"Булавин" - читать интересную книгу автора (Виктор Иванович Буганов)НАЧАЛО ДОНСКОЙ ЛИБЕРИИНа атаманском подворье на исходе лета собрались ближайшие помощники и друзья Лукьяна Максимова — Илья Зерщиков, бывший войсковой атаман, Абросим Савельев, Никита Саламата, Иван Машлыкин (Машлыченок), Григорий Матвеев, Ефрем Петров, Герасим Лукьянов, Матвей Матвеев Мажара. Хозяин пригласил их в свой курень — двухэтажный каменный дом. На второй этаж вела наружная деревянная лестница. По ней и поднялись наверх. Атаман плотно притворил дверь, показал на лавки вдоль стен. Все сели. Заходившее солнце освещало камору слабым светом. Лукьян оглядел сидевших, помолчал. Кашлянув в кулак, посмотрел внимательно: — Господа старшина! Для чего собрались, вы знаете. Из Посольского приказу пишут: Шидловский жалобы шлет в Москву, что-де в нынешнем 1707 году в розных месяцех и числех чугуевцы, харьковцы, золочевцы, змиевцы мояченя, служилые и жилецкие многие люди, оставя домы свои, с женами и детьми, а иные и жен оставя, явно идут на Дон и в донецкие наши городки. И затем де в высылку в Азов и в Таганрог против указу великого государя людей сполна не будет. Велено нам беглецов не принимать, а тех, которые придут, отсылать на прежние жилища. — Сколько разов писали нам с грозами, — прервал атаман Зерщиков, — да господь миловал. И сыщиков присылали. Отговоримся... Не внове нам. — Так-то оно так. Мы, как вы помните, отвечали всем Войском, что русских новопришлых людей на Дону запрещаем принимать накрепко под смертною казнью. За нарушение и утайку беглых тех городков атаманам и лутчим людям по нашему войсковом праву — смертная казнь; а городки те все разорять и от юрта отказать. — Что-нибудь сделать надо. — Саламата вопросительно посмотрел на остальных. — Хоть бы несколько беглых сыскать и отослать. — Верно. То и сделано. — Максимов с одобрением кивнул. — Сообщили в Москву, что по Северскому Донцу, и по запольным речкам, и по новоуказным местам во все городки послали мы бывшего войскового атамана Илью Григорьева (Зерщикова. — — Что же они сыскали? — спросил кто-то из темного угла. — Словам-то в Москве не верят. А наипаче государь Петр Алексеевич. — Как розыск чинили, пусть Илья Григорьевич скажет. — Атаман посмотрел на Зерщикова. — Чай, государь будет доволен. — Дай господь. — Бывший атаман прищурил хитрые глаза. — Сыскали мы новопришлых людей Белогородцкие черты села Старицына семей с 50. Переловили из них 30 семей и отослали на Валуйку воеводе Ивану Иванову сыну Арнаутову, именно (поименно. — — Куда делись другие двадцать? — Те разбежались. Мы их приказали сыскать, отослать на Валуйку же. — А Харьковского и Изюмского полков жителей? — Тех в городках не сыскалось, и их нету. — По Хопру, Бузулуку и Медведице, — добавил войсковой атаман, — мы, выбрав из старшин Харитона Абакумова да Кузьму Минаева, с нашим войсковым письмом послали для сыску и высылки новопришлых людей. Богатые черкасские казаки понимали, что их ответы и уловки не введут в заблуждение московских бояр и государя. Но авось нынешнее тревожное военное время, другие заботы, поважнее донских, отвлекут их и гроза пройдет мимо. Конечно, что-то сделать, хотя бы для виду, надобно. Да ведь жалко выпускать новопришлых работников — польза от них в хозяйствах большая и доходы немалые. В этом старшина единодушие имела и на то же рассчитывала среди станичных атаманов и старожилых казаков по Дону, Донцу и их притокам. Зерщиков, самый проницательный и ловкий из черкасской старшины, спросил атамана: — Успокоились в Москве? Не тревожат боле? — Как не тревожат. В сем месяце грамота из Посольского приказа пришла. За приписью тайного секретаря Петра Шафирова. — Что пишут? — Паче прежнего велят сыскивать новоприхожих беглых, которые бежали на Дон с 203-го году (1695 г. — — Вот напасть-то какая! — старшины хором, перебивая друг друга, заговорили зло и тревожно. — Что им еще надо? — Все неймется боярам! Мало они у нас земель и угодий отобрали! — И монастыри от них не отстают! Лукьян Максимов, выждав, пока стихли негодующие голоса, подлил масла в огонь: — Вести, господа казаки, есть новые и худые... — Какие еще?! — Мало нам прежних! — Что? Говори, не томи, атаман! — Верные люди из Азова сообщили... — Максимов внимательно оглядел домовитых. — В Троецком (поблизости от Таганрога. — — От бояр? — Что в нем? — Еще не знаю... Мыслю: готовиться надо. Пущей беды не было бы... — Опять бояры лезут! — осторожный Зерщиков кипел гневом. — Государь, поди, и знать не знает. — Что делать будем? — атаман обращался ко всем. Не хотел прерывать воцарившееся в каморе молчание. Ждал — «пусть сами скажут. Не отмолчаться ведь!». Дождался — все заговорили: — Что будем делать? — Сколько терпеть можно? — Казаки мы али не казаки! — Теперича, выходит, Тихий Дон вольным называть запретят! — Вольности и права наши беречь будем! Долгорукий нам не указ! — Господа старшина! — Лукьян поднял руку, призывая к тишине. — Все согласны в том, что рушить донские вольности и привилегии не дадим? — Согласны! Как не согласны?! — На том и решим. Что будет, посмотрим. — Помедлил. — Предупредить надобно по городкам, по Дону, Северскому Донцу, по всем притокам, чтобы атаманы и старожилые казаки знали: новые сыщики явиться могут. Да новоприхожих бы припрятали... — Так! Верно говоришь, Лукьян Максимыч! — Свой интерес блюсти надобно! Боярам-то, известно, что надо: нас по миру пустить — земли отобрать и работников тоже! — Готовиться будем как следует. — Зерщиков посмотрел на атамана. — Людей верных нужно иметь по городкам. — Верно, Илья Григорьевич. — Максимов с хитрецой глянул на него. — Давай уж повестим господ старшину?.. — Говори. Пора уж. — Вот, господа казаки, — слова атамана медленно и веско звучали в наступившей тишине, — некое время тому прошло, как имели мы тайную встречу и беседу... — С кем? С кем? — С одним человеком... Помните вы о бахмутских происшествиях? — Как же! Помним! — Булавин Кондрат, бахмутский атаман, там во главе стоял. Казаки из Трехизбянского и других донецких городков выбили из Бахмута изюмских полчан. А потом Булавин и Черкасский приезжал. Рассказывал. Вот мы с Ильей Григорьичем и слушали его. О донских вольностях и обычаях беседу с ним вели. Такие, как он, нам очень надобны. — То дело доброе. — Ефрем Петров недоверчиво хмыкнул. — Да вот гультяи там были, и в немалом числе, с Булавиным вместе. А нам с ними по одной дороге не ходить. — Так они от тех солеварен кормятся, — не согласился Зерщиков. — Да и мы от того кое-что имеем. Так, станичники? — Знамо, так. — У нас и там, и в других местах новопришлые в работниках живут. — Без них нам туго будет. — Ну, господа старшина, — подвел итог Максимов, — с этим, вижу я, все согласны. — Согласны, конечно... — Ефрем Петров смотрел с сомнением. — Да кабы хуже не было. Государь по головке не погладит за тех беглых. Он, слышь, скор на расправу. — Это мы знаем. Да ведь дело-то какое: и в царскую опалу попасть нет охоты, и свои права терять тоже нельзя. — Максимов смолк, потом тряхнул головой. — Как ни крути, господа старшина, а решаться надо. Притом и Москву не гневить. В случае чего и туману напустить можно. Дело то обычное. — Вот-вот, — у Зерщикова заблестели глаза, — о том и я так же мыслю. А Булавин — наш брат, атаман. Человек он храбрый, горячий. Справедливость любит. — А голутва? — Петров вперил в него насмешливый, острый взгляд. — Они тоже храбрые. Да их храбрость для нас может так обернуться... А Булавин-то тоже, говорят, из таких, из Слобожанщины к нам вышел. Вишь ты, какое дело. Из той голытьбы немалое число на нас с тобой, Ефрем Петрович, работают. И Булавину они надобны. И другим таким же. Прав Лукьян Максимович: быть готовыми следует; а Булавина и иных поддержать надо. Лиха беда к нам не раз ходила — вспомните Кологривова с Пушкиным и иных сыщиков. Приехали и ни с чем уехали. А Горчакова Булавин под арестом держал и прогнал на Воронеж. Он нашу линию ведет, а ты, — он повернулся к Петрову, — говоришь не то. Булавин — атаман, теперь к старшине принадлежит. А что там раньше было... Было, да прошло! — Правильно гутаришь, — Максимов согласно кивал единомышленнику. — Булавина мы одобрили и с тем отпустили домой на Донец; в случае чего, мол, делай, как на Бахмуте делал; сыщикам спущать нельзя, отводить их от Дона надобно; мы, мол, из Черкасска поддержим. — М-да-а... — протянул Ефрем Петров. — Вот оно как выходит... — Что ты душу выворачиваешь? — Зерщиков еле себя сдерживал. — Сумнение имеешь? Может, московским боярам поклонимся нашими правами? — Дак я разве о том? О другом. — И о том, и о другом думать надо. И с Москвой ухо востро держать, государя не прогневить и свой интерес блюсти. На то мы и старшина черкасская, чтоб выход находить. Войско Донское в нерушимой обыкности соблюдать. — Кто ж с этим спорит? Только осторожней надо. А гультяям воли не давать! — Наконец-то. Умные речи и слушать приятно. — Ну, все. — Максимов прихлопнул ладонью по колену. — Вижу: все в сугласие пришли. Никто не возражал. Глава старшинской партии, войсковой атаман, видел и понимал колебания некоторых своих помощников. Его самого подобные же сомнения посещали неединожды, от них голова болела, ночами не спалось. Всем нутром, хитрым своим разумом чувствовал Лукьян Максимович, что грядет новая если не беда, то неприятность. И всё — от бояр московских и помещиков, монастырей, государевых полчан и иных служилых людей. Все зарятся на донские земли и угодья. Что тут говорить? Места богатые — земли тучные, рыбы и зверья много; опять же — борти, солеварни, лес строевой. Да мало ли... Вольности наши поперек горла им стали, особливо беглых своих вернуть требуют. Думают, мы тут, как сыр в масле, купаемся. А живем ведь как на погребе зелейном. Отовсюду — набеги татар и калмыков да воеводские ухищрения, прицепки. Что они там, в Москве, не видят, что ли? Опять же полки свои шлем в воинские походы — и старожилые, и новоприходцы кровь за Русь проливают. Уж исстари так повелось — казацкие сабли и кони всегда противу неприятеля российского наготове. А нас то тыр, то пыр! Беглых им отдай! А пить-есть нам потребно? Али нет? — Спасибо, господа старшина. — Максимов встал, поклонился. — Сколько ни говори, кончать надобно. О главном договорились. Так, господа атаманы-казаки? — Так, атаман. — В сугласии все. — Дай знать, если что... — Будьте в том надежны. Как весть новая придет, всех позову. — Войсковой атаман сжал кулак. — Главное — вместе быть и стоять всем заодно, друг друга не выдавать. Расходились молча, в задумчивости крутили усы, настороженно поглядывали друг на друга. Понимали, что ждет их что-то важное и опасное. По краю льдины тонкой ходить придется, пожалуй. Эх, жизнь наша беспокойная!.. Когда тише-то станет? Скорей всего не дождешься. Война вот идет; верно, долгая и трудная будет. Царь-батюшка по всей России скачет, во все вникает. Забот у него слишком. Может, обойдет нас чаша сия — с беглыми-то? Дай-ка, господи! Помилуй и спаси, мати пресвятая богородица, заступница наша всеблагая... С такими мыслями и надеждами, с тревогой и смутными предчувствиями расходились значные по домам. Ступали осторожно; темная ночь спрятала тропки-дорожки, только звезды, яркие и веселые, заглядывали им в посерьезневшие глаза. Молча, обойдясь без ручканья и добрых пожеланий, каждый раскрывал калитку своего подворья, под забрех и повизгиванье собаки входил в курень. Не радовали значных ни тишина ночная, ни плеск донской волны неподалеку, ни привычные запахи родного жилья. Эх-ма, что-то будет?.. Не более недели-другой прошло с того совещания у войскового атамана, как в Черкасск явился Долгорукий. Князь Юрий Владимирович еще в начале августа получил в Троицком петровский указ. Тогда же строгое напоминание о беглых привезли Лукьяну Максимову и Войску Донскому. Тучи сгущались, и мрачные предположения черкасской старшИны начали оправдываться. Правда, она надеялась и на этот раз обойтись малым уроном — и раньше всякое, мол, бывало. С князем прибыл отряд человек в двести — солдаты и конные казаки из Азова и Троицкого, их начальники-офицеры; с ними — денщики и подьячие. С офицерами приехали дворовые, при самом Долгоруком — «людей ево человек с 10». Всех разместили, кого где. Полковника пригласил к себе в дом войсковой атаман. Князь, высокий и грузный, был человеком твердым, временами, когда требовалось, свирепым, Подчиненные его боялись. После короткого отдыха Долгорукий приказал созвать круг. По указанию войскового атамана есаулы кликали казаков в Черкасске и по окрестным станицам, располагавшимся на том же острове. Казаки потянулись на майдан, к собору и атаманскому подворью. Толпа казаков колыхалась и гудела от нетерпения. Слух о царском посланце, новом сыщике, быстро распространился по нижнему Дону, внес большое возбуждение. Все ждали: что-то скажет Долгорукий? Каков он? Как принять его? Из атаманского дома вышли гурьбой люди — Максимов со старшиной; среди них заметили военного, он возвышался над всеми, смотрел холодно и отчужденно. Через расступившихся казаков, как по коридору, прошли к помосту. Поднялись. Вперед выступил Максимов, поднял булаву: — Господа казаки! Атаманы-молодцы! К нам, в Войско Донское, приехал посланец великого государя Петра Алексеевича всея России господин подполковник князь Юрий Владимирович Долгорукий. А по какому делу, господин подполковник сам вам будет говорить. Войсковой атаман отступил назад, и его место занял Долгорукий: — Господа казаки! Повелением великого государя прибыл я в Войско Донское со строгим наказом: прислал царь на мое имя из военного походу, из Люблина, указ, чтоб вы, войсковой атаман и все Войско Донское, мне в Черкасском и в иных городках беглых всяких чинов людей сыскивать велели; и, переписав, отсылать их за провожатыми в те места, откуды кто пришел. — Как нам, — раздался голос, — тому верить? Где государев указ? — Покажи указ государев! — Покажь! — Нету у него царева указу! Шум нарастал. Долгорукий, оглядываясь во все стороны, видел разгоряченные лица, раскрытые в натужном крике рты. Иные грозили кулаками. Князь поднял руку, в ней затрепыхался на ветру бумажный лист. Стихло, и подполковник сунул его стоявшему рядом с ним подьячему: — Чти! Да громчей, чтоб все слышали. Тот начал читать, сначала негромко, сбивчиво; постепенно голос его окреп, и казаки молча и хмуро внимали словам Петрова указа из польского Люблина. Когда чтение закончилось, снова разнеслись по острову крики: — Какие беглые?! Того исстари на Дону не повелось: выдавать беглых! — С Дону выдачи нет! — Ты-то, подполковник, о том знаешь ли? — Бояре, недоброжелатели наши, царю то внушили! — Нелюбо! Нелюбо! — Какие налоги и обиды мы нанесли Шидловскому?! Сами от него терпели многие годы! — И Горчакова Булавин прогнал за дело! Долгорукий смотрел в толпу. На лице его не дрогнул ни один мускул. Глаза сузились, холодное бешенство распирало князя, рвалось наружу. Однако сдержался. Взглянул на старшину, стоявшую рядом: Максимов и прочие, тая довольные усмешки, отводили в сторону глаза, еле заметно разводили руками: что тут, мол, поделаешь? На круге казаки — сила! Максимов понимающе глянул на сотоварищей. Потом повернулся к подполковнику: позволь, мол, слово молвить; тот понял, согласно и строго прикрыл веки. Атаман опять поднял булаву, и постепенно вернулась тишина. Медленно и веско падали в толпу его слова: — Господа казаки! Дело то великое и необычное. Знаете вы, что с давних лет и до нынешнего времени такова великих государей указу не бывало, чтоб пришлых с Руси людей не принимать. И заказу (запрета. — В. Б.) о том не бывало. Долгорукий с каменным лицом слушал осторожные, но твердые слова атамана. Подумал: «Дьявол, лиса хитрая!» Снова вслушивался в то, как ведет свое Максимов: — А в прошлом 1703 году приезжали на Дон сыщики: Михайло Федоров сын Пушкин по правую сторону реки, Максим Микифоров сын Кологривов по левую. И зимой того 703-го и 704-го годов Пушкин был по правой стороне Дона и по Северскому Донцу, и по всем запольным речкам, в 34 городках; Кологривов — по левой стороне в 16 городках. И всего были они в 50 городках. И нигде не изъехали ни одного беглого человека. — Так уж, ни одного?! — Подполковник в усмешке скривил губы. — А людей-то в тех городках Пушкин и Кологривов застали много зело! — Те атаманы и казаки, которых они в тех городках изъехали, пришли туда до азовских походов. Под Азов ходили с царевым войском и тот город брали. А тех, которые пришли до азовских походов, а под Азовом не были, выслали мы по государеву указу на запольные речки в новопоселенные места. А тех, кто пришли после азовских походов и до 1700 году, поселили по азовским дорогам по указу же великого государя. — Вот они и есть беглые! — Долгорукий поднял руку с оттопыренным указательным пальцем. — И таких у вас на Дону превеликое число! — Так они, господин подполковник, поселены там по указу великого государя. Если их ныне в Русь выслать, то у нас на Дону на тех указных местах не останетца жить ни единова человека. — А тех, кто приходил на Дон после 1700 году? — Тех мы всех выслали еще до той стольничьей присылки. И впредь таких принимать не велели под смертною казнью. — Так, так... — Все видели, что Долгорукий сомневается в том, что говорит Максимов. — Верить тому не мочно, атаман. Разбор и переписка покажут. Государю о тех беглых многое есть челобитье от розных помещиков и вотчинников: их люди и крестьяне, бегая со многими их крадеными пожитками, ухораниваютца в верхних донских городках. Розыск должен быть, господа казаки! А за то, что государева дьяка Горчакова держали за караулом, воровского атамана Булавина арестовать надобно. Твердость, непреклонная воля князя, за которыми все чувствовали жесткую руку Петра, заставили старшину и казаков отступить. Но не во всем. Казаки, присутствовавшие на круге, состояли в основном из жителей Черкасска и соседних островных станиц. И они, и старшина согласились в конце концов на том, что Долгорукий с отрядом, минуя Черкасск, пойдет для сыска беглых вверх по Дону. В столице они согласиться на тот розыск отказались. Князь, скрепя сердце, не возражал — и на том спасибо! Лукьян Максимов и старшина от имени Войска вручили Долгорукому «сказку», изложили в ней причины невозможности провести перепись и сыск беглых в Черкасске. Повторили то, что атаман говорил на круге. На том обе стороны и сошлись. Долгорукий, хотя и неполностью, добился того, что хотел. В Черкасске-то, поди, проживало много беглых! Однако он все же получил согласие провести розыск по всей остальной территории Дона. Старшина черкасская, к своему великому облегчению, сумела отвести сыщиков-карателей от Черкасска и новоприхожих своих работников. Старшине хотелось побыстрей проводить долгоруковский отряд со своего острова. Чтобы ускорить дело и показать свою лояльность царскому распоряжению, войсковой атаман с товарищи выделили в помощь князю человек сто сорок со старшинами, писарями и работниками. Из значных с князем отрядили Савельева, Саламату, Машлыкина, Петрова Ефрема, Мажару и других. Несколько дней прошло в сборах. В начале сентября отряд Долгорукого, без малого в трех с половиной сотнях человек, выступил из Черкасска вверх по Дону. Пришли в Манычский юрт. Собрали немногих его жителей, и новоприхожих здесь не оказалось — после розыска нашли одного только беглого. В Багаевской станице на следующий день оказалось побольше — одиннадцать, в Бесергеневской — двое; да в Багаевской — четырнадцать жен, мужья которых, тоже из новоприхожих, ушли вместе с другими донскими казаками в военный поход, в Польшу. Улов оказался небольшим. Да князь и не ожидал иного. Понимал, что казаки, из старожилых, прячут беглых, а те, конечно, не хотели попадаться на глаза Долгорукому и его команде. В каждой станице сыщики составляли именные списки жителей: в один вносили старожильцев, в другой — новоприходцев. В станицах разыгрывались душераздирающие сцены: в ходе допросов людей били кнутом, резали носы и уши; партии беглых под конвоем отправляли в места их прежнего жительства или на Воронеж к Апраксину, которому постоянно не хватало людей для верфей и прочих работ. Стон и слезы, причитания и проклятья отмечали путь карателей по донским станицам. Слухи, разговоры о жестокостях и насилиях Долгорукого распространились по всему Дону. Накапливались возмущение и злоба на непрошеных пришельцев. Неделю спустя по выходе из Черкасска Долгорукий пришел в Мелехов городок. После разговора со станичным атаманом и казаками нашлось еще 20 беглых. Долгорукий созвал совещание: — Господа офицеры! Розыск только начался, а дела идут у нас плохо. Если так будет и впредь, указ великого государя выполнить нам не уметь. Как у Пушкина и Кологривова было, вы знаете. — Знаем, господин подполковник. — Так вот. В этом деле разговорами да уговорами ничего не сделаешь. Сами видели: как кнут по спинам начнет ходить, так и языки развязываются. Посему приказываю: не жалеть ни старого, ни малого; не разбирать, кто старожилый казак, кто новоприходец, сечь без пощады и беглого, и его укрывальщика. Понятно?! — Понятно. — Господин подполковник, — спросил капитан А. Ф. Плохов, — неделя уже прошла, а мы только в нескольких станицах побывать смогли. Если и дальше так... — Знаю. И о том хочу сказать. Если всем отрядом итти по Дону и притокам, то и к зиме не кончим дело. Надо нам разделиться на партии. Ты, капитан, — посмотрел на Плохова, — пойдешь дальше вверх по Дону до Паншина-городка. С тобой пойдут поручик, двое черкасских старшин, двое писарей и солдат с десяток или победе. — Слушаюсь, господин подполковник. — Дальше, от Паншина до Донецкого городка, пойдет с отрядом, — князь пробежал глазами по офицерам, седевшим на лавке. — капитан Киреев. — И с притоками? — Киреев встал с недоумением на лице. — Городков-то там великое число. — Нет, твой путь — только по Дону. По Медведице и Бузулуку итти капитану Хворову, по Хопру — капитану Тенебекову. Понятно всем? — Понятно. — Так тому и быть. Сам я пойду по Северскому Донцу и запольным речкам. Там тоже, полагать можно, беглых немало. Повторяю, господа офицеры: сыск вести с великим тщанием, поспешением и без послабления. Государю о том велено писать почасту. А спросит государь с нас по всей строгости. Разделившиеся отряды двинулись по назначенным местам. Розыск, сопровождавшийся жестокостями, продолжался. Долгорукий повернул со своим уменьшившимся почти наполовину отрядом на северо-запад. Шли по городкам на Донце и его притоках — Гнилой, Деркуле, Калитвам и прочим. Князь и его подчиненные вели себя круто и беспощадно. В Обливенском городке, как и в других, атаман подал сказку о жителях: все они, мол, из старожилых; новопришлых было человек с 20, но и они разбежались, услышав про такой строгий сыск. Долгорукий не поверил и оказался прав: один из местных казаков, недоброжелатель станичного атамана, тайно пришел ко князю: — Господин подполковник! Неладно выходит по твоему сыску у нас в Обливах. — Что ты хочешь сказать? — А то, что наш атаман тебя обманывает. — Каким образом? — А вот каким: в Обливах не 20, а 200 новопришлых людей. — Вот как? А старожилых? — Только шесть человек. Да черкас с 10 будет. — Значит, неправду атаман говорит? — Стало быть, так. До твоего приходу атаман собрал старых казаков, и они клятву дали на евангелии, что им тех пришлых людей не выдавать. — Так, так. Ну что ж! Спасибо тебе, казак. А с теми я поговорю по-своему. Долгорукий вызвал атамана и его единомышленников: — Вы что же, атаманы-казаки? Сказку подали, а в ней все — ложь? — Господин подполковник, — атаман глядел растерянно, — да мы... — Молчи, вор! Скажи лучше: сколько беглых в Обливах, да правду говори, не ври! Не то... — Помилуй, господин подполковник. Бес попутал... — Царю про беса не напишешь. Ты сказывай: сколько беглых тут скрывается? Ну! Юлишь все! Я ведь все вызнал. Ври, не ври, а истину не скроешь! — Да есть, господин подполковник. С сотню и поболе. — Точно говори! — Близко двух сотен будет... — Вот-вот! Что же ты писал о 20 пришлых? Об остальных забыл? Память отшибло? — Грех да беда на кого не бывает... — Грех да беда!.. Вот и будет вам беда, на своей спине познаете. Тут же около куреня трех «лутчих людей» из казаков распластали на лавках и примерно наказали кнутом. Всех беглых переписали. Сыск пошел быстрей, беглых выявляли сотнями — расправы в Обливенском и других местах перепугали казаков, и они стали сговорчивей. Долгорукий снова разделил свой отряд — партию во главе с офицерами братьями Арсеньевыми направил вверх по Северскому Донцу, а сам продолжил сыск по запольным речкам — левым притокам Донца. В Новоайдарском городке князь выявил 150 беглых; старожилых и черкас оказалось только 32 человека. В Беловодской и Явсужской станицах и вовсе не нашлось ни одного старожильца, все были новоприходцами. Каратели уже не смогли высылать всех беглых — не хватало провожатых для конвоя. Беглецов «до указу» оставляли в станицах, чтобы потом, при первой возможности, выслать в положенные места. Другие отряды действовали в своих районах. Долгорукий получал от них донесения, требовал проводить сыск строго, «с великим подкреплением». От Хворова узнал, что его отряд прошел тридцать два городка по Бузулуку и Медведице, составил списки старых казаков, а новоприхожих выслал в прежние места. Капитан пошел в обратный путь вниз по Бузулуку, но недалеко от его впадения в Хопер, в станице Алексеевской, получил приказ Долгорукого: снова идти вверх по Бузулуку и провести повторный розыск в городках, да покруче, пожестче. Подполковник недвусмысленно предупредил: мало, капитан, выявил беглых; лучше искать надо! И Хворов по примеру начальника пошел вовсю свирепствовать и мордовать. По всем станицам возбуждение и страх переходят в озлобление и ненависть. Сыщики, не в пример Пушкину и Кологривову, действовали люто, без промедления и жалости, вели себя с жителями как с неприятелями на войне. Сотни беглых шли под конвоем по шляхам в свои родные места, к ненавистным помещикам и работам. Другие, тоже сотнями, ждали высылки. Третьи скрывались по лесам и буеракам. Старожилые казаки, которых тоже не обошли кнуты и плети, были разъярены не меньше новопришлых, своих же односельчан. Войско Донское бурлило, возмущение его переполняло, переливалось через край, требовало выхода. Казаки по станицам ведут разговоры, устраивают круги. Делают пересылки между станицами. И низовые, и особенно верховые казаки, и значные, и голутвенные — все показывали недовольство и возмущение бесчинствами Долгорукого и его помощников. Наиболее активно вели себя жители городков, по которым проходил отряд Долгорукого. Он оставлял за собой выжженные станицы, запоротых кнутом казаков, обесчещенных жен и девушек, повешенных по деревьям младенцев; многим отрезали носы и уши. Жестокий розыск вызвал гнев казаков, и они приходят к мысли о необходимости объединения и отпора карателям. Все, в том числе и домовитые, понимали, что погром, учиняемый Долгоруким и его офицерами, охватит всю землю Войска Донского; очередь дойдет и до низовьев Дона, до самого Черкасска. Отряд Долгорукого выполнял, по существу, оккупационные задачи. В последовавших затем событиях много неясного, загадочного. Касается это в первую очередь позиции старшины, особенно черкасской, старожилого казачества. Среди домовитых имелись убежденные сторонники российских властей, полного подчинения Войска Донского Москве, правительству Петра I. Таков, к примеру, Ефрем Петров, самый ярый и последовательный представитель промосковской группировки. Имелись у него сторонники. Другие значные казаки стояли за независимость, старые вольности Дона, боялись их потерять. Это — Илья Зерщиков, Василий Поздеев и многие другие; сюда же можно включить и Лукьяна Максимова, войскового атамана, самого, пожалуй, колеблющегося, нерешительного из них. Назвать эту группировку активно антимосковской нет оснований; скорее она была осторожно-оппозиционной. Ее представители хотели бы сохранить нынешние порядки, не утратить права и привилегии Войска и тем самым свои господствующие позиции на Дону, богатства, наемных работников из беглых, которых теперь у них отбирали и высылали в Россию. Но, отстаивая свои интересы, они из года в год действовали старым, испытанным способом: тянули время, посылали в Москву станицы и отписки с уклончивыми обещаниями и отговорками — одним словом, занимались тем, что на Руси исстари именовали московской волокитой. До поры до времени это сходило с рук. Но пришло иное время — Москва, Россия стали уже не те, какими они были раньше, скажем, при отце и деде Петра Первого. Мощь государства, его возможности как карательной силы выросли неизмеримо. Царь и власти посылают против бунтовщиков целые армии и опытных полководцев. А в отношении к Дону переходят от политики земельных захватов на его окраинах, стеснения прав к прямому вмешательству во внутренние дела, насильственному возвращению беглых. Дело дошло, как говорится, до серьезного, и старшИна, несмотря на все колебания, решилась не соглашаться с Москвой, но не открыто, с оружием в руках, а с помощью других казаков, особенно из значных, старожилых в верховских городках, за которыми, как она была уверена, и не без оснований, пойдут голутвенные казаки и новопришлые людишки. Старшинская партия сочувствовала недовольству основной массы казаков, тайно подталкивала их к более решительным действиям, обещала свою поддержку. Но выполнять свое обещание, как показали будущие события, отнюдь не собиралась. Более того, хитрила и лавировала в отношениях с Долгоруким и Москвой, выделила в помощь князю видных черкасских старшин и почти полторы сотни казаков, сообщала московским властям о решительных мерах против беглых и их укрывателей из донских казаков. Лавирование старшины какое-то время вводило в заблуждение оба лагеря — и карателей, и тех, кто готовился дать им отпор. Кровавые методы сыска довели недовольство основной массы жителей Дона до точки кипения. В станицах по Дону, Донцу и их притокам, как и в Черкасске, быстро идет размежевание сил. Голытьба, естественно, занимает самые решительные, радикальные позиции. «Старожилые» в основном тоже оказались готовыми к выступлению. Но не все. Если Кондрат Булавин, бывший бахмутский атаман, или Семен Драный, атаман Старо-Айдарского городка, и многие иные вскоре стали предводителями назревавшего восстания, то другие выступили против них и их намерений. Так, атаман и старшина Усть-Медведицкого городка призывают «старых людей», то есть старожилых, домовитых казаков, своей и соседних станиц дать отпор «ворам и мятежникам». И такие имелись в других городках, хотя поначалу большинство значных сочувствовало замыслам о восстании; основная причина их намерений и действий — оппозиционное отношение к Москве, ее стремлению уничтожить независимость Войска Донского, а отнюдь не сочувствие к судьбе своей голутвы и тем более — новоприхожих, беглых людей, хотя этих последних им тоже терять не хотелось. ...В самом конце года в азовскую приказную палату к Ивану Андреевичу Толстому караульные солдаты привели донского казака. Губернатор воззрился на них: — Откуда? — С заставы, господин губернатор. Поручик Тимофей Пургасов прислал; мы из Володимерова полку Жаворонкова, службу на заставе несем. — Где его взяли? — кивнул на казака. — С чем? — Сам пришел на заставу к караулу. Сказал, что идет в Азов. — Кто ты такой? — повернулся Толстой к донцу. — Зачем пришел в Азов? — Казак я, Леонтий Корнильев сын Карташ, житель Нижнего Кундрючьего городка. Ушел оттуда потому, что не хотел пристать к воровству и подговору, чтоб убить князя Юрья Долгорукова. — Давно живешь в том городке? — Лет с 14 будет. — А до того? — До этого жил в крестьянстве Переславского уезду Рязанского в вотчине князя Василья Голицына в селе Можар. И из того села бежал и поселился на Дону в Нижнем Кундрючьем городке. «До азовских походов пришел, — быстро прикинул Толстой, — стало быть, не из новоприходцев». — Когда и кто тебя подговаривал убить князя Долгорукого? — Как в наши казачьи городки приезжал князь Юрья княж Володимеров сын Долгорукой, и в то время казаки Верхнего Кундрючьего городка Ефим (чей сын, не помню) да Фомин сын Сорока сказывали мне: атаман Лукьян Максимов казаку Волдырю из городка Трех Островов давал лошадь и велел в казачьих городках накликать вольницу убить князя Юрья Долгорукова. — И что тот Волдырь? — Он на той лошеди приехал в Верхний и Нижний Кундрючьи городки и вольницу накликал. И меня тот Волдырь для убивства князя Юрья звал. — Что же ты ему сказал? — Я ему отказал; сказал, что у меня нет лошеди, и к их воровству не пристал. — А что еще говорят казаки? — Того же Нижнего Кундрючья городка казаки Аноха Семерников, Прокофий Этерской, Микифор Ремез, будучи на майдане, говорили мне: когда были они в Черкаском, приезжал при них в Черкаской князь Юрья Долгорукой. И казаки умышляли его убить; и не убили для того, что многие донские казаки есть ныне на службе великого государя в Польше. — О войсковом атамане что говорили? — Говорили, что Лукьян Максимов посылал от себя письма в верховые донские и хоперские городки, чтоб ево, князь Юрья, убить, где изъедут. Про то сказывали ему того же Нижнего Кундрючьего городка казаки Нестер Романов и Никифор Ремез. — Другое что говорили? — Тот-де Лукьян Максимов велел новопришлым казакам от усмотрения князь Юрья Долгорукова из городков выходить и хоронитца по лукам [17]. И по тому ево веленью многие казаки были в ухоронке. — О Кондрашке Булавине слышал что? — Казаки говорили, что по отъезде из Черкаского князь Юрья Долгорукого Кондрашка был у Лукьяна. И в те поры в Черкаском круг был, и казаки в том кругу говорили, чтоб побить бояр и иноземцев. И в том кругу был и атаман Лукьян Максимов. Из рассказов Карташа, которые потом не раз подтверждались другими людьми, выясняются важные моменты: атаман Войска Донского Лукьян Максимов не только с сочувствием следил за нарастанием на Дону недовольства действиями Долгорукого и его карателей, но и как будто благословил своих подчиненных на выступление против них; более того — посылал по верховым городкам, где было особенно много недовольных, агентов и письма с призывами к расправе с Долгоруким и укрывательству беглых. Далее, он присутствовал на круге в Черкасске, участники которого недвусмысленно призывали убить того же Долгорукого; и только опасность мести царя по отношению к их собратьям, посланным в русскую армию, находившуюся в Польше в ожидании генерального сражения со шведами, удержала донцов от немедленной расправы с карателями. Когда же долгоруковцы, ушедшие по настоянию черкасцев из их столицы, начали лютовать по верховским городкам, черкасская старшИна, и в том числе сам войсковой атаман, не говоря уже об остальных низовых значных казаках, сочла возможным активизировать свои замыслы. Конечно, открыто, с оружием в руках, выступить они и не помышляли. Но подтолкнуть верховских казаков к такому открытому выступлению были не прочь. В городках по Донцу с притоками нарастало стремление объединиться для отпора. Наибольшую активность проявляли местные казаки, «много русских гулящих людей», беглые крестьяне, батраки, бурлаки. Как-то для всех естественно и понятно во главе недовольных встал Кондрат Булавин из Трехизбянской станицы в низовьях Айдара. Несколько лет назад он во главе солеваров и казаков громил Бахмутские соляные промыслы, и голутва его с тех пор оценила и запомнила. Долгорукий с отрядом уже подошел к Айдару, левому притоку Донца. Остановился в Шульгинском городке под Новоайдарским городком, выше Трехизбянской, в которой жил Булавин. В этих же местах, в Ореховом Буераке, что верстах в трех от Новоайдарского, в сентябре собираются недовольные. Из многих окрестных станиц едут сюда жители — Булавин созывает их «для думы». Съехалось до двух — двух с половиной сотен человек, очевидно, представителей многих городков. Именно этим можно объяснить, что сам Булавин позднее назвал эту «думу», или крут, «общим нашим со всех рек войсковым советом». Приехали даже черкасские старшины — как видно, представители домовитых, после всех акций, предпринятых ими накануне, не могли не приехать, хотя бы для того, чтобы продемонстрировать свое единачество с основной массой казаков, участников назревавшего выступления. Впрочем, когда начались крути и зазвучали решительные речи казаков, черкасских старшин как ветром сдуло — они поняли, что каша заваривается крутая и им ее не расхлебать; лучше свои головы поберечь. Когда начался совет, вокруг Булавина собрались единомышленники — казаки Новоайдарского городка Иван Лоскут, выходец с Валуйки, бывший разинец; Григорий Банников, «из беглых», Филат Никифорович Явланов, Семен Драный, Никита Голый (Голодай), дьячок Гордей из Новоборовского городка, мельник Пахом и другие. Имелись здесь и значные казаки: Ф. Беспалый (отец С. Ф. Беспалого), И. Е. Стрельченок, Г. М. Яковлев. Булавин обратился к присутствовавшим: — Господа казаки! Вы помните, как три года назад приезжал на Бахмут боярский поноровщик дьяк Горчаков и хотел писать земли и промыслы, а нас, казаков, выдать Шидловскому. — Помним! — Как не помнить? — Говори, Кондрат, что нам делать надобно! — Теперя хуже Горчакова пришла беда! — У Долгорукого вона какие руки длинные и петли крепкие! — Сколько терпеть можно от иродов! Булавин выждал, поднял руку: — Что творят Долгорукий с офицерами и солдатами, нам всем ведомо. Никого не обошли плети, виселицы и высылки с Дона. Никогда того не бывало в Войске Донском, чтобы боярские подсыльщики насильством своим ходили по Дону и притокам, брали сходцев, били и увечили, насильничали наших жен и дочерей. Доколе мы, вольные казаки, будем терпеть такое насилие и бесчиние? — Не будем! — Позор всему товариству казацкому! — Смерть Долгорукому! — Смерть! Смерть! — Казаки! — Булавин снова сделал знак, и все затихли. — По нашему общему совету решаем предать смерти Долгорукого за казни невинных, кровь и мучения наших отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и внуков. Любо ли вам сие? — Любо! — ответила криками толпа. — Любо! Смерть супостатам! — Веди нас, Кондрат! — Как на Бахмуте! Булавин, как три года назад, смело и гордо глядел на людей, чувствуя их поддержку и свою силу, власть над ними. Но главное сейчас — необходимость к дальнейшим действиям. — Господа казаки! Не только Долгорукий и солдаты чинят нам всякие неправды и мучения. С ними идут и им помогают старшины: Ефрем Петров, Абросим Савельев, Саламата, Машлыкин и прочие. В Черкасске говорили одно, а теперь делают иное. Что с ними сделаем за их неправду и за напрасное разорение? — Скажи, атаман, свое слово! — Что скажешь, то и круг приговорит! — Таких судей и миропродавцев, — повысил голос Булавин, — которые были судьями в Черкаском и по иным рекам, и судили без совету Войска Донского, творили неправду и разоряли напрасно для своих бездельных корыстей, от дел их отставить и казнить смертью. Любо, казаки? — Любо! Любо! — Казнить без милости! Кондрат, которого тут же, на круге, избрали походным атаманом, для подготовки нападения на отряд Долгорукого предложил кругу выбрать ему помощников: полковников — Банникова и Лоскута; 12 сотников — Степана Моисеева из Ново-Боровского городка, других — из Нового Айдара, Беленького, Явсуги, Деркула, Сватовой Лучки, Мелового Броду; 8 есаулов, в том числе Ф. Н. Явланова и М. С. Драного; 12 «объездчиков» (курьеров, ездивших по станицам созывать казаков «на совет»), среди них — Никиту Голодая, Павла Мельника, Василия Карякина и других. Между тем отряд Долгорукого расположился невдалеке от заговорщиков. Атаман Шульгинского городка Фома Алексеев узнал от местного казака, двух его сыновей и от котельного мастера, что в Ореховом Буераке собрались Булавин и человек полтораста или более, «чтоб князя Долгорукова убить». Атаман послал известие о том старшине Абросиму Савельеву. Тот в это время находился в Явсужской станице, и письмо ему должен был привезти казак П. П. Новиков. Но тот, как оказалось, исчез — перешел к Булавину. Долгорукий пришел в Шульгинский городок в начале октября, «за три часа до вечера». Расположился в станичной избе, центре местного управления, вместе с князем Семеном Несвицким и поручиком Иваном Дубасовым. Здесь же разместились подьячий и десять княжеских дворовых. На атаманском подворье, саженях в двухстах от станичной избы, расположились другие офицеры, черкасские старшины. Сам же атаман из своего дома ушел к подполковнику. Говорили о поручении государя, сыске беглых. Князь в ходе разговора услышал удививший его вопрос: — Господин подполковник! Тебе известно, что недалеко отсюда, в Ореховом Буераке, собрались и держат совет воры и бунтовщики и хотят тебя убить? — Как так? — Долгорукий, несмотря на все свое самообладание, вскинул голову, голос его задрожал. — Кто такие? — Казаки с Айдара и других речек. С Ногайской стороны Донца. А главный заводчик у них — Булавин, казак Трехизбянской станицы, отсюда вниз по Айдару, верст с десять будет. Тот, которого ты приказал арестовать за бахмутское воровство. — Откуда тебе о том известно? — От наших шульгинских казаков да котельного мастера, который только что приехал из Орехова Буерака, ездил туда по делам. Известие о том я послал в письме к Абросиму Савельеву, чтобы он до тебя довел. — Ничего не знаю. Зови их всех. Все пятеро пришли. Казаки и котельник подтвердили все, что поведал князю шульгинский атаман. Для Савельева все услышанное оказалось такой же новостью, как и для князя. Фома Алексеев рассказал заодно и об активной роли Григория Банникова — именно он подговаривал «многих казаков из розных городков для збору» к Булавину в Ореховый Буерак. Долгорукий тотчас послал в Ново-Айдарский городок прапорщика — арестовать отца и семью Банникова для допроса. Вокруг станичной избы расставили 20 караульных. Поблизости, у костров, расположились другие солдаты. Принятые меры показались князю достаточными, и он, не опасаясь ничего плохого, расположился на ночлег. ...Наступила полночь, с 8 на 9 октября. Подполковник и его сожители, погасив свечи, заснули. Но вскоре с улицы раздались крики, выстрелы. Пули через окна с визгом влетали в избу, впивались в стены. Снаружи слышались звуки схватки, удары сабель, стрельба. Булавинцы, а их было сотни две — две с половиной, смяли охрану, выбили дверь и ворвались в избу. Под их ударами упали Долгорукий, Несвицкий и прочие. Старшины и офицеры в атаманском доме, услышав стрельбу и крики, поняли: дело плохо. Полуодетые, они выскочили с подворья и на неоседланных, «подводничьих» лошадях умчались в ночную степь. Тем временем булавинцы продолжали ловить карателей. В свой стан («табор») они везли капитана Василия Арсеньева, майора Матвея Булгакова. Здесь их били плетьми, потом «бросили в воду» — утопили. Подьячего Ивана Дровнина изрядно избили. Булавин и его соратники долго искали Ефрема Петрова, особенно ненавистного из старшин, но тщетно — тот вместе с другими бежал и весь день скрывался в степном буераке, трясся от страха «и ни в которой городок, боясь, не ездил». Следующей ночью, сутки спустя после шульгинского нападения, он и Саламата приехали в Старо-Айдарский городок. Встретились здесь с другим беглецом — ротмистром Иваном Остаповым. Прочие офицеры и старшины оказались в разных городках. О происшедших событиях сообщили в Черкасск атаману Максимову и в Азов губернатору Толстому. Петров и Саламата звали казаков из низовых и верховых городков по Дону собраться в Старо-Айдарском городке, чтобы «сыскать» Булавина и его «воров». Булавинцы убили в Шульгинском городке 17 карателей во главе с их командиром. Остальные, натерпевшись страху, разбежались кто куда, не хуже беглых, которых они недавно ловили. Той же ночью Кондрат покинул место боя и направился к Старо-Айдарскому городку — ему не терпелось схватить Ефрема Петрова и других старшин, оставшихся в живых офицеров-долгоруковцев. Оказалось, что Петров и Саламата, собрав казаков из этого и трех других окрестных городков, движутся ему навстречу, вверх по Айдару. Верстах в 15 от Старо-Айдарского оба войска встретились. У Ефрема Петрова было с 200 казаков, у Булавина — вдвое больше, и старшина отступил к Старо-Айдарскому. Его жители, во избежание опасности, не захотели его впустить, и Петров, другие старшины снова, уже второй раз, в панике, «тайно, в ночи», спасаются бегством, на этот раз — в Черкасск. Под Черкасском беглецы встретились с походным войском Лукьяна Максимова — атаман, получив вести о расправе Булавина с Долгоруким, тотчас бросил клич к походу. Идти дальше с Булавиным и его повстанцами отнюдь не входило в его расчеты. Втайне он, можно думать, радовался такому повороту событий, который положил конец сыску беглых, карательным акциям петровских офицеров. Но ситуация настолько обострилась, более того, грозила выйти из-под контроля, что атаману и его сторонникам нужно было сделать все, чтобы показать себя сторонниками Москвы, противниками «воров» — булавинцев, чтобы просто-напросто спасти свои шкуры — ведь о тайных письмах и распоряжениях Максимова понемногу становилось известно и казакам, и карателям, и московским властям. Требовались срочные меры, чтобы замести следы. Булавин пошел со своим отрядом сначала в родной Трехизбянский городок, потом — в Ново-Айдарский, Боровские, Старый и Новый, которые присоединились к нему. То же сделали Шульгинский, Белянский, Меловобродский, Сватолуцкий (Сватова Лучка), некоторые городки Изюмского полка. Атаман рассылает по всему Дону прелестные грамоты, призывы — расправляться с офицера-ми-карателями, схватить дьяка Горчакова, казакам идти к нему в войско. Везде говорят о храбром предводителе и его повстанцах, одобряют расправы с Долгоруким и его присными. Передают разговоры, слухи. По одной версии, булавинцы хотят уйти в Крым; по другой — пойдут разорять пограничные городки Изюмского полка, своих старых обидчиков; наконец, по третьей — планируют весной, когда у них будет больше сил, поход на Воронеж и Москву, чтобы расправиться с боярами и иноземцами, народными обидчиками и притеснителями. «Много казаков и всяких людей» идут к Булавину, увеличивают ряды его войска. Булавин пишет письма в Черкасск, пытается договориться со старшинами, казаками, исходя из достигнутого ранее согласия, очень, впрочем, уклончивого со стороны домовитых. Но старшина от него отвернулась, хотя некоторые ее представители (тот же Зерщиков и, вероятно, другие) отмалчивались, таили свои оппозиционные по отношению к московским властям настроения. Не добившись поддержки со стороны черкасской старшины, Булавин продолжал начатое дело, которое, как он был убежден, касалось всего вольного Дона. Он не скрывал своих намерений, говорил о них в тех городках, в которых побывал после шульгинских событий. Несколько дней спустя он пришел в Старый Боровский городок. Казак Владимир Мануйлов, из Острогожского полка Ивана Тевяшова, в тот день как раз был в городке и видел повстанческого атамана. С ним пришло 500 конных и 500 пеших повстанцев. Атаман Старо-Боровского городка со всеми казаками встретили их с хлебом, вином и медом. Булавина, его полковников — Лоскута, «про которого сказывают, что он был при Стеньке Разине лет с 7»; сына староайдарского атамана (М. С. Драного) и коротоякского подьячего, 50 сотников проводили в станичную избу. Остальные расположились вокруг, расседлали лошадей, разбились на кучки, снедали и разговаривали. В избе же станичной за угощением атаман выспрашивал Булавина: — Вот ты, Кондрат Афанасьевич, вместе с казаками начали дело великое — заколыхали всем государством. А что будете делать, если придут войска из Руси? Тогда и сами пропадете, и нам тоже пропасть же будет! — Не бойтесь, атаманы-молодцы и все казаки донские! — Повеселевший после чарки-другой Булавин говорил возбужденно, весело и уверенно. — Дело то я зачал делать непросто. Был я до того в Астрахани, и в Запорожье, и на Терках. И они, астраханцы и запорожцы, и терченя, все мне присягу дали, что им быть ко мне на вспоможение в товарищи. И вскоре они к нам будут. — А сейчас что ты собираешься делать? — Ныне пойдем мы по казачьим городкам: в Новое Боровское, в Краснянск, на Сухарев, на Кабанье, на Меловой Брод, на Сватовы Лучки, на Бахмут. — Для чего? — Будем, идучи, казаков к себе приворачивать. А которые с нами не пойдут, тех, вернувшись назад, будем жечь, а животы грабить. — Ну, а потом? — Как городки к себе склоним, пойдем по городкам Изюмского полку и до Рыбного. Пополнимся конями, и ружьем, и платьем для того, что у нас собралось много бурлаков, бесконных, безоружейных и безодежных. После того пойдем в Азов и на Таганрог, освободим ссылочных и каторжных, которые будут нам верные товарищи. А на весну, собравшись, пойдем на Воронеж и до Москвы. И, идучи, которые не будут к нам уклоняться, тех станем бить. — А ты не боишься? — Бойся не бойся, а дело начали. Останавливаться нам негоже. — Чего ты боишься? — в разговор вступил разинец Лоскут, уловивший в словах предводителя нотку некоторой неуверенности. — Я прямой Стенька! Да не как тот Стенька — он голову свою без ума потерял! Я не такой. Я вож вам буду. — Да не боюсь я! С чего ты взял? Забота моя о другом — как всех казаков поднять? — Поднимем! Не сомневайся. А кто мешать будет, головы прочь! — Мы это и начали в Шульгине. Жаль только, что Саламата ушел: он теперь в Черкаском забунтует, чтоб со мной казаки не похотели иттить. Если б его тогда убили, то всем Войском ко мне приклонились. — Саламата не один. Ефрем Петров, Абросим Савельев и другие из той же статьи. Всех их порешить надо. — Придет время, доберемся до них. Было время, вроде бы одно мыслили. А теперь с Долгоруким снюхались. Будет им то же, что и господину подполковнику. Через несколько дней оба войска, Булавина и Максимова, встретились на реке Айдар, у Закотенского городка. С Максимовым, помимо казаков, прискакали калмыки и татары. Силы были неравны. Бой, ожесточенный и кровопролитный, длился весь день, до поздней ночи. Войско Максимова осадило повстанцев в их обозе. После взаимной стрельбы из ружей и пушек максимовцы стали одолевать. Среди повстанцев появились сторонники сдачи, и Булавин с ближайшими соратниками скрылись ночью в окрестных лесах. Многих оставшихся в лагере повстанцев каратели Максимова убили, более 100 повстанцам (по другим данным — 130) «носы резали», около 10 — повесили по деревьям за ноги; по 10 человек послали в Черкасск для казни и в Москву — для розыска. Действия Булавина в Шульгине послужили сигналом для расправ донских казаков с отрядами капитанов Хворова на Бузулуке и Тенебекова на Хопре. Помимо офицеров и солдат, от рук повстанцев погибли некоторые старшины, посланные из Черкасска, и местные значные казаки, например атаман Федосеевской станицы на Хопре Федор Дмитриев с сыном; атаман Акишевской станицы Прокофий Никифоров. В следующем месяце под Правоторовской станицей каратели разбили отряд К. А. Табунщикова, который принял имя Булавина. Его и других предводителей схватили и «посадили в воду», некоторых отослали в московский Преображенский приказ «к розыску», где они, очевидно, тоже погибли. Булавин со сторонниками почти месяц, до начала ноября, скрывался в густых лесах по Хопру, Бузулуку, Медведице и Терсе. Однажды он, переодевшись в монашеское платье, тайно пришел в Черкасск. Замешался среди казаков, собравшихся на круг, — речь шла о недавних событиях на Айдаре, о гибели Долгорукого, прочих офицеров и солдат, о выступлении Булавина. Низовое казачье войско Лукьяна Максимова ходило против повстанцев Булавина, громило и казнило их, и в этом нет ничего удивительного — дисциплина среди донцов, подчинение черкасскому начальству, старшИне было строгим правилом, обычаем. Но чувствовалось по всему, что среди казаков по всему Дону, в том числе и «на низу», шло сильное брожение, отсутствовало единство. Одни выступали против Булавина, другие — за него. Пока, правда, дело не дошло до массового перехода казаков к Булавину. Но очень многие сочувствовали ему и его делу. Булавин в Черкасске, в том числе и на круге, это, несомненно, почувствовал. Тем более это бросалось в глаза, западало ему в душу в донецких городках, когда он громил Долгорукого и противостоял старшинскому войску, и на Хопре, Медведице, Бузулуке, где скрывался после поражения у Закотного городка. Донское голутвенное казачество, всякий беглый, нищий люд, да и немало старожилых казаков были на его стороне, готовы были идти за ним. Что касается черкасской и части местной старшИны, то Булавину быстро стала понятной ее уклончивая, потом откровенно предательская позиция. Едва ли он был этим ошеломлен. Недаром на сентябрьском совете он и его сторонники вынесли решение казнить старшин-изменников. Здесь все для него было ясно. Предстояло сделать немало нужного и важного для продолжения борьбы, того, о чем он давно, напряженно думал, чем мучился и страдал, о чем иногда упоминал на кругах или в беседах. Когда он за чаркой вина говорил староборовскому атаману в присутствии своих полковников и сотников, что ждет помощи из Запорожья, Астрахани и Терека, он не хвастал, не агитировал попусту. Нет, Булавин думал об этом, планировал установить связи с запорожцами и татарами, чтобы привлечь их к своему делу. На Дону в окружении Булавина встречались, конечно, выходцы из тех мест, и он сам или его сподвижники вели с ними беседы на подобные темы. Теперь предстояло предпринять реальные попытки в этом направлении. Его решимость исходила из главного — явной готовности и решимости донских казаков продолжить то, что начали Булавин и булавинцы. Первое поражение их отнюдь не смутило, не сбило с ног. И это придавало ему силы и уверенности. В том же ноябре он перебирается в Запорожскую Сечь. |
||
|