"Последняя инстанция" - читать интересную книгу автора (Корнуэлл Патриция)

Глава 10

Предполагается, что я должна запросто сносить любые виды, звуки и запахи — легко, глазом не моргнув. Проявлять нормальную для живого человека реакцию на кошмарные сцены мне непозволительно. У меня работа такая: воссоздавать боль, не принимая ее на себя, представлять ужасы и не уносить их с собой. Мне вроде как положено погружаться в садистские изыски Жан-Батиста Шандонне и не брать в голову, что его следующей изувеченной жертвой запросто могла стать я.

Он один из немногих убийц, чья внешность наглядно отражает внутреннюю суть. Шандонне выглядит тем, что он есть на самом деле: чудовищем. Нет, это не персонаж Мери Шелли, он — настоящий. Внешность его ужасна: лицо будто склеено из двух неровных половинок. Один глаз ниже другого; маленькие, по-звериному заостренные зубы широко посажены. Тело поросло длинными и тонкими, как младенческий пушок, волосами, совершенно бесцветными. Но больше всего поражают глаза. Когда такой страшила ворвался в мой дом и пинком захлопнул за собой дверь, его глаза будто адским пламенем горели, в них сверкали неудержимая похоть и злоба. Его звериное чутье и человеческий интеллект почти осязаемы. Я хоть и не желаю испытывать сострадание к этому недочеловеку, все равно кажется, что муки, причиняемые им другим людям, лишь отражение его собственной никчемности; словно он каждый раз передает жертвам частичку того кошмара, которому подвергается с каждым ударом своего сердца.

Бергер ждала меня в конференц-зале, откуда мы направились в лабораторию. По пути я объяснила, что Шандонне страдает редким заболеванием, так называемым врожденным гипертрихозом. Если верить существующей статистике, болезнь поражает одного человека на миллиард. До нашего знакомого мне встречался только один сходный случай. Я тогда жила в Майами и по роду деятельности была связана с педиатрией. Одна мексиканка произвела на свет страшнейшее из виденных мною созданий. Все тельце новорожденной, за исключением слизистых оболочек, ладоней и стоп, было покрыто длинным серым волосом. Из ноздрей и ушей торчали пучки шерсти, а на груди было три соска. Страдающие от такого чудовищного недуга порой чрезмерно чувствительны к свету; им присущи аномалии зубов и гениталий, лишние пальцы на руках и ногах. В прежние времена несчастных продавали бродячим циркам или в королевские апартаменты. Некоторых объявляли оборотнями.

— Значит, судя по вашим словам, есть некий смысл в том, что он кусает ладони и стопы своих жертв? — спрашивает Бергер. У нее зычный, хорошо поставленный голос. Я бы даже сказала, как у телеведущей: низкий чистый тембр, сразу привлекает внимание. — Может, потому, что ладони и стопы — единственное, что у него не покрыто волосами? Хотя не знаю... — Она идет на попятную. — Думаю, здесь многое замешано на эротических ассоциациях — что-то родственное фетишизму. Правда, таких извращенцев, чтобы руки и ноги кусали, мне еще встречать не доводилось.

Зажигаю свет в приемной, провожу электронной карточкой-ключом по считывающему устройству на двери несгораемого склепа, так называемого «склада улик». Здесь двери и стены бронированные, и все, кто сюда заходит, регистрируются в компьютерном журнале под собственным кодом: время прихода, отбытия и продолжительность пребывания. Мы редко повторно работаем с запертым здесь имуществом. Обычно полиция забирает вещи в камеру хранения личной собственности граждан, а то и вовсе возвращает родственникам владельцев. Мне же эта комната понадобилась по простой причине: в любом здании случаются всевозможные утечки, а мне требуется надежное место, где можно спрятать особо важные вещдоки и документы.

Вплотную к черной стене примыкают тяжелые стальные шкафы. Отперев один из них, достаю две толстые папки, опечатанные плотной лентой, — я придумала этот фокус, чтобы посторонние без моего ведома не подглядели ценную информацию. Ввожу кодовые номера Ким Льонг и Дианы Брэй в электронный журнал, который только что отбарабанил мой личный код и время прибытия. За беседой возвращаемся в конференц-зал: Марино совсем заждался.

— А почему вы не показали эти дела штатному психологу? — спрашивает Бергер, когда мы заходим в комнату.

Положив папки на стол, я взглянула на Марино. Пусть сам отвечает: не моя обязанность направлять дела на анализ судебным психологам.

— А зачем нам психолог? — отвечает он на вопрос, точно вызывая прокурора на спор. — Смысл всей его работы — выяснить, что за птицу мы ищем, а наша пташка уже в клетке.

— Но как узнать мотивы преступника? Символы, эмоции, значения? Хочется послушать, что скажет специалист. — Она не , обращает на Марино внимания. — Особенно руки и ноги. Как все-таки странно. — Бергер будто зациклилась.

— По мне, так все это шарлатанство: подышали на зеркальце, взглянули на кофейную гущу, — выступает полицейский. — Я, конечно, ничего не имею против, может, среди экспертов и есть одаренные люди, таланты от природы, но по большей части это чушь. Возьмем какого-нибудь подонка наподобие Шандонне, который руки и ноги кусает. И без всякого психолога ясно — фишка у него такая, особое пристрастие. Может, у него самого какая-нибудь странность с этими частями тела приключилась или, наоборот, у нашего голубчика только там волосы и не растут. Там да разве что еще во рту. И в заднице, пожалуй.

— Я бы поняла его тягу уничтожать в других то, что он ненавидит, — скажем, лица жертв. — (Да уж, Марино не удалось «опустить» Бергер). — Но руки и ноги... тут что-то другое. — И в жестах, и в интонации ее сквозит полное неприятие соображений оппонента.

— Ага. В курочке вкуснее всего белое мяско, — напирает Марино. У них с Бергер будто любовная перепалка, стычка, которой они только тешатся. — На большие титьки он западает. Мальчик ищет мамочку.

Молча одариваю его многозначительным взглядом. Ну что тут скажешь? Строит из себя бездушного остолопа; так ему охота эту женщину под себя подмять, что он уже перестает думать, что говорит. И ведь знает, что так же к делам подходил и Бентон, который был в своей области гением. Он пользовался обширными знаниями, располагал огромной базой данных, которую по сей день собирает ФБР, занося в нее тысячи преступников. И кстати, мне эти намеки Марино на типы внешности тоже не по вкусу, ведь выбор маньяка недавно пал и на меня.

— Знаете, мне слово «титьки» не нравится. — Бергер размышляет вслух, как бы между прочим, словно просит официанта подать другой соус. Не мигая смотрит на Марино. — Вы хоть понимаете значение того, что только что сказали, капитан?

У Пита Марино в кои-то веки нет слов.

— О-о, у этой лексической единицы много значений. Знаете, говорят даже «титька тараканья», — продолжает Бергер, энергично перебирая ворох бумаги, и лишь движения ее рук выдают гнев. — Этимология — наука о происхождении слова. Не путайте с энтомологией, пишется через "н". Энтомология изучает насекомых. А я говорю о словах. Бывает, они обидны, вылетит — не поймаешь, но ответить можно. Скажем, яйца — это нечто из области орнитологии. А еще этим жаргонизмом можно обозначить ограниченный участок мозга, располагающийся между ног мужских особей, которые любят рассуждать про титьки. — Бергер взглянула на Марино и многозначительно помолчала. — Ну что, языковой барьер мы преодолели? Теперь займемся делом?

Марино красен как рак.

— Вы получили копии отчета о вскрытии? — Ответ я и так знаю, просто хочется услышать из ее собственных уст.

— Я уже много раз их просмотрела, — отвечает Бергер.

Снимаю с папок ленту и подталкиваю их к ней, пока Марино щелкает костяшками пальцев, упорно пряча глаза. Бергер вынимает из конверта цветные снимки.

— Что скажете? — обращается она к нам.

— Ким Льонг, — деловито начинает Марино. Мне сразу вспомнилось, как он обходился с Келлоуэй, как упорно ее унижал. Теперь сам, пристыженный, кипит от злости. — Тридцатилетняя азиатка, подрабатывала на неполную ставку в круглосуточном магазинчике «Квик Кери». По всей видимости, Шандонне дождался, пока магазин опустеет. К вечеру его терпение было оплачено с лихвой.

— Четверг, девятое декабря, — говорит Бергер, рассматривая изуродованное полуголое тело Льонг на фото — такой ее нашли.

— Ага. Сигнализация сработала в девятнадцать шестнадцать, — отмечает Марино, а я сижу и гадаю, о чем же тогда вчера вечером они с Бергер беседовали, если не о недавних преступлениях? Я-то решила, что эти двое встретились обсудить следственные подробности по схожим делам, однако теперь ясно, что убийств Льонг и Брэй они не касались.

Бергер хмурится, глядя на фото.

— Семь шестнадцать вечера? В этот час он зашел в магазин или вышел из него, уже расправившись с жертвой?

— Вышел. Покинул помещение через черный ход, стоявший на постоянной охране. Там своя система. Значит, в магазине наш приятель оказался еще раньше, вошел через парадную дверь, едва только стемнело. В руке держал пистолет, сразу же, с нахрапу, пальнул в жертву — она так из-за прилавка и не поднялась. Повесил табличку «закрыто», запер дверь, втащил раненую в кладовку, чтобы там с ней творить свои гадости. — Марино лаконичен, лишнего не болтает, паинька. Однако за маской благопристойности бурлит такое месиво, которое я уже научилась распознавать. Впечатлить, принизить, поставить на место, затащить в постель Хайме Бергер — и все лишь бы унять ноющую боль одиночества и незащищенности, забыть о неоправдавшихся надеждах на мой счет. Смотрю, как он корчится, пытаясь скрыть разочарование и неловкость за стеной безразличия. Жаль его, ведь сам все портит, сам. Не надо было напрашиваться на неприятности.

— Шандонне бил и кусал еще живую жертву? — Вопрос адресован мне. Бергер неторопливо перебирает снимки.

— Да.

— На основании чего вы делаете выводы?

— Учитывая, что ткани лица активно реагировали на наносимые повреждения, избивать он начал еще живую. Нам неизвестно, была ли она в сознании. И как долго, — говорю я.

— У меня есть пленка с места преступления, — подсказывает Марино таким тоном, точно утомился донельзя.

— Мне нужно все, — требует Бергер.

— Во всяком случае, у нас отснят материал по делам Брэй и Льонг. Насчет братца Томаса — пусто. Мы не снимали его в грузовом контейнере. Легко отделались, надо сказать. — Марино подавляет зевок. Теперь он не действует на нервы, а, скорее, веселит.

— Вы на все вызовы лично выезжали? — спрашивает меня Бергер.

— Да.

Берет в руки следующую фотографию.

— Больше сыр с плесенью я не ем... Уж увольте, после того как покопался со стариной Томасом... — Враждебность опять так и брызжет из уст Марино: он вот-вот сорвется.

— Я тут подумываю кофейку выпить, — говорю ему. — Ты не возражаешь?

— Против чего? — Упорно не желает встать с кресла.

— Поставить воды. — Взглядом ему показываю, что нам с Бергер надо переговорить наедине.

— Ох, боюсь, с твоей кофеваркой мне не разобраться.

— Я совершенно уверена, ты разберешься.

— У вас тут полное взаимопонимание, как погляжу, — не без иронии замечаю я, когда Марино скрывается за дверью и теперь нас не слышит.

— У нас была масса времени познакомиться. С раннего утра, должна добавить. — Бергер бросает на меня взгляд. — В больнице, до этой карусели с допросом Шандонне.

— Позвольте заметить, миссис Бергер, что если вы собираетесь здесь пробыть еще какое-то время, то для начала неплохо бы попросить нашего уважаемого коллегу не отклоняться от основной задачи. Похоже, ему хочется вас побороть и он ни о чем другом думать не способен. Дело от этого не выигрывает.

Она безо всякого выражения на лице просматривает снимки.

— Господи, их будто зверь в клочья рвал. Совсем как в моем деле со Сьюзан Плесс. Запросто можно принять за ее фото. Я уже готова поверить в существование нечистой силы. Есть теория, что легенды про оборотней так и зародились и основаны они на реальных историях о людях, страдающих гипертрихозом.

Не знаю, то ли она пытается щегольнуть передо мной своими познаниями и подготовкой, то ли уйти от разговора про Марино. Встречает мой взгляд.

— Ваш совет я ценю. Вы с ним бог знает сколько уже вместе работаете, так что Марино наверняка не такой уж и пропащий.

— Да нет, лучшего следователя здесь не сыскать.

— Дайте-ка угадаю: при первой встрече он был так же несносен.

— Несносен по сей день, — отвечаю я.

Бергер улыбается.

— Мы с Марино не все успели проработать, а по некоторым вопросам не пришли к общему знаменателю. Он явно не привык прислушиваться к советам. У нас в Нью-Йорке все иначе. К примеру, копы не имеют права арестовать подозреваемого в убийстве, не заручившись согласием окружного прокурора. Мы сами всем заправляем, и, говоря по чести, — она берет в руки отчеты из лаборатории, — в результате дело только выигрывает. А Марино испытывает крайнюю потребность за все отвечать, быть главным и чрезмерно вас опекает. Ревностно относится ко всем чужакам, вторгающимся в вашу жизнь, — подводит она итог, пробегая глазами отчеты. — Алкоголь по нулям, только у Дианы Брэй три сотых. Перехватила баночку пива с пиццей незадолго до того, как к ней заявился убийца. Как думаете? — Она раскладывает фотографии на столе. — Еще не видела, чтобы человека так изувечили. Да, его обуяла ярость, невероятная похоть, вожделение... Не знаю, есть ли такое слово, чтобы описать то, что им двигало.

— Злоба им овладела, вот что.

— А по наркотикам можно его проверить?

— Проведем обычные тесты. Но это займет несколько недель, — говорю ей.

Она сортирует фотографии, раскладывая их, будто пасьянс.

— А каково вам? Вы представляете, что могли бы оказаться на их месте?

— Стараюсь об этом не думать.

— О чем же тогда думаете?

— Изучаю ранения, смотрю, что они мне скажут.

— И что же?

Беру в руки фотографию Ким Льонг — красавица, талант, со всех сторон примечательная особа, работала, чтобы оплатить учебу в медицинском колледже.

— Рисунок кровью, — описываю я. — Открытые участки тела до последнего дюйма покрыты кровавыми завитками. Такой у него ритуал: пальцами рисует.

— Умертвив жертву.

— Предположительно да. На этом снимке отлично просматривается огнестрельная рана на передней части шеи. Задеты сонная артерия и позвоночник. Когда убийца волок Ким в подсобку, тело ниже шеи у нее было парализовано.

— Женщина истекала кровью из перебитой артерии.

— Бесспорно. Вот, он тащил ее мимо этих полок; здесь все забрызгано, как бывает при артериальном кровотечении. Хлестало словно из фонтана. — Склоняюсь ближе и придвигаю к Бергер еще несколько фотографий. — Размашистые мазки; чем дальше он ее волок, тем они ниже и слабее становились.

— Жертва была в сознании? — Бергер помрачнела.

— Травма позвоночника не обязательно смертельна.

— Сколько жертва могла прожить при кровотечении такой интенсивности?

— Счет идет на минуты.

Подбираю фото со вскрытия: позвоночник уже извлечен из тела и лежит поверх зеленого полотенца, рядом — белая пластмассовая линейка для масштаба.

— Позвоночный столб по всей длине гладкий, кремового цвета, за исключением места контузии между пятым и шестым шейными позвонками: здесь кость яркая, пурпурно-синяя и частью расчленена в месте огнестрельной раны, там, где пуля попала в шею. Ее моментально парализовало, — поясняю я, — но контузия означает, что у нее все еще было кровяное давление, сердце билось, судя по тому, что на месте убийства все забрызгано артериальной кровью. Так что, возможно, пока он ее тащил за ноги по рядам в подсобку, жертва находилась в сознании. Единственно, не скажу, долго ли.

— Значит, Ким Льонг видела, что происходит и как из шеи хлещет кровь, пока не истекла до смерти? — Бергер стремится понять случившееся, глаза горят.

— И опять же все зависит от того, как долго несчастная находилась в сознании, — напоминаю я.

— Вдруг она была в сознании все то время, пока убийца тащил ее по проходу?

— Не исключено.

— Она могла говорить или кричать?

— Вряд ли раненая была способна на какие-то действия.

— Однако то, что никто не слышал криков, еще не значит, что она была без сознания?

— Да, вовсе не обязательно, — отвечаю я. — Если у вас рана в шее, вы истекаете кровью и вас волокут...

— Особенно некто с его внешностью...

— Да. Тут голоса лишишься с перепугу. Если уж на то пошло, он мог на нее и прикрикнуть.

— Хорошо. — Бергер, похоже, удовлетворена. — Откуда нам известно, что маньяк тащил Льонг за ноги?

— От волос остался след на полу — кровь размазалась, и от пальцев — она руки за голову закинула. Если вы парализованы и вас тащат за лодыжки, то руки раскинутся в стороны. Вы когда-нибудь в детстве изображали «снежных ангелов»? Ну, когда падаешь спиной в сугроб?

— Послушайте, естественной реакцией было бы схватить себя за горло, зажать рану, разве нет? — спрашивает Бергер. — А она этого сделать не может; она вообще бессильна что-либо предпринять. Зато все понимает и страшится уготованной участи. — Прокурор смолкает, чтобы придать весомости словам. Она всегда держит в уме присяжных, и, надо сказать, свою репутацию заслужила по праву. — Эти женщины испытывали неописуемые мучения, — тихо добавляет моя собеседница.

— Вне всяких сомнений. — Блуза на мне вымокла от пота, и стало зябко.

— Вы ожидали той же участи? — Она смело глядит на меня, будто вызывая на откровенность: что пронеслось у меня в мозгу в миг, когда Шандонне ворвался в дом и попробовал набросить мне на голову свое пальто? — Вы помните, о чем тогда думали? Что почувствовали? Или все случилось слишком внезапно?..

— Внезапно, — хватаюсь за мысль. — Да, очень быстро. Мгновение — и вечность. Когда мы напуганы и боремся за жизнь, ощущение времени нас покидает. Это не научный факт, а мое личное наблюдение, — добавляю я, оживляя в памяти обрывочные воспоминания.

— Значит, для Ким Льонг минуты тянулись часами, — произносит Бергер. — Видимо, гонка с Шандонне по вашей большой комнате продолжалась несколько минут. А сколько вам тогда показалось по времени? — Ее сильно занимает этот вопрос.

— Как будто... — мучительно силюсь найти подходящее определение. Сравнить не с чем. — Как миг... взмах ресниц. — Дар речи меня покинул; я стою, вспотевшая и озябшая, и смотрю в пустоту перед собой.

— Как взмах ресниц? — в легком недоумении вопрошает Бергер. — Не объясните, как это понять?

— Реальность вроде как идет рябью, словно ветер по воде. Все чувства вдруг обостряются. Ты не думаешь, есть только животный инстинкт самосохранения. Ощущаешь колебания воздуха, будто видишь их. Все как в замедленной съемке, наслаивается кадр за кадром. И ты все примечаешь, каждую мелочь, любой пустяк. Кажется, будто... хм...

— Продолжайте: кажется, будто... — помогает мне Бергер.

— Да. Ты видишь, — ищу нужные слова, — у него каждый волосок на руке — прозрачный, как хирургическая мононить, как леска. И он... вроде как счастлив.

— Счастлив? Даже так? — тихо спрашивает Бергер. — Шандонне улыбался?

— Я бы не назвала это улыбкой. Скорее радостный оскал животного при виде свежего мяса, дикий голод, вожделение, первобытное счастье. — Делаю глубокий вдох, сосредоточившись на противоположной стене, где висит календарь с заснеженным рождественским пейзажем. Бергер замерла, неподвижно сложив на столе руки. — Тут трудность не в том, чтобы заметить, а в том, чтобы не забыть, — продолжаю уже вразумительнее. — Потрясение испытываешь дикое, в голове будто переклинивает что-то, и не можешь вспомнить все в тех же подробностях. Или инстинкт самосохранения так срабатывает. Кое-что приходится забыть, выбросить из головы, чтобы не переживать вновь и вновь. Исцеляешься забвением. Как та женщина, которая решила пробежаться в Центральном парке, а на нее напали, избили, изнасиловали и бросили подыхать. К чему ей такие воспоминания? Вы же об этом случае наслышаны, — иронично добавляю я. Разумеется, Бергер сама вела расследование.

Помощник окружного прокурора поерзала в кресле.

— Но вы-то все помните, — тихо возражает она. — И видели, что Шандонне выделывает со своими жертвами. Тяжелые разрывы тканей лица, — зачитывает фрагменты из отчета о вскрытии Льонг. — Обширные осколочные переломы правой теменной кости, распространяющиеся вниз, к средней линии черепа... двустороннее субдуральное кровоизлияние... Разрыв мозговой ткани, сопровождающийся субарахноидальным кровоизлиянием... Вдавленные переломы черепа, при которых внутренняя поверхность черепа вошла в низлежащие слои мозга... Паутинные трещины... Свертывание крови...

— Спекшаяся кровь, или кровяные сгустки, обнаруженные в местах повреждений, означают, что жертва была жива как минимум шесть минут с момента нанесения удара. — Беру на себя привычную роль посредника, выступающего от лица покойного.

— Чертовски долго, — замечает Бергер; представляю, как она просит присяжных посидеть в бездействии шесть минут, чтобы стало понятно, какой это срок.

— Кости лица раздроблены, а здесь, — касаюсь фотографии, — осколки кости и разрывы кожи, нанесенные неким инструментом, оставляющим округлые вытянутые отметины.

— Бил пистолетом наотмашь.

— Да, в случае Льонг мы имеем дело именно с пистолетом. С Брэй он использовал специальный инструмент.

— Обрубочный молоток.

— Я вижу, вы неплохо информированы.

— Такая уж у меня забавная привычка.

— Он готовился к преступлениям заранее, — продолжаю я. — Не схватил что под руку подвернулось, а принес инструмент с собой. А здесь явственно отпечатались, — выбираю очередную сцену ужаса, — синяки от костяшек. Маньяк приложился кулаками. С этого ракурса видны бюстгальтер и свитер, валяющиеся на полу. Складывается впечатление, что он сорвал их голыми руками.

— На основании чего такие выводы?

— Под микроскопом заметно, что волокна тканей не разрезаны, а разорваны, — отвечаю я.

Бергер изучает общую сводку телесных повреждений.

— Да, пожалуй, я еще не встречала столько следов от укусов, нанесенных человеком. Как обезумел. Грыз до остервенения. А нет причин подозревать, что он действовал под воздействием наркотиков?

— Не могу сказать. Недостаточно информации.

— А при личной встрече как вы его нашли? — спрашивает она. — В субботу, когда на вас напал Шандонне вскоре после полуночи? И, кстати говоря, насколько я понимаю, у него был тот самый молоток. Обрубочный, если не ошибаюсь?

— Это вы хорошо сказали — остервенение. В самую точку. А насчет наркотиков не уверена... Да, с собой у него был обрубочный молоток, когда он пытался на меня напасть.

— Пытался? Будем придерживаться фактов. — Бергер устремила на меня внимательный взгляд. — Этот человек не просто попытался на вас напасть, а фактически напал. Однако вы спаслись. Вы молоток хорошо разглядели?

— Придерживаться фактов? Хорошо. Это был какой-то инструмент. Впрочем, я знаю, как выглядит обрубочный молоток.

— Что вы помните? «Взмах ресниц». — Она ссылается на мои недавние ассоциации. — Бесконечные минуты, волосы на руках мерцают на свету, как хирургическая мононить.

Перед глазами встала витая черная рукоять.

— Точно помню спираль, — изо всех сил стараюсь я. — Врезалась в память — такая необычная. У обрубочного молотка рукоятка как толстая черная пружина.

— Уверены? Именно это вы видели, когда он за вами погнался? — Она толкает меня на откровенность.

— Смутновато, но припоминаю.

— Нам бы лучше, чтобы вы припоминали не смутно, а яснее.

— Я видела кончик, острие, как большой черный клюв. Он уже замахнулся, чтобы меня ударить. Да, точно. Обрубочный молоток, нисколько не сомневаюсь.

В голове проснулась ясность.

— В пункте первой помощи у Шандонне взяли кровь на анализ, — делится информацией Бергер. — Наркотики, алкоголь — по нулям.

Проверяет меня. Ведь она не только что узнала результаты анализов, а все это время помалкивала — слушала, каковы мои впечатления. Хочет убедиться, что я способна объективно выступать по собственному делу. В состоянии ли строго придерживаться фактов.

В коридоре слышатся шаги Марино, и он входит с тремя стаканчиками горячего кофе. Ставит их на стол и подталкивает мне.

— Ваших предпочтений не знаю, так что получайте со сливками, — грубо обращается он к Бергер. — А я, с вашего позволения, заправлюсь по полной, с сахарком. Не собираюсь себя голодом морить.

— Насколько серьезно положение человека, которому в глаза попал формалин? — спрашивает меня Бергер.

— Смотря как быстро их промыть, — честно отвечаю я, будто рассуждаем мы теоретически и речь не идет о том, что я кого-то покалечила.

— Боль, должно быть, адская. Это кислота, ведь так? Видела я, что после формалина с тканями делается.

— Если достаточно долго выдержать ткань в формалине или ввести ее шприцем, скажем при бальзамировании, — поясняю я, — тогда да, ткань твердеет, на бесконечно долгий срок сохраняя свои свойства.

Только вот не слишком-то Бергер интересует теория формалинизации. Вряд ли ее волнует и тяжесть нанесенных Шандонне увечий. Такое чувство, что сейчас для нее главное — как я отношусь к тому, что причинила ему боль и, наверное, сделалгаинвалидом. Она ничего не спрашивает: смотрит и примечает. Непростой у нее взгляд, осязающий, как пальцы хорошего хирурга, который ощупывает плоть в поисках аномалий или слабого места.

— Кто-нибудь знает, кого ему назначили в адвокаты? — напоминает о своем существовании Марино.

Бергер пригубила кофе.

— Вопрос на миллион.

— Значит, не имеете представления. — В словах Марино сквозит подозрительность.

— Очень даже имею. И знаю наверняка, что лично вас это не порадует.

— Ага, — произносит он. — Легко предугадать. Не было еще такого адвоката со стороны защиты, от которого я был бы без ума.

— Во всяком случае, это не ваша проблема, а моя. — Она снова ставит Марино на место.

Тут уже и я ощетинилась.

— Знаете что, — говорю, — я тоже не приветствую того, что Шандонне будут судить в Нью-Йорке.

— Прекрасно вас понимаю.

— Очень сомневаюсь.

— Мы тут кое-что обсудили с вашим дорогим мистером Райтером. Я могу в точности рассказать вам, как будет проходить суд над монсеньором Шандонне, если он останется в Виргинии. — Бергер говорит спокойно, со знанием дела и самую малость с издевкой. — Суд закроет глаза на то, что он выдавал себя за полицейского, а покушение на жизнь низведет до проникновения в жилище с преступными намерениями. — Она помедлила, наблюдая за моей реакцией. — Он ведь вас пальцем не тронул, вот в чем загвоздка.

— Было бы куда хуже, если бы тронул, — отвечаю я, стараясь демонстрировать пробуждающуюся неприязнь.

— Да, он, может, и занес молоток для удара, но фактически так вас и не коснулся. — Не сводит с меня глаз. — За что мы все ему очень признательны.

— Знаете, есть поговорка: почитают тебя только в гробу. — Беру чашку кофе.

— Райтер готов сильно расстараться, чтобы все обвинения вынести на единое слушание. К тому же вы кем себя видите на суде? Экспертом? Свидетелем? Или жертвой? Тут вопиющее противоречие. Вы либо будете выступать как судмедэксперт, и тогда нападение на вас вообще никто рассматривать не станет, либо будете фигурировать как уцелевшая жертва, и тогда по вашему делу будет свидетельствовать кто-то другой. А то и хуже. — Она умолкла для пущей значимости. — Райтер просто будет ссылаться на ваши отчеты. У него это, похоже, входит в привычку, насколько я наслышана.

— У этого клоуна поджилки дырявые, как носки, — говорит Марино. — А док права: нельзя Шандонне спускать с рук того, что он сделал с ней и с теми двумя беднягами. По нему электрический стул плачет. Уж тут бы мы его точно поджарили.

— При условии, что доктора Скарпетту не дискредитируют как свидетеля. Знаете, капитан, шустрый защитник быстренько воду замутит: свидетель пребывает в стрессе и сторона заинтересованная.

— Да не важно, — говорит Марино. — Шандонне все равно здесь судить не будут. Я же не маленький. Быстренько его умыкнули, теперь засадят где-нибудь, и можно умничать сколько угодно, нас к суду и на пушечный выстрел не подпустят.

— А что он там натворил в Нью-Йорке, два года назад? — спрашиваю я. — Ты наслышан?

— Ха, — изрекает Марино, поражая своей осведомленностью. — Это отдельная история.

— Может ли статься, что у его семейки есть лапа и в моем любимом городе? — незатейливо предполагает Бергер.

— Да у них наверняка свой пентхаус, — кривится Марино.

— А в Ричмонде? — продолжает Бергер. — Ведь Ричмонд — перевалочный пункт у контрабандистов по трассе Нью-Йорк — Майами.

— Еще какой, — отвечает Марино. — Пока их хорошенько не прижали, Ричмонд они здорово обрабатывали. А теперь пойман с наркотой или оружием — получай срок в федералке. Впрочем, если группа и в Майами развернулась — а это нам доподлинно известно благодаря Люси, которая здорово там набедокурила, — и если у них есть связи с Нью-Йорком, тогда ничего удивительного, что товар и в Ричмонд когда-то заносило.

— «Заносило»? — вопрошает Бергер. — А может, и по сей день «заносит»?

— Думаю, Управлению по борьбе с контрабандой здесь еще порядком работы. Разгребать и разгребать, — говорю я.

— Ага, — хмыкает Марино.

Многозначительная пауза, которую нарушает Бергер:

— Ладно, раз уж вы сами об этом заговорили. — Судя по всему, она намерена поведать нечто, что мне придется не по вкусу. — Как видно, у АТФ появились проблемы. А заодно и у ФБР, И у французской полиции. Они намеревались под предлогом ареста Шандонне получить ордер на обыск семейного особняка. Надеялись найти там что-нибудь незаконное и прикрыть всю шарашку. Только вот есть одно «но»: непонятно, как привязать Шандонне к семье. Мы ничем не можем доказать его личность: ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни водительских прав — никаких свидетельств того, что этот нелепый человек вообще существует. Только ДНК — настолько сходная с ДНК найденного в вашем порту человека, что есть основания считать их родственниками. Вероятно, даже братьями. Однако присяжных это не убедит. Нужно нечто более осязаемое.

— А семейка, разумеется, ни за что на свете не признает оборотня своим отпрыском. — Марино ужасно картавит по-французски.

— Потому и записей о нем не существует ни в каких источниках. Как же, в семье могущественных Шандонне родился урод с волосатой задницей, маньяк и серийный убийца!

— Подождите-ка, — вклиниваюсь я. — Разве он не назвался при аресте? Откуда всплыло это имя, Жан-Батист Шандонне?

— Конечно, назвался. — Марино потирает лицо ладонями. — Эх, покажите ей видеопленку, — вдруг выпаливает он. Не представляю, что у них там за пленка, но Бергер отнюдь не рада, что про нее зашла речь. — Доктор имеет право знать, — добавляет капитан.

— У нас здесь новый виток информации по обвиняемому с неопределенной личностью, но совершенно четким профилем ДНК. — Бергер пытается обойти тему, которую только что попытался протолкнуть Марино.

«Что еще за пленка?» — думаю я, проникаясь примитивным ужасом.

— Она у вас при себе? — Марино с неприкрытой враждебностью созерцает Бергер. Они сидят и поедают друг друга глазами, точно пытаясь раздавить противника силой мысли.

Марино помрачнел. С возмутительной наглостью хватает портфель, швыряет перед собой на стол, будто намереваясь позариться на его содержимое. Бергер опускает руку поверх портфеля и упреждающе смотрит на Марино.

— Капитан! — Ее тон обещает серьезные неприятности.

Пит отдергивает руку, горя злобой. Бергер расстегивает замок, и все ее внимание устремляется на меня.

— Я намерена показать вам запись. — Она взвешивает каждое слово. — Просто не собиралась делать это сию минуту... — Прекрасно держит себя в руках, хотя и чувствуется, что страшно разозлена. Вынимает из плотного конверта кассету, встает и вставляет ее в магнитофон. — Кто-нибудь знает, как пользоваться этим приспособлением?