Виталий Бабенко Поражение

Я решил купить жене духи. Не потому, что Восьмое марта, которое давно прошло, а потому, что старые духи кончились, но до дня рождения жены еще далеко. Конечно, «Шанель» кусается до крови, да и не купишь ее, даже кооперативную, однако что-нибудь отечественное, почти приличное и не очень дорогое все еще можно подобрать, решил я и направился в парфюмерный магазин.

Время было часа четыре дня. И народу в магазине меньше, но главное то, что во второй половине суток (а лучше всего ночью) материализация у меня получается лучше всего. Впрочем, это я сейчас говорю о материализации, тогда же о своей способности я вовсе и не помышлял.

Итак, я пришел в парфюмерный магазин в четыре часа дня. Разумеется, стеклянный флакон с наклейкой я мог бы материализовать и в домашних условиях, но вот запахи… Запахи — штука особенная. По независящим от меня обстоятельствам материализация здесь бессильна.

В отделе, к счастью, было пустовато. Правда, обстановка мне сразу показалась не очень-то приличествующей месту, где торгуют ароматами. У прилавка стояли, размышляя, гражданин в кепке и мужчина в треухе, и еще двое шептались в углу, соображая.

— «Кармазин» не бери, — доносилось из угла. — От него дурь одна и мозг болит. А возьми-ка ты лучше «Цитрон». Флакон большой, а стоит всего синенькую. И лимончиком, лимончиком даже отдает…

— Не-е, бля, — слышалось в ответ. — «Цитрон» слабоват. Я лучше «Арго» возьму. «Арго», бля, — это вещь. Я тебе скажу, лучше «Арго» еще ничего не изобрели. На землю капнешь — асфальт горит. Бля…

Странный какой-то разговор, непонятный, подумал я и обратился к продавщице:

— Будьте любезны, какие у вас есть недорогие духи отечественного производства?

— А пошел-ка ты на хуй, — безмятежно ответствовала продавщица.

Я ошалел. Ошалел разом, застыв всем телом. Я никак не мог сообразить, что же я такого неправильного сделал, чтобы меня вот так сразу, с места, посылать…

— По-позвольте, — продолжил я, немного заикаясь. — Я, кажется, ослышался. Мне бы каких-нибудь духов…

— Ты что, тупой? — с интересом уставилась на меня продавщица. — Я же тебе сказала: пошел-ка ты на хуй. Непонятно? Не хочу с тобой заниматься, понял? Тобой и твоими духами дешевыми, которые для вокзальных блядей. Неинтересен ты мне, дядя…

Все четверо специалистов по парфюмерии с одобрением воззрились на продавщицу.

— Так ему, Надька, молодец! — подал голос тот, что был в треухе. Он снял этот неуместный по весне головной убор, провел рукой по совершенно голой лысине и продолжил разговор, прерванный тирадой раздраженной Надьки.

— «Цитрон», «Арго» — это все говно, мужики. Вы еще клей «БФ» вспомните. Или «Дихлофос». Тьфу, срань господня, отрава! Слушайте меня: самая важная вещь на свете — а-це-тон. Смочишь так платочек и — шлеп на лысину! Ка-а-айф…

Я окончательно окаменел. Только мимические мышцы еще как-то сокращались и язык еще где-то ворочался во рту.

— Вы как смеете? — Я плохо понимал, что происходит. Словно я попал в некий параллельный, абсолютно ирреальный мир, где существует своя логика жизни и свой язык предметов и людей. — По какому праву вы со мной так…

— А вот и по праву! А вот и смею! — Это невероятное существо женского, наверное, пола уже не кричало, а вибрировало какой-то ужасной мембраной, производившей небесный гром. — Ходит тут всякое мудло, работать мешает! Ну что уставился, жопа?!

Наверное, я появился здесь не вовремя. Наверное, я лишил эту клубящуюся тучей белковую форму возможности выдать милым дружкам какую-нибудь дефицитную вкуснятину — одеколон «Тройной», или лосьон «Огуречный», или, может быть, несравненный напиток «Арго», от которого горит асфальт. И, наверное, мне следовало немедленно найти верные слова, достойные лексикона этих специалистов-химиков, знатоков денатурированных спиртов и поверхностно-активных веществ, найти — и весомо обрушить их за прилавок. Но меня уже контузило. Я уже падал, сраженный ударной волной ненависти, поэтому я улыбнулся суженными глазами и тихо сказал, подавая десятку:

— Духи «Вечер», дорогая. Лучшие духи моей молодости, мадам.

— Я тебе дам «мадам», бля! — был взрыв. Грозоотметчик на стене зашкалило. — Я милицию вызову! Издеваешься надо мной, да? Я целый день на работе, а ты — «мадам»?! — кипела Надька очень непоследовательно.

За моей спиной задышали.

— Чичас мы тебя укоротим, не смотри;, что длинный. Кореши, подержите-ка клифт.

Все. Наплевать. Будь что будет.

Я достал из кармана пистолет Макарова и передернул затвор.

Поясню. Наследственность сыграла со мной вредную штуку. Гены какие-то достались нездоровые. Я с детства, с самого рождения — материализатор. В минуты сильных эмоций, потрясений — добрых ли, злых ли, — в минуты радости, вдохновения, счастья, гнева, отчаяния, злости я могу материализовать нужные мне предметы.

Пистолет возник у меня в руке как сконденсировавшийся сгусток вороненой ярости. Нет, не то, не удовлетворяло меня оружие. Из-за отворота пиджака я вынул автомат Калашникова. Нет, тоже мало: триддатизарядного магазина явно не хватит. Отшвырнув автомат в угол, я выхватил из хозяйственной сумки ручную гранату. Сам подорвусь, но и разнесу всю эту лавочку к чертям собачьим! А Надька, ничуть не напуганная Надька, обретя какие-то немыслимые объемы, уже выплывала из-за прилавка и нависала надо мной, жутко колыхаясь, надвигалась жирной шаровой молнией, хохоча:

— Ну-ка, ну-ка, давай, профессор! Рвани! А потом тебя рванут! За тридевять земель по пятьдесят восьмой, как в старые добрые времена! На веки вечные! А нам все равно ничего не будет. Закаленные мы! Целый день у прилавка! Ну-кось, рви чеку, сука!

Плохо. И это не годится. Так и не выдернув чеки, я сунул гранату за пазуху и обернулся к окну. Там, грохоча, напитывая воздух дизельной гарью, показалась колонна тяжелых танков. Башни их медленно поворачивались. Стволы пушек, словно перья веера, сводились срезами к магазину.

Но Надька, непробиваемая Надька, исчадие ада Надька уже слезами исходила от хохота, предвкушая неминуемую победу, а кореш без клифта петушился рядом, суча в воздухе ошкарябанными, в засохших корках кулаками.

Я смел танки в сторону и напрягся из последних сил. Получилось! Во двор магазина, огромный и высокий, как кооперативный микрорайон, вплывал авианосец.

Самолеты, освобожденные от расчалок, ревели на предстартовом форсаже, командоры в орудийных башнях изготовились к бою.

Но, перекрывая все, раздался трубный голос Надьки.

— Эй, ты, позумент дешевый! — обратилась она к капитану, стоящему на мостике на высоте девятнадцатого этажа. — Катись-ка ты отсюда — знаешь куда? Знаешь? Молодец! И дружка своего очкастого, профессора малахольного, забери туда же. Туда, куда Макар телят гонял и где корову отодрал.

Капитан покраснел до околыша фуражки и объявил отбой. Авианосец дал обратный ход.

И я бежал. Постыдно горя трусливым огнем, сникнув, уменьшившись до размера побитой собаки, очертя голову, бежал, словно хотел догнать море, которое уходило, сворачиваясь, вслед за кораблем, гордостью флота, падал, захлебываясь в ускользающих волнах, снова вскакивал и опять падал в мокрое, но так и не догонял…

А ведь единственное, что мне надо было сделать, — это приказать исчезнуть и магазину, и адовой Надьке, и свите ее, но как раз этого я не умею. Я умею только материализовывать. Исчезание не по моей части. И потому я бессилен.

А ведь где-то ходят по свету исчезаторы, я им издавна страстно завидую, но постичь их умение не могу: это люди совсем с другой наследственностью.

1988