"Голодная дорога" - читать интересную книгу автора (Окри Бен)

Глава 6

В воскресенье нам открылось тайное лицо политиков.

С визитом к нам пришли родственники Папы. Они привели с собой детей, робких и смущенных нарядными одеждами, которые они редко надевали. Стульев на всех не хватило, и Маме пришлось смирить свою гордость и занять стулья у соседей. Поселок кипел политикой. Родственники пришли с визитом, но также они пришли критиковать. Они напали на Папу за то, что тот не посещает их, не приходит на собрания жителей нашего городка, не вносит пай для покупки свадебных подарков, не принимает участия в похоронных делах и финансовых разбирательствах. Папа принял их критику в штыки. Он заявил, что никто ему не помог, никто не появился в период его кризиса; таким образом брань перелетала от одних к другим, вырастая в серьезные обвинения. Каждый говорил на пределе голосовых связок, и в какой-то момент все стали похожи больше на заклятых врагов, чем на членов большого семейства.

Они так распалились, что мне, наблюдающему все это, стало неловко находиться с ними в одной комнате. Их жены и дети старались не смотреть в мою сторону, и я стал подозревать, что они, так же как и мы, стремятся избегать нашего общества. После длительной ругани один из родственников постарался сменить тему, упомянув близящиеся выборы. Более неподходящей темы для разговора нельзя было себе и представить. Началась очередная перебранка, которая буквально забурлила в нашей маленькой комнате. Папа, который поддерживал Партию Бедных, во время споров дрожал всем телом, не в силах сдерживать ярость; наш родственник, поддерживающий Партию Богатых, был очень спокоен, почти презрителен. У него было больше денег, чем у Папы, и жил он в той части города, куда уже провели электричество.

Комната сотрясалась от перебранки, и временами казалось, что родственники сейчас набросятся друг на друга и начнут битву за власть. Но Мама пришла с подносом еды и напитков. Папа послал купить огогоро и орехи кола и обратился к предкам с молитвой, чтобы гармония не уходила из распростертых рук нашей семьи. Родственники ели молча. Поев, они молча пили. Разговор себя исчерпал. Когда тишина стала слишком гнетущей, жены родственников вышли в коридор с Мамой, и я услышал, как они смеются, в то время как мужчины сидели в комнате, смущенные тем, как мало между ними общего.

День уплотнился от жары. Голоса в поселке зазвучали громче, дети играли в проходе, ругались соседи; родственники сказали, что им пора уходить, и Папа не скрывал облегчения. Одна из жен дала мне пенни и назвала плохим мальчиком за то, что я к ним не захожу. Папа пошел всех провожать. Его не было довольно долго. Когда он вернулся, с ним случился приступ дурного настроения. Он ругал родственные связи и клял всех родственников, у которых было больше, чем у него, денег. Он произнес громоподобную обвинительную речь против Партии Богатых и когда достиг пика своего ораторствования, его взгляд упал на корзину с сухим молоком. Он стащил ее со шкафа и выбежал на улицу. Я слышал, как Мама умоляла его не выбрасывать молоко, а потом глубоко вздыхала. Папа вернулся обратно с пустой корзиной и демонским блеском в глазах.

Мама насупилась, и Папа обнял ее, притянул к себе и стал с ней танцевать; она поначалу отбивалась, но Папа прильнул к ней, и вскоре она уже примирительно хлопала его по спине. Я перевернулся на кровати: лихорадка оставляла меня, и я чувствовал себя лучше с каждым часом. Я слышал, как они танцуют, слышал слабеющие протесты Мамы, слышал, как Папа предложил отправиться на прогулку с визитами. Маме это понравилось. Папа пошел мыться, и когда он вернулся, в ванную пошла Мама. У нее это отняло немало времени, и пока она пудрила лицо, поправляла складки головного убора, надевала свои браслеты и бусы, свои повязки и белые туфли, поправляла волосы перед зеркалом, Папа уже спал на трехногом стуле. В комнате было очень жарко, и пятна пота проступили на французском костюме — его единственной выходной одежде. Когда Мама была готова, она совершенно преобразилась. Вся усталость от долгих часов работы, худоба ее лица, озабоченное выражение лба — все это исчезло в миг. Ее лицо сияло от свежести, помады и туши для глаз. Цвет кожи был смягчен кремом и румянами. И я увидел в Маме ту невинную красавицу, которая заставляла вибрировать сам воздух деревни, в то время когда Папа впервые положил на нее глаз. От нее шло особое излучение, а каждое ее движение наполняло комнату запахом дешевой парфюмерии. Пот стекал с ее напудренного лица, и глаза горели возбуждением. Она дотронулась до Папы, и он резко проснулся, с кровавыми глазами навыкате и мокрыми от пота лацканами пиджака.

— Вы, женщины, всегда так долго одеваетесь, — сказал он.

— Может быть, мы и бедные, но мы не страшные, — ответила Мама.

У Папы было хорошее настроение. Он протер глаза, сделал глоток огогоро, приказал мне никуда не выходить, просунул свою руку под мамину, и, словно картинка семейного счастья, они вышли в мир.

Я подождал, пока они уйдут. Затем встал, налил себе огогоро, проглотил его и вышел в проход понаблюдать за воскресным днем в поселении.

Пока день плавно переходил в вечер, плакавшие в поселке дети стали кашлять. Мужчины и женщины выстроились в очередь в туалет, и каждый жаловался на желудок. Женщин раздуло вдвое, и они сидели на табуретках рядом со своими комнатами. Мужчина внезапно отяжелел и его вытошнило возле колодца. Женщины стали кричать, что их отравили, и утверждать, что во внутренностях у них ползают крабы. Дети усугубляли картину вечера монотонным плачем. Как припев, то и дело возобновлялись звуки рвоты.

Все без исключения люди выглядели больными, и, проходя мимо, они смотрели на меня так, словно я был ответственен за их болезни. Вся радость и добрые чувства воскресенья уступили место стонам, недоуменным крикам и причитаниями о необходимости срочно обследоваться у знахарей. Так продолжалось весь вечер. Поселок превратился в место, где всех рвало; съемщики блевали у ограды и в проходах, в туалете и возле ванных, и сам этот звук начинал по-своему завораживать. Дети, не в силах сдерживать себя, бежали к туалету. Их поили касторовым маслом, чтобы нейтрализовать возможные яды, которыми они отравились. Но все было бесполезно. Я сидел и удивленно за всем наблюдал. Затем одна из жен кредиторов прошла мимо меня, ее скорчило, она повернулась ко мне с широко открытыми глазами, и со стоном, прозвучавшим как проклятие, обдала меня потоком непереваренных бобов, риса и желчи, испачкав мою воскресную одежду. Потом она исчезла на заднем дворе. Я вытер рвоту, пошел к ограде и набил камнями свои карманы. Я остановился, увидев, как Мама и Папа возвращаются с прогулки, и побежал в комнату. Папа был весел и пьян. Мамино лицо сияло от пота и любви, ее глаза блестели, и она излучала красоту.

— Что ты делал там на улице?

Я рассказал Папе о жене кредитора.

— И что ты собираешься делать?

— Кидать в нее камни.

— Иди и кидай! — ответил он.

Я вышел и стал кидать камни в дверь кредитора, промахнулся и разбил окно.

Кредитор вышел на улицу, выглядя безнадежно больным.

— Ты что, сумасшедший? — спросил он, потрясая мачете.

— Ваша жена облевала меня, — сказал я.

Кредитор разразился смехом, который ускорил позыв к рвоте, и он ринулся во двор.

— Все наверное съели что-то не то, — сказал Папа.

Мама заговорила о том, как странно везде видеть больных людей, ведь всех без исключения рвет на улице и дома. Все друзья, к которым они заходили, были больны. Кажется, что чума пришла к нам, пробравшись в самые наши внутренности.

— Весь мир болен, но моя семья чувствует себя отлично, — гордо заявил Папа. — Вот так Бог творит справедливость. По плодам узнаете их. Мы — крепкая семья.

Он продолжал говорить в том же духе, сладко напевая, пока в комнате не проснулась стрекоза, которая резко вспорхнула к потолку и стала биться о стены в пьяном полете.

— Это насекомое похоже на моего родственника, — сказал Папа.

— Оно вылетело из молока.

— Что?

— Насекомое.

— Когда?

— Прошлой ночью. Все спали. И потом насекомое вылетело из молока.

— Так это молоко! — закричал Папа в момент внезапного озарения.

Он побежал в поселок, крича:

— МОЛОКО! ЭТО ВСЕ МОЛОКО!

Мама схватила тапок, погналась за стрекозой и с такой силой пришлепнула ее к стене, что она превратилась в мерзкое зеленоватое пятно. С видом величественного равнодушия она собрала остатки стрекозы и вымела их в проход, потом вытерла пятно тряпкой и направилась в комнату кредитора. Она потребовала, чтобы они отмыли свою рвоту с нашего порога и постирали мою одежду. Между тем Папа колотил во все двери, поднимая всех, и кричал, вне себя от своего пьяного открытия:

— Они отравили нас своим молоком.

Заявление Папы нашло отклик и превратилось в катящийся призыв, передаваемый из уст в уста, набиравший силу посреди рвотных звуков. Женщины стали вытаскивать контейнеры и корзины с молоком политиков и опустошать их на улице. Тут и там вырастали кучи гнилого молока. Рядом с другими бараками тоже вырастали свои кучи и, смотря вдоль улицы, я видел целый ряд таких куч белого молока. Жители нашего района собрались и устроили долгий митинг по поводу гнилого молока политиков.

Фотограф прохаживался от дома к дому, держась за живот, с бледным искривленным лицом. Из последних сил он фотографировал кучи молока и рвоту рядом с домами. Женщины и дети позировали ему. Он делал фотографии больных детей, мужчин в рвотной агонии, негодующих женщин.

Митинг шел уже много часов. Улица кипела от возмущения и кто-то предложил сжечь местные конторы Партии Богатых. Все были в ярости, но беспомощны и бессильны предпринять что-то конструктивное. К ночи все стали расходиться по домам, прихрамывая, сотрясаясь от пустых спазм, выблевав уже все без остатка.

С той ночи к нам стали относиться немного лучше. Все благодарили Папу за то, что он нашел причину бедствия. Жена кредитора отмыла с нашего порога свой непереваренный ужин, а сам кредитор не стал требовать с нас денег за разбитое окно. Всю ночь дети ни на секунду не замолкали. Но блевотный припев потихоньку сходил на нет, как будто знание причины каким-то образом облегчало болезнь. Да и туалетом пользоваться было уже невозможно.

Глубокой ночью Папа взывал к предкам. Он обращался к ним за советами, я упустил детали, но порой мне казалось, что от некоторых вопросов предки были в смущении. Мы пошли спать в добром настроении, укрепленные молитвой, благодарные за то, что легко пережили этот день, известный всем как День Молока Политиков. Той ночью я спал на мате. Когда темнота уже входила в мои сны, я вновь услышал Папу и Маму на кровати, двигающихся в такт музыке пружин. Потом движения прекратились. И голос из темноты сказал:

— Интересно, крысы проснулись?