"Бюст Бернини" - читать интересную книгу автора (Пирс Йен)

ГЛАВА 1

Джонатан Аргайл вальяжно раскинулся на огромной глыбе каррарского мрамора, купаясь в лучах полуденного солнца, покуривая и размышляя о многообразии бытия. Нет, он вовсе не был солнцепоклонником — его вполне устраивал цвет лица и кожи, лишенной всякого загара. Но того требовала суровая необходимость, и пришлось пойти на это, даже рискуя заработать морщины. Нынешние его коллеги косились на пачку сигарет с гримасой вампиров, завидевших связку чеснока, и были готовы цитировать наизусть лос-анджелесские законодательные акты о борьбе за чистоту воздуха, все, что угодно, лишь бы выставить Аргайла на улицу. И это в моменты, когда он так нуждался в успокоении и поддержке!

Впрочем, Аргайл не возражал, поскольку нервная и напряженная обстановка в столь замкнутом пространстве вызывала у него приступы клаустрофобии. Он находился в музее Морзби всего несколько дней, а запасы терпения уже были на исходе. Хорошо знакомый римский синдром. Еще немного, и он, вне всякого сомнения, начнет околачиваться возле туалетов, выпуская дым в вентиляционные трубы. Но еще несколько дней продержаться можно.

Его часто заставали бредущим вниз, по роскошной лестнице с перилами красного дерева, затем Аргайл толкал тяжелые двери из меди и стекла и окунался в приятное тепло раннего калифорнийского лета. А потом ложился на свою любимую мраморную глыбу, курил, наблюдал, как протекает мимо жизнь, и в тысячный раз читал выставленное для прохожих объявление — последних, впрочем, было не так уж много, ведь находился он в мире, где ноги наделены чисто декоративной функцией. Музей изящных искусств Артура М. Морзби находился в здании прямо у Аргайла за спиной и был открыт с 9 до 17 по будням, и с 10 до 16 по выходным.

А перед Аргайлом простирался, как ему казалось, весьма типичный для Лос-Анджелеса пейзаж. Белое здание музея и соседствующего с ним административного корпуса отделялись от улицы широкой полосой ухоженного газона. Поддерживать траву в таком превосходном состоянии были призваны тонкие трубы, тянущиеся на тысячи миль и местами распускающие туманный водяной веер. Повсюду растут пальмы, проку от них немного, только и знают, что слегка покачиваются на слабом ветру. Вдали, по широкому бульвару с болезненной медлительностью проезжают автомобили. С этого столь удачно размещенного наблюдательного поста Аргайл видит все, кроме самого себя, ни единого живого человека в поле зрения.

Нет, он мало обращал внимания на улицу, погоду и даже пальмы. Его куда больше занимала жизнь вообще, как таковая, и это уже начало Аргайла тяготить. Недавний успех вызывал весьма сомнительные чувства. Аргайл делал над собой усилие, старался взглянуть на это под другим, более оптимистичным углом. Ведь кто, как не он, только что сбыл Тициана одному клиенту за совершенно немыслимую сумму, из которой ему (вернее, его нанимателю) полагалось 8,25 процента комиссионных. Мало того, Аргайлу практически ничего не стоило заработать эти деньги. Некий господин по фамилии Лангтон заявился в Рим и заявил, что хочет покупать. Вот так, и не иначе. В музее Морзби считали, что школа венецианцев шестнадцатого века представлена у них слабо и для ее пополнения вполне можно приобрести хотя бы одного Тициана.

Впервые за все время Аргайл оживился и заломил для начала совершенно немыслимую сумму. К его изумлению, Лангтон сощурился, кивнул и сказал: «Идет. Это еще дешево». Очевидно, у него было больше денег, чем здравого смысла. Но кто такой Аргайл, чтобы указывать ему на это? Лангтон даже не торговался. Аргайл хоть и был доволен, но чувствовал себя несколько разочарованным. Люди должны торговаться, так уж заведено.

Сделка произошла с молниеносной скоростью, у Аргайла даже дух захватило. Через два дня подписали контракт. Обошлись без обычных в таких случаях процедур, как осмотр, оценка состояния, сомнения, многозначительное хмыканье, молчание и мычание. Впрочем, согласно одному из пунктов контракта, картину следовало доставить в музей бесплатно, и Аргайл должен находиться все время под рукой, чтобы зафиксировать процедуру атрибуции — подлинность, авторство, всякие там научные тесты и т. д. — вместе с сотрудниками музея. В случае, если те выразят сомнение или неудовлетворенность, он обязан забрать картину обратно. Более того, оплата должна состояться по доставке, вернее, по принятии полотна.

По чисто принципиальным соображениям Аргайл возражал, туманно намекая на такие понятия, как честь, джентльменство и прочее. Но не прошло. Условия не обсуждались и были в свое время установлены самим владельцем, который за сорок лет коллекционирования научился не доверять дельцам от искусства. В глубине души Аргайл полностью с ним соглашался. Кроме того, для него было важно наложить лапу на чек. Вообще ради этого он был готов на что угодно, даже нарядиться в греческий национальный костюм и распевать матросские песни на публике, если бы начальство приказало. Слишком уж тяжелые настали времена для торговцев предметами искусства.

Аргайл прибыл несколько дней назад и переполошил всех музейных сотрудников тем, что нес небольшую картину завернутой в пластиковый пакет из супермаркета, а в самолете заявил его в качестве ручной клади. Картину у него тут же отобрали, уложили в специальный деревянный ящик, обшитый изнутри бархатом (и страшно тяжелый!). И повезли из аэропорта в музей в специальной бронемашине. В музее картину начала изучать команда из шести человек, а еще трое непрестанно давали советы, где ее лучше повесить. Аргайл был удивлен. По его мнению, для этой простой задачи хватило бы и одного человека с молотком и гвоздем.

На самом деле его больше волновали последствия сделки, одна только мысль об этом могла испортить радужное настроение. Если и есть на свете нечто худшее, нежели несчастный сотрудник, то это, несомненно, сотрудник счастливый, сколь не покажется парадоксальным… И Аргайл вновь и вновь вспоминал о неуместной щедрости сэра Эдварда Бирнеса, владельца галереи собственного имени на Бонд-стрит и одновременно его, Джонатана Аргайла, работодателя. Впрочем, он понимал, что мысли о предложении Бирнеса — скорее даже инструкции о том, что Аргайл должен вернуться в Лондон после трех лет пребывания в Италии, — не помогут принять сейчас верного решения. А потому даже обрадовался, что может отвлечься от них при виде такси, которое медленно свернуло с улицы, проехало через воротца из выложенных вручную терракотовых изразцовых плит, затем — через туманное облачко распыляемой над лужайкой влаги и остановилось у входа в музей.

Вышедший из машины мужчина был высок, невероятно тощ и наделен выработанной за долгие годы аристократической утонченностью, предполагающей также и хорошо развитое эстетическое чутье. Первая подчеркивалась безупречно сидевшим костюмом и цепочкой от часов поперек живота; о втором свидетельствовали красивая трость, отделанная золотом и слоновой костью, в правой руке, а также сиреневый платочек в нагрудном кармане.

Такси отъехало, а мужчина стоял неподвижно, надменно взирая прямо перед собой с таким видом, будто немного удивлен тем, что навстречу ему не высыпала толпа встречающих. Он был явно раздражен, и Аргайл тяжело вздохнул. День безнадежно испорчен.

Бежать в любом случае слишком поздно. Взгляд надменного господина, за неимением лучшего, устремился прямо на него, и Аргайл заметил искорку узнавания, озарившую постаревшее, но все еще красивое породистое лицо.

— Привет, Гектор, — сказал Аргайл, принимая неизбежное, но давая понять, что вовсе не в восторге от этой встречи. И слегка приподнялся на своем мраморном ложе. — Вот уж никак не ожидал встретить тебя здесь.

Гектор ди Соуза, испанский торговец предметами искусства, проживал в Риме очень долго. Он приблизился и приветствовал англичанина хорошо отработанным взмахом изящной трости.

— Что ж, в таком случае у меня имеется преимущество, — снисходительно бросил он. — Я-то ожидал увидеть тебя здесь, хотя, конечно, не в такой фривольной позе. Как я понимаю, ты очень неплохо проводишь здесь время, верно?

Гектор, разумеется, был в своем репертуаре. Забрось его на Северный полюс, и он будет действовать и вести себя так, словно это место принадлежит ему. Аргайл силился придумать какой-то достойный ответ, но вдохновение, как обычно, подвело. Тогда он широко зевнул, наклонился и затушил окурок о выступ в глыбе мрамора.

К счастью, ди Соуза вовсе не ждал от него ответа. Он вновь начал осматривать пейзаж, слегка приподняв правую бровь, как бы желая подчеркнуть презрительное неодобрение американского урбанизма в целом. Наконец его взгляд остановился на здании музея, и он громко фыркнул, выражая еще большее неодобрение.

— Это и есть музей? — спросил он, щурясь и не сводя глаз с невыразительного здания позади Аргайла.

— Ну, пока да. Планируется построить более просторное помещение.

— Скажи-ка мне, мальчик мой дорогой, дела у них действительно так плохи?

Аргайл пожал плечами:

— Все зависит от того, что ты под этим подразумеваешь. Под плохим, я имею в виду. Человеку стороннему, незаинтересованному, может показаться, что они и впрямь еле дышат. Но поскольку им только что удалось выделить значительную сумму на покупку одной моей картины, я бы так говорить не стал. Впрочем, мне кажется, они могли бы найти этим деньгам лучшее применение.

— Ох, — могли бы! Ты прав, мой дорогой, ты прав, — с совершенно невыносимым самодовольством заметил ди Соуза. — На рынке появились двенадцать лучших образчиков греко-римской скульптуры.

— Которые, насколько я понимаю, предлагаешь ты? И сколько же им? Лет пятьдесят? Или ты заказал вырезать их?

Сарказм Аргайла выглядел, пожалуй, несколько преувеличенным, но он считал его вполне оправданным, ведь ди Соуза был если не самым азартным, то уж постоянным игроком на рынке древнеримского искусства. Он нравился людям, хотя, следует признать, его манера выставлять себя аристократом самых что ни на есть голубых кровей порой вызывала раздражение; некоторые считали его витиевато барочную галантность по отношению к женщинам (чем богаче объект, тем пышнее распускал он перья) неуместной. Но в целом, если привыкнуть к его стилю, к напускному акценту и бесхитростной привычке углубляться в безнадежные поиски кошелька всякий раз, когда подают счет, компаньоном он был вполне приятным. Если вы были согласны принимать его таким, каков он есть.

Единственный, пожалуй, минус: ди Соуза никогда не упускал случая заработать, даже когда наивный и неопытный Аргайл впервые оказался в поле его зрения. Нет, ничего серьезного; так, небольшая история с этрусской статуэткой из бронзы (отлитой в пятом веке до н. э.), и ему понадобилось несколько недель, чтобы уговорить Аргайла купить ее. Простить такое трудно. Ди Соуза забрал статуэтку назад — таких скидок для настоящих клиентов он никогда не делал. Мало того, он еще извинился и пригласил Аргайла на ужин, чтобы загладить вину, но тот до сих пор вспоминал эту историю с неудовольствием. Правда, и в тот раз ди Соуза, как всегда, забыл кошелек дома.

Отсюда и проистекал скептицизм Аргайла, и ди Соузе очень хотелось, чтобы возникшее между ними недоразумение было забыто навсегда.

— Одно дело продавать вещи тебе, — весело заметил он, — и совсем другое старине Морзби. Лет двадцать пытался до него добраться. И вот теперь, когда наконец добрался, боюсь терять. Все вещи, которые я ему послал, подлинные. И как-то не хотелось бы, чтобы ты посеял смуту и недоверие в душе этого замечательного человека и подверг бы сомнению мою честность. Особенно учитывая одолжение, которое я тебе сделал.

Аргайл окинул его скептическим взглядом.

— И в чем же заключается твое одолжение?

— Ты ведь сбыл наконец с рук Тициана, разве нет? Так вот, за это надо благодарить меня. Этот тип, Лангтон, спрашивал о тебе, и я дал блестящую характеристику. Разумеется, моя рекомендация имеет больше веса в осведомленных кругах. Я сказал ему, что твой Тициан просто великолепен, а ты человек в высшей степени достойный. И вот, пожалуйста! — Ди Соуза взмахнул тростью, как бы очерчивая раскинувшийся вокруг пейзаж, давая понять, что самим своим существованием этот пейзаж обязан ему.

Аргайл был далек от того, чтобы считать рекомендацию ди Соузы большим одолжением, но промолчал. По крайней мере это частично объясняло, каким именно образом вышел на него Лангтон. Он изрядно намучился в поисках ответа на этот вопрос.

— И вот теперь, — продолжил ди Соуза, — твоя карьера в Италии имеет надежную базу. Позже меня отблагодаришь.

«Как же, дожидайся», — мрачно подумал Аргайл. Кроме того, похоже, что его карьера в Италии стремительно подходит к концу. И напомнил ему об этом не кто иной, как ди Соуза.

Но разве Аргайл мог отказаться от предложения Бирнеса? Рынок предметов искусства еще окончательно не рухнул, но уже трещал по швам, и даже человек с таким прочным положением, как Бирнес, был вынужден умерить свой пыл. Ему нужны были лучшие люди, надежные советчики: надо было вызывать в Лондон Аргайла или его коллегу из Вены. Продажа Тициана заставила Бирнеса остановить свой выбор на Аргайле. Тем самым он выказывал ему свое доверие.

Но — и это было очень серьезное «но» — как оставить Италию? Вернуться в Англию? При одной только мысли об этом Аргайл чувствовал себя несчастным.

Та же мысль появилась и сейчас. Болтливость ди Соузы сослужила ему добрую службу на первоначальном этапе их знакомства. И вот теперь это.

— А музей-то совсем новенький, верно? — заметил ди Соуза, не обращая внимания на растерянность Аргайла. — Не могу сказать, что производит впечатление.

— На остальных тоже. В том-то и проблема. Артур Морзби потратил уйму денег, а толку почти ноль.

— Бедняга, — сочувственно протянул испанец.

— Да уж. Все это просто ужасно. Так что теперь они вряд ли мечтают даже о сравнении с Гетти. Они на пороге войны. А известно ли тебе, что музей Гетти является точной копией Вилла дей Папири в Геркулануме?

Ди Соуза кивнул.

— А эти задумали построить точную копию дворца Диоклетиана в Сплите, размером примерно с Пентагон, но только еще более дорогой. Если верить слухам, тут можно будет разместить целый Лувр, и еще останется место для проведения Олимпийских игр.

Гектор потер руки.

— И ведь все это пространство надо чем-то заполнить, мальчик мой. Нет, это просто великолепно! Надо сказать, я оказался здесь вовремя. Когда начинается строительство?

Аргайл пытался умерить его энтузиазм:

— Не слишком раскатывай губы. Я так понимаю, они хотят заставить Морзби расписаться на пустом листке бумаги. А он не из тех, кто любит, чтобы на него давили. Впрочем, с архитектором поговорить можешь. Бродит тут днем и ночью, и в глазах блеск безумства. И все бормочет чего-то себе под нос. Он своего рода гуру, проповедует сочетание постмодернизма с классической традицией. Короче, крыша у человека поехала. Тот еще шарлатан.

К этому времени Аргайл уже смирился с присутствием ди Соузы, и они брели по лужайке бок о бок, чтобы испанец мог продемонстрировать себя окружающим. Ди Соуза все еще злился, что никто не встретил его в аэропорту.

— Ну а эти твои бесценные предметы? — спросил Аргайл, игнорируя свистки и крики охранника, призывающего их не ходить по траве. — Где они?

— В аэропорту, где же еще? Прибыли пару дней назад. Но сам знаешь, что за типы эти таможенники. Везде, во всем мире одинаковы. И все из-за других вещей, которые я привез.

— Каких еще вещей?

— Лангтона. Он сгребает все подряд. Ничего выдающегося, насколько я понимаю, но он захотел вернуть сюда кое-что. И попросил меня организовать перевозку. Еще одна приличная сумма мне, довольный клиент. Да любой человек должен быть просто счастлив, угождая персоне с доступом к таким деньжищам, тебе не кажется?

Гектор продолжал болтать, перескакивая с предмета на предмет с бойкостью горного козла. Весь этот треп о важном клиенте — полная чушь, Аргайл знал это точно; своей карьерой Гектор был прежде всего обязан стилю, а не существу дела. И вдруг ди Соуза резко умолк, и Аргайл увидел, как из административного здания показалась чья-то маленькая фигурка. Она направлялась прямо к ним.

— Стало быть, эти края все же обитаемы, — заметил ди Соуза. — Кто этот маленький человечек?

— Директор музея. Самуэль Тейнет. Приятный, но немного беспокойный человек… Приветствую вас, мистер Тейнет, — продолжил Аргайл, переходя на английский, когда директор подошел поближе. — Как поживаете? Наслаждаетесь жизнью?

С директорами музеев следовало поддерживать хорошие отношения, особенно если они распоряжались средствами, превышающими бюджет всех итальянских музеев, вместе взятых. Хотя бы в этом они с ди Соузой сходились во мнении.

В своей характеристике Аргайл был точен, но все же немного покривил душой. Если Самуэль Тейнет и выглядел обеспокоенным, то только потому, что ему было о чем беспокоиться. Руководить музеем всегда непросто, но если твой хозяин — человек со средневековыми замашками, требующий, чтобы каждая его прихоть воспринималась как божественная команда свыше, жизнь становится практически невыносимой.

Надо сказать, что Тейнет не соответствовал расхожим представлениям о типичном калифорнийце. Где стройность и высокий рост, красивый загар, веселая небрежность и уверенность в том, что весь мир принадлежит исключительно ему? Ничего подобного не наблюдалось. Тейнет — коротышка с явным избытком веса, тяготеет к сугубо официальному стилю в одежде и по натуре сдержан до невропатии. Он не из тех, кто тратит время и энергию на теннис или серфинг. Да и откуда было взяться времени и энергии, если Тейнет разрывался между беспокойством и фанатичной преданностью музею.

Для последнего ему нужны были деньги, а чтобы их получить, надо было беспардонно подхалимничать перед патроном и владельцем музея. И нет в том ничего необычного: все директора музеев перед кем-то заискивают и лебезят, будь то владелец, спонсор или совет директоров. Это как бы подразумевается, становится частью должности; причем кое-кто склонен считать это самой главной ее частью. А все остальные сотрудники музея вынуждены заискивать и лебезить перед директором. Ко времени, когда заберешься на самый верх, освоишь это ремесло в совершенстве.

Но даже для хорошо натренированного подхалима Артур Морзби II представлял крепкий орешек. Бесполезно было говорить ему, какой он чудесный и замечательный, он и сам знал. Это была данность, как восход солнца или подоходный налог. У Морзби были свои причуды и капризы. Он считал себя прежде всего бизнесменом и любил, чтобы реальность представала перед ним в виде толково разработанных концепций и бюджетных планов. Морзби также предпочитал иметь дело с людьми подтянутыми, стройными, подлыми и голодными. И сколько ни хлопотал и ни радел за свой музей Тейнет, его никак нельзя было назвать стройным. И хотя порой он бывал подлым, но уж под определение голодного никак не подходил. Отсюда и нервы, и постоянное беспокойство; и одна лишь перспектива столкновения с великим человеком уже за неделю вызывала у Тейнета бессонницу.

— Боюсь, в данный момент мне пришлось столкнуться сразу с несколькими критическими ситуациями, — ответил директор на вопрос Аргайла. Громко чихнул, слишком поздно достал платок. Громко высморкался, и вид у него был такой виноватый. — Аллергия, — объяснил он. — Я очень подвержен аллергиям.

— Вот как? А я не заметил никакого кризиса. Кстати, позвольте представить, сеньор ди Соуза. Только что прибыл с вашими новыми скульптурами.

Этот достаточно невинный комментарий вызвал у Тейнета еще один припадок беспокойства. Брови у него сошлись на переносице, и он встревоженно уставился на ди Соузу.

— Какие новые скульптуры? — спросил он.

Для ди Соузы это было уже слишком. Когда тебя просто не встретили, полностью проигнорировали твое появление на территории музея, с этим еще можно кое-как смириться. Но тот факт, что Тейнет, по всей видимости, просто забыл о его существовании, не лез ни в какие ворота. И ди Соуза сурово и сдержанно (сдержанность обуславливалась плохим знанием английского) объяснил, какова цель его визита. Тейнет, похоже, разнервничался еще больше, хотя, как выяснилось чуть позже, обеспокоила его сама новость, а не вид доставки.

— Снова этот инфернальный тип по фамилии Лангтон! Он просто не имеет права вмешиваться в такие, как у нас, хорошо отлаженные процессы! — воскликнул он.

— Но вы должны были знать, что я приезжаю… — начал ди Соуза, однако Тейнет тут же перебил его:

— И что именно вы привезли?

— Три ящика с римской скульптурой, которую раздобыл сам, и один ящик от мистера Лангтона.

— И что же в нем?

— Понятия не имею. Разве вам это не известно?

— Если бы я знал, то, наверное, не спрашивал бы. Ди Соуза выглядел растерянным.

— Я всего лишь организовал доставку, — сказал он. — По всей видимости, там тоже скульптура.

— Нет, это все равно, что руководить психбольницей! — заметил Тейнет, ни к кому конкретно не обращаясь и удрученно качая головой.

— Но разве не вы разрешили своим агентам скупать экспонаты по собственному усмотрению? И как с моим Тицианом? Значит, и его тоже Лангтон приобрел, руководствуясь исключительно прихотью?

Тейнет нервно переступил с ноги на ногу, затем решил облегчить душу

— Я так понимаю, это все Морзби, — пробормотал он. — Он часто решает приобрести тот или иной экспонат по собственному усмотрению и прибегает при этом к услугам людей типа Лангтона. Ну вот они здесь и появляются.

Тейнет просто не осмелился договорить до конца, но все это означало, что и прежде он находил суждения своего нанимателя и босса сомнительными, особенно в вопросах чисто искусствоведческих. Сокрушительно возрастающее количество картин в музее отчасти объяснялось твердым убеждением мистера Морзби, что уж кто, как не он, способен заметить истинный шедевр там, где его проглядели дилеры, кураторы и искусствоведы из нескольких десятков стран. Но существовало и другое объяснение. Имелась у них в музее одна картина — вспоминая о ней, Тейнет всякий раз содрогался, — которая почти наверняка была написана в 1920-е годы, по всей видимости, в Лондоне.

Но года полтора назад мистера Морзби удалось убедить, что принадлежит она кисти Франса Хале [1], так до сих пор она и числилась в музее, под табличкой с надписью «Франс Хале». Тейнет не мог забыть об одном инциденте, когда он вел по галерее небольшую группу посетителей и отчетливо слышал, как один насмешливо фыркнул, прочитав надпись на табличке. Не забыл он и о том, какой ужасный разразился скандал, когда один из младших искусствоведов-кураторов привел доказательства того, что эта картина — грубая подделка. «Франс Хале» в музее остался, младший куратор — нет.

— Что касается вашего случая… — произнес он, отмел неприятные мысли и продолжил: — Боюсь, что духом и буквой процедуры в музее пренебрегают. И это, знаете ли, до добра не доведет. Непрофессиональный подход. И мне следует еще раз поговорить с мистером Морзби сегодня вечером, когда он появится.

Тут коммерческие инстинкты навострили свои метафорические ушки. Ведь то было первое упоминание о возможном появлении самого мистера Морзби, фигуры легендарной во всех отношениях благодаря своему невероятному богатству, незаурядному рвению в собирательстве предметов искусства и скверному нраву.

— Так он будет здесь? — хором воскликнули Аргайл и ди Соуза.

Тейнету было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что у них на уме.

— Да. Организуем небольшую вечеринку, на скорую руку. Вы оба приглашены, так я, во всяком случае, полагаю. В числе прочих.

Несколько нетактично, но что взять с человека, который постоянно находится в напряжении? Аргайл решил проигнорировать бестактность:

— Паника в стройных рядах, верно?

Тейнет мрачно кивнул:

— Боюсь, что да. Мистер Морзби любит удивлять нас подобным образом. Мне говорили, он просто обожает без предупреждения посещать свои фабрики, устраивать проверки. И всякий раз дело кончается тем, что он кого-то увольняет, pour encourager les autres [2]. Думаю, нам еще повезло, что нас предупредили за несколько часов.

Он снова поморщился, зашмыгал носом, собираясь чихнуть, и двое мужчин торопливо отступили на шаг, чтобы их не забрызгало. Однако Тейнет, видимо, раздумал чихать и вместо этого вытер платком заслезившиеся глаза. Потом глубоко вздохнул и оглушительно чихнул.

— Просто ненавижу это время года! — виновато пробормотал он. — Могло быть и хуже, — отдышавшись, продолжил Тейнет. — Мы как раз собирались устроить ему прием, а потом экскурсию по музею. Думаю, во время этого приема прозвучит одно очень важное заявление, которое и оправдает все наши старания. — Он вдруг весь напыжился, словно знал некий восхитительный и важный секрет.

— Спасибо, буду счастлив присутствовать, — сказал Аргайл.

Он не очень любил вечеринки и приемы, но если в зале будут кишмя кишеть миллиардеры, то пропустить такое мероприятие грех. Аргайла устроил бы даже самый скромный мультимиллионер. В общем, нечего выпендриваться. Он уже собрался осторожно расспросить о списке гостей, но его прервал сигнал тревоги. Мистер Тейнет снова поспешно извлек платок и зарылся в него лицом. Взбудоражило его появление женщины невысокого роста, с каштановыми волосами; ее безупречную и тщательно продуманную элегантность портили лишь жесткость и решительность, написанные на лице. Женщина среднего возраста, но она боролась с ним с помощью лучших технологий, которые только можно было купить за деньги. Она подъехала к музею в большом автомобиле, вышла и теперь направлялась прямо к ним.

— Проклятие… — пробормотал Тейнет и приготовился отразить угрозу.

— Самуэль Тейнет, мне надо с вами поговорить, — сказала женщина, вышагивая по лужайке, и метнула яростный взгляд в сторону садовника, когда тот сделал ей замечание.

Она приблизилась, осмотрела троицу, и ее взгляд по теплоте был сравним разве что с пожарным шлангом, выплевывающим воду под высоким давлением.

— О, миссис Морзби… — в полном отчаянии пролепетал Тейнет, так и не осмелившийся представить даме Аргайла и ди Соузу.

— О, миссис Морзби! — злобно передразнила его она. — Прекратите хныкать! Мне хотелось бы знать одно… — Она для пущего эффекта выдержала паузу и грозно ткнула в него пальцем: — Что это вы, черт возьми, затеяли?

Тейнет не сводил с нее растерянных глаз.

— Что? — удивленно спросил он. — Я не совсем понимаю, что именно вы…

— Вы все прекрасно понимаете. Вы снова морочите голову моему мужу!

Тут вмешался ди Соуза, никогда не упускавший возможности вступить в беседу с красивой и очень богатой дамой.

— А что это означает, «морочите голову»? — с самым невинным видом осведомился он и сопроводил свой вопрос улыбкой, перед которой, по его мнению, не могла устоять ни одна женщина.

Миссис Морзби тут же включила его в пространный список людей, которые заслуживали лишь презрения.

— Мо-ро-чить, — злобно и отчетливо произнесла она. — От слова «морока». Глагол. Означает «обманывать». Мошенничество. Самое последнее дело на свете — пудрить мозги доброму и доверчивому старику. Иными словами, заставлять его покупать краденые или незаконным образом приобретенные произведения искусства в эгоистических целях самоутверждения и самолюбования. Вот что означает «морочить голову». И этот подлый толстый коротышка, — она снова ткнула пальцем в Тейнета, чтобы у присутствующих не осталось сомнений, — и есть самый подлый и обманщик, врун и мошенник! Теперь ясно?

Ди Соуза кивнул, хотя о чем дама только что толковала, так и осталось для него тайной.

— Да, совершенно ясно, благодарю вас, — произнес он, как ему казалось, в своей самой очаровательной манере.

Средство было простое и надежное, именно благодаря ему ди Соуза приобрел репутацию дамского угодника, перед которым невозможно устоять. Но это волшебное средство ничуть не подействовало на Анну Морзби.

— Вот и хорошо! — отрезала она. — И не суйте нос не в свое дело.

— Но, мадам, простите… — пытался возразить испанец.

— Да заткнешься ты наконец или нет!

Ди Соуза послушно умолк, и дама вновь обрушила свой гнев на Тейнета:

— Вы со своими амбициями по поводу этого музея совершенно вышли из-под контроля. Предупреждаю, если вы и дальше будете манипулировать моим мужем, то сегодня вечером, когда он здесь появится, сполна заплатите за это. И плата будет очень высока, уж поверьте. Так что берегитесь!

Она ткнула его пальцем в грудь, затем резко развернулась на каблуках и двинулась по лужайке обратно к машине. Даже не попрощалась. Садовник на заднем плане отчаянно вздевал руки к небу, и как только автомобиль отъехал, бросился оценивать нанесенный ущерб.

Тейнет проводил ее ничего не выражающим взглядом. Похоже, он был даже доволен.

— И что, черт возьми, все это означает? — удивленно спросил Аргайл.

Тейнет с удрученным видом покачал головой:

— О, это долгая история. Миссис Морзби нравится играть роль преданной жены, защищающей мужа от окружающего мира. И при этом не забывать и о собственных интересах. И знаете, чего я опасаюсь? Что она решила потренироваться на мне. Последнее означает, что мистер Морзби действительно сделает сегодня вечером некое важное заявление.

Многое осталось недосказанным, но у Аргайла не было возможности продолжить разговор на эту тему, поскольку Тейнет вдруг в самых цветистых выражениях стал извиняться перед ди Соузой за то, что его встретили столь неподобающим образом, а затем удалился в административное здание. Аргайл и ди Соуза молча проводили его взглядами.

— Да, не завидую я его должности, — заметил после паузы Аргайл.

— Ну, не знаю, — протянул испанец. — Наверное, у этого Морзби полно недостатков, но я слышал, что платит он хорошо. Так ты будешь на этой вечеринке?

Аргайл кивнул:

— Возможно.

Ди Соуза взмахнул рукой, словно желая отмести все его сомнения.

— Здесь будет полно богачей с аристократическими замашками. И всем нужны подлинные произведения искусства, привезенные прямиком из Европы. Можешь сделать неплохую карьеру, если я должным образом проложу для тебя дорожку к этой клиентуре. Нет, и мой интерес тут тоже имеется, отрицать не стану. Если удастся продать хотя бы часть товара, с которым я сюда прибыл, удалюсь на покой счастливым и богатым. Остается лишь надеяться, что этой ужасной женщины там не будет.

— Проблема в том, что на мероприятиях такого рода я чувствую себя не в своей тарелке…

Ди Соуза сочувственно кивнул.

— Ты единственный из всех известных мне дилеров от искусства, который стесняется предлагать свой товар людям. Знаешь, ты должен преодолеть эту отвратительную застенчивость. Нет, разумеется, это и отличает английского джентльмена от прочих смертных, но в данном деле только мешает. Напористость, мой мальчик. Вот чего тебе недостает. Отдать швартовые, поднять паруса и…

— И в путь?

— И делать деньги.

Похоже, Аргайл был удивлен:

— Честно говоря, просто поражен твоим сугубо материалистическим подходом. Ты ведь как-никак тоже эстет.

— Даже эстеты хотят кушать, мальчик мой. Вообще-то мы тратим на еду целое состояние, поскольку любим повыпендриваться. Вот почему дружба с нами обходится недешево. Ладно. Вперед, тебе представился прекрасный шанс.

— Но я только что продал Тициана… — возразил Аргайл, чувствуя, что его профессиональную проницательность подвергают сомнению. Однако ди Соуза был непоколебим.

— Еще не вечер, — заметил он.

Аргайл изумленно уставился на него. Последнее, чего ему хотелось, так это впутывать Гектора в свои дела.

— Ты ведь, насколько я понимаю, еще не успел обналичить чек.

— Я и самого чека еще не получал.

— Ну вот, тем более. Просто удивительно, до чего порой неблагоприятно развиваются события. Взять, к примеру, этого Морзби. Помню, сразу после войны…

Аргайл не желал его слушать.

— Этот Тициан продан, заявляю со всей ответственностью, — твердо произнес он. — И нечего морочить людям головы.

— Что ж, прекрасно, — сказал ди Соуза, раздраженный тем, что ему не дали досказать забавную историю. — Согласен, если будешь молчать по поводу моей скульптуры. Я всего лишь пытался объяснить, что хороший делец никогда не упускает возможности. Только подумай, как возрастут твои акции с Бирнесом, если ты, находясь здесь, предложишь что-то еще.

— Мои акции и без того высоки, так что спасибо, не надо, — проговорил Аргайл. — Меня просили вернуться в Лондон. Возможно, даже стать партнером.

Ди Соуза был потрясен.

— Так ты уезжаешь из Рима? — удивленно воскликнул он. — А я-то думал, ты поселился там навсегда.

В том-то и был камень преткновения. Аргайл тоже думал, что поселился в Риме навсегда. Но в реальности получалось, что никакими нужными связями он там так и не обзавелся. И ничто не связывало его с этим городом.

Он пожал плечами с самым несчастным видом. Как и Тейнет, Аргайл сегодня был не в настроении. И ди Соуза решил, что думает он исключительно о деньгах.