с ним теперь, расспросить о многом. Главное, я не понимаю, почему... и это наиболее вопиющее его умалчивание, - почему в своих мемуарах он ни разу не упоминает о своем знакомстве с моим отцом. Это странно, так как во время наших встреч мы много про него говорили, и Кола отзывался о нем с большим уважением.

Таково мое мнение о венецианце, таком, каким я его знал. Подозреваю, доктор Уоллис напишет совсем другой портрет. Мне так и осталось неясно, почему сей достойный священнослужитель столь ополчился на него, но я убежден, что истинных причин у него не было. Уоллиса отличали некоторые странные навязчивые представления и, разумеется, глубочайшая неприязнь ко всем папистам, но нередко он со всей очевидностью ошибался, вот как этом случае.

Известно, что доктор Уоллис, до того, как его затмил мистер Ньютон считался величайшим математиком, когда-либо рожденным в нашей стране, и эта слава заслонила его темные услуги правительству, и завистливую злобность его натуры. Сказать откровенно, я тогда толком не понимал, что такого замечательного создали они. Я умею складывать и вычитать, чтобы содержать в порядке счет-книги моего поместья, могу, поставив на лошадь, вычислить свой выигрыш и просто не представляю, зачем кому-нибудь нужно знать больше. Однажды мне попробовали объяснить суть изысканий мистера Ньютона, но в них мало смысла. Какие-то доказательства, что предметы падают. А я как раз накануне неудачно упал с лошади, ну и ответил, что с меня достаточно доказательств на моей заднице. А почему они падают? Так очевидно же, предметы падают потому, что Господь сотворил их тяжелыми.

Как ни был Уоллис умен в подобных материях, вот о людях он судить не умел и страшно ошибался; так, думается, было и с Кола. Только потому, что бедняга был папист и всячески втирался в общество благородных людей, стараясь всем нравиться, Уоллис усмотрел в этом какой-то злой умысел. Сам я принимаю людей такими, какими они мне кажутся, а Кола никогда мне никакого вреда не причинял. Ну а что он был папист, меня это не касается; если ему угодно гореть в Аду, не мне его спасать.

Обходительность обходительностью, но она не мешала мне видеть, что Кола во многих отношениях был глуп, служа отличным примером различия между ученостью и мудростью. У меня есть теория, что переизбыток учености нарушает равновесие рассудка. Столько усилий вкладывается в то, чтобы вбивать и вбивать знания, что для здравого смысла места остается немного; тогда как я, можно сказать, не получивший настоящего образования, достиг высокого положения. Я мировой судья и член Парламента. Я живу вот в этом огромном доме, воздвигнутом для меня, и окружен слугами, и некоторые из них даже исполняют мои приказания. Недурной успех, хочу я сказать, для того, кто от рождения, хотя и не по своей вине, не имел ничего и кто однажды еле-еле избежал судьбы Сары Бланди.

Эта молодая женщина была, знаете ли, шлюхой и ведьмой, вопреки своей миловидности и особенным манерам, которые так пленили Кола. Теперь, в года зрелости, став ближе к Богу, я дивлюсь беззаботности, с коей подвергал мою душу гибельной опасности, водясь с ней. Однако, будучи человеком справедливым, я должен сказать всю правду: каковы бы ни были другие ее преступления, и насколько ни заслуживала она смерти, доктора Роберта Грова Сара Бланди не убивала. Будь Кола более осведомлен в Библии, он сообразил бы, что доказательство было заключено в тех книжечках, в которые он записывал слова своих собеседников. Он повествует о том, как на обеде в Новом колледже Гров затеял спор с Томасом Кеном, который выбежал из трапезной, бормоча: "Римляне, восемь, тринадцать". Кола заметил ссылку, записал ее и совершенно не понял ее важности; собственно говоря, он попросту ничего не понял и не догадался даже, почему вообще был приглашен. Ибо что сказано в этом стихе? В отличие от Кола я озаботился узнать это и нашел подтверждение уверенности, которую хранил все эти годы: "Ибо, если живете во плоти, то умрете". Мой друг Томас был искренне убежден, что Гров поистине жил ради плотских удовольствий, и несколько часов спустя Гров умер. Не знай я подоплеки, так счел бы упомянутую ссылку удивительным пророчеством.

Я совершенно согласен, что Томас, прежде чем решиться, подвергался долгой непрерывной пытке, ведь мне были прекрасно известны все достоинства и недостатки Грова. Я сам ребенком сильно страдал от его словесных стрел, когда он обучал меня, что входило в его обязанности в доме сэра Уильяма Комптона. И хотя я знал его достаточно близко и видел его лучшие качества (после того, как я настолько подрос, что он перестал меня бить, ибо рука у него была тяжелой), знал я и каким ранящим может быть его остроумие. Томас бедный честный тугодум Томас - был слишком легкой мишенью для его насмешек. Так постоянно и так немилосердно язвил он моего бедного друга, что у меня даже есть право утверждать, что Гров сам навлек на себя свою судьбу.

Ну а я? Мне предстоит рассказать о моих путешествиях, не одном, но нескольких, предпринятых одновременно для обретения преуспеяния и (осмелюсь ли сказать?) спасения души. Кое-что уже известно свету. А кое-что до сих пор было известно только мне и вызовет великий страх среди атеистов и насмешников. Не сомневаюсь, то, что я собираюсь поведать, будет презрено многомудрым книжником, который высмеет форму моего изложения и не заметит заключенной в нем правды. Это их забота, ибо я поведаю правду, хотят они того или нет.

Глава вторая

Я намерен изложить мой рассказ о событиях со всей ясностью, не утруждаясь всякими вычурами, с помощью которых так называемые авторы тщатся обрести пустую славу. Боже оборони, чтобы я когда-нибудь, не убоясь стыда, издал книгу ради денег или чтобы столь низко пал кто-либо из членов моей семьи. Как заранее узнать, кто ее прочитает? Ни одна достойная книга, мне кажется, не была написана наживы ради, иной раз я вынужден слушать, как кто-нибудь читает вслух, чтобы скоротать вечер, и в целом нахожу то, что слышу, весьма нелепым. Все эти пышные изощренности и скрытый смысл! Скажи то, что хочешь сказать, и умолкни, вот мой девиз, и книги стали бы лучше - и много короче, - если бы больше людей прислушивалось к моим советам. Есть больше мудрости в весомом трактате о сельском хозяйстве или ужении рыбы, чем в самых хитроумных измышлениях этих ваших философов. Будь моя воля, я, бы чуть рассветет, усадил их всех на лошадей и заставил бы часок скакать галопом среди полей и лугов. Это повыветрило бы часть вздора из их замусоренных умов.

Итак, я буду изъясняться просто и прямо и без ложной скромности скажу, что моя повесть отразит мой характер. В Оксфорд я прибыл с намерением изучать юриспруденцию, ибо, хотя я старший и единственный сын в моей семье, мне предстояло самому зарабатывать свой хлеб насущный, так низко мы пали в наших бедствиях. Престкотты - очень древний род, но претерпели много невзгод в годы войн. Мой батюшка, сэр Джеймс Престкотт, присоединился к королю, когда этот благородный джентльмен поднял свое знамя в Ноттингеме в 1642 году, и он доблестно сражался всю Гражданскую войну. Расходы были колоссальными, он ведь на собственные средства снарядил кавалерийский отряд и вскоре был вынужден закладывать свои земли в уверенности, что деньги эти надежный вклад в будущее. В те первые дни никто серьезно не думал, что война может завершиться чем-либо, кроме триумфальной победы. Но мои отец и многие другие не приняли во внимание неуступчивость короля и растущее влияние фанатиков в Парламенте. Война продолжалась, страна страдала, а мой отец беднел.

Непоправимая беда произошла, когда Линкольншир, где находилась большая часть наших фамильных владений, оказался полностью в руках круглоголовых; матушка подверглась непродолжительному аресту, а наши доходы почти все были конфискованы. Но даже это не охладило решимости моего батюшки, однако, когда в 1647 году король был схвачен, он понял, что его дело проиграно, а потому примирился с новыми властителями страны. Он был убежден, что Карл I потерял свое королевство из-за собственной неразумности и ошибок, и ничего больше сделать было нельзя. Батюшка был ввергнут в нищету, но по крайней мере удалился с кровавых полей богатый честью, довольный возвращением к прежней жизни.

До казни короля. Мне было лишь семь лет в тот ужасный зимний день 1649 года, и тем не менее он и сейчас жив в моей памяти. Полагаю, все, кто жил тогда, ясно помнят, чем они занимались, когда услышали, что короля обезглавили на глазах ликующей черни. Ничто так не напоминает мне о беге времени, как встреча с человеком в годах, чья память не запечатлела ужас, порожденный этой вестью. Никогда в истории вселенной не совершалось подобного преступления, и я будто сейчас вижу, как потемнело небо и содрогнулась земля, когда гнев небес обрушился на нее. Потом много дней шел дождь - небеса оплакивали греховность человечества.

Как и все, батюшка не верил, что это может произойти. И ошибся. Он всегда был слишком доброго мнения о ближних: тут-то, наверное, и крылась причина его гибели. Цареубийство - пожалуй, такое случалось не раз. Но суд? Казнить именем правосудия того, кто был источником правосудия? Возвести помазанника Божьего на эшафот, будто преступника? Подобного кощунства, подобного святотатственного надругательства мир не видывал с того дня, как Христос пострадал на Кресте. Англия пала неизмеримо низко: никто даже в самом ужасном кошмаре не мог бы предположить, что она так глубоко погрузится в серный смрад. В тот самый миг батюшка признал своим законным государем юного Карла II и поклялся посвятить свою жизнь его воцарению.

Произошло это незадолго до первого батюшкиного изгнания, но еще раньше я был отослан из родного дома для получения образования. Меня позвали в его комнату, и я отправился туда с некоторым трепетом, полагая, что в чем-то провинился, ибо он мало занимался своими детьми, отдавая себя более важным делам. Но он ласково со мной поздоровался и даже дозволил мне сесть, а потом объяснил, что произошло в мире.

- На некоторое время мне придется покинуть страну, дабы поправить наше состояние, - сказал он. - И твоя мать решила, что ты отправишься к моему другу сэру Уильяму Комптону и будешь учиться у гувернеров, а она вернется к своим родным.

- Ты должен запомнить одно, Джек, - продолжал он. - Господь сотворил эту страну монархией, и если мы не примем этого, мы не примем Его волю. Служить королю, новому королю, значит служить твоей стране и Богу в равных долях. Отдать на этой службе свою жизнь - ничто, а свое состояние - и того меньше. Но никогда не отдавай своей чести, ибо она не твоя, чтобы распоряжаться по своему усмотрению. Она, как и твое место в мире, дар Бога, который я храню, чтобы передать тебе, а ты должен хранить для твоих детей.

Хотя мне тогда уже исполнилось семь лет, он никогда прежде не говорил со мной о столь важных предметах, и я придал своему детскому лицу всю серьезность, на какую был способен, и поклялся, что он будет иметь причины гордиться мной. И сумел не заплакать, хотя и сейчас помню, каких усилий мне это стоило. Странно! Я очень мало видел его и матушку, и все же известие о его близком отъезде ввергло меня в глубокое уныние. Три дня спустя и он, и я оставили наш дом, вернуться куда его владельцами нам было не суждено Быть может, ангелы-хранители, которые, как говорят, оберегают нас, знали об этом и наигрывали грустную музыку и наполняли скорбью мою внимающую им душу.

Следующие восемь лет мой батюшка мало что мог предпринять. Великое дело было проиграно, да и он остался слишком беден, чтобы участвовать в нем дальше. Такой была его нужда, что ему пришлось покинуть родную страну и, подобно многим другим благородным роялистам, сражаться под чужими знаменами. Сначала он отправился в Нидерланды, затем на службе у Венеции воевал на Крите с турками во время долгой тягостной осады Кандии. Но, вернувшись в Англию в 1657 году, он немедля стал одним из главных в обществе патриотов, впоследствии обретшим известность под названием "Запечатленный Узел" и неустанно трудившимся ради возвращения Карла из изгнания. Он подвергал свою жизнь опасности, но с радостью. Пусть у него отнимут жизнь, говаривал он, но даже самые заклятые его враги вынуждены будут признать, что он был человеком чести.

Увы, мой добрый батюшка ошибался, ибо позднее его обвинили в самой подлой измене, и от этой злобной клеветы ему не удалось очиститься. Он так и не узнал, кто его обвинил и даже в чем состояли эти обвинения, а потому не мог защититься и опровергнуть злые поклепы. И он вновь оставил Англию, изгнанный из родных пределов злобным шипением гнусных сплетников, и скончался от горя прежде, чем его доброе имя было восстановлено. Однажды у себя в поместье я видел, как жеребец, благородный сильный скакун, не вынес нескончаемых укусов мух, жужжавших вокруг него. Он побежал, чтобы избавиться от мучительниц, не зная, где они его подстерегают, он хлестал хвостом, отгоняя одну, но ее сменял десяток. Он стремглав помчался по лугу, упал и сломал ногу, и я смотрел, как опечаленный конюх прикончил коня для его же блага. Вот так великих и благородных губят ничтожные и подлые.

Мне только-только исполнилось восемнадцать лет, когда батюшка умер в одиночестве своего изгнания, и это оставило во мне след на всю мою жизнь. В тот день, когда письмо известило меня, что он похоронен в могиле для нищих, меня сразило горе, но затем мою душу опалил свирепый гнев. В могиле для нищих! Небеса! Даже теперь от этих слов меня пронизывает холод. Этот доблестный воин, этот лучший из англичан - и так завершил свой земной путь? Отвергнутый друзьями, покинутый родственниками, которые даже не заплатили за его похороны, презренный теми, ради кого он пожертвовал всем, - нет, этого я вынести не мог. Со временем я сделал все, что было в моих силах. Мне так и не удалось узнать, где его закопали, и я не мог предать его кости достойному погребению, но в моей церкви я воздвиг ему памятник, самый прекрасный в графстве, и я веду всех, кто меня посещает, осмотреть его и поразмыслить о судьбе того, в честь кого он поставлен. Памятник обошелся мне в целое состояние, но я не сожалею ни о едином потраченном на него пенни.

Хотя мне было известно, что наша семья оказалась в стесненных обстоятельствах, я еще не знал, сколь велик был ущерб, и полагал, что, достигнув двадцати одного года, получу в полное свое распоряжение поместья, которые якобы были защищены от посягательств правительства разнообразными юридическими ухищрениями. Разумеется, я знал, что земли эти будут обременены такими долгами, что мне понадобятся годы и годы, чтобы снова занять видное положение в графстве, но для меня это было желанной задачей. Я даже был готов, если понадобится, потратить несколько лет на занятия адвокатурой, чтобы обрести богатства, коими законники обзаводятся столь легко. Тогда хотя бы имя моего отца не канет в безвестность. Конец жизни человека - всего лишь смерть, а она приходит к нам всем в надлежащее время, и мы утешаемся великим дарованным нам благом - наше имя и наша честь пребудут и после нас. Но потеря поместья - это истинный уход в небытие, ибо род, не владеющий землей, - ничто. Юность простодушна и верит, что все будет хорошо, и зрелость к человеку приходит с пониманием, сколь трудно постижимы пути Провидения. Последствия падения моего отца стали мне ясны, лишь когда я покинул уединение дома, где был если и не счастлив, то все-таки огражден от бурь мира за его стенами. Затем меня отправили в Тринити Колледж в Оксфорд. Хотя батюшка учился в Кембридже, мой дядя (который опекал меня с тех пор, как я покинул кров сэра Уильяма) решил, что меня там не ждет добрый прием. Впрочем, замена не облегчила моей судьбы, ибо в этом университете меня равно отвергали и презирали из-за моего происхождения. Друзей у меня не было мало кто откажет себе в удовольствии быть жестоким, а я не сносил оскорблений. Не мог я и делить общество с равными себе. Хотя я был зачислен как джентльмен-коммонер с правом обедать за высоким столом, мой хнычущий скряга-дядюшка назначил мне столь скудное содержание, что его было бы мало и простому школяру. К тому же он лишил меня свободы: я был единственным среди студентов моего ранга, чьи деньги хранились у его наставника, и я вынужден был всякий раз испрашивать их у него. Меня подчинили дисциплине простых студентов, и я не мог без разрешения покинуть пределы города, и меня даже принуждали посещать лекции, хотя джентльмены освобождаются от этой обязанности.

Полагаю, из-за моей манеры держаться нынче многие принимают меня за деревенского простака, однако я отнюдь не таков. Но те годы научили меня скрывать мои желания и ненависть. Я быстро понял, что должен буду вытерпеть несколько лет унижений и одиночества, и что изменить мне это не дано. Не в моем обычае без толку яриться против условий, исправить которые не в моей власти. Но я запоминал самых бессердечных и обещал себе, что придет день, и они пожалеют о своей грубости. И многим из них пришлось-таки пожалеть.

Впрочем, не знаю, так ли уж я в любом случае нуждался в их обществе. Мое внимание всегда сосредотачивалось на близких мне, а мое детство плохо подготовило меня к приятельству. Я прослыл угрюмым бирюком, и чем прочнее утверждалась эта моя слава, тем больше я пребывал в одиночестве, которое иногда нарушал вылазками в город. Я стал мастером переодеваний: мантию оставлял у себя в комнате и прогуливался по улицам, будто горожанин, с такой уверенностью, что университетские надзиратели ни разу не выговорили мне за ненадлежащую одежду.

Но даже эти прогулки были ограничены, ибо без мантии я лишался кредита и должен был платить за свои удовольствия звонкой монетой. К счастью, жажда развлечений овладевала мной лишь изредка. Большую же часть времени я посвящал свой ум занятиям и утешался, расследуя, насколько мог, дела большей важности. Однако мои надежды на то, что я скоро приобрету достаточно знаний и начну грести деньги, были горько обмануты, ибо за все время моего пребывания в университете о законах страны я не узнал ровно ничего, подвергаясь насмешкам других студентов за то, что вообще их питал. Юриспруденция имелась в изобилии, я тонул в каноническом праве и принципах Фомы Аквинского и Аристотеля, я завел шапочное знакомство с Кодексом Юстиниана и несколько преуспел в искусстве вести диспут. Но я тщетно искал наставлений, как подать иск в Канцлерский суд, как опротестовать завещание или добиться проверки распоряжений душеприказчика.

И получая такое юридическое образование, я замыслил прибегнуть к более прямой мести, которую не удалось осуществить моему отцу, ибо только того требовала его душа. К тому же я счел это наиболее быстрым способом покончить с материальными невзгодами нашей семьи: я не сомневался, что его величество, убедившись в невиновности отца, вознаградит сына. Вначале я полагал, что тут никаких затруднений не будет: перед своим отъездом батюшка рассудил, что клеветы на него возводил статс-секретарь Кромвеля Джон Турлоу, стараясь посеять раздор в рядах роялистов, и я не сомневался в верности его выводов. Слишком уж тут чувствовалась рука этого коварного и зловещего человека, который всегда предпочитал честному поединку удар ножом в спину. Но тогда я был слишком юн, чтобы что-то предпринять, а кроме того, полагал, что рано или поздно Турлоу предстанет перед судом и вся правда откроется. Да-да, юность простодушна, а вера слепа.

Ибо Турлоу не был отдан под суд, ему не пришлось бежать из страны, и у него не отняли ни единого пенни из его преступно нажитых богатств. Сравнения между плодами предательства и наградой за верность поистине поражают. В тот день на исходе 1662 года, когда я услышал подтверждение, что суда не будет, мне стало ясно, что месть может быть осуществлена только моими собственными руками. Пусть злой гений Кромвеля избегнул кары по закону, но карающего правосудия ему не избежать. Я покажу всему миру, что в этой растленной, низко павшей стране есть люди, которые по-прежнему знают, что такое честь. Чистая юность способна мыслить столь благородно и безыскусно. Опыт лишает нас светлой прямоты, и с ее потерей мы становимся беднее.

Глава третья

Этот день я считаю началом кампании, которая полностью поглощала меня следующие девять месяцев и завершилась полным торжеством справедливости. Мне никто не оказывал помощи; я разъезжал по стране, ища необходимые доказательства, пока наконец не разобрался в том, что произошло, и не получил возможность действовать. Меня поносили и унижали те, кто мне не верил или же имел веские основания чинить мне препоны. Но я не отступал, поддерживаемый сознанием своего долга и любовью к лучшему из родителей, какого только может иметь человек. Я измерил глубины низости тех, кто ищет власти, и понял, что стоит отвергнуть право рождения, как бескорыстие единственная гарантия хорошего правления - оказывается под страшной угрозой. Если кто угодно может достичь власти, к ней устремляются все, и правительство становится полем битвы, в которой честность приносится в жертву своекорыстию. И вверх пролезут самые низкие, так как лучшие начнут чураться этой клоаки. Мне же удалось одержать маленькую победу в уже проигранной войне.

Такие мысли были недоступны мне в те дни, когда я ходил по улицам, сидел на занятиях и в церкви, а ночью лежал без сна, слушая храп и сопение трех других студентов, которые делили комнату с моим наставником. Только одно решение жило в моей душе: настанет день, когда я ухвачу Джона Турлоу за шею и перережу ему горло. Однако я все сильнее чувствовал, что простой мести недостаточно; быть может, уроки права просочились в меня, а быть может, сам того не зная, я унаследовал высочайшее благородство моего отца. Что сделал бы он? Чего бы он хотел? Вот мысль, которая неотступно меня грызла. Нанести удар без доказательств было бы лжеместью, ибо я не сомневался, что батюшка никак не мог хотеть, чтобы его единственного сына повесили, будто простого преступника, и на нашу семейную честь легло бы черное пятно. Турлоу был еще слишком влиятельным, чтобы открыто выступить против него. Мне придется пойти в обход. Точно охотнику, выслеживающему оленя, и уж тогда нанести последний роковой удар.

Стараясь привести мои мысли в порядок, я часто беседовал о моих трудностях с Томасом Кеном. В то время он принадлежал к немногим моим друзьям, а возможно, был одним-единственным - и я безоговорочно доверял ему. В его обществе я нередко скучал, но мы оба нуждались друг в друге, и наша близость помогала нам обоим. Состоя в дальнем родстве, мы познакомились до того, как его послали учиться в Винчестер, откуда он поступил в Новый колледж, готовясь связать свое будущее с церковью. Его отец был адвокатом, и мой батюшка нередко советовался с ним, когда противостоял алчным чужакам, которые хлынули из Лондона осушать болотистые низины. Батюшка желал оберечь собственные интересы, а также права тех, кто с незапамятных времен пас там скот. Задача трудная, так как эти кровососы и воры творили свои черные дела под зонтом закона. Батюшка знал, что противостоять адвокату способен только другой адвокат, и потому этот Генри Кен много раз давал ему советы - всегда честные и полезные. Упорство одного, искусство другого вкупе с решительным сопротивлением фермеров и скотоводов привели к тому, что осушение шло медленнее, расходы были больше ожидаемых, а прибыли - гораздо меньше.

Вот почему между мной и Томасом не могло не быть дружбы, ведь всем известно, что верность и благодарность линкольнширцев навеки нерушимы. Однако это не мешало нам составлять странную пару. Его отличала суровость истинного служителя Божьего: он редко пил, часто молился и постоянно высматривал души, которые мог бы спасти. Он создал для себя религию прошения, и хотя теперь он тверд в англиканстве и утверждает, что всегда был таким, я-то знаю, что в те дни он склонялся к диссидентству. Натурально, это навлекало на него подозрения в те дни, когда ненависть принималась за стойкое мужество, а мелочность духа - за свидетельство верности. Теперь я с некоторым стыдом сознаюсь, что в те дни мне очень нравилось его смущать: чем больше он молился, тем больше я смеялся, и чем больше он корпел над книгами, тем больше я откупоривал бутылок и заставлял его краснеть. Правду сказать, Томас подавлял в себе соблазн проводить время за вином и с девушками точно так же, как мне приходилось бороться, чтобы преодолевать благочестивый ужас, который в глухие часы ночи овладевал мной. А порой внезапная вспышка гнева или проблеск жестокости в его словах выдавали внимательному наблюдателю, что его доброта и кротость не были природным Божьим даром, но выковывались в тяжелой битве с тьмой в глубинах его души. Как я упомянул, Гров, на свою беду, терзал его столь постоянно, что однажды вечером битва эта была на краткий срок проиграна.

При всем при том со мной Томас был неизменно терпеливым и внимательным, и мы были взаимно полезны, как это порой случается с людьми, чьи характеры прямо противоположны. Я давал ему советы в его богословских блужданиях, и, надо сказать, здравые, ведь теперь он епископ. А он с неиссякаемым терпением слушал в пятидесятый раз мое описание того, как я ухвачу Джона Турлоу и перережу ему горло.

Я услышал, как он переводит дух, готовясь вновь меня увещевать.

- Должен напомнить тебе, что прощение есть один из Божьих даров и что милосердие есть сила, а не слабость, - сказал он.

- Вздор! - возразил я. - Я никому прощать не намерен. И он еще жив только потому, что у меня нет доказательства, которое необходимо мне, чтобы избежать обвинения в убийстве. - И тут я снова рассказал ему всю историю.

- Беда в том, - заключил я, - что мне непонятно, как действовать дальше. Что ты об этом думаешь?

- Ты хочешь узнать мое взвешенное мнение?

- Разумеется.

- Смирись с Божьей волей, продолжай занятия и стань адвокатом.

- Я спрашивал не о том. Я спрашивал, как мне найти доказательство? Если ты мне друг, то будь добр, отложи свое выискивающее блох богословие и помоги мне.

- Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я дал тебе совет, который может подвергнуть опасности твою душу.

- Совершенно верно. Именно этого я и хочу.

Томас вздохнул.

- Но, предположим, ты найдешь свое доказательство. Что тогда? Пойдешь дальше и совершишь убийство?

- Это будет зависеть от доказательства. Если оно будет безупречным, я убью Турлоу, как он убил моего отца.

- Твоего отца никто не убивал.

- Ты понимаешь, о чем я говорю.

- Ты твердишь, что твоего отца предали и ложно опозорили. Правосудие не свершилось. Так не лучше ли исправить эту несправедливость, воззвав к правосудию теперь?

- Ты не хуже меня знаешь, во что обходится предъявление обвинения кому бы то ни было. Откуда я возьму деньги?

- Я просто указал на одну из возможностей. Дашь ли ты мне слово, что выберешь этот способ, если будет возможно, а не возьмешь дело в свои руки?

- Если будет возможно, в чем я сомневаюсь, то даю.

- Вот и хорошо, - сказал он с облегчением. - В таком случае мы можем приступить к планированию твоей кампании. Конечно, если у тебя еще нет плана. Скажи мне, Джек... прежде я не спрашивал, потому что ты не допускал такого вопроса. Но какое, собственно, предательство приписывают твоему отцу?

- Не знаю, - сказал я. - Как ни нелепо, но мне так и не удалось открыть, что ему приписали. Мой опекун, сэр Уильям Комптон, с тех пор со мной не разговаривал, мой дядя отказывается даже упоминать имя моего отца, матушка скорбно качает головой и ничего не отвечает на самые прямые вопросы.

Дослушав мой откровенный ответ, Томас прищурился.

- Тебе известен преступник, но ты толком не знаешь, в чем состоит преступление? Довольно необычное положение для правоведа, ты не находишь?

- Пожалуй. Но мы живем в необычные времена. Я исхожу из того, что мой отец ни в чем не виновен. Или ты отрицаешь, что таков мой долг? И что в этом деле ни религия, ни закон не оставляют мне выбора? Не говоря уж о том, что мой отец, я знаю твердо, был не способен на подобную низость.

- Признаю, что это необходимое исходное положение.

- И ты признаешь, что Джон Турлоу как статс-секретарь несет ответственность за все, что относится к уничтожению всякого, кто угрожал власти Кромвеля?

- Да.

- Значит, Турлоу безоговорочно виновен, - заключил я просто.

- Но если твоя юридическая логика так неопровержима, зачем тебе требуется доказательство?

- Затем, что мы живем в смутное время, когда закон стал орудием власть имущих, и они опутывают его всякими установлениями, чтобы избежать кары. Вот зачем. А кроме того, моего отца так ославили, что люди отказываются видеть очевидное.

Томас только что-то пробурчал, так как в законах не разбирался и верил, будто они имеют какое-то отношение к правосудию. Вот и я думал так до того, как начал их изучать.

- Чтобы одержать победу в суде, - продолжал я, - мне необходимо доказать, что в силу своего характера мой отец ни на какое предательство вообще способен не был. Однако он объявлен предателем, и мне надо установить, кто распустил эти сплетни и с какой целью. Только тогда суд может принять дело к рассмотрению.

- И как же ты намерен за это взяться? Кто может сказать тебе правду?

- Таких мало. И почти все они пребывают при дворе. Уже препятствие, потому что у меня нет средств отправиться туда.

Томас, милая душа, сочувственно кивнул:

- Я был бы истинно рад, если бы ты позволил мне поспособствовать тебе.

- Не говори глупостей, - сказал я. - Ты ведь даже беднее меня. Бог свидетель, я благодарен тебе, но, боюсь, у тебя не найдется столько, сколько мне требуется.

Томас покачал головой и поскреб подбородок, как было у него в привычке перед началом доверительного разговора.

- Милый друг, прошу, пусть это тебя не заботит. Мои виды на будущее недурны и обещают стать еще лучше. Приход Истон-Парва через десять месяцев перейдет в распоряжение лорда Мейнарда. Он попросил смотрителя и тринадцать старших членов факультета рекомендовать ему кого-нибудь, и смотритель уже намекнул, что, по его мнению, я подойду во всех отношениях, если только покажу свою приверженность доктрине. Это потребует усилий, но я стисну зубы, и тогда восемьдесят фунтов в год будут мои. То есть если мне удастся взять верх над доктором Гровом.

- Над кем? - спросил я в удивлении.

- Над доктором Робертом Гровом. А ты его знаешь?

- Очень даже хорошо. И в доказательство у меня еще сохраняются некоторые болезненные местечки. Он был капелланом сэра Уильяма Комптона, когда меня отослали к нему. Много лет доктор Гров исполнял обязанности моего гувернера. То, что я знаю, вбил в меня он. Но он-то при чем тут?

- Теперь он вновь член факультета Нового колледжа и желает получить мой приход, - объяснил Томас. - Пусть никаких прав у него на это нет, кроме того, что до сих пор он ни одного прихода не получал. Говоря откровенно, я подхожу гораздо больше. Приход нуждается в молодом, благоразумном священнике, а Гров - старый дурень, который оживляется только тогда, когда думает об обидах, нанесенных ему в прошлом.

Я засмеялся:

- Не хотелось бы мне оказаться между доктором Гровом и тем, что он облюбовал.

- Собственно говоря, я против него ничего не имею, - сказал Томас, словно ему было необходимо убедить меня в этом. - Я бы порадовался за него, получи он приличный приход, если бы их было два. Но есть только один, так что мне делать? Я нуждаюсь в этом приходе больше, чем он. Джек, могу я открыть тебе один секрет?

- Я тебе не препятствую.

- Я хочу жениться.

- А! - сказал я. - Вот, значит, что. И какое приданое у твоей избранницы?

- Семьдесят пять фунтов годового дохода и имение в Дербишире.

- Очень мило. И тебе нужен приход, чтобы получить согласие ее отца. Да, понимаю.

- Не только это, - сказал он с видимым отчаянием. - Я ведь не могу жениться, пока остаюсь членом факультета, а перестать быть членом факультета я не могу, пока не получу прихода, И что еще хуже, - закончил он печально, она мне нравится.

- Прискорбно. А кто она?

- Дочь родственника моей тетки. Суконщик в Бромвиче. Почтенный человек во всех отношениях. А девушка добронравна, кротка, трудолюбива и пухленька.

- Все, что требуется жене. И надеюсь, при всех своих зубах?

- Почти при всех. И оспой она не болела. Мне кажется, мы подходим друг другу, да и ее отец не отверг меня, хотя дал ясно понять, что не согласится на наш брак, если мое состояние не будет равно ее приданому. А это означает приход. Получить же я его могу только от Нового колледжа или благодаря его влиянию, других связей у меня нет. А Истон-Парва - единственный, который может освободиться в ближайшие три года.

- Так-так, - сказал я. - Времена нынче нелегкие. А ты уже начал хлопотать?

- Насколько возможно. Поговорил со всеми членами факультета и был благожелательно принят. Сказать правду, многие намекнули, что я могу рассчитывать на их поддержку. Я уверен в исходе дела. И то, что ростовщики готовы предоставить мне заем, указывает, насколько моя уверенность обоснованна.

- И когда будет приниматься решение?

- В следующем марте или апреле.

- Тогда советую тебе побольше времени проводить в часовне. Тверди во сне догматы - все Тридцать Девять статей. Восхваляй архиепископа Кентерберийского и короля всякий раз, когда сядешь выпить стаканчик вина. И не позволяй себе даже намека на диссидентство.

Он вздохнул.

- Это будет тяжко, друг мой. И совершить это я способен лишь ради блага страны и церкви.

Я похвалил его верность долгу. Не сочтите меня себялюбцем, но мне очень хотелось, чтобы Томас получил приход или хотя бы как можно дольше оставался наиболее вероятным избранником. Стоило пронестись слуху, что прихода он не получит, и ростовщики захлопнут свои денежные сундуки, а это означало бы погибель не только для него, но и для меня.

- Ну так от всего сердца желаю тебе удачи, - сказал я. - И вновь советую быть осторожнее. Ты склонен говорить, что думаешь, а для человека, желающего получить церковный приход, нет привычки опаснее.

Томас кивнул и опустил руку в карман.

- Вот, мой добрый друг, возьми!

Это был кошелек с тремя фунтами в нем. Как мне выразить мои чувства? Меня охватила благодарность за его щедрость, а с ней и разочарование, что помощь его оказалась столь скудна. Для начала мне требовалась десятикратная сумма, и даже тридцатикратная разошлась бы без труда. Тем не менее, добрая душа, он отдал мне все, что имел, и поставил под угрозу свое будущее. Видите, скольким я ему обязан. Так и запомните - это крайне важно. К своим долгам я отношусь не менее серьезно, как и к нанесенным мне обидам.

- Не знаю, как тебя и благодарить. И не только за деньги, но и за то, что ты единственный, кто верит мне.

Томас учтиво прервал мои изъявления благодарности.

- Сожалею, что не могу дать больше. Но вернемся к делу. От кого мог бы ты узнать, что произошло с твоим отцом?

- Что-то известно может быть лишь горстке. Сэр Джон Рассел, во-первых, Эдвард Вильерс, во-вторых. И еще лорд Мордаунт, который столь преуспел, поспособствовав королю вернуть себе трон, что как часть награды за это получил титул барона и доходную синекуру в Виндзоре. Ну и наконец, остается то, что когда-нибудь может открыть мне сэр Уильям Комптон, уступив моим настояниям.

- До Виндзора отсюда недалеко, - заметил Томас - Поездка займет менее дня, а пешком ты доберешься туда за два. Если лорда Мордаунта можно найти там, то экономнее всего было бы начать оттуда.

- А если он меня не примет?

- Ты можешь только попытать счастья. Советую не писать ему предварительно. Это неучтиво, но лучше, чтобы он не был заранее предупрежден о твоем приезде. Отправляйся, повидай его. А тогда мы решим, что тебе делать дальше.

Мы! Я же говорю, что под личиной духовного лица скрывался человек, жаждущий таких волнений, каких малая толика хлеба и вина никогда не дарят.

Глава четвертая

Вот так. Но прежде чем уехать, я познакомился с обеими Бланди - матерью и дочерью, занимающими такое большое место в повествовании Кола. И тем самым положил начало цепи событий, поставивших меня лицом к лицу с самым ужасным врагом, какого только можно вообразить, и мне потребовались вся моя находчивость, все мои силы, чтобы одержать над ним победу.

Не знаю, кто будет читать эти мои записки, думаю, только один Лоуэр. Однако на этих страницах мне так или иначе придется поведать о таких моих поступках, которыми гордиться я никак не могу. Касательно некоторых я не вижу нужды в оправданиях; некоторые теперь уже невозможно исправить; некоторые хотя бы можно объяснить. Причина, почему я связался с Сарой Бланди, лежала в моем простодушии и юношеской доверчивости. Да, только поэтому она поймала меня в ловушку и чуть было совсем не сгубила. Вину за это я возлагаю на мое воспитание в нежном возрасте. До шести лет меня некоторое время опекала двоюродная бабушка, тетка моей матери, дама очень приятная, но с деревенскими привычками. Она все время что-то варила, сажала, а затем пользовала разными настоями всю округу. У нее была замечательная книга, переплетенная в телячью кожу и побуревшая от долгих лет перелистывания, доставшаяся ей от ее бабушки и содержавшая рецепты снадобий из трав, которые она изготовляла собственноручно, а затем пичкала ими всех и каждого - от самых знатных до самых простых. Она безоговорочно верила в магию и презирала нынешних проповедников (как она их называла, родившись, когда великая Елизавета еще слыла красавицей) за их насмешки над тем, что ей казалось очевидным. Смятые комочки бумаги и гадания с ключом и по Библии были частью моего воспитания.

Вопреки прелатам должен сказать, что мне еще не встречался человек, который действительно не верил бы в духов или сомневался бы в том, что они имеют самое глубокое влияние на наши жизни. Всякий, кто лежит ночью без сна, не может не слышать, как мимо проносятся призраки. А многих спасали благие обитатели эфира, который окружает сей мир и соединяет нас с Небесами. Даже по собственным меркам кислолицые прелаты ошибаются: ведь они привыкли ссылаться на Святое Писание, а там ясно сказано, что такие создания существуют. Разве апостол Павел не говорит о самовольном служении ангелов?* [К колоссянам 2:18.] А кого, по их мнению, вселил Христос в свиней гадаренских?

Натурально, отличить ангелов от бесов нелегко: ведь вторые - великие мастера менять облик и частенько внушают людям (но чаще женщинам), будто они совсем не то, чем являются на самом деле. Когда соприкасаешься с подобными существами, требуется величайшая осмотрительность, ибо, оказавшись у них в долгу за услугу, мы отдаем себя им в руки, и как господин или хозяин помнит о долгах ему, так помнят и эти создания, благие и злые. Отправившись к старухе Бланди, я подверг себя опасности, которой теперь, в мудрости, приходящей со зрелостью, подвергать себя не стал бы. Но тогда я был слишком беззаботным, слишком нетерпеливым и не думал об осторожности.

Старуха Бланди была прачкой и, по слухам, себе на уме, а некоторые так даже называли ее ведьмой. В последнем я сомневаюсь, ни разу рядом с ней я не ощутил запаха серы. Один раз мне довелось встретиться с настоящей, как утверждали, ведьмой, которую сожгли поблизости от наших мест в 1654 году. Вот уж была вонючая старая карга! Теперь-то я полагаю, что та бедная старуха, вероятно, была неповинна в деяниях, которые привели ее на костер, ведь дьявол хитер и не допустит, чтобы его слуги опознавались столь легко. Он творит их молоденькими, и красивыми, и чарующими, и до того обворожительными, что глаз человеческий не способен распознавать их сущности. То есть такими, как Сара Бланди.

Тем не менее мать была странной старухой. И описание, какое дает ей Кола, ни в чем на нее не походит. Конечно, когда он познакомился с ней, она была тяжко больна, однако я ни разу не замечал в ней того сочувственного понимания, о котором он пишет, как и кротости или доброты. И она без конца задавала вопросы. Но я сказал ей, что ищу простого ответа. Кто предал моего отца? Так она поможет или нет?

А она ответила, что дать ответ не так-то просто. Есть ли у меня подозрения? От этого зависит, что она сделает и чего не сделает.

Я попросил, чтобы она объяснила свои слова. Она сказала, что задача очень трудная и требует призвать особенно могучих духов, сделать это можно, но опасно. Я сказал, что опасности не страшусь, а она ответила, что говорит не об опасностях для души, а просто боится, как бы ее не схватили и не обвинили в колдовстве. В конце-то концов, я ей не знаком. А что, если меня к ней подослал мировой судья, чтобы поймать в ловушку?

Я с жаром заверил ее в моей честности, но это ее не поколебало, и она только повторила свой вопрос знаю я или не знаю, кого разыскиваю. Или хотя бы догадываюсь? Я ответил, что ничего не знаю.

- В таком случае мы не можем пустить имена по воде. Придется просто глядеть.

- В хрустальный шар? - сказал я с насмешкой, потому что наслышался о таких проделках и был настороже, остерегаясь обмана.

- Нет, - ответила она серьезно. - Это вздор, который используют шарлатаны. В стеклянных шарах никакой силы нет. Вполне хватит миски с водой. Так вы хотите продолжать?

Я сухо кивнул. Она заковыляла наружу зачерпнуть воды из колодца, а я положил деньги на стол и заметил, что мои ладони начинает пощипывать пот.

Она не прибегла к ухищрениям, которыми пользуются многие гадалки, ни темноты, ни песнопений, ни тлеющих в курильнице трав. Просто поставила миску на стол, попросила меня сесть перед миской и закрыть глаза. Я услышал, как она льет воду в миску, услышал, как молится Петру и Павлу папистские слова, которые в ее устах звучали странно.

- А теперь, молодой человек, - прошипела она мне в ухо, когда завершите свои приготовления, - откройте глаза и воззрите истину. Будьте открыты душой и будьте бесстрашны, ибо второго случая может не представиться. Поглядите в миску и узрите.

Обливаясь потом, я медленно открыл глаза, нагнулся и внимательно уставился на спокойную неподвижную воду в миске. И тут она пошла легкой рябью, будто какое-то движение качнуло миску, но никакого движения не было, затем я увидел, что вода темнеет и меняет консистенцию, словно это была завеса или простыня на веревке. И я увидел, как из-за завесы что-то появляется. Молодой человек, белокурый, которого я никогда прежде не видел, хотя почему-то он казался знакомым. Он возник лишь на миг и затем исчез. Но этого оказалось достаточно его черты навеки врезались мне в память.

Затем завеса снова замерцала, и возникла новая фигура. На этот раз старик, совсем седой от возраста и бедствий, согбенный годами и такой печальный, что сердце сжималось. Лица я разглядеть толком не мог, оно было заслонено рукой, будто видение, изнемогши от отчаяния, терло и терло его. Я затаил дыхание, тщась увидеть больше. И мне было это дано: рука медленно отодвинулась, и я увидел, что отчаявшийся старец - мой батюшка.

Я закричал от душевной муки, потом в ярости смахнул миску со стола с такой силой, что она покатилась по полу и разлетелась на черепки, ударившись о сырую стену. А я вскочил на ноги, бросил старухе оскорбительные слова и выбежал из этой омерзительной лачуги со всей быстротой, на какую был способен.

Потребовалось еще три дня и общество неизменно заботливого Томаса, а также бутылка, прежде чем я снова стал самим собой.

Надеюсь, меня не сочтут глупо доверчивым, когда я скажу, что эта странная встреча оказалась последней, когда я видел моего отца, и я убежден, что его душа присутствовала там, и моя вспышка сыграла большую роль в последовавших событиях. Я плохо его помню, с шестилетнего возраста я видел его лишь несколько раз, так как из-за войны меня отослали сначала к моей двоюродной бабушке, а потом к сэру Уильяму Комптону в Варвикшир, где я провел годы под ферулой доктора Грова.

Батюшка не упускал случая приехать и своими глазами посмотреть, как я расту, но такие случаи выпадали редко, слишком велики были его обязанности. И всего лишь раз я провел с ним более дня незадолго перед тем, как он был вынужден отправиться в свое второе, и последнее, изгнание. Он был во всем таким, каким каждый ребенок хотел бы видеть своего родителя суровым, строгим, ни на миг не забывающим об обязательствах, связывающих человека и его наследника. Прямых наставлений я получил от него мало, но я знал, что сумей я стать хотя бы вполовину таким верным подданным, как он, и король (если он когда-нибудь вернет себе трон) найдет во мне одного из своих лучших и беззаветно преданнейших слуг.

У него не было ничего общего с нынешними изнеженными карикатурами на людей благородного сословия, которые чванятся и жеманничают при королевском дворе в наши дни. Он отвергал нарядные костюмы (хотя выглядел безупречно, когда хотел) и презирал книги. Не был он и изысканным собеседником, не тратил часы на разговоры, если надо было заниматься делом. Короче говоря, воин, с которым никто не мог сравниться, когда надо было возглавить атаку, он растерялся в водовороте комплотов и ударов ножом в спину, этом искусстве придворных. Слишком честный, чтобы притворяться, слишком прямодушный, чтобы войти в милость. Вот что выделяло его, и если было роковым недостатком, то никак не бросало на него ни малейшей тени. Его верность супруге была такой чистой, какую только может нарисовать воображение поэта, а его доблесть стала в армии присловьем. Счастливее всего он чувствовал себя в Харланд-хаусе, нашем фамильном доме в Линкольншире, и когда ему пришлось уехать оттуда, он горевал так, будто скончалась его супруга. И с полным на то правом, ибо земли Харланд-Уита принадлежали нашему роду на протяжении многих поколений, они стали как бы частью нашей семьи, и он знал и любил каждый их клочок.

Зрелище его души, ввергнутой в неизбывное отчаяние, утвердило меня в моем намерении. Было ясно, что муки эти она терпит из-за несправедливости, жертвой которой он по-прежнему оставался. И когда мои силы достаточно восстановились, я сочинил историю о болезни тетки, моей благодетельницы, чтобы получить разрешение моего наставника уехать из города, и в ясное солнечное утро отправился в Виндзор. В почтовой карете я доехал до Ридинга, так как у университета нет монополии на этот тракт и плату берут умеренную, а оставшиеся пятнадцать миль прошел пешком. Переночевал в поле - ведь было еще тепло, а я хотел избежать ненужных трат. Зато позавтракал в городской харчевне, где мог почиститься, умыть лицо и придать себе достаточно приличный вид. От хозяина я узнал, что лорд Мордаунт (которого, как я услышал, в городе терпеть не могли за несклонность к расточительству) действительно пребывает в замке как его комендант, вернувшись из Танбридж-Уэлса всего три дня назад.

Мешкать смысла не имело проделав такой путь, было бы поистине глупо тянуть время в колебаниях. Как справедливо указал Томас, самым худшим, что могло меня ожидать, был бы отказ поговорить со мной. А потому я смело отправился в замок, где следующие три часа провел в прихожей, пока моя просьба принять меня передавалась от одного лакея другому.

Я был очень рад, что благоразумно позавтракал, ибо успело миновать время обеда, прежде чем я получил ответ на мою просьбу. В ожидании снисхождения ко мне одного из сильных мира сего я расхаживал взад и вперед, давая себе зарок никогда не позволять себе обходиться таким образом с теми, кто будет искать моего покровительства, когда Фортуна мне улыбнется. Зарок этот, должен сказать, я нарушил сразу же, едва оказался в положении соблюдать его, ибо к тому времени постиг смысл такого ожидания: оно проводит необходимые границы, внушает надлежащее почтение просителям и (наиболее полезное) отваживает всех, кроме наиболее настойчивых. В конце концов я был вознагражден за мое терпение: слуга, теперь более угодливый, чем прежде, церемонно открыл дверь, поклонился и сказал, что лорд Мордаунт меня примет. Если я буду столь добр и пойду за ним...

Я с самого начала надеялся, что хотя бы простое любопытство послужит причиной именно такого ответа, и обрадовался, что моя догадка оказалась верной. Полагаю, не так уж часто у кого-то достает дерзости явиться подобным образом в дом благородного джентльмена.

О человеке, для встречи с которым я предпринял это путешествие, мне было мало что известно. Собственно, я знал только, что, по мнению всех, ему предстояло стать видной фигурой в правительстве - по меньшей мере статс-секретарем - и вскоре сменить титул барона на титул графа, так как он был в фаворе у лорда Кларендона, лорда-канцлера и самого могущественного человека в стране. Он был смелым заговорщиком на стороне короля, человеком с большим состоянием, принадлежащим к одному из знатнейших родов, мужем прославленно верной жены и обладателем благородной наружности, заведомо способствующей получению высокого места. Такое преданное служение королю было тем замечательнее, что его семья старалась держаться в стороне от смут и таким образом сохранила свое состояние в целости. Говорили, что сам Мордаунт был осторожным в советах, которые давал, но смелым, когда требовалось, не склонным примыкать к тем или иным кликам, а также участвовать в их сварах. Во всяком случае, таким он казался людям. Единственным его недостатком была нетерпеливость и резкость в обхождении с теми, кого он считал ни к чему не пригодными. Однако недостаток этот был весьма серьезен, так как при дворе таких было полным-полно - а еще больше тех, кто желал Кларендону всяческого зла.

Я прошел через длинную анфиладу комнат, а затем меня наконец ввели к нему - величественный, хотя, на мой взгляд, помпезный и совершенно ненужный церемониал. Ну, хотя бы последняя комната была невелика и достаточно удобна: бюро с кипами бумаг и полки, уставленные книгами. Я поклонился и подождал, чтобы заговорил он.

- Как я понял, вы сын сэра Джеймса Престкотта, это так?

Я кивнул. Лорд Мордаунт был среднего роста, с благообразным лицом, которое портил слишком маленький нос. Фигура у него была прекрасная, особенно по части ног, движения изящны, и хотя манеры его, когда я ему представился, отличала величавость, он сразу переменился, едва начав беседу, и тон его стал таким дружеским, что никак нельзя было поверить слухам о его гордыне и надменности. Я ушел, восхищенный его проницательностью; он казался достойным товарищем по оружию моего отца, и я поверил, что каждый был равно почтен доверием и любовью другого. Трудно вообразить большую противоположность человеку вроде Турлоу, подумал я: один высок, светел, прямодушен, осанкой и манерами подобен древнему римлянину; второй - весь съеженный, уродливый, действующий под покровом тьмы, никогда не на свету, всегда прибегающий к уловкам и обманам.

- Необычное посещение, граничащее с неучтивостью, - заметил он сурово. - Полагаю, причина у вас достаточно весомая.

- Наивесомейшая, милорд, - сказал я. - Весьма сожалею, что побеспокоил вас, но мне больше не к кому обратиться. Лишь вы можете мне помочь. И если соблаговолите, мне будет нечего предложить взамен. Однако требуется мне самая малость - немного вашего времени.

- Вы вряд ли настолько глупы, что ищете получить место. Тут я вам ничем помочь не мог бы.

- Я ищу возможности поговорить с людьми, знавшими моего отца. Чтобы очистить его честь от позорящего пятна.

Он глубоко обдумал мои слова, переваривая содержавшийся в них намек, и только потом ответил - мягко, но огорченно:

- Похвальное желание сына и понятное для юноши, чье благополучие зависит от этого. Но, думаю, вам предстоит тяжкая борьба.

Прежде, когда я слышал подобные слова, меня охватывал жгучий гнев, и я разражался всевозможными яростными опровержениями; мальчиком мне неисчислимое количество раз приходилось возвращаться домой с разбитым носом и синяком под глазом. Но я знал, что здесь подобное поведение никакой пользы не принесет, мне требовалась помощь, а получить ее можно было лишь через учтивость и почтительность. И потому я проглотил свой гнев и сохранил невозмутимость.

- Это борьба, вступить в которую меня призывает долг. Я убежден, что мой батюшка ни в чем не повинен, но мне даже неизвестно, какие преступления ему приписывают. Мое право узнать, в чем заключаются эти поклепы, и мой долг - опровергнуть их.

- Ваши родные, несомненно...

- Они знают мало, а рассказывают еще меньше. Простите, что перебил вас, сударь, но мне необходимо узнать из первых рук, что произошло. Так как вы были облечены особым доверием его величества и славитесь справедливостью, я решил обратиться к вам первому.

Как я убедился на опыте, чуточка уместной лести часто смазывает колеса беседы, ведь даже, когда цель таких комплиментов понятна, они свидетельствуют, что говорящий признает себя должником того, кому их сделал. Необходимо только, чтобы комплимент был не слишком уж аляповатым и не слишком сильно резал слух.

- Вы полагаете, что мой батюшка был виновен?

Мордаунт взвесил этот вопрос все еще с выражением легкого удивления на лице перед тем, что он вообще снизошел до подобного разговора.

- Полагаю ли я, что ваш отец был виновен? - повторил он в размышлении. - Боюсь, что да, юноша. Я всячески старался верить в его невиновность. Таких сомнений заслуживал доблестный товарищ, пусть даже мы редко соглашались друг с другом. Видите ли, сам я никогда не замечал за ним ничего, что могло бы указывать на тайного предателя. Вам известно, как мы тогда действовали? Он вам рассказывал?

Я ответил, что более или менее блуждаю во мраке. Достигнув возраста, когда я начал разбираться в подобных делах, я редко виделся с отцом, а к тому же он тогда был уже столь сдержан в беседах с родными, сколь, я убежден, и с остальными людьми. Ведь всегда оставались опасения, что к нам явятся солдаты, и он хотел, чтобы мы знали как можно меньше ради не только его безопасности, но и нашей.

Мордаунт кивнул и снова задумался.

- Вам следует понять, - сказал он негромко, - что я... с большой неохотой пришел к выводу, что ваш отец действительно был предателем. - Я хотел было возразить, но он поднял ладонь, успокаивая меня. - Прошу, дослушайте меня до конца. Из этого вовсе не следует, что меня не обрадует, если окажется, что я ошибался. Он всегда казался мне прекрасным человеком, и мне было горько думать, что меня обманула личина. Говорят, что лицо зеркало души человека и по нему мы можем читать то, что скрыто в его сердце. А вот с ним было не так. С вашим отцом. Я прочел неверно. И потому, если вы сумеете доказать, что на самом деле я не ошибся, я буду у вас в долгу.

Я поблагодарил его за откровенность - мне впервые довелось встретить такую преданность справедливости. Про себя я подумал, что если мне удастся убедить этого человека, значит, я на верном пути. Он не покривит душой.

- Ну а теперь, - продолжал он, - как, собственно, вы намерены действовать?

Не помню точно, как я ответил, но, боюсь, с трогательной наивностью. Что, дескать, я найду настоящего предателя и вырву у него признание. Я добавил, что, по моему за этим стоит Джон Турлоу и что, получив доказательства, я его убью. В какие слова я ни облек все это, у Мордаунта они вызвали легкий вздох.

- И как же вы собираетесь избежать виселицы?

- Полагаю, для этого мне нужно опровергнуть улики против моего батюшки.

- О каких уликах вы говорите?

Моя полная неосведомленность вырвала у меня признание:

- Я не знаю. - И я понурил голову.

Лорд Мордаунт некоторое время внимательно смотрел на меня, хотя с жалостью или с презрением - я так и не решил.

- Быть может, - сказал он потом, - вам следует узнать от меня кое-что о тех днях, а также то, что мне известно о тогдашних событиях. Я предлагаю это не потому, что верю вашим предположениям, но вы, бесспорно, имеете право узнать, что говорилось обо всем этом.

- Благодарю вас, сударь, - сказал я просто, и тогда моя благодарность ему была безоговорочной и непритворной.

- Вы слишком молоды, так что вряд ли можете помнить многое, и, во всяком случае, были слишком малы тогда, чтобы что-нибудь толком понимать, начал он. - Но почти до самой последней минуты дело его величества в этой стране казалось обреченным на полную неудачу. Кое-кто еще продолжал бороться с тиранией Кромвеля, но лишь во имя долга, не питая никаких надежд на успех. Число людей, измученных деспотизмом, росло год от года, но они были слишком запуганы, и их должен был кто-то возглавить. И эту задачу взяла на себя горстка верных подданных короля, среди которых был и ваш отец. Они взяли название "Запечатленный Узел", потому что были накрепко связаны любовью друг к другу и к королю. Они ничего не осуществили, лишь не дали погаснуть огню надежды в людских сердцах. Нет, они были очень деятельны. И месяца не проходило без какого-нибудь нового плана - восстание здесь, убийство тирана там. Если бы эти планы привели в исполнение, Кромвель был бы убит десяток раз до того, как умер в своей постели. Но ничего существенного не произошло, а армия Кромвеля никуда не девалась - непреодолимая помеха на пути тех, кто хотел перемен. Пока эта армия пребывала непобежденной, дорога к реставрации монархии оставалась наглухо закрытой, а победить лучшую армию мира упованиями и булавочными уколами невозможно.

Вероятно, я нахмурился на такую критику этих одиноких героев и их борьбы, и он, заметив это, печально улыбнулся.

- Я не порицаю, - сказал он мягко, - а только излагаю правду. Если вы серьезны в своем намерении, вам необходимы сведения, как желанные, так и нежеланные.

- Прошу прощения. Вы, разумеется, правы.

- У "Запечатленного Узла" не было денег, потому что денег не было у короля. За золото можно купить преданность, но вот за одну преданность оружия не купить. Французы и испанцы держали его величество на коротком поводке, уделяя ему достаточно для жизни в изгнании, но не суммы, которые позволили бы что-то предпринять. Однако мы не теряли надежды, и мне было поручено объединить сторонников короля в Англии, чтобы они были наготове, если обстоятельства изменятся в нашу пользу. Казалось, что Турлоу обо мне ничего знать не должен, так как в войне по молодости лет я участвовать не мог и провел эти годы в Савойе, получая образование. Тем не менее я очень быстро стал ему известен: меня предали, и предателем мог быть только член "Запечатленного Узла", осведомленный о том, чем я занимался. Люди Турлоу схватили меня вместе со многими другими моими товарищами именно тогда, когда при нас должны были находиться компрометирующие нас документы.

- Простите меня, - сказал я, глупо осмелившись снова перебить его, хотя и заметил, как недоволен он был моей неучтивостью в первый раз. - Простите, но когда именно это произошло?

- В тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, - ответил он. - Не стану утомлять вас подробностями, но мои друзья и главным образом моя жена, разорив себя взятками, настолько сбили с толку судей, меня допрашивавших, что я был отпущен и успел бежать, прежде чем они сообразили, какую допустили ошибку. Другим такой удачи не выпало. Их пытали и повесили. И что важнее, все мои труды ради короля пропали втуне: новое тайное сообщество, которое я создавал, было уничтожено прежде, чем успело хоть что-то сделать.

Он умолк и любезно приказал слуге принести мне печенья и вина, а затем спросил, слышал ли я эту историю раньше. Мне она известна не была, я так ему и сказал. Мне захотелось добавить, как восхитили меня подробности об опасностях и его мужестве, сказать, как я сожалею, что был тогда еще мал и не мог броситься навстречу этим опасностям вместе с ним. Теперь я рад, что удержатся. Он счел бы такие слова детским лепетом и был бы совершенно прав. Вместо этого я сосредоточился на серьезности описанного им и задал несколько вопросов о его подозрениях.

- У меня их не было. Я полагал, что волею судеб меня постигла дьявольская неудача. Тогда мне даже в голову не пришло, что моя гибель была кем-то предрешена заранее. Но в любом случае, моим размышлениям о случившемся пришел конец, когда несколько месяцев спустя мы получили чудесную весть о смерти Кромвеля. Уж это, я уверен, вы помните.

Я улыбнулся.

- О, еще бы. Кто бы забыл? Мне кажется, это был самый счастливый день в моей жизни, и я преисполнился надежд на лучшее будущее нашей страны.

Мордаунт кивнул:

- Как и мы все. Воистину это был дар Божий, и мы наконец обрели уверенность, что Провидение на нашей стороне. Мы все тотчас воспряли духом, обрели новые силы, хотя его сын Ричард и был объявлен Протектором на место Кромвеля. С этими новыми надеждами родился новый план, о котором никто перед тем даже не думал. В стране в нескольких местах одновременно должны были вспыхнуть мятежи - настолько серьезные, что на их усмирение была бы брошена армия Республики, силы которой пришлось бы разделить между ними, а это, надеялись мы, открыло бы путь для быстрой высадки армии короля в Кенте и стремительного марша на Лондон. Удался бы этот план? Возможно, что и нет, но я твердо знаю, что каждый участник сделал все, на что был способен. Оружие, много лет копившееся для подобного дня, было извлечено из тайников, самые разные люди изъявили готовность выступить. Великие и малые закладывали земли и расплавляли золотую и серебряную посуду, чтобы обеспечить нас деньгами. Радостное волнение, радужные упования были так велики, что даже самые сомневающиеся разделяли предвкушение того, что наконец-то настал час освобождения.

Он помолчал.

- И вновь нас предали. Внезапно повсюду, где готовились восстания, появились войска. Словно по волшебству они находили спрятанное оружие и деньги. Они знали, кто назначен командовать и у кого хранятся планы и списки наших людей! Дерзкое выступление, на подготовку которого ушел почти год, было предотвращено и растоптано менее чем за неделю. Лишь в одном месте они не поспели: в Чешире сэр Джордж Бут снабдил оружием свой отряд и исполнил свой долг. Но он оказался совсем один против армии, которую вел генерал, уступавший военным талантом только самому Кромвелю. Это была кровавая бойня - столь же сокрушительная, сколь и беспощадная.

Когда он умолк, в комнате воцарилась тишина. Я сидел как окаменелый. Нет, я даже вообразить не мог ничего подобного. Конечно, я знал про неудавшееся восстание сэра Джорджа, но понятия не имел, что неудачу он потерпел из-за предательства. И я никак не подозревал, что подобное преступление приписали моему отцу. Будь это правдой, я бы собственноручно его повесил. Но пока еще я не услышал ничего, что указывало бы на его причастность к случившемуся.

- Мы не торопились кого-либо обвинить, - продолжал Мордаунт, когда я указал ему на это. - И ваш отец возглавил поиски тайного предателя. Его негодование и возмущение были беспредельны. Однако оказалось, что они были лицемерием; в конце концов мы получили документы, правительственные документы, которые не оставляли ни малейшего сомнения, что предал нас ваш отец. Когда в начале тысяча шестьсот шестидесятого года ему представили эти доказательства, он бежал за границу.

- Так, значит, дело осталось нерешенным? - сказал я. - Ему ведь не дали возможности опровергнуть обвинения надлежащим образом.

- У него была бы такая возможность, останься он в Англии, - ответил Мордаунт, нахмурясь, так как уловил недоверие в моем голосе. - Но документы, мне кажется, были неопровержимы. Несколько писем, зашифрованных способом, которым пользовался только он; записи о встречах с высокопоставленными людьми в правительстве, записи разговоров, содержавшие сведения, известные только ему. Расписки в получении денег...

- Нет! - чуть не закричал я. - Этому я не поверю! Вы говорите мне, вы смеете утверждать, будто мой отец продавал друзей за деньги?

- Я говорю вам о том, что есть, о том, что очевидно, - сурово сказал Мордаунт, и я понял, что преступил границы дозволенного. Теперь его расположение ко мне повисло на волоске, и я поспешил принести извинения в моей неучтивости.

- Значит, главные обвинения против него исходили от правительства? И вы им поверили?

- Не от правительства, а из правительственных документов. Шпионы были не только у Джона Турлоу.

- А вам не пришло в голову, что эти документы вам могли подбросить нарочно? Чтобы перстом обвинения указать на невинного и посеять раздор?

- Разумеется, пришло, - сказал он раздраженно, и я понял, что надоел ему. - Мы были очень осторожны. И если вы не верите мне, то побывайте у других людей, с которыми он был связан, и они честно вам скажут то, что знают.

- Я так и сделаю. Где мне искать этих людей?

Лорд Мордаунт одарил меня неодобрительным взглядом.

- Да, вам требуется помощь! В Лондоне, юноша. А вернее, в это время года в Танбридж-Уэлсе, где они интригуют ради теплых мест, как и все остальные.

- А можно мне снова побывать у вас?

- Нет. Более того, я не хочу, чтобы стало известно, что вы приходили сюда; это все еще очень щекотливое дело, о котором люди вспоминают с горечью. Я не желаю, чтобы стало известно, что я поспособствовал вам разбередить старые раны, о которых лучше забыть. Я говорил с вами сегодня только в память о том, каким мне казался ваш отец. И я хочу кое-чего взамен.

- Все, что в моих силах.

- Я верю, что ваш отец был повинен в гнуснейшем преступлении. Если вы найдете весомое доказательство, что я ошибаюсь, вы немедля сообщите мне о нем, и тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Я кивнул.

- А если вы согласитесь, что мои выводы были верны, то и об этом сообщите мне. И моя совесть успокоится. Меня тяготит мысль, что невинного человека могли обвинить несправедливо. Если вы убедитесь в его вине, тогда и я соглашусь с этим. Если же нет...

- Так что?

- Тогда хороший человек безвинно пострадал, виновный же остался безнаказанным. А это зло, которое должно быть исправлено.

Глава пятая

Путешествие в Танбридж-Уэлс заняло четыре дня, так как я не прошел через Лондон, а обогнул его. Но я не жалею ни о единой минуте, проведенной в пути, хотя и старался идти быстрее. Ночи все еще были теплыми, а безлюдье наполняло мне душу спокойствием, какого я прежде не знавал. Я много размышлял над тем, что услышал от Мордаунта, и понял, что продвинулся в моих поисках довольно далеко: теперь я знал, в чем обвиняли моего отца, и знал, откуда взялись эти обвинения. Поддельные документы, изготовленные подручными Турлоу. И мне предстояло отыскать их. Более того: теперь я знал, что действительно существовал предатель, занимавший видное положение, много знавший. Если им не был мой отец, то искать его следовало среди горстки людей - лишь несколько доверенных лиц могли бы с такой полнотой предать восстание 1659 года. Его лицо я видел у старухи Бланди в миске с водой, теперь мне предстояло узнать его имя. Мне было известно, как все было подстроено и почему; если удача мне улыбнется, я узнаю и кем.

Мне могли бы найтись спутники, так как по дороге шло много людей, но я пресекал все попытки заговорить со мной, ночевал в лесах, завернувшись в одеяло, и покупал необходимую еду в деревнях и городках, через которые проходил. Эта потребность в одиночестве исчезла, только когда я приблизился окраине самого Танбридж-Уэлса и увидел вереницы карет, колясок, а также фургонов, везущих плоды земные для нужд придворных, все возрастающее число бродячих торговцев, музыкантов и слуг, направляющихся туда в надежде заработать горсть монет продажей того, что они могли предложить. Впрочем, последние два дня я против воли сам обзавелся спутницей: юная шлюха по имени Китти навязалась мне, обещая свои услуги в обмен на покровительство. Шла она из Лондона, а накануне на нее напали, и она не хотела повторения. В тот первый раз ей повезло: она отделалась лишь парой синяков, но сильно перепугалась. Если бы ей выбили зуб или сломали нос, это сильно уменьшило бы ее заработки, а ничего другого она не умела.

Я согласился стать ее защитником, потому что в этой твари было странное обаяние. Ведь мне, молодому провинциалу, никогда прежде не доводилось видеть подобное порождение столичного разврата. Она была совсем другой, чем я ожидал, наслушавшись разных жутких историй; могу даже сказать, что она держалась куда более благопристойно, чем многие знатные дамы, которых я навидался в более позднюю пору жизни, и, подозреваю, была не менее добродетельной. Примерно моя ровесница, нагулянная от солдата, брошенная матерью, опасавшейся наказания за такой грех. Как она выросла, я не знаю, но сумела набраться умудренности и хитрости. О честности она не имела никаких понятий, и ее моральные правила сводились к определенным обязательствам помоги ей и ее близким, и она будет считать себя в долгу. Причини ей зло, и она отплатит тем же. Таков был ее нравственный мир, и отсутствие в нем христианских заповедей с лихвой возмещалось житейским опытом. Во всяком случае, таковы были принципы, которых она придерживалась, пусть и самые простые.

Должен сказать, что я не вкусил от того, что она предложила мне ночью накануне нашего прибытия в Танбридж-Уэлс, опасение получить французскую болезнь и неотвязные мысли о том, чем мне предстояло заняться на следующий день, подавили плотские вожделения, однако мы поели, поговорили, а потом уснули под одним одеялом, и хотя она поддразнивала меня, думается, ее это нисколько не огорчило. Завидев город, мы расстались по-дружески, и я переждал там из страха, как бы меня не увидели рядом с ней.

Подобно моему отцу я всегда чуждался королевских дворов и придворных обычаев, да; я всегда тщательно избегал пятна развращенности, которое накладывает соприкосновение с ними. Хотя я отнюдь не пуританин, существуют законы порядочности, которые надлежит соблюдать истинному джентльмену, а двор в те дни быстро отказался даже от внешнего уважения к тем подлинным добродетелям, которые делают страну достойной того, чтобы жить в ней. Танбридж-Уэлс возмущал меня свыше всякой меры. Я был готов к тому (ибо к этому времени уже ходило множество слухов), что придворные дамы появляются на людях без масок и даже щеголяют в париках, надушенные и накрашенные; но я пришел в ужас, обнаружив, что точно так же поступают конногвардейцы!

Впрочем, все это меня мало касалось; я ведь явился туда не блистать, не драться на дуэлях, не ранить острыми как бритва шутками, не добиваться для себя теплого местечка. Да у меня и средств для этого не было. Чтобы получить место, приносящее 50 фунтов годового дохода, один мой друг должен был израсходовать на взятки почти 720 фунтов, занятых под проценты, в результате чего ему приходилось обирать правительство более чем на 200 фунтов в год, чтобы жить подобающим образом и выплачивать долги. Моих средств вряд ли достало бы, чтобы купить даже место крысолова его величества, не говоря уж о месте, достойном моего положения в обществе. А так как я был сыном своего отца, никакие деньги в мире не обеспечили бы мне даже этой низкой должности.

Остановиться в городе по прибытии туда я не мог из-за дороговизны. Тамошние обыватели знали, что процветать их городку недолго, что вскоре двор обратит свое капризное внимание на какой-нибудь другой. Это безобразное селеньице привлекало только своими водами, которые были a la mode* [Модными (фр.).] в этом году. Туда съехались все фаты и дураки, разглагольствуя о том, насколько лучше они себя чувствуют, хлебая эту жижу отвратительного вкуса, а на самом деле стараясь втереться к влиятельным людям. Вокруг них, точно мухи, роились торговцы, норовя высосать из их кошельков все имеющиеся там деньги. Уж не знаю, кто из них был хуже: меня тошнило и от тех, и от других. Цены запрашивались возмутительные, и тем не менее все комнаты без проволочек сняли придворные, готовые щедро платить, лишь бы находиться вблизи его величества, многие даже жили в шатрах, поставленных на городском выгоне. За мое краткое пребывание там я ни разу даже издали не видел короля. Я слишком стыдился своего костюма, чтобы побывать на утреннем приеме, и слишком опасался навлечь на себя оскорбления, стань мое имя известным. Мне предстояло исполнить мой сыновний долг, и я не хотел, чтобы мою жизнь оборвала шпага какого-нибудь бретера. Если оскорбление будет нанесено прилюдно, мне останется только потребовать сатисфакции, а у меня достало ума понять, что из поединка победителем я вряд ли выйду.

Вот почему я избегал всех мест, где собирались модники и модницы, а ограничивался харчевнями на краю городка, куда, покончив с дневными обязанностями, сходились лакеи и прочие слуги играть, пить и обмениваться россказнями о великих мира сего. Как-то раз я увидел там мою спутницу, но у нее достало деликатности не поздороваться со мной во всеуслышание, хотя она все-таки нагло подмигнула мне, проходя мимо под руку со знатным джентльменом, который не стыдился являть свою похоть всем и каждому.

От слуг я очень скоро узнал, что ради разговора с моим опекуном, сэром Уильямом Комптоном, я мог бы сюда и не добираться, так как его здесь не было. Его надежды на повышение рассыпались прахом из-за спора с лордом-канцлером Кларендоном за права на охоту в Уичвудском лесу, которые каждый объявлял своими. Ну и до тех пор, пока бразды правления оставались в руках Кларендона, сэр Уильям мог проститься с надеждой на высокую должность. Он прекрасно это понимал, а потому решил поберечь деньги и оставаться у себя в поместье, не трудясь являться ко двору.

Правда, двое других здесь были. Однако я скоро узнал, что хотя Эдвард Вильерс и сэр Джон Рассел были и в несчастье истинными товарищами, но теперь блага победы разделили их куда успешнее всех хитрых планов Турлоу. Вильерс подвизался в партии лорда Кларендона, на чью сторону его привлек лорд Мордаунт, тогда как сэр Джон Рассел, принадлежавший к великому роду герцога Бедфорда, присоединился к оппозиции, которую объединяла только ненависть к Кларендону. Такова власть: хорошие люди, верные, благородные, храбрые на поле боя, начинают ссориться, точно дети, едва становятся придворными.

Но как бы то ни было, в Танбридж-Уэлсе я мог свидеться с двумя и почувствовал, что вечер, проведенный за выслушиванием сплетен в харчевне, не пропал втуне. У меня было искушение начать с Вильерса, так как он, очевидно, имел доступ к влиятельным людям, но, поразмыслив, я выбрал более легкую добычу и поутру отправился засвидетельствовать свое почтение сэру Джону Расселу. Теперь я об этом сожалею и предпочел бы умолчать о том, что произошло, так как это бросает тень на того, кто по рождению был джентльменом. Однако я не склонен что-нибудь утаивать - "бородавки и все прочее", как выразился Кромвель*. [Оливер Кромвель, собираясь позировать для своего портрета, потребовал, чтобы художник изобразил его "со всеми прыщами, бородавками и прочим".] Сэр Джон отказался разговаривать со мной. Если бы только! Но он постарался меня унизить, хотя я никогда не причинял ни ему, ни его и близким никакого зла. Прошло несколько месяцев, прежде чем я узнал почему мое имя понудило его поступить так.

Произошло же следующее. В семь часов утра я вошел в нижнюю залу гостиницы, где остановился Рассел, и попросил хозяина послать коридорного с моей просьбой принять меня. Не спорю, так не делают, но всякий, кто когда-либо соприкасался с путешествующим королевским двором, знает, что все подобные правила этикета приходят в небрежение. Вокруг меня расположились десятки людей - кто ждал ответа на прошение, кто просто завтракал, прежде чем начать искать приема у других вельмож. В зале жужжали голоса мелких придворных чинов, тщащихся взобраться на первую скользкую ступеньку лестницы, ведущей к назначениям на важные и выгодные посты. В каком-то смысле и я принадлежал к ним, а потому я, как они, сидел в терпеливом ожидании. Прошел второй час, потом еще полчаса. В начале одиннадцатого по лестнице спустились двое и направились ко мне. Шум голосов затих - все заключили, что я успешно сделал первый шаг на пути к желанной цели, и с завистью приготовились наблюдать, как именно это произойдет.

В зале воцарилась полная тишина, так что все услышали предназначенные мне слова, да и лакей произнес их громким голосом именно с такой целью.

- Ты Джек Престкотт?

Я кивнул и привстал.

- Сын Джеймса Престкотта? Убийцы и предателя?

У меня внутри все сжалось, и, задохнувшись от неожиданности, я снова сел, зная, что это еще не все, но что я ничем не могу предотвратить новый удар.

- Сэр Джон Рассел изъявляет свое почтение и поручил мне сказать тебе, что сын пса - пес. Он поручил мне учтиво попросить тебя убраться вон и не отравлять духом предательства эту гостиницу и больше не сметь нагло являться к нему Если попробуешь, он прикажет выдрать тебя. Покинь этот дом или будешь вышвырнут в сточную канаву, где было бы самое место твоему гнусному отцу.

Тишина стала зловещей. Под буравящими взглядами тридцати пар глаз я схватил шляпу и, шатаясь, пошел к двери, ничего не сознавая, кроме самых беглых впечатлений. Грустное, почти сочувственное выражение на лице первого слуги, и жестокое на лице второго, который упивался моим унижением. Выражение торжествующего злорадства на лицах одних просителей, жадный интерес в глазах других, в предвкушении, как они неделя за неделей будут снова и снова рассказывать о том, чему стали свидетелями. Кровь бросилась мне в голову, душа запылала гневом и ненавистью, и, казалось, какая-то сила внутри моего черепа вот-вот его расколет. К тому времени, когда я дошел до двери, я уже ничего не замечал и не могу даже вспомнить, как добрался до моей убогой постели в темноте чердака над конюшней харчевни.

Не знаю, сколько времени я пролежал там, но, во всяком случае, прошло его порядочно. Полагаю (я делил чердак с полудесятком других постояльцев), кто-то приходил, кто-то уходил, только я ничего не замечал и знаю лишь, что мой подбородок, когда я опамятовался, покрывала щетина, мои члены сковывала слабость, и мне пришлось побриться, прежде чем я мог показаться на глаза людям. Вода в колодце была ледяной, однако, когда я направился через двор в харчевню, вид у меня был благопристойный. Произошедшее почти исчезло из моей памяти, но едва я переступил порог, как мгновенно все вспомнил. Мертвая тишина, а затем смешки. Я подошел и попросил пива, и тут же человек рядом со мной повернулся ко мне спиной с грубостью, столь естественной для простонародья. Впрочем, что тут удивительного, если вспомнить примеры, которые им подают те, кто стоит выше них?

Тяжко вновь переживать подобные унижения, и даже теперь рука у меня дрожит, когда я обмакиваю перо в чернила, чтобы написать эти слова. Столько лет прошло, полных такого света, такой благости, и все же та минута все еще разит в самое сердце, и гнев воскресает. Мне говорили, что сердце джентльмена более беззащитно против подобных ран, чем сердца простых людей, потому что его честь несравненно выше, и, возможно, так оно и есть. Я бы продолжил мои розыски там, если бы это могло принести пользу, но я знал, что случившееся сделало мое путешествие напрасным; теперь я никак не мог явиться к Эдварду Вильерсу с надеждой на учтивый прием, а столкнуться с новым грубым отказом я не желал. Выбора не было: следовало как можно быстрее покинуть Танбридж-Уэлс, однако я был исполнен решимости прежде увидеть лицо сэра Джона Рассела, проверить, не оно ли явилось мне в миске с водой миссис Бланди. Это не было лицо Мордаунта, что меня искренне обрадовало, и я уже знал, что Вильерс выглядит совсем иначе. Признаюсь, я уповал, что сэр Джон, уже заслуживший мою неугасаемую вражду, будет изобличен и тем облегчит мою задачу.

Увы! Мои надежды не сбылись; я провел много часов, притаившись возле гостиницы, а также (как можно незаметнее, чтобы не быть узнанным) перед домами, где собиралась знать, и мрачно прислушивался к доносящимся оттуда звукам веселья, промокая до костей под первыми осенними дождями в упрямом и терпеливом ожидании. И в конце концов терпение это было вознаграждено, хотя и не так, как мне хотелось бы. Я подкупил уличного торговца, чтобы он указал мне на сэра Джона, когда тот выйдет, и уже потерял всякую надежду, когда он ткнул меня локтем в бок и прошипел на ухо:

- Вона он, весь расфуфыренный.

Я посмотрел, почти ожидая увидеть на крыльце фигуру с таким мне знакомым лицом.

- Где? - спросил я.

- Да вона же. Это он самый и есть, - ответил торговец, тыча пальцем в толстяка с багровой физиономией и старомодными клочкастыми усами. Я с величайшим разочарованием смотрел, как это мерзкое существо (в котором не было заметно ни притворства, ни единой знакомой мне черты) забралось в ожидавшую карету. Нет, он не был тем, кого мне показала старуха Бланди.

- Так идите же! - сказал торговец - Идите, подайте свое письмо.

- Что-что? - спросил я, совершенно забыв, что просил указать мне его под этим предлогом - А! В следующий раз.

- Струхнули маленько? Оно понятно. Только позвольте сказать вам, сударь, вы от них ничего не дождетесь, если не приналяжете хорошенько.

Я решил воспользоваться этим непрошеным, но как будто здравым советом, упаковал мои сумки и ушел из города. В нем не оказалось того, чего я искал.

Глава шестая

Полдень миновал, и мне доложено (заметьте, теперь мне докладывают!), что утром мы отправимся в мое поместье, и у меня остается мало времени для продолжения моего повествования. Мне уже обрили голову под этот чертов дурацкий парик, портной снял мерку, всюду хлопоты. Столько необходимо привести в порядок, приготовить, а меня это совсем не занимает. Докучные эти мелочи не имеют никакого отношения к моей истории, но я уже подмечал в себе эту черту, и последнее время все чаще. Думаю, дело идет к старости: я замечаю, что помню все это - то, что происходило столько лет тому назад, куда яснее, чем то, что случилось со мной позавчера.

Но вернемся к моей истории. В Оксфорд я возвратился с глубоким негодованием в сердце и с еще более глубокой решимостью нанести поражение моим тайным врагам. Я отсутствовал более двух недель, и за это время в город нахлынули студенты, а потому царящие там заметную часть года сельские тишина и покой его покинули. К счастью, кроме того, это означало, что все те, в чьей помощи я нуждался, тоже вернулись. Первым, разумеется, был Томас: особенно не хватало его искуснейшего владения логикой, отточенного в преподавании богословия и логики студентам, на удивление умелом. Он мог перебрать кипу бумаг и извлечь смысл быстрее, чем кто-либо из тех, кого я знал. Вторым был щуплый странный коротышка, которого Томас как-то привел познакомить со мной. Его звали Антони Вуд.

- Вот, - сказал Томас, представляя мне Вуда у себя в комнате, - ответ на все твои вопросы. Мистер Вуд великий ученый и очень хочет помочь тебе в твоих розысках.

Кола коротко его описал, и это - один из тех редких случаев, когда, по моему мнению, его перо почти не погрешило; мне не встречалось более нелепое существо, чем Антони Вуд. Он был заметно старше меня, ему исполнилось тридцать, если не больше, и его уже отличали согбенная спина и впалые щеки книжного червя. Одежда на нем выглядела чудовищно - такая старая, заплатанная и перезаплатанная, что распознать фасон было невозможно; чулки заштопанные, и еще привычка, когда его что-то забавляло, откидывать голову и ржать, будто лошадь. Неприятный, режущий ухо звук - и потому в его обществе все быстро обретали глубокую серьезность, боясь обронить остроумную шутку и услышать в награду его смех. Все это в сочетании с общим неизяществом его движений - одни подергивания и рывки: он и минуты не мог просидеть спокойно, - начало раздражать меня, едва я его увидел, и у меня еле доставало сил сохранять терпение.

Однако Томас сказал, что он может быть полезен, а потому я удержался от насмешек над ним. К несчастью, завязавшееся знакомство порвать оказалось невозможным. Как все ученые, Вуд нищ и постоянно ищет покровительства: они все воображают, будто за их развлечения должны платить другие. От меня он никогда не получал ни пенни, однако все еще не отчаялся. Он все еще является засвидетельствовать почтение в надежде, что из моего кармана в его вымазанные чернилами лапы может перекочевать монета, и не устает напоминать мне об услуге, оказанной столько лет назад. Собственно, он побывал тут совсем недавно: вот почему он так свеж в моей памяти. Впрочем, ничего существенного я от него не услышал. Он пишет книгу, но что в том? Он ее пишет с тех самых пор, как я с ним познакомился, и она как будто все так же далека от завершения. И он из тех жилистых коротышек, которые словно бы не стареют, ну, спина чуть больше ссутулится да добавятся морщины на лице. Когда он входит в комнату, мне кажется, что второй половины моей жизни вообще не было, что она мне только приснилась. Лишь боли в моем собственном теле свидетельствуют об обратном.

- Мистер Вуд мой большой друг, - объяснил Томас, заметив отвращение, с каким я смотрел на этого малого. - Каждую неделю мы вместе музицируем. Он величайший знаток истории и в последние годы собрал много сведений о недавних войнах.

- Весьма замечательно, - сказал я сухо. - Но не вижу, как он может помочь?

Тут заговорил Вуд этим своим высоким, пискливым, как флейта, голосом и с педантичным жеманным произношением - словно читал по записной книжке, и столь же неинтересно.

- Я имел честь беседовать со многими людьми, - сказал он, отличившимися в войнах и государственных делах. Я располагаю немалыми знаниями о трагическом пути нашей страны, которые буду счастлив предоставить в ваше распоряжение для установления того, что произошло с вашим отцом.

Клянусь, он все время изъяснялся вот так, и все его фразы были столь же безупречно сложены, сколь сам он был неуклюж и косолап.

Я не совсем понял суть его предложения, однако Томас сказал, чтобы я обязательно согласился, так как мистер Вуд уже прославился тонкостью суждений и обширностью знаний. Если мне надо узнать что-нибудь о каком-то событии или каких-либо людях, то я должен в первую очередь обратиться к Вуду, это сбережет мне много времени.

- Ну хорошо, - сказал я. - Но я хочу, чтобы вы никому не говорили о моих поисках. Многие люди станут моими врагами, если узнают о них. Я хочу захватить их врасплох.

Вуд с неохотой согласился, и я сказал, что изложу ему все факты и сведения в свое время, чтобы он мог пополнить плоды моих розысков своими. Затем Томас оказал мне услугу, выпроводив его из комнаты. Я посмотрел на моего друга скептически и с упреком.

- Томас, я знаю, что мне требуется любая помощь, какую я смогу найти...

- Ты ошибаешься, друг мой. Познания мистера Вуда в один прекрасный день окажутся для тебя незаменимыми. Не отвергай его за наружность. И я нашел для тебя еще одного полезного человека.

Я застонал.

- И кто же это?

- Доктор Джон Уоллис.

- Кто?

- Профессор геометрии и был посвящен во многие тайны Республики благодаря искусству разгадывания тайнописей. И он прочел для Турлоу много секретных посланий короля, во всяком случае, если верить тому, что говорят.

- Так его следовало бы повесить...

- А теперь он оказывает те же услуги правительству его величества, если верить слухам. Лорд Мордаунт сказал тебе, что документы, обвиняющие твоего отца, были написаны тайнописью. Если так, доктор Уоллис может что-то знать про это. Если ты убедишь его помочь...

Я кивнул. Возможно, против обыкновения один из планов Томаса окажется полезным.

Прежде чем мистер Вуд или доктор Уоллис могли оказать мне помощь, мне представился случай отплатить Томасу услугой за услуги, выручив его, когда он из-за нелепейшей опрометчивости оказался в опасном положении. Обстоятельства были весьма забавны, хотя и внушали некоторую тревогу. Все знали, что старик Титмарш, квакер, тайно устраивает в своем домишке у реки какие-то дурацкие молитвенные собрания. В нарушение закона, разумеется. А если вспомнить, сколько беспокойств уже причинили эти полоумные, их следовало бы сокрушить без всякого милосердия. Но нет! Время от времени какую-нибудь горстку отправляли в тюрьму, а затем вновь выпускали, давая им волю вернуться к их гнусностям. Собственно говоря, они словно бы гордились этим и кощунственно приравнивали свои страдания к мукам, которые претерпел наш Господь. Некоторые (как я слышал) в своей гордыне даже объявляли себя Господом, рыскали по округе, трясли головами и притворялись, будто исцеляют больных. В те дни мир был полон таких сумасшедших. Тюремное заключение - это не способ усмирить подобных людей; полумеры только питают их гордыню. Махните на них рукой или перевешайте, вот мое мнение. Либо еще лучше: отправьте их всех в Америки, и пусть они там перемрут от голода.

Как бы то ни было, несколько дней спустя я шел вечером мимо замка и вдруг услышал страшный шум и топот бегущих ног. Видимо, мировой судья против обыкновения решил принять меры. Сектанты мелькали повсюду: прыгали из окон, бегали взад и вперед, будто муравьи в разворошенном муравейнике. Кстати, не слушайте их, когда они говорят вам, будто сидят тихо и поют псалмы, когда приходят их арестовать. Пугаются не меньше, чем все другие люди.

Я стоял, со смехом наблюдая за этой охотой, как вдруг, к своему великому изумлению, увидел, что из окна титмаршеского дома вывалился мой друг Томас и кинулся в проулок.

Немедля, как поступил бы всякий настоящий друг, я кинулся за ним. Из всех глупцов, думал я, он был, несомненно, самым глупым. Поставить под угрозу свое будущее, уступить своему нелепому благочестию именно тогда, когда требовалось соблюдать полнейшую и безоговорочную приверженность господствующей церкви!

Умением бегать он не блистал, и я нагнал его без всякого труда. Он чуть не хлопнулся в обморок, когда я ухватил его за плечо и остановил.

- Что, во имя Божье, ты затеял?

- Джек? - произнес он с глубочайшим облегчением. - Хвала Богу, а то я было подумал, что ты стражник.

- Да так оно и было бы! Ты с ума сошел?

- Да нет. Я...

Однако его попытку объяснить свои глупости тут же прервало появление двух городских стражников. Мы стояли в тупике, да и бежать все равно было поздно.

- Помалкивай, опирайся на мое плечо, а остальное предоставь мне, шепнул я при их приближении. - Доброго вам вечера, судари, - вскричал я заплетающимся языком, словно был куда пьянее, чем на самом деле.

- И что вы тут двое делаете?

- А! - сказал я. - Так что, мы опять не успели к закрытию ворот?

- Студенты, значит? Какого колледжа, скажите, будьте добры. - Он прищурился на Томаса, притворившегося пьяным весьма неубедительно. Если бы он хоть раз в жизни напился, то сумел бы изобразить опьянение правдивее. Где вы были последние два часа?

- В кабаке со мной, - сказал я.

- Я вам не верю!

- Да как ты смеешь сомневаться в моем слове? - ответил я мужественно. А где, по-твоему, мы могли быть?

- На противозаконном сборище.

- Да ты шутишь, - сказал я, убедительно смеясь над нелепостью такого предположения. - Или я похож на святошу? Может, мы и пьяны, но не от Слова Божьего, счастлив я сказать.

- Я про него. - Он ткнул пальцем в совсем побелевшего Томаса.

- Он-то? - вскричал я. - Вот уж нет! Да, сегодня он познал экстаз, но совсем не божественный. Уверен, впрочем, что дама поручилась бы за его истовость. Пусть вас не вводит в заблуждение его смиренный вид.

При этих словах Томас покраснел, и, к счастью, это было истолковано как признак стыда.

- Я же играл в карты, и с немалым успехом.

- Да неужели?

- Ну да. И нахожусь в великолепном расположении духа. Хотел бы поделиться своей удачей со всем белым светом. Вот, сударь. Возьмите этот шиллинг и выпейте за мое здоровье.

Он взял монету, поглядел на нее, и алчность взяла верх над долгом.

- А если вы гоняетесь за квакерами, - продолжал я весело, едва монета перекочевала в его карман, - так я видел, как двое самого угрюмого облика пробежали вот там не далее трех минут тому назад.

Он посмотрел на меня и ухмыльнулся во весь беззубый рот.

- Спасибо, сударь. Но ворота-то уже закрылись. И если вы еще будете тут, когда я вернусь...

- Не бойся! А теперь припустите, не то не догоните их.

Они кинулись прочь, и я испустил глубочайший вздох облегчения, а потом повернулся к Томасу, который совсем позеленел.

- Ты мне должен шиллинг, - сказал я. - А теперь уберемся отсюда.

Мы молча пошли к Новому колледжу; нам необходимо было поговорить, но у меня и думать нечего было: я же делил комнату с моим наставником, а он, наверное, уже лег спать. Томас, однако, был теперь магистром богатого колледжа, мог свободно приходить и уходить, не считаясь с запретами, превращавшими мою жизнь в ад. Пусть его комната была маленькой и убогой, зато ему не приходилось делить ее со своими студентами - великолепное нововведение, которое вызвало много толков и пересудов.

- Друг мой, ты, наверное, совсем помешался, - сказал я в бешенстве, едва дверь закрылась. - О чем ты думал? Если уж тебе так приспичило, уступай своим чувствам наедине с собой, но выставлять их напоказ, подвергая себя опасности попасть в тюрьму, когда надеешься получить приход и жениться, это чистейшее безумие.

- Я не...

- Ну конечно, нет! Ты просто оказался среди квакеров, не зная, кто они такие, а из окна вылез и побежал, только чтобы поразмяться.

- Нет, - сказал он, - я был там по своему выбору, но по веской причине.

- Никакая причина не может быть достаточно веской!

- Я пошел, чтобы поговорить кое с кем. Показать, что мне можно доверять.

- Почему?

- Потому что я все-таки могу прихода не получить.

- И не получишь, если будешь вести себя так.

- Ну выслушай же меня, - сказал он умоляюще. - Гров старается его добиться и уже заручился поддержкой нескольких членов факультета, на которых я рассчитывал. А теперь он уламывает смотрителя.

- Но как?

- Да очень просто. Говорит, что он стар и холост, тогда как я, конечно, женюсь и обзаведусь детьми. По сравнению его потребности невелики, и треть своего годового дохода он будет отдавать колледжу.

- А он может это сделать?

- Если он получит приход, то сможет поступать, как ему заблагорассудится - деньги ведь будут принадлежать ему. Он рассчитал, что лучше иметь две трети от восьмидесяти фунтов годовых, чем вовсе ничего. А Вудворд очень заботится о доходах колледжа.

- А ты не можешь предложить того же?

- Разумеется, не могу, - сказал он с горечью. - Я хочу жениться. А ее отец даст согласие, только если я буду получать полную сумму. Как бы ты поступил, если бы я пришел и сказал, что треть буду отдавать?

- Найди другую жену, - посоветовал я.

- Джек, она мне нравится. Очень хорошая партия, если я получу приход.

- Понимаю твои затруднения. Но не вижу, почему из-за них приходится прыгать в окно.

- Гров не годится в пастыри. Он бросит тень на Церковь, вываляет ее доброе имя в грязи. Я давно это знаю, но пока он не посягнул на приход, это меня не касалось.

- Но я все равно не понимаю.

- Он блудник, я в этом уверен. К стыду колледжа и церкви, он тешится плотью с этой своей служанкой. Это позор! И если его лицемерие будет изобличено, колледж, отдав ему приход, подвергнет свое доброе имя опасности. И я хотел узнать правду.

- На собрании квакеров? - переспросил я, не веря своим ушам. История выглядела все хуже и хуже.

- Эта его служанка иногда их посещает, и, говорят, она пользуется у них уважением, - сказал он. - Они ставят ее очень высоко по причинам мне непонятным. И я подумал, что если пойти туда, то она доверится мне.

Боюсь, тут я расхохотался.

- Ах, Томас, милый мой друг! Только ты способен попытаться совратить девушку, стоя на коленях в молельне!

Он стал пунцовым.

- Ничего подобного у меня и в мыслях не было!

- Уж конечно, нет. А кто, собственно, эта тварь?

- Ее зовут Бланди. Сара Бланди.

- Я ее знаю, - сказал я. - И думал, что она хорошая девушка.

- Это только показывает, как ты ненаблюдателен. Ее отца застрелили как смутьяна, мать - ведьма, а сама она росла в адской общине, с десяти лет отдаваясь каждому, кто хотел ее взять. Я много наслышан об этих людях и о том, что они творят. Говорю тебе, я содрогаюсь от одной мысли о том, чтобы вступить с ней в разговор.

- Ну конечно, распевая псалмы и молясь об избавлении от искушения, ты обретешь ее расположение самым чудесным образом, - сказал я. - Но ты уверен? Я встречался с этой девушкой и ее матерью. Для дочери ведьмы она слишком уж красива, а для дьявольской блудни выражается слишком учтиво.

- Нет, я не ошибаюсь.

- Ты с ней разговаривал?

- Не было такой возможности. Эти их сборища ни на что не похожи. Мы все сели в круг, а эта Бланди - в середине.

- И...

- И ничего. Видимо, все ждали, чтобы она что-то сказала, а она просто сидела там. Так продолжалось около часа. Потом мы услышали крики снаружи, и все в страхе разбежались.

- Так-так. Даже если ты прав в своем заключении, тебе вряд ли удастся заставить ее признаться, - сказал я. - С какой стати? Ее, совершенно очевидно, это не смущает, и ей, разумеется, нужны деньги. Зачем ей ставить под угрозу свое положение, чтобы оказать тебе услугу?

- Я верю, что втайне она его презирает. Я думал обещать ей, что никаких дурных последствий это для нее иметь не будет, и она поймет, чего от нее требует ее долг.

- По-моему, несколько монет послужат более весомым доводом. Томас, но ты совершенно уверен, что тут нет ошибки? Доктор Гров был моим гувернером, если ты не забыл, и за все эти четыре года я не заметил за ним никакой похотливости.

Я не сомневаюсь, что Томас был твердо убежден в бескорыстии своих действий. Он искренне желал, чтобы прихожане Истон-Парвы получили самого лучшего священника, и не сомневался, что он именно такой. Натурально, он хотел обрести положенный доход, а также и жену, и ее приданое, но потому лишь, что все это помогло бы ему лучше служить своей пастве. Им руководило благочестие, а не алчность. Вот почему все обернулось так скверно. Простое себялюбие причиняет менее вреда, чем отчаявшаяся добродетельность.

Что до меня, я без принуждения признаюсь, что моими поступками руководило себялюбие. Мне необходим был источник денег, а для этого требовалось, чтобы Томас располагал какими-то суммами. Кроме того, он тогда был моим единственным другом, и я чувствовал свой долг перед ним. Ради себя, не менее, чем ради него, я решил, что ему необходима помощь, оказать которую способен только я.

- Послушай, друг мой, возвращайся к своим занятиям и оставь эти потуги - для подобных дел ты совершенно не подходишь. Я разберусь с этой Бланди за тебя, и вскоре она у меня запоет, как канареечка.

- И как ты этого добьешься?

- Не скажу. Но если ты молишься о прощении моих грехов, в ближайшие недели тебе надо будет поусердствовать.

Как всегда, он растерялся из-за моего легонького богохульства, на что я и рассчитывал. Подобным способом его было так легко ошеломить. Весело смеясь, я пожелал ему спокойного сна, вернулся в мой колледж, благополучно перелез через стену и тихонько пробрался в комнату моего храпящего наставника.

Глава седьмая

Я отправился к Джону Уоллису, математику и служителю Божьему, как настаивал Томас. Тогда я мало что знал о его персоне - только что его недолюбливают, но объяснил это тем, что Оксфорду его навязал Кромвель. Неприязнь к нему во многом возникла из-за того, что при общем очищении всех вместилищ власти от пуритан по возвращении короля Уоллис не только сохранил свое место, но и получил разные знаки милости. Многие из тех, кто жертвовал собой ради короля и не был так вознагражден, горько на это сетовали.

Несколько самонадеянно я посетил его у него в доме, ибо, будучи богат, он имел комнаты в колледже, дом на улице Мертон, а кроме того, как я понял, еще дом в Лондоне, Его слуга вообразил, будто я студент в поисках наставлений, и я не без труда добился, чтобы он доложил обо мне.

Уоллис принял меня немедленно, и такая любезность произвела на меня большое впечатление; в прошлом куда меньшие университетские светила заставляли меня без всякой причины томиться в ожидании часами. И потому я вошел к нему, окрыленный надеждой.

Полагаю, у каждого человека теперь есть свое представление о наружности этих людей. Священнослужитель, краснощекий от пристрастия к чревоугодию, натурфилософ, рассеянный, несколько небрежно одетый, с неправильно застегнутыми пуговицами и в сбившемся набок парике. Если подобные люди действительно существуют, то преподобный доктор Джон Уоллис к ним не принадлежал: я убежден, что за всю свою жизнь он ни разу не допустил промаха и ни разу ничего не забыл. Пожалуй, он был самым холодным, наводящим страх человеком из всех, кого мне довелось встречать. Когда я вошел, он не шевельнулся, а только глядел на меня, лишь легким кивком головы указав мне на стул. Теперь, когда я размышляю об этом на досуге, мне представляется, что в безмолвной неподвижности есть нечто, говорящее о многом. Турлоу, например, тоже сохранял неподвижность, но контраст не мог быть более разительным. Может показаться странным, что так считаю я, но в неподвижности Турлоу было смирение. Уоллес же застыл, как змея, смотрящая на свою жертву.

- Так что же, сударь? - сказал он через некоторое время леденяще мягким голосом. Я заметил, что он слегка пришептывает, и это увеличило его сходство со змеей. - Ведь это вы пожелали меня увидеть, а не наоборот.

- Я пришел просить вас об услуге, сударь. О личном одолжении.

- Надеюсь, вы ищете не поучений?

- О Господи, нет!

- Не богохульствуйте в моем присутствии.

- Мои извинения, сударь. Но я затрудняюсь начать. Мне сказали, что вы можете мне помочь.

- Кто сказал?

- Мистер Кен, магистр этого университета и...

- Мистер Кен мне известен, - сказал Уоллис. - Священник-диссидент, не так ли?

- Он прилагает все усилия следовать установлениям Церкви.

- Желаю ему успеха. Без сомнения, он понимает, что в наши дни мы не можем допускать ни малейших отклонений.

- Да, сударь, - сказал я, заметив это "мы". Еще совсем недавно сам Уоллис был священником-диссидентом и извлек из этого для себя немалые выгоды.

Уоллис по-прежнему сохранял холодную неподвижность, ничем мне не помогая.

- Моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.

- Я о нем слышал.

- В таком случае вам также известно, что его обвинили в страшных преступлениях, которых, как я знаю, он не совершал. Я убежден, что его падение было подстроено Джоном Турлоу, чтобы скрыть, кто был настоящим предателем, и я намерен это доказать.

И снова Уоллис никак не показал ни одобрения, ни осуждения. Нет, он смотрел на меня немигающими глазами, пока меня не охватил жаркий стыд за мою глупость и я не начал потеть и заикаться от смущения.

- Каким образом вы надеетесь это доказать? - спросил он после молчания.

- Кто-то же должен знать правду, - сказал я. - И я надеялся, так как вы были связаны с мистером Турлоу...

Тут Уоллис поднял ладонь.

- Довольно, сударь. У вас самое превратное представление о моей важности. Я разбирал тайнопись для Республики, когда у меня не было иного выхода и когда я был уверен, что на мою естественную преданность делу его величества не ляжет никакой тени.

- Разумеется, - пробормотал я, почти восхищаясь тем, как непринужденно его узкие губы произнесли эту вопиющую ложь. - Значит, я получил неверные сведения и помочь мне вы не можете?

- Я этого не говорил, - продолжал он. - Я знаю очень мало, но если пожелаю, то, возможно, сумею узнать больше. Какие бумаги вашего отца того времени сохранились у вас?

- Никаких, - сказал я. - И думаю, у моей матушки тоже ничего нет. А для чего они вам нужны?

- Ни шкатулки? Ни книг? Ни писем? Вы должны установить, где именно он находился в каждое указанное время. Если, например, утверждается, что он был в Лондоне и виделся с Турлоу, а вы сумеете доказать, что тогда он был совсем в другом месте, вы далеко продвинетесь в ваших усилиях. Вы об этом не подумали?

Я понурился, как провинившийся школяр, и признался, что мне это и в голову не пришло. Уоллис продолжал меня допрашивать, задавая нелепейшие вопросы о разных книгах, теперь я не помню каких. Я ведь выбрал более прямой путь встречи лицом к лицу, а не копания в письмах и документах. Быть может, подумал я, таланты мистера Вуда все-таки могут оказаться полезными.

Доктор Уоллис удовлетворенно кивнул.

- Напишите вашим родным и узнайте, что у них есть. Принесите все мне, и я этим займусь. Тогда, быть может, я сумею связать новые для меня факты с тем, что мне уже известно.

- Вы очень добры.

Он покачал головой:

- Вовсе нет. Если при дворе есть предатель, об этом следует узнать. Но помните одно, мистер Престкотт: я не стану вам помогать, пока вы не представите мне доказательства, что вы правы.

Я знал, что время не ждет, мой долг не позволял забыть о себе, мысли о моем отце подстегивали меня к действию. И я начал готовиться к путешествиям, а затем в течение нескольких месяцев почти все время находился в пути, пока все не разрешилось. Странствовал я в дни одной из самых студеных зим на моей памяти, а потом и с наступлением весны, подгоняемый долгом и стремлением к правде. Путешествовал я в одиночестве, не обремененный ничем, кроме плаща и сумки, и все больше пешком, шагая по трактам и тропам, обходя огромные лужи, которые в это время года затопляют все дороги, находя отдых и ночлег где мог - в деревнях и городах, под деревьями и живыми изгородями, когда другого выбора не было. И все это время я пребывал в великой тревоге и страхе; а под конец уже часто сомневался в успехе, опасался, что не сумею взять верх над множеством моих врагов. И все же я вспоминаю то время с любовью, хотя, возможно, причина - всего лишь розовое сияние, которым возраст всегда одевает воспоминания о юности.

Но прежде чем отправиться в путь, мне следовало помочь Томасу, как я обещал. Встретить Сару Бланди было легко, а вот вступить с ней в разговор гораздо труднее. Она покидала свое жилище в шесть часов утра и шла на улицу Мертон в дом Вудов, где прислуживала каждый день, кроме понедельника, который принадлежал доктору Грову. Работала она до семи часов вечера. Каждое воскресенье ей предоставлялись четыре свободные часа, и один свободный день раз в полтора месяца. А каждую среду она отправлялась покупать провизию для хозяев на Глостер-Грин, пустырь на краю города, где фермерам дозволялось продавать плоды их трудов. Она покупала то, что требовалось семье, и (миссис Вуд славилась своей скаредностью) должна была все нести сама, так как ей не давали денег нанять носильщика.

Этим, решил я, мне и следует воспользоваться. Я следовал за ней в отдалении до рынка, выждал, пока она делала свои покупки, а затем позаботился попасться ей навстречу, когда она направилась назад с двумя тяжелыми, нагруженными доверху корзинами.

- Мисс Бланди, не правда ли? - сказал я с выражением радости на лице. Полагаю, вы меня не помните. Я имел счастье посоветоваться с вашей матушкой несколько месяцев тому назад.

Она отбросила волосы с лица, посмотрела на меня вопросительно, потом медленно кивнула.

- Да, - сказала она затем. - Надеюсь, вы не пожалели о потраченных деньгах.

- Отнюдь, благодарю вас. Мне это очень помогло, очень. Боюсь, я вел себя не так, как следовало бы. В те минуты я был очень озабочен и расстроен, и, наверное, это отозвалось на моих манерах.

- Да, правда, - сказала она, - отозвалось.

- Прошу вас, - сказал я, - разрешите мне хотя бы немного искупить мою неучтивость. Позвольте мне понести ваши корзины Они для вас слишком тяжелы.

Даже не возразив из приличия, она тут же отдала мне их обе.

- Вы очень добры, - вздохнула она. - Этот день мне нравится меньше всего. Но только если вам по дороге.

- Конечно.

- А как вы угадали, куда мы идем?

- Это не важно, - поспешно сказал я, чтобы замять свой промах. - Делать мне нечего, и я рад буду отнести их до самого Хеддингтон-Хилла ради удовольствия побеседовать с вами.

Она вскинула голову и засмеялась.

- Да, видно, вам и вправду нечего делать. К счастью, мне не понадобится слишком злоупотреблять вашей любезностью. А только до улицы Мертон.

Они оказались очень тяжелыми, и я почти рассердился на нее за то, что она с такой охотой сунула их мне обе. Одной было бы вполне достаточно. Хуже того: она с плохо скрытой усмешкой следила за тем, как я пошатываюсь под тяжестью корзин, которые сама несла играючи.

- С вами там хорошо обходятся? - спросил я, с трудом переводя дух, а она шла себе легким уверенным шагом.

- Миссис Вуд добрая хозяйка, - ответила она - Мне не на что жаловаться. А что? Не думаете ли вы предложить мне место?

- Нет-нет, служанки мне не по карману.

- Вы ведь студент, верно?

Я кивнул. Моя мантия хлопала под резким ветром, грозившим сбросить мою квадратную шляпу с кисточкой в сточную канаву, и догадка эта не казалась такой уж замечательной.

- Думаете получить духовный сан?

- Нет, нет, Боже меня упаси, - засмеялся я.

- Вы не прилежите церкви? Или я разговариваю с тайным католиком?

При этих словах я покраснел от гнева, но вовремя вспомнил, что посвятил это утро не развлечениям.

- Ни в коем случае, - сказал я. - Разумеется, я грешник, но не настолько. Мое отчуждение имеет совсем другую причину. Хотя поступки мои чисты.

- Поздравляю вас.

Я горько вздохнул.

- Но я себя не поздравляю. Есть некие богобоязненные люди, к которым мне хотелось бы примкнуть, но они даже думать не станут о том, чтобы допустить меня к себе. И я их не виню.

- И кто же они?

- Мне лучше их не называть.

- Но вы хотя бы можете набраться смелости и сказать мне, почему вас должны отвергнуть?

- Такого, как я? - сказал я. - Но кто захочет иметь дело с человеком, настолько погрязшем в мерзости? Я знаю, что это так. Я искренне раскаиваюсь, но не могу стереть того, что было.

- Мне всегда казалось, что сплоченные единомыслием люди открывают объятия грешникам. Что за заслуга в том, чтобы привечать чистых душой? Они ведь уже спасены.

- Да, конечно, такой они делают вид, - заявил я с напускной горечью. На деле же они отворачиваются от тех, кто истинно в них нуждается.

- Они так вам говорили?

- Зачем им было говорить? Я сам никогда бы не принял такого, как я. А если бы они меня и приняли, то, не сомневаюсь, все время пребывали бы в страхе, что со мной к ним придут раздоры.

- Неужели ваша жизнь была настолько порочной? В это трудно поверить, вы же старше меня совсем ненамного.

- Вы, без сомнения, росли в благочестивой и богобоязненной семье, указал я. - Мне же, к несчастью, судьба так не улыбнулась.

- Совершенная правда, что лучших родителей я не могла бы пожелать, сказала она, - однако вы можете быть уверены, что любые люди, которые отвернутся от вас, не стоят того, чтобы искать у них помощи. Будьте откровенны, сударь, скажите, кого вы имеете в виду, и, возможно, я сумею сделать для вас кое-что. Узнать, примут ли вас, раз уж робость мешает вам самому обратиться к ним.

Я посмотрел на нее с благодарностью и восторгом.

- Правда? Я еле осмеливаюсь просить. Есть некий Титмарш. Я слышал, что он святой проповедник и собрал вокруг себя тех в Оксфорде, кого мерзость не коснулась.

Она остановилась и уставилась на меня.

- Но он же квакер, - сказала она тихо. - Вы понимаете, на что идете?

- Я не понимаю...

- Может быть, они и Божьи люди, но Бог подвергает их тяжким испытаниям. Если вы присоединитесь к ним, то лишитесь защиты, на которую вам дает право ваше рождение. Вас бросят в тюрьму, подвергнут побоям, на улицах люди будут плевать в вас. Возможно, вы даже лишитесь жизни. А если вас пощадят, то ваши родные и знакомые отвернутся от вас, свет будет презирать вас.

- Вы не хотите помочь мне.

- Вы должны быть уверены, что знаете, чем может обернуться для вас такой шаг.

- Вы одна из них?

В ее глазах мелькнуло подозрение, но потом она покачала головой.

- Нет, - сказала она. - Меня не учили навлекать на себя беды. По-моему, в этом не меньше гордыни, чем в слишком ярком наряде.

Я тоже покачал головой:

- Не стану делать вид, будто понимаю вас. Но я нуждаюсь в помощи, как никто.

- Поищите ее где-нибудь еще, - ответила она. - Если такова воля Бога, вы должны ее исполнить. Но прежде уверьтесь, что знаете, чего Он хочет от вас. Вы молоды, вы джентльмен со всеми преимуществами, какие из этого проистекают. Не отказывайтесь от них из-за каприза. Сначала хорошенько подумайте и помолитесь. Путь к спасению открыт не только им.

Тем временем мы прошли по Сент-Олдейтсу, затем по улице Мертон, и пока она давала мне эти последние наставления, уже стояли перед дверью дома ее хозяйки. Полагаю, она просто оберегала себя, и тем не менее ее совет показался мне разумным. Будь я опрометчивым юношей, готовым совершить опасную ошибку, она бы заставила меня задуматься.

Я пошел дальше в некотором смущении, которое теперь мне понятно. Я ее обманывал, а она отплатила мне добром. И это сильно сбило меня с толку, но позднее я узнал, насколько ее обман был серьезнее моего.

Глава восьмая

В ближайшие недели было нетрудно подстроить еще несколько случайных встреч с ней, и медленно я завоевал ее дружбу. Сказал ей, что решил последовать ее совету, но моя душа терзается по-прежнему. Никакие проповеди в мире не могут примирить меня с Церковью, утвержденной государством. Я уже знал, что ее отец был наихудшим из крамольников, до того занятым призывами к убийству тех, кто владеет собственностью, и учреждению Республики, что на Христа у него не оставалось времени. И мне пришлось изменить мою тактику.

- Когда я думаю о надеждах, расцветавших лишь несколько лет назад, сказал я, - у меня сжимается сердце. Упования, еще недавно общие, отвергнуты, облиты презрением, и мир предался алчности и себялюбию.

Она посмотрела на меня так, будто я изрек неопровержимую истину, и кивнула. Мы шли по Сент-Джилсу - я перехватил ее, когда в тот вечер она возвращалась из кухмистерской с ужином для Вудов. Такой восхитительный запах горячей аппетитной еды! От этих ароматов соки у меня в желудке забурлили. И я видел, что она тоже голодна.

- Что вы будете делать, когда отнесете судки?

- Тогда я освобожусь на сегодня, - ответила она. Уже стемнело и похолодало.

- Так пойдемте со мной, поужинаем вместе. Я вижу, вы проголодались не менее, чем я, и вы очень меня одолжите, составив мне компанию.

Она покачала головой:

- Вы очень любезны, Джек, но не следует, чтобы вас видели со мной. Ни вам, ни мне это доброй славы не прибавит.

- А какая о вас идет слава? Я ничего не слышал и вижу только красивую девушку с пустым желудком. Но если вас это смущает, мы можем пойти в одно известное мне местечко, где покажемся святыми рядом с тамошними посетителями.

- А откуда вы знаете про такие местечки?

- Я же говорил вам, что я великий грешник.

Она улыбнулась:

- У меня нет на это денег.

Я небрежно махнул рукой.

- Об этом мы можем поговорить потом, когда вы насытитесь. Она все еще колебалась. Я наклонился к судку в ее руках и потянул носом.

- Ах, как пахнет эта подлива, в которой тонут куски мяса! - произнес я с вожделением. - Только вообразите полную тарелку перед собой, да хрустящий свежий хлеб, да кружечку пива, а? Тарелка полна до краев, исходит душистым паром, слюнки...

- Замолчите! - Она рассмеялась. - Ну хорошо, я пойду, только перестаньте говорить о еде.

- Вот и хорошо! - сказал я. - Отнесите ужин вашим хозяевам и пойдем.

Мы отправились в маленькую харчевню на самом краю города за колледжем Магдалины и за рекой. Никто из университета - даже студенты - туда не заглядывал: и потому что идти было далеко, и потому что пользовалась она дурной славой. Да и еда была не лучше. Матушка Робертс стряпала так же гнусно, как выглядела, и ее стряпня мало чем отличалась от нее: вся в сале и воняет. В тесной комнатушке Сара чувствовала себя тревожно, но на овсянку накинулась с жадностью тех, кто никогда не ест досыта. Единственным достоинством матушки Робертс был эль, который она варила, - крепкий и дешевый. Я сожалею о тех днях: теперь, когда пиво изготовляют дельцы, добиваясь, чтобы женщинам запретили варить и продавать его, боюсь, великие дни нашей страны уже прошли невозвратно.

Самое замечательное свойство этого варева заключалось в том, что после кварты Сара стала разговорчивой и готовой отвечать на мои вопросы. И я записал тут наш разговор, насколько сумел его вспомнить. Направив его в нужную сторону, я узнал, что она служит не только у Вудов, но и нашла работу у доктора Грова. Нетрудную: убирать его комнату, укладывать дрова в очаг и готовить ванну раз в три месяца - так как он очень следит за чистотой своего тела. И платит щедро. Вот только, добавила она, ему вздумалось привести ее в лоно господствующей Церкви.

Я сказал, что раз так, Гров, должно быть, большой лицемер - ведь поговаривают, что он тайный папист. Если я думал таким образом вызвать ее на откровенность, то ошибся: она нахмурилась и замотала головой. Если и так, она никогда не замечала никаких свидетельств этому ни в его комнате, ни в его поведении.

- И он заставляет вас работать до изнеможения?

Она решительно возразила: напротив, он всегда очень к ней добр, хотя она и видела, как грубо он обходится с другими. Больше всего ее заботило, что он вскоре должен был получить деревенский приход. Совсем на днях он уже сказал ей, что все почти улажено.

Все это очень меня удручало. Я уже понял, что в деле веры к Грову придраться было невозможно - пожалуй, господствующей Церкви он прилежал куда больше самого Томаса. И в смертных грехах мой друг как будто подозревал его без оснований. А убедить Девушку лжесвидетельствовать против него за деньги тоже казалось несбыточным. Такой представлялась она честной.

- Но он вряд ли сумеет управлять приходом надлежащим образом, - сказал я. - Слишком уж долго он пробыл в университете. Иначе он поостерегся бы нанимать для уборки красивую девушку. Непременно пойдут разговоры.

- Но если разговаривать не о чем, для чего кто-то станет утруждаться?

- Не знаю. Только до сих пор, по-моему, сплетников такая малость не останавливала. Но объясните, почему я должен вас избегать? - сказал я, думая, что покровительство, которое Гров оказывает сектантке, вполне стоит папизма.

И она немножко рассказала мне про своего отца, о том, что он делал в дни войны, нарисовав, на мой взгляд, портрет такого злодея, каких свет не видывал: бунтовщик, атеист, подстрекатель черни. Даже из ее слов мне стало ясно, что в его пользу свидетельствовало лишь одно: бесспорная храбрость. Она даже не знала, где его закопали - из-за столь великих мерзостей его не удостоили могилы в освященной земле. Вот это, несомненно, было у нас с ней общим.

Думаю, она уже накладывала на меня свои чары, ибо я испытывал странное влечение к ней вопреки вольности ее речей, которая должна была бы меня остеречь. В наших судьбах чудилось странное сходство. Она работала у Грова. Я рос под его присмотром. Наши отцы оба оставили по себе позорную память, и хотя мой ее не заслуживал, я знал, каким проклятием это оборачивается. К тому же в ее облике не было угрюмости, а глаза не горели огнем фанатизма, как у большинства сектанток. И она не была безобразной, как они - ведь их души тянутся к Иисусу потому, что ни один смертный не польстится на их тело. Ела она с неожиданным природным изяществом, а охмелев, вела себя благопристойно. Мне мало доводилось разговаривать с женщинами: либо они находились под неусыпным надзором, либо были слишком низкого положения, чтобы с ними беседовать, а мое знакомство со шлюхой по дороге в Танбридж-Уэлс и то, как она надо мной насмехалась, больно меня язвило.

Когда мы встали из-за стола, я испытал вожделение, натурально полагая, что охота, с какой она согласилась поужинать со мной в подобном месте, и ее несдержанные речи указывают, что она не менее расположена ко мне. В любом случае я слышал про таких, как она, и о легкости их нравов. И я тем охотнее готов был уступить вожделению, что никакого толку от нее быть не могло: Томас заблуждался относительно Грова, а выдумывать она не станет. Каким же я оказался дурнем, рассуждая так, ибо ее ловушка должна была вот-вот захлопнуться - и, без сомнения, далеко не в первый раз. Я-то думал, что моя снисходительность превращает меня в неотразимого любезника, а на самом деле она употребила во зло мою юность и доверчивость, чтобы вовлечь меня в грех и затем воспользоваться этим в своих дьявольских целях.

Когда мы вышли, время приближалось к девяти, уже стемнело, и я сказал ей, что нам лучше пойти назад через выгон Крайст-Чёрча, чтобы не попасться стражникам.

- Совсем недавно меня изловили, когда ворота закрылись, - объяснил я, и мне никак нельзя попасться еще раз. Идемте со мной, так будет для вас безопаснее.

Она сразу согласилась, и мы направились на выгон напрямик мимо ботанического сада, и тут я обвил рукой ее талию. Она слегка напряглась, но не воспротивилась. На середине луга, убедившись, что поблизости никого нет, я остановился, обнял ее и попытался поцеловать. Она тут же начала вырываться, а потому я крепко ее стиснул, показывая, что она не должна переигрывать, хотя малая толика сопротивления подразумевалась сама собой. Однако она продолжала вырываться и отворачивать лицо, а потом принялась бить меня ладонями, таскать за волосы, и я потерял терпение. Сделал ей подножку и повалил на землю. Но она все еще отбивалась, а потому, взбешенный таким ее поведением, я был вынужден ее ударить.

- Да как ты смеешь? - негодующе вскричал я, когда она на мгновение затихла. - Или ужин слишком малая цена за тебя? Примериваешься получить что-то за ничего? Да кем ты себя возомнила? Или думаешь уплатить мне другим способом?

Она снова принялась вырываться, а потому я придавил ее к холодной сырой земле, задрал ее ветхую юбчонку и приготовил себя. Кровь во мне кипела, так как ее отказ и разгневал меня, и возбудил. Пощады я ей не дал и, может быть, причинил ей боль. Не знаю, но если да, вина была ее. Завершив, я обрел приятную истому, а она была усмирена. Откатилась в сторону и лежала в холодной траве совсем тихо.

- Ну вот, - сказал я ей. - Так из-за чего было поднимать шум? Что тут такого для девки вроде тебя? Или ты думала, что я кормил тебя ради беседы с тобой? Послушай, да если бы я нуждался в беседе, то поискал бы общество кого-нибудь из моих товарищей, а не служанки вроде тебя, с которой нельзя показаться на людях.

Я шутливо потряс ее, вновь обретя хорошее расположение духа.

- Зачем было поднимать такой шум? Вот тебе двухпенсовик в придачу. Ну, что такого случилось? Ты же не девственница, которая потеряла свое сокровище.

Тут эта гарпия повернулась и ударила меня прямо по лицу, потом располосовала его своими когтями и дернула за волосы так сильно, что, наверное, вырвала клок. Никто еще никогда со мной так не обходился, и у меня от неожиданности даже дух перехватило. Разумеется, ее следовало проучить, что я и сделал, хотя без всякого удовольствия. Мне никогда не нравилось бить людей, даже слуг, как бы они того ни заслуживали. Это одна из величайших моих слабостей, и, боюсь, поэтому они меня уважают меньше, чем должны бы.

- Ну вот, - сказал я, когда она скорчилась в траве, зажав голову руками. - В следующий раз я никаких глупостей не потерплю.

Мне пришлось наклониться и кричать ей в ухо, чтобы она меня непременно услышала.

- В будущем ты будешь оказывать мне должное почтение. Ну а теперь бери-ка деньги в знак, что не держишь обиды, и забудем все.

Она не захотела встать, и я ушел, показывая, что такое пресмыкательство меня не трогает. Вечер не оказался таким полезным, как я надеялся, ибо затруднения с доктором Гровом не разрешились, однако завершился он приятно. Уголком глаза я даже заметил у нее на лице странное выражение, почти улыбку, как показалось мне, когда я повернулся, чтобы уйти. И улыбка эта потом сохранялась в моей памяти очень долго.

Глава девятая

Я бы так бы все и оставил, если бы не сон, который в ту же ночь вверг меня в сильнейшую тревогу. Я поднимался по крутым ступенькам. Они завершались у большой дубовой двери, плотно закрытой. Она меня испугала, но я собрался с силами и распахнул ее. Увидеть мне следовало спальню, но я оказался в сумрачном сыром подвале.

И зрелище мне предстояло ужасное: мой отец лежал на постели, нагой, точно Ной, и весь облитый кровью. Сара Бланди, вся в белом и с той же улыбкой на губах, стояла над ним с ножом в руке. Когда я вошел, она спокойно обернулась ко мне.

- Так умирает человек чести, - произнесла она шепотом. Я потряс головой и гневно показал на нее.

- Ты его убила! - сказал я.

- О нет. - И она кивнула на меня. Я поглядел вниз и увидел в своей руке окровавленный кинжал, который мгновение назад держала она. Я попытался бросить его, но он словно прилип к моей ладони. - Вот видишь? Теперь ты запятнан вовеки, - сказала она.

На этом сон оборвался, или же я забыл, что было дальше. Я проснулся в испуге, и потребовалось немало усилий, чтобы избавить мой дух от леденящего ужаса, а это было странно, так как я никогда прежде никакой важности сонным видениям не придавал, а напротив, всегда смеялся над теми, кто им верит.

Когда я затем встретился с Томасом и мы зашли в кабак выпить, я спросил у Томаса его мнение, и он, разумеется, отнесся к моему сну с обычной своей серьезностью. Смысл снов, заявил он, зависит от моей конституции. Так что именно мне привиделось?

Натурально, я не стал касаться того, что произошло в тот вечер раньше; Томас был очень строг к блуду, а мне не хотелось вступать с ним в спор по пустякам.

- Скажи, тебе свойственно холерическое состояние духа? - спросил он, когда я завершил свой рассказ.

- Нет, - сказал я, - мне более свойственна меланхолия.

- Насколько я понимаю, ты мало что знаешь о снах?

Я признал, что он не ошибся.

- Тебе следовало бы заняться их изучением, - сказал он. - Сам я считаю их суеверным вздором, но, несомненно, невежды верят, будто по ним можно узнать очень многое. Настанет день, когда подобные глупости будут осуждены и, уж конечно, ни один уважающий себя священнослужитель не станет обращать внимания на подобную чепуху. Однако это время еще не настало, и нам следует соблюдать осторожность.

- Видишь ли, - продолжал он, разгорячаясь, и заерзал тощей задницей по сиденью, устраиваясь поудобнее для долгих рассуждений, как было у него в привычке, - у снов есть разные источники, действующие в совокупности. Обычно один источник главенствует, и именно его необходимо выделить, чтобы определить истинную природу сновидения. Одним источником являются испарения, поднимающиеся из желудка в мозг и вызывающие его перегрев; так бывает, если ты съешь или выпьешь не в меру. Может быть, перед этим твоим сном ты предавался чревоугодию?

- Совсем наоборот, - ответил я, вспоминая мой ужин у матушки Робертс.

- Далее следует нарушение равновесия твоих жизненных соков, но ты сказал, что в тебе преобладает меланхолия, и нам придется исключить и это; в твоем сне, бесспорно, господствует холерическое влияние, так как холер, черная желчь, способствует черным снам из-за своего цвета. Таким образом, остается влияние духов - иными словами, видение, либо ниспосланное ангелами как предупреждение, либо насланное дьяволом для мучений или соблазна. И так, и так твой сон ничего хорошего не сулит; эта девушка тесно связана со смертью какого-то мужчины, чьего-то отца. Сон об убийстве - страшнейшее предзнаменование; он предсказывает тяготы и тюремное заключение Перечисли, пожалуйста, еще раз, что в нем было?

- Нож, девушка, постель, мой отец.

- И нож тоже зловещее предзнаменование. Был он блестящим и острым?

- Наверное.

- Нож указывает, что против тебя сплотились злонамеренные люди.

- Я это знаю и так.

- И еще он означает, что ты проиграешь судебную тяжбу, если ведешь ее.

- А постель? - спросил я, все более и более падая духом при мысли о том, что мне сулит мой друг.

- Постель, само собой разумеется, связана с твоей женитьбой. И то, что она занята трупом твоего отца, опять-таки ничего хорошего не обещает. Пока он будет лежать там, ты не женишься. Его тело препятствует этому.

- Из чего следует, что ни одна невеста благородной фамилии не поглядит на сына предателя вроде меня! - воскликнул я. - И опять-таки мне это известно и без небесного посланца.

Томас вытянул шею и посмотрел в свою кружку.

- Ну и наконец, девушка, - сказал он, - чье присутствие ставит меня в тупик. Ибо сон ясно утверждает, что она твоя беда и твой судья. А этого не может быть. Ты же едва ее знаешь, и даже вообразить нельзя, чтобы в твоих нынешних бедах была повинна она. У тебя есть объяснение для меня?

Хотя мне было известно больше, чем я мог бы со спокойной душой открыть Томасу, объяснения у меня не находилось. Теперь же я знаю все, так как долго и упорно размышлял над этим. Мне ясно, что мое изначальное посещение вдовы Бланди нарушило равновесие среди духов, создало зависимость, в которую я оказался втянут, и что, получив удовольствие от ее дочери, я глупо позволил поймать себя в ловушку. И теперь мне не менее ясно, что меня подстрекал дьявол, соблазнил и тем отдал в ее власть.

Весть сна была, в сущности, очень проста, если бы тогда у меня достало ума постигнуть ее. Ибо он ясно свидетельствовал, что ловушка была устроена ею, чтобы отвлечь меня от моих розысков, и что неудача в попытке вернуть моему батюшке его доброе имя будет равносильна его убийству. Едва я это понял, как ободрился и укрепился в моем намерении.

Разумеется, подобное прозрение не приходит сразу я ведь никогда не утверждал, будто одарен хитроумием в таких делах. Но, положившись на свой жизненный опыт, как следует поступать всем людям, а также на здравый смысл, я убедился, что в конце концов возможно лишь одно объяснение, отвечающее на все вопросы. Однако в то время я думал только о том, что она может подать на меня нелепую жалобу университетским властям, которые очень косо смотрели на якшанье студентов с городскими шлюхами, и расследование могло помешать мне отправиться на мои розыски. Необходимо было защититься, а лучшая зашита это нападение.

Когда я, расставшись с Томасом, шел по Карфаксу, у меня сложился замечательный план, как покончить со всеми затруднениями. Короче говоря, я подкупил Мэри Фуллертон, рыночную торговку овощами, одну из самых бесчестных и подлых негодяек, какие встречались на моем жизненном пути, чтобы она подтвердила сплетни, рассказав, как она как-то пришла к доктору Грову с яблоками, а он принял ее за Сару. Едва она переступила порог (научил я ее сказать), как Гров зашел ей за спину и начал ласкать ее груди. Когда же она попыталась вырваться (тут она назвала себя честной девушкой, какой, разумеется, не была), Гров якобы сказал: "Как, милая? Сегодня ты не хочешь того, чего тебе не терпелось получить вчера?" И еще лучше: я отыскал Вуда и рассказал ему про Грова и его плотские забавы со служанкой. Можно было не сомневаться, что через день-два история распространится по всему университету и дойдет до членов факультета Нового колледжа, такой уж Вуд был сплетник.

Пусть девка жалуется, думал я. Никто ей не поверит, и она только навлечет стыд и позор на собственную голову. Теперь, вспоминая про это, я нахожу меньше оснований радоваться. Мои хитрости не принесли Томасу его приход, и хотя, возможно, помешали Саре Бланди осуществить земную месть, они еще больше распалили ее злобу.

Ничего этого я не знал, когда несколько дней спустя покинул Оксфорд с величайшим облегчением (так как всегда терпеть не мог этот городишко и вот уже более десяти лет его не посещаю) и, напротив, полагал, что единым махом насладился этой девкой, обезопасил себя и поспособствовал моему другу. Этому безмятежному расположению духа скоро пришел конец, едва я оказался в пределах Варвикшира и направился к моей матушке, хотя опять-таки не распознал первый признак того, что все далеко не в порядке. Я потратил деньги на карету до Варвика, решив, экономии ради, последние пятнадцать миль пройти пешком, и бодро отправился в путь, остановившись через час или около того, чтобы напиться воды и поесть хлеба. Дорога тут была пустынной, и я расположился отдохнуть на зеленом пригорке. Некоторое время спустя я услышал шорох в кустах и встал посмотреть, в чем дело; но не углубился в лес и на четыре шага, как с адским визгом на меня прыгнул хорек и разорвал когтями мне руку, оставив глубокую царапину, из которой обильно хлынула кровь.

В испуге я попятился и споткнулся о корень, но зверь не воспользовался своим преимуществом и тотчас исчез, будто растворился в воздухе, и не капай у меня из руки кровь, я бы поклялся, что он мне только почудился.

Разумеется, сказал я себе, что сам виноват: неосмотрительно подошел слишком близко к самке с детенышами и поплатился за это. Лишь много позднее мне пришло в голову, что за долгие годы моего близкого знакомства с этими местами я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь там упоминал про хорьков.

Позднее, разумеется, я понял, что это была за тварь и откуда взялась, но тогда рассердился на себя, перевязал руку, продолжил свой путь и через три дня добрался до родных моей матушки. Наша обездоленность не оставила ей иного выбора, кроме как воззвать к их милосердию, и они приняли ее, но не как подобает родным. Матушка сильно не угодила им, выйдя замуж, как хотелось ей, и они ни на минуту не позволяли ей забыть, что, по их мнению, горе было ей карой за непослушание.

А потому она жила у них на положении почти служанки. Правда, есть ей дозволялось за господским столом (они придерживались старинного обычая, теперь почти забытого, когда все в доме садились за один стол), но они неусыпно следили, чтобы сидела она у нижнего конца, и подвергали ее оскорблениям чуть ли не каждый день. Они были истинными подобострастниками, как потом начали называть таких людей, и непременно сошлись бы с доктором Уоллисом, если бы когда-нибудь познакомились с ним. При Кромвеле вся семья распевала псалмы и восхваляла Господа. С воцарением Карла они купили облачение для семейного капеллана и каждый вечер читали молитвы по требнику господствующей Церкви. Единственное, что, мне кажется, они почитали недостойным себя, был папизм; Рим ненавидели они неистово и постоянно выглядывали признаки папистских обрядов.

Их дом я всегда любил, но теперь, насколько мне известно, один из бесчисленных подражателей сэра Кристофера его перестроил, переделав в новейшей манере. Теперь комнаты там получили правильную форму и красивые пропорции, и свет, без сомнения, потоками льется в современные окна, и тяга в каминах отличная, а сквозняков осталась самая малость Я же сожалею о повсеместном увлечении всем, что модники в Европе объявляют изящным. В этой навязчивой симметрии есть какая-то фальшь. Прежде дом джентльмена был историей его рода, и по его очертаниям вы могли определить, когда семья была богата и позволяла себе добавлять всякие пристройки или же, наоборот, времена были тяжелыми Прихотливые печные трубы и коридоры, и балки, уложенные одна возле другой, создавали уют чудесного беспорядка. Казалось бы, после попыток Кромвеля с помощью армий ввести во всем единообразие, мы должны были бы впредь его избегать. Однако я, как обычно, не в ладах с нынешними временами. Старинные дома уничтожаются один за другим, заменяются мишурными сооружениями, которые, вероятно, просуществуют не дольше, чем жадные и надменные новые семьи, которые их воздвигают. Построенные с такой быстротой, они и сметены будут не менее быстро вместе со всеми своими обитателями.

- Как вы можете смиряться с такими унижениями, сударыня? - спросил я у матушки, когда как-то вечером навестил ее у нее в комнате. Я прожил там несколько недель и был уже не в силах долее выносить ханжеское благочестие этих людей, их высокомерную спесивость. - Даже у святых недостало бы терпения ежечасно сносить их надменность. Не говоря уж о нестерпимых укорах и намеках на их благодеяния.

Она подняла голову от рукоделия и пожала плечами. По вечерам она коротала время за шитьем скатертей, которые, говорила она, будут моими, когда я обзаведусь женой и хорошим доходом.

- Ты несправедлив к ним, - сказала она. - Они более чем добры ко мне. В конце-то концов, они не были обязаны мне помогать.

- Ваш родной брат? - вскричал я. - Разумеется, он обязан. Как был бы ваш муж обязан помогать ему, если бы все произошло наоборот.

Некоторое время она молчала и вновь занялась шитьем, а я уставился на пылающие поленья.

- Ты ошибаешься, Джек, - сказала она немного погодя. - Твой отец обошелся с моим братом очень скверно.

- Убежден, что вина была моего дяди, - сказал я.

- Нет. Ты знаешь, как я почитала твоего отца, но он был вспыльчив и упрям. Вот это и явилось причиной. Он был всецело не прав, но не хотел ни признать своей вины, ни искупить того, что сделал.

- Этому я поверить не могу, - сказал я.

- Но ты же не знаешь, о чем я говорю, - сказала она все еще терпеливо. - Я приведу тебе небольшой пример. Во время войны, до того, как твой отец отправился сражаться в чужие страны, король разослал сборщиков наложить единовременный налог на все знатные семьи. У моего брата потребовали слишком много и несправедливо. Натурально, он написал моему мужу, прося его вступиться, чтобы сумму снизили. В ответ твой отец прислал очень оскорбительное письмо: когда столько людей отдают свои жизни, он не намерен способствовать тому, чтобы мой брат сохранил свои сребреники. Ведь и так это самая малая услуга, какую может оказать его семья. А когда Парламент в свою очередь наложил такой же налог, моему брату пришлось продать значительную часть своей земли, настолько он был уже разорен. И он не простил этого твоему отцу.

- Да я бы сам прискакал во главе конного отряда, чтобы забрать эти деньги! - сказал я. - Дело короля было важнее всего. Если бы больше людей понимали это, Парламент потерпел бы полное поражение.

- Король вел воину за сохранение закона, а не просто чтобы удержаться на троне. Так какой толк был бы в победе, если бы ради нее уничтожили все, за что он сражался? Без знатных семей королевства король был ничто, а потому сохранять наши богатства и наше влияние было равносильно тому, чтобы сражаться за него.

- Какое удобное объяснение! - бросил я презрительно.

- Да, - сказала она. - А когда вернулся нынешний король, твой дядя был на месте, чтобы занять свой пост мирового судьи и восстановить порядок. Без моего брата кто бы управлял этим краем, кто обеспечил бы, чтобы здешние жители приветствовали возвращение короля? У твоего отца не осталось ни денег, ни влияния.

- Я предпочитаю иметь отцом нищего героя, чем богатого труса, - сказал я.

- К несчастью, теперь ты - сын нищего предателя, а живешь милостями богатого труса.

- Он не был предателем. Уж вы-то не можете этому верить!

- Я знаю только, что он погубил всю семью и оставил свою жену нищей.

- Жизнью и честью он был обязан королю. Что еще мог он сделать?

- Избавь меня от своего детского лепета, - прикрикнула она. - Война не рыцарский роман. Король взял больше, чем давал Он был дураком, а твой отец - двойным дураком, раз его поддерживал. Годы и годы мне приходилось уламывать кредиторов, подкупать солдат и продавать земли для того лишь, чтобы он мог быть человеком чести. Я видела, как наше состояние истощается, лишь бы он мог изображать себя равным вельможам с доходами десятикратно большими. Я видела, как он отверг примирение с Парламентом только потому, что человек, приехавший для переговоров, не был джентльменом. И этот подвиг чести обошелся нам особенно дорого, можешь мне поверить. А когда мы впали в нищету и у меня осталось лишь то, в чем я была одета, помощи я могла искать, только воззвав к милосердию моего брата. Он принял меня в свой дом и кормил, пока твой отец растранжиривал последние остатки нашего состояния. Он платит за твое образование, чтобы ты мог устроить свою жизнь, и обещал найти тебе место в Лондоне, когда ты будешь готов. А ты отвечаешь ему презрением и детскими укорами. И ты сравниваешь его честь с честью твоего отца? Скажи мне, Джек, что за честь быть закопанным в могилу для нищих?

Я онемел, пораженный ее яростью, испытывая горчайшее разочарование. Мой бедный отец! Его предала даже та, кто была ему обязана всемерным послушанием. Мой дядя сумел совратить даже ее. Нет, я ее не винил. Как могла женщина противостоять таким непрерывным клеветам? Я винил моего дядю, который воспользовался отсутствием моего отца, чтобы очернить его в глазах той, чей долг был защищать его до конца.

- Вы говорите так, словно вот-вот назовете его предателем, - сказал я, когда моя голова перестала кружиться. - Не могу поверить!

- Я не знаю, - сказала она. - И поэтому стараюсь верить в лучшее. Перед тем как он бежал, я не виделась с ним почти год и не знаю, чем он занимался.

- И вам все равно, кто его предал? Вас не трогает, что Джон Турлоу свободен, хотя и виновен, а ваш муж мертв, потому что его предали? И вы не хотите отомстить за это?

- Нет, не хочу. Что было, то было, и изменить ничего нельзя.

- Вы должны рассказать мне о том, что вы знаете, пусть это и совсем мало. Когда вы видели его в последний раз?

Она долго смотрела на огонь, угасающий в камине, так что нас уже обволакивал холод. Дом этот всегда был ледяным; даже летом, покидая парадные комнаты, следовало хорошенько закутаться в теплый плащ. А теперь приближалась зима, листья осыпались, задували резкие ветры, и в дом вновь возвращался знобящий холод.

Потребовалось немало уговоров, прежде чем она ответила на мои вопросы про бумаги и письма, и документы, которые могли бы прояснить, что именно происходило. Я не забыл о просьбе Уоллиса, и мне хотелось ее исполнить, будь это в моих силах. Матушка несколько раз отказывалась отвечать, заговаривала о другом, старалась отвлечь меня, но я настаивал, и она наконец сдалась, убедившись, что отказы ни к чему не приведут. Однако ее нежелание отвечать было очевидным, и этого я так и не смог простить ей. Я объяснил, что мне особенно нужно узнать о том, что происходило в январе 1660 года, как раз перед тем, как мой отец бежал, когда заговор против него приводился в исполнение. Где он был? Что делал, что говорил? И вообще, видела ли она его в те дни?

Она ответила, что да и что это был последний раз, когда она его видела.

- Через доверенного друга я получила весть, что твой отец нуждается во мне, - начала она. - Затем он приехал сюда без предупреждения и ночью. Никаких разговоров с твоим дядей он не вел, оставался тут только одну ночь и уехал.

- Каким он был?

- Очень серьезным, занятым своими мыслями, но бодрым.

- И с ним был отряд?

Она покачала головой:

- Только один человек.

- Какой человек?

Этот вопрос она оставила без ответа.

- Он провел тут ночь, как я уже сказала, но спать не ложился, только поужинал со своим товарищем, а потом пришел поговорить со мной. Он вел себя очень осторожно, проверил, не подслушивают ли нас, и взял с меня обещание, что я ничего не расскажу моему брату. Можешь не спрашивать, я ничего ему не сказала.

Я всем сердцем почувствовал, что сейчас услышу весть величайшей важности, что мой отец предназначил ее для меня, иначе он взял бы с матушки клятву не открывать ее никому.

- Продолжайте! - сказал я.

- Он говорил со мной очень взволнованно. Сказал, что обнаружил измену, хуже которой и вообразить трудно, и она так его поразила, что вначале он отказывался поверить свидетельству собственных глаз. Но теперь у него не оставалось сомнений, и он намерен действовать.

Я чуть было не закричал от разочарования.

- Какая измена? Как действовать? Какое открытие?

Матушка покачала головой:

- Он сказал, что подобного доверить женщине нельзя. Пойми, он никогда не поверял мне никаких секретов и вообще ни во что не посвящал. Удивляться следует тому, что он сказал хоть столько, а не тому, что он сказал так мало.

- И это было все?

- Он сказал, что изобличит и уничтожит величайших злодеев. Это было опасно, но в успехе он не сомневался. Потом он кивнул на своего спутника, который все это время сидел в дальнем углу.

- Его имя, сударыня? Как его звали?

Ну, хотя бы что-то, подумал я. Но она снова покачала головой:

- Возможно, его звали Нед, но я не помню. Мне кажется, я видела его раньше. Еще до войны. Твой отец сказал мне, что вполне доверять можно только своим людям и что этот человек именно такой. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, этот человек придет и отдаст мне пакет, содержащий все собранные им сведения. И я должна буду надежно спрятать пакет и использовать его, только когда это будет безопасно.

- И что еще?

- Ничего, - ответила она просто. - Вскоре после этого они уехали, и больше я его не видела. Несколько недель спустя пришло письмо из Дила с известием, что он должен ненадолго покинуть страну, но скоро вернется. Как ты знаешь, он не вернулся. Никогда.

- А этот человек? Этот Нед?

Она покачала головой:

- Он так и не приехал. И никакого пакета я не получила.

Хотя я не добился от матушки ничего, что могло бы помочь доктору Уоллису, ее рассказ оказался приятной неожиданностью. Я не ждал, что она настолько осведомлена, и обратился к ней только на всякий случай. Как ни печально сыну признаваться в подобном, но мне становилось все труднее соблюдать с ней учтивость, настолько она предалась своей родне, которая оказывала уважение моему отцу только пока он был богат.

Нет, в Варвикшир я отправился совсем с иной целью - я хотел ознакомиться с бумагами, касающимися моего поместья в Линкольншире, и узнать, когда я смогу вступить во владение им. Я знал, что дело это сложное - батюшка много раз предупреждал меня об этом. К тому времени, когда война разгорелась, а его доверие к королю начало ослабевать, он, памятуя о том, что опасности подвергается не только его жизнь, что гибель угрожает всей семье, принял надлежащие меры. И заключил соглашение, которое должно было ее обезопасить.

Короче говоря, следуя только что возникшему в стране способу, он вверил свою недвижимость попечению с правом пользования для него, а после его кончины - и для меня. Составленное тогда же завещание назначало моего дядю его душеприказчиком, а сэра Уильяма Комптона - моим опекуном, и ему же было поручено надлежащее распоряжение и движимостью, и недвижимостью. Выглядит очень сложно, но в наши дни любой, кто владеет собственностью, превосходно в этом разберется, так как такая уловка стала обычной для ограждения семьи от опасности. Однако тогда обо всем этом никто и слыхом не слыхал: нет ничего сравнимого с гражданскими беспорядками для разорения людей и обогащения крючкотворов.

Попросить показать мне бумаги я не мог, так как они хранились у дяди, и надежды на то, что он исполнит мою просьбу, не было никакой. Да я и не хотел показывать ему свой интерес из опасения, что он их уничтожит или изменит что-нибудь в свою пользу. Я не собирался допустить, чтобы дядя меня облапошил, что было для него второй натурой.

И вот ночью, убедившись, что все уснули, я осуществил свое намерение. Кабинет моего дяди, где он занимался делами и принимал своих управляющих, нисколько не изменился с тех дней, когда он вызывал меня туда и поучал, как вести себя богобоязненно. Я прокрался по коридору, дверь открыл с великой осторожностью даже прежде, чем вспомнил, что ее скрип способен поднять на ноги весь дом. Приподняв свечу, я увидел крепкий дубовый стол, где каждый Михайлов день раскладывались счета, и стянутые железными обручами ларцы, в которых хранились расписки и другие важные бумаги.

"Трудновато с ними справляться, а? Но не тревожься, когда настанет твой черед заниматься ими, тебе уже все будет понятно. Просто помни золотые правила владения собственностью: никогда не доверяй своим управляющим и никогда не требуй лишнего со своих арендаторов. Иначе понесешь убытки". Я помню, как батюшка сказал мне это в мои пять или меньше лет. Я зашел в его кабинет в Харланд-хаусе, потому что дверь была открыта, хотя и знал, что мне это запрещено. Батюшка сидел там один, окруженный стопками бумаги с песочницей под рукой, а рядом плавился сургуч для наложения печатей и коптела свеча. Я уже ждал подзатыльника, но он поднял голову, улыбнулся, а потом посадил меня к себе на колени и показал мне бумаги. Когда у него будет больше времени, он начнет мое обучение, сказал он, так как джентльмену надо много знать, если он хочет преуспеть в жизни.

Но обещанный день так и не настал - при этой мысли слезы защипали мне глаза: я вспомнил кабинет в моем собственном доме, доме, которого, возможно, я лишился навсегда и которого не видел уже более десяти лет. Мне даже ясно вспомнился его запах - запах кожи и масла в лампах, - и несколько минут я простоял в горести, забыв, зачем я здесь и что мне нельзя терять времени.

Ключ к денежному ларцу дядя хранил в шкафу для шпаг, и, оправившись, я сразу открыл его дверцу. К счастью, дядя не изменил своим привычкам, и большой железный ключ висел на своем месте. Чтобы открыть ларец, не понадобилось и минуты, а тогда я сел за большой стол, поставил на него свечу и начал читать бумаги, которые доставал одну за другой.

Я просидел так несколько часов, пока свеча не догорела. Это была утомительная работа, потому что многие пачки документов не представляли никакого интереса, и я их откладывал, едва развязав. Но в конце концов я нашел соглашение о попечительстве. А еще я нашел двадцать фунтов, которые после некоторого колебания взял себе. Не то чтобы меня влекли такие нечистые деньги, но я рассудил, что по праву они мои и я могу со спокойной совестью их тратить.

Слова не в силах выразить всю глубину ужаса, который я испытал: документы эти содержали полное и бесстрастное доказательство самого низкого и полнейшего подлога. Я изложу дело просто, так как никакие приукрашивания ничего к общей картине не добавят: все мое имущество сэр Джон Комптон, человек, назначенный оберегать мои интересы, продал моему дяде, человеку, которому было доверено попечительство над целостностью имения! Эту гнуснейшую сделку заключили, едва мой бедный отец упокоился в своей нищей могиле, так как купчая была подписана менее чем через два месяца после его кончины.

Короче говоря, я был полностью и безвозвратно лишен своего наследства.

Мой дядя никогда мне не нравился - его чванство и надменность всегда вызывали у меня отвращение. Но я и заподозрить не мог, что он был способен на столь чудовищное предательство. Воспользоваться бедствием своих близких и обратить его к собственной выгоде, воспользоваться смертью моего отца и моим несовершеннолетием для такого удовлетворения своей алчности, принудить мою собственную мать потворствовать обездоливанию ее собственного сына - все это было куда хуже, чем я мог вообразить. Он решил, что мой возраст и отсутствие у меня средств помешают мне дать отпор. И я тут же решил, что он вскоре убедится, как он горько ошибался.

Однако я не мог понять действий сэра Уильяма Комптона, моего опекуна и человека, который всегда был ко мне очень добр. Если и он тоже вступил в заговор против меня, значит, я и вправду совсем одинок; однако вопреки ясным доказательствам я был не в силах поверить, что человек, о котором мой отец всегда отзывался самым лестным образом, кому - более того - он был готов доверить своего наследника, мог вести себя столь лицемерно. Прямодушный человек, душа нараспашку, основа основ нашей нации, за чью несгибаемую честность даже Кромвель назвал его "благочестивым кавалером", конечно же, тоже стал жертвой обмана, если поступил таким образом. Узнать бы, как и почему. И тогда я заметно продвинусь вперед. Я знал, что должен буду вскоре обратиться к нему, но предпочитал откладывать это до тех пор, пока не получу весомых доказательств. Ведь меня отослали из его поместья Комптон-Уинейтс, едва мой отец бежал. А потому я не знал, какой прием встречу, и, признаюсь, опасался его презрения.

Закрывая и запирая ларец, а затем тихонько пробираясь в свою комнату, я уже понял, что моя задача стала неимоверно трудной и что я куда более одинок, чем мне представлялось. Ибо так или иначе, но меня все предали, даже самые близкие мне, и единственной моей опорой была только моя решимость. Каждый предпринятый мной шаг, казалось, умножал мои трудности, делал их все более сложными, ибо теперь мне предстояло найти не только того, кто предал моего отца, но и обличить тех, кто поспешил извлечь выгоду из его несчастья.

Мне еще не пришло в голову, что две эти задачи на самом деле могут быть одной и, уж тем более, что эти испытания покажутся пустяками в сравнении с теми, что вот-вот должны были обрушиться на меня.

Но вскоре я получил некоторый намек на то, что мне предстояло: примерно за два часа до зари я уснул, о чем горько пожалел. Мне следовало бы немедля покинуть этот дом, снова отправиться в путь. И тогда бы я избежал самого чудовищного ужаса этой и без того страшной ночи. Не знаю, как долго я спал, но было еще темно, когда меня разбудил некий голос. Я откинул полог кровати и ясно увидел в проеме окна женскую фигуру, наклоняющуюся так, будто она стояла снаружи, хотя этаж был третий. Лица я не различил, но волнистые черные волосы сразу же подтвердили мое подозрение. Это была девка Бланди.

- Мальчишка, - шипела она снова и снова, - ты потерпишь неудачу. Уж я постараюсь!

Потом со вздохом, который больше напоминал вздох ветра, нежели человеческий, она исчезла.

Более часа я просидел на кровати, дрожа от холода, но наконец сумел убедить себя, что это был всего лишь лихорадочный бред смятенного и истомленного разума. Я убеждал себя, что этот сон ничего не значит, как ничего не значил тот, первый. Я напомнил себе о предостережениях мудрых священнослужителей, что вера в такие игры воображения - это гордыня. Однако они ошибались. Да, я не отрицаю, что многие так называемые пророки, которые объявляют свои сны божественными откровениями, не более чем безмозглые невежды, принимающие сонные миазмы за ангелов, а брожение соков - за Глас Господень; тем не менее некоторые сны, бесспорно, ниспосылаются духами. И не все исходят от Бога. Когда я снова лег и попытался уснуть, меня тотчас разбудил ветер, стуча оконной рамой, и тут я вспомнил, что не открывал окно перед тем, как лечь спать. И все-таки оно было открыто, а рама закреплена, хотя и не моей рукой.

Я изменил свой план, когда утром спустился вниз, и покинул дом настолько быстро, насколько позволяла учтивость. Я не попрощался с моей матерью и уж тем более с дядей. Мне был противен их вид, и я боялся открыть им, что я разоблачил их козни.

Глава десятая

Не стану описывать бурю чувств, бушевавших в моей груди, пока я добирался до границы, разделяющей графства Варвикшир и Оксфордшир; что моя душа пылала жаждой мести, должно быть понятно и без слов, и я не склонен излагать на бумаге то, чего не мог не испытать любой человек в моем положении. Моя задача - излагать, что я делал, а не что я при этом ощущал: чувства преходящи, и описывать их - напрасная трата времени. В человеческой истории важны только славные деяния, только они и служат уроком для потомства. Нужно ли нам знать, что почувствовал Август, когда получил известие, что битва при Акциуме распространила его власть на весь мир? Умножит ли славу Катона описание его чувств, когда кинжал пронзал его грудь? Чувства - это лишь уловки дьявола, насылаемые, чтобы ввергать нас в соблазн, сомнения, колебания и затемнять содеянное, как доброе, так и злое. Ни один разумный человек, думаю я, не обращает на них внимания, ибо они отвлекают, ввергают в женскую чувствительность, которую надлежит прятать от всего света, если уж не удастся подавить ее в сердце своем. Наш долг преодолевать страсти, а не расписывать их силу.

И я упомяну только, сколь меня тревожило, что не успевал я сделать несколько шагов вперед тут, как на меня нападали там. Чем дольше я выслеживал Джона Турлоу, тем больше демонов выслеживало меня. Мне никак не удавалось избавиться от тревоги, рожденной снами и видениями, но мозг мой был так затуманен, что очевидная их причина оставалась скрытой. И я бесплодно размышлял над этой дисгармонией, пока шагал на юг по землям, где война бушевала особенно яростно, и милю за милей читал летопись опустошений, которые претерпели эти края. Столько зданий, столько великолепных домов все еще оставались разрушенными - у их владельцев, как и у моего отца, не было денег, чтобы отстроить их заново. Господские дома оставались сожженными или разобранными на кирпичи, заброшенные поля заросли бурьяном - ведь арендаторы бездельничают, если над ними нет твердой руки, которая напоминает им об их месте.

В Саутеме я остановился, одолеваемый меланхолией, которая всегда подстерегала меня, и в надежде обрести равновесие и крепость духа потратил день на то, чтобы мне пустили кровь. Потом меня охватила слабость, и я израсходовал лишние деньги, заплатив за ночлег.

Само Провидение подсказало мне сделать это, так как за вечерней трапезой я услышал, что через городок в этот самый день проехал великий маг, целитель, умудренный во всех областях духа. Человек, который рассказал мне про него - сыпавший шутками, но в душе полный страха, - объяснил, что он ирландец и его ангел-хранитель неусыпно бдит над ним, оберегая от всех зол. Он принадлежит к тем adepti* [Здесь: посвященные (лат.).], что исцеляют, просто проведя рукой по месту недуга, и состоит в постоянном общении со всевозможными духами, которых способен видеть, как простые люди видят друг друга.

И еще я услышал, что маг этот направляется на юг в Лондон, так как намерен предложить свои услуги самому королю. Из этой затеи (как я узнал впоследствии) ничего не вышло. Его способность исцелять одним прикосновением (что было чистой правдой, как могут засвидетельствовать вместе со мной многие другие) сочли дерзким бахвальством, когда он заявил, будто может этим способом исцелять золотуху, хотя прекрасно знал, что с незапамятных времен этот дар - прерогатива королей. А так как он к тому же был ирландцем, его, натурально, сочли крамольником, и он был вынужден покинуть Лондон, пробыв там совсем недолго.

И вот наутро я пустился в путь, не сомневаясь, что мои молодые ноги и ранний час помогут мне вскорости нагнать этого Валентина Грейторекса и я смогу посоветоваться с ним о моих трудностях. Во всяком случае, я знал, что мне не надо будет его упрашивать, так как деньги моего дяди были надежно припрятаны в моем поясе, и хотя бы на этот раз я мог заплатить, сколько бы с меня ни спросили.

Нагнал я его всего через несколько часов в деревушке как раз на оксфордширской стороне границы; он остановился в гостинице, и я, узнав про это, тоже снял там комнату, после чего послал сообщить ему о моем желании с ним свидеться и был незамедлительно к нему приглашен.

Я входил к нему с некоторым трепетом: хотя с колдунами мне доводилось встречаться и раньше, но вот ни единого ирландца я в жизни не видел. Разумеется, я знал, какой это ужасный народ - дикий, непокорный и чудовищно жестокий. Истории про бойни, учиняемые ирландцами над несчастными протестантами в недавние годы, были еще свежи в моей памяти, а то, как они продолжали сопротивляться после того, как Кромвель проучил их при Дрогеде и в других местах, доказывало, что такие кровожадные злодеи вообще не достойны считаться людьми. Я убежден, что был лишь один случай, когда Кромвель получил полную и безоговорочную поддержку всей Англии - когда он отправился усмирять этих бесчеловечных убийц.

Однако мистер Грейторекс не был ни таким, каким мне мнились колдуны, и уж совсем не таким, каким, по моему мнению, должен выглядеть ирландец. Я рисовал себе его согбенным стариком с огненно-рыжими волосами и безумными выпученными глазами. А он оказался старше меня не более чем на десять лет, манеры джентльмена, движения ловкие и изящные, а выражение важной серьезности его лица сделало бы честь и епископу. Пока он молчал, его в любом городке страны можно было бы принять за преуспевающего купца.

Однако голос у него был удивительнейший, подобного которому я никогда не слышал, хотя теперь и знаю, что мягкость выражений и музыкальность тона присущи людям, которые медовыми речами маскируют свою истинную натуру. Он засыпал меня вопросами, и его слова опутали меня мягкой сетью, я расслабился и вскоре уже не замечал ничего, кроме его голоса и ласкового выражения в его глазах. Мне кажется, я понял, как чувствует себя кролик, когда его завораживает взгляд змеи, и как чувствовала себя Ева, готовая сделать что угодно, лишь бы угодить Змию и услышать от него слова утешения.

Кто я? Откуда пришел? Как узнал про него? И главное о чем я хочу посоветоваться с ним? Необходимые вопросы, похожие на те, которые мне задавала миссис Бланди, желая удостовериться, что я не подослан заманить ее в ловушку. Я отвечал подробно, пока мы не дошли до моей встречи с Сарой Бланди. Тут Грейторекс наклонился ко мне.

- Разрешите предупредить вас, сударь, - сказал он негромко, - что те, кто мне лжет, совершают большую ошибку. Я не терплю, когда меня обманывают. Меня не интересует, насколько дурно вы себя вели, хотя я и вижу, что вы обошлись с этой девушкой неподобающе.

- Да ничего подобного! - возразил я. - Она сама этого хотела, иначе и быть не может, а потом начала притворяться, чтобы выманить у меня побольше денег.

- Которых вы ей не дали.

- Я был достаточно щедр.

- А теперь вы боитесь, что закляты. Расскажите мне ваши сны.

Я рассказал сны, а также и про хорька. Он молчал, слушал, как я перечисляю доказательства.

- А вам не пришло в голову, что дочь ворожеи может устроить такое нападение?

Я ответил, что нет, но едва он указал, что виновницей была Сара Бланди, как я понял, насколько это очевидно, и мне стало ясно, что моя неспособность увидеть это раньше - сама по себе часть чар, которые она на меня наложила.

- А после этого вы с ней разговаривали? - продолжал Грейторекс. Возможно, ваше достоинство оскорбится, но часто наиболее верный способ поправить дело - это предложить возмещение. Если она примет ваше извинение, то должна будет снять с вас заклятие, которое наложила.

- А если не примет?

- Тогда потребуются другие меры. Но такой первый шаг - наилучший.

- По-моему, вы ее боитесь. Не верите, что можете тягаться с ней.

- Я просто ничего не знаю. Если она и правда обладает такой силой, то да, это будет нелегко. И я не стыжусь в том признаться. Тьма могуча. Но я не раз вступал в бой с такими, и, думаю, на моем счету побед больше, чем поражений. А теперь скажите мне, что у нее есть вашего?

Я ответил, что не понимаю вопроса, но когда он объяснил, то я рассказал, как она исцарапала мне лицо ногтями и вырвала клок волос с моей головы. Не успел я договорить, как он встал и подошел ко мне. Не дав мне опомниться, он одним быстрым движением выхватил нож, вцепился мне в волосы и провел ножом поперек моего запястья, а потом просто вырвал прядь из моей головы.

Я вскочил, проклиная его во всю свою силу и находчивость. Магия его голоса сразу утратила власть над моим разумом. Однако Грейторекс спокойно опустился в свое кресло, будто ничего не произошло, и молча ждал, чтобы я взял себя в руки.

- Мои извинения, - сказал он, когда я умолк. - Но мне требовалось получить кровь и волосы точно так же, как ими завладела она. Чем больше мук причиняет захват, тем взятое сильнее. Я полагаю, что тут, возможно, кроется объяснение, почему святым реликвиям приписывается такое могущество и почему мощи мучеников, умерших в великих страданиях, считаются сильнейшими.

Окровавленной рукой я ухватился за голову и уставился на него в ярости.

- Папистский вздор! - прорычал я. - И что теперь?

- Теперь? Теперь вы удалитесь на несколько часов. Для того чтобы убедиться, что вы действительно заколдованы, а не просто вообразили это, а также чтобы выяснить, какие силы на вас ополчились, мне нужно составить ваш гороскоп. Вот самый верный, а то и единственный способ проникнуть во тьму. Если бы суды прибегали к услугам людей, подобных мне, то правосудию можно было бы не опасаться судебных ошибок. Но в нынешнем глупом веке на это смотрят косо. Тем хуже для века.

- Мне говорили, что ни одна ведьма не попадала в руки правосудия. Вы думаете, это верно?

- Некоторые, без сомнения, понесли кару волею случая. Но способно ли правосудие само одолеть таких людей против их воли? Нет, в это я поверить не могу.

- А как же женщины, которых сжигали в последнее время? Их обвинили ложно?

- В большинстве случаев - да. Разумеется, не нарочно. Слишком много есть свидетельств присутствия дьявола среди них, и отрицать существование ведьм невозможно. Любой разумный человек не может не прийти к выводу, что силы зла, воспользовавшись смутами, которые столь взбудоражили мужчин, всячески соблазняли христианок. Едва власть рушится, как Сатана тут как тут. К тому же единственный разумный аргумент против существования ведьм опирается на то, что у женщин нет души и им нечего продавать дьяволу. Однако все авторитеты решительно его опровергают.

- И вы думаете, сделать ничего нельзя? Остановить таких людей невозможно?

- Во всяком случае - вам, законникам?

- Откуда вы знаете, что я изучаю юриспруденцию?

Он улыбнулся, но оставил мой вопрос без внимания.

- Бытие - это соперничество света и тьмы. Самые важные для человечества битвы ведутся без ведома подавляющего большинства людей. Бог наделил особым даром своих земных слуг - магов, белых колдуний - называйте их как хотите. Они обладают тайными знаниями, и на них возложен долг сражаться с Сатаной из поколения в поколение.

- Вы подразумеваете алхимиков и им подобных?

Он презрительно усмехнулся:

- Прежде я мог бы их подразумевать. Но их умение и силы сходят на нет. Нынче они тщатся объяснять то, что есть, а не исследовать скрытые силы. Алхимия теперь просто ремесло и ищет составлять всякие варева и зелья, которые якобы должны содействовать объяснению состава вещей, но оставляет в стороне более великие вопросы назначения этих вещей.

- А вы алхимик?

Он покачал головой:

- Нет, я астролог и, если хотите, колдун. Мое умение ограниченно, но я знаю, чего могу достичь. Если мне дано вам помочь, я вам помогу. Если же нет, я вам прямо об этом скажу.

Он встал.

- А теперь вы должны сообщить мне необходимые сведения, а затем на несколько часов оставить меня одного. Мне нужно точно знать время вашего рождения и место. Мне нужно знать время и место ваших взаимодействий с этой девушкой, а также время ваших снов и встреч с животными.

Я сообщил ему все, что он требовал, и он отправил меня погулять по деревне, чему я обрадовался, так как знал, что тут разыгралось одно из величайших сражений, в котором мой батюшка сыграл важную и благородную роль, давая королю такие замечательные советы, что день завершился тем, что враг лишился всех пушек и более половины солдат. Если бы король держал моего батюшку при себе, вместо того чтобы предпочесть советы более высокородных, но менее опытных советников, исход войны мог быть иным. Но король начал все более полагаться на трусливых крючкотворов вроде Кларендона, которые хотели капитулировать, а не сражаться. В северной части Оксфордшира простираются плодородные равнины, благодатные места для хлебов и кавалерии. Плодородие этого зеленого края можно заметить даже тогда, когда в природе все умирает, поля стоят бурые, а деревья сбрасывают листву. Пологие холмы обеспечивают некоторое укрытие войскам, но не препятствуют маневрированию, а рощи невелики, и их легко огибать. Я вышел из деревни и направился вверх по реке, мысленно представляя себе, что вот так же двигались тут две армии: король по одному берегу, генерал Уоллер и бунтовщики - по другому, пристально следя друг за другом, как два бойцовых петуха, высматривая ошибку, которая обеспечила бы преимущество. И мой батюшка дал совет, решивший, кому достанется победа: он посоветовал королю двинуть авангард вперед, а арьергард придержать, зная, что между ними возникнет разрыв - соблазн, перед которым человек вроде Уоллера не устоит. Так и произошло: Уоллер бросил значительную часть своей кавалерии и все пушки через узкий мост у Кропреди, и пока, нарушив ряды, они сгрудились у моста, благородный граф Кливленд, предупрежденный об этом маневре, напал на них и искрошил в мелкие куски.

Сколь великолепным должно было быть это зрелище! Увидеть, как кавалеристы, такие далекие от их нынешнего надушенного распутства, атакуют, безупречно держа строй, и их сабли сверкают в лучах солнца! Я ведь помнил, как батюшка рассказывал, что день в самом разгаре лета был особенно теплый и безоблачный.

- Скажи мне, - обратился я к проходившему мимо селянину, который бросил на меня исподлобья угрюмый, полный подозрения взгляд, которым в деревнях одаряют всех чужаков, - где дерево, под которым король обедал в день битвы?

Он еще больше насупился и хотел было ускользнуть, но я схватил его за плечо и потребовал ответа. Он кивнул на тропинку.

- На поле, куда она ведет, стоит дуб, - сказал он. - Там тиран и объедался.

За такую наглость я ударил его по лицу.

- Не давай воли языку! - предостерег я его. - Ты не смеешь говорить так в моем присутствии!

Он пожал плечами, словно мое назидание было пустым звуком.

- Я говорю правду, - сказал он. - Это мой долг и мое право.

- Прав у тебя нет никаких, а твой единственный долг - повиноваться, сказал я, не веря своим ушам. - Король сражался, чтобы спасти нас всех.

- И в тот день мое поле было вытоптано, моего сына убили, а мой дом разграбили его солдаты. Так за что мне его любить?

Я хотел снова его ударить, но он угадал мое намерение и, весь съежившись, отпрянул, как собака, которую били слишком уж часто. И я только махнул этому жалкому отродью, чтобы он исчез с глаз моих. Однако он испортил мне настроение: мой план постоять там, где стоял король, чтобы приобщиться воздуха тех дней, утратил свою привлекательность, и после некоторых колебаний я вернулся в гостиницу, уповая, что Грейторекс завершил свой труд.

Надежда моя оказалась тщетной, и прошел добрый час, прежде чем он спустился по лестнице, держа листы бумаги, на которых его каракулями предположительно было запечатлено все мое прошлое и будущее. Его настроение и манера переменились - несомненно, чтобы напугать меня и увеличить плату. Если раньше он был безмятежно спокоен и, как мне показалось, не придал серьезности тому, что я ему рассказал, теперь он хмурился и выглядел сильно встревоженным. До того дня я никогда никакого дела с астрологией не имел, да и потом тоже. Мне неинтересно знать, что принесет будущее, все важное я уже знаю. Я занимаю свое законное положение, и в назначенный срок - завтра или через тридцать лет - я умру, как будет на то воля Божья. Астрология нужна только тем, кто не знает своего положения, не знает, каким оно станет; увлечение ею - это знак тяжкого положения народа и раздоров, раздирающих общество. Без сомнения, потому-то услуг таких людей, как Грейторекс, столь жадно искали во времена смут, ибо тогда человек одну минуту стоял на вершине власти, а в следующую уже был меньше, чем никем. Я не сомневаюсь в одном: если среди нас верх возьмет принцип уравнивания и больше людей начнут требовать возвышения на основании всего лишь своих достоинств и заслуг, то доходы гадателей заметно увеличатся. Разумеется, потому-то он и понадобился мне и потому-то, когда они перестали быть мне нужны, я перестал допускать их к себе. Ни один человек, искренне приемлющий волю Бога, не может обращаться к астрологии. Теперь я считаю, что решительно все происходит по соизволению Провидения; признавая это, не следует искать способов узнать больше.

- Ну, - сказал я, когда он разложил свои листы передо мной, - каков ответ?

- Обескураживающий и тревожащий, - ответил он с театральным вздохом. И я не очень понимаю, как его истолковать. Мы живем в очень странное время, и сами Небеса несут знамения великих чудес. Я же знаю лишь одно, есть учитель, несравненно более великий, чем я, и каким мне никогда не стать; и вот он объяснит мне, если я сумею его отыскать. Я уехал из Ирландии и странствую только ради этой цели, но пока безуспешно.

- Да, времена тяжелые, - сказал я сухо. - Ну а мой гороскоп?

- Он меня очень тревожит. - И он поглядел на меня так, будто меня только сейчас ему представили. - Не знаю толком, что вам посоветовать. Вы словно бы рождены для великой цели.

Возможно, так говорят все гадатели, не берусь судить, но я почувствовал, что он говорит правду, почувствовал, что это так: в конце-то концов, какая цель может быть более великой, чем та, которую я поставил перед собой? И подтверждение из уст Грейторекса весьма подняло мой дух.

- Вы родились в день битвы при Эджхилле, - продолжал он. - В необычный и страшный день, в небесах царил хаос, и было множество знамений.

Я удержался и не сказал, что едва ли стоит быть магом, чтобы увидеть все это.

- И вы родились в не слишком большом отдалении от битвы, - продолжал он, - а это означает, что на вашу натальную карту влияли события, происходившие вокруг вас. Вам, конечно, известно, что карта вопрошающего пересекается с картой страны, где он родился?

Я кивнул.

- И вы родились Скорпионом с асцендентом в Весы. Теперь касательно поставленного вами вопроса, вы задали его ровно в два часа, и гороскоп я составлял по этому часу. Признак колдовства наиболее ясен, если владыка двенадцатого дома пребывает в шестом или если одна планета будет владыкой асцендента и двенадцатого дома, что случается, когда надлежащий асцендент бывает перехвачен, и тогда это может означать колдовство.

Если же происходит обратное и владыка асцендента будет в двенадцатом или в шестом доме, тогда это означает, что вопрошающий создал беды собственным упрямством.

Я тяжело вздохнул, уже сожалея, что отдал себя в руки мага-краснобая. Очевидно, Грейторекс заметил мое пренебрежение.

- Не отмахивайтесь от этого, сударь, - сказал он. - Вы полагаете, что это магия. Отнюдь нет. Это самая чистая из наук, единственный способ для человека постигнуть тайны души и даже самого времени. Все опирается на тончайшие расчеты, и если истинно, что самое низшее соединено с самым высочайшим (а в это должен веровать каждый христианин), то становится очевидным, что изучение одного должно открыть правду другого. Разве не сказал Господь: "Да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений? Бытие, глава первая, стих четырнадцатый. В этом вся астрология: прочтение знамений, которые Бог по милости своей дал нам, дабы мы руководствовались ими на путях наших, если бы только научились замечать их. Просто в теории, но тяжело на практике.

- Я ничуть не сомневаюсь в истине этого, - сказал я. - Однако подробности меня утомляют. Больше всего меня заботит вопрос. Наложены на меня чары или нет?

- Вы должны разрешить мне дать полный ответ, ибо частичный ответ - не ответ. Меня более всего заботит сопоставление вашей натальной карты с транзитной, ибо они находятся в странном противоречии. Поистине, ничего подобного мне видеть не доводилось.

- И?..

- Транзитная карта ясно указывает на присутствие каких-то чар, так как Венера, которая правит в вашем двенадцатом доме, твердо пребывает в шестом.

- Значит, ответ - да.

- Прошу вас, будьте терпеливы. Ваша натальная карта, кроме того, помещает асцендент в двенадцатый дом, а это указывает, что вы склонны быть творцом своих бед. Оппозиция Юпитера и Венеры делает вас склонным преувеличивать ваши трудности без оснований на то, а соединение Луны в девятом доме и в Рыбах означает, что вы склонны к фантазиям, которые толкают вас на опрометчивые поступки. Это указывает на необходимость осторожности в сем деле, а наиболее осторожны вы будете, если признаете свою вину. Ибо вы виноваты, и сила ее гнева подкреплена ее правотой, кем бы она ни была. И наиболее простое решение - не противостоять ему, а испросить ее прощения.

- А если она откажется?

- Она не откажется, если ваше раскаяние будет искренним. Я объясню попроще. Индикатор наложенных чар находится в точнейшей оппозиции к соединению ваших бед, порождаемых Марсом во втором доме.

- И что это означает?

- Это означает, что два аспекта вашей жизни составляют один. Ваш страх, что вас заколдуют, и то, что вы рассказали мне о других ваших бедах, тесно связаны между собой - настолько, что одно является другим.

Я уставился на него в изумлении. Ведь о моих картах он сказал то же самое, что Томас говорил о моих снах.

- Но как же это может быть? Она никогда не видела моего отца, да и не могла видеть. И наверное, ее силы не столь велики, чтобы вмешиваться в дела подобной важности.

Он покачал головой:

- Я излагаю положение вещей и не могу предложить объяснений. Но настоятельно прошу вас последовать моему совету. Эта девушка - эта ведьма, как вы ее называете, - гораздо могущественнее всех, кого я встречал.

- И более, чем вы?

- Несравненно более, - сказал он упрямо. - И я не стыжусь признаться в этом. И так же не подумаю вступать с ней в борьбу, как не подумаю броситься с обрыва в море. Вам тоже не следует этого делать, так как любые победы будут мнимыми, а поражение будет полным. И контрчары, которые могу предложить я, вряд ли принесут большую пользу, даже если и окажут временное действие.

- Все равно научите меня, чтобы я знал, что мне делать.

Он задумался, словно не доверяя моей внезапной настойчивости.

- Вы дадите мне ваше нерушимое слово, что последуете моему совету и поговорите с девушкой?

- Ну конечно - все, что вам угодно, - сказал я поспешно. - Ну а чары? Сотворите их для меня.

- Это вам придется сделать самому. - Он протянул мне фиал с волосами и кровью, которые столь насильственно забрал у меня. - Это серебро, металл Луны. Он содержит подобие того, что у нее есть вашего. Вам надо либо забрать ваше у нее и уничтожить, лишив ее чары основы, а если это вам не удастся, вы должны наполнить этот фиал ее мочой или кровью. Закопайте его, когда Луна будет на ущербе, пока он будет оставаться сокрытым, у нее не будет власти над вами.

Я взял фиал и осторожно спрятал в мою сумку.

- Благодарю вас, сударь. Весьма признателен. Сколько я вам должен?

- Я еще не кончил. Остается нечто куда более важное.

- Я думаю, что наслушался достаточно, благодарю вас. У меня есть талисман, и больше мне от вас ничего не нужно.

- Послушайте, друг мой, вы опрометчивы и неразумны и не слушаете тех, кто мудрее вас. Но все-таки послушайте. От этого зависит очень много!

- Ну хорошо. Говорите.

- Я еще раз повторяю, что девушка, на которой вы сосредоточились, не простая колдунья, если она вообще колдунья. Вы меня спросили раньше, страшусь ли я вступать в борьбу с ведьмами. Нет, обычно не страшусь. Но на этот раз я действительно полон страха Не вступайте в борьбу с ней, прошу вас И есть еще одно...

- Так что же?

- Другие могут отнять ваше состояние, ваш хлеб насущный, даже вашу жизнь. Но ваш величайший враг - это вы сами, ибо только у вас есть власть погубить вашу душу. Остерегайтесь! Есть люди, обреченные с мига своего рождения, но я верю, что абсолютного предопределения не существует и в нашей воле выбрать другой путь, если мы захотим. Я говорю вам о том, что может быть, а не о том, что обязательно будет.

- Теперь вы городите вздор, чтобы напугать меня и получить больше денег.

- Выслушайте меня, - сказал он, наклоняясь вперед и устремляя на меня пристальный взгляд, применяя всю силу, чтобы навязать мне свою волю. Соединения на вашей натальной карте - необычные и путающие, и вам следует остерегаться. Подобное я видел прежде только один раз и не хотел бы увидеть снова.

- И что это было?

- В книге, которую мне дозволено было посмотреть только раз. Она принадлежала Плациду де Татису, а он получил ее, передаваемую из поколения в поколение, от самого Юлия Матерна, возможно, величайшего из магов. Она содержит много гороскопов, составленных в разные эпохи. В ней есть натальные карты Августа и Константина, Августина и многих-многих пап, полководцев и прелатов, и государственных мужей, и ученых докторов, и святых. Но я видел лишь один, сходный с вашим, и вы должны извлечь из него предостережение, если сумеете и пожелаете. Еще раз говорю вам: если вы пренебрежете моим предупреждением, то подвергнете опасности нечто большее, чем вашу жизнь.

- И чьим же был этот гороскоп?

Он поглядел на меня с мрачной серьезностью, будто боясь говорить.

- Искариота, - сказал он негромко.

He стану отрицать, что я покинул этого человека, потрясенный до глубины души услышанным от него, вне себя от ужаса и полностью во власти его чар. Признаюсь даже, что потребовалось время, прежде чем я обрел душевное равновесие и сумел разобраться в большей части его вздорных выдумок. Отдаю ему должное за его сноровку, он с великой наглостью умел подмешивать чуточку истинных сведений, чтобы выковывать оружие великой силы, которое добывало ему большие деньги от доверчивых простаков. Через некоторое время я уже подсмеивался над тем, как он навязал мне себя; ведь я было поверил ему. Он распознал мой страх, мою тревогу и воспользовался моей бедой, чтобы обогатиться.

Каким образом он этого достиг и как действуют все ему подобные, сообразить нетрудно, если немного подумать. Его вопросы помогли ему вызнать все необходимые сведения, а затем он принялся облекать в магические слова то, что я ему сам сказал, перемежая их обыденными советами, какие я мог бы получить от моей матери. Добавьте темные ссылки на оккультные книги - и вот перед вами шарлатан, в чьи сети угодить легко, а чтобы ему воспротивиться, требуется большая сила воли.

Но я воспротивился, хотя и счел, что среди сора было несколько жемчужин. Вначале даже мысль о том, чтобы просить прощения у этой девки, вызывала во мне отвращение, однако, пока я добирался до Оксфорда, разумные доводы возобладали. В конце-то концов, моя цель заключалась в том, чтобы очистить наше имя от пятна и вернуть то, что было моим по праву. Если эта девка была тут как-то замешана, тогда чем скорее ее злые чары будут сняты, тем будет лучше. Собственно говоря, магия этого человека доверия мне не внушала: ничего особенно чудесного он мне не сказал, а зато наговорил много вздора. Я не исключал того, что прибегну к его чарам, но не полагался на них и решил, что как бы неприятно это ни было, но обращение к ней выглядело наиболее прямым и наиболее вероятным способом покончить с этими трудностями.

Тем не менее я решил сначала обсудить мои розыски с Томасом и отправился к нему сразу же по возвращении в Оксфорд - узнать, как продвигаются его дела. О своих я заговорил далеко не сразу, в таком он пребывал унынии. Я узнал, что стратагема, к которой я прибегнул, чтобы помочь ему, не оказалась столь успешной, как мне хотелось бы, ибо доктор Гров прогнал Сару Бланди, едва пошли слухи о его любострастии, и этот поступок истолковали как решимость поступиться собой, а не как признание вины.

- Теперь все говорят, что приход получит он, - мрачно заключил Томас. Из тринадцати старших членов факультета пятеро уже прямо предложили ему поддержку, а некоторые из тех, на кого я полагался, теперь избегают смотреть мне в глаза. Джек, как могло это случиться? Тебе лучше, чем кому-либо, известно, каков он. Я, чтобы успокоиться, поговорил со смотрителем, но он держался со мной холодно и неприязненно.

- Перемена времен, - сказал я. - Вспомни, многие старые друзья Грова теперь занимают влиятельные посты, близкие к правительству. Даже смотритель Вудворд в такие дни должен остерегаться навлечь на себя неудовольствие власть имущих. Его поставил Парламент, и он должен постоянно доказывать свою верность, чтобы король его не сместил. Но не отчаивайся, - добавил я бодро, потому что его кислая физиономия и тяжкие вздохи начинали меня бесить. Битва еще не проиграна. У тебя в распоряжении остается несколько недель. И тебе следует сохранять веселый вид, ведь ничто так не раздражает людей, как созерцание за каждой едой физиономии, полной укоризны. Это еще больше ожесточит их сердца против тебя.

Ответом на мудрый совет был новый тяжкий вздох.

- Ты, разумеется, прав, - сказал он, - и я постараюсь выглядеть так, словно бедность для меня ничего не значит и я получаю величайшее удовольствие, видя, как побеждает худший.

- Вот именно. Так тебе и следует себя вести.

- Ну так развлеки меня, - сказал он. - Расскажи о своих успехах. Полагаю, ты передал своей матушке мой почтительнейший привет?

- Ну разумеется, - ответил я, хотя совершенно забыл это сделать, - и пусть я остался не очень ею доволен, но из моего посещения я почерпнул много полезного. Например, я обнаружил, что мой собственный опекун, сэр Уильям Комптон, поддался уговорам и стакнулся с моим дядей, чтобы лишить меня моего имения.

Я сказал это со всей шутливостью, на какую был способен, но мое сердце переполняла горечь, пока я растолковывал ему, что произошло. Ну а он, разумеется, начал подыскивать всякие оправдания.

- Быть может, он хотел сделать как лучше. По твоим же словам имение было в долгах и, следовательно, существовала опасность, что тебя, едва ты достигнешь совершеннолетия, бросят в долговую тюрьму, а в таком случае им руководила доброта.

Я возмущенно потряс головой.

- Нет, тут другое - я это чувствую, - сказал я. - Почему он с такой охотой поверил, что мой отец, его лучший друг, повинен в подобном преступлении? Что ему сказали? Кто сказал?

- Может быть, тебе следует спросить у него?

- Именно это я и намерен сделать, когда буду готов. Но сначала я должен кое-что уладить.

Сару Бланди я встретил поздно в тот же вечер после долгого ожидания. Сначала я намеревался посетить ее лачугу, но потом подумал, что против матери с дочерью вместе мне не устоять, и потому простоял в проулке добрый час, прежде чем она вышла из двери.

Не скрою, когда я приблизился к ней, сердце у меня колотилось, а ожидание ввергло меня в скверное расположение духа.

- Мисс Бланди, - сказал я, подходя к ней со спины.

Она стремительно обернулась и попятилась, а ее глаза тотчас запылали злобной ненавистью.

- Не подходи! - крикнула она, и ее рот безобразно оскалился.

- Я должен поговорить с вами.

- Мне нечего сказать тебе, а тебе - мне. Теперь оставь меня в покое.

- Не могу. Я должен поговорить с вами. Прошу вас, выслушайте меня.

Она покачала головой и повернулась, чтобы продолжить свой путь. Как ни омерзительно мне было, я обогнал ее, остановился перед ней и принял самое умоляющее выражение, какое только мог.

- Мисс Бланди, молю вас. Выслушайте меня.

Быть может, выражение моего лица было более убедительным, чем я полагал, так как она остановилась и с вызывающим взглядом, в котором я с радостью заметил и некоторый страх, сказала:

- Ну? Я слушаю. Говори, а потом оставь меня в покое.

Я глубоко вздохнул и лишь тогда принудил себя произнести:

- Я пришел испросить у вас прощения.

- Что?

- Я пришел испросить у вас прощения, - повторил я. - Приношу свои извинения.

Но она молчала.

- Вы принимаете мои извинения?

- А для чего?

- Нет, вы должны их принять. Я настаиваю.

- А если я откажусь?

- Не откажетесь! Вы не можете отказаться!

- Могу, и очень просто.

- Почему? - вскричал я. - Да как ты смеешь разговаривать со мной таким образом? Я пришел сюда как джентльмен, хотя у меня не было в том никакой нужды, и унизился, признав, что виноват, а ты смеешь мне отказать?

- Возможно, ты родился джентльменом; и в этом твоя беда. Но я не знаю никого, чьи поступки были бы более низкими. Ты надругался надо мной, хотя я не давала тебе никакого повода. Затем ты распустил про меня гнусные и злокозненные слухи, так что я лишилась места, а на улицах мне кричат оскорбительные слова, называют шлюхой. Ты отнял у меня доброе имя, а взамен предлагаешь только свое извинение, бессмысленное и совсем не искреннее. Если бы ты чувствовал свою вину всей душой, я бы сразу его приняла, но это не так.

- А ты откуда знаешь?

- Я вижу твою душу, - сказала она, и ее голос вдруг понизился до шепота, от которого у меня кровь застыла в жилах. - Я знаю, что она такое и какова она. Мне дано слышать, как она шипит в ночи, и ощущать вкус ее холода днем. Я вижу, как она горит, и соприкасаюсь с ее ненавистью.

Нуждался ли я - да и кто угодно другой - в более откровенном признании? Хладнокровие, с каким она доказала свою колдовскую силу, очень меня испугало, и я постарался ощутить раскаяние, как она требовала. Но в одном она была права, никакого раскаяния я не испытывал, и ее демоны дали ей увидеть это.

- Ты заставляешь меня страдать, - сказал я в отчаянии - Довольно!

- Как бы ты ни страдал, это меньше того, чего ты заслуживаешь, пока не переменишься по-настоящему.

Она улыбнулась, и у меня перехватило дыхание от выражения ее лица. Ибо оно подтвердило все, чего я страшился. Более безоговорочного признания своей вины не слышал ни один суд, и мне оставалось только пожалеть, что вокруг не было ни единого свидетеля. Девка увидела, что я догадался, так как задрала лицо и захохотала.

- Оставь меня в покое, Джек Престкотт, не то тебе будет еще хуже. Ты не можешь разделать того, что сделал, слишком поздно, но Господь карает тех, кто грешит и не кается.

- Ты смеешь говорить о Господе? Да как ты можешь хотя бы поминать Его имя? - вскричал я в ужасе от такого богохульства. - Кто ты для Него? Говори о своем господине, ты, блудная ведьма!

Тут же ее глаза потемнели от неистовой злобы, она шагнула вперед, ударила меня по лицу, ухватила за запястье и притянула мое лицо к своему.

- Никогда не смей, - прошипела она черным голосом, более похожим на голос какого-нибудь ее колдовского прислужника, чем на ее собственный, никогда не смей разговаривать со мной так.

Потом она оттолкнула меня, грудь у нее вздымалась от ярости, и я тоже еле переводил дух после неожиданного на меня нападения. Затем, уставив на меня угрожающий палец, она ушла, оставив меня дрожать посреди пустого переулка.

Не прошло и часа, как меня скрутила жестокая боль во внутренностях, так что я скорчился на полу, и меня столь сильно рвало, что я даже не мог застонать от боли. Она возобновила свои нападения!

Об этом деле я говорить с Томасом не мог, на его помощь тут надеяться было нельзя. Сомневаюсь, что он вообще верил в духов; и уж конечно, полагал, что единственный подобающий способ защиты от них - это молитва. Но я-то знал, что одних молитв тут мало. Мне спешно требовалась контрмагия, а обрести ее надежды не было никакой. Что я мог сделать? Нагнать Бланди и учтиво попросить ее помочиться в сосуд, которым меня снабдил Грейторекс? Навряд ли бы я преуспел, равно у меня не было никакого желания вломиться в ее лачугу в поисках того, через что она, по убеждению ирландца, накладывала на меня свои чары.

Тут мне следует особо указать, что мой пересказ разговора с Бланди точен во всех подробностях; да и как же иначе, если каждое ее слово навсегда врезалось мне в память? Упоминаю я про это потому, что он содержит подтверждение всего, что было мне уже известно, и оправдание того, что произошло затем. Для сомнений или неверных истолкований места нет: она пригрозила мне худшим, как еще могла она вредить мне, чем через колдовство? Мне не требуется ни приводить свои доводы или что-то доказывать: она сама добровольно, когда ее никто не принуждал, призналась в этом и незамедлительно исполнила свою угрозу. С этого мгновения я уже твердо знал, что вступил в бой, который завершится гибелью либо ее, либо моей. Я говорю это без обиняков, чтобы стало ясно, что у меня не было выбора в моих действиях. Я был загнан в угол.

Вместо Томаса я пошел повидать доктора Грова, так как знал, что он все еще хранит веру в экзорцизм. Как-то, когда мне было пятнадцать лет, он прочел нам целую проповедь об этом, услышав про колдовство в Клинтоне неподалеку. Он сурово предостерег нас от игр с дьяволом и в тот же вечер весьма нежданно и милосердно помолился с нами о душах тех, кого подозревали в сговоре с силами тьмы. Он объяснил нам, что непобедимость Господа легко отразит происки Сатаны, если к ней искренне воззовут те, кто предал себя в руки Его; и пуритан он порицает еще и за то, что, отвергая обряд экзорцизма, они не только принижают священнослужителей в глазах простонародья (которое продолжает верить в духов, что бы там ни говорили их пастыри), но и отказываются от важного оружия в нескончаемой борьбе.

Я не видел его почти три года, если не считать того раза, когда, идучи по Главной улице, заметил его вдалеке, и был весьма удивлен, когда теперь увидел его вблизи. Судьба обошлась с ним милостиво. Мне помнился исхудалый человек в потрепанной одежде, висевшей на нем, как на вешалке, и со скорбным выражением лица. Теперь же передо мной был толстяк, который, очевидно, старался наверстать потерянное время во всем, что касалось еды и питья. Мне нравился Томас, и я желал ему всяческого добра, но почувствовал, что он ошибается, полагая, будто Гров не годится в пастыри Истон-Парвы. Я прямо-таки увидел, как после отличного обеда и бутылочки вина он вперевалку шествует в церковь, чтобы прочитать проповедь своим прихожанам о добродетели, именуемой умеренностью. И они будут любить его, так как всем нравится, когда по складу характера человек соответствует месту, которое отвела ему жизнь. Приход, почувствовал я, будет более счастлив под духовным управлением Грова, нежели Томаса, пусть над ним и будет меньше витать грозный страх Божьих кар.

- Я рад, что нахожу вас в добром здравии, доктор, - сказал я, когда он впустил меня в комнату, так же уставленную книгами и так же заваленную бумагами, как когда-то его комната в Комптон-Уинейтсе.

- А как же, Джек, а как же! - воскликнул он. - Мне ведь больше не нужно учить сопляков вроде тебя. А с Божьего соизволения так очень скоро и никого учить больше не понадобится.

- Поздравляю вас с избавлением от кабалы, - ответил я, а он кивнул, приглашая меня убрать стопку книг со стула и сесть. - Такое улучшение вашего положения должно быть вам по вкусу. Из семейного капеллана в члены факультета Нового колледжа - большой шаг для вас. Хотя мы и благодарим Господа за ваши прежние невзгоды. Иначе как мы могли бы обзавестись столь ученым наставником?

Гров крякнул, довольный комплиментом, но и подозревая, что я над ним подшучиваю.

- Да, это поистине большое повышение, - сказал он. - Хотя я весьма благодарен сэру Уильяму за его доброту. Не прими он меня в свой дом, я бы умер с голоду. Не самое счастливое время для меня, как, полагаю, вам известно. Впрочем, оно оказалось несчастливым и для вас. Уповаю, жизнь студента вам более по нраву.

- Да, вполне, благодарю вас. То есть была. Но сейчас я попал в большую беду и должен просить вашей помощи.

Такой прямой ответ, казалось, встревожил Грова, он с участием осведомился, в чем было дело. И я рассказал ему все.

- И кто эта ведьма?

- Девка по имени Сара Бланди. Вижу, вам известно это имя.

Едва я ее назвал, Гров потемнел и насупился, и я подумал не лучше ли мне было бы промолчать. Однако я поступил верно!

- Недавно она причинила мне большое огорчение. Великое огорчение.

- А, да, - сказал я неопределенно. - Я слышал кое-какие клеветы.

- Неужели? Могу я спросить, от кого?

- Пустое. Всего лишь сплетни за кружкой пива. Некий Вуд. Я тотчас сказал ему, что его слова постыдны. Еще немного, и я закатил бы ему пощечину, если сказать правду.

Гров снова крякнул, потом поблагодарил меня за мою доброту.

- Мало кто дал бы такой достойный отпор, - коротко сказал он.

- Но, как видите, - продолжал я развивать достигнутое, - она опасна, с какой стороны ни взглянуть. Все, что она ни делает, чревато бедами.

- Астрология подтверждает колдовство?

Я кивнул:

- На Грейторекса я полагаюсь не вполне, однако он неколебимо убежден в том, что на меня было наложено заклятие и что сила ее очень велика. Кроме нее, наложить заклятие просто некому: насколько мне известно, ни у кого другого нет причин питать ко мне вражду.

- Вы подвергались нападениям в голове и в нутре, так? А еще животных, и вам были сонные видения?

- Несколько раз. Именно так.

- Но если не ошибаюсь, вы страдали головными болями еще в детстве? Или память мне изменяет?

- Головные боли бывают у всех, - сказал я. - И не думаю, что мои были такими уж сильными.

Гров кивнул.

- Я чувствую, что ваша душа в треволнениях, Джек, - продолжал он мягко. - И это меня огорчает, ведь вы были беспечным ребенком, хотя своенравным и непокорным. Скажите, что вас гнетет? Почему на вашем лице застыл гнев?

- Я же проклят!

- Но кроме того? Вы ведь знаете, что дело не только в этом.

- И мне нужно вам объяснять? Вам не могут не быть известны бедствия, обрушившиеся на нашу семью. Ведь вы прожили у сэра Уильяма Комптона достаточно долго.

- Вы имеете в виду вашего батюшку?

- Разумеется. И особенно меня гнетет то, что члены моей семьи и особенно моя мать, желают забыть обо всем, что произошло. Память о моем отце очернена этим обвинением, и никто, кроме меня, словно не видит надобности вступиться за него.

Мне кажется, я неверно судил о Грове, так как по-детски страшился встречи с ним, словно опасаясь, что прошедших лет как бы не было вовсе и он вновь возьмет в руки розги; к счастью, он более видел во мне взрослого, нежели я чувствовал себя таким. Вместо того чтобы указывать, как мне следует себя вести, или выговаривать мне, или давать советы, которые я не желал выслушивать, он вообще почти ничего не говорил, а только слушал меня, пока мы сидели в его комнате, где все больше сгущались сумерки, и даже не встали зажечь свечу с наступлением вечера. Правду сказать, я даже не представлял себе, сколько бедствий меня поразило, пока не перечислил их тогда в Новом колледже.

Быть может, столь молчаливым Грова сделала его религия, так как, не будучи папистом, он все-таки веровал в исповедь и втайне отпускал грехи тем, кто искренне этого искал и на чье молчание он мог положиться. Мне даже пришло в голову, что захоти я, то мог бы в эту самую минуту навсегда положить конец его надеждам и обеспечить Томасу желанный приход. Достаточно было бы улестить его, чтобы он меня исповедал, а затем донести на него надлежащим властям, как на тайного католика. Тогда бы его сочли слишком опасным и не поручили бы его заботам приход.

Но я так не поступил, и, возможно, это было ошибкой. Я подумал, что Томас молод, и в свое время для него найдется новый вакантный приход. Юности (как я знаю ныне) естественно быть торопливой, однако честолюбивые желания легко должны умеряться смирением, а пылкость - почтительностью к старшим. Тогда я, разумеется, так не считал, однако льщу себя мыслью, что решение пощадить Грова, которого я с такой легкостью мог бы выставить на позор, не было нашептано своекорыстием.

Да, конечно, маленькая толика своекорыстия за этим крылась, как я не премину открыть. Правду сказать, позднее я дивился таинственным путям Провидения, которое направило меня к Грову, ибо мои бедствия привели меня к спасению и превратили гнетущее меня заклятие в орудие моего успеха. Поистине дивно, как Господь берет зло и обращает его в благо и использует тварь, вроде Бланди, дабы открыть сокровенную цель, прямо противоположную замышлявшейся погибели. Я верую, что теперь, когда великих пророков миновал, именно подобные случаи являют нам истинные чудеса.

Ибо Гров вновь начал обучать меня замечательному способу доказательств "за" и "против", и никогда еще я не получал урока прекраснее. Да если бы мои университетские наставники были столь же искусны, так, возможно, я более прилежно взялся бы за изучение юриспруденции, так как благодаря Грову я понял, пусть мимолетно, каким пьянящим может быть построение аргументов. В прошлом он ограничивал свои наставления фактами и беспощадно вбивал в нас правила грамматики и все такое прочее. Теперь я был мужчиной и вступил в возраст, когда начинают мыслить логически (высокий дар, ниспосланный Богом только мужчине, тогда как детям, животным и женщинам по воле Бога в нем отказано), и он, поучая меня, обходился со мной, как с таковым. Он мудро применял диалектику ритора для исследования аргументов; он не копался в фактах, которые слишком болезненно отзывались в моей душе, и сосредоточился на моем изложении их, чтобы заставить меня осмыслить их по-новому.

Он указал (его доводы были слишком сложны, чтобы я точно сумел запомнить все стадии его рассуждений, а потому тут я излагаю то, что он говорил, лишь в общих очертаниях), что я представил argumentum in tres partes*. [Здесь: рассказ в трех частях (лат.).] Это правильно по форме, сказал он. Однако отсутствует решение проблемы, что означает неполноту в развитии, а следовательно, и в логике. (Написав это, я понял, что, видимо, был на уроках внимательнее, чем мне казалось, так как номенклатура схоластов всплывает в моей памяти с удивительной легкостью.) Так, primum partum* [Первая часть (лат.).] заключала несчастье с моим отцом. Secundum* [Вторая (лат.).] заключала мою бедность, так как меня лишили моего наследства. Tertium* [Третья (лат.).] заключала заклятие, на меня наложенное. Задача логика, указал он, состоит в решении проблемы и объединении частей в единое положение, которое затем может быть выделено и подвергнуто исследованию.

- А посему, - сказал он, - рассмотрите все заново. Возьмите первую и вторую части своего аргументума. Какие общие нити их связывают?

- Мой батюшка, - сказал я, - обвиненный и лишившийся своей земли.

Гров кивнул, довольный, что я помню основы логики и оказался готов изложить элементы положенным образом.

- Затем я, как страдающий сын. Затем сэр Уильям Комптон, управляющий нашим имением и товарищ моего отца по Запечатленному Узлу. Больше пока мне ничего на ум не приходит.

Гров наклонил голову.

- Недурно, - сказал он. - Но вы должны взглянуть глубже, ибо утверждали, что без обвинения - первая часть - ваша земля не была бы потеряна - вторая часть. Разве не так?

- Да, так.

- Ну а это прямая причинность или косвенная?

- Я что-то не понял.

- Вы постулируете второстепенный случай и исходите из того, что второе явилось косвенным следствием первого, но не исследовали возможности, не была ли связь обратной. Разумеется, вы не можете утверждать, что потеря земли вызвала опорочивание вашего отца, ибо это невозможно по времени и, следовательно, абсурд. Однако вы могли бы заключить, что предположительная потеря земли привела к обвинениям, а они, в свою очередь, стали причиной ее действительной потери: идея отчуждения породила реальность через посредство обвинений.

Я уставился на него в ошеломлении, так как его слова попали точно в цель: он выразил вслух подозрение, грызущее меня с той ночи, которую я провел в кабинете моего дяди. Возможно ли, что все обстояло именно так? Возможно ли, что обвинения, погубившие моего отца, были всего лишь порождением алчности?

- Вы говорите...

- Я ничего не говорю, - сказал доктор Гров. - А лишь указываю, что вам следует тщательнее обдумывать свои аргументы.

- Вы меня обманываете, - сказал я. - Вы, очевидно, знаете об этом деле что-то, чего не знаю я. Вы бы не направили мои мысли в это русло, если бы у вас не было на то веской причины. Я хорошо вас знаю, доктор. И ваши рассуждения, кроме того, подразумевают, что мне следует взвесить и другую возможность.

- Какую же?

- Такую, что звеном, соединяющим обвинение с отчуждением, была действительная виновность моего отца.

Гров просиял.

- Превосходно, молодой человек. Я весьма вами доволен. Вы мыслите с беспристрастностью истинного логика. Но не найдете ли вы еще чего-то? Мы, полагаю, можем исключить случайность несчастья - обычный довод атеистов.

Я размышлял долго и старательно, так как был доволен, что мной довольны, и хотел заслужить новые похвалы; на уроках они редко доставались на мою долю, и я испытал непривычную теплую радость.

- Нет, - сказал я наконец. - Это две главные категории, которые необходимо рассмотреть. Все остальное подчиняется двум альтернативным положениям. - Я немного помолчал. - У меня нет желания умалить возвышенность этой беседы, однако самые веские аргументы требуют фактов, как балласта. И у меня нет сомнений: рано или поздно вы укажете на их отсутствие в важнейших построениях.

- Вы начинаете говорить как адвокат, сударь, - заметил Гров, - а не как философ.

- Однако к этому случаю закон вполне приложим. Логика может продвинуть нас лишь на столько-то. И должен существовать способ сопоставить два указанные предположения - виновен мой отец или нет. А достичь этого с помощью одной лишь метафизики невозможно. Поэтому расскажите мне. Вам ведь известны какие-то обстоятельства.

- Ничего подобного, - ответил он. - Тут я должен вас разочаровать. Я видел вашего батюшку всего один раз, и хотя нашел его красивым и крепким человеком, но этого мало, чтобы судить его или хотя бы составить мнение о нем. И об обвинениях против него я услышал совершенно случайно, когда невольно подслушал, как сэр Уильям сказал своей супруге, что считает своим долгом сообщить известное ему.

- Что? - вскричал я, с такой яростью наклонившись в кресле, что, мне кажется, Гров перепугался. - Что вы слышали?

Гров посмотрел на меня с видом искреннего недоумения.

- Но ведь вы же, конечно, должны это знать? - сказал он. - Что сэр Уильям был тем, кто первым выступил с этими обвинениями? Вы же в то время жили в его доме. И должны были что-то слышать о происшедшем.

- Ни единого слова. А когда это случилось?

Он покачал головой:

- В начале тысяча шестьсот шестидесятого года, если не ошибаюсь. С большей точностью я вспомнить не могу.

- Что же произошло?

- Я в библиотеке искал нужный мне том, так как сэр Уильям разрешил мне свободно пользоваться книгами, пока я жил там. Библиотека не из лучших, но мне она представлялась маленьким оазисом в пустыне, и я часто пил там. Вы, разумеется, помните эту комнату. Она почти всеми окнами выходит на восток, но в глубине образует угол, где помещался кабинет, в котором сэр Уильям занимался делами имения. Я никогда его там не тревожил, так как, занимаясь денежными расчетами, он всегда приходил в неистовый гнев - слишком уж болезненно они напоминали ему, в какую нищету он впал. Все домашние еще много часов после этого остерегались попадаться ему на глаза. Однако в тот раз его супруга нарушила это правило, и вот почему я сейчас могу вам что-то рассказать. Видел я очень мало, а слышал далеко не все, однако дверь оставалась чуть приоткрытой, и в щель я увидел, что благородная дама стоит на коленях перед супругом и умоляет его тщательно обдумать то, что он собирается сделать.

"Мое решение принято, - ответил он вовсе не сердито, хотя и не привык отчитываться в своих поступках. - Мое доверие обманули, мою жизнь продали. Даже вообразить трудно, что человек мог так поступить, а что это сделал друг, и вовсе нестерпимо. Оставить это безнаказанным нельзя".

"Но ты уверен? - спросила миледи. - Нельзя в заблуждении бросить подобное обвинение такому человеку, как сэр Джеймс, вот уже двадцать лет твоему другу, чьего сына ты воспитывал почти как собственного. И ты должен помнить, что он непременно... что он должен будет вызвать тебя. И побежденным окажешься ты".

"Я не буду с ним драться, - ответил сэр Уильям, на этот раз с мягкостью, видя, как встревожена его супруга. - Я признаю, что оружием владею хуже. Но у меня нет ни малейшего сомнения в истинности моих обвинений. Предостережение сэра Джона Рассела не оставляет для них места. Письма, документы, записи о встречах он получал от Морленда; и подлинность многих я могу удостоверить сам. Я знаю его почерк и его шифр".

Тут дверь закрылась, - продолжал Гров, - и я больше ничего не слышал, но следующие несколько дней миледи пребывала в большом расстройстве, а сэр Уильям был занят более обыкновенного. В конце недели он тайно отбыл в Лондон, где, полагаю, представил свое обвинение и шифры приближенным короля.

Дослушав рассказ Грова, я чуть было не рассмеялся. Ведь я прекрасно помнил эти дни. Действительно, как-то утром сэр Уильям покинул дом и куда-то умчался на коне. И в предыдущие дни все домашние были в унынии, словно тело перенимает недуг головы, которая им управляет. И тут я вспомнил, как перед отъездом сэр Уильям позвал меня к себе и предупредил, что я должен буду вскоре уехать. Мне пора, сказал он, вернуться к моим родным, так как я уже не ребенок и должен приступить к выполнению моих обязанностей. Мое детство кончилось.

Однако обстоятельства моего отъезда из Комптон-Уинейтса не имеют отношения к моей истории, а мне следует завершить рассказ о моей встрече с доктором Гровом. В том, ради чего я к нему пришел, он отказался мне помочь. Не захотел совершить обряд экзорцизма: видимо, Бланди проникла в его душу, опередив меня, и так распалила его себялюбие, что он страшился подвергнуться осуждению в такое решающее для его карьеры время. Как я ни тщился, переубедить его мне не удалось, добился я только обещания, что он подумает, если я представлю ему более убедительные доказательства наложенного на меня заклятия. А пока он может лишь предложить мне помолиться со мной. Я не хотел его обидеть, но мысль о том, чтобы провести вечер на коленях, меня совсем не прельщала, а кроме того, полученные от него сведения взбудоражили все мои чувства, и я был готов на время забыть обо всем сверхъестественном. Важнейшим было то, что я получил новое звено в цепи коварного обмана и подробно расспросил доктора. "Документы, которые он получил от Морленда через сэра Джона Рассела". Это означало, что сэр Джон просто переслал их, получив от кого-то еще. Видимо, он был рад содействовать распространению слухов, но исходили они не от него. Верный ли это вывод? Доктор Гров ответил, что как будто бы да, однако, по его мнению, Рассел не сомневался в их достоверности. Но помочь мне отыскать, от кого они исходили, он не мог. Было от чего прийти в бешенство: одно слово Рассела избавило бы меня от множества хлопот, но его поведение в Танбридже свидетельствовало, что этого слова из его уст я не услышу никогда. Выйдя из комнаты Грова в Новом колледже, я решил, что настало время навестить мистера Вуда.

В спешке и волнении я упустил из виду одно важное обстоятельство, и только когда тяжелая, обитая гвоздями дверь дома Вуда на улице Мертон отворилась передо мной, вспомнил, что Сара Бланди - служанка его матери. Но к моему величайшему облегчению, дверь мне отворила не она, а мать Вуда, которую мой приход, казалось, рассердил, хотя час был еще не поздний.

- Джек Престкотт приветствует мистера Вуда и был бы весьма обязан, если бы он его принял, - сказал я и увидел, что она почти решила попросить меня уйти и не возвращаться, пока я не договорюсь заранее. Однако она смягчилась и жестом пригласила меня войти. Минуты через две Вуд спустился ко мне, тоже с весьма недовольным видом.

- Мистер Престкотт, - сказал он, когда с поклонами было покончено, - я удивлен, что вижу вас здесь. Жалею, что у меня не было времени приготовиться к чести вашего посещения.

Я пропустил мимо ушей это порицание и сказал, что дело не терпит отлагательства, а я пробуду в городе недолго. Вуд заворчал и - пустозвон эдакий - сделал вид, будто у него по горло всяких важных дел, но потом уступил и повел меня к себе в комнату.

- Я удивлен, что не вижу здесь эту Бланди, - сказал я, пока мы поднимались по лестнице. - Она ведь служит у вас, не так ли?

Вуд как будто смутился.

- Мы все обсудили, - сказал он, - и решили, что будет лучше отказать ей. Вероятно, наиболее разумное решение и, безусловно, наилучшее для доброго имени моей семьи. Тем не менее это меня не радует. Матушка к ней очень благоволит. Даже поразительно. Я никогда не находил этому объяснения.

- Может быть, ее околдовали, - сказал я как можно шутливее.

Вуд бросил на меня взгляд, показавший, что такая мысль и ему приходила в голову.

- Быть может, - сказал он медленно. - Странно, как мы все оказываемся в подчинении у наших слуг.

- У некоторых слуг, - заметил я, - и некоторые господа.

Его подозрительный бегающий взгляд выдал, что он понял порицание, но пожелал уклониться.

- Но, я полагаю, вы пришли не сетовать на то, как трудно подыскать хорошую служанку, - сказал он.

Я рассказал ему о моих затруднениях и кое-что о моей беседе с доктором Гровом.

- Я знаю, что эти свидетельства, предположительно те же, о каких мне говорил лорд Мордаунт, стали известны свету от сэра Уильяма. Я теперь знаю, что он получил их через сэра Джона Рассела от некоего Морленда. Так кто такой этот Морленд?

- Это, я полагаю, - сказал он, снуя по комнате, будто заблудившийся крот, перебирая одну кипу бумаг за другой, пока не добрался до нужной ему, это, я полагаю, большой тайны не составляет. Думаю, это Сэмюэль Морленд.

- И он?

- Теперь он, насколько мне известно, сэр Сэмюэль. Что само собой весьма примечательно и дает пищу для размышлений. Чтобы удостоиться такой милости при его прошлом, он должен был оказать великую услугу. Такой услугой могло быть разоблачение предателя среди доверенных лиц короля.

- Или передача поддельных документов с якобы таким разоблачением.

- О, вполне, - ответил Вуд, кивая и шмыгая носом. - Да, вполне, так как Морленд славился тем, что можно назвать умением владеть пером. Некоторое время он работал у Турлоу, если не ошибаюсь, и даже попытался занять его место, когда Турлоу вышвырнули в последние дни Протектората, если я все помню правильно. Затем, мне кажется, он перешел к роялистам. Время, как всегда, выбрал с безупречной точностью.

- Так что возможность подделки документов не представляется вам нелепой?

Вуд покачал головой:

- Либо ваш отец был виновен, либо нет. Если нет, то требовалось найти способ создать иллюзию виновности. Но, думается, у вас есть только один способ выяснить это обратиться к самому Морленду. Он, мне кажется, живет где-то в Лондоне. От мистера Бойля я слышал, что он занимается гидравлическими машинами для осушения болот и тому подобным. И говорят, они весьма хитроумны.

Я чуть было не упал на колени, чтобы поблагодарить глупого коротышку за эти сведения, и не мог не признать, что Томас был прав, отрекомендовав его мне. Я ушел так быстро, как дозволяли приличия. И на следующее утро после ночи, которую мое лихорадочное волнение сделало бессонной, отправился в почтовой карете в Лондон.

Глава одиннадцатая

Ни в одном большом городе мне прежде бывать не доводилось - Оксфорд далеко превосходил все остальные мне знакомые. Почти вся моя жизнь прошла либо в поместьях, соседствовавших с деревеньками, в которых жителей набралось бы не больше сотни-другой, либо в рыночных городишках с населением всего лишь в несколько тысяч. Лондон (как мне говорили, хотя я не верю, что кто-нибудь знает это наверное) вмещал около полумиллиона человек. Он расползался по окрестным полям и лугам, будто огромный гноящийся прыщ на лице земли, губя ее и отравляя всех в нем живущих. Когда я откинул кожаную занавеску, чтобы смотреть в окошко кареты, то сначала был заворожен, но это изумление сменилось омерзением, едва мне открылась вся убогость тамошней жизни. Я (как уже должно быть ясно) не охотник до книг, но у меня в памяти запечатлелась строка из стихотворения, которую доктор Гров заставил меня разобрать грамматически. Поэта не помню, но он, думается, был мудрым и здравомыслящим человеком, так как сказал: "В городе жить не могу я, ибо лгать не научен". И так будет всегда: честность сельского жителя очень неуместна в городе, где ценится коварство, а прямодушие презираемо, где все люди заботятся лишь о себе самих, а благородство вызывает только смех.

Прежде чем навести справки о сэре Сэмюэле Морленде, мне, решил я, следовало отдохнуть и приготовиться к предстоящему разговору. А потому я взял свою сумку, перешел широкий тракт, который соединяет Лондон с Вестминстером (хотя там возводится столько всяких построек, что вскоре уже невозможно будет различить, где кончается один город и начинается другой), и направился на север в поисках заведения, где можно было бы купить чего-нибудь поесть и выпить. Вскоре я вышел на пьяццу (так ее назвали, хотя для любого англичанина сгодилась бы и простая площадь), которая, мне сказали, не уступит ни одной площади в Европе. Мне она такой уж величественной не показалась из-за убогости вокруг - торговки овощами, и грязь, и растоптанные отбросы. Там имелись харчевни, но цены запрашивались такие, что я удалился, ужасаясь дерзости их хозяев.

За углом начинался переулок, который выглядел более пристойно, но я вновь ошибся, так как "Друри-Лейн" слывет одним из самых гнусных и опасных мест в городе, кишащем шлюхами и головорезами. Я увидел только театр, которому вскоре предстояло открыться, да актеров в костюмах, которые обеспечивали им защиту от закона, но до чего же потешными они в них выглядели!

От Ковент-Гардена я пошел в Лондон, задержавшись только в замусоренном переулке за собором Святого Павла, чтобы оставить свои вещи в жалкой гостиничке, которую мне аттестовали как и дешевую, и честную. Такой она и оказалась, но, к несчастью, эти достоинства не дополнялись тишиной и чистотой. По одеялам ползали вши, и, судя по некоторым признакам, те, с кем мне предстояло делить общее ложе, к благородному сословию не принадлежали. Но у меня в волосах уже были вши, и тратить деньги на что-нибудь чище не имело смысла. Тут я начал расспрашивать про сэра Сэмюэля Морленда и вскоре узнал, где он проживает.

Старый дом стоял на еще более старой улице вблизи Боу-Черч, и не сомневаюсь, что через несколько лет он сгорел дотла в большом пожаре, так как был старинной постройки из дерева и крыт соломой. Он мог бы выглядеть красиво, если бы за ним хорошо присматривали. Это, разумеется, еще одна беда жизни в городе: если владельцы сами там не живут, то о домах никто не заботится, они ветшают и гниют, обезображивая улицу и превращаясь в рассадники всяких вредных тварей. Сама улица, узкая и темная из-за выступающих верхних этажей, полнилась криками лавочников, расхваливавших свои товары по всей ее длине. Я выглядывал вывеску с быком, как мне было сказано, но она до того обветшала, что я дважды прошел улицу из конца в конец, прежде чем разглядел, что растрескавшаяся почернелая доска над одной из дверей когда-то изображала быка.

Когда дверь отворилась, меня без всяких церемоний сразу впустили, даже не осведомившись, зачем я пришел.

- Твой хозяин дома? - спросил я у открывшего дверь человека. Никогда еще я не видел слуги столь непотребного вида, заросшего грязью и в мерзейшем рубище.

- У меня нет хозяина, - сказала эта образина с удивлением.

- Прошу прощения, видимо, я ошибся дверью. Я ищу сэра Сэмюэля Морленда.

- Это я, - ответил он, и настал мой черед изумляться. - А кто вы?

- Мое имя... э... Гров, - сказал я.

- Рад познакомиться с вами, мистер Гров.

- А я с вами, сударь. Меня послал мой батюшка. У нас в Дорсете есть заболоченные земли, и, прослышав про ваши успехи в осушке...

Я даже не успел докончить свою ложь, так как Морленд ухватил мою руку и долго ее тряс.

- Превосходно! - вскричал он. - Поистине превосходно. И вы желаете посмотреть мои машины, не так ли? Воспользоваться ими для осушения своих земель?

- Ну...

- Проверить, работают ли они, э? Я читаю ваши мысли, молодой человек. А что, если этот изобретатель - шарлатан? Лучше произвести, так сказать, разведку, прежде чем вкладывать деньги. Вы в искушении, ибо знаете, сколь хитроумны голландцы и как они сторицей увеличили плодородие своей земли и преобразили болота в сочные пастбища, но вам все равно не верится. Вы слышали об осушении заболоченных низин с применением насосов, но не знаете, подойдут ли они вам. Ведь так, не правда ли? Не трудитесь отрицать. На ваше счастье, я человек неподозрительный и охотно показываю мои творения всем, кто желает на них посмотреть. Так идемте же, - весело заключил он, вновь завладев моей рукой, и потащил меня к двери. - Вот сюда.

В некотором ошеломлении от такого приема я позволил увлечь себя из тесной прихожей в большую комнату за ней. Я догадался, что дом прежде принадлежал торговцу шерстью и тут он хранил свои тюки. Бесспорно, помещение это было гораздо обширнее, чем позволял предположить фасад (торговцы всегда прикидываются бедняками и прячут свои богатства от чужих глаз), и воздух здесь был приятным и свежим, так как двери в дальнем конце стояли открытыми и даже в это время года впускали столько света, что я на миг почти ослеп.

- Что скажете? Внушительно, э? - спросил он, приняв мою растерянность за изумление. Однако когда я вновь обрел зрение, то и правда был изумлен, так как в жизни не видел подобного собрания всякой всячины. Многочисленные столы ломились под странными приспособлениями, и бутылками, и бочонками, и разнообразнейшими инструментами. У стен были сложены куски дерева и металлов, а пол усеивали стружки, лужицы масляной жидкости и обрезки кожи. Двое-трое слуг - возможно, ремесленники, способные изготовлять машины по его чертежам, - трудились за верстаками, пилили металл, строгали дерево.

- Поразительно! - сказал я, так как он явно ждал моего восхищения.

- Поглядите-ка, - перебил он в увлечении, вновь освобождая меня от необходимости говорить. - Что вы скажете об этом?

Мы стояли перед прекрасным дубовым столом, совсем пустым, если не считать необычайную маленькую вещицу, не больше мужской ладони, из прекрасно обработанной и гравированной меди. Вверху помещались одиннадцать колесиков с выгравированными цифрами на каждом. Ниже располагалась длинная пластина, видимо, прятавшая другие циферблаты, потому что маленькие прорези в ней являли еще цифры.

- Прекрасно, - сказал я. - Но что это?

Он засмеялся, радуясь моей неосведомленности.

- Счетная машина, - произнес он с гордостью. - Лучшая в мире. Увы, не единственная, так как некий французишка имеет свою. Но, - тут он понизил голос до доверительного шепота, - работает она не очень хорошо. Хуже моей.

- А что она делает?

- Принцип тот же, что у костей Непера, но куда более хитроумный. Два набора колесиков показывают числа от единицы до десяти тысяч или от полупенни и выше, если она требуется вам для денежных расчетов. Ручка поворачивает их с помощью зубцов, обеспечивающих верное соотношение. По часовой стрелке - сложение, против часовой - вычитание. Моя следующая машина, которая еще до совершенства не доведена, сможет вычислять квадратные и кубические корни и даже заниматься тригонометрией.

- Весьма полезно, - сказал я.

- Воистину. Скоро каждая счетная контора в мире обзаведется такой, если я найду способ оповестить их о ней. Я стану богатым человеком, а опытная наука двинется вперед семимильными шагами: ведь тогда заниматься ею смогут не только искушенные в математических исчислениях. Недавно я послал одну доктору Уоллису в Оксфорд, так как он первый здесь в этой сфере.

- Вы знаете доктора Уоллиса? - спросил я. - Я тоже с ним знаком.

- И близко, хотя последнее время не виделся с ним. - Он умолк и улыбнулся какой-то своей мысли. - Можете даже сказать, что когда-то мы занимались общим делом.

- Я передам ему ваши приветы, если желаете.

- Не знаю, обрадуют ли они его. Тем не менее благодарю за любезное намерение. Но вы ведь здесь ради другого. Пойдемте в сад.

Слава Богу, мы оставили арифметические машины, и я последовал за ним во двор, где он остановился перед чем-то вроде большой бочки с торчащей из нее высокой трубой. Он посмотрел на нее с печальным, тоскливым выражением, покачал головой и тяжко вздохнул.

- Вы желали показать мне это?

- Нет, - ответил он с сожалением. - Мне пришлось, увы, отказаться от нее.

- Но почему? Она не работает?

- Напротив. Слишком уж хорошо работает. Она знаменует попытку обратить силу пороха для разрешения трудностей с откачкой воды. Видите ли, это великая помеха для работ в шахтах. Глубина шахт в наши дни - иногда до четырехсот футов - означает, что извлечение воды с их дна требует больших усилий, так как ее необходимо поднимать на ту же высоту. А вы знаете вес водяного столба высотой в четыреста футов? Разумеется, нет. Если бы знали, то поразились бы дерзости человека, хотя бы допустившего подобную мысль. Мой замысел, видите ли, заключался в том, чтобы установить над шахтой закрытое вместилище, наполненное воздухом, каковой достигал бы воды под землей, а вторая, соединенная с ней труба, вела бы наверх.

Я кивнул, хотя уже почти ничего в его объяснениях не понимал.

- Во вместилище взрываем толику пороха, и это создает внутри него большое давление. Оно устремляется вниз и гонит воду по второй трубе вверх. Повторяем это часто и получаем непрерывное устремление воды вверх.

- Звучит чудесно.

- Да. Но, к несчастью, я еще не придумал способа обеспечить взрывы необходимой силы и частоты. Либо труба лопается, а это опасно, либо столб воды устремляется вверх на пятьдесят футов, а новой воды не поступает. Этот замысел я запатентовал и могу не опасаться соперников, но если мне не удастся найти решения, отличная идея может пропасть втуне. Я подумывал применить нагретую воду, так как вода, превращаясь в пар, требует гораздо больше пространства - примерно в две тысячи раз больше, вам это известно? И в процессе обращения приобретает необоримую силу. Так если бы найти способ загонять пар вниз в трубу или в какого-либо рода насос, мы бы получили силу, необходимую для поднятия воды.

- Ну а трудность?

- Трудность в том, как понудить пар двигаться в нужном направлении, а не в каком-то другом.

Я не понимал почти ни единого слова, но его воодушевление и восторг были таковы, что я и вообразить не мог, как преградить поток речей, рвущихся из его уст. К тому же охота, с какой я, казалось, слушал, весьма его ко мне расположила, тем самым увеличив вероятность, что он поделится со мной сведениями, в которых я нуждался. А потому я засыпал его вопросами и изображал величайший интерес ко всем этим премудростям, которые при обычных обстоятельствах ничего, кроме презрения, у меня не вызвали бы.

- Иными словами, у вас нет работающих насосов, вы это хотите мне сказать? - спросил я через некоторое время.

- Насосов? Да сколько угодно. Полным-полно насосов. Цепные насосы, и отсасывающие, и цилиндрические. Но пока у меня еще нет мощного насоса, изящного насоса, который выполнял бы свою работу с простотой и элегантностью.

- Ну а болота? Какими пользуются для них?

- Ах, это! - сказал он с глубоким пренебрежением. - Это совсем другое дело. С точки зрения механики совершенно неинтересное. - Он поглядел на меня и снова вспомнил, зачем я здесь. - Но, разумеется, тем более заслуживающее затрат, потому что ничего нового им не требуется. Задача, видите ли, самая простая, а простым задачам лучше всего подходят простые решения, вы не согласны?

Я ответил, что вполне согласен.

- Большие пространства этих болот, - сказал он, - лежат ниже уровня моря, совсем как в Нидерландах, надо полагать, иначе они звались бы не Низкими Землями, а как-нибудь иначе.

Некоторое время он посмеивался своей шутке, и я присоединился к его смеху, как требовала учтивость.

- Это вы, разумеется, знаете. Ну так достаточно просто помешать новой воде проникать в эти низины, насыпав дамбы, чем голландцы и занимаются из века в век, из чего следует, что никаких особых трудностей тут нет. Вопрос в том, как убрать воду, уже находящуюся там. Так как же это сделать?

Я признался в своем полном невежестве в этом вопросе, чем немало ему угодил.

- С реками все просто: выкапываете новое русло, и вода утекает сама собой. Другое дело - трубы. Деревянные трубы под землей, которые собирают воду и дают ей возможность стечь. Беда в том, что это и дорого, и медленно. И более того: суша вокруг, как и море - вы не забыли? - расположена выше, ну так куда же воде стекать?

Я снова покачал головой.

- Да некуда, - сказал он с силой. - Ей некуда стекать, поскольку вода вверх не течет, как известно всем. Вот почему столько прибрежных болот и по сей день остаются неосушенными до конца. Но мои насосы позволяют преодолеть эту трудность, и в споре потребностей человека с желаниями Природы у Природы можно вырвать победу. Ибо вода потечет-таки вверх и будет отведена, а плодородная почва осушена.

- Превосходно, - сказал я. - И весьма прибыльно.

- Поистине. Джентльмены, которые создают компании для осушения своих земель, становятся очень богаты. И я тоже надеюсь получить кое-какую выгоду, так как и у меня есть такая земля. В Харланд-Уите. Сударь? Вам худо?

Я словно почувствовал сильный удар в живот, ибо упоминание Харланд-Уита, моей родовой земли, сердца всего поместья моего отца, было столь нежданным, что у меня перехватило дыхание, и, боюсь, я чуть было не выдал себя, так я побледнел и тяжело задышал.

- Простите меня, сэр Сэмюэль, - сказал я затем. - Я склонен к головокружениям. Сейчас все пройдет. - Я бодро улыбнулся и сделал вид, что совершенно оправился. - Харланд-Уит, вы сказали? Впервые о нем слышу. Вы давно им владеете?

Он хитро ухмыльнулся.

- Всего несколько лет. Очень выгодная покупка, так как земля продавалась дешево, а я лучше понимал ее ценность, чем продававшие.

- Ну разумеется. А кто были продавцы?

Но он оставил мой вопрос без ответа, предпочитая восхвалять свою проницательность, а не признаваться в своей низости.

- Теперь я завершу осушение, а потом сам ее продам, положив в карман недурную прибыль. Его светлость герцог Бедфордский уже дал согласие купить ее, так как вся земля вокруг давно принадлежит ему.

- Поздравляю вас с подобной удачей, - сказал я, оставляя эту попытку ради новой. - Скажите, сударь, как хорошо вы знаете доктора Уоллиса? Я спрашиваю потому, что одно время он был моим наставником. Он советуется с вами касательно своих опытов и математики?

- Боже великий, конечно, нет, - ответил Морленд с неожиданной скромностью. - Хотя я и математик, но признаю, что он превосходит меня во всех областях этой науки. Наше знакомство было куда более житейским: просто одно время мы оба были в подчинении у сэра Джона Турлоу. Разумеется, я был тайным сторонником его величества, тогда как доктор Уоллис в те дни стоял за Кромвеля.

- Вы меня удивляете, - сказал я. - Теперь он выглядит верноподданнейшим из верноподданных. К тому же какие услуги могли оказывать священнослужитель и математик такому человеку, как Турлоу?

- Многочисленные и разнообразные, - ответил Морленд, улыбнувшись моему простодушию. - Доктор Уоллис умеет составлять и прочитывать тайнописи лучше всех в стране. По-моему, он ни разу не потерпел неудачи, ни разу не встретил достойного соперника в криптографии. Турлоу много лет пользовался его услугами. Ему в Оксфорд отправлялись связки зашифрованных писем, и уже со следующей почтовой каретой он возвращал их прочитанными. Поразительно. Нам прямо-таки хотелось посоветовать королевским сторонникам не переводить время зря на тайнопись: ведь если их письма попадали к нам, Уоллис непременно их прочитывал. Если он ваш наставник, то попросите его показать вам некоторые, я уверен, что он все еще их сохраняет, хотя, натурально, не делает достоянием гласности это свое прошлое занятие.

- И вы тоже знали Турлоу? Просто поразительно!

Мой комплимент ему польстил и вызвал желание произвести на меня еще большее впечатление.

- Поистине. Три года я был почти его правой рукой.

- Вы состоите с ним в родстве?

- Боже мой, нет. Меня отправили посланником в Савойю вступиться за преследуемых протестантов. Я пробыл там несколько лет, а заодно присматривал за обосновавшимися там изгнанниками. То есть оказался полезным, заслужил доверие и по возвращении получил пост, который сохранял, пока мне не пришлось бежать, когда открылось, что я посылал сведения его величеству.

- Значит, его величество счастлив в своих слугах, - сказал я, испытывая внезапный прилив презрения к нему из-за подобного самохвальства.

- Отнюдь не во всех. На каждого верного, вроде меня, приходится другой, готовый продать его за мешочек соверенов. Я разоблачил худших из них, устроив так, чтобы король получил кое-какие документы из прочтенных Уоллисом.

Я знал, что близок к своей цели. Если мне удастся сохранить спокойствие и не возбудить его подозрений, то я мог бы выведать у него драгоценные сведения, о каких и не мечтал. В этом я не сомневался.

- Вы дали понять, что более не в добрых отношениях с доктором Уоллисом. По причине того, что произошло в те дни?

Он пожал плечами!

- Это теперь не имеет значения. Все осталось в прошлом.

- Расскажите мне, - сказал я и еще не успел договорить, как понял, что перегнул палку. Морленд сощурился, и выражение чудаковатого добродушия излилось с его лица, как прокисшее вино из бутылки.

- Быть может, в Оксфорде вы интересовались не только своими занятиями, молодой человек, - сказал он вполголоса. - Советую вам вернуться в свое дорсетское поместье и заниматься только им, если такое поместье вообще существует. Всякий человек, интересуясь делами, которые его не касаются, подвергает себя немалой опасности.

Он взял меня за локоть и попытался проводить к входной двери. Я презрительно отбросил его руку и повернулся, готовясь его укротить.

- Нет, - сказал я в уверенности, что без труда с ним справлюсь и вытрясу из него все нужные мне сведения, если сочту необходимым - Я желаю узнать...

Тут я умолк, потому что Морленд хлопнул в ладоши, и тотчас отворилась какая-то дверь, из которой к нам вышел звероподобный детина с кинжалом, заткнутым за пояс на самом видном месте. Он ничего не сказал и остановился, ожидая приказаний.

Не знаю, сумел ли бы я справиться с таким противником. Вполне возможно. Но не менее возможным было и то, что верх возьмет он. В нем было что-то от бывалого воина, и, уж конечно, оружием он владел искуснее меня.

- Простите мое поведение, сэр Сэмюэль, - сказал я, совладав с собой, как мог. - Но ваши рассказы безмерно увлекательны. Да, правда, я наслышался всяких историй в Оксфорде, и они меня весьма заинтересовали, как и всякого молодого человека. Вы должны извинить увлечение и любознательность юности.

Мои слова его не умиротворили. Успокоить раз пробудившееся подозрение надежды не было. За годы, отданные обману и двуличию, он, разумеется, узнал цену молчания и не был склонен к неосторожности.

- Проводи этого джентльмена, - сказал он слуге, затем учтиво мне поклонился и ушел. А я тотчас оказался на шумной улице, проклиная себя за глупость.

К этому времени стало ясно, что мне следует вернуться в Оксфорд. Мои розыски приближались к завершению, и ответа на оставшиеся вопросы надо было искать там. Но уехать сразу я не мог, так как ближайшая почтовая карета отправлялась только на следующий день. Будь я не столь утомлен, страшный зуд от укусов блох, которыми изобиловал соломенный тюфяк, служивший общим ложем для постояльцев, привел бы мои чувства в раздражение, а звуки, издаваемые моими соседями, преисполнили бы их отвращением. Однако ни то, ни другое не причинило мне никаких неудобств, едва я надежно привязал сумку с деньгами к поясу и помахал кинжалом, прежде чем спрятать его под подушку, дабы они побереглись воспользоваться моим сном.

Наутро я медлил, как истинный джентльмен, неторопливо запивая хлеб пинтой эля, и покинул гостиницу, только когда солнце стояло уже высоко в небе.

Так как мне нечем было занять себя, то я разыграл любопытствующего путешественника и посетил собор Святого Павла - возмутительно обезображенный каменный храм, совсем лишенный былого великолепия из-за ущерба, причиненного пуританами, и все же в своем унижении несравненно более величественный, чем аляповатое воплощение самодовольства, которое теперь возводится на его месте. Я постоял, наблюдая книгопродавцев и юрких торговцев памфлетами, приютившихся во дворе собора, и слушал, как глашатаи и констебли громогласно перечисляют преступления и обманы - урожай зла за минувшую ночь. Столько краж, нападений, мятежных нарушений порядка, что, казалось, для их совершения весь город должен был не спать до утра. Затем я пошел в Вестминстер, обозрел дворец и с благоговением взирал на то окно, из которого вышел король Карл, чтобы приять свое кровавое мученичество. Теперь окно было затянуто черным крепом в память злого деяния, и я некоторое время размышлял о карах, которые вытерпела страна в воздаяние за этот чернейший грех.

Впрочем, такие развлечения быстро меня утомили, а потому я купил у лоточника еще хлеба и направился назад через Ковент-Гарден, который был столь же малоприятен моим чувствам теперь, как и накануне. Меня мучил голод, и я взвешивал, не потратить ли внушительную сумму на пинту вина, как вдруг почувствовал легкое прикосновение к моему плечу.

Я не такая уж деревенщина, чтобы не понять, чем это могло грозить, и обернулся, уже хватаясь за кинжал, но удержал руку, увидев перед собой прекрасно одетую молодую женщину. Лицо у нее было недурное, но настолько скрытое париком, и мушками, и румянами, и белилами, что дарованная ей Господом миловидность была почти неразличима. Но больше всего меня поразил смрад духов, который настолько заглушал ее природные ароматы, что казалось, будто ты вошел в цветочную лавку.

- Сударыня? - сказал я холодно, когда она подняла бровь и улыбнулась моему испугу.

- Джек! - воскликнула эта тварь. - Не говори, что ты меня забыл.

- Боюсь, вы тут имеете преимущество передо мной.

- Ну, ты-то, может, и забыл меня, только я не могу забыть, как галантно ты защищал меня под звездным небом по дороге в Танбридж.

Тут я вспомнил. Молоденькая шлюшка! Но как она изменилась! Только, на мой взгляд, изменилась она не к лучшему, хотя ей, видимо, улыбнулась удача.

- Китти! - сказал я наконец, припомнив ее имя. - Какой прекрасной леди ты стала! Ты должна меня простить, что я не сразу тебя узнал. Перемена столь велика, что винить меня ты не должна.

- Ах, всеконечно, - сказала она, жеманно обмахиваясь веером. - Хотя из тех, кто со мной знаком поближе, никто леди меня не назовет. Была я шлюхой, а сейчас поднялась до метрессы.

- Приношу мои поздравления, - сказал я, так как она, видимо, этим гордилась.

- Благодарю. Он преотличный человек, с большими связями и очень щедрый. И притом не слишком противен с лица. Я поистине счастливица. Если все сложится хорошо, то он, прежде чем я ему надоем, наградит меня достаточно, и я смогу купить себе мужа. Но скажи мне, ты-то что тут делаешь, посередь этой улицы, разинув рот, будто деревенский олух? Это место для тебя самое неподходящее.

- Я ищу, где бы поесть.

- Харчевен тут предостаточно.

- Я не могу... не хочу потратить столько.

Она весело засмеялась.

- Зато я могу и хочу.

И с наглостью, от которой у меня дыхание сперло, она взяла меня под руку и повела назад на пьяццу в кофейню с вывеской "У Уилла", где потребовала отдельную комнату, приказав подать туда обед и напитки. Слуга не только не возмутился, но угодливо ей поклонился, будто и вправду знатной даме, и несколько минут спустя мы уже сидели в просторной комнате на третьем этаже с окнами на шумную площадь внизу.

- Никто не будет против? - спросил я с тревогой, опасаясь, как бы ее господин в припадке ревности не подослал к нам наемных убийц. Она не сразу сообразила, о чем я говорю, а тогда снова засмеялась.

- Нет-нет, - сказала она. - Он хорошо меня знает и понимает, что я никогда не пожертвую своим будущим ради маленькой неосторожной шалости.

- Могу ли я узнать имя твоего благодетеля?

- Ну конечно. Оно известно всем, кроме тебя. Он - милорд Бристоль, находчивый и обласканный фаворит короля, хотя и не молод. Я подцепила его в Танбридже, а потому, как видишь, у меня есть весомая причина быть благодарной тебе. Я там и дня не пробыла, как получила от него приглашение. Уж я постаралась его ублажить, развлекала, как могла, и думала, на том все и кончилось. И нате вам: мое общество требуется ему и в Лондоне, и приманку он предложил щедрейшую.

- Он в тебя влюблен?

- Вот уж нет! Но кровь у него горячая, а его жена - старая карга, и он смертельно боится подцепить что-нибудь. Все это она придумала: первой заметила меня на улице, да и указала ему на меня.

Она погрозила мне пальцем.

- Ты вроде бы хочешь прочесть мне проповедь, Джек Престкотт. Так воздержись, прошу тебя, или я рассержусь. Ты такой добродетельный, что способен только осуждать, но что прикажешь делать мне? Я продаю свое тело за маленькую долю богатства и роскоши. А вокруг полно священников да проповедников, которые за то же продают свои души. Значит, я в хорошем обществе, а в такой толпе еще одну грешницу никто и не заметит. Можешь мне поверить, Джек, добродетель в наши дни томится в одиночестве.

Я не знал, что ответить на такое откровенное признание в порочности. Оправдать ее я не мог, но и осуждать был не склонен, так как это положило бы конец нашему знакомству, а вопреки всему ее общество было мне приятно. И тем более потому, что она, желая похвастать своим благополучием, заказала наилучшие кушанья и вино и настояла, чтобы я съел столько, сколько способны вместить мой желудок и выдержать моя голова. И все это время она рассказывала мне столичные сплетни и болтала о головокружительном возвышении ее любовника при дворе, так что теперь (сказала она) он уже соперничает за милости короля с самим лордом Кларендоном.

- Само собой, Кларендон очень влиятелен, - объявила она, делая вид, будто посвящена во все тайны правительства. - Но всему свету известно, что его важная серьезность выводит короля из себя, тогда как веселость лорда Бристоля развлекает его величество. А этот король всегда приносил жертвы на алтарь развлечений. Вот почему лорд Кларендон уязвим; чтобы столкнуть его, много усилий не потребуется, и тогда я стану второй шлюхой королевства после леди Каслмейн. Жалко, что мой лорд - папист; это ведь большая помеха на его пути, но, может быть, и ее удастся преодолеть.

- И ты думаешь, все это может произойти? - спросил я, против воли завороженный ее россказнями. Странно, как сплетни о власть имущих вызывают особый интерес.

- О да! Я очень надеюсь. И ради самого лорда Кларендона тоже.

- Думаю, он вряд ли поблагодарит тебя за сочувствие.

- А следовало бы, - сказала она, на мгновение став серьезной. - Нет, правда. Потому что я слышу много тревожного. Он наступил на ногу не одному влиятельному человеку, а они не все такие мирные и великодушные, как мой лорд. Если он не лишится власти, как бы ему не лишиться чего-нибудь поважнее.

- Вздор! - сказал я. - Власть он потеряет, однако он старик, так что иначе и быть не может. Но он навсегда останется богатым и могущественным и в фаворе. Такие люди, как он, которые никогда не берут в руку шпагу и не испытывают свою храбрость в деле, всегда выходят сухими из воды и преуспевают, а те, кто несравненно лучше них, падают мертвыми у дороги.

- Ого-го! - воскликнула она. - По-моему, сказано от души, так вот почему ты в Лондоне?

Я совсем забыл, что рассказывал ей о своих розысках, и теперь кивнул.

- Навожу здесь справки о некоем сэре Сэмюэле Морленде. Ты что-нибудь про него слышала?

- Вроде бы да. Он ведь выдумывает всякую механику, верно? И часто искал покровительства придворных вельмож для своих затей.

- И у него есть могущественные покровители? - спросил я. - Всегда полезно знать, с чем ты имеешь дело. Опасно обнаружить, что тот, на кого ты решил напасть, находится под защитой сильных мира сего.

- Нет, насколько я знаю. Кажется, он имеет какое-то отношение к осушению болот, а в таком случае может знать герцога Бедфордского, но больше мне ничего не известно. Хочешь, чтобы я разузнала? Это нетрудно. А услужить тебе приятно.

- Буду глубоко благодарен.

- Ну, мне только это и требуется. Я все сделаю. Ты не против зайти сегодня вечером ко мне? По утрам я в распоряжении леди Каслмейн, а днем милорда, но вечера - мои, и я могу принимать, кого захочу. Таков наш уговор, и я должна кого-то приглашать, хотя бы для того, чтобы напомнить ему, что уговор есть уговор.

- С большим удовольствием.

- Ну а теперь, надеюсь, ты сыт и отдохнул, так как я должна тебя покинуть.

Я встал, отвесил низкий поклон, благодаря ее за доброту, и даже посмел поцеловать ей руку. Она весело засмеялась.

- Довольно, сударь, - сказала она. - Ваши глаза вас обманули.

- Вовсе нет, - возразил я. - Ты куда больше леди, чем многие дамы, которых я встречал.

Она покраснела и посмеялась надо мной, чтобы скрыть удовольствие от этого комплимента. Затем она выплыла из комнаты в сопровождении маленького подаренного ей арапчонка, который присутствовал при нашем разговоре с начала и до конца. Ее лорд, конечно, покладист и великодушен, сказала она, однако не стоит понапрасну напрашиваться на его неудовольствие.

Уже темнело и похолодало, а потому я скоротал несколько часов в кофейне неподалеку от собора Святого Павла, читая журналы и прислушиваясь к разговорам других посетителей, каковые заново пробудили во мне отвращение к этому городу и его обитателям. Столько глупой дерзости, столько похвальбы, столько времени, зря потраченного на пустое краснобайство ради того лишь, чтобы поразить собеседников и втереться к тем, кто стоит выше. Сплетни в городе - это товар, который продается и покупается; если его нет, его изготовляют, как фальшивомонетчики - золотые из всякой дряни. Но мой покой хотя бы не был нарушен, так как никто моего общества там не искал, чему я был искренне рад; хотя нынче в моде часто посещать такие заведения, унижать свое достоинство в доброй компании, как они выражаются, я чураюсь плебейской вульгарности.

Время шло, хотя и медленно, и в конце концов приблизился назначенный час моего свидания. Я побаивался этой встречи, несмотря на то, что различие наших положений в жизни, казалось, обеспечивало мне надлежащее превосходство. Однако Лондон губителен для истинной почтительности. Кто вы есть, не так важно, как то, чем вы кажетесь; безродный самозванец может заслонить джентльмена древнего рода только потому, что лучше одет и держится с приятной обходительностью. Что до меня, то я бы восстановил правила, на которых настаивала наша великая королева. Ни один купец не должен сметь одеваться, как джентльмен, и обязан расплачиваться за любое бесстыдное подражание, ибо это мошенничество, и его следует карать, как таковое. Точно так же, как для шлюх - мошенничество прятать под личиной свою истинную натуру.

Ну а Китти порок принес великие выгоды, и хотя мне тяжко признавать, что хорошее может воспоследовать из плохого, она обставила свою жизнь с немалым gout* [Вкус (фр.).], как нас теперь научили выражаться. Должен сказать, я рад, что мы, англичане, все еще настолько крепкий народ, что для обозначения подобного вздора вынуждены занимать словечки у французов. Хотя многие подобные ей служительницы Венеры хвастливо выставили бы напоказ плоды своего ремесла, она жила скромно, окружив себя солидной дубовой мебелью, а не раззолоченными иностранными поделками. На стенах для тепла - простые шпалеры, а не какие-нибудь пестрые гобелены. Единственной уступкой возмутительному тщеславию был ее портрет на стене, нагло повешенный напротив портрета ее лорда; будто они были мужем и женой. Это, почувствовал я, было оскорбительным, однако, заметив мое негодование, она заверила меня, что получила портреты в подарок и поступить иначе не могла.

- Джек, - сказала она, когда мы обменялись приветствиями и сели, - я должна поговорить с тобой очень серьезно.

- К твоим услугам.

- С твоего разрешения я должна просить тебя о великой любезности взамен сведений, которые я тебе сообщу.

- Я окажу тебе всякую любезность, - сказал я с легким негодованием, - и нет никакой нужды ее выторговывать.

- Благодарю тебя. Я хочу получить от тебя обещание никогда никому не говорить о том, где мы познакомились.

- Ну разумеется, - сказал я.

- Этого просто не было. Возможно, ты и познакомился с молоденькой шлюхой по дороге в Кент, но это была не я. Теперь я происхожу из почтенной, но бедной семьи в Херфордшире, и в Лондон меня привез милорд как дальнюю родственницу своей супруги. Кем и чем я была, никому не известно и должно оставаться неизвестным.

- Кажется, это тебе ничем не повредило.

- Да. Но повредит, когда он лишит меня своей протекции.

- Ты так его третируешь?

- Конечно. Он, я думаю, не жесток. Он назначит мне пенсию, и я уже скопила немалые деньги. К тому времени, когда я постарею, у меня будут средства для безбедного существования. Но что тогда? Полагаю, мне следует выйти замуж, но если мое прошлое станет известным, хорошего мужа я не найду.

Я нахмурился на ее слова.

- Ты намерена выйти замуж? У тебя есть поклонник?

- Целое множество, - сказала она с милым смехом. - Хотя ни один не осмелился сделать мне предложение. Это было бы слишком уж дерзко. Однако женщина с собственностью, какой я буду, да еще имеющая доступ к одному из самых влиятельных людей в королевстве? Я - дорогой приз, если только кто-нибудь не погубит меня беззаботной болтовней. Однако не могу сказать, что брак выглядит так уж привлекательно.

- И все же это мечта почти всех женщин.

- Отдать мое заработанное тяжким трудом состояние моему муженьку? Не сметь ничего делать без его разрешения? Жить под страхом, что я лишусь своих собственных денег, когда он умрет? О да, чудеснейшая мечта!

- Ты надо мной потешаешься, - сказал я сурово. Она снова засмеялась.

- Пожалуй. Но мое положение в доме моего будущего мужа будет надежнее, если я войду туда как Катерина Ханнай, дочь Джона Ханная, херфордширского эсквайра, а не как бывшая Китти-шлюха.

Наверное, вид у меня сделался расстроенный, так как согласиться было нелегко. А вдруг бы я услышал, что она выходит замуж за джентльмена, пусть даже мне незнакомого? Смогу ли я остаться в стороне, когда человек подвергает опасности свое имя и должен будет жить под постоянной угрозой разоблачения?

- Я не прошу у тебя одобрения. И покровительства тоже. А только твоего молчания, - сказала она кротко.

- Что же, - ответил я, - мы, кажется, живем в веке, когда шлюхи становятся знатными дамами, а знатные дамы - шлюхами. Родовитость ставится ни во что, лишь бы видимость была соблюдена. Не берусь утверждать, что из тебя не выйдет такой же хорошей жены, как из многих достойных невест. А потому я даю вам мое слово, мисс Ханнай из Херфордшира.

Дав ей его, я дал ей очень много, и она оценила мою жертву. И поистине с тяжелым сердцем был я вынужден взять его назад, когда через годы и годы услышал, что она намерена вступить в брак с сэром Джоном Маршаллом, состоятельным джентльменом в Хэмпстеде. Я терзался, решая, как поступить, и лишь с величайшей неохотой заключил, что долг не позволяет мне уклониться и не написать сэру Джону, не сообщить ему все, что мне было известно о женщине, которая угрожала злоупотребить его именем.

К счастью, это было еще в будущем, а тогда она была мне глубоко благодарна и иначе не помогла бы мне.

- Надеюсь, мои маленькие открытия помогут мне отблагодарить тебя за вторую добрую услугу, которую ты мне оказал. Я в сильном сомнении, но тем не менее расскажу тебе то, что узнала, а потом познакомлю тебя с мистером Джорджем Коллопом, который согласился поужинать у меня.

- Кто он такой?

- Управляющий герцога Бедфордского. Очень влиятельный человек, так как в его ведении находится одно из самых больших состояний в стране.

- Ну так остается надеяться, что при этом он еще и честный человек.

- Да. И неколебимо верен. И очень способный. Вот почему ему платят почти сто фунтов в год наличными вдобавок к возмещению всех его расходов.

Это произвело на меня большое впечатление. Мой отец всегда сам управлял своим имением, да и в любом случае не мог бы платить столько одному слуге.

- Притом найдется много людей, которые охотно платили бы ему вдвойне, потому что он сделал герцога даже еще богаче, чем тот был раньше. Говорят, его светлость новой пары чулок не купит, не посоветовавшись прежде с мистером Коллопом.

- А какое отношение он имеет к сэру Сэмюэлю Морленду?

- Болота, - ответила она. - Ему поручен надзор за планом осушения болотистых низин, задуманным герцогом Бедфордским. И он знает об этом больше кого бы то ни было, а потому знает очень много и о сэре Сэмюэле.

- Ах так! А что еще ты узнала для меня?

- Не очень много. После возвращения его величества этот Морленд получил некоторые пенсии и синекуры, но называл еще много других, которых ему не дали. Он, кажется, считает, будто оказал такую услугу, что ни одна награда не будет ее достойна. Однако милорд ставит ее не так уж высоко.

- Ты должна говорить яснее, Китти, - сказал я. - Возможно, дело дойдет до суда. И я не могу допустить, чтобы свидетельства в мою пользу прятались в смутности темных слов.

- Я узнала это от милорда сегодня днем, - сказала она. - Ты, я уверена, знаешь, что он был одним из самых верных сторонников короля и ради него терпел долгие годы нужды и изгнания. И он не одобряет тех, кто менял стороны в последнюю минуту. По его словам, ему точно известно, что Морленд встречался с лордом Мордаунтом, когда оба были в Савойе. Он как-то замешан в аресте Мордаунта и других заговорщиков и выступал на судебном процессе, оправдавшем Мордаунта. Милорд также упомянул, что почти все награды и пенсии Морленд получил по ходатайству лорда Мордаунта. Странная любезность по отношению к тому, кто, предположительно, пытался тебя повесить. И даже больше, чем ты сделал бы для человека, связанного с тобой долгой дружбой. Вот что сказал милорд.

Когда она замолчала, я долго и внимательно смотрел на нее. И она мне кивнула.

- Свои выводы ты должен сделать сам, - сказала она. - Я спрашивала милорда, но он отвечал только, что самое очевидное обычно и есть правда.

- А что это значит?

- Он сказал, что иной помощи оказать не может; ведь если он выдвинет обвинения против Мордаунта, это будет выглядеть прямым нападением на Кларендона: они так близки, что нападки на одного - это атака против другого. Однако он желает тебе удачи и просит принять его совет. Если ты как следует подумаешь, то найдешь доказательства того, о чем он говорит. Джек, что с тобой?

Облегчение, которое я испытал при этих словах, было так велико, что я вынужден был наклониться в кресле и крепко себя обнять, лишь бы не лопнуть от величайшей радости. Наконец-то я нашел человека, который поверил тому, что, как я знал всегда, было правдой. И наконец-то я получил доказательство, в котором нуждался. Удивительно, что обязан им я был такому источнику; что разгадку - почти разгадку - причины всех моих бед и избавления от них мне суждено было услышать из уст шлюхи. Но это произошло именно так, ибо ангелы Господни могут принимать столько же разных обличий, сколько и слуги дьявола.

Теперь я знал, кто состряпал обвинения против моего отца, я знал, кто был истинным предателем, и мне оставалось только узнать, почему таким образом поступили именно с моим отцом, а не с кем-либо другим. Я был близок к возможности изобличить Турлоу в гнуснейшей низости и оправдать его смерть от моей руки. Я опустился на одно колено и поцеловал ей руку и еще раз, и еще, и еще, пока она не расхохоталась и не отняла ее.

- Ну-ну! - воскликнула она весело. - И чем же я заслужила такое обхождение?

- Ты положила конец многолетним мукам и сняла пятно с доброго имени моей семьи. А если мне улыбнется удача, то благодаря тебе я получу назад свое имение и надежды на славное будущее. Если кто и заслуживает преклонения, то это ты.

- Благодарю вас, любезный рыцарь, - сказала она. - Хотя и не вижу, в чем моя заслуга. Я ведь только повторила тебе слова милорда.

- В таком случае я приношу ему благодарность через тебя. Он, конечно же, самый добрый, самый лучший господин, какого только может пожелать себе любой человек... или любая женщина. Возможно, это дерзость с моей стороны, но если представится удобный случай, когда можно будет это сделать без неловкости, будь добра, передай ему мою благодарность и позаботься, чтобы он понял, что всегда может рассчитывать на мои услуги, если в них будет нужда, я с радостью исполню все.

- Непременно. А ты долго пробудешь в Лондоне?

- Мне нужно уехать завтра.

- Жаль. Мне хотелось бы представить тебя ему. В следующий раз напиши заранее, и я позабочусь, чтобы он показал всему свету, что смотрит на тебя, как на друга.

- Ну, друг, пожалуй, это уже чересчур, - сказал я. - Но я был бы благодарен, если бы стало ясно, что я пользуюсь его покровительством.

- Так и будет. А вот, - добавила она, когда по ступенькам лестницы застучали тяжелые сапоги, - и мистер Джордж Коллоп.

Его низкое происхождение дало о себе знать, едва он вошел в комнату и низко поклонился той, кого принял за знатную даму. Движения его были неуклюжи, речь груба, как и его дорсетский выговор. Кажется, он был сыном фермера-арендатора и втерся в милость его светлости благодаря своей сноровке. Впрочем, тут нет ничего дурного, однако необходимость выслушивать его деревенское бурчание была дорогой ценой за его услуги. Видимо, его финансовые способности были действительно велики, ибо ничем другим он похвастать не мог.

Многие годы доступа в благородное общество нисколько не отполировали его манер и не придали утонченности его речи, он принадлежал к тем простолюдинам, которые чванятся своей неотесанностью. Одно дело презирать изнеженность столицы и двора, но совсем другое - нарочито отвергать основы благовоспитанности. То, как Коллоп плюхнулся в кресло с такой силой, что ножки подогнулись, а затем вытащил тряпицу и утер лоб - он был плотного сложения, грузен, с багровым носом на красном лице, - не оставляло сомнений, что утонченность манер он не ставит ни во что.

- Этот джентльмен, мистер... э... Гров, - начала Китти с улыбкой в мою сторону, - весьма увлечен планом осушения болот. И потому я попросила вас встретиться с ним: ведь больше вас никто про это не знает, раз вы наблюдаете за работами на землях его светлости.

- Оно так, - сказал он и ничего не добавил, считая, видимо, что этого вполне достаточно.

- У его отца есть очень заболоченная низина, и он хотел бы узнать, могут ли тут помочь машины сэра Сэмюэля Морленда. Он о них наслышан, но не знает, как отличить правду от бахвальства.

- Ну, - сказал он и снова умолк, погрузившись в размышления о столь важном предмете.

- Мои батюшка, - вмешался я, желая избавить Китти от участия в этой тяжеловесной беседе, - опасается, что машины потребуют больших расходов, и деньги эти могут быть выброшены на ветер. Он очень хотел бы выяснить истинное положение вещей, но обнаружил, что сэр Сэмюэль не склонен к прямым ответам.

Коллоп всколыхнулся от короткого смешка.

- Что так, то так, - сказал он. - А я вам помочь не могу, мы его машинами не пользуемся.

- Но, насколько я понял, все планы только на нем и держатся.

- Он из тех, кто напускает на себя важность без всякого на нее права. Правду сказать, он только деньги вложил. У сэра Сэмюэля есть что-то около трехсот акров в Харланд-Уите, которые после осушки будут стоить вдесятеро дороже, чем сейчас. Оно, конечно, ни в какое сравнение не идет с тем, чем владеет его светлость. А это девяносто тысяч акров.

К большому удовольствию Коллопа, я ахнул от изумления.

- Да, великое дело. Всего-то выходит около трехсот шестидесяти тысяч акров. Бесплодные земли, которые с помощью хитроумия человеческого и милости Божьей начнут приносить богатые урожаи, да уже и приносят.

- Неужели совсем уж бесплодные? А как же тамошние жители? Их ведь много, сдается мне.

Он пожал плечами:

- Не так чтобы очень. Перебиваются кое-как. Но по мере надобности их выселяют.

- Так это же должно обходиться очень дорого.

- И обходится. И немало людей вложили свои денежки, хотя выгода такая верная, что опасаться нечего. Разве что сельчане или землевладельцы задерживают работы.

- Так, значит, дело не такое уж верное?

- Всякую помеху можно преодолеть. Если крестьяне возражают, их выселяют, а если землевладельцы отказываются дать согласие, отыскиваются способы, как его получить. Некоторые очень даже законные, другие, - тут его глаза весело заблестели, - не так чтобы уж.

- Неужели хоть кто-то из землевладельцев возражает?

- Еще как! По всяким подлым и невежественным причинам люди вот уже тридцать лет вставляют палки нам в колеса. Но теперь, когда престкоттовская трудность улажена, и остальные разрешатся.

При этих словах мое сердце забилось быстрее, и я лишь с трудом удержался от изумленного восклицания. К счастью, Коллоп не отличался наблюдательностью, да и Китти, заметив, как я потрясен, минут десять отвлекала его пустыми придворными сплетнями.

- Но я перебила вас, сударь, - весело сказала она потом. - Вы рассказывали нам о ваших битвах. А кто этот человек, про которого вы упомянули? Престуик, кажется, ведь так?

- Престкотт, - поправил ее Коллоп. - Сэр Джеймс Престкотт. Заноза у нас в боку в течение многих лет.

- Он не захотел разбогатеть? Странно, что в подобных случаях кого-то приходится уговаривать.

- Да нет. - Коллоп ухмыльнулся. - Разбогатеть-то он хотел. Беда была в его зависти.

Китти вопросительно посмотрела на него, и Коллоп был только счастлив удовлетворить ее любопытство, даже не подозревая, как разоблачает низость свою и других каждым гнусным своим словом.

- От разделения земли он особой выгоды не получил и опасался появления людей позначительнее его в краю, где его семья господствовала не один век. И он подстрекал местных жителей портить то, что мы строили. Поставим плотину, а по ночам местный сброд пробивает в ней дыры и снова затопляет осушенную было землю. Мы подавали на них в суд, а он как тамошний мировой судья не находил ни единого из них виновным. И так из года в год. Потом начались смуты, и этот сэр Джеймс отправился в изгнание. Но с войной иссякли деньги, да и в любом случае часть его земли лежала на пути канала, который нам требовалось прокопать, а продать ее он наотрез отказывался. А без этого нам пришлось бы либо отвести реку, либо оставить под болотами около пятнадцати тысяч акров.

- Но, конечно, разумнее было бы предложить ему больше.

- Он бы не взял. - Коллоп с ухмылкой пригрозил ей пальцем. - И вот тут Господь оказал свою милость. Родственник милорда, сэр Джон Рассел, узнал это от самого сэра Сэмюэля Морленда и доставил все сведения, которые нам требовались, чтобы понудить Престкотта вновь бежать из страны. Управляющий его имением вынужден был продать землю, чтобы имение не забрали за долги, и мы прокопали свой канал там, где нам было надо.

Я больше не мог смотреть на его грубую самодовольную физиономию и всерьез опасался, что проткну его шпагой прямо на месте, если услышу еще хоть слово. Мои глаза заволок красный туман, голова закружилась, и я с трудом отошел к окну. Я не мог думать, такая боль разрывала мне голову, и я чувствовал, как по лбу у меня катится пот и капает на одежду, а горло мне сжимала судорога, не позволяя дышать. Необходимость выслушать, как этот грязный безродный мужлан подстроил падение моего отца ради наживы, возмутила мою душу. Я даже не мог радоваться тому, что настолько приблизился к моей цели: низость и своекорыстие этих людей преисполнили меня печали. Теперь я хотя бы узнал, почему в Танбридж-Уэлсе сэр Джон Рассел отказался даже посмотреть на меня. Он не смог бы вынести стыда и остаться жить.

- Вам дурно, сударь? - еле расслышал я встревоженный голос Китти. Она, наверное, увидела, как побелело мое лицо, пока я стоял у окна, стараясь совладать с собой. Казалось, она задала свой вопрос откуда-то издалека, так как ей пришлось несколько раз повторить свои слова, прежде чем я на них отозвался.

- Да, благодарю вас. Это мигрень, которой я подвержен. Думаю, причина в городском воздухе и натопленности ваших апартаментов, я к этому не привык.

У Коллопа хотя бы достало ума тут же откланяться. Я слышал, с какой церемонной учтивостью Китти поблагодарила его за любезность и позвала лакея проводить его до двери. Мне кажется, прошло порядочно времени - хотя это могли быть и минуты, и часы, - прежде чем у меня достало сил отойти от окна. Она уже приготовила холодный компресс, который наложила мне на лоб, а для подкрепления дала мне выпить стакан охлажденного вина. Собственно говоря, она была от природы доброй женщиной, одной из самых добрых, каких я только встречал.

- Я должен извиниться перед тобой, - сказал я затем. - Боюсь, я поставил тебя в очень неловкое положение.

- Ничего подобного, - ответила она. - Полежи тут, пока не соберешься с силами. Я не совсем поняла важность его рассказа, но я видела, какое ты испытал потрясение.

- Да, это так, - сказал я. - Все оказалось гораздо хуже, чем я мог вообразить. Хотя, конечно, мне следовало бы знать, что основой всего была именно такая подлость. Однако мои поиски длились так долго, что я был захвачен врасплох ее неизмеримой низостью. Видимо, такие повороты мне не по силам.

- А ты не хочешь рассказать мне? - спросила она, снова смачивая мои виски.

Она сидела совсем рядом со мной, и ее духи более меня не отталкивали, а воздействовали как раз наоборот; теплота ее груди у моего плеча также пробуждала чувства, далеко во мне укрытые. Я взял ее руку, лежавшую у меня на груди, и притянул поближе, но, прежде чем я успел полнее выразить мои желания, она встала и вернулась в свое кресло, одарив меня печальной улыбкой, в которой я подметил сожаление.

- Ты перенес потрясение, - сказала она. - И лучше не добавлять к нему еще и ошибки. Я думаю, тебе уже хватает влиятельных врагов и не стоит заводить новых.

Разумеется, она была права, хотя я мог бы ответить, что при таком их множестве еще один разницы не составит. Однако она была против, это ничего не изменило бы с той Китти, которую я знал раньше, однако времена воздействовали на меня, как и на всех остальных. Вопреки всему я не мог не обходиться с ней как с дамой, а потому воздержался, хотя настойчивость принесла бы мне желанное успокоение.

- Так как же? Ты объяснишь, почему ты побледнел?

Я заколебался, но затем покачал головой.

- Нет, - сказал я, - слишком уж это важно. Не то что мне не хотелось бы довериться тебе, но я опасаюсь, как бы кто-нибудь не узнал об успехе моих розысков. Я не хочу, чтобы они были предупреждены. Но, прошу тебя, передай своему лорду мою благодарность и скажи, что я намерен незамедлительно поступить согласно с его словами.

Она обещала и с достоинством укротила свое любопытство. Что до меня, я завершил свое дело и приготовился уйти. Вновь и вновь благодарил я ее за доброту, за ее помощь и желал ей всяких успехов. Она легонько поцеловала меня в щеку на прощание - впервые получил я от женщины подобный ласковый поцелуй, так как моя мать вообще никогда меня не ласкала.

Глава двенадцатая

На обратном пути в Оксфорд у меня было достаточно времени обдумать все, что я услышал и узнал, хотя столь долго преследовавшие меня злые чары продолжали смыкаться вокруг. Лошади спотыкались, падали, и кучеру приходилось их выпрягать; внезапно налетела нежданная буря и превратила дорогу в море грязи; и самое ужасное - когда один из пассажиров откинул занавеску, в окно влетела огромная ворона и заметалась в панике, стараясь клевать нас и бить крыльями - и больше всего меня, - пока ей не свернули шею и не выбросили в то же окошко. И не только я заподозрил, что это не было игрой случая, но священник, также направлявшийся в Оксфорд, был озабочен не менее и напомнил, что древние считали этих птиц вестницами бед и прислужницами злых духов. Я не сказал ему, что он был ближе к правде, чем полагал.

Это напоминание о тьме, в которую я возвращался, тяготило мою душу, но я заставил себя отвлечься и принялся снова и снова перебирать в уме весь реестр преступлений, которые мои розыски извлекли на свет. К тому времени, когда впереди показался Оксфорд, все было расставлено по своим местам, и дело выглядело не менее ясным и убедительным, чем любое, представляемое в суд. Какой прекрасной была эта речь, хотя мне так и не представилось случая произнести ее. Боюсь, пока карета тряслась по оксфордской дороге, я вверг моих спутников в некоторое замешательство: мои мысли настолько мной овладели, что, видимо, я несколько раз принимался говорить вслух и прибегал к выразительным жестам, подчеркивая свои доводы.

Однако, вопреки своему мысленному торжеству, я знал, что мне предстоит сделать еще немало. Идеальный аргумент, безупречный в своей предпосылке и построении, подводящий к выводу логически неизбежному, торжествует в диспутах, ибо в них властвует сила логики. Но в зале суда он не столь полезен, что там ни говорили бы ораторы о своем искусстве. Нет, мне требовались показания свидетеля, причем равного по положению тем джентльменам, которых я буду обвинять. Ведь вряд ли стоило надеяться, что Морленд или лорд Мордаунт скажут правду; ну а сэр Джон Рассел уже показал свое подлое коварство. Турлоу не станет свидетельствовать в мою пользу, а доктор Гров ничем мне помочь не может.

Из чего следовало, что я должен был свидеться с сэром Уильямом Комптоном. Я все еще не сомневался, что честнее и прямодушнее человека, чем он, найти трудно, и мысль, что мои подозрения относительно него несправедливы, принесла мне великое утешение. Уговорить его на бесчестный поступок было невозможно, и я не сомневался, что он согласился продать мое имение, только когда его убедили, что грех моего отца непомерно велик и с моей семьей более не следует считаться. Думать, что тебя предал человек, которого ты называл другом, - это поистине тяжелейший удар. И если он поверил, что мой отец, его ближайший соратник, - предатель, то остальные поверили бы и подавно. Вот почему его, вне всяких сомнений, избрали для распространения этих лживых измышлений.

Я не мог отправиться к нему немедля, так как из-за сквернейшей погоды дороги стали почти непроходимыми, да и в любом случае необходимо было привести в порядок мои университетские дела. Большую часть семестра я отсутствовал и, прежде чем отправиться в путь, должен был испросить прощения, как хнычущий школяр. От меня мало что требовалось, кроме моего присутствия, но это правило пришлось пособлюдать. Ну да неделя-другая спокойных размышлений была, пожалуй, кстати, хотя тогда мой пламенный темперамент, натурально, требовал довести дело до конца елико возможно быстрее.

К этому времени мои немногочисленные друзья все более отдалялись от меня, занятые своими ничтожными делишками. Это меня весьма удручало, но самым печальным была перемена в Томасе: когда я пришел к нему, он даже не спросил меня ни о здоровье, ни об успехах моих розысков, а тотчас, едва я переступил порог, разразился горькими жалобами, явив такую ярость души, что завершение всей истории должно было бы удивить меня меньше, чем удивило.

Короче говоря, ему стало ясно, что его права на приход будут отвергнуты в пользу доктора Грова. Времена изменялись быстрее, чем он предполагал. Вводимые правительством новые законы о строжайшем соблюдении догм англиканской церкви карали даже малейшее от них отклонение. Индепенденты, пресвитериане, ну, словом, все, кроме почти католиков (по мнению моего друга), должны были быть сокрушены, уморены голодом, лишены даже малейшей надежды на приход или иные блага.

Сам я только приветствовал эти законы, полагая, что издать их следовало уже давно. Сектанты благоденствовали при Кромвеле, и я не видел, почему теперь им следует преуспевать и дальше. Двадцать с лишним лет мы терпели этих спесивых выскочек, которые, пока у них была на то власть, изгоняли и подвергали мучениям тех, кто не соглашался с ними; так какое право имели они жаловаться, когда такая же власть была обращена против них для справедливого воздаяния?

Томас, разумеется, видел все иначе. По его мнению, благополучие страны зависело от того, получит ли он восемьдесят фунтов годовых и брачное блаженство, без них невозможное. Он не понимал, какую опасность представляет, и чем очевиднее становилось, что ему будет отказано в его заветном желании, тем более возрастала его враждебность к доктору Грову, незаметно преображаясь из разногласий в неприязнь, а потом в жгучую, неистовую ненависть.

- Это все колледж, - говорил он. - И особенно смотритель. Они столь осторожны, столь страшатся вызвать неудовольствие или хотя бы малейшее порицание, что готовы пренебречь интересами прихода и отдать его такому, как Гров.

- Уверен ли ты? - спросил я. - Смотритель так прямо сказал тебе?

- Ему этого не требуется, - ответил Томас с омерзением. - Он до того хитер, что никогда ничего прямо не говорит.

- Но, может быть, он просто ничего сделать не может? - заметил я. Ведь смотритель приходами не распоряжается.

- Его влияние решит дело. Лорд Мейнард пожелал узнать мнение факультета, прежде чем отдать приход кому-то, а мнение это ему сообщит смотритель, - сказал Томас. - Лорд Мейнард должен скоро приехать сюда, и мы все соберемся пообедать вместе, и тогда старшие члены факультета вынесут свой вердикт. Джек! - воскликнул он с отчаянием. - Я не знаю, что мне делать! Никакого другого возможного патрона у меня нет. Я ведь не Гров, который может рассчитывать на милость многих знатных фамилий, если попросит о ней.

- Ну-ну! - сказал я бодро, хотя его себялюбие все больше меня раздражало. - Дело обстоит далеко не так плохо. Ты ведь по-прежнему член факультета этого колледжа, а ученый человек, хорошо себя зарекомендовавший, всегда найдет местечко в нашем мире. Ты должен обхаживать власть имущих с тем же усердием, с каким горбишься над своими книгами, потому что второе без первого невозможно. Ты не хуже меня знаешь, что обрести покровительство тех, кто может тебя возвысить, - вот единственный способ в распоряжении достойных людей заручиться местом в этом мире. Ты же, если мне будет дозволено так выразиться, слишком уж пренебрегал этим миром ради мира иного.

Говорил я это не в осуждение, хотя, быть может, в моих словах оно и крылось. Во всяком случае, Томаса они рассердили, столь возбужден был его дух и столь чувствителен к справедливому упреку.

- Ты хочешь сказать, что я сам виноват, если меня лишат прихода таким образом? И я причиной тому, что смотритель выдвигает другого в ущерб мне?

- Нет, - ответил я. - Вовсе нет. Хотя побольше полированности в обращении к ним могло бы подвигнуть немалое число членов факультета поддержать тебя. Я же просто говорю, что ты не приложил ни малейших усилий, дабы заручиться расположением влиятельных людей. Уж конечно, тебе часто приходилось слышать о таких, в чьем распоряжении имеются приходы. Ты писал им? Старался стать наставником их сыновей, когда те поступали сюда? Напечатал ли ты свои проповеди, испросив разрешения у какого-нибудь вельможи посвятить книгу ему? Не скупился на подношения и оказывал услуги, которые создают обязательства перед тобой? Нет и нет. В своей гордыне ты только корпел над книгами и полагал, что этого достаточно.

- Да, этого должно быть достаточно! И мне не подобает кланяться и расшаркиваться. Я служитель Божий, а не придворный.

- Вот они - твое высокомерие и спесь. По какому праву хочешь ты отличаться от других? Ты думаешь, твои таланты столь велики, твоя добродетель столь глубока, а твоя ученость столь обширна, что в отличие от прочих ты можешь презреть искательство? Если твоя чистота и возвышенность и не порождены неумеренной гордыней, можешь не сомневаться, именно так думают о них люди.

Отповедь была суровой, но необходимой, и если я его и ранил, то из наилучших намерений. Томас был хорошим человеком, но не от мира сего, а потому совершенно не годился в служители англиканской церкви. Нет, я не шучу, ибо церковь есть наилучшее воплощение намерений Бога на земле, и это Он распорядился человеком согласно воле Своей. Томас был обязан искать поддержки вышестоящих, подобно тому, как нижестоящие должны искать ее у него. Может ли цивилизованное общество существовать без постоянных потоков денежных и иных услуг от одного к другому, между высокими и низкими? Или он думал, что власть имущие будут соперничать за честь стать его покровителями? Его отказ не просто свидетельствовал о том, что в нем не было смирения, но по сути своей был безбожен.

Быть может, я совершил ошибку, сказав то, что сказал, и, бесспорно, поступил неверно, продолжая разъяснять ему его заблуждения, так как, несомненно, это подтолкнуло Томаса на пути к ужасному несчастью, которое играет столь большую роль в повествовании мистера Кола. Но ведь в разговорах такое случается постоянно: люди, причинив обиду, усугубляют ее, настаивая на своей правоте.

- Томас, - сказал я мягко, полагая, что чем раньше он признает правду, тем будет лучше для него. - Гров старше тебя годами, и прав у него больше. Тринадцать человек, управляющие этим колледжем, знают его много лет, тогда как ты тут относительно недавно. Он постарался быть приятным лорду Мейнарду, а ты - нет. И он предложил колледжу долю от своего дохода, чего ты сделать не можешь. Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, но ты должен посмотреть правде в лицо: тебе не видать этого прихода, пока Гров жив и намерен сам его получить.

Знай я, к чему это приведет, то, конечно, промолчал бы, но кротость его манер ввела меня в заблуждение, и я ни на миг не заподозрил, что признание правоты слов может толкнуть его на такое злое дело. Более того, будь я рядом с ним, доктор Гров, я убежден, не умер бы. Известно, что досада, не находя исхода, растет и растет в душе - я знаю это и по себе. А мои советы и уговоры помешали бы сердцу Томаса преисполниться неудержимой ненависти и решиться на то, на что он решился. Или я сумел бы разгадать его намерение и помешал бы ему.

Но я тогда томился в тюрьме и не мог остановить его руку.

Замечаю, что я почти не упоминал доктора Уоллиса после того, как посетил его дом на улице Мертон, и теперь мне следует уделить ему место, чтобы раскрыть его коварство. Ведь из слов Морленда следовало, что он должен был что-то знать о заговоре против моего отца и, значит, лгал мне в лицо. Он попросил меня найти для него документы моего отца, а все необходимые уже лежали у него в столе. Я решил обличить его в лицо и написал ему учтивое письмо, изъявляя свое почтение, и деликатно намекнул, что хотел бы побывать у него. В ответ я получил прямой отказ и потому несколько дней спустя отправился навестить его.

Он в это время проживал в Новом колледже, так как его дом перестраивался, а в его колледже не было помещений, пригодных для человека его ранга. Жену он отослал в Лондон, куда по завершении семестра намеревался отбыть и сам. Я усмехнулся, обнаружив, что теперь он оказался близким соседом доктора Грова, так как и вообразить не мог джентльменов, которые столь не терпели бы друг друга.

Уоллис пребывал в скверном расположении духа, будучи из тех людей, кто не выносит неудобств. Изгнание из собственного дома, лишение собственных слуг и необходимость терпеть нежеланное общество в трапезной колледжа, когда кухня отказывалась посылать ему еду наверх, отнюдь не способствовали благодушию, как я не замедлил убедиться, едва вошел в его дверь. Впрочем, я был готов к самому дурному приему. Он поочередно был столь груб, оскорбителен и злобен, что мне оставалось лишь пожалеть о моем решении вообще прибегнуть к его помощи.

Короче говоря, он выбранил меня за мое письмо и сказал, что у меня нет ни малейшего права обращаться к нему. Что он с большой неохотой согласился помочь мне, если я представлю ему необходимые материалы, но весьма возмущен моей назойливостью.

- Я же уже говорил вам, что у меня ничего нет, - сказал я. - Если у моего отца и были какие-то бумаги, то они пропали. Собственно говоря, у вас их должно быть больше, чем у меня, так как мне дали понять, что вы расшифровывали документы, бросившие тень на моего отца.

- Я? - сказал он с притворным удивлением. - Откуда вы это взяли?

- Сэр Сэмюэль Морленд забрал письма, над которыми вы поработали, и представил их королю. Предположительно, они доказывали, что мой отец предатель. Я верю, что письма эти были состряпаны по указанию Турлоу. И мне хотелось бы их увидеть, чтобы получить доказательство.

- И все это вам рассказал Сэмюэль?

- Он наговорил мне кучу всякой лжи. А правду я открыл сам.

- Приношу вам свои поздравления, - сказал он, внезапно переходя на дружеский тон. - Видимо, вы оказались проницательнее меня, так как мне и в голову не приходило, что я мог быть обманут Турлоу или Сэмюэлем.

- Вы отдадите их мне?

- Увы, молодой человек, это не в моих силах. Их у меня нет.

- Не может быть! Морленд сказал...

- Сэмюэль - великий выдумщик. Возможно, ваши слова - правда, и Сэмюэль сыграл со мной шутку. Но оригиналов у меня нет.

- Тогда где же они?

Он пожал плечами. И по его движениям, по тому, как он избегал взглянуть мне в глаза, я понял, что он лжет.

- Если они вообще сохранились, то, полагаю, находятся у мистера Турлоу. Если вы наберетесь терпения, я осторожно наведу справки...

После изъявления горячей благодарности с моей стороны и не менее лицемерного изъявления восхищения с его я вскоре удалился, не сомневаясь, что письма эти он хранит где-то под рукой.

После этой встречи я несколько дней пролежал в постели, что весьма меня расстроило. Однако я знал причину моего недуга и отлично понимал, что позвать врача было бы пустой тратой денег, а потому просто лежал и страдал, пока болезнь не прошла и моя голова не прояснилась настолько, что я сумел встать. Большую часть этого времени я молился, и это благочестивое занятие даровало мне великое утешение, успокоив мою душу и преисполнив меня таинственной могучей силой, достаточной, чтобы выполнить завет моего батюшки.

Наступил уже второй день марта, когда я отправился в Комптон-Уинейтс, тихо выбравшись из постели моего наставника перед рассветом, одевшись, чтобы не разбудить других студентов, на лестничной площадке в самую теплую и толстую одежду, какая у меня имелась. Я забрал сапоги одного из студентов, тайно их примерив за несколько дней до того. Моя нужда была очень велика, а холода стояли страшные, каких не бывало уже много лет, и без крепких кожаных сапог мои муки были бы нестерпимыми. Затем я уговорил торговца, направлявшегося на север с перчатками и прочими товарами для Йоркшира, подвезти меня до Банбери, а в обмен на его согласие я толкал повозку, когда колеса увязали в дорожной грязи, брал вожжи, когда он уставал.

Из Банбери я дальше направился пешком и добрался до Комптон-Уинейтса поздно вечером, когда темнота уже давно сомкнулась. Входя через тяжелую парадную дверь, я хлопнул в ладоши, призывая слугу, который доложил бы обо мне. Сделал я это с гордой смелостью, хотя был полон страха, так как не знал, какой прием будет мне оказан. Я все еще таил воспоминания о том, как меня встретил сэр Джон Рассел, и не вынес бы, если бы сэр Уильям тоже меня выгнал.

Однако я скоро успокоился, он сам спустился поздороваться со мной и радостно приветствовал меня в своем доме. Какое бы дурное чувство ни вызывало у него мое имя, оно осталось скрытым.

- Я удивлен, увидев тебя, Джек, - сказал он сердечно. - Что привело тебя сюда? Ведь семестр в университете еще не кончился, а ты же по-прежнему студент? Я удивлен, что тебе разрешили покинуть город. В мое время о подобном попустительстве и помыслить было нельзя.

- Разрешение особое, - сказал я. - У меня снисходительный наставник.

- Ну, я рад, что ты пришел, - сказал он. - Мы не виделись слишком уж давно. В парадной комнате разведен добрый огонь, так поскорее иди туда и согрейся. Прихожая холодна, как милостыня.

Такой радушный прием совсем меня ошеломил, и я упрекнул себя за сомнения в доброте сэра Уильяма. Его натуре были свойственны благодушие и гостеприимство. В этом смысле он был истинным деревенским жителем. Плотного сложения, румяный, он отличался безыскусственной прямотой и был бесконечно предан тому делу и тем людям, которым отдал свое сердце.

Я слишком замерз и устал, чтобы сразу же начать расспросы, а потому позволил ему проводить меня к пылающему пламени и усадить в пределах благостного тепла, которое составляло восхитительный контраст с холодом, царившим в комнате повсюду, куда не достигал жар огня. Слуга подал мне горячее вино и еду, и я остался наслаждаться ими в одиночестве. Сэр Уильям извинился, сказав, что ему надо отлучиться на полчаса, чтобы завершить небольшое дельце.

Когда он возвратился, я уже совсем засыпал. Не то чтобы он отсутствовал так уж долго, но теплота и вино затуманили мои мысли, показав мне, насколько велико мое утомление. И пока я сидел там согретый, исполненный покоя, мною овладела печаль. Не так уж давно это был мой дом, и оказалось, что вопреки всему, что произошло, он по-прежнему остался для меня родным. Я дольше прожил в кругу его семьи, чем с моими родными, и дом этот я знал много лучше, чем тот, который более не был моим даже по названию. В дремотном борении чувств я тихо сидел у огня, попивал вино и размышлял над всеми этими странностями до тех пор, пока возвращение сэра Уильяма не понудило меня хотя бы немного собраться с мыслями.

Вот тут-то мне и следует вернуться к одной из главных целей моего повествования или по меньшей мере к тому делу, которое заставило меня взяться за перо. Мне следует рассмотреть мое знакомство с синьором Марко да Кола и правдивость его манускрипта. Как я упомянул много раньше, его память представляется мне поистине странной, ибо он подробно излагает всякие пустяки и вовсе не упоминает о делах несравненно большей важности. Я не знаю причины, да за давностью лет она меня и не интересует, и моя задача здесь заключается лишь в том, чтобы внести исправления в те места его рассказа, которые прямо касаются меня.

И первое - тот вечер в доме сэра Уильяма, так как к огню он вернулся в сопровождении Марко да Кола.

Полагаю, у него была какая-то веская причина исказить историю своего приезда в Англию, ибо я могу свидетельствовать о том, что она неверна. Все обстояло не так, как он утверждает: он не прибыл в Лондон и не отправился оттуда более или менее прямо в Оксфорд. Он до этого уже прожил в стране много дней. И он показался мне довольно-таки нелепым коротышкой. Бледно-зеленая и лиловая одежда глупейшего покроя не могла не привлекать к себе внимания, а аромат духов, разливавшийся по комнате еще до того, как он в нее входил, был поистине незабываемым. Позднее, когда он навестил меня в тюрьме вместе с Лоуэром, я мог бы назвать моего посетителя еще перед тем, как тюремщик открыл дверь, такой силы исходил от него запах.

Однако при всех его странностях он мне понравился, и лишь позднее я открыл, что первое впечатление далеко не соответствовало истине. А тогда я увидел невысокого толстяка с веселыми глазами и непринужденным смехом. Все-то его забавляло и все вызывало в нем интерес. Говорил он мало, так как недостаточно хорошо владел английским (хотя и много лучше, чем мне показалось тогда), а сидел тихо, кивал и одобрительно посмеивался нашим словам, будто слышал замечательнейшие шутки и остроумнейшую беседу.

Только один раз во время этой первой встречи я мог бы заподозрить, что он не совсем тот, кем кажется. Один раз, пока мы с сэром Уильямом вели наш разговор, я вдруг заметил вспышку в его глазах, и по его пухленькой, такой безобидной на вид физиономии скользнуло хитрое выражение. Но кто обращает внимание на столь мимолетные впечатления, когда все остальное свидетельствует об обратном? Просто игра света, отблеск огня в сумраке комнаты - и ничего больше.

Так как он не хотел или не мог принимать равного участия в разговоре, мы с сэром Уильямом беседовали между собой и постепенно почти позабыли о присутствии рядом с нами иностранца. Сэр Уильям представил его как человека, с которым вел торговые дела - будучи начальником артиллерийского управления (жалчайшая награда ему за его усердную службу королю), он должен был встречаться со многими иностранными купцами, а отец Кола, насколько я понял, принадлежал к самым видным из них. К тому же, объяснил сэр Уильям, он и его семья много лет поддерживали великое дело, и теперь, натурально, он хотел стать поставщиком некоторых потребных его величеству товаров.

Я от души пожелал им обоим всего наилучшего и уповал, что они оба извлекут выгоду из совместных дел, так как пост сэра Уильяма хотя и не был высоким, тем не менее сулил немалые богатства. Усердный начальник артиллерийского управления, получая всяческие положенные ему взятки и куртажи, может, заведуя поставками для армии, приобрести за краткий срок вполне приличное состояние, и сэр Уильям особо не сетовал на свое положение. Правду сказать, он тогда нуждался больше в деньгах, чем в почестях.

Полагаю, нетрудно догадаться, почему сношения с таким человеком необходимо было держать в тайне, хотя сдержанность Кола, почевшего нужным умолчать о них по прошествии стольких лет, и кажется мне чрезмерной. Ведь сэр Уильям (как я уже упоминал) был не в ладах с лордом Кларендоном, а всякий человек, навлекший на себя гнев лорда-канцлера, вынужден был соблюдать величайшую осторожность в исполнении своих обязанностей. И не важно, что сам Кларендон столь упоенно грабил казну с того часа, как вернулся король, его врагам следовало остерегаться, ибо то, что нисколько не возбранялось друзьям Кларендона, служило способом уничтожения его врагов. Чем в большем одиночестве он оказывался, тем яростнее становились расправы над теми, кто тщился его ниспровергнуть. Самый обычный поступок мог быть превращен в оружие, ибо Кларендон не напрасно начинал адвокатом. Законная прибыль от должности во мгновение ока могла обернуться взяточничеством и казнокрадством. Такие вот уловки многим честным людям стоили их постов.

- А теперь, Джек, - сказал мистер Уильям некоторое время спустя, - ты должен позволить мне перейти к чему-то очень серьезному. И пожалуйста, выслушай меня до конца.

Я кивнул.

- Без сомнения, ты осведомлен о том, что произошло между твоим отцом и мною. И я хочу со всей ясностью сказать, что ни с какой стороны не связываю тебя с теми событиями, хотя ты и его сын. Ты всегда будешь желанным гостем в этом доме и принадлежать к кругу моих друзей.

Как ни дорога была мне честь моего отца, я не мог не признать глубокого благородства этих слов, если только они были искренними. А я склонялся поверить в это, ибо для притворства ему не хватало хитрости. Да и жестокости сердца тоже, чтобы так играть с чужим сердцем. Это делало его хорошим другом, но скверным заговорщиком. Собственное простодушие мешало ему подозревать других людей в низости и превращало его в отличное орудие для тех, кто желал исказить истину в своих целях.

- Благодарю вас за эти слова, - ответил я. - Такого ласкового приема я не ожидал, опасаясь, что обстоятельства породили между нами некоторую горечь.

- Так и было, - сказал он с чувством. - Но это оказалось моей ошибкой. Я хотел убрать тебя с моих глаз, ибо мне были нестерпимы воспоминания, которые твой вид пробуждал во мне. Теперь я понимаю, как это было жестоко. Ты никогда не чинил мне зла, а сам пострадал больше всех.

Его признание заставило слезы благодарности навернуться на мои глаза, так как уже очень давно никто не разговаривал со мной так добросердечно. Я знал предел его великодушия, так как он безоговорочно верил в виновность моего отца, и, сколь ни странно, мое уважение к нему только возросло. Нелегко прижать к груди дитя того, кто, по твоему убеждению, нанес тебе подобный удар.

- Это святая истина, - ответил я. - И мне кажется, претерпел я куда больше, чем заслуживал. Потому-то я и здесь сейчас. Вы управляли моим наследством, но никакого наследства у меня нет. Мои земли теперь находятся в других руках, и мое положение погублено. Вы могли счесть, что все узы дружбы между вами и моим отцом разорваны, но остались моим опекуном. Так почему же сейчас я нищ? По вашему лицу я вижу, что этот вопрос вас смущает. Я не намерен ни в чем вас винить, но вы должны признать, что это законный вопрос.

Он мрачно кивнул:

- Так и есть, хотя удивляет меня не то, что ты его задал, а то, что ты еще не знаешь ответа на него.

- Как я понял, я остался совсем без ничего. Это верно?

- Твое состояние, правда, сильно уменьшилось, но еще остается достаточно, чтобы ты его восстановил, если приложить к тому усилия. А нет места лучше, чтобы составить себе имя, чем Судебные Инны, как нет занятия более подходящего для приобретения богатства, чем юриспруденция. Милорд Кларендон, - добавил он с презрительной улыбкой, - неопровержимое тому доказательство.

- Но поместье было продано, несмотря на майорат. Как это могло произойти?

- Твой отец настоял на том, чтобы занять под него деньги.

- Он не мог этого сделать!

- Да, но я мог.

Услышав это признание, я впился в него глазами, и под моим взглядом он как будто смутился.

- У меня не было выбора. Твой отец обратился ко мне с этой просьбой. Он сказал, что мой долг как его друга и товарища по оружию помочь ему. Позаботившись, чтобы его земли не могли быть конфискованы, приключись с ним беда, он теперь обнаружил, что не может использовать их как залог под заем. И он настаивал, чтобы я действовал от его имени и дал бы разрешение на заем. От меня требовалось только подписать бумаги.

- И вы их подписали.

- Да. А затем узнал, что он сыграл со мной скверную шутку, как и со своими кредиторами, одновременно заняв разные суммы, и всякий раз под залог поместья. После катастрофы ответственность за эти долги легла на меня как на его доверенное лицо. Будь я сам богат, возможно, я мог бы посодействовать, но тебе, я полагаю, известно мое положение. И говоря откровенно, в то время у меня не было желания быть щедрым.

- И поместье было распродано?

- Нет. Даже тогда мы сделали все, чтобы оно осталось в твоей семье. Его купил твой дядя, а я настоял, чтобы в купчую было внесено условие, обязывающее его продать поместье тебе, если ты когда-нибудь сможешь вернуть ему выплаченные деньги. Кроме того, мы договорились с кредиторами о сделке, причем, должен сказать, они проявили немалое великодушие, согласившись на суммы заметно меньшие, чем взятые у них в долг, и лишь небольшая часть земли оказалась проданной на сторону.

- Включая Харланд-Уит, а эта земля будет самой ценной, когда ее осушат. И каким образом она оказалась проданной человеку, который первым обвинил моего отца?

Сэр Уильям выразил удивление такой моей осведомленностью и ответил не сразу.

- Да, - сказал он после некоторого молчания, - сэр Сэмюэль, должен признать, поступил не слишком благородно, но у нас не было выбора. Вспомни, что вначале обвинения против твоего отца оставались известны лишь нескольким людям и необходимо было сохранить тайну. Стоило его кредиторам пронюхать хоть что-нибудь, и они тут же предъявили бы свои требования. Нам было необходимо выиграть время и заставить Морленда молчать. С сожалением должен сказать, что его молчание стоило дорого. Продажа Харланд-Уита ему по сходной цене обеспечила нам два месяца, чтобы уладить дело.

Я склонил голову в великой печали, ибо не сомневался, что он говорит только правду, какой она ему представляется. И был искренне рад этому. В последние месяцы я изведал столько лжи и обманов, что больше не надеялся встретить честного человека и, боюсь, начал поддаваться излишней подозрительности. По-своему сэр Уильям оказался жертвой предательства не менее, чем мой отец, ибо его добротой воспользовались для гнусных целей. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать ему об этом, раскрыть всю полноту мерзкой интриги и объяснить, что он натворил по неведению и из самых лучших побуждений. Это меня огорчало, так как я боялся, что у него разобьется сердце. И кроме того, я знал, что подобно этим злодеям должен буду распалить пламень его гнева, подтолкнуть его на борьбу с ними, чтобы исправить подлости, в которых он принимал участие.

Не к моей пользе было бы продолжить наш разговор в тот вечер. Я не хотел показаться чересчур настойчивым, да и в любом случае меня одолевала усталость. А потому вскоре я закутался в плащ, взял свечу и, покинув жар огня, направился в комнату, которой обычно пользовался. Видимо, сэр Уильям, когда я пришел, разбудил кого-то из слуг, так как комната была уже приготовлена и в камине даже был разведен небольшой огонь, хотя он служил источником более утешения, нежели тепла. Я дрожал в этой тесной каморке, однако, преклонив колени в молитве, вознес благодарность за то, что нахожусь в ней, а не в одном из больших мрачных покоев, отводившихся для почетных гостей. Итальянскому джентльмену, подумал я, придется тяжко в эту ночь, и обретя то спокойствие духа, которое обычно нисходит на истинно верующих людей, когда они возносят благодарность с покорным смирением, я подумал было завернуться в плащ покрепче и лечь спать. Однако после долгого пути я был грязен и с неохотой решил прежде умыть лицо. На ларе возле большого окна стоял тазик с водой, и, накрепко закрыв ставни, я разбил тонкий ледок и опустил голову в ломяще-холодную воду.

И тут я получил страшное напоминание о многоголовой причине моих несчастий. Даже и столько лет спустя я не в силах понудить себя и написать о гнуснейших образах, которые возникли в этом тазике с водой, освещенной только мерцающим огоньком свечи на ларе. Сладострастные и мерзостные муки, на которые я был обречен, могли быть измышлены только самым преданным служителем Люцифера, и терзать ими душу христианина после молитвы было высшим злом. Звуки, гремевшие у меня в голове, когда я в изнеможении склонился над тазиком, пытаясь отвести глаза, но не в силах шевельнуться, вырвали у меня крики ужаса и отвращения. И все же (признаюсь) меня завораживали представшие передо мной сцены. Даже чистейшие и невиннейшие духом ввергались в самую пучину порока и насильственно испытывали наслаждение. Я увидел образ моего отца - нет, конечно, это был дьявол в его обличии, - распростертого на ложе, а Сара Бланди ублажала его самым гнуснейшим образом. Всевозможные демоны занимались блудом у меня на глазах, зная, что я наблюдаю за ними, и смаковали пытку, которой подвергали меня. Я не мог произнести ни слова, не мог оторваться от мерзости, ибо был к ней не готов. Я расслабился, поверив, будто заклятие с меня снято, будто эта девка сжалилась или отказалась от мести. И вот теперь я получил все доказательства того, что она просто готовилась к еще более злобному нападению. И видимо, нацелено оно было не только на меня, словно ее сатанинский владыка имел власть терзать и тех, кто, казалось, должен был быть огражден от зла и недоступен боли.

Потребовалось немыслимое усилие, чтобы оторваться от этого чудовищного зрелища, сбросить тазик на пол и забиться в угол, где я скорчился, задыхаясь, боясь поверить, что все уже позади. Пролежал я там, мне кажется, почти всю ночь, содрогаясь при мысли, что муки эти возобновятся, и хранил полную неподвижность, пока все мои члены не окостенели, а тело не закоченело от холода. Когда я уже не мог долее терпеть этого и боль превозмогла мой страх, я выбрался из своего тайника и потратил немало времени, проверяя, крепко ли заперты ставни, а потом подтащил ларь через всю комнату к двери и задвинул ее так надежно, что даже самому дьяволу было бы нелегко проникнуть внутрь. А потом я попытался заснуть, страшась того мгновения, когда свеча догорит и погаснет. Никогда прежде я не боялся темноты. Но в ту ночь она ввергла меня в леденящий ужас.

Глава тринадцатая

Я все еще не оправился от страха и бессонницы, когда на следующее утро Марко да Кола завел со мной разговор. Я отвечал неохотно, так как по-прежнему был занят мыслями о новом нападении, которому подвергся, но его настойчивость в конце концов принудила меня к учтивости. Глядя на меня смеющимися глазами и бессмысленно улыбаясь, он начал с того, что, насколько он понял, моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.

В уверенности, что он намерен выпытать у меня подробности падения моего отца, я ответил как мог холоднее. Однако, вместо того чтобы принять серьезный сочувственный вид, обычный для тех, кто намеревается снисходительно выразить соболезнования, он прямо-таки просиял, услышав мой ответ.

- О, превосходно, - сказал он с таким акцентом, что было трудно разобрать слова. - Весьма и весьма превосходно.

И он одарил меня восхищенной улыбкой.

- Могу я спросить, почему вы говорите так? Последнее время я не привык слышать подобные слова.

- Потому что несколько лет назад я хорошо знал вашего весьма превосходного батюшку. И был чрезвычайно удручен, узнав про его несчастье. Вы должны разрешить мне выразить вам мои глубочайшие соболезнования по поводу утраты человека, который, безусловно, был безупречным отцом.

- Да, он был именно таков, и я благодарю вас, - сказал я. Поначалу я почувствовал неприязнь к разнаряженному коротышке-иностранцу, ибо при обычных обстоятельствах такие люди вызывали у меня отвращение. Но теперь я понял, что мне следует пересмотреть мое первое мнение о нем. Мало у кого доставало доброты хотя бы признать свое знакомство с моим батюшкой, а уж тем более отозваться о нем с похвалой.

- Вы должны рассказать мне о вашем знакомстве с ним, - сказал я. - О том времени, которое он провел на чужбине, мне ничего не известно. Лишь то, что он был вынужден продавать свои услуги как воин.

- Он продал их Венеции, - ответил Кола, - и она была благодарна ему, так как он был доблестным мужем. Будь больше людей, на него похожих, турки не угрожали бы самому сердцу Европы.

- Так ваша Республика его ценила? Я рад.

- Весьма и весьма. И он пользовался равным уважением и у офицеров, и у солдат. Он был храбр, но никогда не действовал очертя голову. Когда он решил вернуться на родину, те из нас, кто желал добра вашему королю, утешались мыслью, что наша утрата - благо для вашего государя. Мне трудно поверить, что тот человек, которого я знал, мог в чем бы то ни было поступить бесчестно.

- Вы не должны полагаться на все, что вам говорят, - заверил я его. - У меня нет сомнений, что мой отец стал жертвой гнуснейшего преступления. И если Фортуна мне улыбнется, то вскоре я получу необходимые доказательства.

- Я рад, - сказал Кола. - Искренне рад. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.

- Вы и сами были солдатом?

Он немного замялся, прежде чем ответить.

- В последние годы я в числе прочего обучался медицине, - сказал он. Занятие самое невоенное. И посвящаю я себя главным образом разным любопытным вопросам. Я восхищался вашим батюшкой, но никогда не был расположен к его профессии.

И коротышка вышел из комнаты, а я возблагодарил Господа, что достоинства моего отца производили наилучшее впечатление на всех, кто не был отравлен ядовитыми слухами.

Сэр Уильям уже покинул дом. Он был рачительным хозяином своего поместья и твердо верил, что должен во все вникать сам. К тому же это было ему по душе, и он был бы куда счастливее, если бы мог посвятить себя одним лишь деревенским заботам. Однако придворная синекура была слишком уж соблазнительной, и по меньшей мере четырежды в год ему приходилось отбывать в Лондон и наводить порядок в своем управлении. Однако все остальное время он пребывал в Варвикшире и почти каждый день, взяв с собой пару любимых гончих, рано поутру покидал дом, дабы навещать арендаторов, не скупиться на советы и отдавать распоряжения. К полудню он возвращался - раскрасневшийся от прогулки, довольный, благодушный - и садился за стол, а потом удалялся в спальню вздремнуть часок-другой. По вечерам он разбирал счета и прочие документы, без которых не обходится ни одно столь большое поместье, и проверял хозяйственные расходы своей супруги. Так без изменений он проводил все свои дни, и всякий раз, я полагаю, удалившись на покой, он спал крепким сном в убеждении, что безупречно исполнил все свои многие обязанности. По моему мнению, его жизнь была во всех отношениях достойной восхищения и исполненной удовлетворения, пока какое-нибудь непрошеное вторжение не нарушало ее размеренное течение.

По этой причине я не мог возобновить наш с ним разговор до самого вечера, когда, покончив с дневными заботами, он вновь не стал радушным хозяином. Однако это был Кола, кто, когда леди Комптон покинула столовую, завел речь о невиновности моего батюшки. Лицо сэра Уильяма тотчас выразило глубокое огорчение.

- Прошу тебя, Джек, - сказал он печально, - забудь об этом. Тебе следует узнать, что это я получил доказательства вины твоего отца, и клянусь тебе моей жизнью, что не стал бы принимать меры, не будь я полностью ими убежден. Худший день в моей жизни! Я был бы куда счастливее, умри я прежде, чем узнал его тайну.

И вновь в моей груди не запылал гнев, столь часто вспыхивавший в ней раньше. Я знал, что этот прекрасный человек говорит с глубокой искренностью. Кроме того, я знал, что из него без его ведома сделали орудие, предав его, как был предан мой батюшка, коварством понудив вонзить нож в спину его лучшего друга. И потому я с величайшим сожалением ответил ему так:

- Боюсь, сударь, что вскоре я буду вынужден причинить вам новое горе, ибо мне остается лишь один шаг, чтобы окончательно доказать правоту моих слов. Я убежден, что вам были представлены ложные доказательства, состряпанные Сэмюэлем Морлендом для сокрытия подлинного предателя. Их подсунули вам, так как ваша честность общеизвестна, и из ваших уст обвинение прозвучало наиболее убедительным.

При этих словах сэр Уильям стал совсем мрачен, и в комнате, когда я умолк, воцарилась мертвая тишина.

- У тебя есть доказательства? - недоверчиво переспросил он затем. - Не могу поверить. Чтобы кто-то столь хладнокровно сплел такую интригу? Нет, этого не может быть.

- Пока мои доказательства еще не полны. Но я убежден, что, представив их надлежащим образом, я сумею добиться от Джона Турлоу их подтверждения. А тогда, не сомневаюсь, Морленд, спасая собственную шею, продаст своего сообщника в этом обмане. Но мне потребуется и ваше подтверждение некоторых фактов. Я верю, что моего отца избрали жертвой ради того, чтобы семейство Расселов избавилось от помех, которые он чинил их алчности. Только вы один можете объявить, что получили сведения от Джона Рассела, а он получил их от Морленда. Вы подтвердите это?

- От всего сердца! - воскликнул он. - И более того. Если ты говоришь правду, я своими руками убью их обоих. Но прошу, не думай худо о сэре Джоне прежде, чем будешь полностью убежден. Я видел его лицо, когда он сообщал мне про это, и его горе было неподдельным.

- Значит, он хороший актер.

- Кроме того, он через свою семью на время поручился перед кредиторами твоего отца, чтобы поместье можно было продать с наибольшей выгодой. Не поступи он так, твое положение сейчас было бы куда более тяжелым.

Вот это меня разгневало. Мысль, что я должен быть благодарен такому негодяю, пробудила во мне бешенство, а хитрость, с которой он скрыл свое хищничество под покровом бескорыстного доброхотства, довела меня до исступления. И лишь с невероятным трудом я удержался от того, чтобы не вскочить, обличая все семейство Расселов и пеняя сэру Уильяму за его глупую слепую доверчивость.

Но я справился с собой, хотя и предоставил Кола беседовать с ним добрых полчаса, прежде чем решился снова заговорить. А тогда сказал ему, что я уверен, неколебимо уверен в верности моих слов и докажу ему это, когда придет время.

- Но какими доказательствами ты уже располагаешь? - спросил он.

- Достаточными, - ответил я, не желая входить в подробности и смутить его тем, что доказательства еще не полны. - Однако они нуждаются в подкреплении. Когда я получу подделанные письма, то смогу обличить Турлоу в глаза.

- А где они?

Я покачал головой.

- Ты мне не доверяешь?

- Я доверяю вам безоговорочно. С тех пор, как моего отца не стало, его мне заменили вы. Я безмерно почитаю вас за все, что вы для меня сделали. И ни за что на свете не стану обременять вас сведениями, которые собрал. Я горжусь тем, что мне грозит опасность от этих людей теперь, когда им известно, что я иду по их следу. Но без веской причины подвергать опасности других я не стану.

Это ему понравилось, и он сказал, что если мой отец невиновен, как я убежден, то я - сын, достойный его. Затем разговор перешел на другие темы, так как итальянец, горевший желанием узнать побольше о чужих землях, засыпал сэра Уильяма вопросами о нашей стране и о том, как она управляется. Сэр Уильям рассказал ему очень много, и я узнал немало для меня нового, так как хотя мне было известно, что он враждует с лордом Кларендоном, но я полагал, что причина их неприязни кроется в личностях. И теперь я получил мой первый великий урок в политике владения землей, услышал от него, как Кларендон, человек почти безродный, настолько расширил свое небольшое поместье по соседству, что начал подчинять себе весь край, давнюю вотчину Комптонов, вдоль Оксфордшира и поперек Варвикшира.

- Он имел дерзость настаивать, да-да, настаивать, чтобы на прошлых выборах в Парламент туда был избран один из его людей, так как, заявил он, совершенно необходимо, чтобы в Палате Общин имелись преданные королю люди. Как будто моя семья не знает и не знала всегда, в чем заключается ее долг. Он договорился с лордом-лейтенантом и теперь подкупает варвикширских джентльменов.

- Как я слышал, он слаб здоровьем, - заметил Кола. - Если так, то ему уже недолго сохранять свое положение.

- Могу только уповать на это, - ответил мой опекун. - Он решил погубить мою семью.

- Неудивительно, - сказал я скорбно. - Его друзья уже уничтожили мою.

Более мы об этом не говорили, так как мои слова, видимо, расстроили сэра Уильяма, и Кола любезно принялся расспрашивать его о недавних войнах. Сэр Уильям предался воспоминаниям о битвах, в которых участвовал, о подвигах, свидетелем которых был. Марко да Кола рассказывал о войне, которую его страна вела на Крите, о ее доблестном сопротивлении зверствам турок. Мне нечего было поведать о каких-либо славных деяниях, и я слушал их рассказы, радуясь тому, что они приняли меня в свой круг, чувствуя себя мужчиной среди равных. Если бы, думал я, и всегда было так. Тогда я был бы счастлив и имел бы все. Хороший огонь, чаша доброго вина и дружеское общество - вот все, что требуется человеку для полноты жизни. Теперь все это у меня есть, и будущее, которое я мимолетно узрел в тот вечер, ни в чем не обмануло моих ожиданий.

Я мог бы оставаться в этом доме столько, сколько захотел бы, и лишь с величайшей неохотой заставил себя уйти. Предстоящие дела внушали мне трепет, и мысль о возобновлении борьбы не радовала. Но я решил, что будет лучше, если я начну без отлагательств, и когда Кола удалился к себе в спальню, а сэр Уильям вернулся в кабинет, я тихонько спустился по лестнице и вышел через парадный ход.

Тьма была непроницаемой, в небе не светила луна, не мерцало ни единой звезды, и мне удалось найти тропу, которая вела к проезжей дороге, только потому, что я так хорошо знал этот дом. Маленькая головня, которую я захватил с собой из камина, освещала мой путь лишь на два-три шага впереди. Было очень холодно, и толстый слой инея на промерзшей земле громко хрустел у меня под ногами. Кругом раздавался шум крыльев ночных птиц, и ночное зверье сновало по своим ночным владениям в поисках добычи или в попытке не стать добычей.

Я не испытывал страха, у меня даже не было дурного предчувствия. Мне говорили, что это весьма необычно, что часто нам дано предугадывать надвигающуюся опасность, что от ее приближения начинает покалывать шею или чешется в голове. Но я ничего не почувствовал, занятый тем, чтобы отыскать ворота и дорогу на Банбери, я думал только о том, как бы не сбиться с тропы и не угодить в одну из канав, тянувшихся, как я знал, по обе ее стороны, и просто не мог сосредоточиться ни на чем другом.

Меня предупредили лишь неясные звуки, послышавшиеся впереди, но и тогда я не насторожился, полагая, будто дорогу там, куда не доставал свет моего факела, мне перебежал барсук или лисица. И лишь в самый последний миг все мои чувства внезапно заговорили, предупреждая о смертельной опасности, и я успел отпрыгнуть от чудовищного демона, поднявшегося из земли и преградившего мне путь.

Он принял облик человека, но такие преображения никогда не бывают безупречными. Внимательный глаз всегда может различить их слабое место. На этот раз о том, что под личиной человека прячется чудовище, сказали его неровные судорожные движения Оно попыталось принять облик пожилого джентльмена но его покрывали смрадные язвы, не говоря уж о всяких страшных уродливостях, горбе на спине и колченогости. А его глаза - странность, которую мне объяснить не удалось, - были чернее смолы, но ярко пылали во мраке, и в их глубине я разглядел языки адского пламени. А самыми омерзительными были звуки, которые он производил, улещивая, подманивая, пытаясь внушить мне доверие. Более того, мне кажется, слов оно не произносило, а его уговоры я слышал, как шипение змеи и писк летучей мыши, звучавшие у меня в голове, но не в моих ушах.

- Нет, Джек, - шипело оно, - тебе не следует уходить. Прошу, останься со мной. Идем-ка со мной.

Мне припомнились видения прошлой ночи, и я содрогнулся от скрытого смысла этих слов, принуждая себя не поддаваться их вкрадчивости. Я попробовал скрестить пальцы и поднял их перед его мордой, но этот символ страданий Господа Нашего вызвал только пренебрежительный смешок. Я начал читать "Отче Наш", но мой пересохший рот и онемевшие губы не издали ни звука.

В слепом ужасе я начал пятиться по тропе, не спуская глаз с преследующего меня чудовища, страшась, что оно вот-вот меня схватит и вырвет мою душу из тела.

Я потребовал, чтобы оно оставило меня в покое, но ответом был лишь жуткий смех и чмокающий звук, который слышится, когда трясина засасывает овцу, и я ощутил холодную липкость под локтем, едва оно протянуло костлявые пальцы, чтобы вцепиться в меня. Я отпрянул и взмахнул кинжалом более в знак сопротивления, нежели в надежде, что он послужит мне защитой. Однако мое мужество и глухота к улещиваниям этой твари, видимо, возымели действие ведь дьявол уповает на добровольную покорность и не в силах понудить тех, кто с верой отвергает его соблазны. Чудовище отступило, захрипев от удивления при моем выпаде, и открыло мне проход. Той же рукой оттолкнув его еще дальше от себя (большая ошибка, так как оно испускало смрад разложения, смыть который нелегко), я пробежал мимо него к воротам.

Я не знал, куда бегу, и только стремился оставить как можно большее расстояние между собой и жуткой тварью. В конце концов я оказался перед рекой, протекающей неподалеку, и спустился к воде, чтобы ополоснуть руку, смыть с нее вонь, все еще стоявшую у меня в ноздрях. Я задыхался от ужаса и долгого бега и, видимо, более часа пробыл там, скрючившись у лодки, на ночь вытащенной из воды. В конце концов я поднялся на ноги в убеждении, что опасность, конечно, миновала, и снова зашагал по дороге, спокойно, но готовый к сопротивлению.

Примерно через полчаса я услышал собак. Вскоре они нагнали меня, и после того, как меня кулаками повалили на землю, пинали и осыпали бранью, я, не веря своим ушам и в полнейшем изумлении, услышал, что сэр Уильям подвергся жестокому нападению и что напавшим на него считают меня.

Глава четырнадцатая

Думается, мне нет нужды подробно останавливаться на этих событиях. Обходились со мной возмутительно, а предъявленные мне обвинения были еще возмутительнее. Хотя подобное обращение с преступниками и необходимо, и похвально, то, что столь варварски был брошен в темницу и унижен джентльмен, превосходит всякое вероятие. Время, которое я провел там в ожидании суда, было немыслимо тяжким, а девка Бланди воспользовалась тем, что я ослабел, и чуть не свела меня с ума непроходящими болями и видениями, которые насылала на меня и ночью, и днем.

К новому нападению ведьмы я был готов, но не к тому, что она была столь сильна и злобна. Потребовалось немало размышлений, прежде чем мне стала ясна вся мера ее хитрости, а понять остальное труда не составило. Без сомнения, сэр Уильям услышал, как я покинул дом, вышел посмотреть, в чем дело, и в тот же миг его облик был столь успешно преображен демоном, что мой взгляд не проникнул сквозь личину; удар кинжала разрушил чары, и дьявольский образ рассеялся. Это был сатанински коварный удар, ведьма уже убедилась, что не в ее власти погубить меня. И вот она придумала возложить расправу надо мной на других: подстроив, чтобы меня повесили, она добилась бы своего.

Когда меня бросили в темницу и приковали цепями к стене, я скоро понял, что она добьется своего, если только не случится чуда. Ибо я поразил сэра Уильяма кинжалом, почти смертельно его ранив, и более того: он остался жив и, без сомнения, расскажет, что я напал на него без предупреждения. А моя защита - вовсе не защита, ведь кто мне поверит, если я скажу правду?

И много дней я обессиленный томился в моем гнусном узилище и ждал. Меня посещали, я получал вести, но ни то ни другое утешения не приносило. Мой дорогой дядя написал, что умывает руки и не намерен как-либо мне помогать. Томас делал что мог, хотя на его лице я ясно читал неодобрение. Но во всяком случае, он хотя бы прилагал усилия, когда ему удавалось забыть, что разрешение его спора с Гровом за приход уже близко и произойдет в тот день, когда лорд Мейнард прибудет пообедать в колледж.

А затем явился Лоуэр в сопровождении Марко да Кола.

Не стану повторять подробности наглых (и преждевременных) посягательств Лоуэра на мой труп; тут рассказ Кола достаточно точен. Тогда итальянец ничем не выдал, что знаком со мной. Но в тот же день он вернулся, уже один, якобы для того, чтобы принести мне вина, и в течение нашего разговора он поведал мне, что произошло в ту ужасную ночь.

Он предупредил, что говорит с чужих слов, сам же он ничего не видел и не слышал, пока внезапная суматоха, крики, вопли женщин, лай собак не разбудили его и он не спустился вниз узнать, в чем дело. А с той минуты он был всецело занят сэром Уильямом и его раной и трудился над ней всю ночь, так что сэр Уильям тем, что остался жив, был всецело обязан ему одному. Он заверил меня, что сэр Уильям выздоровеет и ему уже настолько полегчало, что он, Кола, мог оставить его на попечение жены.

Я сказал, что сердечно рад. И хотя знал, что весточка от меня вряд ли будет желанной, я умолял Кола заверить сэра Уильяма, в каком я восторге, что он спасся, рассказать ему о моей полной невиновности и спросить, понимал ли он, какая фальшивая видимость была придана его телу. Кола обещал передать все слово в слово, и тогда (уже придумав план спасения) я настойчиво повторил свою просьбу о том, чтобы доктор Гров пришел повидать меня елико возможно скорее.

Я был удивлен, когда на следующий вечер вместо него появился Уоллис, но тут же понял, какие новые возможности открывает эта счастливая случайность. Он расспросил меня о сэре Уильяме и задал кучу нелепых и бессмысленных вопросов о Марко да Кола, до того идиотичных, что я не стану приводить их тут. Натурально, я сообщал ему как можно меньше, но искусно поддерживал разговор легкими намеками и предположениями, пока не осталось сомнений, что тюремщик должен быть совсем пьян и ничего не заметит. Тогда я повалил его, связал - признаюсь, гораздо туже, чем связал бы Грова, - и ушел. Он был так ошеломлен и возмущен, что я чуть было не рассмеялся от удовольствия. Все оказалось столь просто, что мне было трудно поверить своей удаче.

Уоллиса до утра никто не мог потревожить, и это открыло передо мной возможность, на какую я не смел и надеяться: я мог без опасений посетить его комнату. А потому я прошел через город до Нового колледжа и открыл калитку его ключом. И вновь отсутствие помех уверило меня, что я нахожусь под особым покровительством: дверь в его комнату была не заперта, дверца стола легко поддалась моим усилиям, а пачка документов - даже обозначенная "сэр Дж. Престкотт" - лежала во втором ящике. Полудюжина листов столь непонятных, что они могли быть лишь теми зашифрованными письмами, которые я искал. Для надежности я спрятал их за пазуху и приготовился уйти в восторге от моего успеха.

Выйдя на площадку лестницы, я услышал негромкий, но ужасный крик. Я похолодел в убеждении, что за мной вновь явились дьяволы, а когда они не появились, испугался, что удача изменила мне, что на этот крик кто-нибудь прибежит, и я буду обнаружен. Боясь шевельнуться, я затаил дыхание и прислушался. Однако двор оставался таким же тихим и пустынным, как прежде.

Я пребывал в недоумении. Крик был криком мучительной боли и, несомненно, доносился из комнаты доктора Грова прямо напротив комнаты Уоллиса. С некоторым трепетом я постучал во внутреннюю дверь - тяжелая внешняя была открыта, - потом тихонько толкнул ее и заглянул в комнату.

Гров был еще жив, но находился при последнем издыхании. Это зрелище разорвало мне сердце и исторгло из моих уст мучительный вопль протеста. Его лицо было искажено невыносимейшей болью, члены дергались и вскидывались, и он корчился на полу, будто безумец в припадке бешенства. Когда я зажег свечу от огня в очаге и поднес к его лицу, он посмотрел на меня, но не думаю, что он меня узнал. Однако дрожащей рукой он указал на что-то на столе в углу, а затем в его разинутом рту заклубилась пена, он откинулся навзничь и скончался.

Прежде я не видел столь страшной агонии и горячо молюсь, чтобы подобное зрелище никогда больше не поражало мой взгляд. Я окаменел и не смел шевельнуться, страшась и того, что он умер, и того, что он может ожить. Величайшим усилием я заставил себя повернуться и взглянуть, на что он указал своим последним столь трогательным движением руки. Бутылка и стакан на столе все еще содержали большое количество жидкости. Я осторожно понюхал, но от нее не исходило никакого намека на смертельную опасность. И все же по меньшей мере представлялось вероятным, что причиной увиденного мной был яд.

Тут я услышал поднимающиеся по лестнице шаги, и ужас стиснул мое сердце так же сильно, как моя рука стиснула нож, который я увидел на письменном столе Грова.

Все громче и громче становились они: вверх по одному маршу, замерли на площадке, затем вверх по второму. Это не Уоллис, этого не может быть, подумал я. Он не мог выбраться из тюрьмы! И я знал, что, если кто-то войдет в комнату, мне придется его убить.

Шаги стали еще громче и остановились на площадке, затем наступила долгая тишина, а затем на дверь Грова посыпались громовые удары. Возможно, что и нет, возможно, это было легчайшее постукивание, но мне оно показалось таким громким, что могло бы разбудить мертвецов в могилах. Я стоял во мраке, лихорадочно молясь о том, чтобы непрошеный гость решил, что Грова нет дома, и удалился бы. Но мой страх и попытки хранить тишину возымели обратное действие, ибо я задел книгу на столе, и она с грохотом слетела на пол.

Значит, все мои молитвы и желания оказались тщетными; в воцарившейся тишине я услышал, как повернулась ручка двери, а затем несомненный скрип самой открывающейся двери, и под чьей-то ногой скрипнула старая дубовая половица. Я увидел, что у вошедшего есть фонарь, который вот-вот осветит меня и труп Грова. Я понял, что больше не могу прятаться, а потому прыгнул на него, ухватил за шею и вытолкнул из комнаты.

Мой противник не был силен и почти не сопротивлялся от неожиданности и ужаса. Потребовалось одно мгновение, чтобы повалить его поперек площадки, помешать фонарю запалить пожар, а затем посмотреть, кто он такой.

- Томас! - вскричал я в величайшем изумлении, когда тусклый неверный свет скользнул по его посеревшему перепуганному лицу.

- Джек? - прошептал он хрипло даже в еще большем изумлении. - Что ты тут делаешь?

Я тотчас отпустил его, помог сесть, отряхнул и извинился за свое нападение.

- Что делаю я, понять нетрудно, - сказал я - Спасаюсь из тюрьмы. Но, сдается мне, возможно, ты должен кое-что объяснить...

При этих словах его голова поникла, и, казалось, он вот-вот разразится слезами. Очень странным был наш разговор: священник и беглец приникли друг к другу на лестничной площадке и шепчутся, а за дверью комнаты всего в двух-трех шагах распростерся еще не остывший мертвец.

Должен сказать, что выражение его лица отправило бы его на виселицу из зала любого суда в стране, даже если бы присяжным не была известна история долгой и ожесточенной борьбы, Приведшей к этому концу.

- Боже великий, смилуйся надо мной! - вскричал он. - Что мне делать? Ты знаешь, что я сделал?

- Говори потише, - сказал я сердито. - Я не для того постарался вырваться из тюрьмы, чтобы меня снова схватили из-за твоих причитаний. Что сделано, то сделано. Ты совершил редкостную глупость, но пути назад нет. Что-либо исправить теперь невозможно.

- Для чего я это сделал? Увидел смотрителя, сам не знаю зачем окликнул его и нагромоздил кучу лжи про эту его служанку.

- Как, Томас, о чем ты говоришь?

- Да про Бланди, про эту девушку. Я сказал смотрителю, что Гров нарушил слово, и я видел, как она сегодня вечером пробралась к нему в комнату. И тут я понял...

- Да-да. Не будем в этом копаться. Но сюда-то ты зачем пришел?

- Хотел увидеть его, пока не поздно.

- Уже поздно.

- Но ведь что-то я, конечно, еще могу сделать?

- Оставь ребячество, - одернул я его. - Разумеется, ничего. Ни у тебя, ни у меня нет выбора. Я должен бежать, а ты должен вернуться в свою комнату и лечь спать.

Но он продолжал сидеть на полу, обхватив колени.

- Томас, делай, что я тебе говорю, - приказал я. - Предоставь все мне.

- Это его вина, - простонал он. - Я не мог долее терпеть. То, как он обходился со мной...

- Больше он этой ошибки не повторит, - перебил я. - А если ты успокоишься, то мы оба еще доживем до того, чтобы увидеть тебя епископом. Но только если ты не поддашься панике и если научишься держать язык за зубами.

Я не мог долее оставаться там, а потому поставил его на ноги. Мы вместе тихонько спустились по лестнице. Внизу я указал в направлении его комнаты.

- Пойдешь к себе, друг мой, и постараешься заснуть. Дай мне слово, что ты никому ничего не скажешь и ничего не предпримешь, не посоветовавшись прежде со мной.

И снова дуралей повесил голову, как виноватый мальчишка.

- Томас, ты слушаешь?

- Да, - сказал он наконец, подняв на меня глаза.

- Повторяй за мной, что клянешься никогда ничего не упоминать про этот вечер. Или ты отправишь на виселицу нас обоих.

- Клянусь, - сказал он глухим голосом. - Но, Джек...

- Перестань. Предоставь остальное мне. Я знаю, как все устроить. Ты мне веришь?

Он кивнул.

- Будешь делать, что я сказал?

Еще кивок.

- Прекрасно. Ну так иди. Прощай, мой друг.

И я толкнул его в спину и подождал, пока он не прошел половину двора. Тогда я вернулся в комнату Грова, где взял его ключ, чтобы запереть дверь, и его перстень с печаткой.

План, который внезапно возник у меня в уме, был таким простым и безупречным, что, конечно, был мне ниспослан свыше, ибо я должен смиренно признать, что сам едва ли сумел бы найти такое чудесное решение. Случившееся было совершенно ясным, и запись Кола это подтверждает. Ведь в тот день лорд Мейнард обедал в колледже, и Гров с Томасом состязались, ища его милости. Как и следовало ожидать, Томас был превзойден, побит и унижен. Он никогда не был силен в публичных диспутах и так долго готовился и так трепетал перед этой встречей, что вообще почти лишился языка. Гров же был готов, ибо познакомился с Кола и знал, что итальянец предоставит ему прекрасную возможность показать верность церкви и готовность встать на их и ее защиту.

И вот итальянец сидел в трапезной, полагая, что участвует в беседе о философии, на самом же деле Гров, опровергая все его утверждения, доказывал, что достоин прихода, что было нетрудно, так как Гров убрал Томаса из состязания, либо не замечая его, либо осыпая оскорблениями, пока Томас не снес, что ему не дают слова сказать, и не ушел, думается, для того, чтобы никто не видел его слез. Полагаю, он обезумел от отчаяния и вскоре в непродуманной безнадежной попытке очернил Грова перед смотрителем. Затем понял, что вскоре будет изобличен во лжи, да к тому же злонамеренной, и сделал на этом пути еще один - роковой - шаг.

Недопустимый для служителя Божьего. Однако я знал, что Томас был наделен многими добродетелями, он вновь и вновь доказывал мне это. Но даже если бы дело обстояло и не так, я был связан с ним дружбой и не мог отказать ему в помощи, ибо он был не только мой друг, но и совершенно не способен позаботиться о себе сам. Верность линкольнширцев, о которой я уже упоминал.

Возможность же одновременно посодействовать и себе самому неопровержимо указывает, что некий ангел-хранитель был рядом и нашептывал мне эти мысли.

Однако мне следует вернуться к моему повествованию и сказать, что к тому времени, когда я покинул комнату Грова с его перстнем в кармане, часы колледжа Сент-Мэри Винчестерской пробили девять, предупредив, что у меня остается восемь часов до того, как тюремщик войдет в мое узилище в замке и обнаружит, что я спасся. Мои движения ничто не связывало, и я был свободен делать, что хочу. А хотел я в ту минуту убить Сару Бланди, ибо мне уже давно стало ясно, что только смерть ее или моя положит конец этому дьявольскому состязанию.

Разумеется, я знал, что так же не могу ее убить, как и она меня. Это должны были сделать другие, и как она устроила мне ловушку, чтобы меня повесили, так и я мог для нее устроить то же.

Мне кажется, приближалась полночь, когда я пробрался за фортификации, все еще окружающие город, благополучно не попав на глаза ночному дозору. И я слышал, как великие городские колокола скорбно звонили, пока я шел по лугам вдоль лондонского тракта, на который решился вступить, только когда миновал деревню Хеддингтон. На горизонте занималась заря, когда я подошел к деревне Большой Мильтон.

Глава пятнадцатая

Почти все утро я выжидал, невидимо наблюдая за домом в надежде высмотреть, много ли там людей и как мне бежать оттуда, если возникнет такая необходимость. Затем я приготовился, сердце у меня заколотилось, я пошел к двери и постучал. В передней веяло приятным теплом, но она выглядела на удивление бедно. Я, разумеется, знал, что Турлоу, подручный Кромвеля, за годы своей власти разбогател, как Крез, и был сбит с толку такой скромностью его жилища. За все утро я видел только одного слугу, и дом, хотя и был удобен, не поражал ни размерами, ни роскошью, какие я ожидал увидеть. Но я тут же счел это еще одним примером заносчивого смирения пуритан, которые только и знают, что выставлять напоказ свое благочестие и пренебрежение мирским достоянием. Сам я всегда презирал их за это - одной рукой грабят, а другой молятся. Долг людей с положением - жить в роскоши, даже если они к ней не расположены.

Слуга, старик, моргавший, будто сова, которую вытащили на свет, сказал мне, что его хозяин занят со своими книгами, так не подожду ли я в парадной комнате. Мистер Турлоу будет рад гостю, чтобы отвлечься от дел, сказал он. Но только не этому гостю, подумал я про себя, когда, следуя его указаниям, вошел в обширную теплую комнату в восточном крыле дома. Нет, только не этому!

Он пришел несколько минут спустя, тощий человек с длинными жидкими волосами по сторонам высокого выпуклого лба. Кожа у него была почти прозрачной, и если не считать тяжелых складок у рта, выглядел он моложе возраста, которого, как мне было известно, уже достиг. Теперь, когда я знал, что произошло, знал, как он играл людьми, и хорошими, и дурными, как подчинял их своей воле, у меня возникло желание тут же пронзить его, не тратя времени понапрасну. А у него будет время узнать, кто его сразил, когда его душу начнут лизать языки адского пламени.

Я был исполнен решимости, но почувствовал, как она все более угасает с каждым шагом, приближавшим его ко мне. Сколько месяцев, лежа без сна по ночам, я воображал, как выхватываю шпагу моего отца и вонзаю ее ему в сердце и произношу какие-нибудь подходящие слова, пока он испускает дух с выражением трусливого ужаса на лице, моля о пощаде, всхлипывая от страха, а я неумолимо наклоняюсь над ним. Шпаги у меня не было, но нож Грова вполне мог ее заменить.

Вообразить легко, привести в исполнение много труднее. Одно дело убить человека в битве, когда кровь кипит, и совсем другое - прикончить его в мирной комнате под приятный треск огня в камине, от которого веет ароматом горящих яблоневых поленьев. Впервые мной овладели сомнения: а не низведет ли меня убийство человека, не имеющего возможности защищаться, на один с ним уровень? Не будет ли принижен мой великий подвиг, если совершен он будет недостойным образом?

Подозреваю, сейчас такие мысли меня не смутили бы, хотя, взысканный Господом, я навряд ли когда-нибудь вновь окажусь в подобном положении, и сказать это просто, а вот проверить очень трудно. И возможно, эту Господню милость мне заслужили как раз мои сомнения и колебания.

- Доброго вам утра, сударь, добро пожаловать, - произнес он негромко, все это время с любопытством меня разглядывая. - Я вижу, вы озябли. Прошу, дозвольте угостить вас чем-нибудь.

Я хотел плюнуть в него и сказать, что не стану пить с человеком, подобным ему. Но слова застряли у меня в горле, и я застыл, как стоял, в слабости и смущении, а он хлопнул в ладоши и приказал слуге подать эль. И после нового долгого молчания, во время которого продолжал вглядываться в меня, он сказал:

- Прошу, садитесь, сударь (так как я с обычной моей учтивостью вскочил и поклонился ему, когда он вошел). И прошу, будьте осторожны, не сядьте ненароком на свой кинжал.

Все это он сказал с суховатой улыбкой, и я забормотал что-то невнятное, будто схваченный за руку мальчишка, когда швырялся камешками в классе.

- Как ваше имя? Мне кажется, я знаю ваше лицо, однако я теперь вижу так мало людей, что поддаюсь обману зрения и начинаю узнавать тех, кого прежде никогда не видел.

Голос у него был мягкий, ласковый и внятный, как у образованного человека, совсем не такой, какого я ожидал.

- Вы меня не знаете. Моя фамилия Престкотт.

- А! И вы явились убить меня, не так ли?

- Так, - ответил я недоуменно, чувствуя, как все более и более теряюсь.

Наступило долгое молчание. Турлоу сел, заложил страницу в своей книге, закрыл ее и аккуратно положил на стол. Затем сложил руки на коленях и снова посмотрел на меня.

- Ну? Продолжайте же. Я предпочел бы не отнимать у вас времени.

- И вы не хотите узнать, за что?

Этот вопрос словно бы удивил его, и он покачал головой.

- Только если вам угодно рассказать мне. А что до меня, то какая важность людских "почему" и "для чего" в сравнении с тем, что я предстану перед Господом и Его судом? Выпейте-ка элю, - добавил он, наполняя стакан из широкогорлого глиняного кувшина, который принес слуга.

Я отмахнулся от стакана.

- Это весьма важно, - сказал я сердито и понял, что все дальше и дальше отклоняюсь от того, что мне рисовало воображение.

- Если так, то слушаю, - сказал он. - Хотя и не понимаю, какое зло я мог причинить вам. Вы ведь слишком молоды, чтобы враждовать со мной, не так ли?

- Вы убили моего отца.

Слова эти как будто его встревожили.

- Неужели? Я этого не помню.

Наконец-то он заговорил так, что во мне вспыхнул гнев, а это, я знал, было необходимо, чтобы я все-таки осуществил свое намерение.

- Проклятый лжец! Ты не можешь не помнить. Сэр Джеймс Престкотт.

- А! - сказал он спокойно. - Да, разумеется, его я помню. Но я думал, что вы говорили про кого-то другого: вашему батюшке я никакого вреда не причинил. Бесспорно, одно время я пытался - он ведь принадлежал к той малой горсти слуг короля, которые не были дураками.

- Потому-то ты его и погубил. Ты не мог схватить его или сразиться с ним, а потому отравил людские умы ложью и таким образом подлостью взял над ним верх.

- Вы считаете меня ответственным?

- Так и есть!

- Ну что же, пусть будет так. Раз вы это утверждаете, - сказал он невозмутимо и погрузился в молчание.

Вновь он подставил мне подножку. Не знаю, чего я ожидал: либо яростного отрицания, либо возмущенных оправданий. Но я никак не предполагал, что он с полным равнодушием промолчит, словно ему это было безразлично.

- Защищайся! - вскричал я с жаром.

- Чем? У меня нет ни вашего ножа, ни вашей силы, и если вы намерены меня убить, это большого труда не составит.

- Да нет, защищайте свои поступки!

- Зачем? Вы уже сочли меня виновным, а потому, боюсь, мои слабые возражения вас не разубедят.

- Это нечестно! - воскликнул я и тут же понял, что слова эти были ребяческими, какие мужчина, подобный моему отцу, никогда бы не произнес.

- Как почти все на этом свете, - сказал он.

- Мой отец не был предателем!

- Возможно.

- И вы говорите, что не погубили его? И ждете, что я поверю?

- Я ничего не говорил. Но раз уж вы спросили, то нет. Я его не губил. Разумеется, не от меня зависит, поверите ли вы мне.

В более поздние годы - настолько поздние, что мне это пригодиться уже не могло, - я понял, каким образом Джон Турлоу вознесся на такую высоту, что был единственным в стране, кто осмеливался противоречить Кромвелю. Вы наносили удар, Турлоу поднимался, логично рассуждая приятным голосом. Вы продолжали бить, он продолжал подниматься, неизменно кроткий, никогда не впадая в гнев, пока вы не начинали стыдиться своего поведения, не начинали его слушать. Затем, когда вы были сбиты с толку, он без труда убеждал вас в своей правоте. Он никогда не переходил в атаку, никогда не навязывал вам своего мнения, но рано или поздно гнев и возражения угасали, разбиваясь о его стойкое сопротивление.

- Вы же поступали так с другими и хотите, чтобы я поверил, будто вы не поступили так с моим отцом?

- С какими другими?

- Вы не объявили, что он невиновен. А у вас была такая возможность.

- В мои обязанности не входило способствовать тому, чтобы мои враги были сильны и едины. Да и кто бы мне поверил? Вы думаете, что мои заверения в его честности смыли бы с него это пятно? Если сторонникам короля нравилось нападать друг на друга и гоняться за призраками, какое дело было мне? Чем слабее они становились, тем было лучше.

- Настолько слабее, что король сидит на своем троне, а вы прозябаете здесь в безвестности, - съязвил я, сознавая, что не только его доводы были вескими, но что прежде я ни о чем подобном не задумывался, столь очевидной представлялась мне его вина.

- Лишь потому, что Протектор скончался, а он думал... Впрочем, не важно, - сказал Турлоу мягко. - Возникла пустота, а природа не терпит пустоты. Карл не отвоевал свой трон; его вернули силы куда более могучие, чем те, какими он мог бы заручиться сам. И пока еще предстоит увидеть, достаточно ли он силен, чтобы удержаться на троне.

- Уж то-то вы были в восторге! - сказал я с испепеляющим сарказмом.

- В восторге? - повторил он задумчиво. - Нет, конечно, нет. Я трудился десять лет, чтобы сделать Англию крепкой и свободной от тирании, и не было ни малейшей радости наблюдать, как все это разлетелось прахом. Но я не был так удручен, как вы, возможно, полагаете. Армии уже готовились к выступлению, и вновь возникали комплоты, сладить с которыми было под силу лишь Кромвелю. Выбирать приходилось между королем или войной. Я не воспротивился Карлу. А мог бы, знаете ли. Захоти я, и Карл уже много лет как покоился бы в могиле.

Сказал он это столь спокойным, само собой разумеющимся тоном, что я не сразу постиг весь ужас его слов. А потом ахнул. Этот плюгавый человечек во имя политики присвоил себе право решать, будет ли жить его законный государь и помазанник Божий или умрет! Карл, милостью Турлоу король Англии! И я знал, что говорит он чистую правду: я не сомневался, что он и Протектор обсуждали такую возможность. И если отказались от нее, то не от ужаса перед подобным преступлением - они уже насовершали их предостаточно, - но потому лишь, что оно не послужило бы к их выгоде.

- Но вы не решились.

- Нет. Республика действовала в рамках закона и поплатилась за это. Насколько все было бы проще, если бы старший Карл стал жертвой таинственного недуга и умер бы, и наши руки остались бы чистыми для вида, как бы постыдно мы ни вели себя тайно. Но мы судили его и казнили...

- Подло убили, хотите вы сказать.

- ...и каз-ни-ли его у всех на глазах, ничего не скрывая и не пряча. То же относится и к прочим предателям... - верным патриотам, как, полагаю, их именуют теперь, - какие были схвачены. Назовите мне хотя бы одного, кто был убит тайно, не представ перед судом.

Все знали, что таких были тысячи и тысячи, но с ними покончили тайно, и я, натурально, не знал их имен, о чем тут же ему и сказал.

- Понимаю, понимаю. Итак, я убивал бессчетное множество людей, а вы не можете назвать ни единого. Вы ведь намерены посвятить себя юриспруденции, мистер Престкотт?

Я ответил, что да - из-за бедствий, постигших мою семью.

- Мне так и показалось. Я ведь сам был адвокатом, пока не поступил на государственную службу. Весьма надеюсь, что положение вашей семьи изменится к лучшему, ибо не думаю, что вы украсите это сословие. Дело вы излагаете весьма неубедительно.

- Но мы здесь не в суде!

- Да, - согласился он. - Вы находитесь у меня в доме. Но если хотите, то можете превратить эту комнату в судебную залу и произнести вашу первую судебную речь. Я буду отвечать на ваши вопросы, а потом вы сможете принять решение. Послушайте, это же очень выгодное для вас предложение. Вы будете одновременно обвинителем, судьей, присяжными и (буде пожелаете) палачом. Подобные случаи редко выпадают на долю человека вашего возраста.

По какой-то причине я перестал ему противиться. Теперь было уже поздно привести в исполнение мое первое смелое намерение. Теперь мне хотелось вырвать у него признание, что я был прав, и услышать, как он подтвердит, что заслужил кару, которую я ему уготовил. Вот почему я уступил его настояниям и почему я и теперь считаю, что он ошибался. Из меня вышел бы превосходный адвокат, пусть я и возношу благодарения, что не был ввергнут в это жалкое состояние.

- Ну, - начал я, - суть в том...

- Нет-нет-нет, - мягко перебил он меня. - Мы с вами в суде, сударь. Ваш зачин никуда не годен. Никогда не начинайте речь с "ну, суть в том...". Или в университете больше не учат риторике? А теперь начните надлежащим образом, следя за тем, чтобы обращаться к судье со всей почтительностью (пусть он и старый дурень), а к присяжным так, будто вы убеждены, что скамью перед вами занимают одни Соломоны (даже если все утро вы их подкупали). Начните снова. И не робейте. Если вы хотите выиграть процесс, робеть нельзя.

- Милорд, господа присяжные заседатели, - начал я. Даже столько лет спустя я дивлюсь, что так покорно ему подчинился.

- Гораздо лучше, - сказал он. - Продолжайте. Однако попытайтесь придать своему голосу побольше выразительности.

- Милорд, господа присяжные заседатели, - сказал я внушительно, но и с некоторой иронией, так как не желал создать впечатление, будто с большой охотой согласился на это актерство. - Вы восседаете тут, дабы судить одно из наигнуснейших преступлений в истории человеческого рода; ибо стоящий перед вами подсудимый обвиняется не в простой краже или убийстве в разгар ссоры, но в хладнокровном и рассчитанном погублении джентльмена, слишком безупречного и слишком благородного, чтобы к нему можно было подступиться иначе. Этот джентльмен, сэр Джеймс Престкотт, не может сам поднять голос в свою защиту и поведать вам обо всех нанесенных ему ударах. По обычаю сделать это должны члены его семьи, дабы его призывы к правосудию были бы услышаны из-за могилы и его душа могла бы успокоиться с миром.

- Очень хорошо, - сказал Турлоу. - Прекрасное начало.

- Как судья я обязан указать подсудимому, что ему положено хранить молчание. Если это судебный процесс, то должны соблюдаться все правила.

- Мои извинения.

- Я не прошу вас осудить этого человека, не изложив во всей полноте все обстоятельства дела; их окажется достаточно, чтобы вы без тени сомнения признали бы этого человека виновным. Я изложу факты, чем и ограничусь; в пышных риторических аргументах нужды нет никакой. Благородство, верность и доблесть сэра Джеймса Престкотта были таковы, что он отдал делу короля все, чем владел, и был готов отдать даже более. Когда большинство сдалось, он вернулся из изгнания, дабы содействовать благословенной Реставрации, коия сейчас одаряет нас своими благами. Многие присоединились к нему, но мало кто с такой же самозабвенностью, а некоторые - помышляя лишь о собственной выгоде. Некоторые предавали своих друзей и их благородное дело ради собственного возвышения, и всякий раз, когда Джон Турлоу находил таких людей, он использовал их, а затем укрывал, подстраивая так, чтобы во вреде, причиненном ими, винили кого-нибудь другого. Его главным пособником, тем, кого следовало покарать за деяния, сгубившие моего отца, был Джон Мордаунт.

Я умолк, проверяя, не дрогнет ли он, когда столь внезапно узнает всю полноту моих сведений. Но нет: он продолжал сидеть, храня неподвижность, ничем не выдавая даже легкого интереса. И я продолжил свою речь:

- Дозвольте мне пояснить. Мордаунт был младшим сыном в благородном семействе, которое во время войны старательно избегало встать на чью-либо сторону, но уповало обрести милость будущего победителя, кто бы им ни оказался. Мордаунт, как считалось, склонялся на сторону короля, но будучи слишком юным, чтобы сражаться, был, подобно многим другим, отправлен путешествовать на континент, где ему ничто не угрожало. Так он оказался в Савойе и там познакомился с Сэмюэлем Морлендом, который уже состоял на службе Республики.

Мордаунт считался сторонником короля, Морленд был сторонником Кромвеля. Когда именно они стали сообщниками ради своего возвышения, точно не известно, но, полагаю, между ними все уже было уговорено к тому времени, когда сэр Сэмюэль вернулся в Англию в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. Мордаунт тоже вернулся и начал приобретать добрую славу среди роялистов; но его ловкость, ум и хваленая проницательность, по моему мнению, были многим обязаны сведениям, которые он получал от Морленда. И его добрую славу роялисты оплатили дорогой ценой, ибо Мордаунт приобрел ее, выдавая все до единого замыслы сторонников короля.

Однако затем предатели совершили большую ошибку в пятьдесят восьмом году, и Мордаунт был арестован, когда арестовывали подряд всех, кто подозревался в сочувствии к роялистам.

Невозможно себе представить, чтобы человек, беспощадный, как Джон Турлоу, позволил бы спастись столь важному заговорщику, если бы он и правда боролся за дело короля. Но был ли он отправлен на виселицу, подобно своим товарищам? Привязали его к креслу и подвергли пыткам, чтобы узнать бесценные сведения, которые он пытался скрыть? Хотя бы держали его под неусыпным надзором? Нет и нет. Не прошло и полутора месяцев, как он вышел на свободу. Поговаривали, что его жена подкупила присяжных.

Я убежден, понадобились бы весьма и весьма огромные деньги, чтобы присяжный осмелился признать невиновным самого опасного человека в Англии и навлечь на себя гнев Турлоу. На самом же деле никакого подкупа не потребовалось. Присяжным было указано, какой они должны вынести вердикт, и они подчинились без всякой приплаты. Мордаунт вернулся на поле брани, еще более прославившись своей дерзкой смелостью и стойкостью, не вызвав ни у кого ни малейших подозрений.

Однако роялисты уже убедились, что среди них есть предатель, и его необходимо разоблачить. Поэтому Турлоу начал принимать меры, чтобы скрыть источник своих сведений, отвлекая подозрения совсем в другую сторону. И вот по его указанию для защиты настоящего предателя были изготовлены подложные документы. Его подручные использовали шифр моего отца и известные ему сведения. Но почему выбор пал именно на него, хотя тут подошел бы любой другой роялист?

Быть может, в выборе этом мистер Турлоу неповинен, ибо, по моему мнению, важную роль тут сыграла алчность Сэмюэля Морленда, так как позор моего отца был ему весьма на руку: он знал, что семья его сообщника Джона Рассела хорошо его вознаградит, если он поспособствует тому, чтобы они могли беспрепятственно осуществить свои планы осушения болотистых земель. И Морленд дал им понять, что сэра Джеймса Престкотта можно убрать с их пути, если он, Морленд, будет вознагражден за свои хлопоты. Сэр Джон Рассел ухватился за сведения, представленные ему Морлендом, начал повсюду трубить о них, и его страстные доводы обманули сэра Уильяма Комптона, подвигли его обличить и погубить самого близкого его друга.

Вот так была приведена в исполнение вторая часть плана, и, погубив добрую славу моего отца, его лишили имения. Не знаю, догадывался ли он, что столько влиятельных людей желали... нет, требовали его уничтожения: Турлоу, оберегавший правительство, Мордаунт и Морленд, чье будущее зависело от того, удастся ли им свалить на него вину за их деяния, и могущественное семейство Расселов, которое получало свободу доходно распоряжаться заболоченными землями. Такие внушительные выгоды для всех и за столь малую цену! В жертву требовалось принести всего лишь жизнь и честь одного-единственного человека.

Очиститься от подобного поклепа было невозможно: если обвинения не выдвинуты прямо, как можно их опровергнуть? Не предъявлено ни одного доказательства, так как же обличить их ложность? Мой отец покинул страну с достоинством, которое приняли за трусость. Он бежал клеветы, несправедливого заключения в тюрьму, возможно, даже ножа подосланного убийцы - и это было приравнено к признанию в совершенном преступлении! А Турлоу, творец всех его бед и единственный человек, который мог бы снять пятно с его чести, не произнес ни единого слова. Кто еще был способен придумать подобный план? И у кого еще были средства привести этот план в исполнение? Только у Джона Турлоу, человека, который знал все, видел все и был движущей силой всех темных событий.

И я, господа присяжные заседатели, низведен до жалкого состояния, в коем вы зрите меня сейчас. У меня нет имения, нет связей и нет никакого влияния - ничего, кроме этих моих аргументов и моей неугасимой веры в правоту моего дела и в благую справедливость этого суда. Но я верю, что этого более чем достаточно.

Действительно ли я произнес эту речь слово в слово? Нет, разумеется, нет. Я убежден, что моя юность сковывала мне язык, и речь моя звучала совсем не так уверенно, как мне нравится ее вспоминать. Те мои друзья, которые читают книги, заверяют меня, что точно так же дело обстоит с историей. Даже великие историки записывают то, что должны были бы сказать актеры, а не то, что они сказали на самом деле. Так произошло и со мной, а потому, если на протяжении многих лет я в мыслях улучшал и отшлифовывал эту речь, то не приношу своих извинений. Мне помнится, однако, что говорил я именно так: сдержанно, но со страстностью, сокрушающе, но держа себя в руках, стоя перед ним, не спуская глаз с его лица, почему-то стремясь убедить его в истинности моих слов и понимая, что не менее я хочу убедить себя.

Он ответил не сразу - вот это я помню ясно. Нет, он сидел, храня невозмутимость, положив закрытую книгу на колени, и мирно кивал. Затем, когда в комнате слышались только треск и шипение горящих поленьев, он приступил к ответу, все еще продолжая игру в судебное заседание. И вот его отповедь:

- Я не стану льстить моему ученому обвинителю похвалой его прекрасной речи, произнесенной с искренностью, на какую способен только преданный сын. В честности слов я не сомневаюсь, его мужество и жажда справедливости безусловны, и столь молодому человеку делает честь готовность взять на себя столь тяжелую задачу, не располагая ничьей поддержкой.

Но это судебное разбирательство, и для чувств на нем места нет. А посему я должен указать, что представленное против меня обвинение очень зыбко и предложенные доказательства не имеют веса. Слово отца непререкаемо для сына, но не для суда. Если вы намерены преобразить свои заключения в факты, вам следует строить обвинения не только на утверждениях того, кого признали виновным. То, что я погубил ни в чем не повинного человека, обвинение крайне серьезное и не может быть признано весомым на основании одних лишь предположений.

Сэр Джеймс Престкотт был обвинен в предательстве, и это его погубило: я признаю, что подозрения в первую очередь падают на меня. В течение многих лет на мне лежала обязанность обеспечивать безопасность правительства, и не отрицаю, что способы, к которым я прибегал, были многочисленными и разнообразными. Этого требовала необходимость, так как против нас действительно устраивались заговоры - в таком количестве, что всех их я теперь и не припомню. Опять и опять подстрекатели тщились вновь ввергнуть страну в ужасы войны и гражданских междоусобиц. Моим долгом было препятствовать этому, и я выполнял его, насколько это было в моих силах.

Был ли доносчик, предатель среди сторонников короля? Разумеется, и далеко не один. Всегда находятся люди, готовые продавать своих друзей за деньги, но очень часто товар, который они предлагали, мне не требовался. Роялисты всегда были на редкость глупыми заговорщиками. Предполагаемые восстания готовились с участием такого числа невоздержанных на язык людей, что мы были бы более чем глухи, если бы не услышали про них. Приписываемая мне сатанинская сила воистину лестна, но ее не существовало: большей частью своих успехов я обязан только глупости тех, кто выступал против меня.

Что до Сэмюэля Морленда, то он не лишен способностей, но алчность и ненадежность делали его услуги сомнительными, и я уже давно хотел отказаться от них. Но не мог, так как в его руках находился самый полезный осведомитель о действиях королевских приверженцев, которого он называл мистер Барретт.

Из всех правительственных источников этот мистер Барретт был несравненно лучшим. Нам требовалось только задать вопрос и мистер Барретт немедля сообщал ответ через Сэмюэля. А Сэмюэль отказывался открыть, кто он. Если бы я избавился от услуг Сэмюэля, то лишился бы мистера Барретта, а у Сэмюэля достало ума сообразить, что я терплю его только по этой причине. Я частенько взвешивал, не передает ли он сведения, а не только их получает, и следил за тем, чтобы о наших планах и действиях он знал как можно меньше. До тех пор, пока этот обмен не стал слишком невыгодным, я ему не препятствовал.

Кем был мистер Барретт? Вы совершенно правы: я тоже пришел к выводу, что это был Джон Мордаунт, и арестовал его, чтобы самому допросить и попытаться установить с ним прямую связь, что позволило бы впредь обходиться без Сэмюэля. Но Мордаунт отрицал все. То ли он подозревал ловушку, то ли и правда был тут ни при чем, то ли его верность Сэмюэлю была слишком велика. Так или иначе, но я ничего от него не добился.

Это было ошибкой: мой поступок выдал мою враждебность по отношению к Сэмюэлю, и, когда представился случай, он устроил заговор против меня, и я временно лишился моей должности. Когда же я вернул свое положение, он, опасаясь моей мести, перекинулся на сторону короля и, чтобы завоевать доверие, обвинил вашего отца.

Как видите, я не намерен опровергать здесь, что предателем был Джон Мордаунт и что вашим отцом пожертвовали, чтобы его оберечь. Хотя и опроверг бы некоторые подробности, если бы на это было время.

Я опровергаю лишь одно обвинение, на котором строится все ваше дело против меня, и могу доказать, что оно неверно. Вы говорите, что я навлек позор на вашего отца, что я позаботился о подложных документах, и о распространении слухов о них, а я прямо утверждаю, что не только ничего подобного не делал, но и не мог бы сделать, ибо, когда это произошло, я уже не имел ни места в правительстве, ни влияния.

Меня уволили со службы Республике на исходе пятьдесят девятого года, когда Ричард Кромвель решил, что не сумеет остаться Протектором, и отказался от борьбы. Жаль! Он был не без способностей. Я лишился власти вместе с ним и в течение многих месяцев не пользовался никаким влиянием. А именно тогда были состряпаны документы, касавшиеся вашего отца, и переданы сэру Джону Расселу. Это простые факты. Я сказал, что в ваших построениях имеется один серьезный просчет. Вот этот. Каким бы верным ни было представленное вами обвинение вообще, ко мне оно относиться не может.

Такую вот простенькую ошибку я допустил - меня словно молотом ударило. Ведя свои упорные розыски, я ни разу даже не подумал о хаосе, который сопровождал последние дни Республики, об ожесточенной борьбе за свое положение и предательствах между прежними соратниками, когда они старались спасти себя и свою растленную систему от гибели. Кромвель умер, к власти пришел его сын, был низвергнут, у власти одни парламентские фанатики сменяли других. И в этой круговерти Турлоу на время утратил свою хватку. Я знал про это обстоятельство, но не счел его важным, не сверил факты и даты. И с самого начала моей речи Турлоу спокойно ждал, пока мое красноречие не иссякнет, зная, что ему стоит подуть, и от моего обвинения против него не останется ничего.

- Вы говорите, что Морленд погубил моего отца в одиночку?

- Вполне возможное истолкование, - невозмутимо сказал Турлоу. - И наиболее очевидное, если исходить из собранных вами фактов.

- Так что же мне делать?

- Я думал, вы пришли убить меня, а не просить моего совета.

Он знал, что спасся. Ведь он только-только не сказал мне прямо, что дважды, когда я говорил с Мордаунтом, а позднее с Морлендом, я стоял лицом к лицу с виновниками. От одного я ушел, рассыпаясь в благодарностях и наилучших пожеланиях. Другого счел всего лишь орудием, алчным подлецом, пожалуй, но, по сути, только источником сведений и ничем более. Теперь я чувствовал себя дураком и изнывал от стыда, что этот человек увидел всю меру моей глупости и указал мне на нее с таким хладнокровием.

- Пора покончить с этим, - сказал Турлоу. - Считаете вы меня виновным или нет? Я ведь сказал: решать вам, а я приму ваш вердикт.

Я покачал головой, а в глазах у меня стояли слезы разочарования и стыда.

- Этого мало, сударь, вы должны огласить вердикт, - потребовал он.

- Не виновен, - буркнул я.

- Прошу прощения? Боюсь, я не расслышал.

- Не виновен! - заорал я на него. - Не виновен, не виновен, не виновен! Теперь расслышали?

- Вполне, благодарю вас. Ну а теперь, когда вы доказали, как сильно прилежите справедливости, а я понимаю, чего вам это стоило, и я докажу то же. Если вам нужен мой совет, я его дам. Расскажите мне обо всем, что вы сделали, прочли, сказали, подумали и видели. Тогда мне станет ясно, могу ли я чем-нибудь помочь вам.

Он снова хлопнул в ладоши, снова появился слуга и на этот раз получил приказание принести еды и подложить дров в огонь. А потом я начал рассказывать и объяснять, начав с самого начала и умолчав только о помощи и содействии, оказанных мне лордом Бристолем. Я ведь обещал ничего об этом не говорить и не хотел разгневать будущего покровителя, нарушив слово. Я даже поведал ему о чарах, которые наложила на меня Сара Бланди, и о моей решимости раз и навсегда положить конец нашей борьбе. Но и только. К нему это отношения не имело, а по его лицу было видно, что ни во что подобное он не верит.

- В вашем распоряжении есть немалая ценность: обвинение против Мордаунта. Его недолюбливают очень многие, и он тесно связан с лордом Кларендоном. Предложите свой товар нужным покупателям, и вы получите высокую цену.

- А кому?

- Сэр Уильям Комптон, полагаю, по понятным причинам хочет поквитаться с вами за ваше нападение. Но он ненавидит лорда Кларендона и, вероятно, сочтет полезным взять назад свою жалобу, если вы внесете свою лепту в падение его злейшего врага. Ведь если Мордаунт, друг Кларендона, окажется под угрозой, то под еще большей угрозой окажется сам Кларендон. А за это вас, помимо сэра Уильяма Комптона, щедро отблагодарят и другие люди. Вам следует обратиться к ним и посмотреть, что они могут предложить взамен.

- Все это очень хорошо, - сказал я, не решаясь надеяться после стольких разочарований. - Но я же беглец. Если я отправлюсь в Лондон или даже в Оксфорд, то буду арестован. Так как же я могу к кому-либо обратиться?

От величия королевского правосудия он, однако, отмахнулся. Я начал понимать, что люди вроде Турлоу не придают большого значения закону. Если враги решат его уничтожить, чистота перед законом его не спасет, а если он достаточно силен, то может ничего не опасаться, как бы велики ни были его преступления. Закон - орудие власти, и не более. Он предложил мне опасную сделку, страшный выбор. Я искал правосудия, но Турлоу показал мне, что правосудия не существует и все сводится к борьбе за власть. Если я хочу вернуть свое законное положение, то должен уничтожить чужих врагов точно так же, как уничтожили моего отца. Я могу достичь своей цели, но только через отречение от того, что стоит за ней.

Потребовалось много дней размышлений и молитв, прежде чем я принял это условие. Когда же я его принял, Турлоу отправился в Оксфорд, где обсудил это дело с доктором Уоллисом после их встречи в театре.

Меня мучили опасения, но он объяснил мне, что Уоллису куда проще обратиться к тем людям в правительстве, которые могут оказать необходимое содействие. Как ни грубо я обошелся с ним в тюрьме, Турлоу с самого начала, казалось, полагал, что заручиться помощью Уоллиса будет достаточно легко, хотя он не потрудился объяснить мне, почему именно.

- Ну? - спросил я настойчиво, когда Турлоу по возвращении наконец-то позвал меня к себе. - Уоллис согласился помочь?

Турлоу улыбнулся.

- Пожалуй. Если получит кое-какие сведения. Вы упомянули итальянского джентльмена, с которым познакомились у сэра Уильяма Комптона.

- Да, Кола. Для иностранца весьма учтивый человек.

- Совершенно верно, Кола. Доктора Уоллиса чрезвычайно интересует ваше мнение о нем.

- Я знаю. Он меня уже спрашивал, хотя я понятия не имею, зачем ему оно требуется.

- Ну, это вас ничуть не должно занимать. Сообщите ли вы под присягой все, что вам известно про этого человека? И ответите ли на любые другие вопросы доктора Уоллиса добровольно и откровенно?

- Если он мне подсобит, так само собой. Да и ничего такого мне не известно. А что я получу взамен?

- Доктор Уоллис, насколько я понял, может снабдить вас важнейшими сведениями о пакете, который ваш отец намеревался отослать вашей матери. Пакет этот содержал все, что он знал о Мордаунте и его делах. С кем он виделся, что говорил, а также все, чем это завершалось. Располагая всем этим, вы легко добьетесь своего.

- И он все время знал про этот пакет? И ничего мне не сказал?

- Пакет не у него, а он человек, который таит от других любые свои мысли, а не только тайны. И никогда ничего даром не отдает и не делает. К счастью, теперь у вас есть, что ему предложить. А он укажет вам, к кому вы должны обратиться, чтобы получить этот пакет. Ну так вы согласны на такую сделку?

- Да! - сказал я с восторгом. - Ну конечно. От всего сердца, если в отплату ему требуются только сведения. А за подобную находку я бы отдал ему даже жизнь, причем с превеликой охотой.

- Вот и хорошо, - сказал Турлоу, довольно улыбнувшись - Значит, с этим все улажено. Теперь надобно устранить угрозу со стороны закона и вернуть вам свободу ездить и ходить, куда вам будет угодно. Я упомянул про ваши подозрения, касающиеся этой Сары Бланди, и о кольце, снятом с трупа доктора Грова, которое находится у вас, и ее уже арестовали за убийство.

- Рад услышать это, - сказал я, а сердце мое еще пуще преисполнилось восторга - Я ведь объяснил вам, как мне стало известно, что убила она.

- Вы дадите показания против нее, ваше уважение к правосудию будет оценено, и с вас снимут все обвинения. Вы даете слово, что эта девушка, вне всяких сомнений, убила доктора Грова?

- Даю.

Знаю, это была ложь, и, еще не договорив, я был охвачен горьким негодованием на то, что меня к ней принудили.

- В таком случае все будет хорошо. Но только, повторяю, если вы ответите на вопросы, которые задаст доктор Уоллис.

Мое сердце было готово вот-вот разорваться от восторга, пока я предвкушал свое торжество во всем, к чему стремился. Поистине, думал я, на мне почиет благословение, если за столь краткий срок мне ниспослано так много. Несколько мгновений я пребывал на эмпиреях, но затем пал духом.

- Это ловушка, - сказал я. - Приманка, чтобы я возвратился в Оксфорд. Меня опять бросят в темницу и повесят.

- Такая опасность существует, однако, мнится мне, Уоллис охотится на более крупную дичь, чем вы.

Я негодующе фыркнул. Очень легко, подумал я, сохранять невозмутимое спокойствие, рассуждая о том, как петля затянется на чужой шее. Посмотрел бы я, как философски отнесся бы он к тому, что вздернули бы его.

Следующий ход был сделан несколько дней спустя. Я неохотно смирился с мыслью, что, невзирая на опасность, мне придется отдать себя в руки Уоллиса, однако мужество мне изменило, и я все еще колебался, когда неслышными шагами в комнату, где я проводил все свое время, вошел Турлоу и объявил, что меня ожидает посетитель.

- Некий синьор Марко да Кола, - пояснил он с легкой улыбкой. - Странно, как этот человек появляется в самых неожиданных местах.

- Он здесь? - сказал я, вскакивая на ноги от изумления. - Но почему?

- Потому что я пригласил его. Он остановился в гостинице поблизости, и когда меня известили об этом, я подумал, что мне пора познакомиться с этим джентльменом. Он мил до чрезвычайности.

Я настоял, чтобы увидеть Кола, так как хотел узнать все новости. На это Турлоу указал, что он может оказаться наилучшим посредником для обращения к оксфордскому судье (думается, даже что он не доверял Уоллису столь безоговорочно, как утверждал).

Уповаю, мне незачем оправдывать то, что я ему сказал. Я уже получил достаточно свидетельств того, насколько мне было необходимо избавиться от наложенного на меня заклятия и насколько мало дано мне что-либо сделать самому. Я умолял, чтобы с меня были сняты чары Сары Бланди, но мне было отказано. Она хитростью заставила меня напасть на моего опекуна; все усилия магов, священнослужителей и мудрецов дать ей отпор потерпели неудачу и хотя в моем повествовании об этом упоминается далеко не так уж часто - я чуть ли не ежедневно становился жертвой непонятных происшествий, а по ночам меня терзали лихорадочные видения и здоровый сон бежал меня. Она нападала на меня нещадно, быть может, в надежде лишить рассудка. А теперь мне представился случай нанести ответный удар раз и навсегда. Я просто не мог упустить такую возможность. Не говоря уж о моем долге друга перед Томасом.

И потому я рассказал Кола, что побывал в ее лачуге, когда бежал из тюрьмы, и видел, как она вошла, дикая лицом, вне себя. Я сказал ему, как нашел у нее кольцо Грова, как тотчас его узнал и отобрал у нее. Как она побелела, когда я потребовал объяснения, почему оно у нее. И как я готов выступить с этими показаниями на суде. Когда я завершил свой рассказ, то и сам почти уверовал во все это.

Кола согласился передать мои показания мировому судье и даже успокоил меня, высказав убеждение, что моя готовность послужить правосудию вопреки серьезной опасности, которой я себя подвергаю, зачтется мне на будущее.

Я поблагодарил его и проникся к нему столь дружескими чувствами, что не удержался и поделился с ним некоторыми касающимися его сведениями.

- Объясните мне, - сказал я, - почему доктор Уоллис интересуется вами? Вы с ним друзья?

- Нет! - ответил он. - Я видел его всего один раз, и он был весьма неучтив.

- Он хочет побеседовать со мной о вас, но я не знаю почему.

Кола повторил, что ничего не понимает, а затем оборвал разговор на эту тему и осведомился, когда я предполагаю вернуться в Оксфорд.

- Думаю, разумнее всего будет выждать до кануна судебного разбирательства. Я надеюсь, судья разрешит мне внести залог, но мне не хотелось бы оказаться слишком доверчивым.

- Значит, тогда вы и увидитесь с доктором Уоллисом?

- Почти наверное.

- Отлично. После этого я был бы рад пригласить вас отпраздновать ваше благополучное избавление от всех напастей.

И он ушел. Привожу все это здесь я только для того, чтобы показать, как много Кола опускает, даже излагая разговоры. Однако значительная часть остального более или менее верна. Мировой судья прибыл в весьма свирепом расположении духа и намеревался тут же арестовать и Турлоу, и меня; но едва услышал мои показания против Бланди, как стал сама доброта и любезность впрочем, подозреваю, доктор Уоллис, возможно, уже вмешался и предупредил его о вероятности того, что сэр Уильям возьмет назад свою жалобу, как тот и сделал несколько дней спустя. Затем я выждал, пока не пришла весть о начале судебного разбирательства, а тогда возвратился в Оксфорд.

Однако давать показаний мне не довелось, так как девка созналась в преступлении, что весьма поразительно, ибо в нем она повинна не была. Однако улики выглядели неопровержимыми, и, возможно, она поняла, что ей такой судьбы все равно не избежать.

На следующий день ее повесили, и в тот же миг я ощутил, как мой дух освободился от ее зловредного влияния, будто на меня повеяло прохладным чистым ветром после грозы, очистившей воздух от духоты. И только тут я понял, сколь свирепо она меня терзала и сколь постоянно обессиливалась моя душа.

На этом, собственно, и кончается мой рассказ, ибо все остальное лежит за пределами повествования Марко да Кола и почти все подробности моего торжества тоже уже известны. Кола я больше никогда не видел, ибо он вскоре покинул Оксфорд, но Уоллис был весьма удовлетворен услышанным от меня и сообщил мне все требуемые сведения. Не прошло и месяца, как мое имя было очищено от всех клевет, и хотя прямое изобличение Мордаунта по политическим причинам оказалось нежелательным, дальнейшему его возвышению был навсегда положен предел. Человек, которого одно время прочили на самый видный пост в стране, кончил свои дни в жалкой безвестности, отвергнутый всеми друзьями, многие из которых узнали о нем всю правду. А мне, напротив, фавор многих высокопоставленных людей принес те блага, на которые давали право мое рождение и заслуги. Я столь успешно использовал дары Фортуны, что вскоре мог уже приступить к восстановлению моего поместья. А со временем построил и дом в окрестностях Лондона, где мой мерзкий дядя почтительно меня навещает в тщетной надежде, что я уделю ему долю своих благ. Незачем говорить, что уезжает он с пустыми руками.

На протяжении своей жизни я сделал много такого, о чем теперь жалею, и будь у меня возможность, ныне поступал бы по-другому. Но мой долг был превыше всего, и я льщу себя мыслью, что самые тяжкие вины с меня сняты. Господь был милостив, и хотя нет человека того заслуживающего, мое спасение не несправедливо. Я не обладал бы столь многим и не обрел бы такого душевного спокойствия, если бы не был храним. Его благим Промыслом На Него уповаю и всегда тщился служить Ему, насколько было мне дано. В моем оправдании от всех клевет вижу я залог Его ко мне благоволения.