"Дневник матери" - читать интересную книгу автора (Нефедова Нина Васильевна)

ОТЕЦ И МАТЬ

Слово «мама» я слышу по меньшей мере пятьсот раз в день: «Мама! Ты не видела мой перочинный нож?», «Мама! Как правильнее написать – „в течение“ или „в течении“?», «Мама! Можно мы с Валей пойдём в кино?».

Это слово звучит у меня в ушах, и мне трудно представить, что когда-нибудь я перестану слышать его. А оно придёт, это время. Дети вырастут, разлетятся по своим гнёздам, и останемся мы с Иваном Николаевичем одни…

Нет, не стоит думать об этом! Дети пока с нами, и нет для меня большего счастья, как сознавать, что я нужна им, что своими заботами и любовью я согреваю их жизнь, делаю её полнее, радостнее, что в моих силах пробудить в них лучшие чувства, воспитать их настоящими людьми.

Что может быть прекраснее этого? Работа? Любовь? Дружба? Нет! Ничто не заменит счастья материнства. И мне искренне жаль бывает тех женщин, которые обкрадывают себя, не желая иметь детей. Ребёнок наполняет жизнь женщины огромным содержанием. С первого дня рождения ребёнка мать живёт его дыханием, его слезами, его улыбкой. Вот у ребёнка прорезался первый зуб. Он впервые сказал «мама». Вот он сделал первый шаг, пошёл в школу, стал пионером, его приняли в комсомол…

Каждая ступень в развитии ребёнка – это и новая полоса в жизни матери. У A. G. Макаренко есть такие слова:

«Если вы родили ребёнка – это значит на много лет вперёд вы отдали ему все напряжение вашей мысли, все ваше внимание, и всю вашу волю»[2].

Ибо родить ребёнка – это ещё не все. Надо воспитать в нём гражданина, достойного нашей великой эпохи. А это нелегко. Дело не обходится без борьбы. И борьба эта, каждодневная, ежечасная, ежеминутная, отнимает много сил. Но нигде так не ощутима радость победы, когда ты видишь, что твои усилия не пропали зря.

Софья из пьесы Горького «Последние» тоже имеет пять человек детей и тоже, «не жалея живота своего», борется за счастье своих детей. Но она бессильна вырвать их из «омута пошлости и грязи», потому что слишком слаба, чтобы противоборствовать миру, «где властвуют деньги и насилие». И Горький восклицает:

«Трудно оставаться честным, имея пятерых детей!»

Меня эти слова заставили задуматься. Могут ли они быть отнесены и ко мне? Нет, нет и ещё раз нет! Да, мы обе, Софья и я, боремся за счастье своих детей. Но если в Софье преобладает слепое материнское чувство, то я в своей борьбе за детей хочу, чтобы они были не просто счастливыми, а счастливыми со всей страной, со всем народом. Мои интересы, интересы матери, совпадают с интересами общества. Вот почему мне незачем кривить душой. Вот почему я счастливее и сильнее Софьи.

О том, что советские матери достойны того уважения и доверия, которые оказывает им государство, поручая воспитание нового поколения, говорит установление для многодетных матерей почётного звания «Мать-героиня» и учреждение ордена «Материнская слава» и «Медали материнства».

Медалью была награждена и я. И какой же гордостью и сознанием ещё большей ответственности преисполнилось моё сердце!

Для получения награды мне надлежало явиться в райисполком по месту жительства. Всем детям очень хотелось присутствовать при этом. Они долго спорили, кому пойти со мной, и решили, что пойдём все вместе.

И вот морозным декабрьским днём, закутанные в шали по самые макушки, в шапках и в шубах отправились мы в райисполком. Всю дорогу ребята оживлённо обсуждали предстоящее событие. Их воображение рисовало торжественные речи, музыку, аплодисменты, которыми я буду встречена при выходе на сцену.

– Мама! А ты приготовила ответную речь? – в тревоге спросила меня Оля.

В действительности всё оказалось суровее, строже. Девушка-секретарь удивлённо вскинула на нас глаза, когда мы, озябшие, закуржевевшие, прямо с морозу ввалились в приёмную. Она попросила нас подождать, так как председатель был занят.

Мы довольно долго ждали в полутёмной приёмной, большой неуютной комнате с одним-единственным окном, возле которого две машинистки в пальто, в перчатках без пальцев с ожесточением стучали на машинках и, переглядываясь, посматривали на нас. Я поняла, что здесь не принято было являться за наградой всем семейством, и чувствовала себя неловко. Дети тоже жались, тихонько перешёптывались и нетерпеливо поглядывали на дверь кабинета.

Наконец, нас пригласили войти. Когда мы вошли в узкую длинную комнату, из-за стола поднялся немолодой, болезненного вида человек с усталыми, покрасневшими от бессоницы глазами.

«От имени Президиума Верховного Совета СССР Указом Президиума Верховного Совета РСФСР…» – точно издалека услышала я.

И торжественные слова эти, произнесённые в обыденной обстановке для меня одной, приобрели особую значимость. Волнение сжало мне горло, душило меня. Вероятно, я при всём желании не смогла бы выговорить и слова.

Закончив речь пожеланием и впредь достойно выполнять родительский долг по воспитанию верных дочерей и сыновей нашей Родины-матери, председатель вручил мне медаль и обратился к ребятам, которые стояли перед ним, вытянувшись, как в строю:

– Поздравляю и вас, дети! Любите, уважайте мать. Гордитесь ею. Помните всегда слова писателя Николая Островского:

Он ещё раз пожал мне руку, пожал каждому из ребят, и мы вышли из кабинета. Девушка-секретарь и машинистки проводили нас сочувствующими взглядами.

Домой мы шли полные противоречивых чувств. Малыши были явно разочарованы будничностью вручения награды. Им жаль было расстаться с мыслью о музыке, играющей туш, об аплодисментах. Лида и Таня считали, что все так и должно было быть, что помпа в данном случае неуместна, потому что она никак не соответствует характеру труда матери – скромного и незаметного. Юра колебался: ему и жалко было расстаться с картиной пышного торжества, какую нарисовало воображение, и в то же время его покорили простота и сердечность слов, сказанных председателем.

Я же думала о том, что предрайисполкома болен, смертельно устал от тысячи дел, которые на него свали ваются ежедневно. Люди хотели жить: есть, пить, работать, иметь жильё, школы для детей, больницы, хотели хорошо одеваться, ходить в кино… И обо всём этом должен был думать хозяин района. До пышных ли речей ему было!

Иван Николаевич с живейшим интересом выслушал наш рассказ о том, как была вручена мне медаль. Но высказать своё мнение воздержался. И только когда мы остались одни, сказал мне:

– А всё-таки, Маша, медаль тебе следовало вручить в более торжественной обстановке…

Я попыталась оправдать председателя райисполкома большой занятостью, но муж возразил мне:

– Но почему бы не приурочить награждение к праздничным дням? Идёт, предположим, торжественное заседание по случаю 8 Марта, и на сцену одна за другой поднимаются женщины…

Я подумала, что, может быть, Иван Николаевич и прав. А он, шагая из угла в угол, продолжал развивать занимавшую его мысль:

– Если вдуматься хорошенько, недооцениваем мы роли женщины в семье… Вот мы говорим: «Женщина должна заниматься общественно полезным трудом!» А разве труд её в семье не общественно полезен? Миллионная армия мужчин идёт утром на работу бодрая, выспавшаяся, хорошо отдохнувшая. И все это стараниями женщин! А пришёл бы муж на работу голодный, в грязной рубашке, издёрганный, усталый оттого, что всю ночь напролёт проходил с больным ребёнком на руках. Много ли пользы принёс он на работе?

Иван Николаевич остановился у окна, постоял, посмотрел в него и, обернувшись ко мне, продолжал:

– А воспитание детей? Разве это не общественно полезный труд. Вот нас всех тревожит детская безнадзор ность, а порой даже и преступность. Но не тут ли собака зарыта? Призывая женщину заняться общественно полезным трудом, уводя её из дому, не делаем ли мы ошибки, не отрываем ли мы женщину от её прямых обязанностей?

Я понимала, что всё, о чём говорил муж, имело прямое отношение ко мне. Ивана Николаевича мучили угрызения совести, что я, закончив университет, так и осталась «домашней хозяйкой». И, развивая передо мною свою мысль о роли женщины в семье, не хотел ли он убедить меня (а может быть, и себя?), что я не сделала ошибки, вся отдавшись семье.

– Я знаю, Маша, что ты иногда тяготишься этим своим положением… Подожди, не перебивай, дай мне сказать. Я понимаю, что тебе, окончившей вуз, нелегко. С твоей энергией, с твоими знаниями ты могла бы достичь большего… Но что бы я и дети без тебя делали, Маша?

Иван Николаевич развёл руками, и столько беспомощности было в этом его жесте, что я рассмеялась.

– Нет, я совершенно серьёзно говорю, что бы мы без тебя делали?! И я бесконечно благодарен тебе, Маша, что ты все взяла на себя и дала мне возможность спокойно работать…

Иван Николаевич бросил взгляд на свой стол, заваленый энтомологическими коробками, разумея под этим «работать» – заниматься наукой.

Иван Николаевич был не совсем прав, считая, что меня тяготит моё положение только жены и матери. Правда, иногда бывает грустно, как подумаешь о том, какие замечательные дела творят женщины всюду: и в сельском хозяйстве, и в промышленности, и в науке. Мои подруги: одна – кандидат медицинских наук, другая – профессор – пишут научные статьи, много ездят по стране, участвуют в международных симпозиумах, а я, когда приходится заполнять какую-нибудь анкету, в графе «занятие» скромно вывожу «домашняя хозяйка». Грустно ещё и потому, что в это понятие «домашняя хозяйка» вкладывается какой-то обидный смысл. Я не знаю женщины, которая с гордостью сказала бы о себе: «Я домашняя хозяйка!» Наоборот, произносятся эти слова скороговоркой и даже виновато.

Но так ли уж виноваты мы? Ведь в подавляющем большинстве мы не только домашние хозяйки, но мы ещё и матери, и нам вверено неизмеримо более ценное, чем хозяйство, нам вверены детские души, воспитание человека. Большое удовлетворение получила я, прочитав у Герцена фразу:

Как знать, не зависит ли ход мировой истории и от нас – многомиллионной армии матерей? Дети – творцы будущего. Но первые-то семена добра и зла закладываем в их души мы – матери.

На семейном совете решено было отпраздновать знаменательное событие в моей жизни. В ближайшее же воскресенье у нас собрались друзья, знакомые. Было много сказано тёплых слов по моему адресу, но особенно меня тронула Лида. Она сказала:

– Когда подруги говорят мне: «Какая у вас хорошая, дружная семья!» – я думаю о тебе, мамочка. Это твоя заслуга. Это ты своим ровным, справедливым отношением, своей любовью сплотила нас. Милая наша, бодрая, жизнерадостная, мамочка! Большое тебе спасибо за то, что все свои силы, здоровье отдаёшь нам, стараясь нас сделать честными, трудолюбивыми!

Лида подошла и крепко поцеловала меня. Вслед за Лидой с поцелуями ко мне потянулись и остальные дети. Юра подошёл последним. Скрывая своё смущение перед гостями, он сказал:

– Ну что, мама, давай почеломкаемся…

Весь вечер любовалась я красивой хрустальной вазой, которую мне подарили Иван Николаевич и дети. Вазу эту я давно облюбовала в ювелирном магазине, но всё не решалась её купить, жалея денег.

Впрочем, в буфете у меня стоял ещё один дорогой подарок. Его сделал Валя. Утром я послала его за хлебом, а он принёс хрустальную рюмку…

– Это, мама, тебе! – сказал он.

– Зачем мне рюмка?!

– Ну, мама, в такой день должен же был я что-нибудь, тебе подарить! А она такая красивая! Ты только посмотри, как она переливается…

Валя покрутил перед моими глазами рюмкой. Она и в самом деле была хороша. Я поставила её в буфет, приобщив к прежним подаркам Вали.

Валя вообще любит делать мне подарки, и притом самые неожиданные. Прошлым летом он привёз мне с Чёрного моря глиняный кувшин с отбитым верхом. Оттого, что кувшин несколько лет пролежал на дне моря, он оброс ракушками, и Валя всерьёз утверждал, что этот кувшин не что иное, как греческая амфора… Мы с Иваном Николаевичем не стали спорить, но каждый раз невольно улыбаемся при взгляде на «греческую амфору» – обыкновенный глечик, который на Украине хозяйки опрокидывают на частокол.

Валя очень любит меня и бережно относится ко мне. Когда я беру его с собой на рынок, он всячески старается облегчить мою ношу и что потяжелее взваливает на себя. Я, конечно, протестую. Вот идём мы с ним по улице, препираемся и отнимаем друг у друга рюкзак с картошкой.

– Валя! Дай я понесу сама! Тебе тяжело…

– Да что ты, мама! Смотри, я какой сильный! Двадцать таких мешков могу унести!

И предупреждает:

– Смотри, не упади, мама! Тут яма…

Видя в моих руках веник, он говорит укоризненно Оле:

– И-и-их! Сидишь, книжечку почитываешь! А мама пол метёт! – И отнимает у меня веник.

Ребята в таких случаях называют его «подлиза», но, говоря так, знают, что это неверно, что поступает Валя подобным образом из-за любви ко мне.

Исключительная привязанность Вали ко мне объясняется, вероятно, тем, что в его памяти живо ещё воспоминание о днях, проведённых нами в больнице, когда я делала всё возможное и, кажется, невозможное, чтобы спасти сына.

Может быть, поэтому и мне мальчишка особенно дорог, и моя рука чаще, чем к другим детям, тянется к нему, чтобы приласкать.

Но если даже я и питаю какое-то особое чувство к Вале, я всячески стараюсь, чтобы остальные дети не заметили этого и не сочли его «любимчиком» матери. Да и сам он ни в коем случае не должен был догадываться об этом, чтобы не почувствовать себя в привилегированном положении.

Но, может быть, мне только кажется, что Валю я люблю больше, чем других детей? Для матери все дети одинаково милы, дороги. Ведь недаром говорят: «Какой палец не отрежь – все больно». Но если один из «пальцев» на моей руке начинали «резать», то есть если один из моих детей серьёзно заболевал или с ним случалась какая дру гая беда, этот «палец» становился мне всех больнее, всех дороже. В такие минуты я забывала об остальных и думала: «Только бы он остался жив!» И все силы вкладывала я в это желание, в эту мольбу. Ребёнок выздоравливал, и я забывала о нём, как и об остальных, до тех пор, пока беда не обрушивалась на следующего из них.

Когда дети бодры, здоровы, веселы, я точно не замечаю их. Так иногда мимоходом пригладишь волосы, положишь руку на плечо или поцелуешь сонного, поправляя сползшее одеяло. Но порой меня обуревают сомнения, может быть, напрасно я так скупа на ласку? Может быть, неверно, что всю любовь и нежность к ним я прячу от них? Может быть, надо чаще ласкать, не ждать, когда ребёнок сам потянется к ласке, когда она становится необходимой ему как воздух.

Читая книгу Василия Ажаева «Далеко от Москвы», я нашла ответ на свои сомнения. Писатель говорит, что есть матери, которые только ласкают и целуют своих детей, потакая им во всём. А есть матери, которые строги к своим детям, наказывают их и целуют редко, главным образом когда они спят. И писатель голосует за строгую мать. Она не только любит, но и воспитывает. У неё в отношении к детям проявляется не только сердце, но и разум. Её дети – верные дети. И любят они свою строгую мать ничуть не меньше.

Не помню в биографии какого учёного, а может быть, писателя я прочитала примерно такие строки:

…Родился в трудовой семье, был младшим из многочисленных детей, в воспитании которых большую роль сыграла мать, простая русская женщина. Это она привила ему любовь к правде, честности и справедливости. Это с нею они делились всеми своими радостями и печалями. В ней искали одобрения своим успехам и боялись осуждения своих проступков…

Я хотела бы, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, рассказывая биографию моего сына, мог сказать обо мне то же самое.

В пьесе Карела Чапека «Мать», которую я перечитала недавно, меня потрясли слова матери:

«Каждый из вас думает о своём деле, о своей чести, о своём призвании или бог знает о чём ещё таком великом, чего я не в состоянии понять. А я всегда думала только о вас. У меня не было другого призвания, кроме вас. Я знаю, в этом нет ничего великого: только хлопоты и любовь…»[4].

Занятый своим делом, Иван Николаевич редко вмешивается в воспитание детей, тут он целиком полагается на мой педагогический такт и опыт, но его влияние на детей огромно. Уже одно сознание того, что есть отец, который одобрит или, наоборот, осудит тот или иной поступок, дисциплинирует детей.

В присутствии отца дети сдержанны, подтянуты. У них нет обыкновения выкладывать перед ним начистоту свои мысли, желания. Они не пойдут к нему выяснять свои недоразумения и обиды. Обо всех их маленьких радостях и огорчениях Иван Николаевич узнает от меня.

Полученная в школе «двойка» наводит на мальчишек уныние не столько сама по себе, как то, что она огорчит отца. Поэтому Иван Николаевич узнает об этой «двойке» последним.

Когда отец дома, в квартире тишина; каждый занят своим делом. Если малыши и затеют возню в своей комнате, то достаточно туда войти папе и спросить:

«Ну, что тут у вас?» – как тот же Валя, который только что носился по комнате за Олей, горя желанием дать ей «щелбана», замирает как вкопанный и смущённо говорит: «Ничего…»

И уж, конечно, Оля не пожалуется на брата. Но зато, когда отец уходит из дому, все точно спешат вознаградить себя. Валя беспрепятственно гоняется за Олей, и она то и дело пищит:

– Мама! Что Валька не даёт заниматься!

Но я знаю, что она и сама рада побегать и пищит только потому, что какая же это игра молча? Юра делает стойку возле стены, повторяя упражнения десятки раз. На стене от его ног отпечатались уже следы, но я думаю, в конце концов, их можно будет забелить мелом, а Юре совершенно необходимо научиться делать стойку, ведь ему так этого хочется! Девочки затевают спор, кто лучше поёт: Лемешев или Козловский? Не в силах решить этого сами, они бегут ко мне, и каждая с таким азартом доказывает свою точку зрения, что у меня в ушах звенит.

Вообще от всей кутерьмы, какая поднимается в доме после ухода Ивана Николаевича, у меня голова кругом идёт, «небо с овчинку» кажется. Но я терплю, ибо понимаю, что не могут же дети всегда ходить по струнке. Надо им когда-то и отдохнуть, и порезвиться. Что толку, если будешь поминутно кричать: «Не прыгай!», «Не бегай по комнате!», «Не сори!» Все равно эти требования не будут выполнены: дети – это не маленькие старички, и порой им самим трудно сдержать обещание вести себя тише.

Если малыши ещё не подозревают о том, что отец излишне строг с ними, что в семье может быть как-то иначе, то старшие уже задумываются над этим. И когда Лида, придя с вечеринки от подруги, оживлённо рассказывает, какой милый, весёлый отец у девочки, как он целый вечер смешил их и даже в прятки играл с ними, я слышу в словах дочери косвенный упрёк отцу: «А почему наш папа не такой?»

Осторожно, чтобы она не подумала, что я оправдываю отца, что в этом есть какая-то надобность, я говорю Лиде, что люди по своей натуре бывают разные. Одни очень непосредственны в проявлении своих чувств, другие – более сдержанны. Но это не значит, что чувства их мельче. Наоборот, у таких людей, как правило, они глубже, любовь к детям например…

Я не погрешила против правды. При всей своей сдержанности и даже суровости в отношениях с детьми Иван Николаевич очень любит их. Не дай бог кому-нибудь из них заболеть. Он тогда совершенно теряет голову. Бегает в аптеку, измеряет температуру, помогает мне ставить банки и компрессы и с надеждой смотрит на меня, глубоко веря, что только я одна могу спасти ребёнка.

Зато как же он бывает рад, когда ребёнок выздоравливает! Он стоит на коленях перед кроваткой малыша, перебирает его волосики, согревает своим дыханием его сла бенький кулачок и очень смущается, если застанешь его за этим. Он встаёт с колен, отряхивает их с излишней старательностью и говорит грубовато, видя в моих руках ложку с лекарством:

– Маша! Перестань ты его пичкать этой дрянью! Мне всегда больших трудов стоит уговорить Ивана Николаевича купить себе пальто, костюм, ботинки.

– Зачем мне пальто?! Я великолепно хожу в этом! А вот Юрию надо купить. Ты обратила внимание, как он вырос из своего?

После долгих споров пальто покупается… Юре. В свою очередь Иван Николаевич упрекает меня, что я, подобно гагаре, «готова выщипать пух на своей груди».

– Почему ты не сошьёшь из того красивого материала себе платье? Ах, ты уже сшила девочкам! Ну, конечно, разве ты можешь иначе!

Споры эти мы ведём наедине, чтобы дети не догадывались о том, что предшествует той или иной покупке. Ведь в педагогике существует мнение, что ничто так не воспитывает детей-эгоистов, как самопожертвование родителей. Хотя я далеко не уверена, так ли это. Скорее положительный пример родителей окажет благотворное влияние на детей, а не трезвое: «Подождёшь! Сперва отцу купим!»

Все дело, мне кажется, в правильных выводах, которые сделают дети, видя самоотверженность отца и матери.

Я помню, как Юра казнился, вышагивая в новом пальто рядом с отцом, а потом говорил мне:

– Зря, мама, мне, купили пальто! Надо было папе купить. Ты только посмотри, какие у него обтёртые. обшлага…

А когда пальто было куплено и отцу, радовался покупке куда больше, чем отец.

Дети очень любят отца, несмотря на то что внешне он с ними суров. Когда Иван Николаевич нездоров, а боле ет он в последнее время часто – следы контузии на фронте, – они ходят сами не свои. Вот когда действительно тишина наступает в нашей квартире. Достаточно той же Оле неосторожно двинуть стулом, как Валя или Юра коршуном налетают на неё:

– Лелька! Ты что забыла, что папа болен?! Лучший кусок за столом, лучшая постель в доме, лучшее место в кино, когда мы отправляемся туда всем семейством, принадлежат папе (и маме, конечно!). Со своей стороны, и отец не сядет за стол, не осведомившись: «А дети все ели?»

Одно время у нас трудно было со сладким, и забавно бывало слышать препирательства Оли с отцом:

– Папа, это твоя конфетка, – говорила Оля, пододвигая отцу конфету, оставшуюся от чая.

– Нет, Оля, я свою съел… Это твоя конфета, возьми!

После того как конфета несколько раз перекочёвывала от Оли к отцу и обратно, она оставалась лежать на столе нетронутой. Ибо на печальном опыте Оля убедилась, что если она, соблазнившись, уступит папе, ей не будет пощады от остальных ребят:

– И не стыдно?! Папа бы взял конфетку, если бы ты не съела! Ну до чего наша Лелька жадная!

Когда я думаю об этой отличительной черте Ивана Николаевича – прежде всего заботиться о детях, а потом уже думать о себе, мне на память приходит один случай. Как-то летом мы ехали на пароходе до Перми. На одной из пристаней в третий класс села семья: отец, мать и пять человек детей, из которых последний был ещё грудным.

Дети были неряшливо одеты, с бледными унылыми лицами, как будто они уже ничего хорошего от жизни не ждали. Такое же тупое уныние было и на лице матери. Ещё нестарая, она поражала худобой и серым, землистым цветом лица. Волосы её, тоже какие-то бесцветные, све шивались ей на лицо, когда она, наклонясь к ребёнку, совала ему грудь. А отец выглядел неплохо, даже щеголевато. На нём был добротный костюм, клетчатая кепка, полуботинки. И лицо было розовое, сытое.

Он отправился в буфет и вернулся оттуда с батоном в руках и с кругом колбасы. Разостлал на коленях газету и принялся завтракать. На глазах у жены и детей он отрезал от колбасы аккуратные ломтики и отправлял их в рот. Заморённые дети с жадностью провожали взглядом каждый кусок. Насытившись, папаша рыгнул, не торопясь вытер складной нож, спрятал его и только тогда окинул взглядом детей. Помедлив немного, точно раздумывая, сгрёб остатки еды и кинул их детям… Не дал, а именно кинул. Они на лету подхватили еду и вмиг расхватали её, как голодные волчата. Для матери это зрелище было непереносимо. Она вскочила, прижимая ребёнка к груди, метнулась к буфету и тут же вернулась на место. Наверное, у неё и денег-то не было.

Меня потрясла эта сцена. С бешено колотящимся сердцем я подошла и довольно резко высказала мужчине своё мнение о нём. Боюсь, что от волнения я говорила не слишком складно. Мужчина сидел, ковыряя в зубах, с видом, что все сказанное к нему не относится, но всё же сказал:

– А тебе что? Ты что за птица?! Возьми да и накорми их, коли жалко…

Не знаю, чем бы кончилась вся эта история с моим вмешательством, если бы пароход не подо шёл к пристани и семейство не заторопилось к выходу.

Иван Николаевич был недоволен моей «вылазкой».

– Ну, что, вразумила? Привела в христианскую веру? – спросил он у меня, когда я с красными пятнами на лице подошла и села рядом с ним. – Удивительная у тебя манера вмешиваться в чужие дела…

Но, говоря так, он и сам не меньше меня был возмущён увиденным. Только он считал, что бесполезно пытаться воздействовать на таких «типов».

– Этому дубине за тридцать лет… Его поздно воспитывать… Была бы моя воля, посадил бы этого субъекта на хлеб да воду, а вся его зарплата пусть бы шла детям…

Я долго не могла успокоиться. И сейчас, когда я вспоминаю этот эпизод, мне становится не по себе.

А. С. Макаренко когда-то сказал: «Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской любви, то будьте добры, предупредите общество о том, что вы желаете сделать такую гадость…»[5].

Мне кажется, что эти слова имеют прямое отношение к субъекту с парохода.

Требовательный к себе, Иван Николаевич требователен и к детям. Порой он даже забывает о том, что это всетаки дети, и любую провинность их воспринимает очень болезненно. Каждая «двойка», полученная мальчиками в школе, приводит его в отчаяние. Он машет безнадёжно рукой и говорит:

– Нет, я вижу, из наших ребят не выйдет проку!

Если же из школы приносится «пятёрка», он говорит, довольно потирая руки:

– Вот это да! Вот это я понимаю! Вот как надо учиться! И, кажется, рад отметке больше самого Юрки.

Я никак не привыкну к этой смене настроения, она выводит меня из равновесия. И когда Иван Николаевич по поводу Вали, опоздавшего на урок английского языка, разражается своей обычной тирадой: «Нет, я вижу, из наших ребят…» – Я не выдерживаю и против воли раздражённо спрашиваю:

– Что ты разумеешь под этим «проку»?

Через Ивана Николаевича точно электрический ток пропускают. Он подпрыгивает в кресле и говорит в запальчивости:

– Я не хочу, чтобы мои дети остались неучами!

– Прежде всего они должны стать настоящими людьми, – говорю я спокойно, потому что это единственный способ привести мужа в равновесие.

– Э-э-э! – болезненно морщится Иван Николаевич. – Это все идеалистические бредни, вколоченные в тебя папашей твоим, чистейшей воды идеалистом! Гм… – «настоящим человеком!» – иронически повторяет он. – Как будто можно стать настоящим человеком вне дела! Что толку в тунеядствующем бездельнике, пусть он будет того лучше? Нет, я хочу, чтобы мои дети были людьми дела, большого, стоющего дела, а они бездельничают под твоим крылышком! Почему? Да потому, что во всём обеспечены, о куске хлеба не думают. Я, чтобы учиться, батрачил, а они все блага принимают, как должное. Мне отец что сказал, когда я заявил, что хочу учиться? – «Вот тебе, Иван, бог, а вот порог!» – А ты с ними антимонии разводишь: «Юрочка, милый, учись, пожалуйста, умоляю тебя!» И вот Юрочка, делая тебе одолжение, учится через пень-колоду. Чёрт знает, что получается!

Иван Николаевич с грохотом отодвигает кресло и начинает бегать из угла в угол по кабинету.

– Так что же ты предлагаешь? Какой выход? – спрашиваю я. – Выгнать всех из дому? Предоставить самим себе, пусть батрачат, зарабатывают кусок хлеба и учатся, авось скорее… академиками станут? Так, что ли?

– Да! – в запальчивости восклицает Иван Николаевич.

– Что ж, давай выгоним….

Иван Николаевич озадаченно смотрит на меня, потом безнадёжно машет рукой: «Делай, мол, как хочешь!» – и садится за свой микроскоп.

Я выхожу из кабинета, но мысленно продолжаю разговор с мужем. Да, нашим детям не приходится думать о куске хлеба. Но разве мы не должны быть счастливы? Почему же он, думаю я о муже, с горечью и обидой говорит об этом. Что это – зависть? Но разве можно завидовать сыну или дочери? Нет, не зависть это, а скорее незаглохшая обида за своё детство без детства.

Хорошо, что в нашей стране дети избавлены от борьбы за кусок хлеба. Жизнь открывает перед ними богатейшие возможности: расти, учись, работай, твори! И не прав, мне кажется, Иван Николаевич, считая нужду и лишения лучшим фактором воспитания. Они закаляют человека, это бесспорно, а сколько молодых сил гибло в борьбе за существование?! Да и сейчас ещё гибнет «по ту сторону».

Нет, не люблю я это выражение – «кусок хлеба»! Чем-то принижающим человеческое достоинство веет от него, чем-то затхлым, мещанским. Да и звучит оно горько, как попрёк. Мы живёт в замечательную эпоху, и не надо, чтобы дети слышали эту фразу да ещё по отношению к себе. Надо только, чтобы они поняли, что всё, что делается для них, делается с любовью, что они члены единой, дружной, большой семьи, что какие бы невзгоды и бури ни встретились им на пути, их всегда ждут участие и поддержка близких и что от них вправе ожидать того же.

Так думаю я, а вечером, проверяя дневник Юры и обнаружив очередную «двойку», я не взываю, как обычно, к долгу сына, ученика, а просто рассказываю Юре о тяжёлом детстве его отца, сопоставляю условия, в которых учится сын, и какие для этого имел отец. Мне хочется, чтобы Юра понял, что он не имеет права учиться плохо, добиться в жизни меньшего, чем достиг отец. Разговор волнует меня, и я неожиданно для себя заканчиваю словами Ивана Николаевича:

– Вот как учились! А мы-то просим: «Учись, Юрочка, не ленись, сделай одолжение!»

Кажется, эта заключительная фраза производит на Юру наибольшее впечатление. Он сидит красный и пристыжённо хлопает ресницами.

Есть хорошая поговорка: «Надо, так и веник выстрелит!» Что ни даёт мне жизнь, я все тащу в свой «арсенал», все может мне пригодиться в моей борьбе за будущее детей.

Были у нас с Иваном Николаевичем разногласия и относительно поведения детей на улице. Надо сказать, что если дома между детьми и случались недоразумения, то во дворе они действовали «единым фронтом». И горе бывало тому, кто осмеливался обидеть кого-либо из них.

Признаться, мне не нравилось то, что они никому не давали спуску. И, когда они, придя домой, сияя глазами, рассказывали о том, как «лупили» Борьку за то, что тот, кидаясь камнем, попал Оле в ногу, я хмурилась и говорила, что драться некрасиво, унизительно.

– Ну да! Нас будут колотить, а мы будем стоять, смотреть?!

– Правильно! – говорил в таких случаях Иван Николаевич. – Всегда надо давать отпор!

Дети оживлялись, чувствуя поддержку отца, и с ещё большим азартом говорили о своей победе.

– Напрасно ты проповедуешь им свою теорию непротивления злу, – сказал мне как-то раз Иван Николаевич, когда мы остались одни. – Совершенно незачем воспитывать из них дрябленьких интеллигентов, которым каждый, кому не лень, будет давать по щекам…

Я возразила, сказав, что совсем не намерена воспитать из детей «дрябленьких интеллигентов», но что участие в драках, потасовках нахожу ниже человеческого достоинства и считаю необходимым внушить это детям.

– А ты заметила, что вот таких умненьких, кто боится своими руками дать хорошую таску обидчику и прячется за маменькину спину, обычно не любят и бьют во дворе? – спросил Иван Николаевич. – Заметила? А говоришь о достоинстве! Какое уж тут достоинство, если каждый тебя может безнаказанно ударить. Не достоинство это, а слабость, слюнтяйство! Нет, надо так себя поставить, чтобы каждый чувствовал, что ты можешь дать сдачи!

Не знаю, насколько прав Иван Николаевич, высказывая эту свою точку зрения. Я допускаю, что в отдельных случаях, может быть, и следует не оставаться в долгу. Но я никогда не смогла бы сказать сыну:

«Тебя побил Петька?! Иди побей его тоже!»

Мне кажется, что этой фразой очень легко сделать из сына забияку, скандалиста, который будет махать кулаками направо и налево.

В одном я была согласна с мужем, что никогда не надо поощрять жалоб детей и безоговорочно принимать их сторону. Дети сами разберутся, кто из них прав, кто виноват. Детские ссоры вспыхивают так часто и порой из-за таких пустяков, что не стоит брать на себя роль арбитра в них.

Страх многих родителей перед улицей мне кажется необоснованным. Конечно, очень важно знать, с кем дружат ваши сын или дочь, чтобы иметь возможность всегда вовремя «нейтрализовать дурное влияние». Но «плохие мальчишки» и «испорченные девчонки» не такое уж фатальное зло. Важно выработать в ребёнке «иммунитет» к этому злу. Тогда можно не опасаться, что к нему что-нибудь «пристанет».

В нашем дворе «отпетым» считался один мальчишка. И, признаюсь, у меня дрогнуло всё-таки сердце, когда я увидела Юру с ним. Но однажды Юра привёл мальчишку к нам в дом, и я заметила, с какой жадностью тот разглядывал в шкафу книги.

– Если хочешь, можешь взять что-нибудь почитать, – сказала я мальчику. Он выбрал «Детство» Горького. И с тех пор стал постоянным читателем нашей домашней библиотеки. Требовала я только одного – чтобы книга возвращалась в срок и чтобы всегда была обвёрнута в газету.