"Ленинград действует. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Лукницкий Павел Николаевич)ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ НАВИГАЦИЯ НА ЛАДОЖСКОМ ОЗЕРЕ ИЮЛЬСКИЙ ДЕНЬ. В ДИСПЕТЧЕРСКОЙ. СВЯЗНОЙ ВОЛОДЯ ПАЧКИН. ОТКРЫТИЕ НАВИГАЦИИ. КАНАЛЬНЫЕ ПАРОХОДЫ. ПЕРВЫЙ РЕЙС НОВОГО КАПИТАНА. РАБОТА НА БЕРЕГАХ. СИЛЬНЫЕ БОМБЕЖКИ. РАБОЧИЙ ДЕНЬ НА «БАТУРИНЕ». Пассажиры «плашкоута No 12» выгрузились на пирс. Один за другим подходят другие катера, швартуются, разгружаются. Разговоры: – … Зачем такую везут? Только расход государству!.. – … Она стоять не может, а вы ее толкаете!.. Женщине уступают место на каком-то ящике. Но она смотрит на этот ящик бессмысленным взглядом, стоит недвижимо. – Так вот она и идет сидеть!.. Какой-то молодой человек, как слепой котенок, тычется от тюка к тюку, ищет свои вещи, пристает ко всем. Его посылают к черту, кричат: Да он – просто дурак! Он: – Ведь мы же вместе ехали! Несколько женщин берутся помогать ему в поисках: – Ну что же, раз он дурак! А все-таки человека жалко!.. В ожидании грузовой машины толчемся на пирсе уже час. Старуха, еле держащаяся на ногах, весь этот час стоит нагруженная вещами. Говорю ей: – Сними, бабка, вещи, положи их! – Положить, так унесут! – А ты сядь на них. Никто здесь не унесет! – Нет, мне и так хорошо! Милиционер уговаривает женщин с маленькими детьми уйти отсюда на пристань, там специально для детей поставлен вагон. Из-за вещей не хотят. – Вещи будут доставлены! – убеждает милиционер. – Никуда не денутся! Не уходят. Тогда милиционер останавливает вагонетку, сам помогает этим женщинам погрузить на нее вещи, а детей сажает поверх вещей. …С катера снимают мальчика. Он валится. Его оттаскивают в сторону. Отлежался, встает. Лицо мученика, пергаментное. Его тоже взваливают на вагонетку, увозят. Наконец, после трех часов ожидания, грузовики поданы. Еду со старухами инвалидками, эвакуированными из Ленинграда. Одна из них восклицает: – Смотрите, смотрите! Сколько здесь лебеды, и никому она не нужна! Лебедой заросли здесь обочины шоссе. Через час пути мы – в Лаврове. Маета продолжается. Всех эвакуирующихся здесь накормят, отвезут к эшелонам, отправят сегодня же в глубь страны. Бессонный и голодный иду па эвакопункт – познакомиться с его работниками. Из окна второго этажа налево видны: река Лава, вливающаяся в Ладожское озеро, пристань, построенная на реке, баркасы, рыбачьи лодки и на поляне, в зелени кустарника – избы. Правее, там, где начинаются рельсы железной дороги, стоит состав из классных вагонов, в него грузятся дети. Видна россыпь багажного груза, среди которого точками – люди. Все – под открытым небом. Сейчас опять идет дождь. Небо в свинцовых облаках, а там, за полоской озера, к Ленинграду, где был черный фронт облаков, сейчас – ясная даль. … Я только что познакомился с заместителем начальника эвакопункта И. Г. Гавриловым. Он поминутно отрывается от беседы, то принимая посетителей, то прижимая к уху трубку полевого телефонного аппарата. Иван Георгиевич Гаврилов – объемистый, широкоплечий, дюжий мужчина в морском бушлате, с красными звездочками на рукавах, в синей кепке и высоких сапогах. В прошлом он работал слесарем по ремонту на линкорах «Октябрьская революция» и «Марат», в начале войны стал парторгом, членом партбюро завода «Большевик» (где был когда-то рабочим), с 17 февраля этого года назначен на Ладогу, старшим диспетчером в Жихарево, и уже на следующий день – по приказу Военного Совета – приступил к организации эвакопункта в Лаврове. Население деревни Лаврово дружно взялось проводить всю работу. Уже через семь дней, 25 февраля, из Лаврова отправился первый эшелон с эвакуируемыми ленинградцами. – Весной, в период таянья льдов, мы освободили население деревни от работы, – рассказывает Гаврилов. – Они были в резерве до открытия навигации. Многие женщины и сейчас работают – на кухне, на складах, в санчасти… Есть у нас и амбулатория, куда обращается ежедневно по триста – четыреста человек. Очень ослабленных мы отправляем в стационар, по сорок, по пятьдесят человек живут там и пять и шесть дней… Когда был создан наш эвакопункт, мы первый раз приняли триста шестьдесят пять человек, это было двадцать восьмого мая. Поток эвакуированных быстро увеличивался, и теперь принимаем примерно по восемь – девять тысяч человек в день. Работаем круглосуточно, в две смены, дня и ночи для нас не существует, шоферы обслуживающего пункт автобатальона сидят за рулем по двое суток… Обхожу с Гавриловым всю огромную территорию эвакопункта и уже знаю, что так работает он круглосуточно, не ведая ни дня, ни ночи, прикорнув поспать на часок, на два где придется… Посадочные площадки, столовая, строительство различных помещений и подъездных путей… Всюду – люди с вещами, усталые, торопящиеся прежде всего поесть, а затем – сесть в эшелон и уехать… Люди бродят толпами, группами и поодиночке, волнуются, нервничают… То серые, то синеющие под прорвавшимися лучами солнца спокойные воды Ладоги изборождены взволнованными следами снующих во всех направлениях кораблей – катеров, пароходиков, барж, влекомых на длинных буксирах. Зенитчики внимательно следят за облаками: каждую минуту оттуда может выскользнуть и пойти в пике беспощадный враг. Где-то, не поймешь где, вдруг слышится рокот мотора. Чей это? Наш? Или гитлеровский? В толпе эвакуируемых коекто задирает голову, изучает облака беспокойным взглядом. Другие – никакого внимания на окружающую обстановку не обращают. Это «люди в себе», сосредоточенные на своих, чаще всего невеселых мыслях. Повсюду – штабелями – мешки с мукой, ящики с продовольствием, прикрытые брезентами, а то и мокнущие под дождем… Там – стучат топоры плотников, сколачивающих тесовые навесы, здесь – пилят лес на дрова; вон ряды бочек с горючим, склады стройматериалов, – гигантский табор открыт ищущим взорам немецких воздушных разведчиков, но, опасаясь наших зенитчиков и истребителей, они держатся где-то в заоблачье, высоко-высоко!.. В Лаврове эвакуированных принимают с трех пирсов: 2-го, 3-го и 5-го. Девяносто две машины автобатальона вывозят с пристани людей – в Жихарево, других сажают в эшелоны здесь же. в Лаврове Обслуживают этих людей триста девушек, работая круглосуточно В ближайшее время от пристани к тупику железнодорожной ветки будет проложен узкоколейный путь, а подходы к пристани углублены. Тогда семьдесят процентов судов станут заходить сюда, выгружаться здесь и эвакуированных можно будет доставлять с судов прямиком к эшелонам. Эти эшелоны уходят в двух основных направлениях: до станции Филино на Волге, в двенадцати километрах от Ярославля (пути двое суток), и на восток – через Буй до Новосибирска (шесть-семь суток пути). Сейчас эвакуированные задерживаются в Лаврове самое большее по шесть-семь часов, но в тех редких случаях, когда вещи доставляются сюда отдельно от своих владельцев, они в ожидании вещей задерживаются по пягь-шесть суток и, естественно, требуют повторного питания. Это – тяжелые дни для эвакопункта, у которого возникают колоссальные трудности. Задержек с продовольствием здесь, однако, не бывает, хлеб выпекается и здесь, в Лаврове. – Мы создали бюро по бесхозным вещам, – рассказывает Гаврилов – Обнаружив такие, складываем около диспетчера, лежат двое суток; люди приходят за ними, с помощью милиции устанавливаем их действшельпую принадлежность, отдаем владельцам. Невостребованные вещи стаем в склад. Специальная группа работников старается выяснить имена и адреса их владельцев, пишем им, чтоб сообщали приметы, а тем временем составляем из таких вещей отдельные "'пакеты» и опечатываем их Это долгая история, и у нас таких пакетов сейчас хранится примерно две тысячи Для них выделена охрана; если такие вещи промокнут, их под наблюдением милиции распечатывают, сушат и вновь опечатывают Дело это щепетильное, – выделены честные люди. На днях к нам вернулась из эвакуации одна представительница детдома номер шестьдесят три, для которой хранилось двадцать пять пакетов, – мы ей выдали их Смертность среди эвакуированных теперь очень невелика – меньше одного-двух случаев в день. Прежде всего заботимся мы о безродных детях, ловим, отправляем в детский приемник, организованный при нашем пункте, – это ряд домов, выделенных в Лаврове, дезинфицируем, подкармливаем и отправляем в глубь страны с первым же проходящим детдомом. Каждый эвакуирующийся получает у нас кроме пятисот граммов хлеба следующий паек сто граммов шоколада, двести пять граммов сгущенного молока, двести пятьдесят – печенья, двести – сыра. Для детдомов даем дополнительно, как резерв до Тихвина, по одному килограмму белого хлеба. Поезд туда идет четыре с половиной – пять часов, – значит, в среднем через шесть часов там снова выдается пятьсот граммов хлеба, горячее питание и сухой паек. Усталым, почти механическим голосом, то шагая по территории эвакопункта, то присаживаясь на какой-нибудь ящик, Гаврилов излагает подробности, приводит разные случаи. Узнаю о том, как старается пункт соединить разделившиеся семьи, как некая Коновалова прибыла сюда из Борисовой Гривы, а детей и вещи оставила там. Забродин снесся по телефону; узнав, что пятнадцатилетние и шестнадцатилетние дети уже возвращены в Ленинград, отправили мать обратно. Попадаются люди забывчивые, рассеянные. На дороге-гражданка, торопливо бежит к кабине грузовика, дважды упала. «Куда вы?..» – «Я на поезд, в Лаврово, ходила за цветами и отстала от поезда!» Хочу вернуть ее, но она бежит в противоположном направлении и кричит мне: «Вы дурак, Лаврово – там!..» Силой усадил ее в машину, привез в Лаврово… К Гаврилову идет женщина, разговаривает сама с собой, несет пять буханок хлеба, большую кастрюлю с кашей и что-то еще. Подходит, гневаю глядит на Гаврилова и четырежды повторяет: – Перевесьте мне хлеб!.. – В чем дело, гражданка? – Сволочи! Сначала не кормят, не кормят, потом дадут сразу так много, что не донести! Мы оба успокаиваем женщину, она, обессиленная, садится на траву, плачет… Поодаль присаживаются две другие женщины, одна сует другой свою миску: – Слушай, я отдохну, потом доем, потом тебе посуду дам!.. – Не хватает на всех посуды! – словно извиняясь передо мной, роняет Гаврилов, и мы идем дальше… Сегодня в эвакопункт привезли пять тонн хлеба, семь тонн колбасы. Хлебный расход такой – каждодневный. Тысяча восемьсот ремесленников лриехалм в Кобону. А всего сегодня доставлено сюда около одиннадцати тысяч человек… И вот я снова в двухэтажном доме эвакопункта. Добродушный крепыш в морской форме Гаврилов встретил меня приветливо и гостеприимно. Он теперь – начальник эвакопункта. Сижу на скамье в комнате диспетчера. К окошечку подходят дряхлые старухи, растерянные женщины. Длинно, иные со слезами, невразумительно объясняя все свои несчастья, взывают к сочувствию, просят содействия. Некая Бисерова отстала в Ленинграде от своей матери, теперь не может ее найти, сидит здесь третьи сутки. Вот пример хлопот, какие она доставила эвакопункту. Заместитель председателя Ленсовета Шехавцев, находящийся здесь, дал распоряжение диспетчеру эвакопункта Лаврова сообщить диспетчеру эвакопункта Кобоны, а тому связаться с западным берегом – Борисовой Гривой, чтобы выяснили местонахождение матери: а) по ее ленинградскому адресу, б) по ленинградскому месту службы отца Бисеровой, в) по всем помещениям станции Борисова Грива. И все это узнать – к утру! Приходит другая – Хая Борисовна Коган. Потеряла после высадки на этом берегу свою сестру Сарру Борисовну. Посадочные талоны – у той, питательные – у этой… Диспетчер посылает человека искать потерявшуюся среди выгружающихся пассажиров только что прибывшей из Кобоны «вертушки» – узкоколейного поезда, подвозящего теперь здесь пассажиров к месту посадки в эшелон. Эта узкоколейка проложена в самые последние дни. А ведь с западного на восточный берег Ладоги ежесуточно прибывает в среднем по десять тысяч эвакуирующихся и каждому что-нибудь нужно! … Моросит дождь. Вокруг домов на зеленом лугу «пасутся», рассеявшись как пестрые цветы, маленькие дети «домов малютки», эвакуируемые из Ленинграда. Их сегодня тысяча, повезут их отдельным эшелоном. Каждый «дом малютки» отличается от другого цветом шапочек: голубые, красные, синие, белые… И в траве они в самом деле как цветы. На рукаве у каждого ребенка нашита тряпочка, па которой химическим карандашом – имя, фамилия, город назначения, номер детдома… И опять подходят женщины к окошечку диспетчерской. И жалуются, и плачут. Эта – потеряла своих родителей, которым по семьдесят лет, оставила их без документов, без вещей, без питания; та – потеряла продовольственную карточку и ревет, и требует еды, и грозится: «Вот брошу ребенка и наложу на себя руки!», – и это явно вызов, и она, может быть, даже врет. Но диспетчер отвечает спокойно: «Обратитесь к начальнику эвакопункта!» И звонит по телефону, и записывает фамилии потерявшихся, и вся эта карусель у оконца продолжается непрерывно. … У вас по пять узлов, – кричит одна, – таких, что собака не перескочит, а у нас – ничего! … Товарищ диспетчер! Их привезли сюда! – вбегает уже радостная, только что плакавшая женщина, потерявшая было своих родителей. И убегает… А диспетчер так же спокойно вычеркивает фамилии «семидесятилетних родителей», которых только что занес в список разыскиваемых… Беседую с инженером Макарьевым, заместителем Гаврилова, и с пожилой коммунисткой Татьяной Семеновной Алексеевой, старшим комендантом пункта. Они рассказывают, как партийная организация добивалась от рабочих и служащих вежливости, отзывчивости в отношении к каждому эвакуируемому человеку («чтоб никакого «отпихнизма» не было!»). – Работники у нас неплохие, но нервы нужны нам крепкие!.. Выхожу, встречаюсь с возвращающимся в диспетчерскую Гавриловым, который лег спать в три часа ночи, а встал в семь, интересуюсь, как он правел свой рабочий день… – А вот так: обошел все объекты, поглядел, что делается в диспетчерской, пошел с утра на блок питания. Товар приготовлен заранее? Как расфасовка? Сколько расфасовки? Завернули ли продукты в бумагу? Почему мало? Бумаги нет?.. А почему сегодня колбаса открыта? Ведь мухи!.. Закройте!.. Позвонил на посадочную площадку: пришла ли «вертушка»? «С пирса в вагонах – сюда, давайте двадцать пять вагонов на питательный блок!» Мы взяли на себя обязательство – выгружать двадцать пять вагонов за тридцать минут. У нас всего восемнадцать женщин-дружинниц для этого, и их командир взвода Петр Иванович Жердин. Сходил в тупик. Провел совещание с диспетчерами. Ушел наблюдать за погрузкой детского эшелона (я специально отправил санитарную машину, чтоб детей возить). – В семь часов тридцать минут вечера эшелон с детьми ушел, – смотрел… На душе легче становится, когда с детишками эшелон уйдет… Знаете, немецкая авиация! – А были случаи? – Пока не было ничего. Но ведь черт ее знает, такое скопление народу… Сейчас взрослых в эшелон грузить будем. Вагон в южном направлении пойдет – с больными. Остальные теплушки – на Алтай. Эвакуируемые теперь все больше на Алтай стремятся, в южном направлении уже почти не едут – на юге там дела наши плохи!.. – Боятся ехать туда? – А конечно! Как бы не угодить к немцам!.. Принять эшелон под взрослое население – значит подготовить лошадей, перебросить груз тех, кто не может таскать. Это проверить нетрудно. Погрузить, отправить эшелон Людей у нас не хватает… Сейчас пойду опять проверить питательный блок. – А сколько всего за зиму и лето людей вывезено? – Тысяч четыреста! Зимой при мне на пункте Лаврово из пятнадцати тысяч двухсот умерло триста… В Жихареве зимой из двенадцати тысяч пятисот умерла тысяча… Вчера поздно вечером наблюдал за погрузкою эшелона No 64. Грузились по сорок человек в теплушку, и до потолка вещей, так, что люди едва умещались, сидя на вещах, уже без возможности шевельнуться. Набивались в теплушки с криками, нервными ссорами, руганью. Поток вещей казался бесконечным. Вагонов в эшелоне было больше шестидесяти. Погода была отвратной – лил дождь, как льет он и сегодня. Эшелон этот отправился в 8. 30 утра… Сегодня к Гаврилову подбежал парнишка лет пятнадцати. Когда он приближался, Гаврилов сказал мне: – Вон, глядите, бежит, – связной у меня мировой! Побеседуйте с ним, интересный мальчик! Хныкал, когда приехал сюда, голодный был. Ехал к «тетке на Алтай». А куда на Алтай – Алтай большой, – не знал. Ну и решили мы его связным сделать. Сразу повеселел. И такой живой! Здоровый парнишка, грудь колесом. Только обутки у него нет – босиком бегает… Тебе чего, Володя? Мальчик подбегает, просит у Гаврилова нож, чтобы резать бумагу для пропусков. Гаврилов сует ему свой перочинный нож, уходит. Я присаживаюсь на пенек. Мальчик стоит передо мной, – глаза черные, один глаз слезится. Лицо здоровое, неистощенное. В кепке, в ватном, с меховым воротником, пальто. – Фамилия твоя как? – Пачкин. – А имя? – Владимир Григорьевич. – Где жил? – На Васильевском острове, пятнадцатая линия, дом двадцать два! Разговаривает деловито, по-взрослому. Отец работал на Севкабеле, а мать на фабрике Урицкого. – А ты ехал сюда один? – Один. – А родители где у тебя? – Убили их. – В Ленинграде? – Ну да, при обстреле, снарядом. – А ты как уцелел? – А меня не было дома. – Когда это было? – Двадцать седьмого, того месяца… А я сюда – двадцать второго, вот теперь приехал. – Ты голодал зимой? – А что мне голодать, когда брат – подводником. У меня и сахар был. Еще когда с бомбежки Бадаевских складов… Подобрал! Брат Володи – подводник, краснофлотец, лежит в больнице Мечникова, в третий раз ранен – миной, в морокой пехоте. Сестра была, семнадцатилетняя девушка, Таисия, умерла с голоду зимой. Володя учился, перешел было в шестой класс… Решил ехать к тетке, она эвакуировалась на Алтай «в том году еще». Двинулся в Борисову Гриву, на тамбуре «зайцем» в поезде, а там хотел «кругом Ладожское озеро обойти». – Раз озеро, думаю, обойти можно. Километров двадцать прошел – там военные и стреляют, ужас!.. Ну, нельзя пройти, комендант один задержал, и отвезли– на машине – обратно в Борисову Гриву. (А на пароходе вначале не поехал, потому что не пустили– документов не было.) Я их спрашиваю: «А разве Ладожское озеро у немца, что ли?..» Они смеются. А я: «Интересно туда бы попасть! Он бы мне показал, этот немец, или я ему!» Володя произнес это по-детски задиристо. – А потом? – А я на катер сел. Мне сказали – поезжай в глубь страны, там устроишься. Тут пришел, заявление подал, и взяли связным. Сапоги-то были у меня. На хлеб сменял, в Борисовой Гриве… За буханку хлеба; военный, он сам предложил: сапоги на хлеб сменяешь? И с радостью взял. Шубенку Володе Пачкину здесь дали. Он был только в штанах да в рубашке. – В пальто выехал, да тоже на хлеб сменял. Мне не до этого было, только как бы из Ленинграда выбраться… Это пальто дали здесь. – Где? – А в санчасти. Завтра или послезавтра сапоги дадут и рубашку новую. Володя рассказывает, что с ним был и другой мальчик, его товарищ. – А второй где? Устроился? – Да разве тот больной устроится? Он от собаки колбасу тухлую отнял, прогнал ее и сам стал есть… Заразится где-нибудь и сдохнет! – Из Ленинграда вместе? – Нет, там, в Борисовой Гриве, пристал… Познакомились… – Как же ты на катер устроился? – А я в милицию пошел. Они прогоняли, прогоняли меня, я сказал: «Не пойду, и все! Устраивайте меня как хотите!..» Меня начальник милиции на пристань привел!.. Когда невский, а потом и ладожский лед растаяли, Нева на изломанных, шуршащих льдинах пронесла через город следы зимних боев. Невская вода растворила в себе пятна смерзшейся крови, поглотила обломки разбомбленных и расстрелянных автомашин и оружия, обрывки изорванных острым металлом русских овчинных полушубков и каски гитлеровцев, смытые с берега Московской Дубровки; разметала шпангоуты изрешеченных пулями десантных лодок, вмерзших в лед у штурмованного нашими воинами «пятачка». Ледовой Ладожской трассы, действовавшей сто пятьдесят два дня, больше не существовало. Тогда эстафету жизни на Ладоге подхватил самый разнокалиберный, самый пестрый в истории судоходства водный транспорт. Я уже мельком упоминал о пароходе «Гидротехник», который 22 мая первым пробился сквозь льды к восточному берегу. Здесь место сказать о нем чуть подробней. Этот дерзкий, маленький буксировщик не имел никаких средств самозащиты. И его капитан П. С. Майоров, и команда хорошо знали, на что идут, понимали, чем им грозит первый же налет вражеской авиации. Налет на едва пробившийся, затираемый торосистыми льдами одинокий пароход казался тем более неизбежным, что над ним в начале рейса долго кружил немецкий разведчик. Он улетел восвояси, и, конечно, даже название этого пароходика немецкому командованию сразу стало известно. Но, по непонятным причинам, гитлеровцы не сочли нужным выслать свои бомбардировщики для легкого уничтожения парохода. «Гидротехник» пришел в Кобону и на следующий день благополучно вернулся в Осиновец с тяжело нагруженной баржей. По пути, проложенному «Гидротехником», 24 мая сквозь льды двинулся старенький пароход «Арзамас», работавший до войны переправщиком с берега на берег Невы в Шлиссельбурге[32]. «Арзамас» тянул за собой баржу с заводским оборудованием. Гитлеровцы, очевидно уразумев, что может значить для них начавшееся на Ладоге движение судов, выслали для бомбежки «Арзамаса» четверку пикирующих бомбардировщиков. Едва самолеты вошли в пике, «Арзамас» встретил их огнем зенитных пулеметов, поставленных на его палубе. Один из бомбардировщиков, поврежденный огнем зенитки, ушел, дымя, три других атаковали пароходик с трех сторон. «Арзамас» продолжал отстреливаться, хотя бомбы рвались у самых его бортов. Бой прекратили четыре подоспевших на помощь наших истребителя Четырнадцать из восемнадцати человек экипажа «Арзамаса» оказались ранеными и убитыми Раненный в самом начале бомбежки, капитан В. И. Маркелов, не оставив штурвала, довел свой избитый осколками, искалеченный, полузатопленный пароход и баржу до порта Кобона. 28 мая в Кобону и в Осиновец пришли боевые корабли из Новой Ладоги, открыв навигацию по девяностокилометровой «большой трассе». Так навигация на Ладожском озере началась А затем, почти полтора месяца, озерные караваны и порты Ладоги подвергались ожесточенным бомбежкам по нескольку раз в сутки Были дни, когда в групповые налеты немцы высылали по пятьдесят и даже по восемьдесят бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. Но перевозки по Ладоге день ото дня увеличивались В июле бомбежки вдруг прекратились их не было до самого конца августа: надо полагать, что немцы перекинули главные силы своей авиации на юг, где размах боевых операций достиг крайнего напряжения В этот период Ленинградский фронт, на урицком и колпинском участках обороны, повел наступательные бои, привлекшие к себе всю наличную авиацию немцев, и у них, по-видимому, не хватало сил для развития боевых действий на Ладоге. «Большому кораблю большое плавание» – гласит народная поговорка. Но здесь, на Ладоге, большое плавание предстояло и пароходам-малюткам. Их капитаны и их команда никогда не знали даже легкой речной волны. В распоряжении капитанов не бывало ни карт, ни даже биноклей, и никогда не пользовались они компасами: на этих пароходиках не было компасов Эти маломощные, по сто – сто пятьдесят сил, буксирные пароходики водили за собой одну, редко две небольшие деревянные баржи по двум узким и тишайшим каналам Мариинской системы – Старо-Ладожскому, проложенному еще при Петре Первом, и главным образом по такому же, более позднему Ново-Ладожскому каналу. Оба канала и построены были для того, чтобы избавить местных приладожских водников от волн и ветров бурливого озера Пароходики-малютки назывались «канальными», их не пускали даже в воды быстрой и еще недавно порожистой реки Волхов: как бы не перевернулись, как бы не выбросило их с баржей или без баржи на берег. Их, этих канальных пароходиков, было два десятка, когда пришел приказ любыми и всеми средствами обеспечить открывающуюся на Ладожском озере навигацию 1942 года. Конечно, не одним только канальным пароходикам выпала такая высокая и трудная честь: уже с ранней весны для той же цели были мобилизованы все средства водного транспорта, строилась в Ленинграде сотня крошечных «плашкоутов»-тендеров с автомобильными моторами, а на Сясьстрое и на западном берегу Ладоги – большие деревянные и металлические баржи К ладожским перевозкам готовились все наличные невские и озерные пароходы, а также транспорты, катера, тральщики и другие суда Ладожской военной флотилии. Но канальным пароходикам от всей этой мощной помощи было ничуть не легче: им предстояло работать наравне с «настоящими» пароходами в озере Любая волна способна опрокинуть и задавить тихоходную, неприспособленную к борьбе с ветрами малютку. Им, ничем не вооруженным, предстояло испытывать на себе весь ужас страшных бомбежек с воздуха и артиллерийских обстрелов. Им надлежало таскать за собой на буксире огромные, тяжело груженные озерные баржи, проводить их между мелями восточного берега и каменными грядами западного Им. но о том, что именно должны были они испытать, рассказ впереди. А пока следует сказать, что команды этих канальных пароходиков, никогда не испытывавших даже маленькой качки, никак не могли называть себя моряками, ощущали все признаки «морокой болезни», если кому-либо прежде приходилось на больших пароходах пересекать озеро, едучи по своим служебным или семейным делам в Ленинград. Они не были и солдатами, – занимаясь своей «канальной» работой, они до сих пор не участвовали непосредственно и в Отечественной войне. Были среди них разные люди, иные издавна пристрастились к выпивкам, другие ничуть не отличались храбростью; третьи привыкли плавать на своих малютках вместе с женами и детьми. Так уж с дедовских времен повелось! Но их прежней жизни пришел конец в июне 1942 года, когда их пароходики были, по приказу Северо-Западного речного пароходства, впервые в истории выведены из каналов в глубокие воды Ладожского озера и ошвартованы у берегов Черна-Сатамской губы – в бухте Кареджи, против маяка Кареджи, которому теперь не следовало светить слишком ярко со своего похожего на боб островка, чтобы не привлечь внимания вражеской авиации… Как плавать по этому чертову озеру? Как в нем, темном и непонятном, ориентироваться? Через каждые четыре с половиной мили на водной трассе были установлены светящиеся бакены, но в пасмурную погоду эти тусклые светилки скрывались из виду, и о правильном курсе капитаны могли только гадать… С тоскою следя за воздухом, они вначале не умели даже отличать по контурам немецкие бомбовозы от наших, не знали, как применяться к ветрам, не могли учитывать дрейфа своих пароходов и барж – не представляли себе, несет ли их на свой, на немецкий или на финский берег? Но все это было только вначале. Скажу сразу: за всю навигацию ни один из этих легких и увертливых пароходиков, за сотни сделанных ими рейсов, от штормов на озере не погиб (погибший «Узбекистан» был разбомблен фашистами), хотя большинство из них, простреленных, изуродованных, побитых о камни, так или иначе выбыло из строя Казавшееся невозможным стало возможным, когда, забыв про «морскую болезнь», презрев все трудности и опасности, обретя опыт, «канальники» стали подлинными, закаленными в штормах и боях моряками. На каждую буксируемую баржу было установлено по одному пулемету, с расчетом из краснофлотцев, но сами пароходики оставались невооруженными. Многие «канальники» – капитаны и члены команд – погибли, убитые осколками авиабомб и снарядов, но дело свое они сделали, и героизм, проявленный ими, для всех несомненен. Те, кто боялись, что их пароходик перевернется, стали без колебаний выходить в любую, даже семибалльную волну; все, став суровыми и спокойными при любых обстоятельствах, выполнили свой воинский долг… Несколько озерных пароходов и крупных барж были поставлены на «большое плечо» – на длинные рейсы между только что построенным портом Осиновец, на западном берегу озера, и Новой Ладогой. Канальные пароходики – на короткие, пятнадцатимильные рейсы для транспортировки других барж через Шлиссельбургскую губу, между западным берегом и Кобоной (а позже и Лавровом). Самые маломощные буксиры поставлены на рейдовые работы в партах того и другого берега. В числе транзитных оказался и канальный пароходик «Батурин». Его капитаном в июне был назначен приехавший на Ладогу Рубен Мирзоевич Бархударов. У него был диплом капитана, он был старым, опытным каспийским моряком, случайно в дни войны оказавшимся в Ленинграде и многие месяцы голодавшим там. Команда недоверчиво приняла неизвестно откуда взявшегося нового капитана. Здесь люди знали друг друга десятками лет Из диспетчерской на пароход принесли приказ: забуксировать две «баржи с продовольствием для ленинградцев и следовать на западный берег. Дул юго-западный ветер силой до пяти баллов. В озере была легкая зыбь. Узнав о предстоящем отходе, команда стала заметно волноваться. Помощник спустился в каюту к Бархударову, который там раскладывал свои вещи, и спросил: – Товарищ капитан, мы получили приказ идти на тот берег. Дует сильный ветер. Что делать? – Идти в рейс! – лаконично ответил Бархударов. – А не кувырнет нас? – Нет! – так же кратко ответил капитан. Помощник промолчал и вышел на палубу. Пароход «Батурин», взяв две баржи на буксир, отошел от пирса. Покачивало. Свободная от вахты команда собралась на палубе, выжидающе посматривая на небо, где могли появиться немецкие самолеты, и на усиливающиеся озерные волны. Громко, чтобы слышала вся команда, капитан сказал: – Товарищ помощник! Ваша вахта – вы и ведите пароход до места, а я пойду спать. В случае появления самолетов разбудите меня. И, обратившись к вахтенному матросу, добавил: – Стойте на носу и смотрите назад, на небо. А помощник капитана будет смотреть вперед. Так скорее увидите самолет! И ушел вниз. Команда была ошеломлена, – казалось, что капитан рехнулся: «угробит и пароход и нас!» Но постояв часа полтора на палубе, люди разошлись. Остался на носу только вахтенный матрос. Рейс оказался благополучным. В порту, на коротком митинге, капитан сказал: – Я плаваю по морям уже тридцать лет. Вначале меня укачивало больше чем кого-либо из вас, а вот привык – никакой шторм на меня не действует. И вы привыкнете!.. А жизнью вашей я дорожу так же, как и своей. И я за все отвечаю!.. Через два часа «Батурин» получил от диспетчера приказание следовать с одной баржей обратно на восточный берег. Ветер теперь дул с севера и усилился до семи баллов. Однако команда отнеслась к приказанию уже спокойнее. Когда пароход с баржей обогнул мыс, защищающий рейд от наката волн, и вышел в озеро, зыбь начала быстро увеличиваться. Пароход шел против волн, они обрушивались на палубу. Послышались звуки, характерные для всех «неаккуратных» судов во всех морях: хлопанье дверей, стук незакрепленного инвентаря, скрип ослабших снастей. Помощник механика Игнатьев выскочил из машинного отделения на палубу, нервно закричал: – Капитан! На вахте стоять некому, всю команду укачало. – А вас не укачало? – спокойно спросил Бархударов. – Пока нет… – Ну вот видите, какой вы молодец! – улыбаясь сказал капитан. – Из вас выйдет хороший моряк. Становитесь вместо кочегара! Спускаясь в машину, Игнатьев пробурчал: – Что за ленинградский черт попал к нам? Кто только его прислал!.. Зыбь и ветер настолько усилились, что «Батурин» потерял ход и, почти стоя на месте, глубоко нырял носом в пропасти между волн, а задравшаяся высоко корма дрожала от бешеного вращения винта вхолостую. Зеленый от качки помощник, стоя рядом с капитаном в рубке, непрерывно «травил» на палубу. Слабым голосом он спросил: Капитан, скажи правду, нас не кувырнет? Правду говоря, – нет, а если соврать, то да! – ответил капитан. Тот ничего «не понял, приступ морской болезни снова заставил его высунуть голову из рубки. С кормы крикнули: – Лопнула оттяжка буксирного устройства! Теперь идти дальше было рискованно – буксир мог вырвать все это «устройство», пароход потерял бы баржу, и если б даже поймал ее, то буксир некуда было бы закрепить, унесенную баржу выкинуло бы на камни Необходимо было поворачивать к берегу. Выждав наката самой большой волны, после которой обычно следуют маленькие, капитан быстро повернул пароход, сказав помощнику: – Вот теперь, при малейшей оплошности, может кувырнуть Буксир дергает нас назад, не давая нам вывернуться, а волны обрушиваются на борт. Тут все дело в периодичности. Если период крупных волн совпадет с периодом максимального крена судна и дерганьем буксира, то нас обязательно кувырнет! Помощник капитана, в недавнем прошлом кочегар, ухватился за стойку. Он ничего не понял в этих «периодах». Он только испугался, услышав: «обязательно кувырнет»… Но пароход уже повернул и плавно пошел к тихой бухте, слегка покачиваясь на попутных волнах. – Вы теперь испытали настоящий шторм! – обратился капитан к бледной от качки команде, когда «Батурин» с баржей вошли в бухту. – Как видите, все обошлось! Вы теперь стали молодыми моряками, и уже не вам бояться ветров. … В июле и августе штормов почти не было. Изредка в ясный, солнечный день в небесах появлялся немецкий разведчик, описывая круги над пирсами. Наши зенитки открывали огонь с берега и судов, разведчик удалялся… Когда в конце августа начались свирепые бомбежки, а потом и тяжелые штормы, все были уже опытными, хладнокровными моряками, сдружившимися со своим капитаном, и беспрекословно, в любых сложнейших и опаснейших обстоятельствах подчинявшимися ему. К тому времени работа по ладожским перевозкам была уже хорошо налаженной. В пассажирские перевозки включились сотня тендеров и множество мотоботов, построенных в Ленинграде, на верфях побережья Ладоги и присланных вместе с командами речниками Мологи, Камы, Северной Двины и других рек. Эти юркие суда отходили от пирсов каждые пять – десять минут, они шли вереницами, между ними шли крупные озерные пароходы, военные катера, на помощь к ним при каждой опасности готовы были подойти канонерские лодки, в небесах патрулировали эскадрильи наших истребителей… Беспрерывный конвейер судов доставлял раненых воинов Ленинградского фронта и эвакуируемое ленинградское население с западного берега от пунктов Морье, Осиновец, Малая Каботажная к восточному берегу в Кареджи, Коболу, Лаврово. Обратными рейсами армада судов доставляла Ленинграду и Ленинградскому фронту все, что было им нужно, все, что скапливалось на гигантских складах восточного берега. Чтобы во тьме избежать столкновений плавающих судов, были установлены правила движения по озеру: держаться правой стороны бакенов, расставленных вдоль трассы. Столкновения, к счастью оканчивавшиеся благополучно, все же случались, когда какойнибудь зазевавшийся старшина тендера или мотобота ударялся носом своего судна в корму идущего впереди, – дистанция между идущими сплошной вереницей судами не превышала иной раз десятка метров. Вероятно, нигде в мире такого грандиозного движения судов не было!.. Проложенная от Войбокалы до Лаврова железнодорожная ветка была тогда же, зимою, протянута вдоль восточного берега Ладоги далее к северу – до Кареджской песчаной косы, выступившей здесь незадолго до войны далеко в озеро, при его обмелении У основания косы появилась железнодорожная станция Песчаная коса. С этого времени все восточное побережье Шлиссельбургской губы превратилось в строительную площадку огромного Кобоно-Кареджского порта. В шести километрах от косы, возле деревни Леднево, в отличных землянках разместились управление и все службы порта. С весны развернулось строительство судоремонтных мастерских электростанции, больницы и всего, что было необходимо городку, укрытому зеленеющей маскировкой так, чтоб его нельзя было обнаружить с воздуха. Весной на низменном, песчаном восточном берегу озера были построены скоростными методами пять пирсов, каждый длиною примерно в полкилометра. Такое же строительство порта развивалось на западном, каменистом берегу Ладоги. Два пирса были построены в Морье, один – в Осиновце. По пирсам проложили узкоколейные железные дороги, по которым грузы передавались на берег и с берега вагонетками. Сразу же оказалось, что ни Кобоно-Кареджский, ни Осиновецкий порты не в состоянии справиться с огромным потоком грузов, подвозимых составами поездов. Десятки тысяч тонн продовольствия оставались на восточном берегу в ожидании погрузки на баржи. Громадными штабелями на земле, прикрытой досками, высились мешки с мукой, крупой, солью, сахаром; ящики со сливочным маслом, мясными и фруктовыми консервами нагромождались рядом с боеприпасами Их немилосердно жгло солнце, их поливали дожди. В сильный ветер озерные волны докатывались до нижнего ряда сложенных мешков и ящиков. Охраны не хватало, редко где стоявший красноармеец, затерявшись в высоких штабелях продуктов, не мог охватить взглядом охраняемый им участок склада. Начались хищения. Тысячи различных опустошенных консервных банок валялись на берегу, доски от разломанных ящиков с маслом плавали вдоль берега. В Осиновце дело обстояло гораздо лучше, – пирс был короткий, выгрузочных площадок не было, груз с прибывших барж выгружался на вагонетки и, минуя берег, поступал прямо в вагоны. Здесь на западной, ленинградской стороне и внимание к каждому килограмму продуктов было гораздо больше, изголодавшиеся за зиму люди обладали большим чувством ответственности, хорошо понимали, как отразится на жизни ленинградцев каждая, даже мелкая недостача Но здесь флот подолгу простаивал на рейдах в ожидании очереди к выгрузке. Необходимо было немедленно усилить погрузочноразгрузочные работы, и умножить количество буксируемых барж, и увеличить их тоннаж. Погрузочно-разгрузочными работами вплотную занялось военное командование. Направленные сюда красноармейцы выходили на работу повзводно, трудились по пятнадцать и по шестнадцать часов в сутки и, сознавая, какое великое дело им поручено, были полны энтузиазма. Не считаясь ни с погодой, ни с временем, они научились трехсотдвадцатитонные баржи грузить за два часа и за столь же рекордный срок разгружать. К середине июня горы грузов на берегу начали уменьшаться, но тут обнаружилась другая беда: переброшенные с каналов и рек «маринки» и «фонтанки», не рассчитанные на озерное плаванье, были слабо укрепленными и начали трещать по всем швам Под ударами даже небольших волн они коробились, в них появлялась течь, они стали тонуть. Десятки таких барж с заполненными водою трюмами лежали на отмелях и, разбиваемые прибоем, разваливались А за прошедшую зиму на берегу не было построено ни одной баржи. Грузы из железнодорожных вагонов опять приходилось складывать на берег, штабеля продуктов угрожающе росли. Достать исправные баржи было негде, их надо было немедленно и быстро строить И в самый разгар навигации началось строительство такого несамоходного флота. В четырех километрах от Осиновца решено было создать новый порт в бухте Гольсман[33] и построить здесь судостроительные мастерские… В бухте появились землечерпальные снаряды, надо было засыпать берег камнями и гравием, выровнять площадки, оборудовать бухту всем необходимым. Это была огромная работа, и ее удаюсь провести за месяц. Синевато-белые искры непрерывно потрескивающих электросварочных агрегатов, освещая свое место, по ночам давали верный ориентир приближающимся издалека пароходам с баржами. Без устали работал конструктор Парашин, создавая металлический несамоходный флот. Корпуса этих стальных озерных барж строились отдельными секциями в Ленинграде, доставлялись в Морье по частям, и здесь секции смыкали электросваркой, достраивали баржи. Едва оправившиеся от голодной зимы, ленинградские рабочие трудились с такой энергией, что примерно за два месяца было выпущено одиннадцать шестисоттонных барж. А далеко отсюда, почти у самой линии фронта с финнами, в Сясьстрое, была зимою создана другая судостроительная верфь, она строила крупные деревянные баржи, которые обозначались номерами[34], начиная с No 4100. Деревянные баржи строились и ремонтировались также в Новой Ладоге, Кобоне, Свирице и в Морье. Всего к началу навигации было построено тридцать озерных барж, их общая грузоподъемность достигала почти двенадцати тысяч тонн. Директором строительства барж был неутомимый и энергичный С И. Шилейкис, которого все водники уважали за скромность и талантливость… Одновременно в Новой Ладоге восстанавливались поднятые эпроновскими водолазами со дна озера пароходы, которые были потоплены немецкими бомбардировщиками или погибли в осенних штормах 1941 года. В строй действующего транспортного флота было введено больше двадцати таких пароходов. Весь этот «баржевый» и самоходный флот шел на выручку ленинградцам, – одна только бухта Гольсман стала вмещать сразу до десятка барж общей грузоподъемностью восемь тысяч тонн Канальные пароходы теперь уже нигде не простаивали, они непрерывно буксировали баржи с одного берега на другой. Берег в Кареджи стал очищаться от гор продовольственных грузов. Но новые горы, на этот раз каменного угля, в котором остро нуждался Ленинград, бросал в полутора километрах oт пирса Кареджи. Десятки тысяч тонн прибывавшего угля сваливались на берег все дальше от пирсов, занимали огромные площади. Ленинградская промышленность без топлива умирала, а чтобы отправить в Ленинград уголь, его надо было грузить в вагонетки, везти километр по берегу, полкилометра по пирсу, заваленному багажом эвакуируемых ленинградцев, очищая узкоколейный путь от их вещей и двигая вагонетки навстречу десяткам тысяч людей… Это значило – грузить восьмисоттонную баржу две недели. Это значило – за всю навигацию дать Ленинграду пять-шесть тысяч тонн угля, то есть практически не дать ничего! В Кареджи началось строительство угольного пирса, по которому паровоз подавал бы вагоны с углем непосредственно к баржам. Строительные работники НКПС построили пирс за несколько недель. Его высота достигла четырех метров, длина превышала полкилометра. Засыпанный и прочно укрепленный камнями, он отлично, не расшатываясь, выдерживал бегающий по нему паровоз с полными угля вагонами. А на противоположном берегу, в бухте Гольсман, от маленькой станции Болт провели железнодорожный путь, вывели его на пирс, поставили краны, перегружатели угля… Заводы и фабрики Ленинграда начали оживать, задымили трубы военных кораблей и речных пароходов. Сотни тысяч тонн угля были переброшены в Ленинград! Другие, эвакуированные из Ленинграда вместе со своими работниками заводы в глубоком тылу страны разворачивались на новых местах. Необходимо было перебросить для этих заводов тяжелые станки и другое крупное оборудование, которое оставалось в Ленинграде потому, что его невозможно было перевезти зимой, по ледовой трассе. На пирсах в Кареджи и Осиповне не было стационарных кранов для перегрузки тяжеловесных грузов из вагонов в баржи. Смольный и военное командование решили переправлять эти вагоны с тяжеловесами без перегрузки, через бурное Ладожское озеро прямиком на баржах. Это было рискованно, но, безусловно, необходимо. Одновременно с сооружением угольных пирсов началось строительство фундаментальных пирсов в Морье и в Кареджи. В Кареджи был построен такой же высокий и длинный пирс, как угольный, а в Морье – более короткий, так как глубина залива была достаточна. Из только что выпущенных железных барж было выбрано четыре самых надежных, и, загрузив их трюмы для балласта песком, превратили эти баржи в паромы для перевозки груженых вагонов «а палубе. На каждый паром устанавливалось по десять вагонов – в два ряда. Каждый паром делал в дань два рейса, а буксировали их только тральщики. Так удалось в каждые сутки переправлять в оба конца сто восемьдесят вагонов с грузом. В Ленинграде скопилось много застывших на консервации паровозов, цистерн, товарных вагонов. В Ленинграде, лишенном всех дальних железных дорог, делать им было нечего, а страна в них остро нуждалась. На паромах в первые же дни удалось перевезти через озеро шестьдесят паровозов и несколько сот бездействовавших вагонов. На каждый паром ставилось четыре паровоза и два тендера или два паровоза и четыре тендера[35]. Специальные армейские части быстро подтягивали лебедками паром к пирсу, соединяли рельсы железнодорожных путей, выкатывали с парома вагоны, вкатывали на их место на палубу новые. Другие армейские подразделения, приняв вагоны, быстро их закрепляли, разъединяли рельсы, и паром отправлялся в рейс. Вся эта работа производилась за полчаса. К Ленинграду шли боеприпасы, спирт в цистернах и такие продукты, которые нежелательно было перегружать в Кареджи и в Осиновце. А из Ленинграда в тыл двинулось заводское оборудование и другие тяжелые ценные грузы. Вопреки предсказаниям скептиков, эти паромы за сотни рейсов не пострадали от штормов, и неприятность случилась один только раз, когда паром сильным ветром был выкинут на западный берег, причем один ряд вагонов упал в воду, а другой – на паром. Но и паромы не успели бы до конца навигации перебросить с одного берега на другой громадные составы поездов, накопившихся в Ленинграде и ожидавших переброски на восточном берегу. Тогда у людей возникла еще одна дерзкая мысль: спустить составы порожних, нужных стране цистерн прямо в озеро, забуксировав их цепочки пароходами, тянуть через озеро. От станции Костыль, расположенной в трех километрах севернее станции Ладожское озеро, проложили два железнодорожных пути к берегу, вывели их с берега под воду, протянули по дну озера до глубины в три-четыре метра. Толкая паровозом состав цистерн, спускали его прямо в воду. Плотно закупоренные крышки цистерн не давали воде проникнуть внутрь, цистерны сохраняли плавучесть я, похожие издали на какие-то странные, маленькие, высунувшие свои рубки на поверхность подводные лодки, – плыли вереницей за пароходом. Они то скрывались под волнами, то показывались, в каждом составе их было штук по пятнадцать. Пароход приводил их к таким же опущенным на дно рельсам в Кареджи, цистерны ставились колесами на рельсы, и здешний паровоз, подцеплявший теперь вместо парохода состав, вытаскивал его весь целиком на берег. Это был удивительный, неслыханный, небывалый способ переброски железнодорожных составов, но он оказался действенным! Этот способ был впервые испробован 1 сентября. Так было переправлено сто пятьдесят цистерн! В Кареджи построили еще один железнодорожный пирс – No 8, оборудованный грузоподъемными кранами. Здесь прямиком в вагоны выгружалось с барж сравнительно легкое заводское оборудование, прибывшее из Осиновца. Всего в портах поставлено двадцать кранов – и маленьких, трехтонных, и мощных, поднимающих семьдесят пять тонн. В трех километрах от пирса No 8 землечерпальный снаряд, углубив и расширив фарватер, сделал пролив от озера к деревне Кобона. Получился канал глубиною в шесть метров, шириной до семидесяти и длиною более полукилометра. По каналу пароходы подходили теперь к десятку коротких пирсов, по которым поезда подавали грузы вплотную к трюмам барж. К середине навигации причальный фронт линий погрузки и выгрузки занимал в Кареджи около семи километров. Столько же километров занимал и причальный фронт порта Осиновец, только здесь интервалы между бухтами были большими, а в Кареджи дистанции между пирсами – маленькими. Так рыбачьи деревушки на песчаном западном и на каменистом восточном берегах Ладоги – Кареджи, Кобона, Лаврово, Морье, Борисова Грива, пустынный, с маяком на мысу, Осиновец, безлюдная бухта Гольсман и другие, – прежде почти никому не ведомые пункты озерного побережья, превратились за несколько месяцев в крупнейшие порты, способные справиться с перевозками сотен тысяч людей и сотен тысяч тонн груза![36] К концу августа эвакуация жителей из Ленинграда в основном закончилась (всего за навигацию 1942 года было вывезено больше полумиллиона ленинградцев). По решению высшего командования в Ленинграде осталась только та часть населения, которая была необходима для обслуживания фронта и для обеспечения насущных нужд превращенного в неприступную крепость города. Оставались самые сильные духом, испытанные в мужестве своем, в способности обороняться, в случае немецкого штурма, люди. Приближалась осень, которая требовала ото всех серьезнейшей подготовки города и фронта к зиме, со всеми ее трудностями и невзгодами, – ко второй блокадной зиме, которую далеко не все могли бы выдержать. Ослабленных голодным истощением людей, всех слабых здоровьем, стариков, женщин, детей надо было вывели, спасая им жизнь и способствуя обороноспособности Ленинграда. Сколько ни было привезено в Ленинград запасов, их могло хватить оставшейся в городе части населения ненадолго, и то лишь при сохранении жестких, полуголодных продовольственных норм. Необходимо было создать резервы продовольствия, топлива, боеприпасов. Исподволь, постепенно, скрытно Ленинградский фронт неизменно готовился в отражению возможного штурма и прорыву изнурительной, опасной, опостылевшей всем блокады. Это значило: темп перевозок по Ладожской трассе необходимо было, пока не закроется навигация, все усиливать! В конце августа, когда немцы изготовились к штурму Ленинграда и когда разгорелись начатые наступлением наших войск синявинские бои (о которых речь впереди), немцы решили прервать единственную коммуникацию Ленинграда со страной, не допустить подкрепления Ленинградского фронта пополнениями и всяким снабжением. И крупные силы своей, вновь стянутой под Ленинград авиации они бросили на бомбежку портов и кораблей Ладожской трассы. 30 августа, в день полного окончания строительства портов на западном и восточном берегах Ладоги, немецкие самолеты совершили первый за лето массированный налет на Кареджи. Никто налета не ожидал. Привыкнув к летней сравнительной безопасности, люди здесь успокоились, ослабили бдительность. В этот день работа шла, как и всегда. Десятки пароходов, тендеров, мотоботов и барж стояли у пирсов. Пассажирский пароход «Совет» выгружал на носилках раненых бойцов-инвалидов. Вдруг послышался гул самолетов. Никто не обратил на него внимания, думали, что это летят, как в это время дня ежедневно летали, наши транспортные самолеты, сопровождаемые истребителями. Их воздушная трасса проходила чад Осиновцом и Кареджи. Но вот со свистом низринулись бомбы. Раздались оглушительные взрывы, столбы земли, дыма, огня взвихрились на берегу. Взорвался груженный боеприпасами железнодорожный состав. Одна из бомб упала на пирс, высадив часть правого борта парохода «Совет», где происходила выгрузка раненых. Другая упала на вагонетки, везущие к санитарному поезду отправляемых в тыл бойцов. На пятом пирсе бомба попала в гущу людей. Все суда, стоявшие у пирсов, рассыпались по рейду веером. Береговые батареи открыли по вражеским самолетам огонь. Орудийный и пулеметный огонь открыли и тральщики, катера, морские охотники. На каждой барже к этому времени также был пулемет, обеспеченный расчетом из краснофлотцев. Они тоже открыли огонь… Но было поздно. Совершив свое дело, вражеские бомбардировщики улетели… В тот же день немцы совершили и второй налет. Но люди уже были начеку: они дали такой мощный отпор, что, сбросив наудачу несколько бомб, вражеские самолеты поспешили убраться восвояси. С того дня немецкие самолеты стали почти ежедневно появляться над пирсами Кареджи, других портов Ладоги и над вереницами судов, пересекавших озеро. Наше командование подтянуло сюда авиацию, немецких бомбардировщиков везде встречали советские летчики, навязывали им воздушные бои, отвлекали их от бомбежек, сбивали, гнали от трассы. Небеса наполнялись гулом моторов, трескотней пулеметных очередей. Команды пароходов, задрав головы, смотрели, как самолеты, делая удивительные фигуры, то кидались один на другого, то расходились, взлетая выше, снижаясь, чтобы вновь ринуться в схватку. Снизу казалось, что голуби или стая расшалившихся чаек, греясь в солнечных лучах, купается в воздухе. Изредка какой-нибудь самолет низвергался и камнем падал в озеро, а из воды поднимался большой столб oгня; или же, выйдя из строя, улетал по крутой, наклонной линии, обрывавшейся где-то вдали, а водная поверхность доносила издалека еле слышный звук удара… Сбит еще один самолет! Но чей? Этого никто не мог сказать – многие капитаны и матросы еще не могли распознавать своих самолетов в прозрачных глубинах воздушного океана. Часто какой-нибудь самолет стремительно пикировал на пирс, стремясь его разбомбить, но, встречая огонь зениток с кораблей и береговых батарей, показывал брюхо и, едва успев лечь на другой курс, улетал из поля зрения. Во время воздушного боя команды судов ни на минуты не останавливали хода машин, непрерывно меняли курс, чтоб не попасть под бомбежку. Безбоязненно глядя вверх, люди знали, что в момент воздушною боя немцам не до маленьких пароходов. Но случайная бомба все же может попасть в пароход, – лучше дальше держаться от пирсов! После нескольких безуспешных бомбежек береговых объектов немцы направили свои удары на пароходы и баржи, пересекающие озеро. Началась борьба невооруженных водников с вооруженными немецкими самолетами. Начались и осенние штормы, с туманами или с пронзительными ветрами, требовавшими от моряков тяжелой, еще более напряженной работы… Время от времени немцы, однако, не оставляли в покое и пирсы портов. Один из сильнейших налетов на восточный берег немцы совершили, например, 8 сентября Вновь был взорван железнодорожный состав с боеприпасами, сгорело много вагонов с зимним обмундированием, нанесен был ущерб портовым сооружениям и грузившимся там баржам. Но остановить поток грузов и воинских пополнений немцы были не в силах. Что же в эти дни среди десятков других делал маленький пароход «Батурин»? Когда на пароходах начинался и когда кончался рабочий день, никто не мог бы оказать. Жизнь на пароходе можно было сравнить с работою часового механизма, чтобы часы не останавливались, их надо заводить, когда завод кончается Чтобы пароходы не останавливались, им нужно было только одно: вовремя снабдить машины горючим и смазкой. Так было и на «Батурине». Во время бункеровки угля команда выходила на берег, часов по шести грузила вагонетки, толкала их, загружала углем пароход. На борту «Батурина» неотлучно находились три человека: капитан – в рубке, механик – в машине, на палубе – кок. Все трое находились в ежеминутной готовности – отвести пароход от пирса, если случится налет немецких бомбардировщиков. Едва издалека доносились выстрелы, это значило: враг приближается. Бархударов командовал: – Дуся, отдай концы. Кок Дуся отдавала концы, механик давал машине сразу полный ход, и пароход, с места набирая максимальную скорость, покидал пирс и уходил на рейд, подальше от берега. Рядом с «Батуриным», впереди, позади него таким же ходом резала волны целая флотилия – десяток, а то и два десятка судов, зорко следя за соседями, чтобы избежать столкновения. Выйдя на рейд, пароходы, рассредоточиваясь, раскидывались по озеру веером. Если бы не ожесточенная стрельба из береговых и судовых орудий и пулеметов, если бы не взрывы бомб, сброшенных наспех самолетами, то можно было бы залюбоваться армадой разнотипных пароходов, полным ходом снующих по неспокойной водной поверхности, – каждый пароход, тральщик, тендер, катер и мотобот своими немыслимо быстрыми циркуляциями, казалось, стремился взять приз в каком-то необыкновенном соревновании… А в небесах советские самолеты сражались с вражескими, крылья истребителей поблескивали на солнце, и водники со своих кораблей жадно следили за их удивительными, понятными только летчикам фигурами высшего пилотажа. После вражеского налета, тихим ходом, словно нехотя, пароходы возвращались в порт, швартовались у тех же пирсов, с которых санитары уносили раненых и убитых, а матросы шлангами и ведрами скатывали еще теплую кровь… А в эти минуты потрясенный воздух доносил гул с озера: там шла бомбежка пароходов с людьми, продовольствием и боеприпасами. Высоко поднимались столбы воды и огня, закрывались дымом суда, находившиеся посередине озера. Было видно, как самолеты пикировали, как едва уловимые глазом черные точки отрывались от них, а затем снова озеро потрясали взрывы. Раскидывая от бортов буруны, к месту происшествия от горизонта неслись по воде морские охотники, высоко под солнцем начинался воздушный бой… И, наконец, становилось тихо: вражеские самолеты улетали. Кто из знакомых, кто из друзей погиб или ранен там, на озере, водники еще не знали: об этом расскажут люди первого вернувшегося в порт уцелевшего парохода… А команда «Батурина» все грузит и грузит уголь. И опять налет, и опять все то же… Но вот бункеровка угля кончается. Остается разгрузить последнюю вагонетку. Бежит с приказом от диспетчера оператор. Он уже раз десять прибегал узнать, когда же кончится бункеровка, и торопил, и ворчал, и ругался. В приказе сказано: забуксировать от четвертого пирса баржу, подвести ее к первому. Часть команды убирает палубу, другая готовит буксир, и пароход направляется к барже. На пароходе команда работала подряд две восьмичасовых смены и еще восемь часов грузила уголь, а теперь надо снова отстоять вахту – восемь часов. Ничего не поделаешь: война! Ровно сутки, без сна, капитан и механик не покидали свои посты. Сюда, в рубку, Дуся приносила капитану обед… Конечно, при другой технике и при другой организации дела уголь можно было бы грузить не шесть – восемь часов, а какие-нибудь полчаса. Но в эту навигацию руководители порта Кареджи были не в силах как надо наладить дело. Пароход «Батурин» подводит к пирсу баржи. И вдруг опять воздушный налет. Пока капитан развернет свой пароход и буксируемую им баржу, пока отведет ее на рейд, он не успеет увернуться от самолетов. Приходится рисковать. Капитан подводит баржу к пирсу, с которого непрерывно трещат пулеметы. Трещит и пулемет, установленный на барже. Вокруг – взрывы. Низко над головой пролетает вражеский самолет, но баржа цела. Тревога кончилась… Кажется, команде можно и пообедать? Но оператор вручает капитану новый приказ: «Немедленно, с двумя баржами, следовать на тот берег!» Через десять минут пароход – в рейсе. Свободные от вахты спят. Вахтенные зорко следят за небом и за горизонтом. Как щепку швыряют волны маленький пароход, две большие баржи неуклюже переваливаются за ним. Вторые сутки не спит капитан за штурвалом в рубке, рядом с вахтенным помощником. Красными от бессонных ночей глазами всматриваются оба в даль, оглушенные близкими взрывами, напряженно вслушиваются, нет ли рокота авиамоторов? Уже середина озера, все спокойно. Кочегар в машине старается не спускать пар, – уголь попался плохой. Черные от угольной пыли, мокрые от пота, предельно усталые, изнывая от жары у котла, подкидывают они уголь, выгребают шлак. На минуту – не больше, чем на одну только минуту, – выскакивают они на трап глотнуть чуток свежего воздуха, глянуть на небо и – опять вниз. Пароходик тащит тысячу тонн продуктов для Ленинграда. Нервы у всех напряжены до крайности. Малейший стук заставляет всех вздрагивать, сонных выскакивать на палубу. Это кок Дуся уронила ведро! Все опять спокойно. «А может, проскочим?» Капитан сел на лавку, задремал. Что снится ему? Мирный день в своей городской квартире? Ласковая, приветливая жена? – Капитан! Летят самолеты! – тревожный голос помощника. – Где самолеты? – вскакивает капитан. – А ну покажи! С юга движется шестерка бомбардировщиков, по ним с берега открыли огонь. Капитан берет штурвал в свои руки, кричит в рупор в машину: – Летят немцы! Давай самый полный ход! Нагнать пар до марки, однако, не удается – плох уголь. Капитан оглядывается на баржи: все ли пулеметчики на местах? Да, все, оба пулемета устремлены в небо. Вся команда парохода, кроме механика и кочегаров, уже молча стоит па палубе Капитан озирается: есть ли какая-нибудь помощь на озере? Километрах в пяти от парохода идет морской охотник. Впереди тральщик сопровождает вооруженный одной пушкой и одним пулеметом пассажирский пароход. «Четыре пушки и семь пулеметов! – считает в уме капитан. – Защита есть!» И немножечко успокаивается Кричит помощнику: – Спускайте скорее окна в рубке, а то стекла опять вылетят от бомбежки! Самолеты снижаются. Все семь пулеметов открыли огонь. От берега приближаются еще два морских охотника. Бомбежка началась! Но серия бомб ушла под воду. Преследуемый советскими самолетами, враг уходит. «Батурин» свой рейс заканчивает благополучно. Рейдовый пароход берет у него баржи, подводит к месту выгрузки, где стоят бойцы, дожидаясь начала выгрузки. Бежит оператор с приказом, на бегу спрашивает: «Все благополучно?» – «Да, обошлось, если не считать сквозных дыр от осколков в подводной части!» – Плавать можете? – Можем! Уже заделали. Только нам нужно двадцать минут – выкупить продукты. – Нет, десять минут! Вот уже вам приказ! – Идемте в рейс, ребята, – сердито говорит капитан, – за десять минут ничего не сделаешь. Продукты возьмем в Кареджи! И «Батурин» уходит в рейс. Наступает ночь. Команда теперь спокойнее. Немцы еще ни разу не бомбили ночью. Но ветер усиливается. Маленький пароходик борется с волнами, пыхтит, таща две баржи с ценным оборудованием для эвакуированных заводов. На вахте – капитан. Он искусно лавирует между волнами, стараясь рассечь крупную волну строго поперек, чтобы она не обрушилась на борт, не захлестнула машину, не попала в кубрики. Паровой насос непрерывно выкачивает из трюмов накапливающуюся там воду. Команда спит, цепко ухватясь за койки. В темном небе, по носу парохода зажглась ракета, освещая все внизу. Это немецкий самолет обыскивает трассу. Проклятая ракета висит в воздухе долго. Вот ближе – еще три ракеты, одна повисла над головой, две другие – дальше. Теперь вся трасса освещена как днем. Если самолет спикирует, то его даже не увидишь, – как увернуться от бомбы? Долгие, томительные минуты проходят, пока ракеты замирают, гаснут. Облегченно вздохнув, капитан все свое внимание обращает теперь на усиливающиеся волны. Далеко впереди показались огни пирсов Кареджи. Волны начинают затихать. Пароход с баржами зашел за косу, защищающую бухту Кареджи от наката волн. Напряжение команды спадает, огни на берегу увеличиваются. Входя на рейд, пароход дает протяжные гудки, вызывая рейдовый пароход: к какому пирсу поставить баржи для выгрузки? Проходит час, проходит два часа. Пароход работает тихим ходом, придерживая баржи. Если остановить машину, ветер погонит баржи на берег. Капитан беспрерывно оглашает воздух своими гудками, – кажется, он то просит, то сердится, то умоляет. Шкиперы не отдают якоря, ибо якорей у них нет. Маленьких бочек, чтобы поставить к ним баржи, в темноте не увидишь, да и уж, наверное, к тем, что есть, прицепилось по две, по три другие баржи. Поставить к ним новые опасно: может лопнуть трос первой, закрепившейся у бочки баржи, и тогда весь караван вынесет на берег. Капитан, проклиная все на свете, блуждает по рейду, неумолкаемо требуя, вымаливая себе рейдовый пароход. Наконец вдали – гудки. «Батурин» отвечает. Суда затемнены, в темноте не видят друг друга. Из мрака вырастают контуры парохода. Капитан рейда в рупор кричит с него: – Первую баржу ставьте к восьмому пирсу! Вторую возьмем мы! – Почему так долго задержали на рейде? Рупор доносит ответ: – Вы ж сами знаете, – нет пароходов. А мы были заняты перестановкой барж! Едва «Батурин» подходит к пирсу, оператор вручает капитану новый приказ следовать в рейс на тот 6epeг. … Так изо дня в день, из месяца в месяц работают для обороны Ленинграда водники Ладоги Они никогда не задерживаются у пирсов. Маленькие канальные пароходы выполняют свой скромный воинский долг. … Лунная ночь. Озеро поблескивает. Сегодня оно спокойно Притемненные сверху, красные, белые, зеленые огоньки, бледные в эту ночь, тянутся строгой линией. Силуэты других судов бесконечного каравана истаивают в яси пространств. Тишина. Только постукивает машина «Батурина» да с северо-западной стороны легкий ветерок доносит погромыхивание орудий. Это немцы из Шлиссельбурга в упор обстреливают крепость Орешек, а маленький гарнизон крепости им отвечает. Артиллерийские дуэли там – круглосуточны. Уже почти год держится эта удивительная неприступная крепость, охраняющая ладожскую трассу и исток Невы Где-то вдалеке под луной чуть слышится гудение самолетов Лишь бы не прилетели сюда! На палубе «Батурина» и на барже за ним сегодня – красноармейцы и командиры. Под брезентами на барже – их новенькие орудия и пулеметы. Сердце радуется: все больше свежих войск тянется в Ленинград. Сколько их уже перевезено… Ленинградский фронт наливается силами!.. В такую ночь тесная палуба «Батурина» похожа па клуб: бойцы и команда вполголоса обмениваются новостями. Северная сторона горизонта озаряется легкими вспышками. Где-то там, неподалеку отсюда, за Невой, в направлении Синявина, затеялись бои… Волховский фронт начал наступление… |
||
|