"Ельцин" - читать интересную книгу автора (Борис Минаев)

«Староверцы» (1930—1980-е)

Ельцин никогда не ругался матом…

Зная этот факт биографии моего героя, я пытался найти ему какое-то объяснение.

В России ведь практически нет людей (по крайней мере мужского пола), которые хотя бы эпизодически не употребляют этой лексики в своей речи. Ельцин вырос в очень простой крестьянской семье, на Урале. Город Березники — это огромный «химзавод», а «химзавод» — это почти всегда заключенные, а заключенные (зэки) — это как раз те самые люди, которые, по меткому выражению, не ругаются, а разговаривают на этом языке.

Да и дальше — общежитие, стройка, строительное управление, авралы, общение с рабочими, очень плотное и почти всегда — конфликтное; потом обком партии, в общем, мат сопровождал Ельцина всю его сознательную жизнь. По крайней мере, при нем матерились, ругались, «крыли», но он в ответ — никогда.

«Расколоть Борю» пытались многие. Говорят, заключали даже пари, ставили ящик коньяку, что расколют, но — всегда проигрывали. Самоограничение это было не искусственным, оно — почти физиологического свойства.

Больше того, во второй половине жизни Ельцина, когда многим уже была известна эта его особенность, его подчиненные или просто люди, с которыми он общался, скрывали, прятали, давили в себе привычные слова. А те, которые не знали или не давили, потом порой за это расплачивались.

Так, госсекретарь (была тогда такая должность), а до этого — фактически начальник ельцинского штаба, свердловский депутат Геннадий Бурбулис во время застолья после очередной ельцинской победы встал произносить тост и начал материться, да еще при женщинах.

Вскоре Ельцин напишет в своих «Записках…»: мол, я от него устал. Бурбулиса рядом с ним в этот момент уже не было.

Вообще-то (отмечу в скобках) Бурбулис, помимо своих демократических взглядов, был еще и образованным, интеллигентным человеком. К эпизоду этому я позднее вернусь, попробую расшифровать загадку, а пока — еще один эпизод. Вечеринка, устроенная министром безопасности РСФСР Виктором Баранниковым в честь победы над путчистами в 91-м году, была смазана… тяжелым армейским матом Руцкого.

Пройдет два года, и Руцкой, с другими мятежниками 93-го, с тем же Баранниковым, отправится в автобусе прямиком в Лефортово. Нет, конечно, не потому что ругался матом при дамах (и при Ельцине), совсем не поэтому. Но какая-то линия здесь прослеживается.

Как пишут некоторые мемуаристы, Горбачев любил «подпускать матерок» в своей деловой речи, в том числе и во время заседаний Политбюро. Ельцина это наверняка коробило.

Было бы, например, понятно, если бы Ельцин при всем при этом был очень вежлив и тактичен, держался всегда мягко и боялся обидеть кого-то. Так ведь нет, ничего подобного! Практически на всех своих постах он вел себя с подчиненными довольно резко, порой очень жестко, отчитывал их («Папа мог поговорить очень вежливо, но ТАК вежливо, что эта вежливость доводила некоторых до полубессознательного состояния», — вспоминает дочь Ельцина Татьяна) — тому есть немало свидетельств. Возможно, мат в таких случаях, напротив, как-то снижает ситуацию, делает ее попроще, более свойской, что ли, — но факт остается фактом: резкий, конфликтный Ельцин совершенно не употреблял в своей речи этих слов. При этом всегда и всем на работе он говорил «вы», исключений из этого правила почти не существовало.

Можно находить разные объяснения этой странной для русского человека особенности. Ну, скажем, знаменитая «дистанция» Ельцина. Или то, что он выбрался из самых низов на самый верх, выбрался стремительно, только благодаря себе, своему упорству, своей воле, и общепринятый мат был ему противен, был для него принадлежностью социального дна, блатного языка послевоенной улицы, той нищеты, того ужаса, от которого он уехал из Березников в Свердловск, в институт. И это объяснение тоже вполне подходит.

Кстати, мой покойный отец, Дориан Михайлович Минаев, одного с Ельциным года рождения, работавший на ткацко-прядильной фабрике главным инженером, а потом директором, тоже никогда матом не ругался, хотя наверняка слышал его каждый день, и каждый день, как и Ельцин в своем управлении, жестко и сурово отчитывал подчиненных. Была в этом презрении к мату какая-то важная черта послевоенной технической интеллигенции.

…Словом, объяснения годились разные, но ни одно до конца не устраивало.

Но как-то в зарубежной его биографии (у Т. Колтона) вдруг натолкнулся на еще одно возможное объяснение. Оно заключается в том, что предки первого президента России, как и у многих других уральцев и сибиряков, могли быть, как пишет автор, «староверцами», ну то есть, если по-русски, староверами (старообрядцами), которые со времен церковного раскола XVII века считались еретиками и которых ссылали за ересь именно на Урал и за Урал.

Староверы не курили. И Ельцин не курил, просто не выносил табачного дыма, подавляющее большинство его подчиненных были некурящие люди.

Староверы не сквернословили, отличались строгими нравами, особенно в семейной жизни, были истовы в труде. И Ельцин в лучшие годы доводил подчиненных до полного изнеможения своим графиком, своей требовательностью, своей работоспособностью. Ну, и, конечно, староверы не пили водку…

Да, понятно, что на этом месте стройная концепция треснула.

Однако речь ведь не идет о прямом наследовании религиозных традиций, тем более что дед Ельцина, Игнатий, уже ходил вместе со всеми в обычную православную церковь, где потом крестили Бориса Николаевича. Речь тут о другом — о наследовании непрямом, неявном, даже не на уровне семейного завета, а на уровне подсознательных, «генных» матриц, неожиданно и порой странно проявляющихся в потомстве, причем именно в отдельных потомках рода, как бы случайно…

А что, собственно, мы, современные люди, знаем о староверах? Да практически ничего. Их традиции, их строгая духовная основа очень плохо прилагаются к нашему российскому менталитету, особенно сегодняшнему, к уже традиционному понятию о «русской душе». Между тем, как пишет американский исследователь, «их моральный кодекс сдержанности, усердия и упорное противостояние трудностям в некоторой степени напоминают протестантскую этику на Западе». Вот так.

Еще одна особенность родословной Ельцина — то, что его крестьянские предки не были крепостными. Вернее, не были «барскими», то есть не принадлежали в виде собственности никакому частному лицу. На Урале, в том числе и в местах, откуда Ельцин родом, крестьяне были в основном «государственными», то есть хозяин у них, конечно, был, но не «барин», а чиновник, в обязанности которого входило взимать с крестьян государственный оброк в виде работы. Что еще важно, государственные крестьяне могли выкупать себя сами, по собственной воле.

В чем разница?

Мир дворянских поместий — это действительно целый мир, обустроенный, обжитой, замкнутый на себя. В нем есть солнце, центр вселенной — барин или барыня (или они вместе), «мать» и «отец»; есть их многочисленные дети (крестьян они тоже называют «детьми»), а также родственники и приживалы; есть близкие к ним слуги, но слуги — это уже вершина иерархии, а еще в этом мире были десятки, сотни специалистов разных профессий, которые нужны при барском дворе, иногда вплоть до самых экзотических, включая куафера, то есть парикмахера, или театрального артиста, художника, певчего; но есть в этом мире и периферия, то есть простые земледельцы, мастеровые, — и есть зависимость всех ото всех, есть своеобразное дворовое право, свои внутренние неписаные законы, есть (это самое главное) общая судьба, общий круг жизни, выйти из которого немыслимо, невозможно.

Так вот, «государственный крестьянин» живет вне этого обжитого, замкнутого мира. Он, конечно, тоже кланяется и снимает шапку при виде какого-нибудь «барина» — но по-другому, без истовой веры в святость заведенного порядка, просто по нужде. Он самостоятелен, ему рассчитывать не на кого — только на свои руки, на свою голову, на свою собственную, личную судьбу. Государство, которому он непосредственно принадлежит, слишком далеко.

Забегая вперед можно сказать, что на всех своих работах Ельцин первым делом пытался взломать мешающую делу рутину — иерархию, традиции, уклад, привычки, прозу жизни, будничный раз и навсегда установленный ритм, взаимозависимости, некий органический, косный порядок («так было и так будет»).

Эта способность Ельцина менять систему не изнутри, пользуясь ее внутренними законами и механизмами, а ломать ее, выстраивая под себя — конфликтуя, увольняя, жестко критикуя, перенапрягая привычные взаимосвязи, привычные законы взаимодействия, — это не просто черта его характера. Это не завышенная самооценка или повышенная агрессивность, как считают многие из тех, кто о нем писал.

Это — корневая черта его личности: он не принимает чужие, уже готовые правила игры, которые предлагаются ему снизу («подчиненные») или сверху («начальники»).

Его личный, внутренний мир не способен слиться с уже сложившимся, существующим порядком вещей. Он предполагает изменения только по своему плану, только достижение поставленной им цели, только жестко выстроенный путь, в конце которого обязан находиться намеченный результат. Кажется, что ради этого результата он готов пойти на любые усилия, на любые жертвы, на любой конфликт с окружающей средой. И это не диктат воли, это довольно тонкая черта, которую психологи называют целеполагание. То есть умение понять цель, видеть ее.

Много раз делались попытки найти корни его широко известной несговорчивости, неуступчивости окружающей среде и сложившимся правилам — в детстве, в юности, то есть по классической советской схеме «формирования характера». Мне ближе другой подход, «генетический» — человек рождается с определенным набором качеств, с начерно написанным сценарием своей жизни.

История ельцинской семьи — яркий пример того, как обошлась новая советская эпоха с людьми, обладавшими этой природной независимостью, привыкшими опираться не на «общество», не на привычку плыть в общем потоке, а на самих себя.

…Оба деда Ельцина (то есть Игнатий Ельцин, отец Николая, и Василий Старыгин, отец Клавдии Старыгиной, его матери) были уральскими крестьянами-середняками, имели, как сказали бы мы сейчас, «крепкое хозяйство».

Коллективизация 30-х годов просто не могла обойти их стороной.

Игнатий Ельцин со своими четырьмя сыновьями был владельцем мельницы. Не случайно американский биограф Ельцина Т. Колтон называет Игнатия «сельским капиталистом». Капиталист не капиталист, но семья и впрямь крепкая: все четыре сына Игнатия Ельцина славились в Басманове тем, что были самородками-изобретателями, как сейчас бы сказали, «технарями». Маленькую сельскую мельницу модернизировали, усилили ее мощность за счет дополнительных лопастей, которых в итоге стало восемь. У каждого сына была лошадь, имелись в домашнем стаде коровы, овцы и т. д. Стучала в хозяйстве даже молотилка. На уборку урожая Ельцины нанимали в селе помощников.

Ну как же не раскулачить такого![1]

Василий Егорович Старыгин, другой дед Ельцина, «работал по дереву», тоже был мастером, только не железных и не мельничных дел, а плотником и столяром. Он строил дома, тонко чувствовал пространство, знал древние секреты русского домостроения. Его жена, Афанасия Старыгина, была известной в деревне портнихой, как тогда говорили, «модисткой», обшивала всю округу.

После войны, когда Ельцин решил поступать на строительный факультет, он приехал к деду в гости и рассказал ему о своем выборе. Дед Василий спросил: кем, строителем? А вот можешь мне баню построить? Об этом Ельцин рассказал в своей «Исповеди…», и история эта вполне в духе деда, уральского плотника (и его деревенских «подначек»): ведь никогда прежде внук Василия Старыгина строительством не занимался. Боря Ельцин за свои летние каникулярные месяцы баню построил, одобрение деда получил, поэтому вполне справедливо мог считать Василия Старыгина «крестником» в своей профессии.

Но вернемся в 30-е годы. Василий Старыгин не имел такой собственности, как Игнатий Ельцин, грех его перед советской властью состоял в другом — он для строительства домов нанимал сезонных рабочих. Был эксплуататором, по Марксу — Энгельсу — Ленину, чужого труда.

Расплата для обоих дедов наступила после 1930 года.

Скот, мельница и молотилка — все было конфисковано, недоимки взысканы, деда Игнатия отправили в Надеждинск, ныне Серов, на крайний север Уральской области. Очень суровая природа, до полярного круга почти «рукой подать», жизнь такая, что уж никто не позавидует.

На какое же богатство позарились эти «новые люди», которые приложили руку к их раскулачиванию? «Семья не была богатой, — вспоминает Наина Иосифовна Ельцина рассказы матери Бориса Николаевича, — в доме была перина, набитая сеном. Конфисковали у них тулупы, валенки (“чесанки”, по-уральски), другую одежду. Кто раскулачивал, сами же потом в этой одежде и ходили. Председатель сельсовета жил в их доме. А раскулачили за что? За ту самую мельницу, которая работала на все село». Раскулаченных братьев Ельциных (они остались в Басманове) летом заставляли чинить технику, которая раньше им принадлежала, — мельницу и молотилку. Теперь они были колхозными.

Жизнь деда и бабки в Серове, о которой сам Борис Николаевич не вспоминает в своих мемуарах (почему не вспоминает — к этому я еще вернусь), была крайне скудной. Игнатий Ельцин и его жена Анна жили в землянке, впроголодь, потому что на лесопилке Игнатий работать уже не мог — лишенный всего, он начинал терять зрение…

В возрасте шестидесяти одного года, полностью разбитый, ослепший и обессиленный, умирает бывший мельник Игнатий Ельцин, дед Бориса Николаевича. Идет 1936 год. Его внуку уже пять лет.

Тем временем его сыновья, братья Николай и Андриан Ельцины, понимают: здесь, в Басманове, под бременем страшного проклятия — «раскулаченные» — им не жить, по крайней мере в ближайшие годы. Да и семьи свои не прокормить. В 1932 году оба брата, получив разрешение у председателя колхоза, уезжают в Казань, на стройку.

Это так называемый «Авиастрой» — огромный авиационный завод, который станет потом гордостью татарской столицы, флагманом ее промышленности, будет выпускать сначала военные самолеты, а потом знаменитые туполевские лайнеры, в том числе Ту-104, на которых первый секретарь обкома Ельцин будет летать в Москву, на пленумы ЦК КПСС, «к Брежневу». А пока «Авиастрой» — это огромное поле, котлован и рабочие с тележками. Рабочие живут в бараках.

«Стройка» для всех Ельциных — это не просто работа. Это судьба, фатум, то есть более общее понятие, которое вобрало в себя многое, а не только будущую профессию внука Игнатия и сына Николая. Стройка — это и спасение, и неизбежность, и каторга, и единственный выход.

И так — не только для них.

Практически весь XX век на территории бывшей Российской империи происходит грандиозное переселение народов, титаническое движение людских масс.

Даже в более гуманную хрущевскую эру, когда грянула долгожданная реабилитация и толпы освобожденных зэков поехали домой из лагерей, — такие же толпы «целинников» из больших и малых городов переселяются в Казахстан. Миллионы людей при Брежневе едут на БАМ, в Тюмень, на Уренгой и на другие «комсомольские стройки», которых в стране все больше с каждым годом, — и заселяют, и осваивают глухие просторы… то ли по «призыву сердца», то ли в погоне «за длинным рублем», то ли потому что так им велели, приказали, предложили, внушили…

Но пусть историк оценит степень добровольности этих массовых переселений, а мы просто напомним, что эти организованные людские миллионы двигаются по стране, казалось бы, в абсолютно спокойную, устойчивую эпоху, когда «неуклонно растет благосостояние народа».

Продолжает строиться мощная сверхдержава, но, увы, без землянок, бараков, без вагончиков в тундре, без жуткого быта переселенцев, без житья впроголодь и работы на износ, без неисчислимого количества обморожений, увечий, болезней, жертв — не может обойтись страна и в эпоху «оттепели», и в такую, казалось бы, тихую, сонную эпоху БАМа и олимпийского Мишки.

Что уж говорить о временах куда более ранних: в товарные, едва приспособленные вагоны (позднее, при Сталине, в них будут возить миллионы зэков) засовывал целые деревни прогрессивный Столыпин и отправлял на «пустые» земли. Потом революция, Гражданская война, и снова народ не сидит на месте, убегает, переезжает, стремится куда-то — это становится образом жизни. После 1917 года сотни тысяч вооруженных людей бродят по стране, убивая друг друга; миллионы русских убегают от Гражданской войны в Европу, другие миллионы поедут строить сталинские заводы и фабрики, на лесоповал и в рудники, чтобы «ковать победу», чтобы умереть от голода и цинги.

Так что если смотреть на всю картину в целом, а не только на интересующую нас подробность — бегство Николая и Андриана на стройку, в Казань, — это их личный путь лишь в одном из малых потоков, а всего этих потоков в ту пору по стране — десятки и сотни. Вся страна — сплошные потоки вынужденной миграции. В этих потоках не все человеческие веточки доплывают до конца. Но веточка рода Ельциных — все-таки доплыла.

На «Авиастрое» семью постигло новое несчастье.

Николай и Андриан арестованы по доносу. Их допрашивают в местном ОГПУ.

За что?

В протоколе допроса фигурирует плотник Николай Отлетаев, на показаниях которого и строится обвинение Отлетаев показал, что Николай Ельцин во время трудового дня «запрещал рабочим читать газеты…».

Следователь. Говорили ли вы Отлетаеву перестать читать газету, что он все равно в ней ничего не найдет, и отбирали ли вы ее у него?

Николай. Чтобы сказать, что в газете ничего не было, — я такого не говорил. А что вырвал газету у Отлетаева из рук, так это вышло случайно.

Следователь. Говорили ли вы, что мы не должны помогать рабочим, посаженным в тюрьмах в капиталистических странах?

Николай. Точно не помню. Очевидно, я сказал это по простоте душевной.

Следователь. Относительно обедов, жаловались ли вы на то, что обед был плохим?

Николай. Мы обсуждали это внутри нашей бригады, если еда была плохой.

Собственно, все уголовное дело «преступной группы» состряпано было, извините за плохой каламбур, как раз «относительно обедов». А потом уж приплели и газеты. Голодный бунт на сталинской стройке был даже опаснее идейного. Люди, воспитанные на трудовой крестьянской этике, в принципе, могут привыкнуть есть пустой суп или суп из тухлого мяса. Но стоимость этого супа у них вычитают из честно заработанных денег. Отсюда и все остальное.

И раздражение против советских газет и против принудительных сборов в помощь «рабочим, посаженным в тюрьмах в капиталистических странах».

Что именно спасло братьев от более тяжелого наказания — сейчас уже выяснить трудно. Скорее всего, следователям было просто некогда и неинтересно возиться с «деревенщиной». А может, по разнарядке нужно было перебросить столько-то рабочих рук с одной стройки на другую.

Итог: три года лагерей.

Николай отбывал свой срок на строительстве Волго-Донского канала (тоже стройка и тоже эпохальная!). Его выпустили оттуда на семь месяцев раньше положенного, за хорошую работу.

Отдельная история — как спасалась в это время Клавдия Ельцина с маленьким сыном.

Выжить одна вряд ли сумела бы — без жилья, без работы. Хотя пробовала что-то шить, пробовала куда-то устроиться, но у чужой, пришлой уральской крестьянки, да еще жены «врага народа», шансов не было никаких.

Вернуться домой она не могла — ее отец, Василий Старыгин, вместе со своей семьей к этому моменту тоже оказался в приполярном Урале, в далекой ссылке. Там он, правда, сумел построить дом и…выжить, в отличие от свояка. Умер Василий Старыгин в 1968 году, в Бутке[2].

Клавдию спасла случайность. В тюрьме Николай Ельцин познакомился с врачом Петровым, тот был из Казани и пожалел малыша и его мать. Два года Клавдия и Борис жили в семье репрессированного доктора Петрова.

В 1937 году Николай вернулся в Казань. Вскоре после рождения второго сына, Миши, Николай Игнатьевич, а потом и Клавдия вместе с детьми едут в город Березники, в Пермскую область, где работают братья Ельцина, то есть ближе к родным местам. Там, на третьей своей великой стройке (в Березниках возводили крупнейший в стране химкомбинат), Николай Ельцин, наконец, обретает более или менее твердый социальный статус — плотник, затем мастер. Сюда же, похоронив мужа в Серове, приезжает их мать Анна (бабушка Бориса Николаевича). Она поселилась у старшего брата Николая Ельцина, Ивана Игнатьевича, и умерла через пять лет, в начале войны. В Березниках закончатся их страшные и бессмысленные скитания 30-х годов.

Боря Ельцин, старший сын, начинает ходить в школу. В июле 1944-го рождается последний ребенок Николая и Клавдии — Валентина. И хотя живут они в течение последующих шести лет (с 1938-го по 1944-й) по-прежнему в бараке, а не в своем доме, как когда-то, — есть там даже водопровод, правда, на улице. И хотя зимой спят вповалку, чтобы не замерзнуть, и постоянное присутствие других людей за тонкой перегородкой, в огромном коридоре, и везде, всюду — этот человеческий муравейник, и только выживание, и только жизнь впроголодь, как это происходит у них начиная с 1930 года… — но все-таки здесь, в Березниках, звучит уже и другая, счастливая нота — растут дети, живут как все, невысланные, не лишенные прав, постепенно налаживается кое-какой быт. И Николай Ельцин даже начинает заниматься изобретательством. Он, видевший воочию нечеловеческий механизм сталинских строек, всю жизнь мечтает изобрести «машину для укладки кирпичей», чертит чертежи, придумывает конструкции, посылает письма в инстанции…

Но прежде чем машина для укладки кирпичей будет изобретена или, напротив, выброшена в сарай как ненужный хлам, произойдет другое. Определится мировоззрение этой семьи.

…Вряд ли есть что-то более важное для человека. Будет ли он отталкиваться от этого мировоззрения, преодолевать его, ломать в себе или, напротив, лелеять и взращивать, — оно останется в нем, пусть даже не до конца осознанным, посланием от предков, которое он бережно переписывает и обновляет всю жизнь, чтобы отправить дальше. В закладке этого фундамента равно принимают участие мать и отец, между ними — и только между ними — пролегает тот незримый, запрятанный глубоко внутрь отношений пласт судьбы.

У Ельциных этот пласт — безусловно, страшные годы, эпоха бараков, темная, смутная, когда сама жизнь — на волоске.

И — противостоящая этой эпохе ельцинская воля к жизни, страшная воля, не менее сильная и не менее властная по своей природе, чем судьба, — не знающая пределов, границ, не знающая порой сама себя воля.

…Однажды Боря Ельцин с мамой случайно увидели открытую дверь в спецотдел гастронома: там было красиво, там стояли на полках иностранные консервы, там по-другому пахло, это была чуть приоткрытая щелка в рай. Мама, оглядываясь, шепотом, как могла, объяснила сыну, что это магазин для начальников и их семей. «Мама, я стану начальником, — обещал он ей. — Я обязательно стану начальником». (Это воспоминание записал со слов Клавдии Васильевны екатеринбургский исследователь Андрей Горюн.)

Можно едко усмехаться в этом месте биографии над будущим борцом с привилегиями. А можно — понять то, что понять, в общем-то, несложно. Боря Ельцин обещает себе и матери — победить семейную судьбу. Превратить бесконечные мытарства по горизонтали — в вертикаль победы.

«Мой отец, — пишет Борис Ельцин в «Записках президента», — никогда не говорил со мной о своем задержании и заключении. В семье запрещалось говорить об этом».

Страшные 30-е годы были словно вычеркнуты, вытеснены из памяти. Но замолчать прошлое, стереть его — все равно нельзя. Оно так или иначе будет фиксироваться в настоящем, запечатлеваться в нем.

Позднее Ельцин скажет в своем интервью об отце:

«Он никогда не был близок к коммунистам и сам никогда не был коммунистом. Это отражалось в его убеждении, что коммунизм — не тот путь, по которому должна пойти Россия. В целом в нашей семье не очень было принято обсуждать советский режим и коммунистов. Но мы говорили сдержанно… очень сдержанно».

Безусловно, Борис Ельцин — по воспитанию, советский человек 50-х и 60-х годов. Он весь пронизан тем послевоенным советским миром, его правилами и преданиями, его фильмами и книгами, его надеждами и мечтами.

Но в фундаменте этой постройки лежит глубоко запрятанная тайна. Семья Ельциных — не антисоветская. Но и не советская. Мировоззрение его семьи — мировоззрение простых людей, которое, как древний разлом в толще земли, определяет строение всей геологии, всей тектоники национального характера. Оно и подготовит глубочайший разлом 90-х годов. В глубине этого характера таится крестьянская, могучая, не нашедшая выхода в судьбе отца и деда энергия сопротивления, вызов, потребность ответа — ответа на то, что сделала с их крестьянским миром новая власть.

И ответ будет дан. Ответом станет он сам — такой, каким сделала его история.

Однако возникает вопрос: почему Ельцин молчал о репрессиях столько лет? Почему в его книге «Исповедь на заданную тему» об этом — лишь несколько слов, глухих, оставляющих больше вопросов? Почему во всех своих многочисленных речах, публичных выступлениях, интервью, на встречах с избирателями, студентами, журналистами в годы перестройки, когда сталинские репрессии были одной из главных общественных тем, — он ни словом не упомянул об этом? Почему впервые подробный рассказ об аресте отца появляется в книге «Записки президента», опубликованной лишь в 1994 году?

Я спросил об этом Наину Иосифовну Ельцину: может быть, Б. Н. рассказывал что-то ей, дочерям, в узком семейном кругу?

— Нет, — сказала она, — ничего не рассказывал. Впервые Борис Николаевич узнал все подробности об аресте отца только в 1992 году, когда уже был президентом России, ему принесли дело из КГБ (кажется, тогда оно называлось ФСК), и в деле он прочел всё: донос на отца, протокол допроса, приговор и так далее. До этого он ничего не знал, известно было только, что отец работал на стройке в Казани, потом на Волго-Доне, и все… Видимо, Николай Игнатьевич строго-настрого запретил и матери рассказывать все эти подробности детям. Иначе Борису Николаевичу пришлось бы указывать это в анкете при поступлении в институт, при приеме в партию. Его отец это знал, потому так и поступил.

Итак, Николай Ельцин скрыл от сына свое прошлое. Объяснения, казалось бы, лежат на поверхности.

…Не хотел мешать его будущей карьере?

…Стыдился, что был зэком?

Но и то и другое объяснение — слабовато. Скорее, разгадка таится в характере ельцинского отца — он навсегда решил вычеркнуть эту страницу своей биографии из памяти, из жизни, оставить ее только для себя. Такая способность бывает присуща людям исключительно цельным, волевым.

И еще. Само «страдание» 30-х годов не воспринималось отцом Ельцина и его матерью как что-то личное, особенное. Это было только малой частью общего «страдания», общей беды, общего потока. Но отец Ельцина навсегда решил для себя вырваться из этого потока еще тогда, в 30-е годы.

…Почти у всех биографов есть несколько стереотипов о его детстве.

«Ельцин вырос в простой крестьянской семье», в бедности, нищете, в далеком, богом забытом углу Урала. Самое интересное, что сам Б. Н. в своих мемуарах тоже поддерживает этот образ. Конечно, тому много способствовали военные, голодные годы, годы барачной жизни, годы беспросветной нужды, когда пайка хлеба делилась на бережные кусочки, а крошки отправлялись в детские рты.

Тем не менее несколько уточнений сделать все-таки надо.

Березники, где он провел все свое сознательное детство (с 1937 по 1948 год), были вовсе не «богом забытым углом», не поселком городского типа, а городом. Там, например, существовал даже драматический театр, в котором в молодости играл известный актер Георгий Бурков, ставили спектакли ленинградские режиссеры — Брянцев, Меркурьев. В Березниках огромные заводы, на одном из которых, химическом «калийном», отец Ельцина занимал немаленькую должность, возглавляя строительный отдел. Словом, назвать «глухим углом» Березники никак нельзя.

Ельцины жили в бараках на окраине Березников с 1938 по 1943 год. В 1943-м Николай Игнатьевич получил комнату в многоквартирном доме. В 1944-м, когда у них родилась дочь Валентина, третий ребенок, он построил уже свой собственный дом. «Дом у пруда», так его называют в семье до сих пор.

…Стоит чуть пристальнее всмотреться в личность ельцинского отца, как сразу становится понятно: это фигура крупного, яркого, необычного человека.

В Березниках он начал плотником, затем стал мастером и начальником участка, потом возглавил целое строительное подразделение при заводе. Это была серьезная карьера для строителя с такими тяжелыми отметками в личном деле: из семьи кулаков, сосланный, арестованный по политической статье, бывший зэк.

И вот чем объяснялась карьера: Николай Ельцин был самородком, его «машина по укладке кирпичей» — не просто чудачество, он постоянно учился и занимался техникой, техническим изобретательством.

Именно поэтому — как освобожденный «по брони» — он не оказался на фронте. Его оставили строить завод в тылу.

С фотографии, сделанной в городском ателье (возможно, еще в Казани, а может, уже в Березниках), где Боре Ельцину примерно лет семь-восемь, глядит его отец в костюме и галстуке, причем из кармана пиджака торчит уголок белого платка, а его жена позирует мастеру в шляпке, нарядной блузке и жакете модного покроя, и пуговички на этой блузке ярко блестят сквозь все десятилетия. Кстати, прилично одеты и их дети (маленький Михаил стоит на деревянном стуле).

…Это люди, несомненно, «среднего» советского класса.

Несмотря ни на что! Отец Ельцина на фотографии — пока всего лишь плотник, только что освобожденный из лагеря, но этот потенциал социального роста, преодоления в нем (в них) уже чувствуется.

У Николая Ельцина открытое, но сдержанное лицо. И прекрасная романтическая шевелюра. В нем чувствуется характер настоящего мужчины. В нем чувствуется ум.

Конечно, преодолеть такую судьбу и стать в Березниках «большим человеком» мог только мужчина с огромной волей к жизни.

Именно эта отцовская воля, как мне кажется, стала для Бориса Ельцина-ребенка первым испытанием, первой пробой сил.

Ребенок, сам по себе, от природы обладающий сильным темпераментом да еще недюжинными способностями, рядом с таким отцом, конечно, оказывается в ситуации постоянного вызова. Ему нужно утверждать себя.

Этот вызов, в какой-то мере даже бунт — не столь уж явно выраженное его состояние, ну, в конце концов, детские выходки есть у всех. Боря Ельцин — добрый, трудолюбивый, любящий сын, прекрасный ученик, староста класса. Однако истории, которые он бережно сохранил в памяти и рассказал в первой книге своих мемуаров, — они про другое. Совсем про другое.

О чем же они?

«Речушка была, Зырянка, весной она разливалась и становилась серьезной рекой, по ней сплавляли лес. И мы придумали игру, кто по этому сплавляемому лесу перебежит на другой берег. Бревна шли плотно, так что если все точно рассчитаешь, то шанс перебраться на другой берег был. Хотя ловкость нужна для этого неимоверная. Наступишь на бревно, оно норовит крутануться, а чуть замедлил секунду — уходит вниз под воду, и нужно быстро-быстро с одного бревна на другое, балансируя, прыгая, передвигаться к берегу. А чуть не рассчитал — и бултых в ледяную воду, а сверху бревна, они не пускают голову над водой поднять, пока сквозь них продерешься, воздух глотнешь, уже и не веришь, что спасешься».

«Еще у нас бои проходили — район на район: с палками, дубинами, с кулаками, человек по 60, 100 дрались. Я всегда участвовал в этих боях, хотя и попадало порядочно. Когда стенка на стенку, какой бы ловкий и сильный ни был, все равно, в конце концов, по голове перепадет. У меня переносица до сих пор, как у боксера, оглоблей саданули. Упал, думал, конец, все потемнело в глазах. Но ничего, все-таки очухался, оттащили меня до дома. До смертельных исходов дело не доходило, мы хоть и с азартом дрались, но все-таки некие рамки соблюдались».

«Чувства боли у меня никогда не было. Я к боли отношусь очень терпимо. Меня, как и тогда, достает сейчас иногда боль, но я все-таки ее убиваю сам в себе», — добавляет Ельцин в одном из своих интервью.

В этих историях он — еще лишь участник, частица массового азарта, жажды борьбы. Один из многих.

Но вот и следующая история.

«Война, все ребята стремились на фронт, но нас, естественно, не пускали. Делали пистолеты, ружья, даже пушку. Решили найти гранаты и разобрать их, чтобы изучить и понять, что там внутри. Я взялся проникнуть в церковь (там находился склад военных). Ночью пролез через три полосы колючей проволоки и, пока часовой находился на другой стороне, пропилил решетку в окне, взял две гранаты РГД-33 с запалами и… выбрался обратно. Уехали километров за 60 в лес, решили гранаты разобрать. Ребят все же догадался уговорить отойти метров за 100: бил молотком, стоя на коленях, а гранату положил на камень. А вот запал не вынул, не знал. Взрыв… и пальцев нет. Ребят не тронуло. Пока добирался до города, несколько раз терял сознание. В больнице под расписку отца… сделали операцию, пальцы отрезали, в школе я появился с перевязанной белой рукой».

Здесь, в этой истории, он уже главный. Командир, атаман, вдохновитель и организатор. Он же — и главный пострадавший.

Это тоже важно.

Следующая история — пожалуй, наиболее серьезная из передряг, в которые он попадает в детстве.

«Так случилось, что после девятого класса мы решили найти, откуда берет свое начало река Яйва. Очень долго поднимались по тайге вверх — по карте мы знали, что исток реки находится около Уральского хребта. То, что взяли с собой из еды, скоро кончилось, питались тем, что находили в лесу, в тайге. Поспели орехи, мы жарили грибы, ели ягоды… Шли долго, уже никаких дорог, ничего, одна тайга… Иногда попадалась какая-нибудь охотничья избушка, там ночевали, а в основном или шалаш строили, или просто под открытым небом.

Нашли исток реки — сероводородный ключ. Обрадовались. Можно было возвращаться. Несколько километров спускались вниз до первой деревушки. К тому моменту уже порядочно выдохлись. Собрали кто что мог — рюкзак, рубашку, ремень — в общем, всё, что было у нас, вошли в избушку, отдали хозяину, выпросили у него взамен небольшую лодчонку, плоскодонку деревянную, и на этой плоскодонке — вниз по реке, сил идти уже не было. Плывем мы, вдруг вверху, в горах, заметили пещеру, решили остановиться, посмотреть. Вела-вела она нас, вела и вдруг вывела куда-то вглубь тайги. Туда-сюда, не можем понять, где мы, короче говоря, заблудились, потеряли нашу лодочку. Почти неделю пробродили по тайге, причем ничего с собой не взяли, а тут, к несчастью, оказалось такое болотистое место, лес-подросток, — в общем, он не много давал, чтобы хоть чем-то питаться, и совершенно не давал никакой воды. Болотную жижу вместе со мхом складывали в рубашку, сжимали ее, и ту жижу, что текла из рубашки, пили».

Заблудившись в лесу, они не испугались. Нашли пещеры, пошли искать спуск к реке…

«В конце концов, мы все-таки вышли к реке, нашли нашу плоскодонку, сориентировались, но из-за грязной воды у нас начался брюшной тиф. У всех. Температура — сорок с лишним, у меня тоже, но я на правах, так сказать, организатора держусь. На руках перетащил ребят в лодку, уложил на дно, а сам из последних сил пытался не потерять сознание, чтобы лодкой хоть как-то управлять, она шла вниз по течению. У самого оставались силы только подавать ребятам из речки воду, обрызгивать их — было всё на жаре. Они потеряли сознание, а скоро и я стал впадать в беспамятство. Около одного железнодорожного моста решил, что все равно нас заметят, примкнул к берегу и сам рухнул. Нас действительно увидели, подобрали, привезли в город, а уже месяц, как занятия в школе начались, и, конечно, все разыскивали нас…»

Позднее Ельцин говорил в своем интервью об этом эпизоде: «Мы пролежали долго в больнице — брюшной тиф, понятно. Потом я из больницы сбежал через окно, не дождался. А ребята вылечились и 10-й класс пропустили. А я решил, что я пропускать не буду. Но меня в школу не пустили, ни в какую. Говорили, что будет менингит после такой температуры, загружать голову нельзя. Ну, и кончилось тем, что я начал с третьего семестра сам заниматься. Взял программу, читал, читал, учил, учил».

И добился того, чтобы разрешили сдать экзамены экстерном.

Не пропустить год.

Но что же главное в этих историях, которые он сам рассказывал много раз?

Момент смертельной опасности, которая угрожает ему. И победа, которую он всегда одерживает.

Победа — вот что главное.

Напомню, что книга «Исповедь на заданную тему» вышла в свет в 1990 году. Ее автору к этому моменту уже почти 60. Но детали этих преодолений, этих смертельных рисков, этих побед — память любовно и бережно отчистила, высветлила, укрупнила, все, вплоть до названия гранаты и речушки, поворотов таежного сюжета, количества метров, которые он прополз под колючей проволокой, и километров, на которые они «отъехали в лес».

Здесь важно всё. Потому что истории эти станут фундаментом личности, в них, как в зародыше, лежит уже будущая легенда, которая будет помогать ему всегда, во всех обстоятельствах.

Именно тогда, когда их ищут по окрестным лесам, впервые произойдет то, что потом, уже в жизни взрослой, знаменитой, будет происходить с ним не раз — преждевременный слух о его смерти. Зависание над пропастью.

И еще один сюжет старательно он выделяет в этой своей первой книге — сюжет своеволия, острого личного выбора.

Так же как и первый сюжет, сюжет победы, он двигается от истории к истории мягко, незаметно, чтобы в конце обрести свое подлинное звучание.

«Однажды меня из школы все-таки выгнали. Это произошло после окончания семилетки. В зале собрались родители, преподаватели, школьники, настроение веселое, приподнятое… И тут вдруг я попросил слова… Я, конечно, сказал добрые слова тем учителям, которые действительно дали нам немало полезного в жизни, научили думать, читать. Ну, а дальше я заявляю, что наш классный руководитель не имеет права быть учителем, воспитателем детей — она их калечит.

Учительница была кошмарная. Она могла ударить тяжелой линейкой, могла поставить в угол, могла унизить парня перед девочкой и наоборот. Заставляла у себя дома прибираться. Для ее поросенка по всей округе класс должен был искать пищевые отбросы, ну и так далее… Я этого, конечно, никак не мог стерпеть».

Конечно, не мог.

Один из сюжетов русской глубинки — учитель заставляет детей работать в своем домашнем хозяйстве — для Бори Ельцина совсем не то, что для других его одноклассников. Традиционный уклад жизни, когда провинциальный учитель считает себя вправе брать определенную мзду с учеников — она ставит им оценки, она обеспечивает им будущее, возможность другой, более счастливой жизни, — этот уклад его категорически не устраивает.

В его личном мире каждый отвечает сам за себя! В его личном мире превыше всего ставится человеческое достоинство.

Поразительно и продолжение этой истории. Педсовет, который выпускает его из школы с «волчьим билетом» (ну просто-таки горбачевское Политбюро), в итоге терпит полное сокрушительное поражение, вместе с ненавистной учительницей, эксплуататором детского труда.

Боря идет не куда-нибудь, а сразу в горком партии!

На удар отвечает ударом.

«Я добился, чтобы меня перевели в другую школу… Я в железнодорожной учился, а потом перевели в школу Пушкина», — вспоминает он в интервью.

Учительницу наказывают, Борю восстанавливают, он благополучно оканчивает школу, но дело, конечно, не только в этом. Важная деталь: прежде чем идти отстаивать свои права в горком, он пошел на учительницу войной, открыто, при всех.

Однако обратим внимание и вот на что — он знает, куда идти! Он уже разобрался в системе, коридорах власти. Не каждый ребенок, да еще и из глубинки, способен на это.

Ельцин в своих мемуарах и интервью обычно предстает в образе «человека из далекой деревни» (не случайно «Исповедь…» начинается с точного указания места рождения — уральское село Бутка), и все детские «эпизоды», вставленные в книгу, и рассказ о родителях, всё ложится в ту же канву — простые люди, деревенские, деревенское воспитание. Однако в том-то и дело, что в судьбе ребенка Бори Ельцина встретились две культуры — городская и деревенская. Рос он все-таки в городе, учился в городской школе, где занимался разными видами спорта (старательно перечисляет их в книге — от лыж и легкой атлетики до волейбола), отец работал на большом заводе, словом, мир вокруг него был отнюдь не деревенским. Другое дело, что вокруг этого города невероятная дикая природа. И его том-сойеровский побег из дома с товарищами превратился не в забавное приключение, а в жесткое столкновение со стихией, требующее от него предельной воли и невероятного характера.

…Конечно, с таким ребенком непросто сладить и семье, и школе. Отец порол, причем нещадно, в школе ставили двойки за «поведение» (но в его аттестате — лишь две четверки, остальные пятерки, а сдал он экзамены экстерном, поскольку долго провалялся в больнице после своей таежной экспедиции).

И здесь нужно сказать еще об одном обстоятельстве, о котором сам автор книги «Исповедь на заданную тему» как-то скромно умалчивает.

Наина Иосифовна вспоминает, что из Березников Боря Ельцин привез в Свердловск немало книг. Как, на какие деньги он их купил — непонятно. Экономил на завтраках, подрабатывал? И еще деталь — уже в школе Боря брал из районной библиотеки не только литературных классиков, но и тома из собрания сочинений Ленина. И упорно читал этого не самого легкого в мире автора, поражаясь тому, что в его сочинениях довольно часто встречаются ссылки на фамилии людей, о которых в учебнике истории говорится как о врагах народа.

Короче говоря, перед нами — отнюдь не главный хулиган Березников, не уличный атаман, как может показаться из его мемуаров, напротив, это человек, который с детства привык быть «старшим», помогать семье, оберегать мать — он не только подрабатывал с ней летом в колхозе, он и стирал, штопал, ухаживал за младшими, он пришел к ней в родильный дом, когда она родила сестру Валю, и принес «одеяло с вышивкой»… (да, представьте себе, он вышивал и дарил матери свои вышивки). Словом, это был ребенок с нежным сердцем. Добрый ребенок. И умный.

Поэтому ему прощались дерзость, его неумолимая тяга к риску, прощалось всё. Это был человек необычный, прежде всего.

И еще, что важно, сформировавшийся среди фантастической природы и среди фантастических людей — я имею в виду его мать и отца, его родню и, конечно, его учителей.

А это значит вот что: в детстве ему хватало любви.

…Построив баню для деда, Ельцин сдал экзамены и поступил на строительный факультет Уральского политехнического института. Учился парень из Березников легко — в его зачетной книжке почти сплошные пятерки.

Ельцин живет в общежитии, в комнате на восемь человек.

Он провел все детство в бараке, ему не привыкать к таким условиям. Но в отличие от барака, где тяжелый быт диктует очень четкие, жесткие нормы поведения, студенческое общежитие — это, напротив, царство полной свободы. Хохот и шутки, бесконечные розыгрыши и приколы — как раз его стихия. Со своим характером он быстро становится здесь лидером, заводилой, однако возникает закономерный вопрос: неужели студенческий «колхоз» (то есть ведение общего хозяйства, куда они довольно скоро включают и девушек из соседней комнаты), стенгазеты и розыгрыши, веселые студенческие свадьбы с сюрпризами и шуточными подарками и тостами — это единственный выход его тяги к лидерству?

А как же комсомол?

Конечно, он, как и все, ходит на собрания, голосует и избирает, но подсознательно, может быть, избегает любой «политики».

И тем не менее довольно быстро, в течение, быть может, одного семестра, становится в своем институте фигурой заметной. («Да он к этому и не стремился, стать заметным, это получалось само собой», — добавляет Наина Иосифовна.)

Спортивная подготовка — обязательная вещь для советского студента, и Ельцин быстро становится организатором всех спортивных мероприятий своего факультета — кроссов и лыжных пробегов, эстафет, заплывов и, конечно, волейбольных матчей.

Поначалу его не хотят брать в волейбольную секцию — все-таки нет двух пальцев на левой руке. Однако, фанатично тренируясь, он попадает в сборную курса, затем факультета, а потом и всего Уральского политехнического. Становится одним из лучших волейболистов института.

С командой он побывал в Прибалтике, Поволжье, Москве, Ленинграде, Грузии, Азербайджане. Всесоюзные соревнования, сборы, турниры, и даже после института в течение года он продолжает играть и тренировать, выступать за местный «Локомотив».

Почему же именно волейбол?

В волейбол можно было играть в теплое время года буквально везде: на реке, на пустыре, на деревенской улице. После войны волейбол быстро стал вторым по популярности видом спорта в СССР после футбола.

В зимнее время любой спортзал мог превратиться в волейбольную площадку (а в футбол играли, конечно, в основном летом, тоже важная поправка для страны, где зимой лютуют страшные морозы).

Кроме того, это был олимпийский вид спорта, а с 1952 года СССР становится членом олимпийского движения.

И еще. Волейбол — командная игра, где роль лидера на площадке неоценима. Кто-то должен обязательно «заводить», волевым усилием изменяя ход игры. Этим «кем-то», лидером команды, конечно, всегда был он. Его магнетическое присутствие на площадке — а не только высокий рост, хорошая реакция, мощный прыжок, «подкрученные» удары — становилось главным фактором победы.

Ельцин становится одной из самых ярких личностей на факультете, да и вообще в УПИ, девушки специально приходят посмотреть матчи с его участием, у него образуется своеобразный фан-клуб, как сказали бы сейчас, в общем, популярность его растет.

Но далеко не все так безоблачно. Несмотря на «карманные деньги», которые иногда присылают ему родители (сумма каждый раз одинаковая — 100 рублей), денег этих все равно не хватает, как и любому нормальному студенту. Приходится разгружать вагоны, но вряд ли этот способ подзаработать ему по душе.

Впрочем, разве для него это проблемы?

Находясь в спортзале, где он проводит не просто часы, а целые дни, Ельцин находится в особой ауре, в том микроклимате, где нет необходимости бороться с кем-то — вне белой линии разметки, вне границ волейбольной площадки.

Правда, два конфликтных эпизода, связанных с учебой, все же случаются. Он возглавляет делегацию студентов, которые осмелились попросить по особенно сложному предмету (теория пластичности) больше времени на подготовку к экзамену, причем Б. Н. был любимым учеником профессора Рагицкого, неприятно удивленного таким проявлением корпоративного духа. Профессор, который всегда разрешал пользоваться конспектами на экзамене (задачи требовали запоминания огромных математических формул), неожиданно ужесточил требования. «Однажды профессор Рагицкий на экзамене… предложил мне ответить сразу, без подготовки. Он говорит: “Товарищ Ельцин, возьмите билет и попробуйте без подготовки, вы у нас спортсмен, чего вам готовиться?”». В итоге Ельцин получает на экзамене четверку. Это было, как вспоминает он, настоящее сражение.

Другая стычка — с преподавателем политэкономии Савельевой, «Совой», известной на факультете своим догматизмом; Боря Ельцин выступает «против ее методов преподавания», то есть за то, чтобы на занятиях можно было задавать вопросы и получать на них ответы. Вопросы и ответы на записки станут в дальнейшем излюбленной формой его общения с аудиторией. Савельева в этом смысле — антипод, пример от противного. И вот еще одна четверка в дипломе — по политэкономии, а всего из пятидесяти пяти предметов сорок он сдаст на «отлично», пятнадцать — на «четыре».

Но по сравнению с бунтарскими выходками, которые он позволял себе в школе, всё это семечки, пустяки. Система УПИ не ломает, не подавляет Ельцина-студента, а находит ему то место, которое больше всего ему по душе — спортивный студент, отличник, неформальный лидер в своей компании, кумир девушек.

Вариться в этом котле не скучно и не противно.

Некая степень свободы, которую давало участие в волейбольных состязаниях «на уровне Союза», — еще одна черта жизни Ельцина-студента. Можно было ездить по городам и весям, жить в особом режиме, не подчиняться общепринятым правилам. Правда, за это приходилось расплачиваться суровым, каторжным трудом во время подготовки к сессиям, во время сдачи экзаменов и зачетов по техническим предметам, которые требуют не только «хорошей головы», но и попросту зубрежки. Ельцин в институте, по его собственному признанию, научился спать по четыре часа и, что не менее важно, выработал в себе особую, фотографическую память, запоминал текст целыми страницами. Это поможет ему в дальнейшем, когда он займется политикой, станет первым секретарем обкома и президентом.

Слишком высокие нагрузки еще дадут о себе знать, а пока он успешно и учится, и просто играет, и ездит на соревнования.

Однако эти поездки, как и все спортивные вояжи такого рода, всегда проходят по одному и тому же сценарию: поезд — гостиница — спортзал — гостиница. Увидеть города, понять, как в них живут люди, по сути дела, не удается. Эти короткие вылазки разбудят в нем страсть к настоящему путешествию, и во время летних каникул он отправится по стране один.

«До поступления в институт — страны я не видел, моря тоже и вообще нигде не был. Поэтому на летние каникулы решил совершить путешествие… Не имея ни копейки денег, минимум одежды, только спортивные брюки, спортивные тапочки, рубашку и соломенную шляпу — вот в таком экзотическом виде я покинул Свердловск. Еще, правда, у меня был из искусственной кожи чемоданчик — маленький, буквально сантиметров двадцать на тридцать… Там лежала еще одна рубашка, ну, или если удавалось из продуктов где-то заработать — я туда же складывал. Поездка эта, конечно, была совершенно необычной. Со мной сначала поехал однокурсник, но через сутки он уже понял, что ему наше путешествие не осилить, и вернулся обратно. А я поехал дальше».

Как мирно, весело, по-домашнему всё начинается: лето, чемоданчик, соломенная шляпа. И только быстро сошедший с поезда однокурсник — точный индикатор того, что и в этом рассказе будет все то же самое: преодоление, опасность, риск, авантюра, победа…

«В основном ехал на крыше вагона, иногда в тамбуре, иногда на подножке, иногда на грузовике. Не раз, конечно, милиция снимала, спрашивают: куда едешь? Я говорю, допустим, в Симферополь, к бабушке. На какой улице проживает? Я всегда знал, что в любом городе есть улица Ленина…

А задачу я себе такую поставил: ночь еду, приезжаю в какой-то город — выбирал, естественно, города известные — и осматриваю целый день, а иногда и два. Ночую где-нибудь или в парке, или на вокзале, и дальше в путь на крыше вагона. Из каждого нового города писал письмо в институт своим ребятам.

И вот такой у меня получился маршрут: Свердловск — Казань — Москва — Ленинград — снова Москва — Минск — Киев — Запорожье — Симферополь — Евпатория — Ялта — Новороссийск — Сочи — Сухуми — Батуми — Ростов-на-Дону — Волгоград — Саратов — Куйбышев — Златоуст — Челябинск — Свердловск».

Вы поняли, для чего он писал открытки?

Как путешественник из романа Жюля Верна, он совершает невозможное, немыслимое — объезжает страну без денег, без знакомых! — он ставит рекорд, он поражает воображение своих друзей, он бросает вызов…

«Этот путь я проделал за два с лишним месяца, приехал весь, конечно, оборванный, спортивные тапочки у меня были без подошв, просто для, так сказать, формы и красоты: идешь на самом деле почти босиком, а всем кажется, что в тапочках. Шляпа тоже насквозь прохудилась, ее пришлось выбросить. Спортивные штаны основательно просвечивали. Когда выезжал, были у меня еще и часы старинные, старые, большие, подарил мне дед. Но эти часы, как и всю одежду, я проиграл в карты. Буквально в первые дни, как выехал из дома.

Было это так. В тот момент в стране шла амнистия, заключенные возвращались на крышах вагонов, и однажды они ко мне пристали, их было несколько человек, и говорят: давай играть в “буру”. А я знать не знал вообще эти карты, в жизни не играл и сейчас терпеть не могу. Ну, а в такой обстановке не согласиться было нельзя. Они говорят: давай играть на одежду. И очень скоро они меня раздели до трусов. Всё выиграли. А в конце они говорят: “Играем на твою жизнь. Если ты сейчас проигрываешь, то мы тебя на ходу скидываем с крыши вагона — и всё, и привет… А если выиграешь, мы тебе всё отдаем”».

Ни разу в жизни не игравший в карты Ельцин играет с зэками («а это были уголовники, выпущенные из колонии, в том числе и убийцы», — уточняет он) и выигрывает у них…

В эпизоде этом важен не только момент преодоления, привычный для него лейтмотив, но и то, какая страна открывается нашему герою.

Страна только что сбросила бремя войны. На крышах вагонов едут бывшие зэки, в вагонах — возвращаются домой солдаты и эвакуированные, вокруг стоят города, полуголодные, но уже полные людей, которые стремятся восстановить мирный порядок жизни, кругом стройки, котлованы, бараки…

Человеческий муравейник. Эту страну мы знаем только по старым советским фильмам — светлым, восторженным. Он увидел ее другой: удивительно разной, обнаженной, с трудом обретающей дыхание после шока.

Конец 40-х — начало 50-х. Борьба с космополитизмом, первая порция холодной войны. Еще не очень понятно, надолго ли установился мир, газеты полны тревожных новостей — ближневосточный кризис, корейский конфликт, испытания атомного оружия, уже начинают трещать по швам империи, мир никак не хочет привыкать к мирной жизни. Продукты по карточкам, бесконечные очереди, денежная реформа 47-го, люди одеваются, по нынешним понятиям, как оборванцы: мужчины ходят в залатанных брюках и пиджаках, женщины сами шьют себе обновки из самой простой, хорошо, если трофейной, ткани.

Но он видит и чувствует другое: удивительное, открытое пространство, новая жизнь, которая рождается на его глазах, счастливые лица тех, кто выжил и хочет жить дальше.

Ельцину снова везет — он наблюдает то, чего не увидеть из окна общежития или из окна своего дома, он ощущает воздух свободы, которая вот-вот грянет, он чувствует время, его время, которое незаметно наступает.

На первом курсе ему предстоит пройти еще через одно испытание, его подстережет болезнь — тяжелая ангина. Как всегда, недолечившись, не соблюдая постельного режима (сколько еще раз в жизни он вот так будет убегать от врачей), он бросается к тренировкам и, не выдержав перегрузок, снова попадает в больницу с осложнением на сердце. Это первое осложнение — предисловие ко всему, что произойдет с его сердцем в будущем. Берет академический отпуск, и таким образом Наина Иосифовна, которая поступила на год раньше, оказалась его однокурсницей.

Пока Боря Ельцин ездит по стране в прокуренных тамбурах и на крышах железнодорожных вагонов, Анастасия Гирина (родные зовут ее Ная) проводит тихие студенческие каникулы у себя дома.

Ее развлечения, напротив, самые что ни на есть мирные: она купается, загорает, читает…

Отец Наи — железнодорожный служащий, семья живет в Оренбурге, родом они из села Титовка Шарлыкского района Оренбургской области, то есть с Южного Урала, из степных мест, а здесь и помидоры слаще, вкуснее, и жизнь гораздо более спокойная, тихая.

Она наслаждается этим летним покоем, общается с друзьями, думает, мечтает. Иногда в ее мечтах возникает студент-волейболист Боря Ельцин с открытым и веселым лицом…

Иногда вечером она ходит на танцы. На танцах девушек приглашают кавалеры — курсанты летного училища. Наверное, был среди них и «космонавт номер один». По крайней мере, лицо его Ная запомнила.

История про Гагарина, как и многие другие, присочинена газетчиками, как рассказала мне потом Наина Иосифовна. И попросила внести ясность. Однажды, в 1961 году, когда Юрий Алексеевич полетел в космос и вся страна отмечала это как огромный праздник, она скажет своей соседке (от полноты чувств): знаешь, а кажется, я его помню, мы ходили в летное училище на танцы, может быть, он даже приглашал на танец пару раз? Лицо вроде знакомое… И всё, этого оказалось достаточно, чтобы лет через сорок родилась очередная «утка» — о близком знакомстве с Гагариным, чуть ли не о сватовстве. Ничего этого не было. Как, впрочем, и много другого, что сочинили газетчики.

Итак, каникулы… Лето… Свобода… Летом можно читать даже ночью, такая здесь, в Оренбурге, крупная, яркая луна. Свет луны освещает страницы ее книги.

Есть время посмотреть свою коллекцию.

Коллекция и впрямь замечательная — дома, в Оренбурге, уже хранился целый чемоданчик «с артистами», то есть с открытками-фотографиями знаменитых актеров советского кино: Кадочников, Жаров, Андреев (карточки продаются в киосках «Союзпечати» и стоят пять — семь копеек). И, конечно, с символами послевоенной женственности, красоты, обаяния: Софьей Пилявской, Мариной Ладыниной, Валентиной Серовой, Лидией Смирновой… Такая коллекция есть у многих школьниц послевоенных лет.

Эти образы она сохранит, как свою личную святыню, надолго, навсегда, и со многими из них встретится уже в Москве, когда станет женой первого президента России.

А тогда она перебирает в уме фильмы с их участием.

Вот, например, два знаменитых сюжета — трагедия и комедия.

«Жди меня». В главной роли Валентина Серова. «Оказавшись в тылу врага, Ермолов приказывает военному корреспонденту Вайнштейну доставить в часть пленку с заснятыми аэродромами врага и записку для жены. Отойдя от лесной землянки, где остался его друг, Вайнштейн слышит короткую перестрелку. Позже он уверенно скажет Лизе о смерти Ермолова, но она не поверит. Работая на оборонном заводе, Лиза каждый день будет уверена в том, что завтра они увидятся…»

«Моя любовь». В главной роли Лидия Смирнова.

«За прекрасной советской девушкой Шурочкой ухаживают два замечательных советских студента. Она получает письмо от своей сестры-двойняшки Ани, что та тяжело больна, муж ее бросил, а ее малышу Феликсу уже полтора года. Просит немедленно приехать. Шура не успела. Ночью Аня умерла, и Шура усыновляет племянника».

Случайно выбрал эти аннотации к старым советским фильмам, в которых играли любимые актрисы Наи Гириной. «Все остается людям», «Дорогой мой человек» — одни названия говорят о многом.

«Любовь — не вздохи на скамейке», как писал известный советский поэт. Нет, любовь не дается просто так. Она обязательно связана с испытаниями. С разлукой. С войной. Любовь — это что-то огромное, невероятное, прекрасное и обязательно героическое.

Вообще, подробности ее военной и послевоенной юности — совсем другие, чем в воспоминаниях ее мужа, в его книге «Исповедь на заданную тему». Да, голод, холод, неустроенность, ничего нельзя купить. Мама шьет на машинке «Зингер» самые простые вещи ей и сестре Розе: незамысловатые юбки, платья, ведь в магазинах ничего нет. Ни игрушек, ни одежды. Карточная система. Семья Гириных далеко не сразу обрела свой постоянный дом. В 1934 году Иосиф Гирин вернулся из армии в Оренбург и устроился работать на железную дорогу. В то время железная дорога была почти военной организацией. В 1935 году его «перебросили» на работу в Казахстан, в город Челкар. В школу (тоже железнодорожную) Ная Гирина пошла в 1940 году, семья тогда жила на станции Эмба. Только в 1945-м они вернулись в родной Оренбург.

Впервые Наин день рождения отмечали в шестом классе, собрались одноклассницы, все было очень скромно. В седьмом получила первый настоящий подарок — отрез «трофейной ткани, зеленой, с какими-то необыкновенными цветами», его бережно сохранили, и платье из него сшили, только когда она поступила в институт. На выпускной вечер платье сшила себе сама: «из двух кусков ткани, голубой, один кусок однотонный, один в мелкую клетку, сделала вставочки, кармашки, да все тогда были так одеты, по сравнению с роскошными бальными платьями, которые сейчас шьют девушки себе на выпускной, это, конечно, ерунда».

Нет, не ерунда. Оба платья — эскиз, мечта о том времени, когда станет легче, ярче, интереснее жить. А пока эти сигналы будущей жизни она жадно ловит в эфире. Поздно вечером слушает трансляции спектаклей из Москвы. Фотографии актеров у нее есть, в избытке, она сравнивает их голоса и их лица, вспоминает фильмы, пытается представить себе этих людей — это тоже часть эскиза, часть мечты. И, конечно, много читает.

Книги тогда невозможно было достать, в библиотеке на них огромная очередь. Но жажда чтения была так велика, что порой любимую книгу бережно разрезали на «секции», чтобы не так долго ждать, и читали всем классом (школа была женская, их разделили с мальчиками после пятого класса), передавая друг другу. Например, так они всем классом читали «Графа Монте Кристо». А после книжку снова сшивали и сдавали в библиотеку.

Но самый яркий женский образ из школьных лет — как ни странно, не актрисы, а учительница литературы, она «очень красиво говорила», «у нее была очень красивая фигура, это была статная женщина, и еще, я ни у кого никогда больше не видела таких красивых рук». Эти руки запомнились на всю жизнь, вместе с платочками, белоснежными, обвязанными по краю яркой нитью, как она держала их в руке, это движение руки с изяществом, благородством — тоже было из другой жизни. Из другого, будущего времени.

После своих летних каникул (для него — связанных, конечно, с опасностями и приключениями, для нее — с домашними заботами, книгами, прозрачным летним покоем) оба возвращаются в общежитие, в свои многолюдные комнаты. Но что-то изменилось.

Неуловимо. Незаметно.

Их отношения начинаются как дружба. О чем же они беседуют? Только не о любви. Вернее, о любви, но не своей.

«У нас с Борисом Николаевичем сначала такие странные были отношения, мы были вроде как подружки, — вспоминает Наина Иосифовна. — В него было влюблено полкурса, и все эти девушки, зная про нашу дружбу, ходили ко мне плакаться в жилетку, поверять свои тайны, просить о помощи в делах сердечных. Я честно помогала, рассказывала ему, какая очередная замечательная девочка в него влюбилась».

Она поверяет ему сердечные тайны других девушек, сама же совсем не торопится говорить ему о своих. Да и зачем? Девушка не должна признаваться первой. К тому же это будет смешно — ему и так некуда деваться от женского внимания. Нет, она станет ему просто другом.

Да, говорит уже он в своих воспоминаниях, сначала отношения были чисто дружеские, платонические, но однажды, стоя у дверей актового зала (перед каким-то студенческим вечером), они все же поцеловались. Поцелуй был скромный, наивный, но это было начало.

Постепенно он понимает, что без этих встреч и без этих отношений обойтись уже не может. Что эта девушка — мягкая, тихая, нежная — становится важнейшей частью его существования.

Но для нее любые формы отношений кроме «высоких» — полнейшее табу. Табу сразу по двум причинам.

«Мы поступили в институт восемнадцатилетними девушками. Но совершенно не готовыми к взрослой жизни! И к “взрослым” отношениям. Конечно, влюблялись, конечно, были романы! Но мы верили, может быть, наивно, в какие-то необыкновенно чистые, прозрачные, красивые отношения, в дружбу. Верили, и от этого… все было просто. Ездили с мальчиками на практику, ходили в походы, вповалку вместе спали в палатках, хохотали, дружили, и никакой двусмысленности не возникало, ничего, что бы нас могло обидеть, задеть! Конечно, к третьему курсу начались свадьбы. Но я в самом начале, на первом курсе, решила: в институте замуж не выйду. Ни за что! Останусь свободным человеком!»

Итак, причина первая: любовь — это что-то из будущей жизни, к которой она «еще не готова». Любовь — это испытания, это грозное сильное чувство, которое подчиняет и поглощает человека целиком, у нее же и так очень много дел!

Ну, и, кроме того, студенческие браки ее не прельщают. Нет, она хочет пока оставаться свободным человеком, сама руководить своими мыслями и чувствами, ни от кого не зависеть.

Их чувство возникает исподволь. Незаметно. Но оба — сильные характеры — до последнего противятся этому открытию! «Да, мы говорили, что “надо пожениться”, но мне кажется, оба не верили в это».

Общий студенческий быт — так называемый «колхоз», когда вся нехитрая еда идет на общий стол, а Боре Ельцину, кстати, присвоили шутливое звание «председатель колхоза» — способствует тому, что каждый вечер они сидят за одним столом. «Мы, девчонки из соседней с ними комнаты, порой готовили ребятам ужин и ждали их, потому что они задерживались допоздна на соревнованиях», — вспоминает Наина Иосифовна. Еще одна деталь: Клавдия Васильевна, мать Ельцина, регулярно приезжала в общежитие, на денек — привезти из дома какой-то еды, повидать сына… Спала она, естественно, в комнате девочек… на кровати Наи Гириной, вдвоем, валетом. «Почему? Просто моя кровать стояла удобней, чем у других, половину ее заслонял шкаф».

«А когда в конце пятого курса мы оба защитили дипломы, и он вдруг твердо сказал: “мы должны пожениться”, я ответила — не знаю. Я не хотела так рано замуж. Он оставался после института в Свердловске, я уезжала в Оренбург… И вот мы решили подождать год, а потом встретиться. Проверить свои чувства. Конечно, писали друг другу письма, у меня до сих пор сохранилась целая стопка его писем, а я отвечала редко, не любила писать…

И вот через год из Куйбышева, где проходили всесоюзные соревнования по волейболу, он туда приехал с командой, я вдруг получаю телеграмму от нашего общего друга Сережи Пальгова: “Приезжай, у Бориса плохо с сердцем”. Ну, я очень испугалась, помчалась в Куйбышев. На первом курсе у него была ангина с сильнейшим осложнением на сердце. Пришла в гостиницу на берегу Волги, где жили спортсмены».

Итак, она стоит около гостиницы вечером, одна, мимо идут незнакомые люди… Она жутко волнуется — что с ним, где он? В гостинице? В больнице?

Она ждет, что мелькнет хоть какое-то знакомое лицо — и вдруг видит его. Он выходит из гостиницы прямо ей навстречу. Совершенно здоровый, веселый, улыбающийся. Но она — не сердится на этот дурацкий розыгрыш. «Почему?» — спросил я у Наины Иосифовны. «Ну… я просто очень хотела его увидеть, — ответит она просто. — Я очень обрадовалась».

Да — он предложил ей сценарий, на который так чутко отозвалось ее сердце, воспитанное на романтике советских фильмов, на эстетике великих чувств — любовь сквозь испытания. Он угадал то, что ей было нужно, чтобы окончательно во всё поверить.

Они будут гулять в парке, по берегу Волги, всю ночь. «Он предупредил ребят, и тогда мы прогуляли весь вечер и проговорили всю ночь, тогда как-то было совсем не страшно». Вот там, в парке над берегом Волги, на скамейке, они окончательно решили пожениться. Через месяц он приедет в Оренбург к ее родителям — просить ее руки.

Всё в этой истории важно. Любая, самая маленькая деталь.

Характер Ельцина проявится и здесь, в самом что ни на есть тонком и нежном деле — да, он испугает ее, заставит ее сердце учащенно биться, заставит ее мчаться сломя голову в другой город, искать, волноваться, ждать… Конечно, она потом мягко упрекнет их с Сережей Пальговым за этот розыгрыш: почему нельзя было просто написать, чтобы я приехала? «Я бы ведь все равно обязательно приехала…»

И он ответит: «Я боялся, что не приедешь».

Она пробудет в Куйбышеве только один день и улетит в Оренбург. Ей нужно на работу…

Когда Наина Иосифовна начала рассказывать мне о том, как все это было, она сделала паузу и, волнуясь, сказала: «Понимаете, у меня с самого начала нашего знакомства было какое-то странное чувство… что я знаю Борю давно, с самого детства, как будто мы выросли вместе…»

Но вернемся на первый курс УПИ. Факультет промышленного и гражданского строительства. 176-я группа. Его группа. Что это были за люди?

Первое впечатление, определившее мировоззрение того поколения, — разрушенная до основания страна. «Многих наших старших сокурсников посылали на запад страны, — вспоминает Наина Иосифовна, — на Украину, в Белоруссию, в западные области России: там было разрушено буквально все, все надо было строить заново. Отработав там, на стройке, где они помогали проектировать новые районы, новые объекты, они возвращались в Свердловск. Нас, правда, уже не посылали, но мы знали, что, в принципе, могут послать».

…Вообще «институт» («университет», «вуз») — понятие в советской жизни довольно многогранное, особенно в 50—60-е годы. Оно, как социальное явление (в отличие от западного варианта или от современного российского), поглощало в себя огромную человеческую массу, состоящую из разнородного материала. Институты и университеты пополнялись отнюдь не за счет потомственной интеллигенции, это были далеко не всегда дети из обеспеченных семей (хотя как раз Ельцин был из семьи с достатком, по крайней мере, в ней был живой и работающий отец).

Городские рафинированные дети соседствовали с деревенскими, причем порой из очень глухих и отдаленных районов; дети партработников, чекистов, «хозяев жизни» — с потомками репрессированных, деклассированных; суровые фронтовики — с юными пигалицами; зеленые юнцы — с видавшими виды «рабфаковцами», прошедшими суровую жизненную школу в армии, на заводе, в милиции…

Это был громадный социальный котел, который стирал грани, различия, предрассудки семейные и сословные, национальные и классовые, заставлял людей находить общий, единый для всего поколения язык.

Выпускники советских вузов получали в свои руки гигантские и, что самое главное, развивающиеся ресурсы.

В лабораториях, особенно оборонных, они имели дело с новейшими технологиями того времени, которые достойно конкурировали с мировыми разработками; на культурных площадках (университетская кафедра, журнал, книга, театр, кино) создавали новые, другие культурные ценности для новой сверхдержавы и приспосабливали старые ценности к новым потребностям (Войнович, Трифонов, Аксенов, Шукшин, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Шпаликов, Хуциев, Данелия, Рязанов — всё это были люди, уже в свои юные годы нарисовавшие эскиз другой реальности). Наконец, в качестве управленцев и менеджеров эти вчерашние студенты имели доступ к гигантским промышленным мощностям, к проектированию и строительству крупнейших объектов, руководили тысячами, десятками тысяч людей (как раз к этой, третьей категории и относился выпускник Ельцин).

Именно эти молодые люди обеспечили гигантский послевоенный рывок Советского Союза во всех областях. Это был нарождающийся класс новой интеллигенции, спинной хребет новой страны, который очень быстро преодолевал расстояние от нищеты и вольницы студенческих лет к стремительной и блестящей карьере на всем пространстве огромной Родины.

У этой категории советских граждан — «студентов» — были своя философия и своя этика.

«Целиной» в хрущевские годы называли огромное пространство новых земель, казахстанские, алтайские степи, которые нужно было распахать и освоить для производства зерна, но в более широком смысле — вся страна была непаханной целиной. Ее культура, ее промышленность, ее наука…

Несмотря на пуританскую строгость советской идеологии, люди одной с Ельциным формации понимали: они конструируют реальность как бы заново. Сами будут ставить задачи и выполнять их. Они рисуют контуры и заполняют их принципиально новым материалом.

Область, которую Ельцин выбрал для себя, была в этом смысле особенно наглядной. В годы послевоенного экономического рывка строительство в СССР было постоянно развивающейся индустрией. Страна строилась совершенно сумасшедшими темпами, во всех областях.

Еще при Сталине в Москве начали возводить так называемые «высотки» (достроили их уже после смерти вождя) — выдающиеся архитектурные сооружения того времени, хотя современники признавали их уродливыми, и уже в 1954–1955 годах были приняты два постановления ЦК КПСС — об индустриализации в строительстве и о борьбе с «излишествами» в архитектуре. Новая власть признала помпезный сталинский стиль слишком дорогим. В моду вошли бетон и стекло. В 50— 70-е годы в Москве был буквально бум строительства, как жилищного, так и «культурного». К самым заметным и знаменитым сооружениям того времени относятся: спортивный комплекс в Лужниках, комплекс Дворца пионеров на Воробьевых горах, кинотеатры «Россия» и «Октябрь», стадион «Олимпийский», гостиница «Россия», Телеграфное агентство СССР на площади Никитских Ворот, новое здание МХАТа, новый жилой район «Олимпийская деревня», Московский дворец молодежи и др. Также с 1960 по 1970 год в столице были построены Кремлевский дворец съездов, телевизионная башня в Останкине с телецентром, Центральный аэровокзал и комплекс высотных зданий на Новом Арбате. Но это лишь знаковые объекты, московские. Они лишь обозначают явление: тотальная стройка, пронизывающая все области человеческой жизни.

Каждое из этих зданий несет все черты «хрущевско-брежневского стиля»: проект должен быть максимально дешевым, «без излишеств», при этом вызывать у советских людей чувство законной гордости — отсюда невероятные масштабы, гигантизм. Скажем, гостиница «Россия» (снесенная ныне) — была самой большой гостиницей в Европе, а «Октябрь» — самым большим в Европе кинотеатром. В проекте обязательно присутствует какая-то конструктивная «изюминка» — безопорная крыша, например, или невероятные по высоте стеклянные панели, или хотя бы бесконечные мозаики.

Несмотря на некоторую свою неказистость (долой излишества!), все эти здания стали на долгое время визитной карточкой Москвы, без них представить ее себе невозможно. «Сталинский» стиль (башенки, башни, колонны, шикарные фасады) вернется в Москву вместе с «лужковским барокко», вместе с модой на небоскребы и роскошь. Но Ельцин становился строителем еще в ту пору, когда строительные чертежи не терпели ничего другого, кроме строгих приземистых прямоугольников.

А строить нужно было буквально всё!

Огромные заводские и фабричные корпуса, сложнейшие энергетические объекты, институты и библиотеки, школы и детские сады, стадионы, дворцы культуры, магазины, жилые дома, животноводческие комплексы, гаражи, мосты, дороги, в конце концов. Архитектуру стекла и бетона можно ругать сколько угодно, в своем полуразрушенном, обветшавшем виде, в котором мы видим ее сейчас, она и вовсе выглядит устаревшей и печальной, но социальную значимость этого строительного бума переоценить, конечно, трудно. По сути дела, строительство наглядно воплощало в себе суть происходившего в стране процесса — возникновение новой державы, амбициозной и мощной.

Ну и, конечно, жилье. Знаменитые пятиэтажки, «хрущобы» (архитекторы называют их «лагутенковские дома», по имени главного проектировщика), поразительные по своей дешевизне конструкции, с тонкими перегородками, тесными квартирами. Именно ради них возводились бесконечные жилые кварталы, одинаковые коробки, сотни и тысячи, целые города этих белых коробок, которые вырастали в огромном количестве и очень быстрыми темпами. Это и есть дома для новой жизни. Жизни, в которой уже нет места коммунальным сварам и барачному дикому братству, сталинской казарме. Здесь каждая семья — сама по себе. И в каждой семье отныне свои тайны, своя история, своя судьба. Именно эти дома предстоит строить Ельцину, вместе с промышленными объектами они станут частью его жизни, его профессии. Дома в скором времени усовершенствуют, подвергнут видоизменениям, повысят этажность, немного улучшат планировку, но их суть останется неизменной: массовость. Массовое счастье. Счастье единиц, перемноженное на миллионы квадратных метров.

Будущие строители поневоле должны были получать довольно широкий спектр знаний: и уметь «читать проект», то есть знать архитектуру, и досконально разбираться в технической документации, и привязывать здание к местности, и подводить коммуникации, и работать с самыми разными, порой совершенно новыми материалами.

Но, пожалуй, самое главное, что оказывало влияние на интеллект будущих специалистов, — сама философия строительного дела: его конкретность. Строитель ведет объект от самого начала, от плана на бумаге и закладки фундамента до самого конца — сдачи в эксплуатацию. Он мыслит «проектами», он ясно видит цель и знает средства, он — творец новых зданий и конструкций, окружающего пространства.

Эта философия явно пришлась Ельцину по душе.

«Борька, тебе бы родиться на сто лет позднее» — эту фразу он часто слышал от своих друзей-однокурсников.

Что это значит — «на сто лет позднее»? На сто лет позднее — там же будет коммунизм!

Послевоенная молодежь наивно верила в то, что через 100 лет у людей будут совсем другие отношения, что люди станут честнее, исчезнут корысть, зависть, жадность, ненависть, лень, карьеризм, двурушничество, лицемерие, взяточничество, воровство и прочие человеческие пороки. Им казалось, что мир развивается именно в эту сторону.

И еще одну фразу он слышал постоянно: «Борька, с твоей головой — быть тебе министром».

Если с этой оценкой еще как-то можно примириться — ну да, уже в юности он производил впечатление очень солидного, уверенного и умного, легко находил контакт с людьми, — то первая вызывает вопросы. Почему на 100 лет позднее?

У него нет слабостей? Недостатков?

Вряд ли. Огромная тяга к лидерству, острое самолюбие — нет, с таким непросто. Он необычен другим: ставит перед собой задачи, порой невыполнимые, запредельные, и решает их.

Без двух пальцев на руке стать лучшим волейболистом.

Без денег объехать полстраны, от Урала до Черного моря.

Занимаясь в основном ночами, после изнурительных тренировок, — получать почти одни пятерки.

Скрыть от всех свой главный роман — и придумать такую необычную, романтическую помолвку.

Ему остро хочется невыполнимого, красивого, огромного, яркого. При этом он вовсе не наивный романтик, вовсе не человек не от мира сего — этот конкретный мир он завоевывает очень успешно, толково.

Но внутри себя он мечтатель, у него всё в жизни должно быть другим, более значимым по масштабу.

И еще: несмотря на огромное самолюбие, он щедрый, доброжелательный, открытый. В нем нет злости, часто присущей людям, мечтающим о карьере.

Он не вписывается в привычные жизненные схемы. И друзья считают его родившимся слишком рано.

В своей книге «Исповедь на заданную тему» он напишет, что его дипломная работа была невероятно сложной: проект телевизионной башни. В другой своей студенческой работе Ельцин проектировал угольную шахту.

И та и другая тема оказались для него глубоко символичны. Глубоко вниз, высоко вверх. Вертикаль.

«Вообще это было какое-то необыкновенное поколение, — рассказывает Наина Иосифовна. — Удивительные ребята были на нашем курсе. Наверное, это оттого, что мы выросли детьми в то придавленное мрачное время, когда ничего вообще не было, ощущалась эта тяжесть послевоенных лет. А потом, ну не случайно же говорят: оттепель наступила. Мы все чувствовали, что так не может продолжаться, что-то должно меняться. Обязательно».

После защиты диплома семьдесят шестая группа, группа Ельцина (факультет промышленного и гражданского строительства), около сорока человек, собралась в условленном месте, возле памятника в студгородке. Решили, что будут встречаться каждые пять лет. «Первая встреча была в 1960 году в Свердловске. Кто-то приехал из других городов, мы бродили по институтским аудиториям, потом поехали за город. А затем решили, что этой встречи — на три — пять дней — нам мало и что теперь раз в пять лет мы будем вместе проводить наши отпуска». Эта традиция сохранилась на всю жизнь. Люди, которые, вопреки всем временам и обстоятельствам, решили не расставаться до конца жизни и выполнили в точности свое решение, — безусловно, максималисты. Люди не из нашей эпохи и из какого-то другого человеческого материала.

У Бориса и Наины Ельциных было целых три свадьбы: одна студенческая, в кафе при Доме крестьянина, где гуляло человек сто пятьдесят, с шуточными тостами и подарками, розыгрышами, стенгазетой, все как положено у молодежи тех лет. Затем в Оренбурге, у родителей Наины, и в Березниках, у родителей Бориса.

Но чтобы выйти замуж, Ная должна переехать в Свердловск. К кому? «Боря жил в то время в мужском общежитии, я там оставаться не могла, и тогда он предложил мне пожить у его родителей». Она взяла отпуск и отправилась в дом к Клавдии Васильевне и Николаю Игнатьевичу.

Почти месяц она провела среди Ельциных. Это был важный месяц в ее жизни. Она познакомилась с Николаем Игнатьевичем, с двумя его братьями: дядей Дмитрием и дядей Иваном (четвертый брат Ельциных, Андриан, погиб на войне). С дедушкой и бабушкой — Василием и Афанасией Старыгиными. Ну и, конечно, с братом и сестрой Бориса — Михаилом, который был младше ее жениха на шесть лет, и Валентиной, которой в ту пору, в 1956-м, было 12 лет.

Хотя Березники, напомню, город, в котором есть даже драматический театр и большие заводы, жизнь в доме родителей Ельцина его невеста ведет вполне деревенскую, отпускную. Да и то сказать — лето, чудесная пора.

По средам топят баню. Ходят купаться на пруд. Домашней работой невестку не загружают, но иногда Клавдия Васильевна и Ная готовят вместе. Благо обе любят и умеют готовить. На огороде прекрасные огурцы. Их можно есть прямо с грядки.

— Какое первое впечатление было у вас от семьи Ельциных? — спросил я Наину Иосифовну.

— Вы знаете, их дом был очень похож на наш. Тоже много детей, какая-то удивительная доброжелательность, забота. Мне очень понравился отец Бориса Николаевича, умный, сдержанный человек. Да вообще все Ельцины были глубокими, интересными людьми.

— Борис Николаевич приезжал вас навестить?

— Нет, он работал на стройке, сдавал объект, я месяц жила в Березниках, с его родителями, и это было как-то совершенно естественно.

…В то лето в Березниках Ная Гирина впервые услышала от Клавдии Васильевны ту часть семейной истории, о которой раньше не принято было говорить. Раскулачивание, ссылка.

Теперь, в 1956-м, будущая свекровь рассказывает об этом своей будущей невестке — уже спокойно, не таясь. Свои подробности добавляют и дед Василий, и бабушка Афанасия.

Характерно, что в изложении Наины Иосифовны семейное предание обретает иные краски и полутона.

В нем есть интересный мотив — отрицание семейного греха перед советской властью. Вот, например, рассказ о раскулачивании Старыгиных:

— Конечно, никаких рабочих он не нанимал. Это были молодые парни, которые учились у него плотницкому ремеслу, ученики. Они строили дом или сарай, а потом уже, вместе с Василием, как бригада плотников, получали за это деньги или какую-то иную оплату, продукты, не знаю что…

Талантливые руки были не только у деда Василия, но и у бабушки Афанасии.

Афанасия Старыгина в молодости была очень красивой женщиной и даже после всех испытаний сохранила женственность, у нее были пышные волосы, коса…

Что касается Ельциных, то, по версии Клавдии Васильевны, после революции четыре брата, молодых, крепких, смышленых парня, построили мельницу, сначала четырехлопастную, потом появились еще две лопасти, потом еще две… Другие крестьяне, побогаче, ездили торговать в Шадринск, братья же просто мололи муку для басмановских крестьян. Вот за это их и раскулачили.

А вот про арест Николая, отца Бориса Ельцина, Клавдия Васильевна не рассказала ни слова. Не захотела рассказать?

— Почему же произошло раскулачивание? После революции, — рассказывает Наина Иосифовна, — разделили земельные участки по справедливости. Местность у нас на Урале пересеченная, так вот, строго следили, чтобы достались и плодородные, и неплодородные земли, поровну. Но как всегда бывает, кто-то был рачительным хозяином, работал много, а кто-то пьянствовал, ленился. Председателем колхоза оказался тот, кто в крестьянском труде не преуспел, из «голытьбы», как тогда говорили. Вот по его навету их и сослали. Отец Николая Игнатьевича, дед Игнатий, в ссылке быстро ослеп. Клавдия Васильевна рассказывала, как он сидел в землянке, положив на стол свои руки, и говорил: «Руки мои, рученьки, что же с вами сделали, за что ж вас так наказали?»

— Ну а все же, была ли хоть какая-то семейная версия того, что Николай Игнатьевич с братом Андрианом из Казани отправились строить Волго-Дон, оставили семью на три года? — спрашиваю я.

— А вы знаете, я думаю, что их послали туда, где были нужнее рабочие квалифицированные руки. Причина была в этом…

— Но ведь был приговор…

— Да, политическая статья. Просто повезло, что оказались на стройке. Тогда так возводились многие промышленные гиганты. В 1996 году, во время выборов Бориса Николаевича, мы много ездили по стране и часто задавали такой вопрос: ну вот как же так, мол, при Сталине построили такие гиганты индустрии: Днепрогэс, Уралмаш, Челябинский тракторный… А сейчас, мол, что? И я отвечала: так ведь кто строил? Заключенные с тачками. Если бы сейчас согнать бесплатную рабочую силу, да при нынешней строительной технике, и заставить ее работать от зари до зари за кусок хлеба — еще и не такие гиганты можно было бы построить…

Рожать первую дочь, Лену, Наина Иосифовна решила как раз в Березниках — она опять уехала туда на целый месяц, жила в доме у свекрови, Клавдии Васильевны: та учила ее разным материнским премудростям.

Вообще этот маршрут, Свердловск — Березники, станет важной частью их семейной жизни. Молодые родители работали, Наина Иосифовна не могла долго сидеть с детьми. Клавдия Васильевна то приезжала из Березников в Свердловск, то девочки — Таня и Лена — отправлялись к дедушке и бабушке в Березники.

Однажды в пермском поезде — из Свердловска до Березников добираться нужно было целую ночь, — когда Ельцин вез младшую дочь Таню (Наина Иосифовна заболела воспалением легких), случилось непредвиденное происшествие. В плацкартном вагоне, едва соседи начали мирно похрапывать, вдруг раздался крик. Маленькая Таня перебудила всех и не желала успокаиваться. Отовсюду ей несли, кто что мог: соски, конфеты, хлебные мякиши, игрушки, едва ли не бутылки с водой или чем покрепче, но ничего не помогало, она синела, дрожала от крика, не успокаивалась. До смерти напуганный отец неожиданно расстегнул рубашку и прижал дочь к своей груди. Таня зацепилась губами, почмокала и… заснула. Так, засыпая и просыпаясь, она всю дорогу искала отцовскую грудь. Смущенный молодой папаша поглядывал на соседей, но те как-то и не думали смеяться — картина была уж очень хороша.

Это один Ельцин. А вот совсем другой.

Когда он уже был первым секретарем Свердловского обкома партии, врач-отоларинголог рекомендовал сделать ему операцию на среднем ухе. Операцию делали в городской больнице. После операции измученного пациента должны были провезти в коляске через приемный покой — бледного, с кровавыми тампонами.

Ельцин не пожелал, чтобы его видели в таком ужасном состоянии. Но другого пути, как мимо приемного покоя, в палату не было. Тогда он потребовал накрыть его с головой белой простыней и провезти мимо людей. По Свердловску немедленно пронесся слух: Ельцин умер.

Я рассказал этот эпизод, кочующий из книги в книгу, из газеты в газету, Наине Иосифовне. Она вздохнула:

— Еще писали, будто я, чтобы покончить со слухами, расклеила по городу какие-то листовки с объявлением о том, что такого-то числа состоится бюро обкома, на котором выступит товарищ Ельцин. Какой-то бред. Не было этого, да и какие я могла расклеить листовки? Не было и белой простыни, закрытого лица, я сама находилась в больнице, рядом с ним.

Однако случай с «белой простыней» — довольно наглядный пример того, как рождалась ельцинская легенда еще там, в Свердловске. Белая простыня — его личное пространство, в которое никто никогда не смел вторгаться, символ дистанции, с которой он всегда разговаривал со всеми, будь то подчиненные или начальники, простые работяги или крупнейшие специалисты. Внутренне присущее ему чувство, инстинкт, данный от природы: люди не могли видеть его слабым, терпящим поражение.

…Итак, после института Ельцин начинает работать на стройке. Это были суровые годы для инженера-строителя.

В мемуарах Ельцин описывает случай, который произошел с ним, когда он работал мастером с бригадой заключенных. «Я сразу решил сломать традицию, когда им выводили такую заработную плату, какую они диктовали, а не ту, что заработана на самом деле».

Ельцин просчитал реальные объемы сделанного бригадой и вывел зарплату, которая оказалась «вдвое меньше» обычной. Один из заключенных пришел к нему в конторку с угрозами. В руке, как пишет Ельцин, он держал топор. «Закроешь наряды так, как полагается? Как до тебя, щенок, всегда закрывали?»

Ельцин почувствовал, что угроза нешуточная. «Терять мне уже нечего, прибью тебя, и не пикнешь», — сказал зэк.

Молодой мастер оказался перед выбором — спасаться или драться. И тот и другой выбор — хуже не придумаешь…

И тогда он, оставаясь сидеть, просто крикнул на этого огромного человека с топором: «Пошел вон!»

Громила согнулся в три погибели и молча вышел. «Какой-то винтик у него там сработал, трудно сказать», — хладнокровно замечает Ельцин в «Исповеди…».

«Винтик» этот можно назвать реакцией на бесстрашие, перед которым отступает лагерный нахрап, а можно — той самой дистанцией. Перед ней, как правило, пасовали все.

Все биографы, начиная рассказ о карьере Ельцина, вскользь упоминают о периоде, когда он после института отказался сразу работать мастером, а освоил за год двенадцать рабочих специальностей: от каменщика до машиниста башенного крана.

Насколько это было типично для молодого специалиста тех лет?

Иметь в трудовой книжке запись о том, что хотя бы три месяца или полгода ты побыл «рабочим классом», в те годы было выгодно: это помогало или для поступления в институт, или для вступления в ряды КПСС — «служащие» ждали в райкоме своей очереди годами, рабочих в партию принимали сразу. Однако для Ельцина это была вовсе не «галочка» в личном деле. Он не стремился в партию, и он уже закончил институт. Освоить рабочие специальности решил, «чтобы ни один прораб или бригадир не мог обвести меня вокруг пальца».

Нетипичность проявилась и в том, что освоил он не просто одну-две рабочие специальности, а все сразу. Работал по месяцу, получая третий-четвертый разряд, и брался за новое дело. Он хотел увидеть стройку изнутри, понять ее секреты.

Это было еще одно испытание, придуманное им для себя. Еще один вызов. Еще одно проявление спортивного менталитета — не просто поработать, а поставить рекорд.

Но гораздо важнее для него, будущего руководителя, оказался момент изучения стройки как целостного организма, в котором важна каждая деталь, каждый метр пространства, каждая фаза работы. «Знать работу не хуже своих подчиненных, а по возможности даже лучше».

Кредо, которое он попытается сохранить в течение всей жизни. Получая новую должность, все более высокую, Ельцин везде пытался окунуться в новую среду, «пощупать» ее, увидеть своими глазами, понять изнутри.

Однако последняя «среда», с которой ему довелось столкнуться, — целая новая страна, во главе которой он оказался, — поставила перед ним в этом смысле почти невыполнимую задачу. Здесь не было котлованов и бетономешалок, как на стройке, «объектов», по которым он ездил с утра до вечера, когда возглавил строительный отдел обкома, здесь не было заводов-новостроек и далеких сел, по которым мотался, когда стал первым секретарем, здесь не было московских магазинов, заводов, рынков, улиц, которые исходил своими ногами, когда приехал работать в Москву. Эта новая среда, эта новая работа потребовали от него уже другой степени анализа.

Существовал ли здесь «типовой проект»? Помог ли ему здесь опыт «комплексных бригад»?

Словом, стройка, которую он постигал в качестве новичка, дала ему многое. Дьявол действительно кроется в деталях. Работа каменщиком потребовала от него возить тачку с жидким бетоном по узкому настилу, причем бегом. Огромный Ельцин, со своим почти двухметровым ростом и немалым весом, теряя чувство равновесия, не раз и не два мог свалиться вместе с тачкой с трехметровой высоты — сомневаюсь, чтобы он мог остаться непокалеченным после таких падений, если высота указана верно.

Тяжелый ручной труд на производстве станет позднее для него мишенью, которую он будет критиковать со всех трибун, на всех своих постах, вплоть до Московского горкома партии.

Дом, в котором тогда жили молодые супруги Ельцины, находился рядом со стройкой. Над стройкой возвышался огромный башенный кран. Во время ночного ливня и урагана Ельцин увидел, что кран, закрепленный на рельсах, может рухнуть, выбежал из дома и стал карабкаться наверх. В полной темноте сумел совершить необходимые манипуляции (освободить башенную стрелу, которая повернулась по ветру) и спасти кран от падения.

Строжайшее выполнение всех строительных нормативов, инструкций по технике безопасности, жесточайшая пунктуальность станут еще одним его «пунктиком».

Когда он был водителем грузовика, застрял однажды на железнодорожном переезде перед идущим составом и с трудом сдвинул грузовик с места, нажимая на ручку стартера. Разумеется, тоже «в последний момент». «Я вышел из машины, сел на бровку кювета и долго не мог отдышаться». Грузовик был старый, изношенный, с тяжелым грузом.

Критические ситуации возникали одна за другой.

Всех их Ельцин мог избежать, если бы сразу начал работать мастером. Но он сам искал их. Они были ему необходимы для будущего…

И будущее не заставило себя ждать.

Трудовая книжка Б. Н. — сама по себе крайне любопытный документ. Но в начале его карьеры она представляла собой парадоксальное явление — сплошные выговоры в сочетании с крайне стремительным продвижением по служебной лестнице!

Этот парадокс легко объясним: главной технологией стремительного роста для Ельцина всегда был бунт против самого стиля работы. Но этот бунтарь был настолько необходим стройке, что его продвигали «наверх», несмотря на крутой характер, а может быть, и благодаря ему. Ломая привычное, он достигал результатов, о которых другие могли только мечтать.

«Однажды утром, вскоре после принятия объекта, Ельцин обнаружил, что там нет ни рабочих, ни техники, — пишет американский биограф Ельцина Леон Арон. — Оказалось, что начальник участка отправил их строить гараж для одного из руководителей треста. Постоянное использование материалов и рабочих для личных нужд начальства было на советских стройках обычной практикой, и рабочие поразились, когда на месте будущего гаража появился разъяренный Ельцин и приказал им вернуться на официальное рабочее место».

Последовали скандал и первое столкновение с системой.

«Приписки в наряды», то есть заполнение бухгалтерских документов на невыполненный объем работ, — еще один повод для скандала. «Когда я начал строго обмерять кирпичную кладку, — пишет Ельцин в своей «Исповеди…», — сколько использовано бетона, сколько того, другого — возникли сложности. Постепенно все-таки вопрос отрегулировался, люди стали понимать мою правоту, да и рабочая совесть — это не пустой звук. Дело наладилось».

Но прежде чем «дело наладилось», были и громила с топором, бывший заключенный, и жалобы, и молчаливое сопротивление, и прямой бойкот.

Однако воевать с молодым мастером привычными методами было сложно — уж очень он сам был непривычен. Как будто из другой жизни… Из той самой, которая, как думали многие, наступит «на сто лет позднее».

Впрочем, нельзя сказать, что молодой специалист не вписывался в мифологию своего времени. Вписывался — но именно в мифологию, в проект времени, в его архитектурный эскиз.

В очень многих советских фильмах тех лет молодой бригадир, мастер, рабочий борется за «справедливость», за «работу по совести», с недостатками, приписками, формализмом, причем борется — и побеждает. Социальный заказ, ранняя хрущевская «перестройка» уже овладевали умами и в литературе, и на киноэкране. В этом смысле Ельцин шел как раз в ногу со временем. А вот реальность советской стройки сопротивлялась на каждом этапе его карьеры.

Следующий бунт он поднимет на собрании работников треста в Доме строителя. На этот раз, правда, вопрос касался не общей ситуации, а его лично. Почему он, молодой специалист, почти с отличием окончивший институт, должен строить подсобные помещения или пожарные каланчи? Он требует (вдумайтесь, требует!), чтобы ему дали поработать на более важном и значительном объекте.

На сей раз Ельцина не наказали, не поставили на место, не попытались даже урезонить. Начальство было поражено, что и у них в коллективе появился «герой из фильма», молодой парень, который никого не боится и требует повышения уровня своей ответственности.

Ельцину поручили новый пятиэтажный дом в центре города.

Молодой инженер не хотел считаться с тем, что до него существовало «испокон веков». Отказывался иметь дело с тем, что ему мешало.

Одна из таких проблем — разворовывание стройматериалов при отделке квартир. Так вот, он придумал приглашать в строящиеся квартиры будущих жильцов, и рабочие впервые лицом к лицу столкнулись с реальными людьми, которым предстояло заселяться в этот «недострой».

Другой его (довольно простой) идеей было личное поощрение. Однажды Ельцину пришлось за одну ночь решать такую вот «нерешаемую проблему» — двери были установлены неправильно, косяками в другую сторону, и он заставил плотника с бригадой (история сохранила фамилию этого трудолюбивого человека — Михайлишин) всю ночь решать эту «закавыку», переставлять двери. Наутро Ельцин появился в доме, где падавший с ног от усталости бригадир доделывал эти несчастные двери. Появился с транзисторным приемником в руках (немалая роскошь по тем временам), который тут же и вручил работяге без лишней помпы.

Довольно оригинальная привычка дарить отличившимся подчиненным часы «прямо с руки» стала неотъемлемой частью его стиля, сколько он передарил за свою жизнь этих часов — одному богу известно.

Для женских бригад (маляров и штукатуров), работающих в ночную смену, подарком было уже одно его появление — он шутил с девушками, целовал в щечку, дарил конфеты, работал вместе с ними допоздна и затем уходил, чтобы вернуться домой заполночь. Работа после таких его появлений кипела с утроенной силой, можно не сомневаться.

Когда объекты и зона ответственности укрупнились, крупнее стали и его «творческие находки». Комплексная бригада, которую он создал на своем домостроительном комбинате, обеспечивалась стройматериалами в первую очередь.

Дома часто сдавали к 7 ноября или к 1 января (а если дом не был сдан к сроку, финансирование новых объектов урезалось за счет этих, недостроенных, это была катастрофа, ЧП) — он уговаривал директоров заводов присылать к нему рабочих (дома строились как раз для них) и увеличивал число строителей в разы, чтобы преодолеть аврал.

Но вернемся к началу его карьеры. После пятиэтажного дома, который был построен довольно быстро, Ельцину поручили закончить строительство камвольного комбината.

Камвольный комбинат был типичным примером советского «долгостроя». Ржавый металлический каркас семиэтажного здания пугал своим заброшенным видом. Он символизировал неупорядоченность, хаотичность, стихийность — и самой работы, и планов, и даже чертежей. Когда Ельцин взялся за дело, неожиданно выяснилось, что в проекте отсутствует подземный переход из одной части здания в другую (сделать его забыли). А без этого перехода комбинат работать просто не мог. Однако напор Ельцина победил всё: он привлек к экспертизе проекта своих учителей, профессоров из УПИ, выбил из начальства дополнительное финансирование, мобилизовал рабочую силу. Хаос вновь был побежден, пространство вновь стало упорядоченным, устроенным, логичным.

…В 1962 году, в апреле, Наина Иосифовна заставила мужа взять путевку в Кисловодск и отправила его поправлять здоровье. Чувствовала, что это необходимо при его нагрузках и бешеном ритме жизни. Сама она оставить на целый месяц маленьких дочерей не решилась, взяла отпуск и вместе с Леной и Таней поехала в Березники.

Ельцин позвонил через три дня. Никаких домашних телефонов тогда не было, она разговаривала с почты. На почте не было даже кабинок, разговор, так сказать, при всем честном народе.»

— Приезжай немедленно, — сурово сказал муж. — Я тут больше не могу без тебя. Или я все бросаю и немедленно вылетаю обратно в Свердловск.

Жена стала уговаривать его побыть в Кисловодске еще хоть какое-то время, желательно до конца оплаченного срока. Через несколько минут, как рассказывает Н. И., «вся почта почти хохотала, слушая, как я расписываю ему прелести свободной отпускной жизни».

Однако вариантов не было. Знала: если сказал, что прилетит, — значит, возьмет билет, все бросит и прилетит. Она сдалась. Оставила девочек на бабушку.

Кисловодск весной прекрасен. Запах роз, горы, прогулки на Большое и Малое Седло. Конечно, тут же образовалась дружная волейбольная компания. «Как только он где-нибудь появлялся, сразу начинался непрерывный волейбол».

Это был их первый совместный отдых. И Кисловодск на всю жизнь стал любимым местом. Больше они никогда не пробовали отдыхать отдельно.

В 29 лет, всего через четыре года после того, как пришел на стройку в качестве мастера, Ельцин стал главным инженером в огромном строительном управлении. Теперь под его началом трудились уже тысячи…

Другой важной чертой Ельцина-управленца, помимо его врожденной дистанции, которую он умел держать и с подчиненными, и с начальниками, была его необычайная, поражавшая и пугавшая многих работоспособность. Сейчас его бы назвали трудоголиком. Ельцин не просто работал на работе — он на работе жил.

Б. Н. от природы «жаворонок», вставал рано. В шесть утра он выходил из дома (тогда они жили на Химмаше, окраине Свердловска) и, преодолев своим широким шагом несколько километров (его собственное уточнение — 12 километров за два часа, серьезная нагрузка уже сама по себе), появлялся на стройплощадке ровно в восемь утра. А иногда и в семь. Почему он это делал? «Добираться на работу на общественном транспорте приходилось через центр, с пересадкой, в жуткой давке, и уходило на это полтора-два часа. Боря предпочитал ходить пешком», — объясняет Наина Иосифовна. Высокому Ельцину с его легким великанским шагом легче было дойти, чем доехать.

Задерживался на стройке допоздна и иногда оставался на ней до раннего утра. Так, например, на стройплощадке камвольного комбината постоянно горел костер, на нем грелся бетон, который не должен был застыть. Ельцин стоял около костра, следил за тем, чтобы работа продолжалась бесперебойно.

Авралы, сдачи объектов в рекордные сроки, строительство пятиэтажек по особой технологии, то есть «монтаж дома с колес», когда этажи навешивались друг на друга и главным было — подготовить объект к этому последнему рывку…

«Доставала» подчиненных и его сумасшедшая пунктуальность. Так же как он не выносил приписок и липовой документации, не терпел он и опозданий. Опоздавший на планерку хоть на одну минуту не допускался на нее.

Но и те, кто успел на планерку вовремя, ожидали разговора с большим душевным трепетом. Ельцин не выносил долгих, пространных объяснений. Никогда не повышая тона, не употребляя бранных слов и никогда не переходя на «ты», он просто прерывал путаную речь: «Говорите по делу!»

Это для подчиненных было страшнее любого крика, любых ругательств — настолько непривычно. Он требовал только одного: покажите результат, сделайте работу, не можете — аргументируйте.

Не терпел попыток уйти в сторону, перевести разговор на другую тему, неподчинения, посягательств на «авторитет руководителя». («Публичную критику воспринимал болезненно, но человека, который осмелился его критиковать, начинал уважать больше», — добавляет Наина Иосифовна.) В этом смысле психология Ельцина-управленца была очень неудобна для подчиненных.

Он говорил «беспощадную правду», и мир советского производства, весь построенный на компромиссах, затыкании дыр, на качающемся, произвольном ритме, просто трещал по швам при первом же столкновении с этим стилем.

Единственное, чего никогда не допускал Ельцин-руководитель (помимо входивших в этот же стиль табу на мат, панибратство, «неопрятный внешний вид», то есть отсутствие пиджака и галстука), — он никогда не звонил своим подчиненным домой. Прекрасно понимал, что хотя бы дома должен оставить их в покое.

Во многих «желтых» его биографиях сказано, что именно стройка, сплошные авралы заставили Ельцина — молодого, спортивного человека, который в первый год своей работы на стройке продолжал почти профессионально играть за волейбольную команду, — впервые приложиться к рюмке. Кто же, мол, не выпьет в таких тяжелых условиях? Но это не так.

Ельцин начал принимать участие в долгих, утомительных застольях только во время своей работы в обкоме партии, там они были обязательны. «Люди, которые так пишут, просто не понимают, что такое стройка, — подтверждает Наина Иосифовна. — За 14 лет работы на стройке Б. Н. ни разу, ни в рабочее время, ни после, никогда не выпивал с сотрудниками, не отмечал “сдачу объекта”»…

И верно, никакие авралы и штурмы, никакие рекорды, которыми он славился на работе, были бы невозможны, если бы он отступил от своих правил хоть на йоту.

«Система Ельцина» действовала безотказно на любом этапе его карьеры. Сперва подчиненные начинали его ненавидеть, затем поражались энергии и трудоспособности, наконец, понимали, что она, его система, начинает действовать и приносить результаты.

Я уже говорил, как именно Ельцин добивался жесточайшего выполнения плана, везде демонстрировал кратчайшие сроки и рекорды. Спустя несколько месяцев после тяжелого начала совместной деятельности премии и поощрения начинали сыпаться на коллектив и его руководителя как из рога изобилия.

Это не значит, что Ельцина всюду начинали любить. Но его начинали уважать. В команде обязательно появлялись верные, преданные люди, на которых гипнотически действовали его необычный стиль, его невероятное поведение.

В 29 лет, как уже было сказано, он назначен главным инженером СУ-13, в 31 — вступает в партию и становится начальником управления, в 34 — его приглашают главным инженером ДСК (домостроительного комбината), через полгода он становится его директором. В неполные 35 он достиг того, к чему другие идут всю жизнь.

Ну и, наконец, третья важнейшая черта его стиля — Ельцин никогда не боялся наживать врагов.

Невелика смелость — быть предельно жестким и требовательным с подчиненными (хотя и здесь она нужна! — скажет вам любой руководитель), гораздо опаснее проявлять характер в отношениях с руководством.

Каждый, кто через это прошел, к примеру, люди, объединенные властью, всегда могут договориться за спиной строптивого новичка и ударить с тыла. Для него как будто не существует этой общеизвестной истины.

Когда Б. Н. работал в СУ-13, в системе «Южгорстроя», его начальником был Ситников, опытный строитель. Человек, не менее крутой и сильный характером, чем Ельцин. Методы Б. Н. ему не нравились, стычки возникали постоянно. Порой, вспоминает Ельцин, в пылу спора Ситников хватал стул и шел на него. Тогда Ельцин тоже брал в руки стул… Это была, конечно, неслыханная дерзость. Однажды Ельцин даже сказал Ситникову: учтите, я спортсмен, у меня реакция лучше, я ударю первым.

Порой, возвращаясь с объекта в машине Ситникова, они начинали спорить прямо там. Когда спор надоедал Ситникову, он частенько останавливал автомобиль и требовал, чтобы главный инженер добирался до дому пешком. «Довезете до трамвайной остановки, тогда выйду», — спокойно отвечал Ельцин. За один год Ситников вынес главному инженеру два десятка замечаний и выговоров.

Тем не менее Ельцина повысили в должности, когда ушел Ситников. Кто же рекомендовал его на этот пост? Да тот же Ситников!

Ситников, в сущности, был первым учителем Ельцина как большого руководителя, хотя в «Исповеди на заданную тему» останутся эти тяжелые сцены со стульями и разговорами у трамвайной остановки, а в личном деле — многочисленные выговоры: они не помешали Ельцину идти вперед. Он был нужен, он был необходим: пробивная машина, таран, эффективный и работоспособный. И никакие детали уже не портят эту общую картину — конфликтный Ельцин стоит дороже, чем многие бесконфликтные.

Однако гораздо больше Ельцин рисковал головой, когда спорил с партийными органами.

Первый секретарь райкома Бобышев в жесткой форме требовал, чтобы Ельцин пришел на бюро райкома и отчитался «о проделанной работе». Однако начальника СУ-13, а потом ДСК вызывали одновременно сразу в несколько райкомов Свердловска, на территории которых были строящиеся объекты. Когда он отказал Бобышеву впервые, тот был разъярен. «Если я сказал, значит, вы придете, а иначе партбилет на стол».

Тем не менее Ельцин не пришел. Отказался ходить в этот райком раз и навсегда.

Хотя партбилет у него однажды все-таки чуть не отобрали.

Как только Б. Н. назначили руководителем ДСК, в Свердловске рухнул только что построенный пятиэтажный дом. «Поплыл фундамент», который строители небрежно, с нарушением технологии, заливали бетоном зимой. Сам Ельцин не принимал участия в этой стройке, еще не был назначен, когда дом строился, но за аварию отвечать пришлось ему. К счастью, при обвале никто не пострадал, дом еще не был заселен.

Бюро Свердловского горкома поставило вопрос о его исключении. Ельцин, оправдываясь, скажет: «Вы меня только что приняли, партбилет еще горячий…», но это не произвело на бюро никакого впечатления.

Пришлось вступиться второму секретарю Рябову.

Он поручился за молодого строителя. Ельцин отделался строгим предупреждением.

Этот Рябов сыграл большую роль в судьбе Б. Н.

Как он сам пишет в своих мемуарах, «…я “родил” Ельцина в пятый раз», это о переводе Б. Н. из Свердловска в Москву в 1985 году на должность заведующего строительным отделом ЦК КПСС.

А вот еще несколько «рождений»: Рябов выдвинул его на пост начальника ДСК, Рябов, как уже было сказано, пригласил Ельцина на работу в обком завотделом, потом секретарем по строительству, ну и, наконец, первым секретарем, когда его самого перевели из Свердловска в Москву.

Порой Рябову жаловались на Ельцина — он, мол, тяжел в общении с людьми, он «давит», «нажимает», не обращая внимания на «личные особенности»! Об этом сам Рябов написал в своей книге уже после перестройки, когда Ельцин стал его идейным врагом. Кстати, сам Рябов в быту, как говорят, был как раз весьма груб.

Но как начальник Рябов не раз обращался к своему подчиненному с вопросом: в чем же дело, товарищ Ельцин? Ельцин обещал исправиться, «поработать над собой», но однажды ответил откровенно — «иначе их не пробьешь». Запомним эту фразу. В ней — не попытка оправдаться, загладить что-то задним числом, а его способ жить. Ельцин пробивает преграды, даже если они укоренены в советской реальности, как непреложная система работы или система отношений.

Рябов не понимал: Ельцин никогда не станет как все.

Конечно, Ельцин вовсе не один такой в своем поколении.

Это была целая формация молодых «главных инженеров», в какой-то мере рожденных косыгинской экономической реформой. Они в отличие от прежних руководителей производства (1940—1950-х годов) не заискивали перед парткомом, райкомом и обкомом, потому что не были от них так зависимы. Производство, промышленность считали не частью общей «партийной работы», а своим личным участком ответственности, своим призванием.

Время востребовало эту формацию руководителей, время же их и похоронило, растворив в брежневской системе власти.

Ельцина легко было принять за одного из таких «главных инженеров», молодых, амбициозных, технократичных. Но он отличался от окружавшей его системы не только поколенческими чертами. Он отличался от других ментально, личностно. Вот этого вовремя не заметил суровый и властный Рябов. Ему бы поинтересоваться, покопаться — ну а как же именно Ельцин «давит», в чем именно проявляется его «жесткость»? Примерами поинтересоваться и задуматься над ними.

Т. Колтон пишет: «Он выражал свои мысли четко и категорично. Для того чтобы выразить раздражение бессмысленной речью или несчастливой новостью, он поднимал бровь, пропускал карандаш между пальцами и начинал стучать им по столу, если раздражающий фактор не самоликвидировался, он демонстративно разламывал карандаш надвое. По словам свердловского врача, специальная палата в больнице № 2 начинала работать в резервном режиме после обкомовских пленумов на случай, если кому-то из его членов станет плохо после резких отчетов».

А вот что пишет другой американский биограф Ельцина, Леон Арон: «Идя по утрам на работу с автобусной остановки, Ельцин делал вид, что не замечает вокруг людей из СУ-13. “Кто этот новый хам? — пожаловались они другу и коллеге Ельцина Сергею Перетрутову. — Задирает нос и не хочет здороваться с нами!” Перетрутов посоветовал обиженным держаться твердо и не здороваться с Ельциным первыми. Через несколько недель Ельцин доверительно сказал Перетрутову: “Послушай, Сергей Иванович, я делаю что-то нехорошее? Знаешь, люди отворачиваются от меня. Право, отворачиваются…” Перетрутов посоветовал Ельцину взглянуть на себя. Ельцин казался искренне удивленным». На следующее утро он начал здороваться первым, и вскоре эту историю забыли[3].

Широко известен и другой случай — с Микунисом, который был директором крупнейшего в Свердловске домостроительного комбината.

Ельцин уже почти два года проработал в ДСК главным инженером, создал там «комплексную бригаду», которая, в соответствии с последними веяниями, обеспечивала объект от рытья котлована до сдачи комиссии. На собрании в главке заслуженный строитель, директор ДСК Аркадий Микунис начал расхваливать комплексную бригаду. Тогда начальник главка Гиренко потребовал у него конкретных цифр. Микунис смутился и «поплыл». Немедленно для отчета прямо с какого-то объекта был вызван Ельцин. После того как он долго отвечал на все вопросы, без шпаргалки назвал всех членов бригады, в мельчайших подробностях рассказал о ее работе, Гиренко сказал: «Вот как нужно докладывать!»

У Микуниса сразу после планерки случился сердечный приступ. Ельцин не испугался партийного нажима Гиренко. Ельцин и Микунис были из разных поколений. По-разному относились к партийной иерархии и субординации.

Ельцин вырос в эпоху, когда руководитель не мог обойтись без постоянных разносов, крика, грубой брани, митинговых речей. Обратной стороной этого стиля был так называемый «душевный разговор» один на один или те моменты истины, когда руководитель «с открытой душой» обращался к простому народу за помощью. Ельцинский стиль исключал и то и другое.

Он просто требовал выполнять работу качественно и в срок. От него исходили та бешеная энергия, та страсть, которая исключала использование и грубой брани, и начальственного окрика, и лицемерного «душевного разговора» как знаков традиционной для России системы отношений «барин — холоп». Ельцин любого человека воспринимал только как работника.

Это была фигура как бы с другими корнями и с другой этикой (помните «староверцев» и «их моральный кодекс сдержанности, усердия и упорное противостояние трудностям»?).

Именно это было непереносимо, особенно поначалу, для сотрудников, для коллективов, которые он пытался заставить работать по-другому.

«Работа», как понятие, в России всегда включает в себя целый пласт человеческих взаимоотношений, довольно тонких, неявных, даже незримых. Отношения «начальник — подчиненный» всегда осложнены здесь целым рядом обстоятельств: симпатиями и антипатиями, традициями и ритуалами, семейными отношениями, связями. Словом, «работа» — это целый мир, где человек не просто трудится, а живет, существует во всей полноте своих проявлений, в том числе дружеских и даже любовных, поэтому одномерный ельцинский подход всегда и всеми поначалу воспринимался в штыки.

Вообще этот «мир», социальная гармония, прочное устройство российской жизни — такая сложная штука, что говорить о ней через запятую, лишь в контексте чьей-то биографии, вроде как-то и не с руки. Тем не менее говорить надо, коль уж Б. Н. постоянно вступает с ней в такое жесткое противодействие.

Мир этот, как я уже замечал, держится на бесчисленном количестве взаимосвязей, обязательств, на внутреннем равновесии, а отнюдь не на формальном «порядке». Нет, важно другое — то, что отнюдь не на виду. То, что внутри этой гармонии, внутри этой системы.

Работяги плохо работают, пьянствуют, даже воруют, ленятся, забывают о трудовой этике. Но в нужный момент, когда начальник их от души попросит, они совершают чудеса. Такие чудеса трудового героизма, которые никто, кроме них, не может совершить. Это норма. Не прописанная нигде. Ни в литературе, ни в Программе КПСС, ни в трудовом договоре. Но о ней знают все.

Начальник может занимать по отношению к рабочим головокружительно высокое место в производственной иерархии. Они целиком и полностью зависимы от него. Но благодаря этим неписаным правилам получается, что и он зависим от них. Вернее, не от них, а от того общего, коллективного мнения, которое складывается вокруг него — и по вертикали, и по горизонтали. Он может сколько угодно говорить о выполнении плана, о трудовой дисциплине, но рабочие знают — важно то, какую роль этот человек играет во всей остальной иерархии, в сложной системе взаимных обязательств и связей. Важно то, насколько он сам может оправдывать свой кредит доверия.

Непрозрачность — вот основа этого российского мира. Говорят одно, а имеют в виду другое. Молчат о главном. Понимают друг друга «с полуслова». Знают, как «надо» и как «не надо». Причем знают не из книг и бухгалтерских документов. Любое отступление от этих норм карается. Вызывает, как тогда говорили, «оргвыводы».

Зыбкое равновесие, нестабильная стабильность.

В послевоенную советскую эпоху появились люди, которые попытались сделать этот мир прозрачным.

Говорить правду вслух.

Недолгая, но действительно героическая попытка.

После назначения главным инженером СУ-13 Ельцин собрал руководителей управления и велел приготовить полный финансовый отчет: какими средствами они располагают, какие зарплаты выплачивались, какие были расходы на материалы, электроэнергию. Он хотел заставить этих людей научиться элементарно считать. Но мы строители, а не конторские крысы — возразил кто-то из них. Однако им все же пришлось погрузиться в лабиринты «социалистической бухгалтерии», расспрашивать своих подчиненных, мастеров и прорабов.

«Битва за прозрачность» продолжалась и в ДСК.

«В кабинете Ельцин чувствовал себя неуютно и при каждой возможности выезжал на объект… Иногда результат этих визитов бывал весьма драматичным. Как-то бригада монтажников из ночной смены на одном из участков комбината напилась допьяна и прекратила всякую работу. Узнав об этом, когда был еще в кабинете, Ельцин отправился разбираться в два часа ночи, пешком, так как автобусы уже не ходили. Когда проверка окончилась, возвращаться домой было уже поздно. Ельцин прямиком отправился обратно в кабинет и приказал бригаде немедленно явиться к нему. Одного за другим все еще пошатывающихся монтажников вызывали для беседы с начальником. После этой утренней накачки монтажники надолго забыли, как льется водка из горлышка бутылки» (Леон Арон).

Мы, конечно, можем улыбаться наивности американского биографа Ельцина. Ему кажется, что такого ночного случая было достаточно, чтобы они «надолго забыли». Как же, забыли они! «Мир», в котором жили эти монтажники, даже и не предполагал, что его можно поколебать такими наскоками.

В 1963 году Ельцин уходит из СУ-13, проработав там два года, в 1966-м он становится директором ДСК.

Между этими двумя событиями в Москве снимают Хрущева, на октябрьском пленуме ЦК КПСС 1964 года…

В ночь перед пленумом, на котором это произошло, Брежнев вызвал к себе начальника КГБ Семичастного. «Как вы собираетесь обеспечивать мою безопасность?» — напрямую спросил будущий генсек. Семичастный в ответ, тоже напрямик, спросил, что Брежнев имеет в виду. «Ты можешь поставить автоматчиков в моем подъезде, чтобы я мог спокойно заснуть?»

…После Хрущева в стране появилось сразу три «первых лица» — Генеральный секретарь Брежнев, Председатель Совета Министров Косыгин и Председатель Верховного Совета СССР Подгорный.

Понятно было, что Брежнев имеет гораздо больше влияния, но насколько он самостоятелен в своих действиях при такой «тройной схеме», простые коммунисты могли лишь гадать. Всем импонировал тихий, немногословный Косыгин, промышленник, высоколобый директор завода, умный и сдержанный человек. Его хотелось видеть во главе страны, его экономической реформе верили.

Однако Брежневу между 1966 и 1968 годами удалось тихо свернуть реформу и отстранить от власти всех, кто имел на нее хотя бы теоретические шансы. В 1968-м он введет танки в Чехословакию. Плоды полного брежневского единовластия страна начнет собирать немного позже, несколько лет спустя.

Ни в одном тексте, ни в одних мемуарах, воспоминаниях, записках, интервью я ни разу не нашел упоминания о том, что Ельцин хоть с кем-нибудь обсуждал все эти политические события, высказывал оценки. Кажется, что грызня кремлевских бульдогов под ковром его вообще в те годы не волнует. Это мир настолько далекий от него, что даже бесстрастно интересоваться им не имеет никакого смысла. Вместе с ним «не интересуется» им и вся страна (очередной парадокс советской жизни!), гораздо привлекательнее другое: спорт, особенно хоккей, космос, телевидение и кино, строительство нового жилья, своя работа, своя семья.

Паспортист, заполняя личное дело Ельцина, в графе «правительственные награды» впишет по ошибке: жена Анастасия (1932 г. р.), дочь Елена (1957) и дочь Татьяна (1960)[4].

Ошибки на самом деле никакой нет. Только награды эти — не от правительства.

Младший брат Ельцина Михаил, вслед за Борисом поступивший на строительный факультет УПИ, бросает институт и идет на стройку рабочим. «У вас, инженеров, зарплата такая, что я на стройке больше заработаю», — просто скажет он брату. В 1972 году, когда их отца Николая Игнатьевича Ельцина разбил тяжелый инсульт (он скончался в 1977-м), брат Миша вместе с родителями переехал в Свердловск.

Ельцин тяжело переживал болезнь и смерть отца. С родителями виделся довольно часто, каждое лето приезжал к ним в Бутку (о чем речь еще впереди). Когда Николая Игнатьевича свалила болезнь и он почти не вставал с постели, для семьи наступили тяжелые годы.

Наина Иосифовна часто приезжала помочь ухаживать за тяжело больным свекром. Клавдия Васильевна, мать Ельцина, после смерти мужа почти каждый день заходила к внучкам проведать, помочь, накормить… Жили с 1977 года они почти рядом, Михаил поменял квартиру ближе к Борису. Валентина, младшая сестра, жила в Березниках, она окончила Пермский технологический и осталась в родном городе, как и отец, работая в строительном управлении химзавода.

— Кстати, Наина Иосифовна… А как складывались отношения между двумя братьями? — спросил я. — Миша ведь другой человек, он отказался вступать в партию, когда ему предложили, предпочел другой жизненный путь. Не было трений каких-то, разногласий, споров или неурядиц?

— Да нет, что вы, никогда! Самые нежные были отношения, самые близкие. И жили рядом, и Клавдия Васильевна часто бывала у нас, и Миша. Вот в газете написали, что когда Борис Николаевич умер, Миша отказался приехать на похороны. Конечно, он приехал, хотя у него больное сердце.

Ну кто мог придумать это! Вот он сидел на том же месте, где сидите вы, взял в руки эту газету, поднял на меня глаза, побледнел весь и спросил: «Ная, ну что это? Как так можно?» А что я могла ему сказать? Судиться с ними? Не хочу…

В 1965 году, когда отец Ельцина вышел на пенсию, случилось важное событие в его жизни, важное и, я бы сказал, символическое — был куплен дом в Бутке, в том самом селе, где родился старший сын Боря. Ельцины вернулись в родные места.

Отныне и до самого окончания школы Лена и Таня Ельцины на все каникулы отправлялись в деревню. К бабушке и дедушке. Родители навещали их регулярно — Наина Иосифовна на поезде или вместе с Борисом Николаевичем на служебной машине — приезжали на день, на выходные.

Здесь, в Бутке, было хорошо и детям, и взрослым. Вольный воздух, деревенские друзья, лошади, рыбалка, лес, поле, речка. Часто в дом заходила родня. И дальняя, и близкая. Родни в Бутке, в соседнем Басманове, много.

Кстати, о родне.

— Борис Николаевич в те годы был уже большим человеком в городе, все об этом знали, — продолжаю я выспрашивать семейные подробности у Наины Иосифовны. — Наверное, к нему обращались с просьбами кого-то устроить, чем-то помочь, что-то достать?..

— Нет, никогда.

— А почему? Все знали, что у него такой характер?

— Трудно сказать… Мне кажется, все Ельцины были такие. Борис Николаевич практически никогда не пользовался служебным положением, чтобы как-то обойти закон, или сделать кому-то протекцию, как сейчас говорят, «решить чью-то проблему», или что-то еще. Обращались, может быть, но не ко мне. Может, к Клавдии Васильевне? Но и она мне ничего не говорила. Как-то это не было принято. Он очень этого не любил, и все это знали.

— Но ведь бывают, как бы это сказать, неразрешимые ситуации, когда очень нужна помощь? Неужели ни разу он или вы не отступили от этого правила?..

Она надолго задумалась.

— Да, вы знаете, со мной это один раз было. Наша однокурсница оказалась в очень сложной семейной ситуации, и ей срочно нужно было поменять квартиру, взамен старой, расширить жилплощадь. Я позвонила тоже нашему однокурснику, в институте которого она работала, и просто сказала: ну неужели ты не можешь помочь?

…Однажды Б. Н. позвонил жене на работу и сказал, что через три часа они уезжают в отпуск. Он взял путевки, билеты, надо быстро собраться. Она заплакала. Как в отпуск? Как через три часа? Это было слишком неожиданно. Даже для нее, которая всегда была готова к его сюрпризам.

— Сейчас за тобой заедет водитель. Приезжай скорее домой, у нас мало времени.

Он никогда не присылал за ней на работу водителя.

Она приехала домой и первым делом увидела его.

Он был дома! Днем! Он ждал ее дома… Она не могла на него сердиться.

Н. И. быстро собирала вещи, настолько быстро, что в чемодане оказались два ботинка на одну ногу.

Воспоминание об этих двух ботинках стало семейной легендой.

Импровизации, сюрпризы, неожиданности наполняли семейную жизнь, как и его подарки. Его подарки ей. «То придет с огромным букетом пионов, то принесет какой-то невероятный отрез ткани и, как фокусник в цирке, начинает вынимать его из кармана, а то привез из какой-то поездки безумно красивые туфли и, как ни странно, они подошли! На дне рождения его коллеги, Житенева, прямо за столом положил передо мной какую-то коробочку и кивает — мол, открой. Я ничего не поняла, решила, что это подарок имениннику, вручила, стала произносить тост, он открывает, а там женские серьги! Раздался хохот, а Борис улыбается и говорит: “Да это же тебе!”… Я их до сих пор ношу, эти серьги».

— Наина Иосифовна, — спросил я. — А вот как вы ощущали себя с ним все эти годы? Он был непредсказуем? Или постоянен, надежен, то есть за ним вы были «как за каменной стеной»?

— Да…. — немного подумав, ответила она. — Как за каменной стеной. Не потому что он добывал какие-то там блага. Он вообще не знал, что такое деньги в бытовом, житейском смысле. Просто, понимаете, я прожила всю жизнь с очень интересным, глубоким человеком…

Еще, к слову, об отпусках. Два-три раза ездили в Болгарию, Румынию. В любимый Кисловодск. В 1975 году он организовал выезд в Болгарию всему студенческому братству, наступил «их год», условленный заранее, и Б. Н. оформил документы всем своим однокурсникам, даже невыездным, работавшим на секретных объектах, через обком партии (значит, все-таки воспользовался «служебным положением», отметил я про себя), 40 человек отправились на Золотой Берег. В 1970-м такое же удивительное путешествие эта огромная компания, уже с семьями и детьми, совершила на теплоходе по Каме (потом по Волге до Ростова-на-Дону, затем самолетом до Геленджика, на Черное море) — каждый день КВН, концерты, песни, стенгазеты, стихи… «Лена и Таня до сих пор вспоминают это путешествие», — замечает Наина Иосифовна.

В 1969-м, за год до этого, на двух машинах три семьи отправились в автомобильное путешествие — «Волга» и «москвич» их друзей совершили головокружительный маршрут. Из Свердловска двинулись по направлению к Каспийскому морю, но из-за плохой дороги туда не доехали, вернулись на Урал и уже через Оренбург по Симферопольскому тракту — на море Азовское, а потом и на Черное. Ночевали в палатках. В каждой машине сидели трое взрослых и три ребенка.

Но как бы ни складывались отпуска, кое-что оставалось неизменным — Лена и Таня отправлялись в Бутку, а супруги Ельцины оставляли от отпуска одну неделю для сплава по реке Чусовой. (Получалось это, увы, не каждое лето, но традиция сохранялась годами.)

«Река Чусовая, вероятно, будет в непродолжительном времени служить одним из любимых мест для русских туристов, ученых и художников. Немного найдется таких уголков на Руси, где сохранилась бы во всей своей неприкосновенности суровая красота дремучего северного леса, где перед вашими глазами в такой величайшей панораме развертывались бы удивительные картины гор, равнин и скал, где, наконец, само население, образ его жизни, историческое прошлое, нравы, условия труда — все было бы преисполнено такой оригинальности и своеобразной поэзии», — цитирует слова Д. Н. Мамина-Сибиряка современный писатель Алексей Иванов в своей книге «Message: Чусовая» (тех, кто захочет узнать подробнее о тех местах, где сплавлялся на лодке вместе с женой будущий первый президент России, отсылаю к этой книге).

Кстати, о нравах и образе жизни населения…

— Значит, у вас была лодка, Наина Иосифовна? — спрашиваю я.

— Да нет, какая лодка. Лодку-плоскодонку брали со спортивной базы. Лодка — это была не моя забота…

— Ваша забота была понятно какая: накормить.

— Да, целый день плыли, вечером останавливались, разводили костер. Однажды с нами плыл секретарь обкома по сельскому хозяйству. Так он, представляете, взял с собой целую клетку живых кур! Я, конечно, участия в этом не принимала, как их там, бедных, резали и ощипывали, не видела, но несколько вечеров подряд варила «царскую уху» с курятиной.

Эту «уху» Н. И. вспоминает со смехом. Солидно подошел к делу сплава по реке Чусовой секретарь по сельскому хозяйству. Порадовать решил первого.

Сплавлялись, как правило, в компании, обедали прямо в лодке, на реке. Лодка скользила мимо разрушенных церквей, тихих деревень, мимо «суровой красоты дремучего северного леса». Застывшее время и тихое течение.

Ну а как же текущие дела, неужели Ельцин все бросал на эту неделю?

— Нет, иногда останавливался в каком-нибудь селе и звонил прямо с почты. Мобильных телефонов тогда не было.

Единственный раз за все годы, когда сплавлялись не по Чусовой, а по реке Белой, их доставили к началу маршрута не на машине, а на вертолете.

В семье Ельциных никогда не было никакой прислуги, домработницы, няни. Подруги на работе говорили Н. И.: ты своих девочек даже через дорогу по телефону переводишь. И это было почти правдой: когда она уезжала в командировки, за девочками присматривали соседки, когда задерживалась со сдачей проекта допоздна, они сами готовили себе ужин и укладывались спать, в обычные дни она руководила всей их жизнью по телефону. По телефону вместе с ними разогревала обед, гладила, собирала Таню на тренировку, а Лену на уроки к учителю музыки и т. д. и т. д.

Это была непростая, но очень счастливая жизнь. Впрочем, такой жизнью жили многие.

Ельцин, работавший в СУ-13 и ДСК, уходил рано утром, когда девочки еще спали, и приходил очень поздно, когда они уже спали. Порой видел свою семью по будням несколько минут в день. В новом пятиэтажном доме бабушки-пенсионерки во дворе даже не подозревали о его существовании. Они постоянно видели только Наину, которая вела куда-то за руки двух маленьких девочек.

По воскресеньям Ельцин приглашал своих трех женщин пообедать в ресторане.

Увидев однажды днем, как он ведет за руки Лену и Таню, бабушки в один голос сказали:

— Милая, как мы рады за тебя, какого ты мужа хорошего себе нашла, как он любит твоих девчонок.

«Да это же их отец», — опешила она.

Бабушки долго не хотели ей верить. В этом доме они уже жили больше года, но отца двух дочерей видели в первый раз.

Та «семейная тайна», которую он тщательно хранил от посторонних, от коллег по работе, драгоценность, которую он оберегал от чужого глаза в своем закрытом личном пространстве, была очень простой: любовь.

Наина Иосифовна вспоминает еще один случай, тоже психологически чрезвычайно достоверный. Ельцин тогда работал главным инженером или начальником ДСК. Они жили в двухкомнатной квартире. Б. Н. приболел, и к нему домой пришла сотрудница треста подписывать какие-то документы. Ельцин играл с девочками, и когда сотрудница вошла в комнату, она увидела, как он сидит с ними под столом.

«Я никогда не забуду ее лицо, — говорит Наина Иосифовна. — Она просто обомлела. Это… это Борис Николаевич? — только и могла вымолвить она.

Вид Б. Н., который играет под столом с детьми, настолько поразил ее воображение, что она долго не могла прийти в себя».

Будучи абсолютно поглощенным своей работой, которая была его главной страстью, не менее страстно и любовно он умудрялся относиться и к своей семье. Это, как мне кажется, было каким-то важным условием для него, условием цельности, прочности, гармоничности его душевного склада. Он бережно охранял этот отдельный мир — для него и для Наины Иосифовны это казалось вполне естественным, не требующим объяснений.

Конечно, Н. И. порой очень не хватало его присутствия, его поддержки — Ельцин, как я уже говорил, не просто много работал, он жил на работе. Но она понимала природу этого огня. Быть на работе в пять, шесть, семь утра, не уходить с работы совсем, то есть не спать двое суток подряд, вышагивать до объекта ночью или ранним утром по 12 километров, сидеть над проектом ночами — все это было для него нормально. Могучий организм выдерживал, казалось, любые нагрузки.

Однако периодически со здоровьем что-то случалось. Это были довольно жестокие и неожиданные кризисы, как будто сверху в него летели остро наточенные, нацеленные стрелы, и лишь чья-то рука в последний момент отводила удар.

Брюшной тиф после таежного похода в детстве, разорвавшаяся в руках граната, ангина с осложнением на сердце в студенческие годы, первый сердечный приступ в 1968-м, жестокий отит в 1973-м, язва в 1980-м, словом, поводы для тревоги были. Но в целом его могучий организм успешно справлялся с нагрузками.

Никакие «вредные привычки» в то время поводом для тревоги тоже еще не являлись. Да их, собственно, и не было. Во время дружеских застолий Б. Н. оставался праздничным, веселым, искрящимся дружелюбием и смехом. При этом не терпел пьяных, никто никогда не видел его в непотребном виде, от него, как вспоминает Наина Иосифовна, «даже не пахло алкоголем».

Это была гармоничная жизнь. И для нее. И для него.

Почему-то Наину Иосифовну не мучила, не беспокоила даже тень предчувствия: так не может продолжаться вечно. Рано или поздно в системе, где он работает, произойдут какие-то изменения. Потому что эта система теперь называлась одним тревожным словом: власть. Эвфемизм «работа в партийных органах» отнюдь не успокаивал. Власть есть власть. Там может случиться все что угодно.

«Непереводимое русское слово, которое сочетает в себе силу и правление», — говорит американский биограф Т. Колтон.

Я бы добавил еще одну черту — неупорядоченность, непредсказуемость, нестабильность власти по-русски. На обычном бытовом языке это означало простые вещи: рано или поздно его должны были повысить, словом, перевести. Но куда?

В 1960 году второй секретарь Свердловского горкома Федор Морщаков уговорил Ельцина вступать в партию. В 1968-м Яков Рябов предложил перейти на работу в обком.

Почти восемь лет он будет работать в Свердловском обкоме КПСС заведующим строительным отделом и секретарем по строительству (1968–1976). Затем около девяти лет — первым секретарем, хозяином области (1976–1984), потом почти на семь лет растянется горбачевский период, с его взлетами и падениями (1985–1991), затем восемь с половиной лет он будет первым президентом в совершенно новой стране, Российской Федерации (1991–1999) и семь лет — пенсионером номер один (2000–2007).

О первом обкомовском периоде нам известно очень мало, и по некоторым свидетельствам есть ощущение, что он для Ельцина был непрост: бывший главный инженер, начальник СУ-13 и ДСК не привык находиться на положении подчиненного, а здесь начальников очень много, здесь он, волей или неволей, оказался в довольно густой тени основательных, кряжистых, столбовых цековских бояр, настоящих партийных бонз, первых секретарей обкома — сначала Константина Николаева, потом Якова Рябова.

Первые восемь лет в Свердловском обкоме Ельцин даже не зам, даже не второй и не третий человек, он — всего лишь руководитель отдела, скромный партийный управленец, наблюдающий, как крутятся шестеренки могучего партийного механизма, одна из которых — он сам.

Странная роль для него.

За эти годы ему не раз делали предложения переехать из Свердловска. В Москву, в аппарат Госстроя. В Костромской обком партии, вторым секретарем. Переезжать он не хотел, но каждый раз приходил к Рябову — советоваться. Рябов отвечал: не торопись.

Сидеть на подчиненной должности ему было трудно. Ждал ли он возвышения самого Рябова? Или просто не видел подходящих вариантов?

Ответ кроется, на самом деле, в чем-то другом. Ельцин в обкоме попал в совершенно новую для себя систему. С иным уровнем ответственности. С иным уровнем задач. В один из элементов огромной, сложной системы управления целой страной. На ее изучение и освоение действительно ушли долгие годы.

В СУ-13 и ДСК Ельцин строил дома, целые кварталы новых пятиэтажек, строил «объекты соцкультбыта», то есть школы, магазины, прачечные, строил объекты промышленные — тот же камвольный комбинат. Став «заведующим отделом обкома», он оказался лицом к лицу с подлинными масштабами советского строительства и советской экономики.

Попробуем хотя бы в общих чертах оценить эти масштабы. Свердловская область была настоящим промышленным гигантом. Область занимала территорию, равную «четырем пятым» Великобритании, она была по площади и по населению больше, чем многие союзные республики. Но дело, конечно, не в этом.

На ее территории находились 740 заводов и фабрик. Большинство из них переехало сюда во время войны. После войны некоторые предприятия вернулись обратно в Москву, некоторые остались здесь. Средний Урал производил сталь, миллионы тонн стали, трубы, вагоны; давал стране уголь и руду, станки; но главное — он производил танки, ядерные боеголовки, двигатели для военной техники, обогащал уран, даже производил бактериологическое оружие.

О масштабах военного производства говорит всего один факт (его приводит в своей книге «Гибель империи» Егор Гайдар): на момент начала горбачевской перестройки в СССР было в три раза больше танков, чем в армиях США и Западной Европы вместе взятых.

И их производили все больше и больше.

Основные мощности по выпуску танков находились как раз на Урале: в Нижнем Тагиле, на Челябинском тракторном и в самом Свердловске, на так называемом «Уралвагонзаводе».

Все эти огромные заводы, железные рудники, объекты «цветмета» и «химпрома», прокатные станы, необходимые оборонной промышленности (они выпускали, конечно, и мирную продукцию), постоянно перестраивались, реконструировались, обрастали новыми цехами, инфраструктурой. Наконец, в Свердловской области постоянно возводились все новые и новые заводы и фабрики. Финансировались это строительство и эта реконструкция центральными министерствами, а строили их уральские рабочие.

Всем этим строительством и должен был руководить Ельцин, как главный прораб этого невидимого миру (Свердловская область была закрытой для иностранцев) гигантского промышленного конгломерата.

Разумеется, он не отвечал за финансирование, не занимался самими проектами. Но ответственность за конечный результат лежала, тем не менее, именно на нем. Столкнувшись с масштабами того, что происходило на этой гигантской индустриальной площадке, Ельцин был озадачен — на своих строительных должностях такого абсурда он, конечно, еще не встречал.

Со своих подчиненных, будучи главным инженером СУ-13 или начальником ДСК, он требовал разбираться в бухгалтерии, строго считать зарплаты и нормы выработки, учитывать электроэнергию, строительные материалы, следить за каждым центнером бетона и за каждой панелью, не разбазаривать ценные вещи, наподобие оконного стекла или сантехники… Особенно ценной деталью были унитазы и раковины. Прораб или начальник участка должны были отчитаться перед ним за каждый хрупкий фаянсовый предмет.

Здесь же, на этих всесоюзных стройках, пропадали и уходили в небытие целые вагоны леса, тонны железа и бетона, миллионы рублей.

Директор свердловского строительного треста «одалживал» другому директору (оборонного завода) состав дефицитного бетона, а тот мог запросто его не вернуть. Не помогали ни телеграммы в министерство, ни обращения в ЦК. Образумило должника только вмешательство обкома, то есть Ельцина. Он не понимал: как можно легально украсть состав бетона!

Министерство в Москве могло начать строительство целого нового цеха химического комбината в чистом поле, как вдруг выяснилось, что шестисот рабочих, которые должны были на нем работать, неоткуда взять. Их нет в природе, об этом просто никто не подумал!

Когда Ельцин, уже в качестве первого секретаря, добился, чтобы один из промышленных гигантов начал подсобное производство и стал выпускать стальные бороны для уральских колхозов (боронить землю), эти бороны (на военном заводе их сделали сразу столько, что хватило бы на все колхозы Среднего Урала) немедленно конфисковали и увезли на юг России, на Ставрополье или в Краснодарский край, не возместив заводу ни копейки. И таких примеров десятки, сотни.

Масштабы промышленного производства и строительства перекрывали все эти «мелочи», все эти «запланированные» потери.

«Освоение капиталовложений», ключевое понятие для советской экономики того времени, было одновременно и основным парадоксом, с которым столкнулся Ельцин в качестве заведующего строительным отделом обкома партии.

В промышленности и промышленном строительстве «осваивали» миллионы, миллиарды государственных рублей, то есть выпускали все больше продукции, строили все больше заводов, чтобы выпускать еще больше продукции, это был процесс, у которого не видно краев, осмысленных пределов, конечных или промежуточных станций, динамики развития.

Разумеется, Ельцин понимал, откуда берутся деньги на эти гигантские капиталовложения: именно в эти годы идет освоение новых нефтяных месторождений в Западной Сибири, Свердловский обком отвечает за строительство новых «ниток» нефтепроводов и газопроводов, по которым текут, утекают эти золотые реки — сырьевые запасы страны.

Однако в целом разум был не в состоянии охватить эту махину, которая подчинялась вовсе не какому-то единому центру, единому планированию, а только своим собственным, стихийным законам экстенсивного развития — выпускать все больше стали, все больше танков, все больше обогащенного урана, химикатов, станков, строить все больше заводов…

Для чего?

Любой человек (особенно человек с подготовкой и психологией гражданского, городского строителя) был бы поражен этой открывшейся ему общей картиной советской промышленной стихии.

Но поражали не только ее масштабы, но и содержание.

Обладая той информацией, которой располагал он, работая со всеми предприятиями Свердловской области, со всеми министерствами, которые что-то строили и производили на ее территории, он теперь мог сказать определенно: эта страна готовится к войне.

Ничем иным это лихорадочное производство танков, ракет, бомб, военных самолетов объяснить было невозможно. Никакими потребностями «мирного сдерживания». Между тем такое открытие входило в явное противоречие с официальной пропагандой и каждодневной газетной риторикой.

Никто не говорил открыто советским людям, что они должны готовиться к войне. Напротив, официально все усилия советских лидеров направлены на достижение мира, все их заботы о том, как построить счастливую мирную жизнь. Слово «мир» было ключевым, доминирующим в газетном пропагандистском языке.

Люди, производившие эти танки, эти двигатели, эту сталь для танков и двигателей, начинявшие боеголовки обогащенным ураном, порой жили в довольно тяжелых условиях. Вокруг Уралмаша до середины 70-х годов существовал целый квартал, целый город, состоящий из одних бараков, еще довоенной или послевоенной постройки, худые дощатые сараи, продуваемые ветром, с «коридорной системой», порой с одной кухней и санузлом на десятки семей, а иногда и без них — то есть с «удобствами» на улице.

Люди, производившие мощные танки, начинявшие их сложнейшей техникой, делавшие сталь, вагоны, грузовики, после работы стояли в очередях за мылом и стиральным порошком, не говоря уж о масле и мясе. Они плохо одевались, порой отказывали себе в самом необходимом.

Как строитель Ельцин к тому же прекрасно знал, сколько лет этим людям придется ждать своей отдельной квартиры. Знал он и другое, уже не мог не знать, не понимать в эти годы: советская власть экономит на людях, на качестве их жизни, на легкой промышленности, на культуре и медицине, но не экономит на «оборонке», тратит, а порой и разбазаривает огромные средства в тяжелой промышленности и строительстве.

Почему?

К войне, на самом деле, готовились плохо. А вернее сказать, готовились к прошлой войне. Это была фикция, блеф, чтобы оправдать капиталовложения, чтобы обеспечить скрежет этого гигантского механизма. Война была необходима лишь как немой лозунг, как обоснование этой затратной, неокупаемой, гигантской по своим масштабам экономики.

Ельцин, опытный строитель, успешно вливается в эту систему. Получает массу благодарностей, поощрений, в частности орден «Знак Почета» (в народе его называют «веселые ребята»: на ордене изображено сразу двое тружеников), потом медаль «За трудовое отличие» и «40 лет победы в Великой Отечественной войне» и т. д. и т. д. Строительство прокатного стана на металлургическом комбинате в Нижнем Тагиле — по сути, огромного завода, станет лишь одним из его успешных проектов, самым крупным по масштабам, но лишь одним из десятков и сотен, которыми он руководил в эти годы своего «заведования отделом».

Если бы не рухнувший в 1966 году новый пятиэтажный дом, меланхолически замечает в своей книге мемуаров его начальник Рябов, Ельцину бы уже тогда досталась высшая награда родины — орден Ленина. И тогда…

И тогда жизнь его повернулась бы иначе? Вряд ли. Несмотря на то, что алгоритм его поведения, его служебные функции, роль в иерархии ощутимо меняются, не меняется самое главное — личная программа, мотивация, цель.

На этот раз технология «бунта» явно не подходит. Против такой чудовищной махины не забунтуешь — раздавит. Значит, уместна другая технология: «вживания», «освоения», «адаптации». (По крайней мере, так это выглядит из дня сегодняшнего.)

И он начинает адаптироваться.

Чтобы осознать масштаб строек, какими занимается Ельцин в эти годы, достаточно посмотреть какой-нибудь советский фильм конца 50-х — начала 60-х годов. Съемки тогда велись на реальных объектах. Котлованы до горизонта, эстакады в несколько километров, башенные краны высотой в небо, вереницы грузовиков длиной в танковую колонну, человеческий муравейник, упорно организующий пустое, незаполненное пространство.

Величие этих строек вполне сопоставимо со стихийной, космической незавершенностью процесса. Если жилой дом просто нельзя оставить в середине строительства, бросить недостроенным — будущие жильцы замучают жалобами! — то завод или цех, стоящий в чистом поле, бросить недостроенным можно: на год, на два, на три. На десять… Если на строительстве жилого дома строители будут экономить на унитазах и кирпичах, то на строительстве завода будут тратить тонны леса и оборудования, нимало не заботясь о том, насколько это оправданно. Это и есть подлинная гармония, гармония социалистического хаоса. Не менее сильная, чем стихия рынка, которую Ельцин попытается понять и освоить уже в Москве.

Однако будет большим преувеличением сказать, что именно «хаос» управляет этой стихией. Целый этап своей жизни, восемь первых лет в обкоме, Ельцин потратит на то, чтобы изучить главный механизм, приводной ремень, тот язык, на котором ведется управление всеми этими хаотично-планомерными процессами.

Этот механизм называется очень просто — «партийная работа».

Приводной ремень — это «партийные органы»: партсобрание, партком, райком, горком, конференция и отчетно-выборное собрание, бюро и пленум обкома, наконец, ЦК.

Язык — это партийный язык.

Конечно, Ельцин — советский человек, да еще и руководитель, и все эти премудрости ему, по идее, должны быть хорошо знакомы. Но одно дело знать, другое — говорить самому. Попробовать на своем языке эту удивительную механику партийной речи. Научиться разговаривать формулами и конструкциями, которые нам, сегодняшним людям, не то что понять — даже выговорить трудно.

А ведь тогда, в то время, без этого языка, без этих строгих партийных иероглифов — не происходило буквально ничего. Все тайны жизни укладывались в этот набор зашифрованных знаков.

Ельцину, который привык мыслить и говорить предельно конкретно, освоить его было не так уж легко.

Вот, например, довольно интересный отрывок из книги мемуаров одного из его тогдашних «товарищей» по партийной работе — Виктора Манюхина, первого секретаря Свердловского горкома КПСС. В начале 80-х Манюхин получил предложение (или приказ?) стать, как сказали бы сегодня, вице-спикером, то есть зампредом Президиума Верховного Совета РСФСР. Многие крупные партийные чиновники заседали в Советах всех уровней — вместе с простыми рабочими, колхозниками, учеными, учителями и артистами. Итак, Манюхин…

«С Верховным Советом России старого состава у меня связан ряд воспоминаний, — пишет он. — Первое и для меня очень важное — это избрание меня заместителем председателя Верховного Совета РСФСР десятого созыва. Было так. Когда меня избрали депутатом Верховного Совета РСФСР, накануне первой сессии звонит вечером Борис Николаевич и говорит: “Слушайте, вас на первой сессии изберут замом председателя, не пугайтесь, будете сидеть в президиуме”. Поблагодарив за доверие, я не понял до конца, что это такое. И пошутил: мол, чего бояться, мало ли в каких президиумах мне приходилось сидеть. “Недооцениваете вы этот шаг”, — сказал Борис Николаевич и положил трубку.

По заведенной традиции, представитель партии коммунистов сидел слева от председателя за первым столом президиума, члены Политбюро и министры находились сзади на отведенных местах. Был интересный порядок открытия сессии. Мы, председатель и его замы, собирались за сценой в комнате президиума, а соседняя комната, более крупная, предназначалась для членов Политбюро. Здесь же стоял овальный большой стол с напитками и минеральной водой, фруктами. И вот, когда на часах было ровно без двух минут десять, наш председатель становился на порог соседней комнаты и приглашал членов Политбюро занять места в президиуме, т. к. сессия начинает работу. По заведенному, как потом выяснилось, порядку все члены ПБ, тогда во главе с Генсеком Л. И. Брежневым, входят в нашу комнату и с каждым зампредом здороваются за руку. Первым идет Л. И., за ним М. А. Суслов, А. П. Кириленко, А. А. Громыко и другие. Когда Леонид Ильич сделал шаг назад и пропустил остальных, я пожимал руки другим членам ПБ, но все время чувствовал на себе тяжелый, пристальный взгляд какого-то человека. Когда я оглянулся, то увидел взгляд Л. И. — прямой, немигающий, периодически генсек причмокивал губами. У него в то время была поставлена оросительная присоска во рту для увлажнения горла. Так говорили.

Ну, думаю, что-то будет. Такой взгляд, изучающий и прямой, ничего хорошего не сулит. Но все обошлось. Он даже не сглазил.

Потом впереди председатель, а за ним замы по ступенькам поднимались в президиум сессии, занимали места за первым столом, и тогда только появлялись члены Политбюро. Все встают, бурно аплодируют. В первый раз, не зная этой процедуры, эти аплодисменты мы отнесли на свой счет, но, обернувшись назад, стали тоже аплодировать: не в зал, а чуть с разворотом. Получилось так, что от того кресла, где я сидел, до места Л. И. было метра полтора. Учитывая громкий глухой бас Л. И., я часто становился невольным слушателем разговоров его, особенно с Косыгиным. Обсуждались разные вопросы: от цен на “москвич” и горючее до производства мяса в стране».

Строжайший ритуал, четкое соблюдение всех деталей, всех пунктов регламента: члены Политбюро и собираются в отдельной комнате, и выходить на сцену должны в определенном порядке, и садиться строго в соответствии со своими постами в партии. Манюхин мимоходом замечает, что говорят между собой Брежнев и Косыгин о вещах вполне приземленных (от производства мяса до цен на автомобиль) и на простом, понятном всем языке.

Но вот на трибуну выходит Леонид Ильич Брежнев, и…

«Наша партия делает все для укрепления коммунистического движения в мире. Мы исходили и исходим из того, что современная международная обстановка, обострение классовой борьбы на мировой арене настоятельно требуют мобилизации всех возможностей антиимпериалистических, революционных сил. И понятно, что именно коммунистическое движение призвано сказать свое веское слово в пользу еще более действенного объединения усилий всех революционных борцов, всех сторонников мира, национальной независимости, демократии и социализма» (Л. И. Брежнев. Речь на XX Ленинградской областной партийной конференции, 16 февраля 1968 года).

И опять-таки — ни одного лишнего, случайного слова. Если силы — то антиимпериалистические. Если арена — то мировая. Если движение — то коммунистическое.

Да, конечно, есть речи парадные, официальные, торжественные. Есть — будничный, рабочий партийный язык. Но в том-то и дело, что одно неотделимо от другого. Именно эти затверженные наизусть формулы, «китайская грамота» партийных документов и есть та удивительная протоплазма механики власти, которой успешно овладевает молодой обкомовец.

А куда ж деваться?

Поставить вопрос на бюро, заслушать отчет, довести до сведения, открыть прения, избрать в президиум, подготовить выступающих — эти и многие другие глаголы и существительные, в обычной жизни почти не встречающиеся, предстоит ему впитать, выучить, ввести в контекст своей собственной, индивидуальной речи.

«Текущие задачи», «передовой опыт», «коммунистическое рабочее движение», «ленинский комсомол», «международный империализм», «обострение классовой борьбы на современном этапе» и, конечно, конечно, «роль Леонида Ильича Брежнева» во всем этом — должны не просто отскакивать от зубов, а стать частью твоего существования, мышления, сна и бодрствования.

Оказывается, это партийное краснобайство, праздное пустословие — имеет глубочайший смысл. Особый византийский язык, которым владеет лишь каста управленцев. А кто не владеет его оттенками, никогда не достигнет высших ступеней иерархии, как бы хорошо он ни разбирался в строительстве, черной и цветной металлургии, машиностроении.

Величественность, ритуальность, неизменность священных символов и жестов — вот основа того зомбирования, с помощью которого эта каста управленцев держит под контролем страну.

Зачем он ругается с подчиненными? Зачем пытается жестко атаковать их? Подчиненные должны любить своего начальника! Боготворить его! Начальник — из высшей касты!

Этой хитрой партийной науке учит его Рябов, заприметивший молодого строителя еще в горкоме. Этому главному партийному искусству — политической воле и величественности — учится и он сам.

Однако, овладев этой грамотой, Ельцин умудрился, как мы увидим позднее, сохранить и свой собственный, индивидуальный язык.

Из книги Я. Рябова «Мой XX век. Записки бывшего секретаря ЦК КПСС»:

«1976 год был наполнен большими и серьезными событиями в жизни области и моей тоже. Много и часто ездил по Среднему Уралу, разбирался с делами на месте, принимал решения и реализовывал их.

Девятую пятилетку (1971–1975 гг.) закончили с хорошими показателями: рост объема производства составил 135 процентов, более 90 процентов прироста продукции получено за счет роста производительности труда. Многие предприятия промышленности, строительства и сельского хозяйства, а также тысячи передовиков производства были награждены государственными наградами. Я был награжден вторым орденом Ленина, Б. Ельцин — орденом Трудового Красного Знамени». Несколько дневниковых записей 1976 года:

«18 января позвонил Л. И. Брежнев. Я рассказал ему о делах в области. Он спросил меня о предстоящей областной партконференции, кого из членов Политбюро мы будем избирать делегатами на XXV съезд КПСС. Я сказал, что А. А. Гречко — министра обороны. Брежнев пожелал всего хорошего.

30 января вместе с Ельциным и Башиловым ездили в город Сухой Лог.

1 июня позвонил Л. И. Брежнев. Поздравил с награждением Свердловска орденом Ленина. Сказал, что видел по телевизору. Спросил, как дела на селе, я сказал, что удовлетворительно. В мае прошли дожди, это радует».

Продолжаю цитировать эту книгу. Не могу отказать себе в этом удовольствии:

«12 октября 1976 года в первой половине дня по спецкоммутатору позвонил Леонид Ильич, спросил: “Яков Петрович, снег выпал?” Я сказал: “Да, а в отдельных местах даже до 15 см”.

— В Москве тоже выпал, черт бы его побрал. Надо убирать урожай, а он мешает.

— Да, это действительно большая помеха. Но все равно, Леонид Ильич, область выполнит все свои обязательства по сельскому хозяйству. То, что я обещал в августе, когда вы мне звонили из Ялты, мы всё сделали.

— Это хорошо, — сказал Леонид Ильич. — Но я хотел с тобой поговорить о другом. У вас самолеты на Москву летают каждый день?

Я сказал, что да.

— Будь у себя. Я тебе позвоню после обеда, чтобы ты прилетел завтра. Я с тобой хочу поговорить. Но никаких материалов с собой брать не надо. Ни по экономике, ни по промышленности, ни по селу.

Я сразу понял, что вопрос, видимо, будет о моей новой работе. Но куда? Хотя в последнее время мне многие намекали, что я скоро “загремлю” в Москву, я особого значения таким слухам не придавал. Но этот разговор — серьезный, многозначительный.

…Леонид Ильич встретил меня тепло и радостно, расцеловались. Беседа была обоюдно заинтересованной и длилась почти полтора часа. Разговор шел о моем предстоящем назначении секретарем ЦК КПСС. Мне поручалось вести и руководить всем военно-промышленным комплексом вместо Д. Ф. Устинова, которого назначили министром обороны СССР. На прощание он подарил мне свою фотографию в маршальской форме с автографом и пожеланиями. Он попросил, чтобы я сегодня же или завтра утром улетел домой и ни с кем сегодня не встречался. Я так и сделал.

Первую половину дня я рассматривал ход строительства жилья и соцкультбыта городов области. Усложнилась обстановка в торговле. Появились сбои с продажей масла и колбасы. Кроме того, люди начали готовиться к ноябрьским праздникам. Но все равно надо принимать меры. Я позвонил А. Н. Косыгину, и он дополнительно выделил 3 тыс. тонн мяса и 800 тонн масла».

Именно назначение Я. Рябова сыграло свою роль в карьере Ельцина.

Цепочка событий: смерть министра обороны СССР маршала Гречко, назначение на эту должность Дмитрия Устинова, долгие годы руководившего советским ВПК, выдвижение бывшего свердловского «первого» секретарем ЦК КПСС, который, вероятно, должен был составить некий противовес всемогущему Устинову, поскольку Брежнев не любил в своем окружении слишком сильных фигур (Рябов описывает в книге свой серьезный конфликт с Устиновым по поводу производства новых танков на Урале), и т. д. и т. д.

Пути истории непредсказуемы. Именно так секретарь Свердловского обкома КПСС Б. Н. Ельцин стал первым секретарем.

Незадолго до этого, в 1972 году, власть в Грузии неожиданно поменялась, вместо Мжаванадзе пришел молодой амбициозный председатель грузинского КГБ Эдуард Шеварднадзе, который устранил прежнего хозяина республики путем хитроумных маневров (в том числе открытием огромного количества уголовных дел на окружение «первого»), — а Геннадия Колбина, второго секретаря Свердловского обкома, направили на укрепление этой сложной республики — вторым секретарем ЦК компартии Грузии (второй секретарь в республике — всегда русский, «комиссар» из Москвы). Это произошло в 1975 году, за год до назначения Ельцина.

Яков Рябов до всех этих событий прочил на свое место именно Колбина. Колбин и был тем настоящим партийным работником, которого Рябов так хотел сделать из Ельцина. Именно он должен был возглавить Свердловскую область после Рябова. Из двух кандидатур, двух секретарей Свердловского обкома — Евгения Коровина (второго секретаря) и Бориса Ельцина (секретаря по промышленности и строительству) Рябов выбрал Ельцина (при этом ему приходится докладывать Москве, почему он делает этот выбор: обычно назначают «второго»).

«После избрания секретарем ЦК КПСС передо мной встала серьезная проблема — кого рекомендовать первым секретарем Свердловского обкома партии, — продолжает Рябов. — Этот вопрос в голове уже крутился не один день, задолго до Пленума ЦК. Выбор оказался небольшой. Г. В. Колбина (бывшего второго секретаря) из Грузии не отдадут. Е. А. Коровин — отличный и честный человек, добросовестный партийный работник — имел проблемы со здоровьем. К тому же он был несколько слабохарактерным и поэтому просто мог не справиться с такой тяжелой и многогранной работой. Еще одна кандидатура — А. А. Мехренцев, директор одного очень важного оборонного завода. После долгого раздумья я решил предложить кандидатуру Б. Н. Ельцина. Я хорошо знал его тяжелый характер и то, что слабым местом у него является незнание промышленности и недостаточная культурная подготовка. Но были у Ельцина и положительные стороны: он хочет и может работать, достаточно волевой и сумеет заставить работать кого угодно. Он знает область, и его там знают.

С таким предложением я и решил идти к Л. И. Брежневу, надеясь, что мой ученик и выдвиженец продолжит добрые традиции, заложенные нашими предшественниками в умножении величия Среднего Урала.

…Брежнев спросил меня: “Почему вы рекомендуете Ельцина? Он ведь не второй секретарь обкома, не депутат Верховного Совета, мы его в ЦК не знаем. И. В. Капитонов дал мне объективку на второго секретаря вашего обкома товарища Коровина”. Я высказал свои доводы. Леонид Ильич со мной согласился и попросил с пленумом обкома не тянуть. Я сказал ему, что сейчас очень подходящий момент для встречи — Ельцин здесь, в Москве, на курсах партработников, и его в любое время можно пригласить.

— Очень хорошо, — сказал Брежнев. — Пригласите его ко мне, а в области пока ничего знать не будут.

С Борисом я переговорил, подсказал ему, как надо себя вести на предстоящей встрече.

На следующий день мы с Капитоновым представили Ельцина Брежневу, состоялся нормальный деловой разговор. Брежнев заметил, что я рекомендовал не второго секретаря обкома, а его, простого секретаря. Хоть в практике подбора партийных кадров это явление нормальное, все-таки в связи с этим накладывается дополнительная ответственность. Борис Николаевич поблагодарил Л. И., Политбюро, секретарей ЦК и заявил, что он приложит все силы, чтобы оправдать их доверие. На этой же встрече определили и день проведения областного пленума.

2 ноября 1976 года состоялся пленум обкома КПСС, на котором Б. Н. Ельцина избрали первым секретарем…»

И вот еще одна важная цитата из Рябова:

«…Тогда у меня не было сомнений, что все сделанное в области нашими предшественниками и нами продолжит мой партийный ученик и выдвиженец Б. Ельцин».

Рябов искренне считает, что вот тогда, в 1982 году, существовал некий «правильный» Ельцин, его ученик.

В области меж тем действительно не знали о том, кто будет первым секретарем.

Не знал о деталях своего назначения и сам Ельцин.

В своих мемуарах он вспоминает: ходили слухи, но ничего точно не было известно.

Неожиданно, прямо с занятий в академии, его вызвали в Кремль. Зачем, почему — никто толком не говорил. С ним побеседовали Капитонов, затем Кириленко, затем Суслов.

Наконец, кабинет Брежнева.

«А, так это он собирается взять власть в Свердловской области?» — солидно пошутил генсек. На замечание Рябова, что его выдвиженец «еще ничего не знает», ответил: как не знает, если собирается взять власть?

Игра продолжалась до самого последнего момента.

Рябов предупредил Ельцина о возможном назначении, но день и час строго держал в секрете, памятуя о пожелании генерального «пока в области ничего не говорить».

…Ельцин никогда не готовил себя к партийной карьере. Ни в школе, ни в институте он не был комсомольским активистом, «секретарем ячейки», комсоргом, профоргом, пропагандистом. Из всех видов общественной жизни всегда выбирал только физкультуру и спорт.

Когда ему исполнилось 30 и он стал главным инженером, его вызвали в горком. Партийный секретарь доходчиво объяснил молодому Ельцину, что должность, к которой он стремится, без партбилета невозможна.

Согласитесь, странно, что такие вещи приходится объяснять. Что делающего стремительную карьеру руководителя приходилось уговаривать совершить шаг, без которого (и это азбука советской жизни) никакая карьера не состоится.

Но прошло 15 лет, и на посту первого секретаря обкома он снова ведет себя, по меньшей мере, нетипично.

Да, его работа по всем показателям — образец активности, деловитости и трудолюбия, стремления сделать область передовой, первой и т. д. Итог этой активности — переходящее красное знамя ЦК и Совета министров, которое он получал семь лет подряд, своеобразный партийный вымпел лучшему в стране первому секретарю обкома.

Однако «добрые дела» на посту первого — строительство метро, к примеру, или дороги Свердловск — Серов (куда когда-то сослали его деда), связывающей центр области с приполярным, северным Уралом, — это пока лишь первые шаги, продолжение карьеры строителя.

Ну а что же его собственные начинания, как тогда говорили, «почины»? В области не хватает мяса, и он бьется, чтобы организовать прямые поставки курятины с юга страны, строит птицефабрики. При нем в магазинах города появляется даже свежая рыба: в колхозах срочно выкапывают пруды, чтобы разводить диковинную форель.

В перенаселенном заводском городе не хватает жилья — Ельцин разворачивает «молодежное» строительство: мужчины в свободное от работы время строят дома для своих семей, рассчитывая получить его не через 10–15 лет, как принято по советским меркам, а через три-четыре года (так называемые МЖК). Область давно ждет нового здания для своего знаменитого музыкального театра — и Ельцин строит его. Однако в скором времени обнаружится новый, принципиально другой стиль работы первого секретаря. Стиль, который так и не заметит его патрон Рябов.

Уже в первой его речи после избрания первым секретарем обкома этот стиль обнаружится во всей полноте: Ельцин ритуально посвящает первые абзацы перечислению успехов, ритуально прославляет «ленинский ЦК» и «лично Леонида Ильича» и затем упорно, жестко, фундаментально анализирует проблемы, недостатки, провалы, зияющие ямы развитого социализма.

И в речи перед свердловским партийно-хозяйственным активом в 1976-м, и в речи перед делегатами XXVI съезда КПСС, когда слушать его будет огромный зал, все делегаты съезда (а за спиной будут сидеть Брежнев, Суслов, Кириленко, главные партийные бонзы) через пять лет, в 1981 году, — он так же фанатично и одержимо будет перечислять проблемы…

Недостаточная разработка железной руды, медленный рост выработки электроэнергии, низкий уровень механизации, невыполнение плана по производству товаров народного потребления, недостаточная эффективность капиталовложений, огромная доля ручного труда, катастрофическая нехватка жилья, ликвидация бараков и полуподвальных жилищ идет слишком медленно, города недостаточно снабжаются мясом, молоком, яйцами, в угрожающем состоянии коровники, плохо строятся новые механизированные фермы, строительство дорог в сельской местности находится в плачевном состоянии. Что нового в этом перечислении проблем? Что выплывает из этих рядов сухих цифр? Хаотичная реальность советского хозяйства? Или другое — извечное неумение работать по плану, эффективно, добиваясь результата?

Он постоянно на виду у ЦК. Рекордные урожаи 1976 и 1977 годов, область перевыполняет план по заготовкам зерна, целую группу товарищей, ни много ни мало 1700 человек, награждают орденами, медалями, знаками отличия, сам первый секретарь области вручает золотые звезды Героя Социалистического Труда и ордена Ленина председателю колхоза и директору совхоза. Леонид Ильич Брежнев лично поздравил тружеников области и позвонил первому секретарю.

В газете «Правда» товарищ Ельцин выступает с огромным интервью по поводу своих любимых «комплексных бригад» (другое название этого метода — «бригадный подряд», словосочетание, в те годы знакомое даже школьнику, настолько часто оно повторялось в официальных речах и газетных передовицах).

Ельцин становится членом ЦК КПСС, затем — депутатом Верховного Совета СССР. Выезжает в ФРГ в качестве главы делегации КПСС.

Но в чем же его «нетипичность»?

И где начинается тот, другой Ельцин, с каково момента?

И в чем он «другой»?

В 1979 году секретарь ЦК КПСС товарищ Рябов прибыл в Свердловск. Он посетил родной Нижний Тагил и на банкете в узком кругу сказал несколько слов, после которых его карьера неожиданно приняла совершенно иной оборот.

До этого визита в Свердловск Рябов, напомню, работал секретарем ЦК по вопросам оборонной и тяжелой промышленности, армии, космоса. Это была чрезвычайно важная позиция в Секретариате ЦК КПСС. Достаточно сказать, что на этом месте при Хрущеве работал Л. И. Брежнев. Рябову остается ждать совсем немного до того момента, когда он станет членом Политбюро.

После визита Рябов мягко и изящно перемещается на другую работу, вбок и вниз, становится заместителем председателя Госплана СССР. Это по партийно-советской иерархии тех лет было серьезным понижением.

Что же такого сказал там, на банкете, Рябов?

«Этого дурака пора убирать», — якобы сказал он про Брежнева. Эту легенду повторяют многие, особенно зарубежные исследователи жизни Ельцина. Не будем столь легковерны. Все было гораздо сложнее.

«С 1 по 9 февраля 1979 года я был в Свердловской области как кандидат в депутаты Верховного Совета СССР… В Нижнем Тагиле я встречался с избирателями на ведущих заводах города, в культурных, учебных, медицинских и коммунальных учреждениях, на стройках. Пришлось постоянно выступать и отвечать на множество вопросов. К сожалению, было много вопросов по состоянию здоровья Л. Брежнева.

Я пытался уходить от этого вопроса, но на встрече с членами бюро Нижнетагильского горкома партии 9 февраля, там же были и некоторые члены бюро обкома партии, в том числе Б. Ельцин — первый секретарь обкома, председатель КГБ по Свердловской области, начальник УВД и другие ответственные работники, в том числе и из аппарата ЦК КПСС, поднялся вопрос о состоянии здоровья Генсека. Я, как мог, убеждал друзей не поднимать этого вопроса, но они пошли в лоб: “Яков Петрович, ведь вам известно, весь мир говорит о плохом здоровье Брежнева, а вы, секретарь ЦК КПСС, не хотите сказать правду своему многолетнему узкому составу товарищей”.

И я рискнул: “Ну, что особенного, если заболел Генеральный секретарь? В руководстве страной на хозяйстве Политбюро, Секретариат ЦК КПСС — здесь полное единство и дружная работа. Неужели мы не сможем прикрыть заболевшего руководителя?” Вот мои слова. На этом мы закончили встречу, и утром 10 февраля я улетел в Москву.

15 февраля со мной о чем-то невнятно поговорил Брежнев. Как я понял его, он говорил о выполнении решения ЦК КПСС по укреплению Госплана СССР и сказал, что более подробно со мной поговорит Суслов. Так я и не понял, что же имел в виду Брежнев.

Через несколько минут позвонил мне Суслов и попросил зайти к нему. Зашел, поздоровались. Он пригласил меня сесть и спрашивает: “С вами говорил Леонид Ильич?” Я сказал: “Да, говорил, но я так и не понял, что он хотел сказать”. Суслов методично начал вести речь о том, что Политбюро 31 августа 1978 года приняло решение о совершенствовании работы Госплана СССР и укреплении его кадрами. “Вы этот вопрос готовили вместе с товарищем Долгих. Сейчас встал вопрос о направлении в Госплан на укрепление ответственных, знающих промышленность работников. Леонид Ильич вносит предложение направить вас туда первым заместителем к товарищу Байбакову”» (Яков Рябов «Мой XX век»).

Уникальная брежневская система власти четко сработала и на этот раз. Генеральный сам звонил каждому первому секретарю обкома или республики, всем влиятельным лицам страны, поздравлял со всеми успехами, интересовался делами, был в курсе всех личных обстоятельств — здоровья, семейного положения, и уж тем более мимо него не проходило то, что говорил «первый» о нем лично. Брежнев, которому предстоит умереть через два года, уже сильно дряхлеет, мозг его в полуразрушенном состоянии, сознание слабеет на глазах, отказывает речь, — но система, созданная им, работает безотказно!

В этой системе Ельцину жить и работать. После понижения неугодного Рябова он остается без поддержки в Москве. Его «дружба» с другим свердловчанином, членом Политбюро А. П. Кириленко, ничего не решает: Кириленко слишком давно сидит в Кремле, Ельцина он близко не знает.

Б. Н. сколько угодно может гордиться трудовыми рабочими починами и переходящими красными знаменами своей области, но в новой ситуации ему нужно выбирать и новую стратегию поведения во власти. Его упоминания Брежнева в речах и докладах остаются спокойно-ритуальными. При этом их количество уменьшается год от года. Если в первые годы своего секретарства Ельцин дарит ему на 75-летие портрет, выполненный уральскими мастерами из малахита и яшмы, вставляет его цитаты в свои речи, то уже через три года он дает указание своим помощникам: упомяните Брежнева только в начале и конце доклада, этого будет достаточно.

Б. Н. одним из первых понимает: эта эпоха действительно постепенно уходит в прошлое.

И вот тут-то и выясняется, что язык, тот самый партийный язык, на котором говорит Ельцин, категорически не похож на общепринятый. Слова те же, ссылки на Брежнева те же, конструкции те же, а вот суть…

Цветистый стиль шамкающего генерального усыпляет. Звонкий и жесткий голос первого секретаря — пугает, настораживает.

Ельцин постепенно, шаг за шагом поворачивает навык партийной речи в совершенно иную сторону, медленно прощупывает новое пространство, на котором никто из его предшественников еще не бывал. Да и не хотел бы быть!..

Первый такой пример — «картофельная речь» 1978 года. Вместо того чтобы разослать обычную разнарядку по предприятиям, он выступает с речью по местному телевидению — и напрямую обращается к согражданам, минуя административные рычаги, с просьбой помочь области в уборке овощей и картофеля. Говорит первый секретарь тихо, сдержанно, но убедительно.

Внявшие ему свердловчане, почти 90 тысяч человек, участвуют в той картофельной битве «по велению совести», как потом напишет об этом Ельцин в своей брошюре «Средний Урал». Причем, на мой взгляд, сегодняшняя ирония тут совершенно не уместна.

Разнарядки и приказы в связи с «картофельной» речью Ельцина никто не отменял, напротив, испуганные этой речью мелкие начальники лишь удвоили и утроили свое рвение, в этом можно не сомневаться. Важен сам посыл, импульс, который демонстрирует здесь Ельцин, уже через два года после своего назначения — он хочет обращаться к людям напрямую, минуя партийные комитеты и прочие приводные рычаги.

— Я в то время была секретарем парткома своего института, — рассказывает Наина Иосифовна. — Нас всех по разнарядке, группами по несколько десятков человек посылали на поля собирать овощи. Причем интересно, что собирали мы овощи не только для Свердловска, но и для Москвы, она обеспечивалась в первую очередь. Помню, был какой-то неурожайный год, и нам в колхозе строго приказали — морковь покрупнее класть в отдельные мешки, для Москвы. Помельче — для нашего Свердловска. Так вот, после того дня, когда Борис Николаевич выступил по местному телевидению, мы как обычно собрались у электрички. Но выпал снег. Убирать картошку под снегом невозможно. Я позвонила своему секретарю месткома и говорю: надо отменять выезд. Снег идет. Через некоторое время он мне перезвонил и заявляет: не знаю, Н. И. Люди говорят: мы не можем отказаться, к нам же обратился Борис Николаевич! Лично, по телевидению. Мы не можем его подвести… Ну, что ж делать. Поехали собирать картошку под снегом.

Я спросил Наину Иосифовну: что это значило вообще — быть женой первого секретаря обкома в те годы?

— Что вы имеете в виду?

— Ну… на улицах вас, например, узнавали?

— Нет. Я заходила в магазин каждый день (с работы, если не торопилась, шла пешком, как сейчас помню, тридцать пять минут), стояла в очереди за продуктами, как все. И никто со мной не заговаривал, никто не узнавал. Ну, правда, был один случай, я ехала на трамвае на работу, была ужасная давка. И вот на остановке сдавили так, что стою ни жива ни мертва. Всё новые пассажиры наседают, дышать нечем. И вдруг кто-то крикнул: ну, ладно нас, но хоть жену первого секретаря-то не давите! Что со мной было… Я выскочила из трамвая красная как рак, на остановку раньше. Это, видимо, кто-то из проектантов меня узнал, как я потом догадалась.

— Ну, все-таки небольшой круг людей вас знал?

— Был один смешной случай, я выезжала в командировку в какой-то город, сейчас уже не помню, какой. По делам проекта встречалась с местным начальником, руководителем горисполкома. Он меня спросил: а вот в обкоме работает Ельцин, вы с ним не родственники?

— И что вы ответили?

— Не призналась, конечно. Однофамильцы, говорю. Прошло некоторое время, он приезжает в Свердловск и опять ко мне: а вот я видел, как вы в театре сидели рядом с товарищем Ельциным. А сказали, что вы не родственники. Я говорю: ну, значит, родственники.

Наина Иосифовна работала в институте со сложным названием «Союзводоканалпроект» 29 лет. До самого их переезда в Москву она будет ходить на эту работу, а вернее, ездить на трамвае. Ни разу служебная машина мужа, уже первого секретаря обкома, не довозила ее дальше трамвайной остановки, даже когда они возвращались из Балтыма, свердловского пригорода, где была летняя резиденция «первого» — деревянная дача с камином и бильярдом.

Она всегда покупала продукты сама, стояла в очередях, выслушивая жалобы покупателей на нехватку того или сего (а в советское время в «дефиците» могло оказаться всё — и мясо, и молоко, и масло, и стиральный порошок, и крупа, и даже соль). Вполне возможно, что жалобы эти были нарочито громкими, потому что предназначались лично ей.

— Было такое, Наина Иосифовна, чтобы вам высказывали претензии в магазине на плохое снабжение или старались пропустить, наоборот, без очереди?

— Никогда. У нас в институте было так называемое плановое проветривание помещений, все выходили в коридор, кто-то курил, кто-то просто разговаривал. Когда я стала женой первого секретаря, разговоры в коридоре, конечно, изменились по содержанию. Жалобы на плохое снабжение. Вот в Челябинске, например, мыло в магазинах есть, а у нас даже мыла нет. Но я реагировала очень просто, поворачивалась к ним и спрашивала: что вы мне-то это говорите, вы же знаете, что я все равно ничего не в силах изменить?

— А с мужем вы обсуждали подобные вопросы?

— Обсуждали, конечно. Но я видела, как он старается улучшить жизнь людей. При нем снабжение стало чуть получше: появились в свободной продаже куры, яйца, даже живая рыба, стали разводить в прудах какую-то форель… Потом я же слышала эти его ночные разговоры, когда в городе, например, оставалось муки на два-три дня, как он выбивал эти фонды, решал… Я не удивлялась, у всех тогда жизнь была тяжелая.

Я с ним другое обсуждала. Меня же часто, как секретаря парткома, вызывали в райком, заставляли по много часов сидеть на конференциях, на учебе… Я часто ему говорила: Боря, я не понимаю, чем конкретно заняты все эти люди, партработники, что они делают, зачем они нужны, какая от них польза.

— А он?

— А он отвечал: ну ты знаешь, эта такая система, что я могу поделать. Ты же видишь, чем я занят, какие вопросы решаю. Я ему тогда говорила: но ты решаешь конкретные, насущные проблемы людей, а они? Ну вот, на этом разговор и заканчивался.

…Ельцин, как первый секретарь обкома, получал в те годы 600 рублей. Наина Иосифовна, как главный инженер проекта, около трехсот. По тем временам немало.

— Наина Иосифовна, а где вы деньги держали?

— А я вам сейчас скажу. У нас был трельяж, рядом с кроватью, там в ящичке для документов, бумажек разных и хранили деньги.

— Не откладывали?

— Нет, никаких сбережений у нас не было. Со студенческих времен мы с Борисом, как память, хранили две сберкнижки. На каждой было, по-моему, по пять рублей новыми деньгами.

— А на что тратили?

— На жизнь…

— Ну а конкретнее?

— Ну, как все — на еду, на одежду. Для больших покупок — на мебель или телевизор, например, деньги занимали.

Не пользовалась жена крупного строительного начальника, а затем и самого крупного босса Свердловской области и такой вещью, как «блат» в салоне для новобрачных или магазине «Синтетика», где жены руководителей могли купить себе по знакомству дефицитную, то есть импортную, одежду, обувь, косметику.

Предпочитала покупать вещи в командировках (в «закрытых» оборонных городках, где всегда было «московское снабжение»). Ей не хотелось носить те же модные новинки, что носили продавщицы свердловского ЦУМа. Поэтому она часто заказывала вещи в ателье по собственным идеям, картинкам и выкройкам из журналов. «Мне было неловко, стыдно покупать “дефицит”», — говорит сама Наина Иосифовна.

…Она знала, что он никогда и ничего не покупает сам.

Каждое утро в кармане его пиджака должны были оказаться неизменные 10 или 25 рублей, он должен был знать, что они всегда там, чтобы чувствовать себя спокойно. Как правило, деньги оставались нетронутыми.

— Ну, хорошо, — спрашиваю я. — А одежда для девочек? Неужели Лена и Таня не просили купить вас джинсы, например?

— Просили, конечно. Но я сказала: к фарцовщикам не пойду. Вот когда появятся в магазинах, тогда и купим. Их одежда ничем не отличалась от одежды сверстников. Ну, потом, когда поехали в отпуск, в Болгарию, купили им джинсы местного производства.

Мясо с рынка, путевки в Кисловодск, болгарские джинсы, финские сапоги, платье, купленное в командировке в «закрытом городе» Глазове, где «хорошее московское снабжение», книги, ну, вот, собственно, и всё…

Это был привычный стиль жизни, нормальный, естественный, органичный для них обоих. Крупные покупки делались случайно, экспромтом. Когда однажды позвонила подруга и предложила купить спальный гарнитур из карельской березы, она поняла, что советоваться с мужем бесполезно. Заняла у подруги недостающие 300 рублей. Когда Ельцин пришел домой и увидел новую мебель, удивился: «А зачем?» — «Ну, так, по случаю. Случайно. Тебе что, не нравится?» — «Да нет, почему…»

Гарнитур из карельской березы, купленный в долг, за 600 рублей, единственный, должно быть, элемент «роскоши» в их квартире. Машину он покупать не хотел. Не было необходимости…

18 декабря 1982 года Ельцин вновь выступает по местному телевидению — с ответами «на вопросы телезрителей». Свердловская студия, заранее объявив об этом эпохальном событии, получила в свой адрес около тысячи писем. Ельцин отвечает на вопросы в течение двух часов двадцати минут. Одной из тем в вопросах и замечаниях было использование казенных машин женами и детьми начальников разных уровней, в том числе и обкомовских. Отныне, объявил Ельцин своим коллегам на бюро обкома, машины будут использоваться только для служебных нужд.

Войдя во вкус, Ельцин продолжает встречаться с людьми уже без посредничества телекамер. Он общается с преподавателями общественных наук, журналистами, студентами, директорами школ, рабочими…

Чем больше встреч — тем лучше. Чем больше вопросов — тем яростнее его напор, тем жарче атмосфера в зале. Его выступления собирают сотни и тысячи людей. Ответы поражают откровенностью. В нем обнаружился дар публичных выступлений. Но что самое главное — границы той «горькой правды» (его выражение) он обозначает для себя сам, без оглядки на родной ЦК. «На этой конференции я впервые услышал правду об СССР. Может быть, не всю, может, только малую часть. Но то, что услышал, было подлинным откровением», — вспоминает свердловский исследователь жизни Ельцина Андрей Горюн. Когда Ельцин встретился со студентами во Дворце молодежи, почтовые ящики для записок и вопросов были установлены на видных местах в шестнадцати вузах города (в течение месяца туда бросали вопросы и записки).

Выступлением первого секретаря обкома Ельцина студенты были потрясены. «После того вечера мы были готовы для него на всё. Если бы Ельцин приказал нам штурмовать обком, мы бы пошли!» — через много лет вспоминал один из участников встречи во Дворце молодежи. Ельцина спрашивают: где жить женатым студентам с детьми, почему в общежитиях такая сырость и множество насекомых, почему в консерватории заставляют играть на инструментах с порванными струнами? И он отвечает на все записки! На сотни записок! Встреча длится пять часов.

Это было неслыханно.

Когда он приехал к шахтерам северо-уральского бокситового рудника, пачки записок бросали прямо на сцену, где он выступал. Записки шахтеров распределялись по темам — нехватка продуктов в магазинах, отсутствие чая, постельного белья. Ельцин, по воспоминаниям очевидцев, взял «бельевые записки» и устремился с ними за стол президиума, где сидели руководители предприятия.

Однако апофеозом ельцинского стиля можно назвать его ответы на вопросы директоров школ Свердловской области. Вот он читает записку из зала: «Директор банка не выделяет фондов для строительства и ремонта школы». Пауза. Ответ: «Уже выделяет, поговорите с ним после собрания». Районный общепит отказывается открыть в маленькой школе столовую, считая это расточительством. «Уже не отказывается», — комментирует Ельцин.

То, что он говорил на встречах с людьми, действительно потрясало своей жесткой откровенностью.

Нет надежды на отдельную квартиру для каждой семьи до 1990 года. Нормирование отпуска продуктов питания (мясо по талонам, масло по талонам) будет продолжаться. Один килограмм мясных продуктов на человека — по праздникам, это всё, на что могут рассчитывать студенты, как и все остальные жители Свердловской области.

Он говорит о скрытой инфляции: «повышение цен на книги связано с повышением цен на бумагу, типографское оборудование, материалы», о закрытом постановлении ЦК и Совмина — временно приостановить строительство всех культурных, спортивных, административных зданий, недостроенных больше чем наполовину. «Строительство плавательных бассейнов в одиннадцатой пятилетке запрещено постановлением Совета Министров», — скажет он, отвечая на одну из записок.

Естественно, такое постановление не прочтешь в газете. Это значит только одно — в экономике страны наметился явный кризис, страна вынуждена затянуть пояса.

Он говорит вещи, которые в такой аудитории говорить партийному лидеру просто непозволительно. Откуда он знает, что ему — можно?

Его речи, его «горькая правда», его ответы на любые записки — не просто любовь к эффектам. Это — риск. Да еще какой.

После его бесед по местному ТВ выступления свердловских руководителей с ответами на вопросы и письма стали регулярными, Ельцин обязал их говорить в студии, в прямом эфире. Первоначально передача была озаглавлена «Руководители отвечают на вопросы народа», потом ее сменили на более нейтральное, что-то типа «Лицом к лицу».

Во время его выступлений в «задней комнате» сидит целая команда: помощники, референты, машинистки, которые перепечатывают вопросы, посылают жалобы на места, звонят, тут же пытаясь получить ответ, пытаясь решить конкретную проблему. Это не просто популизм, это — работа.

Однако и эффектные жесты не чужды этому новому ельцинскому стилю. «Правда ли, — спрашивает его ехидный студент из зала, — что вы носите итальянскую обувь?» Он выходит из-за трибуны и показывает ногу в ботинке: «Свердловская обувная фабрика!»

Или вот деталь — строительство шахматного клуба. Чемпион мира Анатолий Карпов в одной из своих статей в журнале «Шахматы в СССР» написал, что в такой большой области, как Свердловская, нет шахматного клуба. Ельцин немедленно начинает строительство шахматного клуба, приглашает Карпова его открыть, в руках у свердловских шахматистов плакат, на котором крупно изображена карповская цитата.

— А теперь разорвите! — И Карпов, под общий смех и аплодисменты, разрывает плакат.

Ельцин — человек красивого жеста. Вернее, он чувствует, ценит жест, хотя по-прежнему вынужден, как и все партийные работники того времени, замыкаться в скорлупу готовых формулировок и череду мероприятий. Но всё в его поведении говорит о том, что скорлупа трещит, раскалывается на нем. Он — больше этой скорлупы.

Он — публичный политик, первый и, может быть, пока единственный в стране.

«Соседи» Ельцина, первые секретари Пермской, Тюменской и других областей, до которых доходят слухи о «концертах» Ельцина, отзываются о них со сдержанным неодобрением.

Куратор Свердловской области в ЦК кладет опасные отчеты о его публичных выходах в народ на дальнюю полочку, «закрывает глаза» на эту очевидную крамолу, уж очень велик авторитет «первого» и в ЦК, и в области: зачем начинать мышиную возню вокруг его странных эскапад, а потом, может быть, так надо, и Ельцин согласовывает свои действия с кем надо?

Осторожность и склонность «закрывать глаза» (а вдруг так надо?) есть и в реакциях партийной прессы на его «популизм».

Стенограммы его многочасовых бесед с народом «Правда», разумеется, не публикует, вместо этого — короткие деловые ответы товарища Ельцина «на письма трудящихся». Да и сам он, скорее всего, не считал свои публичные выступления каким-то прорывом.

Лишь потом станет понятно, что именно эти «ответы на записки» и способность к многочасовым выступлениям, публичное бесстрашие окажут огромное воздействие на судьбу Ельцина.

Главная сфера его деятельности (как и всех прочих первых секретарей) — необходимость «выбивать фонды», ресурсы для области из Москвы, из центральных органов. Добиться разрешения, высочайшей подписи, «положительно решить вопрос».

Так, после несметного количества согласований ему удается, наконец, запустить сооружение свердловского метро.

Чтобы началось финансирование строительства Свердловского метрополитена, было необходимо решение Политбюро. Ельцин, вопреки всем правилам, лично «продавливает» этот вопрос на приеме у Брежнева, пользуясь хитрой механикой кремлевских связей. Вот что он сам пишет об этом: «…Я, зная стиль его работы в тот период, подготовил на его имя записку, чтобы ему оставалось только наложить резолюцию. Зашел, переговорили буквально пять — семь минут — это был четверг, обычно последний день его работы на неделе, как правило, в пятницу он выезжал в свое Завидово и там проводил пятницу, субботу, воскресенье. Поэтому он торопился в четверг все дела закончить побыстрее. Резолюции он сам сочинить не мог. Говорит мне: “Давай, диктуй, что писать”…»

Ельцин продиктовал.

То же самое было с бараками. Бараки стали головной болью свердловских секретарей. Переселить тысячи семей, десятки тысяч людей в новые благоустроенные квартиры — это казалось несбыточной мечтой. Где их взять, эти квартиры?

Ельцин «заморозил» очередь на жилье на три года, отдал практически все квартиры, куда должны были — строго в порядке очереди — заселять работников свердловских учреждений, заводов и фабрик, под программу сноса бараков и выселения семей из полуподвалов. Очередь зароптала. Посыпались жалобы в Москву, в министерства и ведомства.

Но люди, которые официально, по советским нормам жилья, ждали свою квартиру, жили (и Ельцин, сам ребенок барака, прекрасно это понимал) в гораздо лучших условиях, чем обитатели всех этих свердловских «шанхаев». В бараках не было иногда даже водопровода, стены продувались, сырость стояла неимоверная.

«Замораживание очередей означало отказ тысячам “ветеранов, инвалидов, многодетных семей, молодых специалистов” в квартирах, которые они ждали годами, зачастую десятилетиями. Обком просто забрал жилищные фонды предприятий — достроенные, почти достроенные и даже будущие жилые дома для работников — и отдал их жителям бараков…» (Леон Арон).

В Москве Ельцин отстоял свою позицию. «Барачный» люд, который и не мечтал при своей жизни увидеть над головой нормальный потолок, пользоваться личным санузлом и выйти на свой балкон, — одним махом оказался перенесенным в новую жизнь. Бульдозеры разнесли бараки. Грузовики убрали обломки.

От бараков осталось одно лишь воспоминание.

В конце 70-х была принята «Аграрная программа партии». Советское государство выделило немалые средства на то, чтобы «поднять» деревню, наконец-то накормить страну. Каким-то невероятным административным усилием Ельцин переводит часть инвестиций из Центрального Нечерноземья на свой Средний Урал.

Проблема продовольственного обеспечения остается самой мучительной вплоть до последних дней его руководства областью. Да, он выбивает из центра тонны масла и мяса «к ноябрьским праздникам» или «к Первомаю», но ведь это — не выход. Не помогают ни птицефабрика, ни прямые поставки овощей и фруктов с юга, ни хваленая «гидропоника», ни удобрения, ничего…

Наина Иосифовна жалуется соседке по лестничной клетке — Борис целыми ночами сидит над учебниками по животноводству и думает над тем, как поднять надои у коров.

— Знаете, что меня поражало? — вспоминает Н. И. — То, что и ночью, во сне он продолжал думать. Рядом с кроватью оставлял такой маленький блокнотик с карандашом. Ночью просыпался, что-то записывал. Иногда я это замечала, а иногда просто просыпалась утром и видела, что листки в блокноте исписаны. Я ему говорила: «Как же ты спишь, если и во сне продолжаешь думать?»

На Урале, чтобы обеспечить цифры «заготовок» мяса, порой забивают скот даже худой, недокормленный, молодых телят. Эта печальная традиция идет еще от «дяди Андрея», всемогущего Кириленко. Отсутствие мяса в продаже — хроническая беда. Устранить ее Ельцин, конечно, не в силах. Но какие-то сдвиги есть и в этой, самой трудной для него, области. Мясо, хоть и куриное, благодаря построенным птицефабрикам появляется на прилавках, фрукты и овощи, пусть и подмороженные, поступают в продажу, уральские колхозы и совхозы ощущают опеку партийного босса, который открывает им серьезную кредитную линию.

Но не менее существенны в работе «первого» и другие дела, которые приходится решать за плотно закрытыми дверьми, в режиме строгой секретности. Первым из таких дел становится авария на Белоярской АЭС. К счастью, трагедию удалось предотвратить. Обошлось без жертв и без радиоактивного выброса. Иначе наряду со словом «Чернобыль» мы бы сейчас говорили и «Белоярск».

А вот на закрытом заводе в Свердловске, где производили бактериологическое оружие — смертельно опасные вирусы, трагедия произошла. Около сотни людей умерли в одночасье от странной болезни. Их мозг был поражен одинаковой красной пленкой. Позднее, когда было проведено расследование, стало понятно, что симптомы эти похожи на заражение сибирской язвой.

Или вот — снос дома Ипатьева, старинного особняка в центре Свердловска, где была расстреляна царская семья. Закрытое постановление Политбюро, нажим Рябова, который в свое время отложил снос, а теперь рьяно взялся за него, жесткая позиция КГБ во главе с Андроповым, и Ельцин вынужден «положительно решить вопрос». От дома Ипатьева остается пустое место, ровная площадка. Происходит это в течение буквально одной ночи.

— Наина Иосифовна, не было каких-то разговоров, волнений среди людей, например, в вашем институте, вообще в городе, по поводу сноса Ипатьевского дома? — спрашиваю я.

— Вы знаете, не было. Наверное, историки, краеведы были взволнованы, может быть, даже писали какие-то письма, ходили к Ипатьевскому дому, но вообще город этого не заметил. Мы в институте проектировали коммуникации под автостраду, которая должна была пройти на этом месте по генеральному плану города, так что все знали, что снос неизбежен. Ну а что он должен был сделать, по-вашему? Положить партбилет на стол?

— То есть город ничего не знал?

— И о Белоярской АЭС, и об утечке вируса сибирской язвы мы узнали много позднее, через несколько лет. Тогда об этом никто не говорил. И дома он об этом молчал.

— Но ведь по этому поводу наверняка приезжали из Москвы какие-то проверки, комиссии…

— Гостей из Москвы вообще было много. Он обязательно их встречал, выезжал в область, были, конечно, и обязательные ужины. Довольно часто. Меня туда не приглашали.

— Ну… а вас это не раздражало, не смущало?

— Нет. Я знала, что это необходимая часть его работы — встреча гостей из Москвы. Да и почему меня должно было это раздражать… Он приходил совершенно нормальный, по дороге никуда не заходил…

Смысл этой последней оговорки Н. И. для непонятливых читателей объясню специально. Мы не раз во время интервью об этом с ней говорили.

За всю жизнь — ни разу ни одной сцены. Ни одного повода для ревности, для семейного скандала. Ни разу в жизни они серьезно не поссорились.

Во многих воспоминаниях о Борисе Николаевиче вы найдете щекочущие эпизоды о том, как Б. Н. выпивал: с друзьями, коллегами по работе. Уж во время «встречи гостей из Москвы» это был, уверяю вас, просто обязательный партийный ритуал. Но — «приходил домой совершенно нормальный, по дороге никуда не заходил». Почему, собственно, она должна была волноваться? Что бы о нем ни писали, вот вам свидетельство из первых рук — свою семейную, личную жизнь берег, как святыню.

— Кстати, — добавляет она, — довольно часто гостей из Москвы он приводил к нам домой. Причем всегда экспромтом. Как правило, звонок из машины: Наина, готовность номер один. Иногда приходили по пять-шесть человек. Помню, так у нас в доме побывали министр здравоохранения СССР Петровский, работники ЦК, фамилий сейчас уже не вспомню…

— Непростая задача для хозяйки — принять экспромтом пять-шесть человек.

— Ну а что? Пожарить картошку можно всегда. Он, кстати, был очень неприхотлив в еде. Любимое блюдо — картошка с тушенкой. Он и здесь, в Москве, частенько просил ее приготовить. Часто у нас бывали пельмени. Мы их крутили с Клавдией Васильевной, матерью Бориса Николаевича, впрок.

Кстати, о жареной картошке с тушенкой и о дачах на Балтыме.

Жизнь секретари обкома на этих дачах вели вполне патриархальную: у каждого была пара соток, на которой выращивали картошку, морковку, какую-нибудь зелень. Картошка, стало быть, была своя. Хранили коллективно, в общем погребе. Окучивали и убирали тоже сообща («ну, как сообща, просто собиралось несколько семей»), помогали дети, это был день уборки урожая, потом устраивали праздничный общий ужин.

Все везли домой собранную картошку. Жили в одном подъезде, в доме на улице Рабочей молодежи, он так и назывался, «секретарский», его охраняли.

Летом на Балтыме постоянно обязательный при Ельцине волейбол, опять же вместе с детьми, баня, зимой — лыжные прогулки, потом жарили сосиски на костре. В подъезде — дружные, соседские отношения. Если кто-то делал пирог с рыбой или что-то еще готовил праздничное — приглашали соседей.

Эта патриархальная, соседская простота отношений в своем свердловском «политбюро» кажется ему вполне естественной. Проблемы — на работе, приятельские отношения — вне ее. Когда в Москве в 1994 году будет построен «ельцинский дом» на Осенней улице, он рассчитывал перенести в Москву те же отношения: «дружить домами», снимать рабочее напряжение.

Ему еще тогда, в 1994 году, будет казаться, что всё войдет в свою нормальную, свердловскую колею. Что это — в его власти.

Оказалось — не в его.

Дети Ельциных, Лена и Таня, ходили в девятую школу, «с физико-математическим уклоном», одну из лучших в городе. Наина Иосифовна не любила бывать на родительских собраниях, девочек всегда хвалили («мне было как-то неудобно все это слушать»).

Но однажды ее все-таки вызвали в школу.

— Ситуация была такая. Многим девчонкам купили на зиму финские сапоги, дорогие, они стоили, по-моему, 120–140 рублей, почти зарплата учительская, и они пришли в них в школу, как положено, оставили в раздевалке — в школе все должны ходить в сменной обуви. И вот у одной из девочек сапоги украли. Лена, как комсорг класса, пошла к директору «защищать права» своих одноклассниц, добиться, чтобы больше не оставлять сапоги в раздевалке. Ведь если у кого-то снова украдут, родители больше такие не купят! И вот после этого случая учительница биологии, недовольная таким самоуправством, стала к Лене придираться. Например, отвечает у доски кто-то, она прерывает и поднимает ее: Ельцина, продолжай! Ребята удивлялись: что она к тебе привязалась?

Так вот, именно эта учительница вызвала меня в школу. В обеденный перерыв я зашла в школу, в лицо ее я не знала, нашла кабинет биологии. Она вышла в коридор и, покраснев, выпалила мне прямо в лицо: «Я не могу поставить вашей девочке пятерку!» — «Это ваш вопрос, — сказала я ей тогда. — Я не понимаю, зачем вы меня вызвали. Вы учитель, вы решаете, я тут ни при чем». Повернулась и ушла.

— Так и осталась четверка?

— Да…

— А других проблем в школе с девочками не было?

— Нет, никогда…

Вернемся, однако, к его проблемам.

Еще один «неприятный» вопрос, которым его заставляют заниматься в те годы — так называемое «дело журнала “Урал”». Журнал, опубликовавший скандальный роман Константина Лагунова «Бронзовый дог» (о нравах и образе жизни богатых тюменских «нефтяников», удельных князей советского времени, тема, актуальная до сих пор) и повесть Николая Никонова об обнищавшей русской деревне «Старикова гора», подвергается обкомовской проверке.

Ельцин вызывает на бюро членов редколлегии, грозно требует принять меры. Бюро обкома выносит выговор главному редактору товарищу Лукьянину. Тюменская партийная организация (которая и подняла в ЦК весь этот скандал) может быть довольна.

А Лукьянин продолжает работать…

Но тут интересен итог разбирательства. Свердловская (теперь екатеринбургская) интеллигенция, когда настало время ругать Ельцина, вспомнила про эту историю. «Пострадал прогрессивный журнал…» Но не будь действия первого секретаря с его грозным «бюро» столь решительными — и редакцию «Урала» ожидал бы полный разгром. Это были нешуточные андроповские времена. Вполне возможно, Ельцин спас Лукьянина.

Однако возможно и другое — в своей области он должен сам решать все вопросы, карать и миловать, проверять и наградить. Сносить и строить. Такова позиция «первого».

Тоже самое касается и излюбленного жанра «ответов на записки». Он лично готов бороться и с порванными струнами на пианино, и с отсутствием мяса, и с бараками, и с грязными наволочками у шахтеров, и с отсутствием столовой в сельской школе.

Он лично накажет всех виновных. Он лично разберется с сельским хозяйством, надоями молока, гидропоникой в почве, запасами электроэнергии и репертуаром театров.

Он лично отвечает за всё.

Не хочу быть неверно понятым. Конечно, Ельцин — вовсе не замаскированный оппозиционер. Не Лех Валенса в строгом партийном костюме. Секрет в другом.

Главная крамола Ельцина этих обкомовских лет, которую не заметил никто (в том числе и он сам), — не в его излишней публичности, не в откровенности перед любой аудиторией, а в его внутреннем ощущении своей независимости. В его уверенности, что он должен решить любой вопрос самостоятельно.

Сам.

Однако большая, реальная политика не делается на виду.

Советская реальная политика — это прежде всего искусство неформальных контактов. Умение быть нужным и стать своим. Умение быть хорошим и надежным партнером для большого человека или группы больших людей. Умение оказаться в нужном месте в нужное время.

Когда говорят: он «тащил его наверх», «он взял его с собой», «такой-то был лично предан такому-то и благодаря этому сделал карьеру» — в этом всегда слышен пренебрежительный оттенок, интонация осуждения. На самом деле без этих хитросплетений и немыслима карьера как таковая.

Звезда Михаила Сергеевича Горбачева затеплилась во время его задушевных бесед с Андроповым, который поправлял здоровье во время летних отпусков в Ставропольском крае (в Минводах и Кисловодске), карьера Черненко — во время работы Леонида Ильича Брежнева первым секретарем солнечной Молдавии. И таких примеров немало. И не только в нашей отечественной истории.

Фактор, который можно условно назвать «давнее знакомство», играет огромную роль в важнейших государственных назначениях и в XVIII, и в XIX, и в XX веках. Человека нужно знать, чтобы ему доверять. Человеку нужно доверять, чтобы назначить его на высокий и ответственный пост.

Кто же вытащил Ельцина наверх? Кто ему покровительствовал? Кто рассчитывал на него в дальнейшем? В чью «команду» он входил?

Никто. Ни в чью.

Во всей партийной карьере Ельцина — вопиющее отсутствие политического закулисья. Вся она состоит из этих неожиданных рывков, спуртов, как в беге на длинную дистанцию, когда державшийся до какого-то момента в «общей группе» Спортсмен финиширует, оставляя всех за спиной.

Тридцатилетний инженер, еще недавно — скромный мастер и прораб, начальник участка, которому еще много лет пахать и пахать до повышения, — вдруг врывается в строительную элиту самой индустриальной области.

«Хозяйственник», да еще не самый заметный, да еще не имеющий богатого партийного опыта, становится первым секретарем области.

Малоизвестный провинциал, только поверхностно знакомый с Горбачевым лично, — возвышается до кандидатов в члены Политбюро.

Изгнанный из большой политики, не имеющий никакого ресурса во власти — избирается первым президентом России.

Само время, сама эпоха выталкивают его наверх.

Обкомовский период его жизни — с одной стороны, самый спокойный, с другой — и самый противоречивый. Будущий революционер, рьяно и последовательно выполняющий решения партии и правительства. Будущий ниспровергатель основ, который эти основы успешно оберегает и укрепляет. Парадокс? Да. (В истории таких парадоксов хоть пруд пруди.)

Но парадокс Ельцина — особого свойства. Идеалист с огромной верой в себя, в свои безграничные силы — он мог потерять этот идеализм на крутых ступенях своей головокружительной карьеры, мог сломаться, мог «врасти» в свою эпоху, в свое время, и не пойти дальше… Однако он сохранил и цельность характера, и волю, и свое безграничное, невероятное упрямство, умение пройти весь путь до конца. В этом-то и загадка.

…Но зато этот период — и самый гармоничный в его жизни. Здесь он достиг самого главного для мужчины его возраста — абсолютной уверенности в себе. Внешние обстоятельства жизни полностью совпали с тем, что бурлило внутри.

«А вообще, конечно же, в те времена первый секретарь обкома партии — это бог, царь. Хозяин области… Мнение первого секретаря практически по любому вопросу было окончательным решением. Я пользовался этой властью, но только во имя людей, и никогда — для себя. Я заставлял быстрее крутиться колеса хозяйственного механизма. Мне подчинялись, меня слушались, и благодаря этому, как мне казалось, лучше работали предприятия», — пишет он в «Исповеди на заданную тему».

Об этом гармоничном самоощущении говорят и, казалось бы, самые мелкие детали.

«Ельцин любил проводить несколько дней редкого отдыха в Бутке. Его родители вернулись туда… чтобы окончить жизнь так, как начинали: возделывая небольшой огород. Деревенские соседи были немало удивлены, увидев, как владыка области… вскапывает огород, носит воду из колодца и колет дрова…

Поначалу многие, в основном близкие и дальние родственники, стали приходить к нёму со своими многочисленными проблемами. Ельцин попросил мать остановить этот поток нуждающейся родни: “Я должен подходить ко всем одинаково”.

Однако Ельцин занимался личной благотворительностью. Посылал в детские дома изрядные гонорары, получаемые из центральных газет и партийных журналов. Однажды во время визита на один из свердловских заводов к нему подошла скромная уборщица и пожаловалась, что осталась без средств из-за черствости бюрократов… Но оказалось, что для улаживания потребуется время. Ельцин вернулся к женщине, ждавшей у двери директорского кабинета. “Возьмите, — сказал он и сунул ей в руку деньги. — Раз обещал помочь, я буду помогать вам лично, пока дело решается”» (Леон Арон).

Власть не тяжела для него — ни в какой ситуации. Даже в самой щепетильной. Он чувствует ее, как человек чувствует кожу. То есть попросту не замечает. Ему понятны ее границы. Ему ведомы ее бездны и искусы. Он легко избегает и того и другого.

Он — на своем месте.