"Голодная дорога" - читать интересную книгу автора (Окри Бен)

Глава 5

Папа сидел на трехногом стуле и курил сигарету. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей. Мама лежала в кровати. Окно было открыто, и свет, входящий в комнату, усугублял картину несчастья. Мама кинулась ко мне и обвила меня руками, словно защищая от наказания. Она усадила меня на кровать и стала плакать. Папа не двигался.

— Где ты был? — спросил он страшным голосом.

Было ясно, что никто из них не спал этой ночью. Вокруг папиных глаз были круги от бессоницы. Мама выглядела так, будто за одну ночь она потеряла половину своего веса.

— Где ты был?

— Я потерялся.

— Как ты потерялся?

— Я играл и потерялся.

— Как?

— Я не знаю.

— Что с Мадам Кото?

— Я не знаю.

— Она приходила за тобой сюда прошлой ночью.

Я ничего не сказал.

— Ты не сказал ей, куда ты отправился?

— Я не помню.

— Ты ел что-нибудь? — спросила Мама.

— Не задавай ему таких вопросов, — громко сказал Папа. — Сначала пусть он скажет, где он был.

— Пускай он поспит.

— Вот так, женщины, вы и портите детей.

— Дай ему отдохнуть, потом он все расскажет.

— Если он не будет говорить, он не отдохнет. Из-за него я сегодня не пошел на работу. Я хочу знать, что он делал.

— Азаро, скажи своему отцу, где ты был.

— Я потерялся.

— Где? — Папа повысил голос.

Он сел прямо. Его стул закачался.

— Не знаю.

— Ты паршивый ребенок, — сказал он, взяв стоявший рядом прут, который я не заметил.

Он подошел ко мне, Мама встала между нами, Папа оттолкнул ее, схватил меня за шею своей сильной рукой, согнул меня пополам и хлестнул. Я не заплакал. Он стал меня стегать, но я толкнул его и вырвался из его хватки, а он стал преследовать меня и хлестать по спине, по шее, по ногам. Я бегал по комнате, сбивая вещи, а Папа продолжал сечь меня прутом. Мама пыталась оттащить его, умерить его ярость, но Папа все стегал меня, ударив и ее так, что она вскрикнула. Я не издал ни звука, и Папа так разъярился, что стал бить меня сильнее и сильнее, пока я не выбежал из комнаты и не побежал в поселение. Он погнался за мной, но я уже добежал до линии домов, помчался по улице и остановился только, когда отбежал от него подальше. Папа прекратил погоню и стоял, угрожая мне прутом. Я стоял и не двигался. Он позвал меня. Я не двигался.

— Иди сюда сейчас же, гадкий ребенок!

Я не двигался. Папа пришел в ярость от того, что не мог догнать меня.

— Иди сюда сейчас же, или ты останешься без еды.

Мне было наплевать на еду, на сон, на все что угодно. Внезапно он бросился в мою сторону, я побежал к бару Мадам Кото, но он догнал меня как раз у дверей. Он схватил меня за ворот рубашки, поднял вверх, отхлестал и потащил домой. В своем гневе он был такой страшный, что я закричал так, как будто он был духом, который заставлял меня идти в неизвестном направлении. Когда он отнес меня в комнату, то бросил на кровать и бил до тех пор, пока пот не проступил у него на груди. Удовлетворив гнев, он отбросил прут и пошел мыться.

С рубцами по всему телу, я остался лежать на кровати. Я стонал, бормоча ужасные проклятия, месть ребенка-духа. Мама села рядом. Когда Папа вернулся из ванной, он все еще был в гневе.

— Ты — проблема для меня, — сказал он. — Трудный ребенок. Когда я думаю обо всем, что я мог бы сделать — если бы не ты…

Он опять пошел на меня, но Мама решительно преградила ему путь и сказала:

— Ты разве недостаточно его проучил?

— Нет. Я хочу отколошматить его так примерно, что в следующий раз, прежде чем потеряться, он подумает о нас.

— С него довольно. Его ноги изодраны в кровь.

— Ну и что? Если бы я был суровым отцом, я бы еще посыпал перцем его раны, чтобы преподать ему незабываемый урок.

Папа говорил все более гневно, но Мама проявила стойкость, решительно заявив, что больше не допустит никакого избиения. Ворча, жалуясь на свою ношу, на то, какая я для него обуза, приговаривая, каким он сам был хорошим ребенком для своих родителей, Папа надел рабочую одежду цвета хаки. Мама попыталась заставить меня поесть, но я не мог есть в присутствии Папы. Я однозвучно всхлипывал.

— Если ты сейчас же не замолчишь, — прогремел он, хватая ботинок, — я поколочу тебя вот этим ботинком!

— Да, и убьешь его! — добавила Мама.

Я продолжил свои ровные монотонные всхлипывания. Продолжение наказания не могло сделать мне хуже, чем я уже себя чувствовал. Папа одевался в мрачном настроении. Когда он закончил, то взял в руки прут, подошел ко мне и сказал:

— Если ты уйдешь из комнаты сегодня или завтра, ты можешь опять пропасть, потому что я…

Он намеренно не закончил предложение для большего эффекта. Затем он слегка стукнул меня прутом по голове и широким шагом вышел из комнаты. Мне полегчало от того, что он ушел. Мама молчала. Она подождала немного, прежде чем сказать:

— Ты видишь, какие беды ты нам причиняешь, а?

Я подумал, что она тоже собирается отругать меня. Я взял себя в руки, готовясь отразить нападение. Но она встала и ушла, и я лег спать. Она разбудила меня. Она принесла таз с горячим травяным настоем. Пропарила мне ноги и затем особой иглой, нагретой на свечке, вытащила дорожных червяков, проевших дыры в моих ступнях. Но прежде она выманила их горячим пальмовым маслом. После она продезинфицировала мои порезы. Наложила траву на рубцы. Куском тряпки, который оторвала от одной из своих набедренных повязок, она примотала распаренные листья к моим ступням. Листья долго жгли меня. Потом она спрятала иглу и вылила воду из таза. Я залез в кровать. Она заставила меня встать и поесть. Я ел с волчьим аппетитом, она смотрела на меня, и слезы собирались вокруг ее глаз. Поев, я снова залез в кровать. Она собрала свои товары, и, когда мои глаза уже были закрыты, сказала:

— Оставайся дома и закрой дверь. Никуда не ходи. Не открывай дверь никому, кроме меня или отца, ты понял?

Я едва кивнул. С подносом на голове она вышла из барака в поселение и дальше в мир; я закрыл дверь и заснул в нашей комнате, воздух в которой был пропитан несчастьем.

Папе не пришлось беспокоиться, что я опять куда-то убегу. Я проспал весь день. В нескольких запутанных снах я воевал с трехногим стулом, который пытался похитить меня. Я проснулся только потому, что вернулась Мама. Проснувшись, я почувствовал, что какой-то незнакомый дух вошел в меня во время сна. Я старался побороть болезненную тошноту и тяжесть в теле, голова казалась мне слишком большой, полной какого-то лишнего места, а ступни словно начали разбухать. Той ночью я видел, как Мама расщепилась на две одинаковых личности, а папина зловещая усмешка множилась на лики жестокости, и когда мои глазницы воспалились, все тело затряслось, а волны иссушающего жара прокатились по нервам, я понял, что подхватил лихорадку.

— У мальчика малярия, — сказала Мама.

— Это хорошо еще, что только малярия, — проворчал Папа.

— Оставь его.

— Почему это оставь? Я, что ли, посылал его гулять весь день и всю ночь? Может быть, ты послала его? Все, что мы сказали ему — иди в бар Мадам Кото и оставайся там. Мы не говорили ему — иди и гуляй и принеси с собой дорожную лихорадку.

— Оставь его. Разве ты не видишь, что его трясет?

— Ну и что? Разве его трясу я? Он, наверное, наступил на какую-нибудь гадость, которую выкидывают на дорогу. Все эти колдуньи и мудрецы, народные доктора и чародеи, которые смывают всякие гадости со своих клиентов, отмывают болезни и плохие судьбы прямо на улицах, выливают все на дорогу. Он, наверное, наступил на болезнь, и она вошла в него. Посмотри на его глаза.

— Они стали совсем большие!

— Он выглядит, как призрак, как маска.

— Оставь его.

— Если бы он не был болен, я бы выпорол его еще разок.

И затем он сказал мне:

— Ты думаешь немного о нас, а? Как с нас сходит семь потов, чтобы накормить тебя, уплатить ренту, купить одежды, а? Весь день, как мул, я таскаю тяжести. Голова раскалывается, мозги сжимаются, и все для того, чтобы накормить тебя, понимаешь?

Всю ночь он говорил в таком духе. Голова у меня раскалывалась от жара и видений. Голова Папы стала очень большой, глаза его выкатились из орбит, рот стал широченным. Мама была поникшей, исхудавшей и какой-то вытянутой. Они превратились в гигантские тени моей лихорадки. Они возвышались надо мной, как башни, и когда они говорили обо мне, казалось, что они говорят о каком-то призраке, о том, кого здесь нет. А меня и не было здесь, в комнате. Я был далеко в стране дорожных лихорадок.

Все звуки ночного поселения умножались и эхом прокатывались во мне. Я продолжал отказываться от еды, и, кроме воды, ничего не мог проглотить. Мама несла стражу возле меня со свечой, Папа с сигаретой. Тени бродили по комнате. Я чувствовал, что отступаю от мира людей и вещей. Поздно ночью Мама приготовила мне перечный суп. Он был острый и приправлен горькими травами. Когда я выпил, мне немного полегчало. Затем она налила мне полбокала огогоро с маринованными, сильно пожелтевшими корнями.

— Донгояро, — сказала Мама, настаивая, чтобы я выпил все одним глотком.

— Не будешь пить, я побью тебя, — пригрозил Папа.

Я выпил все за один раз и меня затрясло до самых глубин живота от чудовищной горечи. Ко рту подступила желчь; настойка была такой горькой, что я затрясся от отвращения. Мама дала мне пососать кусок сахара, но слаще у меня во рту не стало. Всю ночь до самого утра во рту стояла горечь.

— Горечь выводит малярию, — сказала Мама, укладывая меня в кровать.

— Горечь — как раз то, что нужно мальчику, — сказал Папа грозным голосом.

Он был все еще зол на меня за то, что они не спали всю ночь, за то, что они так мучились и беспокоились; и сейчас он не мог простить меня, потому что я заболел и не мог быть отдушиной для его раздражения. Защищенный от его ярости лихорадкой, я спал в ту ночь, осаждаемый дурными снами и духами дороги.

Спустя три дня, в субботу утром, я все еще был болен. Глаза и рот у меня пересохли, и в ушах продолжали звучать птичьи трели. Мама грохотала мисками и убирала комнату. Папы дома не было; Мама сказала, что он пошел работать в гараж. Ближе к полудню пришел Джеремия, принеся фотографии с вечеринки. Мама сказала, что ему придется зайти еще раз. Он поворчал по поводу того, как дорого ему обходятся фотографии бедных людей, но сцен устраивать не стал.

В комнате было очень жарко. Воздух из открытого окна вносил мух и комаров, но не прохладу. Я обильно потел у себя в кровати, пока она не превратилась в сырое болотце. Мое тело все было изранено, ступни ныли, и головная боль раздирала мозг. Я смотрел, как Мама в сухих облаках пыли убирает комнату. Она выглядела как образец терпения. Она сказала:

— Ты должен слушаться отца и быть осторожным, когда идешь по дороге.

— Да, Мама.

— Дорога глотает людей, и иногда по ночам слышно, как они зовут на помощь, просят достать их из ее живота.

— Да, Мама.

Она вытерла шкаф и приготовила мне еду. Я немного поел. Она помогла мне встать с кровати, чтобы принять ванну. Дневной свет обжигал мне глаза, звуки поселения ударяли по нервам, и взгляды других съемщиков обостряли мое чувство умножения, когда я шел на задний двор. Мама приготовила теплую воду с травами.

— Помойся в ней хорошо, — сказала она.

Когда я снял одежду, стало холодно. Но вода была горячая, и мыло пахло хорошо. Меня повели в комнату, и я почувствовал себя заново рожденным. Мама натерла мне все тело травяным маслом.

— Пришло время пить донгояро, — сказала она.

Я чуть не упал в обморок от одного воспоминания о его горечи.

— Если все не выпьешь, я не пущу тебя сегодня на улицу.

Я выпил все до дна. Позже я удивлялся собственной моче, которая была темно-желтого цвета из-за этой горечи.

Днем начали доноситься голоса суетящихся людей, подновляющих входы в свои дома. Я слышал болтовню соседей, одни собирались на субботнюю прогулку, другие навестить друзей или родственников. Мама приодела меня в одежду, которую я носил только на Рождество. Она расчесала мне волосы и притерла лицо пудрой, которую я смахнул вместе с потом. Затем нас пришла повидать Мадам Кото.

Она выглядела очень величественно в белом магическом ожерелье, в роскошно отделанном платье и солидной кофте. Она приоделась, словно для визита к богатым родственникам.

— Азаро, что с тобой случилось?

— Я потерялся.

— Ты совсем пропал.

— Нам придется связать ему ноги, — сказала Мама. — Он слишком много гуляет.

Мадам Кото засмеялась и вынула котелок с перечным супом из козлятины.

— Нет ли в нем демонов? — спросил я.

Она бросила на меня строгий взгляд, улыбнулась Маме и сказала:

— Там много мяса и рыбы.

Этот суп был вкуснее того, которым она обычно кормила посетителей. Я тут же все выпил, съел все мясо и рыбу, и живот мой раздулся.

— А мой суп ты так и не доел, — сказала укоризненно Мама.

— Я доел.

Мадам Кото спрятала котелок обратно в сумку. «Выздоравливай скорее и возвращайся в бар, будешь там сидеть, ага?» — сказала она, направляясь к дверям.

Мама вышла ее проводить. Я слышал, как они разговаривают. Они сошли с крыльца, и больше я их не слышал.

Мама ушла надолго. У меня заболели ступни. Затем я снова лег и, находясь между сном и бодрствованием, между мечтами и реальностью, услышал новые громкие голоса, доносившиеся с улицы. Я не мог расслышать, о чем там говорят. Я подумал, что голоса мне мерещатся, что это очередная проделка духов. Дети из барака бегали туда-сюда по проходу, оживленно что-то обсуждая. Я слышал, как мужчины и женщины говорили возбужденно, как будто у нас на улице показывали какой-то фантастический новый спектакль, открылся базар, начался маскарад, прибыла труппа магов с акробатами и пожирателями огня. Трескучие голоса становились все ближе и ближе и словно летели с крыш всех домов. Барак казался опустевшим, все побежали смотреть, что происходит, и я услышал плач ребенка, которого бросили на время.

Сгорая от любопытства, я встал с кровати. Звякнули пружины, и их звук прошил мне голову и закончился где-то между глаз. Комната закачалась. Трескучий голос снаружи говорил что-то с возвышения. Темнота застлала мне глаза, но затем прошла. Я направился к двери. Проход был пуст. Все поселковые столпились у околицы. Там было полно людей. Все уставились на спектакль, который происходил наверху только что приехавшего фургона. Мужчина в сверкающей белой агбада говорил в мегафон и сопровождал речь выразительными жестами. Впервые в жизни я слышал усиленный голос.

Обитатели улицы окружили фургон, и на их лицах читался голод. Их дети были в рваных одеждах, с большими животами и босиком.

— Что это такое? — спросил кто-то.

— Политики.

— Они хотят голосов.

— Они хотят наших денег.

— Они пришли обложить нас налогами.

— Я видел их, когда торговал с лотка. Они объясняют, почему мы должны за них голосовать.

— Они вспоминают о нас только, когда им нужны наши голоса.

Человек с фургона говорил сам за себя.

— ГОЛОСУЙТЕ ЗА НАС. МЫ ПАРТИЯ БОГАТЫХ, ДРУЗЬЯ БЕДНЫХ…

— У бедных нет друзей, — сказал кто-то из толпы.

— Одни крысы.

— ЕСЛИ ВЫ ПРОГОЛОСУЕТЕ ЗА НАС…

— Мы скончаемся, — кто-то добавил.

— … МЫ НАКОРМИМ ВАШИХ ДЕТЕЙ…

— …ложью.

— МЫ ОТСТРОИМ ВАМ ХОРОШИЕ ДОРОГИ…

— …которые дождь превратит в канавы!

— … МЫ ПРОВЕДЕМ ВАМ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО…

— …чтобы лучше видеть, как нас грабить…

— … И МЫ ПОСТРОИМ ШКОЛЫ…

— …чтобы учить нас безграмотности…

— … И БОЛЬНИЦЫ. МЫ СДЕЛАЕМ ВАС ТАКИМИ ЖЕ БОГАТЫМИ, КАК МЫ. ДЛЯ ВСЕХ ВСЕ ЕСТЬ. МНОГО ЕДЫ. МНОГО ВЛАСТИ. ГОЛОСУЙТЕ ЖЕ ЗА СИЛУ И СОЮЗ.

К этому времени пересмешничающие голоса умолкли.

— И ЧТОБЫ УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ВСЕ ЭТО НЕ ПУСТЫЕ СЛОВА, ПРИВЕДИТЕ К НАМ ВАШИХ ДЕТЕЙ. МЫ РАЗДАЕМ БЕСПЛАТНОЕ МОЛОКО! ДА, БЕСПЛАТНОЕ МОЛОКО ОТ НАС, СПАСИБО НАШЕЙ ВЕЛИКОЙ ПАРТИИ.

Снова и снова произносились речи, наполняя воздух изобильными обещаниями, рисуя образы будущего в виде невиданного благополучия, пока, наконец, они не разбили стены нашего скептицизма. Люди оставили сомнения и стеклись к фургону. Чувствуя, как качается дорога, а усиленные голоса звенят у меня в ушах, я пошел за всеми. Я был очень удивлен, увидев нашего лендлорда наверху фургона. На его лице блестела властная улыбка, одет он был в кружевное агбада. В фургоне были сложены упаковки с порошковым молоком, и мужчины с рельефными мускулами, голые по пояс, вскрывали упаковки, зачерпывали молоко желтыми ведрами и насыпали его женщинам, прибежавшим со своей посудой. Лендлорд, как маг в момент триумфа, протягивал ведра молока вздымавшимся волнам людей. Вокруг меня толчея стала жуткой; толпа обступила фургон с распростертыми руками, гонка за бесплатным молоком сопровождалась яростной какофонией. Толпа раскачивала фургон, крики сшибались в воздухе, из толчеи вопили дети, руки вцеплялись в упаковки, и неистовство стало настолько опасным, что человеку с мегафоном пришлось объявить:

— БЕЗ ПАНИКИ. У НАС ДОСТАТОЧНО БЕСПЛАТНОГО МОЛОКА ДЛЯ ВСЕЙ СТРАНЫ.

Его призыв только усугубил положение: люди поднимали миски, наполняли их, разбегались по домам и возвращались с удвоенным азартом. Вскоре устрашающий прилив мисок и корзин, лязгающих кастрюль и враждебных голосов буквально обрушился на фургон. От испуга лендлорд выглядел болезненно. Его прошиб пот, и он изо всех сил пытался удержать свое агбада, но оно попало в распростертые страждущие руки всех борющихся голодных людей. Чем сильнее он пытался его снять, тем больше оно запутывалось в чужих руках. Получилось так, что сама его одежда стала одним из знаков обещаний партии, бесплатным подарком для всех. По другую сторону фургона я увидел, как Мадам Кото вступила в переговоры с мужчиной с мегафоном и показывала рукой в направлении своего бара. Вокруг нее теснилась толпа. Женские косынки были порваны, рубашки разодраны, везде рассыпано молоко, оно было на лицах детей и женщин. С лицами, припудренными молоком вперемежку с потом, они были похожи на голодных духов. Толпа напирала, голоса нарастали, и водитель завел мотор фургона. Тогда страсть толпы обрушилась на саму машину, все закричали, и водитель забеспокоился; с лендлорда, наконец, содрали его агбада. Он пытался отнять его, в отчаянии цепляясь за рваные края и умоляя сжалиться. Но толпа, с ее суматошными хватательными движениями, загребая пакеты с молоком из-под ног громил, потащила с собой и агбада лендлорда. Он упрямо в него вцепился, и толпа стащила с фургона самого лендлорда вслед за его одеянием, он упал вниз головой и над толпой в воздухе беспомощно дрыгалась его нога. Один из громил прекратил раздачу молока и схватил эту ногу, пытаясь втащить лендлорда обратно, но проиграл свою битву с неуправляемыми движениями толпы, и лендлорд исчез в столпотворении людских тел. Его агбада передавалось над толпой из рук в руки, и вскоре так много рук схватило это кружевное одеяние, что агбада прямо в воздухе разорвалось на несколько частей, и лоскуты его голубой ткани летали тут и там, как перья ощипанного попугая.

Когда лендлорд возник снова, его спутанные волосы были в грязи, кто-то просыпал на него молоко — он выглядел как травестийная пародия на Эгангана*, и когда он попытался забраться обратно в фургон, его соратники по партии не пустили его, потому что просто не узнали. Он возмущенно кричал, и охранники, отложив свои занятия, вытолкали его взашей, швырнули на землю и оставили лежать на порядочном расстоянии от фургона. Пришел отважный фотограф с камерой и сделал снимки с жалкого лендлорда и беснующейся толпы. Лендлорд в ярости поднялся, пригрозил кулаком, выругался на партию и, весь в грязи и молочном порошке, в порванной одежде, в мятых брюках, стремительно зашагал прочь, одинокая фигура никчемного бунта.

* Эганган — мифическая фигура, олицетворяющая духов предков; то же ежегодный праздник духов предков в Нигерии.

Фотограф продолжал снимать. Мужчина, прекратив отмерять молоко, позировал ему с фургона, скалясь зафиксированной улыбкой, в то время как толпа все напирала. Я видел троих могучих мужчин, вдруг схвативших три упаковки молока с фургона; они побежали по улице, а их стали преследовать партийные громилы. От давки пострадало много детей. Мужчина упал в обморок. Кричали женщины. Одной из них подбили глаз. Кто-то, получив локтем в зубы, плевался кровью. Фотограф сделал снимок женщины с подбитым глазом и с корзиной молока на голове. Я видел, как мужчина с глубокими кровоточащими порезами на лице спасался бегством от передового отряда толпы, гнавшейся за ним. Окна фургона были разбиты во время рукопашной. Кровь на земле смешалась с молоком. Я услышал, как закричала Мама. Я начал пробивать себе путь по направлению к ее крику. Я видел, как Мадам Кото покидала поле всеобщего переполоха, не уронив достоинства, ее ожерелье сверкало на солнце. Я искал Маму в этом столпотворении, в жарких парах пота и волнах голодной злобы волнующегося многолюдья. Локтем мне заехали в голову, и чей-то кулак, разбил мне нос в кровь. Я двинулся назад, продираясь через острые локти и яростные ноги. Фургон внезапно начал движение. Он сбил мужчину и потащил за собой множество цепляющихся тел. Толпа шла за фургоном, напоминая священное шествие. Громилы в фургоне, положившись на диверсионную тактику, разорвали спрятанный пакет и стали швырять в воздух пенни и разную серебряную мелочь. Монеты сыпались нам на головы, мы ловили их лицами, были ослеплены их блеском и бросились их подбирать, забыв о молоке, в то время как фургон отчаливал, треща своими воззваниями и обещаниями партии, называя следующее место, где произойдет новый грандиозный публичный спектакль. Дети побежали за фургоном, но большинство, захваченное водоворотом новой лихорадки, продолжало искать монеты.

Фотограф преследовал фургон, постоянно делая снимки с громил, демонстрирующих свои мускулы, а в это время над нами в воздухе плавали партийные листовки, содержавшие слова, которые мы так и не сможем прочесть. И когда фургон исчез с нашей улицы, а усиленный голос затерялся в глубинах закоулков района, мы стали медленно оправляться от возбуждения. Дорога была усыпана молоком и усеяна листовками партии. Дети искали в пыли монеты. Из группы женщин вышла Мама — лицо в кровоподтеках, в волосах белый порошок, блузка порвана.

— Я не буду голосовать за них, — сказала женщина с подбитым глазом.

Мама, увидев меня, пошла ко мне и, найдя новый повод для недовольства, крикнула:

— Быстро марш в кровать!

Я побежал по улице. Все раскачивалось. Листовка партии прилипла к моей ноге. Порошок забил мне ноздри. В ушах рос жар. Головная боль стучала между глаз. Я лег на обочине дороги у домов, слушая голоса, сравнивавшие свои впечатления, спорящие о политике. Когда я увидел, как Мама переходит дорогу, я поспешил домой. Мама внесла корзину бесплатного молока, и в ее уставшем взгляде читался триумф. Она поставила корзину на комод, как особую драгоценность. Затем она пошла мыться.

Соседи толпились в проходе и вели без устали долгие дискуссии о том, какая из двух партий лучше, у кого больше денег, какая станет другом бедных, у какой лучшие обещания, и все в этом духе, пока ночь не спустилась на землю, окончательно завершая спектакль прошедшего дня.

Было уже темно, когда вернулся Папа. Он был трезвым и усталым. Он выглядел жалко, двигался вяло, лицо его было опущено, как будто каждую минуту он мог расплакаться. Он жаловался на голову, на спину, на ноги. Он ворчал о громилах, которые доставили ему неприятности в гараже.

— Сегодня я чуть не убил одного из них, — сказал он, и бешенство сверкнуло в его глазах.

Затем его голос изменился.

— Слишком тяжела ноша. Моя спина трещит. Я должен искать другую работу. Пойду в армию. Займусь вывозом нечистот. Но эта ноша не для меня.

Наступила короткая тишина. Затем Мама рассказала ему о большом событии прошедшего дня и показала ему молоко. Она была очень гордой, что смогла вынести из этого побоища целую корзину.

— Теперь у нас в запасе есть столько молока, — сказала она.

— Не для меня, — ответил я.

— Ты думаешь, их молоко слишком для тебя хорошее, а?

Папа попробовал молоко и сморщился.

— Гнилое молоко, — сказал он. — Плохое молоко.

И затем уснул в кресле, окончательно вымотанный за день. Он не мылся и даже ничего не ел, от него пахло сухой грязью, цементом, раками и мешками гарри. Мама постояла над ним, думая, что он еще проснется, но Папа заснул, стиснув зубы, и захрапел. Мама растянулась на матрасе, задула свечу и вскоре сама засопела.

Я не мог уснуть, меня все еще лихорадило, и темнота была полна фигур, двигавшихся вслепую. Прежде чем я уснул, я услышал со шкафа какой-то звук и, вглядываясь, увидел, как из молока что-то вырастает. Оно выросло очень высоким, белым и в итоге превратилось в призрачное агбада. В агбада никого не было, одеяние вспорхнуло с порошкового молока и поплыло по комнате. Затем это одеяние, все белое, съежилось, уплотнилось и превратилось в яркую стрекозу цвета индиго. Она зажужжала крылышками и исчезла в непроглядной темноте в углу. Моя головная боль стала мучительной. Странные ночные порождения молока оказались просто моими воспоминаниями о той субботе, когда политика впервые публично появилась в нашей жизни.