"Невозможная птица" - читать интересную книгу автора (О Лири Патрик)

ОНА БЫЛА ТЕМ. ЧТО ДАНО

Дэниел чувствовал себя неважно. Его поместили в пустую белую комнату, в которой не было ничего, кроме кровати.

Он отказался от успокоительных и гипноза. Он хотел остаться один. Один, думал он, глядя в потолок. Один, и целая кровать в его распоряжении.

Он заснул, и ему приснились водопады. Позади водяной завесы стоял человек, он не мог разглядеть его лица. «Кто ты?» — спросил он.

Когда он проснулся, то обнаружил посреди белого покрывала свои ключи, карандаши и коричневый бумажник.

Он потянулся за бумажником, взял его, откинулся назад, и, открыв, посмотрел на её фотографию.

И в его голове начался бесконечный монолог, неудержимый, как сорвавшиеся с горы сани.

Края фотографии были обтрёпаны от многократного вытаскивания и засовывания её обратно. Он заметил, что её портрет постепенно вытеснялся фотографиями растущего Шона. Здесь были все его школьные фотографии, от дошкольника до третьеклассника. Шон слегка менялся с каждым годом. Сначала он не имел представления, что делать с камерой. Затем постепенно на него начало нисходить понимание, что это для истории. И он стал принимать самые замысловатые позы. Было видно, как на его лице пробивается ум, как его сознание борется за то, чтобы быть отражённым в его чертах. Затем, около второго класса, это приходит. Его лицо говорит: что я делаю здесь? Потом, в третьем классе, он позирует, едва удерживаясь, чтобы не высунуть язык, сдерживая смех, гордясь своей новой стрижкой, своей новой рубашкой.

Между тем как её сын рос вокруг неё, подобно игральным картам, ложащимся вокруг дамы, Джулия оставалась такой же, как прежде — той же выпускницей, которую он так любил, разве что поверхность карточки постепенно изнашивалась. Её тонкие рыжеватые волосы, из-за которых она всегда оправдывалась. Её сощуренные, обиженные глаза, у которых всегда был такой вид, словно она только что плакала. Глаза насторожённые и ранимые, изумляющиеся и боязливые. Её полуулыбка, не открывающая зубов, — только два небольших изгиба в углах её прелестных губ. И нос: она всегда чувствовала себя подавленной от необходимости его носить — этот огромный, вздёрнутый вверх непослушный выступ; постоянно раздувающиеся в знак отвержения ноздри — нос, который, как она однажды сказала, принадлежал какому-то другому лицу. Который был слишком велик для её лица. «Эта вещь», так она называла его. «Первая вещь, которая бросается в глаза», — с содроганием говорила она. Дэниел считал, что полюбил её именно из-за носа.

Красота настолько относительна! Здесь не существует стандартов. Механизм, который приводит в действие желание в человеке, спрятан от других и не открывает своего секрета. Сердце здесь не может выбирать. Оно любит то, что оно любит, независимо от всех доказательств и стандартов, и в этом его проклятие и его дар. На самом деле, подумал он, это одно из самых милосердных свойств желания — для каждого может найтись кто-то другой.

Джулия была красива такой красотой, которая заставляла его чувствовать себя защищающим. У него ушли годы, чтобы смириться с тем, что независимо от того, сколько раз он занимался с ней любовью, превозносил её, дарил ей подарки, прикасался к ней, проявлял своё желание всеми способами, какие только мог придумать, она никогда не могла заставить себя поверить в это. Какая-то тёмная заноза засела в её сердце и не выходила обратно. Словно бы все её тело было лишь маской, прикрывающей что-то ужасное, что-то, что она не решалась выпустить наружу, но вместе с тем и что-то, чему она не могла позволить пройти незамеченным.

Кто научил её этому? Этому скрытому где-то в глубине отторжению любого, кто пытался дать ей больше доверия, чем, как она считала, она заслуживает? Этому рефлекторному уклонению от любой радости? Из-за этого он любил её ещё больше и отчаянно желал найти хоть какой-то способ вытащить эту занозу, убедить её, что она была — для него, по крайней мере — самым прекрасным созданием, какое он когда-либо видел. Возможно, его желание выражалось слишком настойчиво, и из-за этого она не могла поверить в него.

«Ты — верующий, — как-то сказала она. — Ты человек, который верит, что люди действительно хотят добра друг другу».

Это был вопрос, относительно которого они никогда не могли прийти к согласию. Поэтому они просто оставляли его в стороне. И по мере того как поверхность её тонированной сепией фотокарточки с возрастом приобретала все новые царапины в его бумажнике, лицо на ней не менялось — она всегда оставалась все той же выпускницей, которая никогда не будет достаточно хороша, достаточно умна, достаточно привлекательна, чтобы кто-нибудь полюбил её. «Не о чем беспокоиться, — говорило оно. — Я никто».

Но это было неправдой. Она не могла быть никем, даже если бы постаралась. Она была всем — всем, чего он желал. И он разрывался на части оттого, что она не чувствовала этого.

Иногда Дэниел хотел, чтобы у жизни была кнопка обратной перемотки. Если бы он мог, он вернулся бы к тем моментам своей жизни, когда все шло наперекосяк, когда дела принимали дурной оборот, и сыграть для самого себя роль Кассандры. Постой! — сказал бы он своему обречённому предшественнику. — Ты слишком молод для этого. Не пей этот третий мартини. Да нет, правильный ответ — С, идиот! Не поправляй эту скотину, он надерёт тебе задницу. Нет, интервьюеру совсем не нужно твоё искреннее признание, что ты не более чем слегка разбираешься в викторианской литературе; он не в восхищении от самокритики; он мошенник, и искренность пугает его. Какого черта ты голосуешь за Макговерна? Его забаллотируют. Майкрософт, придурок. Покупай Майкрософт. И прежде всего он замолотил бы кулаками по запотевшим стёклам того старенького коричневого «форда», в котором молодой учитель занимался любовью с молоденькой медсестричкой, повстречавшейся ему, когда он сдавал очередной анализ крови, и завопил бы ему: «Стой! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину!»

Но разумеется, жизнь могла течь только в одну сторону. Она не подлежала исправлению или обращению вспять. Её надлежало проживать впредь.

Она была тем, что дано.

Дверь в тёмную комнату открылась. Он увидел чёрный силуэт мальчика в дверном проёме. Шон тихо подошёл к нему и осторожно взял за руку. Точно так же, как он сам подходил к мальчику, когда того мучили кошмары. Эта мысль позабавила его: миниатюрная копия его самого, успокаивающая его выросшего сына. Шон включил ночник и огляделся, осматривая весь тот кавардак, который Дэниел устроил на своей кровати. Он подумал: если бы он был мной, он сейчас заставил бы меня прибираться в комнате. Дэниел наблюдал, как его глаза перебегают от одного предмета к другому. Ключи. Очки. Бумажник. Школьные фотографии, разбросанные по всему одеялу.

— Ха! Да ведь это я! — Шон сгрёб фотокарточки, плюхнулся на живот рядом с Дэниелом и принялся перебирать их. — Тьфу ты, — сказал он, и Дэниел понял, что он обнаружил экземпляр времён второго класса: в тот день его безобразно подстригли.

Потом он нашёл свою мать.

— Она часто мне пела. Дэниел закрыл глаза.

— Мне нравился её голос, — сказал мальчик печально. Пожалуйста, только не надо петь, — подумал Дэниел.

— Эй, а где?..

Внезапно Шон вскочил и начал лихорадочно обыскивать комнату. Рыться под простыней, заглядывать под кровать.

— Что ты там делаешь, дружище?

— Я не могу найти её!

— Что?

— Где ты её держишь?

— Что?

— Ты не мог её потерять! — яростно прошипел мальчик.

— Эй-эй-эй, — сказал Дэниел, садясь в кровати и хватая его за плечи. — Ну-ка успокойся. Скажи мне, что ты ищешь?

— Твою птицу.

Дэниел изумлённо посмотрел на искажённое отчаянием лицо сына.

— О чем ты говоришь?

— Они есть у всех.

— У меня никогда не было птицы. — Выражение лица мальчика ужаснуло его. — В чем дело?

— У всех… — он захлебнулся на полуслове, и лишь молча смотрел широко раскрытыми глазами.

— Шон, — сказал твёрдо Дэниел. — Давай успокойся. Мальчик заплакал.

— Шон?

— Ты не с нами! — Он полез в карман и вытащил из него что-то, протянув ему на раскрытой ладони: колибри с красным горлышком. — У тебя должна быть птица!

Дэниел не мог понять, что его так расстроило.

— Ну и что? Что из того, что у меня нет птицы?

— Ты Корректор.

— Но послушай… — он сделал попытку переубедить мальчика. — Я ведь даже не могу произнести это слово на букву «С»!

Сын, всхлипывая, уткнулся в его грудь.

Дэниел так сильно хмурил брови, что у него заболел лоб, его рука нежно поглаживала содрогающееся маленькое тельце. Что это за мир? — думал он. Что это за мир, куда я попал?