"Казнить нельзя помиловать" - читать интересную книгу автора (Наседкин Николай)Наседкин НиколайКазнить нельзя помиловатьНиколай Наседкин Казнить нельзя помиловать Повесть Часть I 1. Валентин Васильевич Фирсов Валентин Васильевич Фирсов не знал, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрет... Да и как он, молодой, 42-летний мужчина, туго, как мешок мукой, набитый здоровьем, мог думать о смерти в это звенящее летнее утро, если судьба в последнее время особенно баловала его, задаривала, угождала ему. Перед Новым годом он наконец-то выцыганил четырехкомнатную квартиру и именно в том районе, где и положено жить уважаемым и уважающим себя жителям Баранова. В этом областном центре из трех районов высоко котировался только один - Ленинский . Здесь и речка Студенец прохладой дышит, и Пригородный лес сразу за мостом висячим, а там и дачки - рукой подать: не надо по окружной дороге автобусить по жаре и пыли. Валентин Васильевич, когда восемь лет назад попал по щучьему велению, по одного сановного земляка хотению из завотделом глубинной районки сразу в редакторы областной молодёжки, то, соответственно, сразу получил квартиру и именно в Ленинском. Не квартиру, а, по тем временам, для трех человек двухкомнатный дворец. Но вот семейство увеличилось, родился еще наследник, и Валентин Васильевич начал хлопотать, заглядывать в высокие кабинеты с двойными массивными дверями, плакаться о своем житье-бытье. В конце концов связи сработали, ему сказали: "Ладно, будут у тебя три комнаты". Валентин Васильевич заканючил, что-де ребятишки у него разнополые, да и, может, скоро еще один строганётся. Это - одно. А другое: ему ж без отдельного домашнего кабинета никак нельзя, ну совершенно невозможно - по газетной работе то-сё надо на дом брать, да и он же над книгой "Рыбацкие побаски дедушки Ничипора" корпит, ведь обещают же издать в местном издательстве... Последний довод убедил: "Ладно, получишь четырехкомнатную, только в Советском районе". И вот тут Валентин Васильевич рискнул, ох как рискнул: сделал обиженное лицо, голос плаксивым - да разве можно жить в Советском районе-то? Да там только знаете кто живет?! Да там о рыбалке совсем забудешь!.. - Ох, Валя, Валя, подведешь ты меня, наглец ты эдакий, под монастырь, сказали ему с мягкой укоризной. - Так уж и быть, пробью тебе хоромы на Набережной, но учти - хе-хе! - книжку про деда Ничипора чтобы мне посвятил... Вскоре Фирсов получил желанный ордер. То же и с машиной. Уж как мечтал он о пятой модели "Жигулей", как терпеливо томился в очереди. На свой допотопный "Москвичок", хотя он и смотрелся совсем новеньким, ухоженным, Валентин Васильевич в последнее время и глядеть-то не хотел, а уж ездить на нем даже стыдился. И вдруг бах-трах-тарарах! - появляются в Баранове совсем невиданные "Жигулята" восьмой модели. Ну прямо - маде ин не наше! Валентин Васильевич так загорелся, что и покой, и сон, и аппетит потерял, на службе, в редакции, сотрудникам веселую жизнь устроил, жену несколько раз до слез, до истерики довел. Да и то! Поунижаться, побегать, покланяться немало пришлось, прежде чем появилась в его гараже вместо надоевшего "Москвича" и по глупости ожидаемой "пятерки" шикарная "восьмерка", похожая издали, как он считал, на автомобиль фирмы "Рено". Притом, прекрасного благородного цвета - "кофе с молоком". Совсем недавно Валентин Васильевич добавил последний мазок в картину своего автоблагополучия: достал импортную автомагнитолу с колонками и несколько кассет к ней уже с записями самых, как уверял приятель-продавец, популярных западных рок-групп... Были у Фирсова и друзья-товарищи. Подобралась-сложилась настоящая крепкая компания из четырех мужиков, прочно склеенная общей страстью к рыбалке. Притом, люди все не из последних: секретарь обкома партии Быков Анатолий Лукич (он и был земляком-благодетелем, ангелом-хранителем Валентина Васильевича), заместитель председателя Будённовского горисполкома Ивановский Павел Игоревич и журналист из будённовской городской газеты "Местная правда" Крючков Виктор Валерьянович. Само собой, по мнению Фирсова, этот Крючков несколько выбивался из их номенклатурной компании, но, во-первых, рыбалка всех уравнивает - от кочегара до министра, а во-вторых, Виктор Крючков считался подающим надежды писателем, в свои сорок лет опубликовался в двух сборниках прозы молодых и умел очень здорово рассказывать всякие истории, за что ценился и уважался особо Анатолием Лукичом Быковым... И, конечно же, среди подарков судьбы Валентин Васильевич числил Юлю Куприкову. Еще бы! Он и думать никогда не думал, что в таком солидном возрасте, уже утратив упругость и шевелюрость молодости, он вдруг заимеет самый настоящий роман с дивчиной в два с лишним раза моложе его. Самый настоящий роман!.. Таким образом, Валентин Васильевич Фирсов рано утром в день своей внезапной трагической смерти был не просто счастлив - он был донельзя счастлив. К своему жизненному финишу он подплыл на гребне довольства и благополучия, имея громкую по областным масштабам должность и радужные перспективы на скорое повышение, хозяйственную жену, которая заведовала кафе со всеми вытекающими отсюда последствиями, двух детишек, зачатых в абсолютно трезвом состоянии и потому вполне нормальных, новую просторную квартиру в престижном районе города, мужскую благородную компанию, увлекательное хобби в виде рыбалки и молодую свежую любовницу. К тому же, Валентин Васильевич имел еще довольно крепкое здоровье и тридцать без малого тысяч рублей на двух сберегательных книжках. Живи и радуйся!.. Проснулся он в пять тридцать утра, минуты за три до мгновения, когда должен был взорваться будильник. Валентин Васильевич вообще вставал всегда рано, часов в шесть даже и в выходные, имел внутри четкое чувство времени и любил прихвастнуть при случае, что уже много лет ни разу не слышал по утрам будильничного звона - просыпался сам. Очнулся он от сна в своем домашнем кабинете. Как Анна Андреевна, жена, ни обижалась, какие скандальчики ни закатывала, но Валентин Васильевич все чаще и чаще уединялся на ночь в этой комнате. Предлог предъявлялся всегда один, но, по мнению супруга, неотразимый - ему надо с вечера в тишине поработать и назавтра пораньше вскочить, так зачем же ее, женушку ненаглядную, беспокоить... Анна Андреевна, конечно, догадывалась об истинных причинах разнокомнатного житья-бытья, и потому почти каждый вечер перед отходом ко сну в доме нагнеталась напряженная междусупружеская обстановка. Побеждал обыкновенно Валентин Васильевич, чувствуя за собой превосходство разлюбившего человека, и, оставив ворчащую, а то и плачущую половину в спальне, запирался в кабинете. В этой комнате Валентин Васильевич ощущал себя не просто человеком - большим человеком, даже (страшно сказать!) Писателем. Он спустил с дивана на мягкий коврик ноги и, всласть потягиваясь, уже в тысячный раз проинвентаризировал взглядом свои владения. Каждая комната в квартире была отделана и обставлена в определенной цветовой гамме. Аристократический стиль! Общая зала золотилась светлой мебелью и желтизной обоев, детская была зеленой, спальня родительская - голубой, а вот кабинет Валентина Васильевича стал красным. Красный цвет, говорят, бодрит и раздражает, а писателю, сочинителю в моменты творчества обязательно надо пребывать в раздраженном, бодром состоянии духа. Солнце уже просвечивало вовсю алые оконные драпировки и освещало письменный двухтумбовый стол с незаконченной рукописью очередной рыбацкой побасенки на нем, ярко-красную портативную машинку "Унис", такую же, как у Фазиля Искандера, Андрея Вознесенского, Виктора Астафьева и других знаменитых старших собратьев Валентина Васильевича по перу; стеллажи, закрывающие одну стену сплошь от пола до потолка. На Дом печати регулярно спускались подписи, и редакторам газет они вручались аккуратно без всякой очереди. Туго стояли шеренги голубых томов Чехова, синих Жюль Верна, светло-зеленых Достоевского, красных Маяковского... Плотно теснились различные словари и справочники. Правда, на многих из них синели штампы редакции газеты "Комсомольский вымпел", но разве редактору не может дома понадобиться тот или иной словарь? "Как только буду уходить из редакции, так сразу все словари и верну, думал Валентин Васильевич, натыкаясь на редакционный штамп, но порой делал в мыслях неожиданный кульбит: - А если и не верну - не велика для них потеря, еще достанут!" Из общего фона и колорита комнаты явно выбивался массивный тёмный шкаф, похожий на шифоньер, и весьма не новый, но Валентин Васильевич ценил эту единицу меблировки дороже стеллажей со сплюснутыми книгами и даже письменного стола, так как это был рыбацкий шкаф, доставшийся ему от отца, и настолько привычный и удобный, что никакие мольбы и угрозы Анны Андреевны не смогли убедить Валентина Васильевича оставить ископаемое чудище деревянное на прежней квартире. На противоположной стеллажам стене висели рядышком два портрета в одинаковых дорогих багетах - С. Т. Аксакова и Генерального секретаря ЦК КПСС. Валентин Васильевич бодренько вскочил, подтянул цветастые трусы с алыми маками, включил программу "Маяк", распахнул шторы и помахал минуты две руками, поприседал и покланялся. Открыл в платяном шкафу дверцу и в зеркало критически оглядел себя. Увы, так всегда мечтается, что после "зарядки" животик хотя бы чуть-чуть подберется, но он висел весь и полностью на своем месте. Тэ-э-эк-с! А щеки, подбородок у нас в каковом состоянии?.. Да-а, на всякий случай надо поводить бритвой, а то кое-где кое-что вроде бы и появилось. Валентин Васильевич накинул на плечи бордовый халат и помчался в ванную. Там он заправил в станок новое лезвие "Шик" и поскреб наскоро под носом и нижней губой, потом спрыснул зазудевшую кожу лосьоном "Дипломат". "Вот гадство! - по привычке чертыхнулся Фирсов. - Мне бы бородка не помешала!" Но борода, настоящая, писательская, не желала расти на лице редактора областной молодежной газеты. Однажды, в отпуске, он попробовал отпустить бороду, но те несколько кустиков редкой поросли, что медленно возникали на толстом подбородке Валентина Васильевича, даже при самой разнузданной фантазии нельзя было назвать бородой. Валентин Васильевич вздохнул и еще раз потискал пальцами свой мягкий подбородок, всмотрелся в лицо. Он не считал себя таким уж неотразимым красавцем, но ведь и не безобразен же он! Валентин Васильевич знал, что в Доме печати его за спиною называют Огурцом, и это здорово задевало. Может, волосы подлиннее отрастить? Тогда голова не будет казаться такой продолговатой и длинной... Вернувшись в комнату, он взглянул на часы. Чер-р-рт! Уже почти шесть, а поезд приходит без двадцати семь. Еще, не дай Бог, Анна не вовремя проснется... Но всё же, несмотря на спешку, Валентин Васильевич из ритуала утреннего туалета не пропустил не единого звена: быстренько прошелся пилочкой по ногтям, прыснул под мышки и под пах дезодорантом "Мустангер", выбрал красные носки, сыпнул в каждый сухого дезодоранта "Рыбак", надел светло-розовую рубашку, светло-серый в полоску костюм и галстук пурпурного цвета с поперечной искрой. (Анна Андреевна умела достойно одевать мужа!) Валентин Васильевич спрыснул себя и платочек одеколоном "Джентльмен", причесался, проверил, в кармане ли ключи, и, на цыпочках пробравшись по коридору на кухню, маленькими глоточками выцедил бутылку кефира. Затем в прихожей завершил свое обмундирование, обувшись в светло-желтые югославские туфли, погремел осторожно цепочками, задвижками, замками и выскользнул на свободу. Он спустился, как всегда не доверяя лифту, пешком с третьего этажа. На улице ему плеснуло в лицо свежестью июльского утра, уже набравшего силу. С реки, которая дышала совсем рядом, в ста шагах, накатывали волны такой кислородной вкуснотищи, что грудь сама начинала дышать на всю мощь, легкие как бы сами втягивали опьяняющий воздух, словно стремились накопить чистого озона про запас, наполнить им весь организм до самых пяток. Тополя, березы и клены в скверике возле подъезда, еще молоденькие, хрупкие, трепетали и шелестели, купаясь с наслаждением в воздушных струях. Небо ослепляло чистотой и прозрачностью, как улыбка красивой девушки... Валентин Васильевич Фирсов любил природу Имелась у него такая слабость. Ранние и поздние рыбацкие зорьки научили его видеть таинства земли и неба, леса и воды в самые интимные прекрасные мгновения их естества. И именно в такие часы посещали его голову крамольные и страшные по своей сути вопросы: зачем он так живет? Почему он должен всё время лицемерить, подстраиваться, унижаться? Почему он взялся строить из себя начальника, заделался редактором этой газетёнки? Зачем он добивается повышения, рвется в высшую партийную школу?.. Да, именно на природе во время рыбалки и случались порой такие умственные и душевные вывихи. Страшная сила - природа! Эх, если б знать Валентину Васильевичу, что он в последние разы видит эту зелень деревьев, вдыхает аромат чистой атмосферы, он бы подольше задержался у скверика, нагляделся бы напоследок, надышался... Впрочем, перед смертью не надышишься. Он скорым шагом направился к гаражу, а это совсем недалеко - до прежней квартиры всего один квартал. В секции из пяти боксов четыре уже чернели сквозь распахнутые створки своим нутром. Суббота! Фирсова опять корябнуло по сердцу: только его ворота гляделись обшарпанно, все соседские блестели свежей краской. "Надо будет сегодня же вечером покрасить, хватит позориться!" Он был уверен, что после ужина обязательно выкроит часок-полтора... Он ведь не знал, что жить ему оставалось ровно десять часов. - На рыбалку, Валентин Василич? - спросил близкий сосед по гаражу, уже выкативший свою ископаемую "Волгу" с оленем на капоте и протиравший старушку влажной тряпкой. - Что ты, Федотыч, - бодро отозвался Валентин Васильевич, - в такое позднее время да в галстуке на рыбалку только бюрократы ездят, ха-ха! А ты, кстати, когда свою колымагу в музей сдашь? Валентин Васильевич любил и умел поговорить вот так запросто с простым народом. - На моей-то я еще сто лет ездить буду, а вот твою, Валентин Василич, вот помяни мое слово, угонят в одночасье. Щас шантрапы охочей до таких красавиц, как твоя, о-хо-хо сколь развелось... - Вот так, да? Накаркаешь, Федотыч! - уже машинально ответил Валентин Васильевич, отпирая один за другим хитроумные японские запоры своего автосклепа. Его красавица, его "восьмерочка" покойно дремала в полумраке. Валентин Васильевич с наслаждением плюхнулся на сиденье и глянул на электронные панельные часы - шесть пятнадцать! Он повернул ключ, дал питание, и "Ладушка", как нежно называл машину Валентин Васильевич, замурлыкала сытой кошечкой. Надо спешить! И, конечно же, закон подлости не заставил себя ждать. Как назло, до вокзала пришлось пробираться через сплошные светофорные заросли. Валентин Васильевич вообще-то причислял себя к осторожным и опытным водителям. Чего-чего, а закончить свое земное существование в автокатастрофе ему не желалось. Те люди, которым доводилось ездить с Валентином Васильевичем, и даже собственная жена его Анна Андреевна, считали, что он уж через меру осторожничает. Анатолий Лукич Быков однажды, когда ехали на рыбалку на машине Валентина Васильевича, даже раздраженно пошутил: - Я тебе, Валентин, попробую пробить лошадь с телегой - как раз по тебе транспорт. Валентин Васильевич в тот раз, разумеется, прибавил скорости, но чуть-чуть. Ну никак не мог он пересилить себя, не мог даже на пустынной автостраде перейти за 90 км/час. Оттого-то Анатолий Лукич Быков и другие члены их рыбацкой артели не любили ездить ни на "Ладушке" Валентина Васильевича, ни, тем более, на редакционном уазике - водитель "Комсомольского вымпела", вымуштрованный Фирсовым, больше шестидесяти вообще не выжимал. Но на этот раз Валентин Васильевич очень уж торопился, и черт-те как получилось, что на углу улиц Интернациональной и Пролетарской, уже перед самым вокзалом, думая проскочить на желтый, врезался в красный цвет. И, само собой, именно в этот момент навстречу ехала гаишная "Волга". Из ее динамиков сразу же загремел на всю улицу приказной голос: - "Жигули" светло-коричневого цвета, остановитесь! Остановитесь немедленно! Самая пакость момента состояла в том, что остановиться Валентину Васильевичу пришлось аккурат рядом с троллейбусной остановкой - уже многочисленная толпа зевак мгновенно уставилась стоглазо на его машину. Канареечная "Волга" вальяжно развернулась прямо на перекрестке (им всё можно!) и припарковалась впереди Валентина Васильевича. Он, сжав зубы, демонстративно продолжал сидеть в машине и даже не открыл дверцу, только сильнее приспустил стекло. С минуту, к наслаждению свидетелей, длился этот поединок амбиций, наконец "Волга" опросталась грузным капитаном, он вразвалочку, помахивая полосатым скипетром, направился к фирсовскому автo. Валентин Васильевич с первой секунды разговора встал, образно говоря, на дыбы: дескать, вы знаете, капитан, с кем дело имеете?.. - Вот мое удостоверение, я - редактор областной газеты, я - член бюро обкома!.. (Валентин Васильевич в подобных случаях как-то умело и как бы ненароком опускал слова "молодежной" и "комсомола".) Но капитан-гаишник попался почему-то не из пугливых, перестроечный, он нудно и твердо повторял: - Ваши права... Вы нарушили правила дорожного движения... - Вот так, да? - совсем взбеленился Валентин Васильевич, так и не выходя из машины. - Я вам дам права, но прежде вот фамилию вашу запишу - как ваша фамилия, я спрашиваю? Но и это не смутило капитана, он, даже как-то снисходительно поглядывая сверху вниз ("Надо было выйти!") на Валентина Васильевича, назвал фамилию Артурев и еще, хам, уточнил лениво: - Ар-ту-рев - без мягкого знака пишется... В конце концов Валентин Васильевич понял: надо резко давать задний ход. Он выбрался из машины, кардинально сменил тон и даже сделал как бы поползновение взять капитана за пуговичку форменной рубашки. - Товарищ капитан! Това-а-арищ Артурев! Да что ж такое! Да неужель ж вы "Комсомольский вымпел" не читаете? Ведь мы каждый месяц выпускаем спецполосу "Клаксон", ведь мы столько пишем о работниках ГАИ, так вам помогаем. Я вчера как раз беседовал по телефону с Виктором Герасимовичем - он очень и очень доволен нашим сотрудничеством... Проклятый капитан, плебей, выслушивал всё это скучающе, с понимающей усмешкой и даже упоминание имени начальника ГАИ области вроде бы не произвело впечатления. Валентин Васильевич сознавал в душе, что позорится, что нельзя с его положением и комплекцией так суетиться, говорить таким тоном, но поделать с собою ничего не мог... Он подъехал к вокзалу взъерошенный, еще багровый от пережитого унижения и с квитанцией в бардачке на трехрублевый штраф (все ж талон капитанишка не продырявил - сдрейфил!) тогда, когда пассажирский из Москвы уже стронулся с места, отправляясь на отдых в тупик. Еще издали, объезжая громадный тугой фонтан, пенящийся на привокзальной площади, он увидел на высоком крыльце у главного входа фигурку Юлии в голубых брючках и белой майке. На майке пламенела какая-то надпись. Юля поставила на небольшой чемодан крепко набитую сумку, придерживала ее руками и спокойно, без суеты посматривала по сторонам. Сразу было видно: она ни капельки не сомневается - он обязательно ее встретит. Валентин Васильевич даже и сам не ожидал, что так по-мальчишески обрадуется, прямо-таки задрожит, увидев ее, и остро пожалел, что не решился купить цветы. Он припарковался, выскочил из машины, торопливо замкнул дверцу, проверил - надежно ли, и устремился к девушке сквозь густой поток привокзальной толпы. "Не дай Бог, кто из знакомых увидит - пропал!" - мелькнуло в голове Фирсова. Он на всякий случай быстренько огляделся по сторонам. Только он хотел успокоиться, как вдруг: - Валентин Васильевич! Он вздрогнул и испуганно оглянулся. 2. Фундамент Если говорить откровенно, Валентин Васильевич Фирсов слегка стыдился своей жены. Сошлись они тринадцать лет назад, в пору, когда Фирсов был голодным, относительно худым и истекающим слюной студентом. В пединститут он поступил поздно и только с третьей попытки. В деревне, где он рос, имелась только восьмилетка, да и в той Валя Фирсов, лопоухий и длиннолицый пацан, больше по коридорам слонялся, чем сидел в классе. Учение он не любил, давалось оно ему с превеликим трудом, с муками и слезами. Немалую роль в усвоении им школьных премудростей играл старый солдатский ремень отца, ставший мягким и пегим от старости, но литая пряжка сохранила свою убойную силу. Она, бывало, в минуты тятькиных экзекуций так огненно припечатывалась к пухлым ягодицам Вали, что от боли его ломкий голос срывался на поросячий визг. Однако ни ремень отцовский, ни слезные заклинания матери не будили в маленьком Фирсове страсти к учебе - голова его усваивала из курса наук весьма малую толику на нетвердую хилую троечку. После восьмилетки, когда встал вопрос о дальнейшем жизненном пути Вали Фирсова, случилась в их семье очень большая баталия. Крепкий брусчатый дом о пяти окнах по фасаду ходил ходуном и трясся от ора, плача, брани и свиста ремня. Но ни заалевшие звезды от пряжки на заднице, ни проклятия и опять же мольбы матушки, ни даже угроза отца, что он лишит сына наследства, резону не имели, и Валя от школы-интерната в райцентре отбрыкался наотрез. Пошел к отцу, который заведовал отделением в колхозе, на конюшню. Так бы и проробил всю жизнь конюхом, если бы судьба не сдала карты по-своему. То ли потому, что Валя Фирсов был сынком заведующего, то ли потому, что единственный из молодых в деревне не имел комсомольского поручения, а это по тем временам ни в какие ворота не лезло, только вдруг его назначили, как выразился на собрании секретарь комсомольского комитета колхоза, вожаком молодежи отделения. Это событие переломило судьбу Валентина Васильевича Фирсова, предопределило его будущее и, видимо, конец. Нахаловка стояла в хорошем уголке области, на берегу чистой речушки Синявки, окруженная светлыми лесами с просторными полянами. Сюда любило наезжать начальство разных рангов, в том числе и комсомольское. И Валя Фирсов вскоре приобрел славу гостеприимного хозяина. С помощью родителей, тонко понимающих суть, он всегда находил чем угостить высоких гостей благо, дом у них был не дом, а полная чаша. Особенным почетом у комсомольских вожаков и вождей пользовался превосходный фирсовский "самиздат", на-стоенный на лесных ягодах и травах, который так удавался Валиной матушке. А уж рыбалку гостям Валя Фирсова устраивал всегда на высшем уровне - с малолетства имел страсть к ужению рыбы и немало в том преуспел. Но вот что удивительно: хотя в доме не переводились бражка и самогон, хотя отец позволял себе чуть ли не каждый Божий день расслабить организм после суетного дня стаканом, а то и двумя, хотя визитеры с центральной усадьбы, райцентра, из области наезжали почти каждую неделю, юный Валентин Васильевич Фирсов очень осторожно и умеренно относился к питию уже в то время. Каким-то внутренним чутьем, находясь всё время среди пьяных лиц и рож, вдыхая то и дело ароматы алкогольных испарений и с отвращением вталкивая в себя чарку-другую горького зелья, он чуял, что единственный способ как-то выделиться, обратить на себя внимание начальства - это всегда быть хотя бы чуть-чуть трезвее остальных. Однажды в Нахаловку приехал сам первый секретарь райкома комсомола Анатолий Быков. С ним нагрянули корреспондент "Комсомольского вымпела" и колхозный вожак молодежи. Вожак шепнул Вале, что первый - страстный рыбак и надо-де устроить рыбалку с ночевкой. - Это - наш вопрос! - с готовностью встрепенулся Валя. В километре от деревне на берегу Синявки он давно уже оборудовал настоящий лагерь с добротным вигвамом, покрытым толем, рядом торчали стол и стулья из пней, сделал он и мостки для выуживания рыбы. А уж снастей каких только не имелось у Вали Фирсова! Уже поздно вечером они кейфовали вокруг костерка. Все, кроме хозяина, запьянели от "фирсовки" и густой божественной ухи. Колхозный вожак молодежи уже вырубился и слегка похрапывал, очкарик корреспондент из "Вымпела", в узеньких модных брючках и кедах на босу ногу, клевал носом в колени. Быков тоже крепко выпил и, сбросив свою раннюю сановность, совсем несолидно то и дело вскакивал и бежал к садку взглянуть на увесистую щуку, выловленную им на вечерней зорьке. - Слушай, Валентин, - вдруг встревоженно спросил он Фирсова, когда тот в очередной раз лишь пригубил, - чего это ты скромничаешь? Пей, я разрешаю! - Да что-то не хочется, честное комсомольское, - начал оправдываться Валя. - Да и обещал вон ему, - кивнул Фирсов на журналиста, - заметку к утру написать. Как мы к Ленинскому зачету готовимся. Сейчас вот вас положу отдыхать и сяду сочинять. - Ну-ну... - протянул первый, внимательно и как-то трезво взглянув на Валю Фирсова. Валя потом несколько дней тревожился: что означал сей пристальный взгляд? Не рассердился ли секретарь? Оказывается - нет. Наоборот, он стал частенько наезжать в Нахаловку. А вскоре, через годок, Валя Фирсов уже жил на квартире в райцентре, служил инструктором райкома комсомола и учился в вечерней школе. Притом, учился всерьез, кляня себя за былую лень, урывая время от сна, вгрызался, словно отбойный молоток, в гранит науки. Тогда у него уже отчеканились окончательно правила жизни, которые, он верил, помогут ему выбиться из грязи в князи. Правила эти в сжатом виде сводились к простейшей формуле: не пить, иметь вузовский диплом и быть всегда почтительным со старшими по службе. Причем, самой гениальной частью триединства была, конечно же, первая. Во время повального и повсеместного пьянства Валя сумел увидеть и предугадать, что рано или поздно начнется широкая кампания борьбы с "зеленым змием" - этим эвфемизмом любил Валя обзывать пьянящие напитки в своих заметульках (он, с легкой руки очкарика-стиляги из "Комсомольского вымпела", начал пописывать в молодежку и в районную газету). Да и в те брежние застольные времена, как он прозорливо подметил, начальство как бы само ни упивалось, а в подчиненных больше любило почему-то трезвость. Вот и решил Валя Фирсов сразу и на всю оставшуюся жизнь: всегда пить меньше начальства, с подчиненными (когда они будут) не пить вовсе, всячески и везде подчеркивать свою трезвость. Это его правило - не пить, учиться и угодничать - стало своеобразным маслом в двигателе его судьбы. Он выслужился в армии до старшины, протиснулся там в партию, после увольнения в запас заделался литсотрудником в районной газете и, наконец, с очередной попытки, вооруженный отличными характеристиками, поступил в пединститут. Мать его преставилась, когда он служил в армии, отец вышел на пенсию и числился в это время сторожем на ферме. Здоровье его от "фирсовки" покачнулось, характер еще больше скукожился, скупость его разрослась, словно раковая опухоль, и предопределила житье-бытье Валентина в студенческие годы. Стипендии он не получил по причине сплошных "удов" в зачетке, Василий Соломонович дозволял ему набивать в рюкзак продукты натурой, и то больше овощ - картоху да лук, а деньгами выдавал на месяц четвертной с пребольшущим скрипом. Валя, правда, не роптал: во-первых, трепетал отца еще с младых ногтей, а во-вторых ждал своего часа - он был единственным наследником, а у папани скоплено грoшей фантастическое, по его, Вали, меркам, количество. Примечательной чертой в натуре Валентина Васильевича Фирсова была та, что он умел цепко приглядываться к окружающим людям и очень точно определять, кому живется лучше и как они этого добиваются. Очень скоро он просчитал, что лучше и сытнее живут те студиозусы, которые заимели "мамок". Мамкой на студенческом жаргоне называлась женщина, имеющая жилье и страстное желание подкармливать какого-нибудь бедного студента. Само собой, не за спасибо. Мамки, как правило, лучшие свои годы уже прожили, невинность давно потеряли и теперь питали последние надежды устроить свою личную жизнь, прикормив голодного и ярого до плотской любви питомца альма-матер. Валя Фирсов начал искать себе мамку еще на первом курсе, но успех пришел не сразу. Дело в том, что он был болезненно брезглив и чистоплотен, и эта его странная особенность (странная потому, что вырос он в условиях деревенского дома) очень усложняла ему жизнь. Знакомился он пару-тройку раз с женщинами, претендующими на роль мамки, но быстренько сбегал от них без оглядки и потом тщательно отмывался в общежитском душе, подавляя в себе при воспоминании о только что оставленной дульцинее приступы тошноты. Однажды, к примеру, приятели-студенты зазвали его кутнуть в компанию по случаю Нового года. Обещали познакомить с потенциальной мамкой - хозяйкой собственного дома. Жила она - звали ее, кажется, Варварой - на самом конце города в деревянной хибарке в два окна и покосившимися удобствами во дворе. Оказалась женщиной маленькой, пухлой, говорливой, лет уже далеко за тридцать. Валя не стал торопиться с выводами, сел, выпил, подзакусил плотно - готовила хозяйка ничего, подходяще. Еще принял для развязности, пригласил Варвару на танго. Она, тоже уже подхмелевшая, тоненько заливалась на каждое его слово и жарко прижималась к его нижним ребрам мягкими, невероятно большими грудями. Валя заволновался, голова его сильнее закружилась, он решился и, забыв по толпу, впился губами в ее мягкий, жадный и умелый рот. Его словно ударило током. Он вообще к тому времени мало знал женщин, с самого раннего отрочества научившись обходиться без них... Уже поздно ночью, выпроводив гостей и утолив первый телесный голод, они лежали, потные, на душной перине. В избе парило. Дверей между кухней и горницей не имелось, и в проем высверкивали отблески огня, догоравшего в печке. За окнами взвизгивала новогодняя вьюга. Чувство сытости убаюкивало, и Валя, позевывая, вязко думал, что быт его отныне устроится... Вот, правда, от института далековато, да и больше десяти лет разницы... А, черт с ним! Не жениться же... И вот тут Валины стратегические планы и мечты рухнули в один миг из-за совершеннейшего пустяка. Его потная сударушка навалилась на него и, ласково заглядывая в глаза, спокойно, буднично спросила: - Писать хочешь, миленький? Валентин Васильевич оторопел, потерялся и не нашел, что ответить. - Щас, я ведро помойное принесу... Хозяйка голышом прошлепала в сенцы, вскочила, ойкая, обратно, звякнула железом, потом на секунду все затихло... И вдруг в ведро звонко ударила струйка, резко запахло мочой. Валя даже утра не стал дожидаться... * * * С Анной Андреевной, Аней, он познакомился, уже учась на четвертом курсе. Столовку, в которой он все эти годы гробил свое здоровье, закрыли на ремонт, и Валя начал бегать в другую, такую же поганенькую, чертыхаясь каждый раз, что приходится терять на дорогу пятью минутами больше. Но очень даже скоро чертыхаться он перестал. Аня, смуглая, черноволосая, с карими, масляно блестевшими глазами несколько навыкате и горбиночкой на носу, с чуть полноватой, но чрезвычайно аппетитной талией, стояла на раздаче. Она, в отличие от других работниц харчевни, радовала взор белоснежным кокошником и туго накрахмаленным, отливающим голубизной чистоты передничком. Она в первый же день почему-то выделила Валентина из очереди вертлявых студентов и, улыбнувшись, спросила: - Вам подливы побольше или поменьше?... Так у них всё началось. Потом, когда они уже поженились, Анна Андреевна рассказала, что больше всего ее поразило при первой встрече наличие в его одежде галстука. На фоне обтрепанных и расхристанных сотоварищей он выделялся. И это опять-таки доказывает прозорливость Валентина Васильевича. Еще живя в райцентре, будучи инструктором райкома комсомола, он приметил и усвоил, что галстук - это не просто деталь мужского костюма. Галстук - это символ, это знак принадлежности к определенному классу людей. По наличию галстука можно сразу отличить уважаемоего человека от народа... Сначала Аня подкладывала ему более съедобные кусочки, дарила ему улыбки, начали они перебрасываться двумя-тремя словами. Потом он, как водится, пригласил ее в кино, и они начали встречаться. Наступил и день, когда Валентин отправился с визитом к Ане в дом. Там, в трехкомнатный квартире на первом этаже его встретили - матушка Ани, Сарра Исааковна, по профессии врач-гинеколог, молчаливая древняя бабушка, не отходившая от телевизора ни на шаг, толстая рыжая кошка с коровьим именем Зорька и стол, накрытый такой вкуснотищей, что Валя перестарался и почти пару дней мучился, бедняга, животом. Отец Ани уже много лет как проживал с другой женой где-то в Харькове, а старший брат, офицер, со своей многочисленной семьей обитал в те времена в далеком заграничном гарнизоне. Вскоре и строгая Сарра Исааковна, и бабушка-телеманка, и хронически беременная Зорька привыкли к Вале Фирсову, а сама Аня просто-напросто влюбилась в него без памяти. Привык к трехкомнатной квартире и жирным ужинам и сам Валя Фирсов. И в конце концов решил жениться. Тем более, что Аня была всего на четыре года старше и, как оказалось, ждала всю жизнь только его, храня свои девические богатства в целостной неприкосновенности. Марш Мендельсона прозвучал... И вот теперь, спустя почти полтора десятка лет, Валентин Васильевич, если говорить откровенно, слегка стыдился своей жены... 3. Юлия Куприкова Юлия Куприкова тоже не знала, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрет... Да и разве можно думать о смерти в девятнадцать лет, к тому же в день встречи с любимым человеком после томительной бесконечной разлуки. Она придерживала тяжелую сумку руками и внешне невозмутимо посматривала по сторонам, словно бы безмятежно отдыхала после вагонной тряской ночи. Но в сердечке ее трепыхалась и пошевеливалась тревога: что случилось? Неужели не встречает? Он же обещал!.. Она специально надела в дорогу маечку с яркой надписью "Гласность", чтобы быть позаметнее, да и Валентину Васильевичу нравится красный цвет. Теперь она, медленно поворачивая свою "Гласность", как призывный сигнал, в разные стороны, высматривала Фирсова в толпе. И вот он появился! Юля мгновенно вспыхнула, щечки ее заалели, и она приподнялась на цыпочки, чтобы любимый быстрее ее заметил. Но он и так уже, она видела, стремился прямо к ней. Вдруг он резко остановился уже перед самым крыльцом и повернулся на оклик. К нему подошел мужчина в шляпе и тоже в галстуке, пожал руку. Валентин Васильевич бросил на нее предупреждающий взгляд, но Юля и сама понимала, что не надо пока его "узнавать". До нее донеслись обрывки разговора. - Вы не в курсе?.. Совсем плох... - Когда?.. - Сознание теряет... Юля видела, как взволновался-встревожился Валентин Васильевич. Он даже, забыв о ней, повернулся и пошел было с мужчиной, но потом спохватился... - Что случилось? - спросила Юля, едва они поздоровались. - Да тут неприятный момент возник. Товарищ мой по рыбалке - помнишь, я рассказывал, Крючков из Будённовска? - в тяжелом состоянии в больнице. Вот чер-р-рт! Совсем, ну совсем мне это не надо! Придется сегодня съездить к нему... Впрочем, хватит о плохом. Пойдем скорей к машине - должен же я наконец тебя поцеловать! Валентин Васильевич стрельнул взглядом по сторонам и, подхватив вещи Юлии, размашисто зашагал к стоянке, к самому пустынному ее уголку возле бетонного забора, где оставил свою "Ладушку". Он запихал вещи в багажник, посадил Юлю на переднее сиденье, уселся сам, жадно обхватив ее за плечи. - Ну вот, теперь по-настоящему - здравствуй! Юля сама подалась ему навстречу, подставила полуоткрытый рот. От поцелуя голова ее закружилась, она почувствовала, как его сильная ищущая рука нашла ее грудь, прикрытую лишь тонкой маечкой, и начала ласкать, тревожить, томить. Юля сама не ожидала, что блаженство встречи будет таким острым. "Как я счастлива!" - сверкнуло в ее голове. Юля через силу отстранилась от его рук и губ, глубоко вздохнула, поправила разметавшийся хвост волос. - Не надо, Валентин, еще не вечер, - она ласково засмеялась. - Да и можно разве целоваться с женщиной, которая провела ночь в поезде? Фу! У нас же вся жизнь впереди... Жить им обоим оставалось чуть больше девяти часов. * * * Мать с отцом родили, а Бог создал Юлю Куприкову для любви и счастья. Еще в раннем детстве было заметно, что со временем, она станет весьма и весьма привлекательной. И точно, уже к 14-15 годам природа практически закончила ее портрет. У нее оказалась хрупкая девичья в талии фигурка, но грудь ее туго натягивала кофточку, волнуя мужские взгляды, и бедра тоже выглядели взрослыми, сформировавшимися. Она даже стеснялась своих бедер и никогда не носила мини-юбки. Волосы, каштановые, с рыжеватым отливом, Юля распускала мягкими волнами по плечам или собирала в пышный хвост, и эти простые прически очень шли к ее тонкому бледному лицу со светло-карими глазами, чуть вздернутым носиком и нечетко очерченными детскими губами. На горле, под самым подбородком у нее темнела маленькая родинка. Одевалась Юля всегда смело, оригинально и к лицу. Она была создана для любви еще и потому, что от рождения природа наделила ее горячей чувственностью. Очень рано ее начали мучить ночные стыдные сновидения, от которых просыпалась Юля в сладкой истоме и с гулко колотящимся сердцем. Она с пристальным вниманием и тайным удовольствием смотрела сцены в фильмах, которые детям до 16 видеть не дозволяется, с жадностью искала в романах и повестях страницы о любви - любви чувственной, земной. Когда в троллейбусе ее плотно прижимали к какому-нибудь молодому человеку, она краснела и задерживала дыхание. Кто знает, что бы получилось из Юлии с ее внешностью и темпераментом, если Бог не вложил бы в нее, если можно так выразиться, ограничитель застенчивый, замкнутый и строгий характер. Ее "учительский" взгляд обыкновенно сдерживал поползновения самцов. А держала Юлия себя так чопорно не только из-за характера, но и потому, что больно споткнулась уже на первых же шагах по тропе любви и чувственности. Самая начальная заноза в душе ее осталась после милого детского порыва, которому она поддалась в младенческие годы. Кому рассказать - хохотать будет, а для нее, девчушки-первоклассницы, то была настоящая трагедия. Этот мальчишка с льняными кудряшками и васильковыми сияющими глазами сразу поразил Юлю, как только она увидела его впервые на празднике "Здравствуй, школа!". И когда они попали в один класс, да еще их посадили за одну парту, Юля окончательно влюбилась. Она не знала, что в таких случаях принято делать, долго мучилась, потом решила для начала хотя бы объясниться. И вот на перемене, когда, как показалось Юле, все убежали из класса, она придержала мальчика за рукав. - Пойдем, чё-то скажу... Она повела своего избранника в самый дальний угол, к шкафу с наглядными пособиями, и там, не глядя ему в глаза и до слез вспыхнув, она выговорила. - Я тебя люблю! И гром грянул. Вернее - смех. Видимо, от волнения Юля не заметила двух мальчишек на первой парте у окна. Теперь они заливались, хватаясь за животы, показывали на нее пальцами. Юля совсем вспыхнула и сквозь брызнувшие слезы глянула на своего голубоглазого Ромео - защити! А тот вдруг тоже заревел, затопал ножками и кинулся на нее с кулаками. - Отстань, дула! Лебята, она - дула!.. Юлю этот трагикомический случай травмировал, сделал замкнутой, недоверчивой к мальчишкам. Когда многие ее одноклассницы уже начали дружить, даже самые неприметные, Юля продолжала существовать в гордом одиночестве. Следующий и уже действительно сокрушительный удар на ее мечты обрушился летом, когда она закончила восьмой класс. В пионерском лагере Юля познакомилась с Галькой Букач из Будённовска. Она курила, лихо заворачивала матом в разговоре, любила уединяться с мальчишками и могла на спор прямо на пляже среди толпы переменить мокрый лифчик на сухой, нисколько при этом не торопясь. Обычно таких ухарских девчонок Юля сторонилась, но Галька, по натуре в общем-то добрая и веселая, сумела найти ключик к сердцу Юлии, подружиться с ней. Скажи мне, кто твой друг... Вскоре Юля попробовала покурить - к счастью, ничего, кроме отвращения от сигаретного дыма, она не получила. Побывала она раза два и на сабантуйчиках, когда после отбоя собирались несколько мальчишек и девчонок на полянке за корпусами, сидели на бревнах, смолили сигареты, трепались, обнимались и целовались. Один тощенький пацан подсел к Юле, прижался, обнял, потом запустил руку к ней под лифчик. Сначала Юле было даже приятно, тепло и щекотно, сердчишко замерло от новизны ощущений, но пацанчик начал суетиться, больно тискать грудь, ущемил сосок так, что Юля вскрикнула и оттолкнула его. И сразу с брезгливостью почувствовала, какие потные у него были пальцы... И вот уже после лагеря, когда однажды Юле стало тоскливо и одиноко, а ни одной подружки в городе не случилось - каникулы, она решила съездить к Гальке в гости. Поехала и угодила с корабля на бал - Галька как раз справляла свой день рождения. В квартире взрослыми и не пахло, за столом с винными бутылками и едой сидела молодежь - все примерно ровесники Юлии. И она окунулась в круговорот веселья. Выпила рюмку-другую сладкого вина, захмелела, забыла про осторожность и недоверчивость. Ее вскоре уже не коробило, что все в компании ведут себя чересчур вольно. Иные девчонки сидели на коленях ребят, те шарили у них под кофточками и юбками. Взревел магнитофон и начались скачки. Казалось, воздух комнаты наполнился парами вожделения. Две девчонки скинули майки и начали прыгать в одних лифчиках, а потом, когда верхний свет притушили, сбросили и лифчики, выставив на всеобщее обозрение свои совсем детские грудки с еще розовыми припухшими сосками. Юля в минуту протрезвления испугалась тому спокойствию, с каким взирает на творящееся вокруг, но затем снова погрузилась в эйфорию беспечного веселья. Она уже ничего и никого не видела кроме красивого широкоплечего парня с длинными волосами и в затемненных очках. Звали его Артемом, был он соседом Гальки по лестничной площадки и учился в техникуме. Артем сразу же, как заиграла музыка, пригласил Юлю и потом почти уже не выпускал ее из своих объятий, танцуя в обнимку под любую музыку - и медленную, и быструю. Он ей шептал, щекоча усами щеку и мочку уха, всякие хорошие слова о ее внешности, тесно прижимался к ней и ласково, возбуждающе водил ладонями по ее напряженной спине. Они еще выпили. Голова Юли кружилась все сильнее, тело ее, уставшее от покоя и одиночества, пылало, сгорало в пламени запретных желаний. И когда они неожиданно, совсем случайно очутились с Артемом наедине в какой-то комнатушке с зашторенным окном, и он начал ее умело и ненасытно целовать, она, мысленно махнув на всё рукой и не в силах обуздать свою плоть, откинулась на широкую чужую кровать и отдалась первому в своей жизни мужчине... И почти мгновенно пожалела об этом. Ожидая, что блаженство, подаренное мужскими ласками, возрастет стократ, и она испытает какой-то невероятный всплеск наслаждения, Юлия была ошеломлена и испугана вдруг возникшей болью. Девушка трепыхнулась, вскрикнула, рванулась из-под парня, но он, сразу став грубым, резким и злым, сдавил ее в объятиях до хруста костей и рыкнул: - Лежать! Дальше всё напоминало насилие. Юля хотела закричать, позвать на помощь, но страх позора сдерживал, она до смерти боялась, что сейчас кто-нибудь войдет в комнатушку и всё это увидит... Она прикусила губу и почти потеряла сознание. Ее тошнило... Когда кошмар кончился, она уткнулась в подушку лицом и зарыдала. От подушки мерзко пахло нафталином. Артем где-то рядом возюкался - сопел, гремел спичками, прикуривал, откашливался. Потом пробормотал: - Ну ты даешь, подруга!.. Почти семнадцать лет на свете живу - впервые целочку встречаю... Чуть позже, проскользнув в ванную. Юля поеживалась под колючими струями душа и успокаивала себя: "Парень-то он вроде ничего... Может - судьба?.. Что случилось, то случилось... Надо его к нам в гости пригласить..." Из ванной она вышла с твердым решением: Артем - ее суженый. Иначе и быть не может!.. Голова болела. И тут ее перехватила Галька. Она была почему-то в одном распахнутом халатике, сверкала голым телом и так пьяно говорила, что сразу и не понять. - Юлька!.. Вот где!.. Ищешь, ищешь... П-п-пойдем, в натуре!.. П-пойдем, там в "ромашку" уже начинают... Пошли в "ромашку" играть!.. Юля, слегка упираясь, пошла за Галькой и, встав на пороге большой комнаты, остолбенела. Она испугалась, что сошла с ума. Она толком даже и не поняла, что происходит здесь. На ковре копошился клубок голых лоснящихся тел. Слышались охи, всхлипы, стоны и сладострастное хихиканье. Вдруг из кучи раздался нетерпеливый окрик Артема: - Юлька, Галька, шустрей в круг - девчонок не хватает!.. Юля вскрикнула, оттолкнула хозяйку и опрометью бросилась вон... * * * С тех пор она окончательно заделалась недотрогой. И в школе, и затем в институте ребята пытались к ней клеиться - кто с сальностями, иной, может, и по серьезному, но она сразу и резко пресекла эти поползновения. Парни удивлялись: на вид такая тихая, ласковая, податливая, а вот поди ж ты! Валентин Васильевич вошел в жизнь Юли незаметно, тихой сапой. Впервые Юля увидела его еще совсем девчушкой. Мать ее, Раиса Фадеевна Куприкова, работал завпроизводством в том же кафе "Рябинка", где заведующей с 80-го года стала Анна Андреевна Фирсова. Женщины быстро сошлись характерами, и вскоре Куприковы начали дружить с Фирсовыми домами. Собирались по праздникам у Фирсовых, а чаще у Куприковых в их светлой голубой усадебке с тенистым яблоневым садом, расположенной на благодатной Набережной. Юля звала их дядя Валя и тетя Аня, игралась с их старшей и тогда единственной Ленкой, четырехлетней карапузкой, стеснялась, когда дядя Валя над ней подшучивал, задирал ее. Раз даже довел Юлю до слез, на полном серьезе утверждая, что, дескать, она в него втюрилась и потому краснеет. Все смеялись, а ей было так стыдно, так стыдно. И обидно - ведь неправда же это!.. Но что-то зрело-бродило в ней, как в глубинах закупоренного яблочного сока возникает и пенится хмель, и Юля с томлением в душе иногда спрашивала сама себя в недоумении: "Боже мой, что это?.." И сама себе боялась признаться. А между тем присутствие Валентина Васильевича всё сильнее волновало ее. Да и то! На воображение зеленой да еще такой экзальтированной девчонки, как Юлия, с ее вдохновенным воображением и подавляемой жаждой любви, не мог не подействовать человек масштаба Валентина Васильевича Фирсова. Надо еще учесть, что Юля с мужчинами вообще почти не общалась. Сверстников сторонилась - особенно после того дикого происшествия в Будённовске, - а из взрослых рядом был только отец - инвалид второй группы, рано поседевший, постаревший и слабый человек. На таком фоне Валентин Васильевич, вошедший так близко в жизнь Юлину, казался ей настоящим Мужчиной, а может, даже и Человекобогом. Ей мнилось, что он самый мужественный, красивый, умный, справедливый, тонкий и интеллигентный. К тому же редактор областной газеты! Писатель! Юля перечитывала каждый номер "Комсомольского вымпела" по нескольку раз (благо, что газетка выходила всего трижды в неделю), особенно нравилась ей, конечно, строчка в низу последней страницы: "Редактор Валентин Фирсов". Все статьи, подписанные его фамилией или псевдонимом "В. Сабанеев", она вырезала, аккуратно подклеивала на листы плотной бумаги и подшивала в папку с названием "Дело №..." И прятала эту папочку подальше за книги. Валентин Васильевич, само собой, ни о чем не догадывался. Юля сама от себя скрывала правду... * * * Она закончила десять классов с золотой медалью и без труда поступила в педагогический институт на биофак. Она собиралась для отдыха, как и раньше это делала, поехать к тете Клаве, материной сестре, в Москву - побродить по столице, окунуться в цивилизацию, но неожиданно возник другой - чудесный - вариант. За столом, когда в воскресный вечер отмечали Юлины успехи, тетя Аня вдруг предложила: - Рая, Валентин (Куприкова, в отличие от своего мужа, она звала полным именем), а чего Юле-то в Москву тащиться, гарью там дышать? Пускай-ка с нами в Крым махнет, а? У нас как раз одно место лишнее... Поедешь, Юля? И Юля поехала. Путешествие было прекрасным. Хотя они с Ленкой, тогда уже длинной тощей девчонкой с острыми коленками, сидели на заднем сиденье, зажатые и заваленные сумками и свертками, но маленькие эти неудобства только оттеняли и подчеркивали прелесть главного - постоянную близость Валентина Васильевича (она садилась специально справа, чтобы видеть его профиль) и калейдоскоп дорожных впечатлений. Они поехали ранним утром не по основной автомагистрали, а прямо на юг и через два с небольшим часа неторопкого хода оказались в Нахаловке деревушке, где прошли детство и отрочество Валентина Васильевича. Заехали к дальним родственникам, поели деревенской снеди. Фирсов водил их по Нахаловке, показал свой бывший дом, до сих пор крепкий, добротный, взволнованно рассказывал о тех далеких днях, матери, умершей давно, и отце, отдавшем Богу душу в прошлом году уже в Баранове... Очарование и патриархальность Нахаловки, таинственность и независимость деревенской природы вызывали почему-то грусть у Юлии, и, как она ни пыталась, она никак не могла реально представить среди этой первозданности Валентина Васильевича - маленьким, лопоухим и сопливым... Потом они спускались всё ниже на юг, несколько кружным путем подбираясь к благословенной Тавриде. Шибко не торопились, осматривали по пути города Ворошиловград, бывший Луганск, затем знаменитый Ростов-на-Дону, Краснодар... На ночлег им удавалось устраиваться в гостиницы - на главных администраторов безотказно действовало удостоверение члена Союза журналистов СССР Валентина Васильевича. Очень понравился Юле Темрюк: весь закутавшись в зеленое одеяло садов и виноградников, он сладко дремал на берегу полноводной и мутной на исходе Кубани. Тишина в этом сонном городке поражала своей плотностью и вязкостью. Проезжали Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России, зашли, конечно, в бутафорский домик Лермонтова, вдохнули атмосферы "Героя нашего времени"... Когда переплывали на пароме Керченский пролив, справа по борту вдруг выпрыгнули из воды два блестящих веселых дельфина и понеслись наперегонки с железным неуклюжим китом. Юля, возбужденная дорогой, новыми впечатлениями, неожиданно для себя схватила Валентина Васильевича за локоть обеими руками и вскрикнула во весь голос: - Ой, смотрите, смотрите - дельфины! На нее, как ей показалось, с удивлением обернулись рядом стоящие люди. Юля вспыхнула и убежала на нижнюю палубу, к машине... Пыльная Керчь им не понравилась, и путешественники, наскоро осмотрев ее, покатили дальше, к Феодосии. Здесь они прожили пять упоительных дней. Им посчастливилось устроиться в маленькой хатке у самого спуска к морю. Фирсовы заняли отдельную комнатушку, а Юля спала в комнате у хозяйки - одинокой старухи, страшной, как атомная война: горбатой и с бельмом на правом глазу, но на редкость добродушной и не жадной. Она брала с них всего по трояку с носа за ночь. Музей Александра Грина (его Юлия боготворила), галерея Айвазовского, мощные развалины Генуэзской крепости, мрачные и величественные, похожие на цитадели феодосийские церкви, но, главное, море, прозрачное, теплое, ракушки, сверкающие на светлом дне, и семенящие бочком маленькие уморительные крабики - всё это вошло в душу Юлии навсегда, и она даже как-то, лежа на горячем песке и с прищуром вглядываясь в бездну неба, вдруг подумала, что когда будет старенькой-старенькой и малоподвижной обязательно вспомнит эти дни, это свое легкокрылое состояние... Дальше они отправились по Горному Крыму вдоль моря. Валентин Васильевич держал курс на Севастополь. В этом легендарном городе он однажды побывал в студенческие годы и теперь с жаром восхвалял домашним и Юле дивные его красоты. Он заразил всех своими рассказами, и они почти не останавливались на отдых. Промелькнули Планерское, Судак, Алушта, Гурзуф, Ялта, Алупка... В сумерках они подъехали к Севастополю, но тут случился конфуз: в Севастополь их не пустили. Сколько Валентин Васильевич ни козырял малиновым удостоверением, сколько ни доказывал, что он имеет право, их не пропустили город закрытый, сплошь, видите ли, напичканный военными тайнами и секретными объектами... Пришлось поворачивать восвояси. - Обнаглели! - возмущался Валентин Васильевич, сильнее чем обычно газуя. - Мы, советские люди, не имеем права в советский город въехать! Да это разве свобода! Где же демократия наша хваленая?... Юля восхищалась его смелостью. Они вернулись на несколько километров и по жутко крутой, извилистой дороге спустились, скрипя тормозами и дружно охая, с гор к морю. Здесь тоже кругом торчали заборы, ограждения и щиты с запретительными надписями, но им каким-то чудом удалось протиснуться в пустынный уголок, закрытый и с моря и с суши валунами и кустарником. Здесь они, притаившись, проблаженствовали целую неделю, пока их не обнаружил и не вытурил со скандалом лесник. В эти дни и произошел тот кардинальный перелом в их отношениях, которого так ждала и так боялась Юлия. Им всем пришлось спать в одной палатке, и уже одно это будоражило сердце. Юля устраивалась с краю, между нею и Валентином Васильевичем лежали Ленка и Анна Андреевна, но Юля слышала только его дыхание, его всхрапывание и по полночи ворочалась под одеялом. Когда они купались и загорали, Юля старалась не смотреть на Валентина Васильевича и стыдилась своего голого тела: она кляла себя за то, что не взяла сплошной купальник - в нем, как ей думалось, она чувствовала бы себя увереннее. Тетя Аня, сама того не ведая, добавляла в обстановку нервозности. Она, например, с первого дня вдруг решила загорать без лифчика. Фирсовы ездили в прошлом году на Золотые пески в Болгарию, и там, как рассказывала Анна Андреевна, почти все девушки и женщины красуются на пляжах в одних трусиках. В это верилось с трудом, но Валентин Васильевич со смешком подтвердил сущая правда, он там на женские груди до конца жизни теперь нагляделся. Тетя Аня предложила и Юлии: - Юля, давай тоже снимай - так полезней загорать. Давай, давай... Ты чего это, стесняешься Валентина Васильевича? Да он же тебе в отцы годится... Юля заметила, с каким интересом, заблестевшим моментально взглядом ждет ее ответа Валентин Васильевич, отказалась наотрез и испуганно прикрыла грудь ладонями, словно опасаясь, что лифчик с нее сдернут силой. Анна же Андреевна действительно обнажилась и, смущая на первых порах Юлю, загорала так. Груди у нее были уже тяжеловатые, заметно отвисшие, с крупными сосками, похожими на большие коричневые таблетки. Ленка, конечно, тоже красовалась нагишом, в одних трусишках, да с нее что взять - еще пацан пацаном... В один из дней, когда жара вызрела к полудню особенно сильно и густо, Анна Андреевна и Ленка, укрывшись от солнца в палатке, окунулись в тяжелый послеобеденный сон. А Юле Валентин Васильевич предложил искупаться. Они поплыли дальше в море в поисках прохладной воды. Юля плавала не очень уверенно, "по-собачьи", и обычно старалась держаться берега. Но на этот раз она чувствовала себя как-то странно - голова гудела, тело казалось чужим и неестественно большим, воли и сил не осталось ни капли. "Наверное солнечный удар..." - вяло подумала Юля и начала тонуть. - Дядя Валя! - приглушенно, в последний момент вскрикнула она. Валентин Васильевич, картинно рвавшийся в открытое море, развернулся и кинулся к ней... Она полностью вынырнула из небытия в тот момент, когда он выносил ее на руках из воды. Но, мгновенно поддавшись инстинкту женской хитрости, она ничем не выдала себя и не открыла глаз, не пошевелилась. Валентин Васильевич положил ее на островок песка среди валунов и, шумно дыша, склонился над ее лицом. - Юля!.. Юлия!.. Ты слышишь меня? Юля слышала, но ничего не могла с собой поделать - уста не размыкались. Валентин Васильевич засуетился, даже заохал, забормотал что-то и начал делать ей искусственное дыхание. Он навис над ее телом и принялся вертеть руки, похлопывать по щекам. Юля в глубине души понимала, как это всё смешно, но вместе с тем от его прикосновений, его близости внутри нее зрело какое-то жгучее ощущение, и она испугалась, что сейчас, в сей момент зарыдает ни с того ни с сего. Валентин Васильевич положил свою ладонь на середину ее груди, в тесную ложбинку и начал ритмично давить и отпускать, давить и отпускать... Юля, испугавшись, что он сейчас для удобства снимет с нее купальник, уже собралась "очнуться", как вдруг спасатель пробормотал: "Надо изо рта в рот..." - и, набрав с шипением воздуху, приник к ее губам. Юля вздрогнула и невольно, от неожиданности обхватила его за шею руками. Глаза ее распахнулись и погрузились в глаза Валентина Васильевича. И так, соединенные губами и взглядами, они существовали в пространстве и времени несколько бесконечных секунд. В них пульсировал общий ток. Потом Валентин Васильевич выпрямился и, стоя на коленях, растерянно и жадно глядя на Юлю, ни к селу ни к городу выдохнул: - Вот так, да? Юля закрыла лицо руками... На следующий день они вдвоем поехали в Форос за продуктами - Анна Андреевна с Ленкой отказались. До последнего времени, общаясь друг с другом, Фирсов и Юлия поддерживали какой-то шутливый, подкалывающий тон. Но в этот раз они говорили жарко, всерьез, с увлечением. Валентин Васильевич против обыкновения порой забывал смотреть на дорогу, не отрывал взгляда от Юлиного разгоряченного лица. Говорили они черт-те о чем - о перестройке, "Новом мире", повороте северных рек, "Комсомольском вымпеле", "Маленькой Вере", сталинских репрессиях... И этот взволнованный разговор обо всем и ни о чем всё более и более сближал их, соединял в единое целое, приближал решительную минуту. На обратном пути они остановились перед спуском к своему лагерю якобы для того, чтобы дать передохнуть мотору, и распахнули настежь дверцы, Еще пекло и парило. Даже солнце, казалось, жмурилось от собственного жара и изредка утирало пот со лба проплывающим мимо облачком. Валентин Васильевич ослабил узел галстука, откинулся на спинку сиденья и положил свою горячую напряженную руку на ее влажное открытое плечо. - Юля, можно задать тебе дикий вопрос? - Можно... - не глядя на него, быстро, с придыханием ответила она. - Скажи - только без обиды! - почему у тебя до сих пор парня нет? - Кто вам сказал, что нет? - Ну, Юль, я ж серьезно... - Не нравлюсь, наверное, вот и нет. - Ты? Не нравишься?.. Хватит тебе! Как ты можешь не нравиться с такой внешностью? - Да какая там у меня внешность... - Вот так, да? Хватит тебе кокетничать, сама же знаешь, что ты красивая. - Я - красивая? - Конечно! Да ты не только красивая, ты какая-то вообще такая... этакая... - Что, хотите сказать, и вам нравлюсь? - Нравишься! Конечно, нравишься! Да еще как! - Тогда поцелуйте меня... - повернулась она и, смущенная, посмотрела на него в упор. Это так не вязалось с Юлией, что Валентин Васильевич на мгновение смешался, заглянул в ее глаза глубоко-глубоко - не шутит ли? Потом медленно притянул ее за плечи, мучительно поцеловал в потрескавшиеся губы и затем пылко, торопливо начал осыпать поцелуями ее шею, плечи, руки и грудь, прикрытую ситцем сарафана. Юля еле сдерживала стоны... 4. Последние хлопоты Когда Валентин Васильевич вернулся домой, все еще спали. Это хорошо, не надо ничего придумывать, изворачиваться. Он снова облачился в халат и, смело шаркая тапками, продефилировал на кухню. Он заканчивал пить кофе, когда вышла из покоев, позевывая и потягиваясь, заспанная Анна Андреевна. - Уже вскочил? - зачем-то, по своей глупой всегдашней привычке, не думая, спросила она. Валентин Васильевич промолчал. - Так ты сегодня работаешь? - Вот так, да? Ну сколько можно говорить - ра-бо-о-о-таю! - И чего надо злиться, не понимаю! - огрызнулась Анна Андреевна. - И спросить нельзя? Пожалуйста! Только я тебя же жалею. Всё ты да ты по субботам пашешь, а твой зам прохлаждается... Валентин Васильевич действительно частенько дежурил по субботам "Комсомольский вымпел" имел воскресный номер. На то было много причин: во-первых, он любил лично подписывать номер в печать, во-вторых, мало доверял своему заместителю - вчерашнему редактору зачуханной многотиражки, суетливому, невнятно говорящему парню с выпуклыми рачьими глазами (он был тоже выдвиженцем, и Фирсов согласился на его кандидатуру, так как знал, что сам скоро уйдет на повышение), и, в-третьих, он любил свой редакторский кабинет с массивными столами и шкафами, строгой табличкой на двери... Эти частые субботние дежурства выставлялись, само собой, как пример трудолюбия и высокого чувства ответственности Валентина Васильевича Фирсова. На сей раз он лгал, и потому его раздражали вопросы и сентенции супруги. - Ты вроде говорила, что в Пригород надо съездить? - перебил он. - Да, да! Мне в пригородном магазине босоножки итальянские оставили. Надо сегодня забрать. - Тогда поактивней шевелись, мне еще в Будённовск до работы надо успеть, там Крючков в больнице лежит... С девяти магазин-то? В Пригород они добрались быстро, но Анна Андреевна, по обыкновению, начала канителить, бессчетное количество раз примеривать эти дурацкие босоножки, которых у нее и без того пар десять, начала советоваться с магазинным бабьём, болтать и сплетничать. Валентин Васильевич сидел в машине и зримо представлял себе происходящее в подсобке магазинчика. "А что если бросить все к чертовой матери и жениться на Юле, а? раздраженно подумал он. - Жизнь-то уходит, убегает. Ну, сколько мне еще осталось? Лет тридцать-тридцать пять? И глазом моргнуть не успеешь промелькнут... Да ведь и она любит меня, любит по-настоящему... Такое же раз в жизни бывает! Меня же ни одна женщина так не любила... Да и я... Я же думал, что не способен на такое... Я ж теперь не смогу без нее... Разве ее сравнишь с моей коровой?.. Всё, сегодня же скажу Юле, что развожусь с Анной..." Валентин Васильевич долго перекатывал в мозгу эту мысль, лелеял ее, а сам в потаенных глубинах души с горечью понимал, что, увы, всё это только мечтания. Может быть, потом, позже? А сейчас, ведь точно уже светит место в обкоме партии, ведь если он станет завсектором печати, это ж - у-у-у!.. Не-е-ет, сейчас такие фортели с разводами и скандалами ему нужны, как собаке пятая лапа... Однако черт бы побрал эту Анну! Валентин Васильевич с раздражением кинул взгляд на часы - уже почти десять! С Юлией они договорились на два часа. А надо еще сгонять в Будённовск, купить всё же цветы и, главное, найти коньяк и лучше бы армянский. Хорошо хоть, что спиртное по субботам продают теперь не с двух, а с одиннадцати... Высадив свою дражайшую с ее босоножками у подъезда, Валентин Васильевич, не заходя в дом, развернулся на Будённовск. До него ходу - с полчаса. Валентин Васильевич, пробравшись сквозь перекрестки Баранова, перевалил через горбатый путепровод, набрал на спидометре привычные 70 км/час и чуть-чуть расслабился. Близость свидания с Юлией будоражила его, распаляла. Он невольно думал и думал, вспоминал... * * * Тогда, в Крыму, Юля поставила его в тупик, огорошила. После той страстной сцены в машине - с поцелуями, объятиями, жаркими словами - он был на все сто уверен, что главное свершилось, теперь дело за малым: создать подходящую обстановку и насладиться в полной мере сладким грехом тайной любви. И через день такая обстановка наклюнулась - жена с дочкой вообразили себя альпинистками и дерзнули совершить восхождение на гору Краб, прикрывавшую бухту слева. Валентин Васильевич чуть не подпрыгнул от радости и, весьма натурально разыграв раздраженную усталость, заявил, что ложится спать. При этом он так многозначительно взглядывал на Юлию, говорил таким нарочитым тоном, что будь Анна Андреевна поревнивее, она бы обязательно сделала стойку. И вдруг Юля, к безмерному удивлению и жесточайшему разочарованию Валентина Васильевича, кинулась натягивать майку и джинсы. - Я тоже! Я с вами! - Юлия, да ты что? - вырвалось неосторожно у Валентина Васильевича, и он тут же начал заминать. - У тебя же голова болела? Как бы тебе там плохо не стало... Но Юля, странно посмотрев на него, упрямо повторила: - Я хочу в горы. Мне уже лучше. Они ушли, а Валентин Васильевич достал из запасов бутылку коньяка, напился с непривычки в стельку и отрубился в палатке до утра. Как он ненавидел в тот вечер Юлию! На следующий день они отправились домой. Наедине им так больше и не пришлось поговорить. Валентин Васильевич всю обратную дорогу придумывал планы - как и где они будут встречаться с Юлией... Но вот что странно: они стали почему-то редко видеться. А при встречах Юлия держалась так, словно ничего и никогда между ними не было. Ну совсем чужой и посторонний человек! Наконец, в один, как пишут в романах, прекрасный день, уже в сентябре, Валентин Васильевич, проезжая по Советской, увидел на тротуаре Юлию. Она шла, о чем-то глубоко задумавшись, машинально помахивая сумочкой. В огненно-красной юбке и белой маечке, с распущенными волосами она издали походила почему-то на цыганку. Валентин Васильевич притормозил и посигналил. Она не слышала. Тогда он свернул на ближайшем повороте, пристроил "Ладушку", замкнул дверцу и быстренько выбежал на перекресток. Юля уже приближалась. Валентин Васильевич произвел разведку взглядом, знакомых поблизости не обнаружил и преградил девушке дорогу. Она чуть не ткнулась ему в грудь. - Ой! Валентин Васильевич? Юля растерялась, но в голосе ее слышалась радость, а это было главное. - Юля! Мы так давно не виделись... Пойдем скорей, здесь нельзя стоять... Он так стремительно говорил и так решительно подхватил ее под локоток, что об отказе не могло быть и речи. Они молча прошли к машине, сели, поехали. Валентин Васильевич украдкой взглянул на часы - пять. Был газетный день и ему, кровь из носу, надо быть в редакции. Если он задержится, корректора и дежурный по номеру от злости лопнут - он должен первым читать свежие оттиски полос. "Ладно, скажу, что в обкоме был - не впервой", - успокоил себя Валентин Васильевич и, встряхнув головой, отбросил ненужные мысли. Они уже выезжали из города и вскоре свернули в лес. Валентин Васильевич, несколько смущенный молчанием Юлии, повернулся к ней и неловко обнял. Но она сама обняла его и прижалась щекой к его щеке. - Юля!.. - пробормотал Валентин Васильевич. - Юлия... а я боялся... Крымское сумасшествие повторилось. Объятия и поцелуи были судорожны, болезненны, дыхание смешалось. Грудь Юлии была уже обнажена, и она начала тихонько постанывать, всхлипывать и кусать его губы. Валентин Васильевич понял, что страстно ожидаемый момент настал. В животе у него защекотало, кровь бросилась в голову, он трясущимися пальцами принялся рвать поясок ее юбки... - Нельзя! - вдруг вскрикнула Юлия. - Нельзя... - Тогда сама сними! - нетерпеливо прохрипел Валентин Васильевич. - Нельзя, милый... Нельзя - сегодня... - прошептала она, спрятав лицо от его взгляда. - Чер-р-рт! Всё у вас не вовремя! - чертыхнулся Фирсов. Опять показалось, что точки над i расставлены. Несколько дней потерпеть Валентин Васильевич согласился. Оно и к лучшему: чем дольше ждешь, тем слаще будет. Но начала опять твориться какая-то ерундистика - Юля снова его избегала. Валентин Васильевич злился, психовал, но поделать ничего не мог. Юлия уклонялась не только от встреч, но и от серьезных разговоров по телефону. Раз только, когда Валентин Васильевич, увлекшись, начал лопотать в трубку о чувствах, о любви и прочих возвышенных материях, Юля с какой-то неожиданной для него усмешкой, язвительностью сказала: - У вас, дядь Валя, есть жена, ее и надо любить. О других женщинах думать - грех... А Валентин Васильевич уже по-настоящему мучился. Он действительно влюбился. Она снилась ему по ночам, он неотрывно думал о ней, мечтал о встречах и в конце концов довел себя до такого экстаза, что начал опасаться - не хвороба ли? Да и то! За все свои сорок с лишним лет он не испытывал ничего подобного. Анну в общем-то толком и не любил никогда, а в последние годы не испытывал к ней даже и обыкновенного плотского влечения. Те немногочисленные женщины, которых он попробовал до женитьбы, оставляли у него чувство отвращения. Правда, несколько раз ему довелось испытать если не душевное, то физиологическое потрясение во время рыбацких оргий. В те времена, когда в стране еще весело жилось, они позволяли себе своей рыбацкой компанией устраивать порой "Праздники Вакха" для отдохновения от трудов праведных. Для таковых целей в самом глухом уголке области имелась на берегу лесного озера избушка в семь комнат, с мезонином и сауной. Ух и чудеса там творились! Во время этих вакханалий и попадались Валентину Васильевичу женщины, обжигающие так, что просто - ну! Конечно, то были профессионалки - чего уж там говорить... А вот такой пожар, какой вызвала в его организме Юлия, Валентин Васильевич ощущал впервые. Ему казалось: если она сегодня же, сию же секунду не будет принадлежать ему - он умрет. Но дни проходили за днями, недели за неделями, а он не умирал. Хотя, надо признать, на лицо осунулся и стал несносно раздражительным. Так прошел год. В 1988 году Фирсовы решили отдыхать порознь. Так все совпало. Анне Андреевне предложили двухместную путевку в санаторий на первую половину июля. И на семейном совете было решено - тут уж Валентин Васильевич постарался, - что в Крым едут Анна Андреевна с Ленкой. Младшего же, Зигизмунда, они отдадут на месяц бабушке - благо, в ее доме детишек целая куча, есть с кем играться. (Брат Анны со всем семейством перебрался в Баранов.) А сам Валентин Васильевич возьмет отпуск в августе, так как их номенклатурная артель собиралась в августе махнуть на какое-то водохранилище, переполненное рыбой... Как только Валентин Васильевич остался в квартире один, он всю свою энергию направил на то, чтобы зазвать Юлю в гости. Совсем для него неожиданно она почти сразу согласилась. Договорились на субботу. Валентин Васильевич сам себя не узнавал. В пятницу он весь вечер колготился с уборкой, даже ковры пропылесосил. Заранее, еще в четверг заправил, как он ее называл, "Солоухинскую настойку". Он давно уже понял, что Юлю надо подпоить, иначе опять все сорвется. Но коньяк она побоится пить, а от шампанского или сухого толку мало. А "Солоухинская" - чудесная и экзотическая вещь: три дольки чеснока да стручок жгучего перца три дня подержать в бутылке водки и получается вкуснейший крепкий напиток. В субботу с утра он съездил на рынок за розами, украсил вазой стол в своем кабинете. Повязался фартуком жены и целый час суетился на кухне: сварганил салат из огурцов и помидоров в сметане, нарезал сервелату и пошехонского сыру, открыл баночку красной икры, наполнил одну вазочку засахаренными лимонами, другую - хорошими конфетами. А на горячее решил попозже заварить пельменей - Анна Андреевна запасла ему в морозилке пачек десять. Валентин Васильевич волновался. Ровно в двенадцать, как и договаривались, раздался звонок. Он, даже не скинув фартук и с мокрыми руками, кинулся открывать. - Ужас, какая жара! - сказала Юлия, входя. - Да, нынче лето вообще жаркое... - пробормотал Валентин Васильевич. Они взглянули друг на друга и прыснули. И сразу напряжение исчезло. Стало весело и легко. - Здравствуй, Юля, здравствуй! Проходи вон в кабинет, поскучай, а я сейчас... - Нет, нет, мужчина в фартуке - нонсенс. Я помогу. - А это - наш вопрос: всё уже готово. И правда, уже через минуту они сидели лицом к лицу за праздничным столом. - Что такое? - настороженно и с преувеличенной строгостью спросила Юлия, когда хозяин наливал в рюмки красивую светло-изумрудную жидкость из хрустального графинчика. - Редактор областной газеты гонит дома самогон? - Ха-ха! Ну ты и шутишь! Этот божественный нектар сделан из государственной пошлой водки по рецепту известного писателя Солоухина... - Вы, Валентин Васильевич, знакомы с писателем Солоухиным? - Во-первых, - чокаясь, сказал Фирсов, - давай пить на брудершафт и перестань мне выкать. А во-вторых, я с Солоухиным знаком - во-о-он его книжка стоит, - а он со мной пока нет... Поехали? Они пили, ели, говорили, смеялись, и Валентин Васильевич, заглядывая в Юлины глаза, с восторгом и томлением понимал - сегодня это произойдет.. Настойка и вожделение с такой силой стукнули в голову, что Фирсов на какое-то время потерял себя, а когда вернулся в действительность, обнаружил, что они с Юлей находятся уже на диване, он целует ее, лишь на мгновения отрываясь от ее раскрытого рта и тут же судорожно припадая к нему вновь. Языки их встретились и уже не могли расстаться. Фирсов сильно, почти грубо гладил под кофточкой ее тело, все время натыкаясь на жесткую застежку лифчика. - Можно? - совсем как пацан спросил он шепотом. - Можно... - чуть слышно ответила она. Фирсов рванул застежку, а потом, уже не спрашивая и не встречая отпора, принялся стаскивать с Юли кофточку, легкие брючки и всё остальное. - Закрой окно, - шепнула она, не открывая глаз. Валентин Васильевич кинулся к окну, зашторил его, начал сдирать с себя одежду и чуть не перехватил кадык галстуком. Ни на секунду он не отрывал взгляда от лежащей навзничь Юлии, от ее юного тела, светящегося в полумраке, и почему-то стенал про себя: "Боже мой!.. Боже мой!.." Наконец все преграды исчезли, Валентин Васильевич даже привзвизгнул и бросился к Юлии. - Ребенка не надо, - вдруг строго произнесла она в последний момент... Это был, пожалуй, самый сладкий, самый жизненный день в жизни Валентина Васильевича. Юля ушла от него уже в девятом часу вечера... Один только момент несколько омрачил праздник любви. Это когда Валентин Васильевич, уже сытый, снисходительный, слегка важничающий, вдруг спросил, выпив очередную рюмашку. - Юль, можно дикий вопрос задать?.. Кто у тебя первый был, а? Ты знаешь, я уверен был, что ты - девушка и боялся этого... Юля помрачнела и сухо сказала: - А вот об этом не надо. А то я рассержусь. - Вот так, да? Ладно, что ж, это - твой вопрос... Потом, оставшись один и принимая душ, Валентин Васильевич голосил от избытка чувств и переполнявшей его мужской гордости во всё горло: - Ла-ла-ла-а-а!.. Тру-ля-ля-а-а!.. Каково же было его изумление, когда, через день позвонив Куприковым, он узнал, что Юля накануне, в воскресенье, скорым поездом умчалась в Москву. А в почтовом ящике он обнаружил письмо: "Я считаю, что продолжать не стоит. Я уезжаю. Через три недели всё забудется. Мое решение - твердое". Ни обращения, ни подписи. Валентин Васильевич ходил неделю как чумной, пока немного не пришел в себя... * * * Уже на самом въезде в Будённовск его волнительные грезы грубо оборвал пронзительный свисток. Мать твою так! Опять - ГАИ! Валентин Васильевич суевериями не страдал материалист, но сегодня уж что-то больно много знаков и намеков судьбы. На этот раз он сразу выскочил из машины и заспешил навстречу надменно шествующему сержанту (и почему это гаишники все как на подбор так королевски спесивы - учат их этому специально, что ли?). - Что случилось, товарищ сержант? - Это я вас должoн спросить: чё случилось? Почему это вы на повороте не включаете поворот? - Понимаете, - сразу решил брать быка за рога Фирсов, - я очень тороплюсь... - Все торопются, все в аварию попасть хочут... - Нет, видите ли в чем дело: я - редактор областной газеты. Вот мое удостоверение. Я тороплюсь на встречу с Павлом Игоревичем Ивановским. Он меня ждет... - С каким таким Павлом Игоревичем, с замом председателя горисполкому, чё ли? - С ним, товарищ сержант, с ним - уже опаздываю. - Так бы и говорили сразу... Я чё, не понимаю? Ехайте! - сержант вытянулся в струнку и козырнул. Есть, есть еще советская власть в Будённовске! Валентин Васильевич на всякий случай подвернул к горисполкому: может. Ивановский там? И точно, несмотря на субботний день, заместитель председателя Будённовского горисполкома находился на своем служебном месте. Павел Игоревич был мрачнее ночи, он метался из угла в угол по просторному кабинету и поминутно промокал носовым платком свое мясистое багровое лицо. Был Ивановский, как и подобает начальнику, комплекции тучной и волноваться ему не стоило бы, но, видимо, обстоятельства допекли. - Ну вот и ты! - кинулся он навстречу Валентину Васильевичу. - А я звоню - тебя нет. Пытаюсь до Анатолия Лукича дозвониться - бесполезно. Ты уже слышал? Вот влипли так влипли! Что делать-то будем?.. - Что-что! Вы-то что уж так волнуетесь? В больницу первым делом надо может, не так страшен черт, как его раскрашивают... Валентин Васильевич сам, конечно, не верил в свои утешения, но Ивановский мог впасть в истерику - еще сболтнет в больнице чего-нибудь не то... Крючков лежал в отдельной палате. Укрыт до подбородка простыней, глаза закрыты, лицо бледнее наволочки, правая рука выпростана наружу, к ее локтевому сгибу присосалась серая змейка капельницы. Рядом сидела старушка медсестра и, позевывая, читала "Аргументы и факты". Как только главврач ввел посетителей, она поспешно подхватилась и выскользнула за дверь. Валентин Васильевич смотрел на Крючкова и чувствовал в груди леденящий холодок. Там, под простыней, как он уже знал, у Виктора вместо левой руки покоился забинтованный обрубок, а может быть, даже и культи не было - одно плечо: резали уже два раза. - Он без сознания? - спросил Фирсов главврача. Тот нагнулся, ловко зацепил одно веко больного за ресницы, вывернул. - Пока, к сожалению, да. А впрочем, может быть, и не пока... Он очень и очень плох. Очень. Поверьте, врачи сделали все возможное, но... Слишком поздно он к нам обратился, страшно поздно... - Василий Васильевич, - хрипло проговорил Ивановский. - Нам необходимо с ним поговорить. Всего пару слов... Как это сделать? Врач вздохнул. Ему, видимо, не хотелось тревожить умирающего, но ослушаться начальства он не смел. - Сейчас попробуем... Доктор пощупал пульс больного, достал флакончик из кармана халата, отвинтил крышечку и подсунул горлышко к носу Крючкова. Тот зашевелил белыми ноздрями, сморщился, качнул головой, глаза его медленно раскрылись, но зрачки глядели туманно, бессмысленно. Доктор подсунул пузырек еще раз - это подействовало: лицо больного слегка потемнело, во взгляде замерцала мысль. - Вы?.. - он узнал посетителей. И Фирсов, и Ивановский нетерпеливо взглянули на главврача. Тот, напомнив, что у них минуты две-три, не больше, вышел. - Виктор, Витя, как же это, а? - Ивановский наклонился к самому лицу умирающего и чуть было не схватил за то место, где должна была находиться левая его рука. - Да ты не бери в голову - и без обеих рук люди о-го-го как живут... А удочку и одной рукой можно держать... Правда, правда! Вон хоть у Валентина спроси... Я тебе свое японское удилище подарю, хочешь?.. Фирсов, услышав ссылку на себя, машинально кивнул, как бы подтверждая эту околесицу, а сам с ужасом думал только об одном: "Он у-ми-ра-ет! Боже мой, у-ми-ра-ет!.." Валентин Васильевич жутко боялся смерти. Он всегда гнал мысль о собственном конце, но вот сейчас, увидев вплотную человека, жизнь которого заканчивалась, который через считанные часы превратится в ничто, в холодный пожелтевший труп, Фирсов вдруг остро почувствовал и свою смертность, свой неотвратимый конец. "Я тоже когда-нибудь умру! Я тоже умру! - с тоской восклицал мысленно он. - Как? Когда?.." Жить ему оставалось около пяти часов. Крючков пошевелил фиолетовыми заструпившимися губами и что-то прошептал. - Что? Что? - еще ближе наклонился к нему Ивановский. - Я... вас... всех... ненавижу... - выговорил умирающий. Павел Игоревич выпрямился, нервно поправил спадающий с плеч больничный халат и с деланным изумлением повернулся к Фирсову. - Вот это новости! Бредит он, что ли? Но Валентин Васильевич в этот момент не хотел фиглярничать. Он, забыв на мгновение о страхе смерти, вдруг отчетливо осознал, что в этой нелепой кошмарной истории с Крючковым он, Фирсов, виноват больше, чем кто-либо другой. "Черт побери! Если он так агрессивно настроен, то что он может наболтать в горячке... Что же делать?" - Виктор... Виктор... - приблизился Фирсов к Крючкову. - Ты не прав... Ты же совсем не прав, согласись... Никто тебя не принуждал, сам ты... Уж будь мужчиной, лишнего не говори... Вошел главврач и почтительно, но непреклонно потребовал: - Всё-всё, товарищи, аудиенция закончена. Больного нельзя утомлять... и, наклонившись к уху одного, потом другого, шепнул: - Прощайтесь... Этим многозначительным "прощайтесь" он как бы констатировал окончательный диагноз. Ивановский и Фирсов уже выходили из больницы, как вдруг увидели Ольгу, жену Крючкова. Они, повинуясь инстинкту, мгновенно спрятались за дверь. Какой-то больной старичишка выпучил на них глаза, но заму мэра города и редактору областной газеты было не до старого хрыча. Они проводили взглядом Ольгу Крючкову и, когда она скрылась за поворотом коридора, услышали голос главного: "Нет, нет, нет! К нему нельзя ни в коем случае!.." - Ты торопишься? - плаксивым голосом спросил Ивановский. - Тогда хоть подбрось меня до хаты. Уже в машине он всё охал, ахал и ныл, жалуясь на судьбу-злодейку. - Жалко мужика, ох жалко! Да ведь сам виноват, а, Валентин Васильевич?.. А тут еще сын-поганец кровь пьет... Представляешь, связался со шпаной, попивать начал. Вчера день рождения его справляли, так он так назюзюкался, что блевал... Мотоцикл с меня требует, а сам уже три месяца без дела шатается, говорит, до армии отдохнуть надо... Что делать? Что делать?.. Фирсов почти не вслушивался в эти причитания. Наплевать ему было на сына Ивановского, это - его вопрос. Валентин Васильевич всей душой уже стремился на свидание с Юлей. Живым - жить! Было двенадцать часов без четверти. 5. Встреча Последние часы своей короткой жизни Юлия Куприкова провела в праздности. Дома она никого не застала: мать с отцом ранёхонько потартали улья с пчелами на дачу. Юле совестно стало, что из-за нее родители в такую рань хлопотали. "Я за это им на ужин запеканку сделаю, с яблоками!" Она быстренько разделась, накинула халатик и побежала в сад. Там с аппетитом поплескалась под теплым душем, умяла горсти две смородины и, возвратившись в дом, юркнула в постель. Проснулась в одиннадцатом, наскоро перекусила и принялась раскладывать вещи. Подарки выложила на видное место: матери - необыкновенный плоский кошелек с очень натуральными сотенными купюрами на крышках, отцу - трубку с мордахой Мефистофеля и две пачки табаку "Золотое руно", обоим - горку ярких апельсинов и московских конфет. И тут, пристраивая подарки, она заметила наконец, что и ей приготовлен презент - на трельяже стояла новенькая модная сумка типа "бочонок" красная, с двумя белыми обручами и белыми же ручками. Вот ловко! Как раз с собой взять - и под платье подходит, и вещи все войдут. Она надела купальник, любимое свое платье спортивного кроя, красное, с короткими рукавчиками и пояском, собрала в сумку полотенце, косметику, в целлофановом мешочке пару апельсинов, пару яблок, конфеты. В отдельный большой пакет сложила покупки для Ларисы, подружки ближайшей - майки с "Гласностью" и "Перестройкой", бюстгальтер импортный, колготки, помаду, лак для ногтей и шампунь. Уже на пороге она спохватилась и, схватив листок на столе, размашисто написала: "Мама! Я приехала. Пошла к девчонкам. Приду часов в 18-19. Целую. Юля". Уже написав записку, Юля увидела, что на этом же листе вела подсчеты, сколько денег истратила. Да какая разница! Она положила записку на место сумки, к зеркалу, и заспешила на улицу. Надо успеть к Лариске, а потом еще доехать до Пригорода... До Пригорода Юля добралась в битком набитом автобусе с "гармошкой" обалдевшие от жары и нервотрепки рабочей недели барановцы рвались на лоно природы. Солнце, наподдав к обеду приличного даже по июльским меркам жару, поглядывало сверху на разомлевшую землю и лучилось смехом. Особенно солнцу смешно, наверное, было наблюдать с высоты за суетой людей-букашек, которые, забыв о смерти и бессмертии, уткнулись взглядами себе под ноги, ворчат, брюзжат, вечно всем недовольны, жалуются... Юля сошла на последней остановке и укрылась под сенью раскидистого клена. До двух часов оставалось еще минут пятнадцать. Хорошо ждать, когда ждешь желанного! Раньше Юля сама себя не понимала. Она, конечно, давно уже чувствовала, что присутствие Валентина Васильевича ее волнует, тревожит. Сначала она относила это за счет своей гипертрофированной дурацкой стеснительности. Но, становясь взрослее и начиная понимать всё больше и правильнее, Юлия наконец вынуждена была признаться самой себе, что Валентин Васильевич волнует ее именно как мужчина. Тогда она ужаснулась. Как же можно! Да если Анна Андреевна узнает ее мысли!.. А вдруг мама о чем-то догадается?.. Юля изо всех своих девчоночьих душевных сил принялась вытравлять из себя эти глупые чувства... Но время шло. Организм ее взрослел. Борьба между мозгом и сердцем ужесточилась. В Крым она поехала с великой радостью, но, конечно же, нимало не думая, что именно там произойдет первое сближение с этим человеком. Она была уверена, как и любая девчонка, что всегда сумеет скрыть свои тайные мысли, в любой ситуации сможет удержать себя в ежовых рукавицах холодности и неприступности. Однако ж буквальные, физические соприкосновения ее тела с телом Валентина Васильевича и тем более тот первый "медицинский" поцелуй во время сцены спасения на водах настолько взбудоражили все ее естество, что она не смогла вовремя восстановить свои ледяные бастионы холодности, и, когда на следующий день они очутились в машине наедине и разговор принял волнительный характер, голова у Юли закружилась. Но, Боже, какие жгучие приступы раскаяния и ненависти к себе претерпевала Юлия в последующие дни. Особенно ее угнетала мысль, что, в сущности, если бы не мужская самоуверенность Валентина Васильевича, отложившего окончательное сближение до другой, более подходящей обстановки, она бы уже в тот момент, в машине, отдалась ему. И как же Юля мучилась, как старательно избегала взглядов Анны Андреевны, как тошно ей было слушать дружеский лепет Ленки, выносить ее пылкую привязанность... И вот, когда, казалось, всё осталось позади и Юля окончательно успокоилась-выздоровела, в мыслях ее тихо-мирно, незаметно началось брожение. Она всё чаще и нежнее думала о Валентине Васильевиче, проигрывала заново в памяти "крымские моменты", и всё это не казалось ей таким уж тяжким преступлением. В конце концов, если мужчина любит свою жену, то он, вероятно, на других женщин и не смотрит?.. Она позволяла себе так думать, считая, что любые мысли - это личное дело человека, и что о них не узнает никто, потому и преступного в них ничего нет и быть не может. И она домечталась! После того вояжа за город, когда только природа женского организма спасла ее от окончательного, как она считала, падения, Юлия поняла, что самый лучший способ удержаться на краю бездны, это полностью избегать встреч с Валентином Васильевичем. Она убедилась, что в его присутствии теряет голову и не отвечает за свои поступки. Более того, Юлия решила вышибить клин клином и начала приглядываться к новым своим товарищам по институту. Но, увы, как бы она ни насиловала свою натуру, ни единый мальчик из тех лохматых или коротко стриженых однокурсников, что пялили на Юлию глаза, на близкое знакомство ее не вдохновляли. Зато случилась запятая, существенно осложнившая Юлину жизнь. В нее втюрился один мальчик, да так, что прямо-таки потерял голову. Звали его Димой Сосновским, приехал он в Баранов от сохи и чувств своих скрывать не умел, дипломатничать - тем более. Он выделил Юлию с первых же сентябрьских дней, когда они страдали на картошке. Вернее, кто, может, и страдал, а Дима Сосновский на картофельном поле находился в своей родной стихии. Работали парами, на двоих - одно ведро, и Дмитрий, привязавшись к Юлии, уже не выпускал ее из зоны своего утомительного внимания. Он ей позволял разве что пару картошин в ведро бросить, остальное всё делал сам - копал, грузил, таскал. Юлию очень и очень скоро его неуклюжие ухаживания и подавляющая преданность начали тяготить, но в силу своей натуры она никак не могла решиться на окончательное объяснение. Более того, уже по возвращении в город они продолжали общаться, сидели на лекциях рядышком и даже ходили иногда в кино. На курсе многие, вероятно, считали - Сосновский и Куприкова дружат. Юля постепенно привыкла к постоянному присутствию возле себя этого высокого белобрысого парня с большим ртом и светлыми преданными глазами, но решительно пресекала все его робкие поползновения добавить интима в их отношения. Для нее он оставался только товарищем, однокурсником. Диму Сосновского это доводило до отчаяния, но Юлия, как ни мучилась сама, видя страдания бедного парня, ничем помочь не могла. Всё в ее душе застил один только Валентин Васильевич Фирсов. И, само собой, наступил такой момент, когда она, устав бороться сама с собой, решила: что будет, то и будет! Она же не виновата, что полюбила именно этого человека. А любовь, она убедилась, это болезнь. Сладостная, но болезнь. Свою роль сыграло и то, что Юлию ошеломила сила и температура наслаждения, какое дарили ей ласки Валентина Васильевича. Их не с чем даже сравнивать!.. Юля по наивности своей и детскости даже и подумать не удосужилась, что подобное же, а то, может быть, и более острое наслаждение она могла испытать и с другим мужчиной - такой создала ее природа. И в будущем она, конечно же, должна была бы это понять... В глубине души Юлия, сразу приняв приглашение Валентина Васильевича и понимая, что в этот день произойдет окончательное их сближение, боялась больше всего не огласки или последствий, а появления чувства отвращения и боли, запомнившегося по первому мерзкому опыту в Будённовске. Но всё оказалось чудесным, настоящее и полное перерождение Юлии из девушки в женщину стало для нее праздником, и она бесповоротно, безоглядно влюбилась в самого лучшего, самого красивого, умного и сильного мужчину на белом свете Валентина Васильевича Фирсова... Правда, на следующий день она испытала значительно более слабый, чем прежде, но все же угнетающий всплеск мук совести, депрессию. Она со страхом признавалась себе, что рано или поздно связь их раскроется, и тогда произойдет нечто кошмарное. По крайней мере, Юля не представляла себе, как она посмотрит в глаза тете Ане и ее детям - уж лучше в петлю головой... И совершенно неожиданно даже для себя она позвонила тете Клаве в Москву, собрала впопыхах вещички, чмокнула мать с отцом на прощание и убежала на вокзал. Но из Москвы она уже через неделю позвонила Валентину Васильевичу на работу и потом названивала почти каждый день... * * * - Юлинеску! Юля встрепенулась и увидела Фирсова, окликающего ее из машины. - Мы куда? - спросила она весело, устроившись на переднем сиденье. - Вперед - к счастью! - высокопарно ответил Валентин Васильевич и деловито добавил: - Только пристегни ремень, мне сегодня гаишники житья не дают. Они наскоро - авансом - поцеловались и поехали. - Я тут недалеко, под Будённовском, местечко знаю - шик! Представляешь, речка рядом и лес такой глухоманный, что впору на разбойников наткнуться... - А ты, дядя Валя, защитишь меня, если что? - 0-го-го! Еще как! Я вооружен и очень опасен, - хохотнул Фирсов. - У тебя за спиной, в кармашке - посмотри - нож громадный и два перочинника, а в багажнике я всегда топорик вожу - мало ли чего... Юля перегнулась, пошарила в кармане чехла и достала охотничий нож. Она освободила его от ножен и, поднеся к самым глазам, зачарованно уставилась в переливающееся жестокое жало лезвия. - А этот желобок - для крови? Чтобы кровь стекала? - спросила она почти шепотом. - Стра-а-ашно... Как, поди, человеку больно, когда его бандиты режут... Она приставила нож к своему животу и вздрогнула, уколовшись. - Вот так, да? Вот такие у нас мысли перед пикником? Такое у нас настроение перед свиданием, да? Юля вздохнула, передернула плечами, отгоняя страшные видения, и спрятала блескучий огонь лезвия в темное нутро ножен. Вскоре они свернули с магистрали на проселок и поехали вдоль опушки старого мрачного леса, каким-то чудом уцелевшего под боком у двух коптящих городов. Правда, был он не так уж широк: от дороги до реки - а текли они параллельно - всего шагов пятьсот. Валентин Васильевич изрек: - Значит, мыслим логически: лопоухие горожане, не имеющие машин, отдыхают на городском пляже, а все уважаемые люди на колесах - что делают, вырвавшись из города?.. Правильно, стремятся куда подальше. Значица, миледи, нам надо бросить якорь где-то посередине. Вперед! Он свернул по еле видной колее в лес, и через пару минут машина выбралась к реке. Но здесь торчали желтые "Жигули" и рядом отдыхали люди. К тому же, на другом берегу Селявы - так звалась речушка - виднелись полуголые косари. Валентин Васильевич ругнулся, завернул обратно и они, снова пробуравив лес насквозь, выбрались на проселок. Он по-прежнему пустынно млел под солнцем, лишь вдали со стороны дымного Будённовска приближались три фигуры пеших пилигримов - какие-то "лопоухие горожане" решили, видимо, отдохнуть по-человечески. - А знаешь что, - придумал Валентин Васильевич, - ну ее к чертям собачьим, эту заржавленную речку! СПИД в ней только ловить. Найдем сейчас поляну в лесу и отлично устроимся... И, не дожидаясь согласия Юлии, он тут же нырнул в чащу, пролавировал между деревьями, и вскоре обнаружилась чудесная солнечная полянка, окруженная мощными березами и дубами. Через пять минут лужайка приобрела обжитой вид. "Ладушка" с распахнутыми дверцами стояла в теньке, из нее пульсировала убойная модерновая музыка. Рядом белел громадный чехол от машины, играющий роль богдыханского ковра и скатерти-самобранки. В центре красовались бутылка коньяку, три розы в молочной бутылке, банка консервированных крабов, помидоры, хлеб, апельсины, яблоки и конфеты. Валентин Васильевич аккуратно сложил одежду на сиденье в машине, а Юлино платье, как яркий флаг их временного государства, заалело на дереве. Когда раздевались, случился небольшой казус. Валентин Васильевич, расстегнув брюки, вдруг охнул и прикрылся. - Что такое? - Представляешь, вот черт, засуетился и плавки забыл надеть... - Ну и что? - Ну, как же, что ж я - в семейных трусах перед тобой буду красоваться? - А разве у нас уже не семья? - вдруг очень серьезно спросила Юля. Валентин Васильевич, заминая разговор, выставил на свет Божий свои трусы с кровавыми маками и смущенно хмыкнул: - А? Каковы?.. Как только они выпили по первой стопке, Валентин Васильевич сразу обнял Юля и начал, торопясь, целовать. Она мягко отстранилась. - Подожди... Подожди немного, хорошо? Я хочу, чтобы это было не сразу, чуть позже... Понимаешь, к этому надо подготовиться... У нас же весь день впереди... Валентин Васильевич легко согласился: действительно, это от них сегодня не уйдет. Он налил по второй. - А как же ты не боишься, что за рулем? - спросила Юля. - Да как же не боюсь - боюсь. Притом, сегодня - я уже говорил? - мне гаишники житья не дают... Но это - их вопрос. А я думаю, до вечера всё выветрится - я много не буду. Да и есть у меня чем закусить, чтобы не пахло. Прорвемся! - А еще скажи: ты сочинил дома, что на работе сегодня, а если Анна Андреевна позвонит туда? - Не позвонит. Я ей запретил звонить на службу. А если даже и позвонит - мало ли куда я уходил: к цензорам, в типографию... Да ну ее! Давай о другом. Расскажи лучше, зачем в Москву от меня сбежала? - Я не от тебя... Я от себя сбежать пыталась... Знаешь, о чем я упорно думаю? Я - страшная грешница. Если бы у тебя детей не было, тогда еще как-то, чего-то... А так... Я знаю, что судьба меня накажет... Мне цыганка там, в Москве гадала, - ждет меня большая беда. Я и сама чувствую - что-то вот-вот произойдет... - Вот так, да? Что за мысли? Что это с тобой сегодня? Ты еще о Боге поговори, о загробной жизни. Тоже мне - камсамолка, спартсмэнка, карасавица!.. Ну-ка, давай лучше репетатур да начнем веселиться, ей-Богу!.. Валентин Васильевич выпил, сладко зажмурился, потом достал ножом яблоко и с хрустом отгрыз у него бок. Юля же даже не подняла стопку. Она поджала колени к подбородку, обхватила их руками и, склонив голову набок, пристально смотрела на возлежащего по-султански любимого. -- Я, знаешь, что решила?.. Я рожу от тебя ребенка. Валентин Васильевич поперхнулся и подскочил. - Не сегодня, не сейчас - сегодня не получится, да и с коньяком нельзя... А потом, очень скоро... Понимаешь, у нас будет сын, и он будет походить на тебя... Фирсов посерьезнел, поскучнел. - Ну что ты, ей-Богу! Ну давай сейчас не будем о серьезном, давай повеселимся - в конце концов, из конца в конец! Успеем еще об этом. Давай лучше потанцуем... Он вскочил, для смеха поддернул трусы, схватил Юлю и затормошил ее, как бы танцуя. Юля, и правда, встрепенулась, заулыбалась, игриво прижалась к Валентину Васильевичу. - То-то же! - задорно крикнул он и ни к селу ни к городу вдруг заголосил: - Мы не рабы-ы-ы!.. Рабы не мы-ы-ы!.. Потом они опять уселись за свой "стол" и, переплетя руки, начали зачем-то снова пить на брудершафт. И поцеловались... И уже не могли оторваться друг от друга. Они стояли на коленях, тесно прижавшись друг к другу, соединившись поцелуем в одно неделимое целое, и, казалось, никого и ничего в мире больше нет, кроме них двоих, ласкового солнца над ними и добродушно шепчущихся старых мудрых дубов и берез. Юля, прервав поцелуй и предчувствуя во всем теле приближение горячей волны восторга, опрокинула голову назад, почти не прищурив глаза глянула на солнце и выдохнула: - Я люблю тебя, милый! Она опустила взгляд, чтобы увидеть лицо любимого... Вдруг она вздрогнула и глаза ее округлились. - Валя!!! Никогда еще она так его не называла. Валентин Васильевич обернулся и резко вскочил... Часть II 1. Вороньё Вороны встревожились и загалдели-закаркали. Иные, уже урвавшие свое, тяжело взлетали, выбирались из-под зеленых крон в чистоту неба и от греха подальше улетали прочь. Две самые наглые и еще голодные остались, они только, взмахивая крыльями, отбежали в сторону. Люди, потревожившие их, расположились совсем рядом, на соседней поляне. Они смеялись, кричали, гомонили не хуже ворон. Плотный вой магнитофона сотрясал тишину леса. Скоро на траве забелели газеты, на газетах появились бутылки водки и "чернил", килька в томате, мокрая толстая колбаса, прыщавые огурцы, недозрелые помидоры, лук перьями и буханка хлеба. Все сгрудились вокруг выпивки и закусона, чокнулись гранеными стаканами, принялись весело жевать. - Ой, гляньте! - вскрикнула одна девчушка. - Что это? Она подпрыгнула и ухватила с ветки ярко-красную полоску материи. - Кажись, поясок от платья?.. - Во, кто-то балдел так балдел здесь!.. - И любовью занимались - даже одеться до конца забыли! - Везет же людям!.. Особенно изощрялись в остроумии ребята. Девушка, нашедшая поясок, повязала его на свой голый живот, повыше трусиков - так, для смеха. Праздник продолжался. Когда все уже танцевали под маг, громко горланя песни, девушка с пояском многозначительно взглянула на кряжистого кудрявого парня и обронила: - Пойду грибы искать... Страсть как люблю собирать грибы... Парень нагнал ее быстро, хитрованка не сделала и двух десятков шагов. Они принялись искать грибы вместе, но как-то так получилось, что уже через пяток минут руки их встретились, а потом и губы. Они целовались молча, яростно, словно состязались, кто кого перецелует. Наконец, парень, совсем задохнувшись, прерывисто шепнул: - Пойдем вон туда... Вишь, трава какая. Действительно, у двух больших берез, где громоздилась куча каких-то коряг и веток, трава росла особенно густо и казалась на вид шелковистой, мягкой. Через секунду они уже целовались взасос на этой изумрудной прохладной подстилке... Но что-то нарушало комфорт, что-то мешало им отдаться любовным игрищам вполне, что-то досаждало. Девчонка - более непосредственная натура поморщила носик и повертела головой. - Слушай, чем это так воняет? Падалью какой-то... Она взглянула внимательнее в ворох веток под березами и вдруг больно вцепилась ногтями в руку своего милого, побелела так, что исчезли с лица веснушки и взвизгнула: - Ой, что это, а?! Из-под пожухлых листьев и уже голых ветвей торчала желтая человеческая ступня со скрюченными пальцами. - Ма-моч-ка-а-а-а!.. 2. Родион Федорович Карамазов Следователь Барановского областного управления внутренних дел старший лейтенант Карамазов в понедельник с самого утра чувствовал себя крайне мерзко. В его тесном неуютном кабинете в полдень сгустилась плотная жара прямо в окно с нарастающей мощью било солнце, которое в этот первый августовский день хотело, наверное, установить температурный рекорд за лето. Что же будет в самый разгар дня?.. Но Родиона Федоровича Карамазова мучила не только жара. Он вытащил из кармана зеркальце, еще раз оглядел себя: да-а, несмотря на идеальную выбритость подбородка и ровность пробора, синева под глазами и желтый отлив скул придавали лицу несколько помятый вид. Карамазов показал самому себе язык - и язык совсем плох, с неприятным рыхлым налетом. Следователь вздохнул, потрогал гудящую голову и залпом выпил уже третий стакан тепловатой казенной воды. Помогло мало. Он сел за стол и еще раз пробежал взглядом по строчкам "Протокола осмотра места происшествия": "...трупп мужчины лежит на животе... в области запястья левой руки находятся электронные часы, корпус из белого метала с металическим браслетом из белого метала... На пластинке застежки браслета написано гравировкой - "Фирсов В. В. I /+/"... Резко выражено гнилостное изменение труппа, имеется большое количество личинок мух... Трупп женщины лежит на животе... часы марки "Восток", желтого метала, стрелки показывают 18 час. 26 мин., на календарном устройстве число 24... Трупп женщины одет в трусы и лифчик светло-розового цвета, туфли типа "босоножки" на платформе... Резко выражено гнилостное изменение, большое количество личинок мух..." Карамазов представил въяве это "большое количество личинок мух", то есть, попросту говоря, - червей, и едва подавил в себе приступ тошноты. - Вот тоже мне - следователь! - разозлился он ни с того ни с сего на автора протокола и своего товарища - следователя Будённовского горотдела Николая Шишова. - И когда грамоте научится: "трупп", "метал" - всё наоборот пишет... Да еще "18 часов"... Ну откуда он знает, что восемнадцать, а не шесть утра?.. Карамазов еще вбухал в себя стакан отвратной воды и, чтобы успокоиться, достал кистевой эспандер - резиновый тугой бублик - и принялся привычно мять его то одной, то другой рукой. Для следователя Карамазова эспандер был то же самое, что трубка для Мегрэ и скрипка для Шерлока Холмса. Еще одна привычка Карамазова - хождение из угла в угол камеры, как называл он свой тесный кабинет, - была задействована, чтобы немного взбодриться и привести в рабочее состояние тело и дух. Во время метания по диагонали кабинета лучше пульсировали мысли. А подумать есть над чем. Исчезновение неделю назад редактора областной комсомольской газеты наделало шуму, стало сенсацией местного масштаба. И вот теперь его труп - в этом, вероятно, можно не сомневаться - обнаружен под Будённовском, да еще в голом виде и рядом с трупом пока неизвестной женщины. Впрочем, неизвестной ли?.. Да, первым делом надо уточнить... Карамазов вызвал сержанта Котляренко - его подключили следователю в помощники - и попросил его съездить в кафе "Рябинка" за Фирсовой и Куприковой. - Только этот, как его? Сергей, побольше чуткости и деликатности, понял? Я шибко подозреваю, что с ними станет плохо, так что узнай и найди двух человек, хорошо знавших мужа Фирсовой и дочь Куприковой. Я через полчаса буду в морге. Оставшись один, старший лейтенант Карамазов боролся с собой минут пять. Боролся честно, всерьез, но потом сдался и пошел на преступление. Да иначе и нельзя: надо же наконец привести себя в божеский вид, да и в морге с ним могло стать худо, если не подкрепиться. Карамазов повернул ключ в двери на два оборота, быстренько отпер сейф и достал бутылку "Тархуна". Но вместо шипучего азиатского напитка в бутылке хранился абсолютно идентичный по цвету ликер "Мятный". Этот напиток сочного смарагдового цвета производства Барановского ликероводочного завода имел два неоспоримых достоинства: крепость 35 градусов по шкале Бахуса и - второе - не оставлял улик в виде запаха. После принятия ликера "Мятного" вовнутрь от человека пахло так, словно он только что почистил зубы пастой "Мятная" или пососал валидольчику. Родион Федорович налил стакан на две трети и медленно с причмоком выцедил густую приторную жидкость. Потом взглянул на бутылку - там оставалось меньше половины, - покачал головой и спрятал фальшивый "Тархун" обратно в сейф. Пару раз глубоко вздохнув, Карамазов закусил воздухом и на всякий случай сгрыз жареное кофейное зернышко - береженого Бог бережет... В морге с порога ударял в нос тревожный запах тлена. Когда следователь Карамазов увидел свои трупы, пресс у него напрягся и во рту стало сухо. Уж как он ни насмотрелся в своей практике на мертвые тела, а привыкнуть к этому не мог. Особенно мутило, когда человеческие останки выглядели вот так чудовищно. Карамазова, как и любого бы человека на его месте, каждый раз давила тоскливая мысль, что и он будет вот так же недвижен, и у него так же зачернеют ямы глазниц, облезет прогалинами мясо со щек, шеи, груди... Он вышел на улицу и прочистил легкие свежим жарким воздухом. В этот момент подкатил милицейский уазик, из него выбрались две женщины. Фирсову Родион Федорович вычислил сразу: дородность, густые, почти сросшиеся брови, хорошо заметные усики, твердый взгляд темных, с масляным отблеском глаз придавали ей надменность, на пальцах сияли кольца и перстни, в вырезе темного, похоже, уже траурного, платья тоже что-то сверкало - кулон или крестик. Губы Анна Андреевна держала строго поджатыми. Вторая женщина, маленькая, суетливая, с косенькими зубками, оказалась вовсе не Куприковой, а кастеляншей кафе "Рябинка" Поповой Ириной Ивановной. Саму Куприкову, как шепнул Карамазову сержант, пришлось отхаживать нитроглицерином, а потом отвезти домой. Анна Андреевна мужа сразу признала. Опознала и Юлию Куприкову. Анна Андреевна не заплакала, не завыла, она только побледнела, и в глазах ее проявилась жуткая, какая-то злая тоска. А Ирину Ивановну Попову словно прорвало. Видимо, ее опьянила важность происходящего и значимость собственной роли в этом. - Да как же я могу ее, голубушку-то, не признать? - частила она, жестикулируя и заглядывая следователю снизу в лицо. - Так ведь выросла она, почитай, на моих глазах. Во-о-от с таких я ее помню... У трупа-то ноги и руки хорошо сохранились... Ноги-то мне сразу так и бросились в глаза: ведь у Юлии-то и моей дочки Кати размер обуток-то совсем одинаковый - тридцать четвертый... Ну вот, в начале весны-то Куприкова, Раиса Фадеевна-то, сердце-то уж больно сильно у нее прихватило! - купила она для Юлии своей босоножки на платформе, красные. Эти босоножки-то мне тоже страсть как понравились. А Куприкова, Раиса Фадеевна-то, мне и говорит: если, грит, они Юле моей не в пору придутся, то она, Раиса Фадеевна-то, мне их уступит, для дочки, значит, моей, Катерины-то... - Эта, как ее? Ирина Ивановна, вы, будьте добры, только по сути. Короче и яснее: в трупе, который вам показали в морге, вы опознаете Юлию Валентиновну Куприкову? - Так я и говорю про это! Юлия-то пришла в кафе вечером и на моих глазах примерила босоножки-то - а они ей как есть впору. Даже жалко мне стало! Ну вот, а когда она, Юлия-то мерила босоножки-то, я и доглядела, что ее ноги - особенно так ступни с пальцами - очень уж похожи на ноги моей дочки, Катерины-то. Я даже про это самое Юлии-то и сказала в тот же самый раз. У нее, у Юлии-то, даже пальчик большой на ноге слегка отклонен на соседний пальчик-то - ну точка в точку, как у Катерины. Эту примету я сразу доглядела на женском трупе в морге-то и сразу порешила - Юлия это и есть, Куприкова-то... Итак, половина дела сделана - жертвы опознаны. Теперь оставалась вторая половина - найти убийц. Да нет, найти преступников - это, вероятно, не половина, а девять десятых дела... Впрочем, война войной, а обед обедом. Вопрос сейчас один: пить или не пить? - Анна Андреевна, - обратился следователь к Фирсовой по дороге к машине, - будьте добры, подъедьте сегодня к 16.00 в областное управление внутренних дел, в кабинет 42... Я буду вас ждать ровно в 16.00. - Приеду, - коротко ответила Фирсова. "Железная леди!" - подумал Карамазов и, бросив сержанту Котляренко: "Я - пешком", - отправился в УВД, к своему заветному сейфу. 3. Два товарища После работы, по дороге в Будённовск, Карамазов заглянул в магазин "Нептун" и взял еще одну бутылку "Мятного" - в последнее время снова начали вместе с консервами и пересоленой скумбрией торговать коньяками и ликерами. "Ох и разворчится мой Колюша-Николай!" - вздохнул Родион Федорович, пряча зеленую бутылку в дипломат. Дело в том, что однокомнатная квартира на третьем этаже громадной панельной коробки в центре Будённовска родным домом была для лейтенанта милиции Шишова. А старший лейтенант Карамазов вот уже месяц квартировал у него. Их связывала прочная мужская дружба еще с курсантских годов, когда они вместе учились в высшей школе милиции. Родион Федорович решился месяц назад уйти от жены, и у друга в Будённовске он, конечно же, нашел приют - холостяк Николай после смерти матери жил один-одинёшенек. Вот говорят, противоположности сходятся. Что ж, в данном случае это справедливо. Шишов, в отличие от Карамазова, невысок (метр шестьдесят с кепкой), стремителен, нервен, говорит отрывисто, проглатывает концы фраз, тонкие губы его все время в движении, кривятся, глаза то и дело вспыхивают гневом, досадой, радостью, обидой... Когда Николай Шишов очень уж взволнован - а это случается поминутно, - он сильно брызгает слюной: нервы, нервы... На левый глаз его всё время спадывает темно-русая челка, и Николай, встряхивая, точно жеребенок, головой, отбрасывает ее. Как штришок внешней противоположности двух товарищей можно добавить, что Карамазов вот уже четыре года не курит, зато, рискуя всем и вся, лоялен к выпивке, а Шишов никогда не опохмеляется и редко пьет, зато отчаянно смолит сногсшибательные по крепости сигареты "Астра". Так и живут. Николай уже домовничал и открыл дверь Родиону Федоровичу, само собой, с дымящейся сигаретой в зубах. Карамазов, помня, что лучший способ защиты нападение, с порога взял укоряющий тон. - Всё смолишь? И свое здоровье гробишь и - что особенно немаловажно, товарищи судьи - окружающих. Гляди: топор не топор, а пистолет Макарова вполне повесить можно... Кстати, какому это идиоту пришло в голову такие, пардон, дурно пахнущие сигареты назвать именем благоухающего цветка?.. Как бы всерьез ворча и как бы всерьез сердясь, Родион Федорович распахнул окна в комнате и на кухне, переоделся в домашнюю форму олимпийские штаны с лампасами, майку с надписью "Динамо" и шлепанцы. Только после этого замолчал и, потревожив дипломат, демонстративно выставил на кухонный стол ядовито-зеленую бутыль. - Вот, ужинать будем. Но на Николая, молча попыхивающего дымком в продолжение всей тирады товарища, тактика эта не подействовала. - Тэ-э-эк-с! Значит, в запой решил? Я так понимаю? - начал он медленно, весомо и тут же сорвался, по обыкновению зачастил: - Ну ведь договорились же, Родион! Вчера договорились. Похмеляться не будем. Где твое слово? Ты что? Совсем хочешь кувыркнуться? Сейчас за один запах можно полететь. Сам же знаешь. Да что - служба. Сам говоришь, желудок замучил. Ты ж до срока не дотянешь. В свои тридцать завтра и кувыркнешься... - Коля, - очень серьезным, каким-то торжественным голосом перебил Карамазов. Шишов встрепенулся: - Чего? - Возьми с полки Жоржа Сименона - во-о-он там. Возьми и подсчитай сколько литров спиртного выпивает в одной повести комиссар Мегрэ... Подсчитай, подсчитай! А ведь мне, Микола, до комиссара Мегрэ и по возрасту и по профессионализму - ох как далеко... - Тьфу! - Коля раздавил окурок в ракушке-пепельнице. - С ним серьезно... - Ладно, Коля, честное слово, мы только по стаканчику и - начинаем новую жизнь. Вчера уж больно мы на свадьбе перестарались... Давай, не будем друг дружке вечер портить... Через полчаса они сидели за столом. В большой сковороде аппетитно парила картошка, стояла вспоротая банка ставриды в масле (гулять так гулять!) и алели в чашке крупно покромсанные и обильно политые постным маслом помидоры. Братья-следователи уже выпили по стопарику и рубали каждый за обе щеки. Притом Николай действительно рубал - ложкой со сковороды, почти не разжевывая; Родион же Федорович принимал пищу на отдельной тарелке и при помощи вилки, постелив на колени носовой платок... Интеллигентские штучки! - Этот, как его? Николай, - утолив первый голод, хохотнул Карамазов, есть новый анекдот, слушай. Значит, заходит милиционер в магазин, одет в штатское, в выходной. Видит - мозги продают. И ценники висят: мозги инженера - 10 рублей килограмм, мозги спортсмена - 25 рублей, мозги милиционера - 100 рублей килограмм... Ну, ему, само собой, лестно стало. "Скажите, - спрашивает, - а почему милицейские мозги так дорого стоят?" "А вы представьте, - это продавец отвечает, - сколько понадобилось милиционеров, чтобы один килограмм мозгов набрать..." Ха-ха!.. Смешно? Шишов хмыкнул, покачал головой. - Тебя из органов надо гнать. За дискредитацию. Доболтаешься. Подзакусили еще. - Да, забыл совсем сказать, - начал Карамазов, - Фирсова-то, которого ты обнаружил, мне подкинули... - Видишь? Значит - доверяют. А ты боялся. - Да какое там "доверяют"! Просто все наши пинкертоны загружены, а у меня только попытка изнасилования... А это дело, судя по всему, не простое, думаю, и кагэбэшники подключатся: все ж редактор, член бюро обкома комсомола - вдруг враги перестройки его кокнули... Так что благодари Бога, что не тебе придется копать... - Чё благодарить-то? Чё благодарить-то? Я тоже. У нас тоже свой труп. В субботу появился. И тоже - журналист. - Да ты что? - сразу заинтересовался Карамазов. - Ну-ка, расскажи подробнее, не части. - Да чего. Ты знал. Крючков его, Виктор. В "Местной правде". А в областной - рассказы его. Тебе нравились. - Ну как же, как же, знаю - действительно, хорошо, умно пишет... Так что с ним? - Что-что. Помер. В больнице. Заражение крови. Дней десять назад пришел. Врач говорит - поздно. Пальца на левой руке нет. Среднего. Рука уж черная. А седни утром - жена его. Ольга. Так и так, говорит, неладно. Что да как? Приехал с рыбалки. После ночевой. А пальца нет. Сказал - нечаянно. Она ему: иди в больницу. Не пошел. А потом приносит деньги - три тыщи. В спортлото, говорит. Она мне деньги на стол. И заявление. Темное дело. Они еще причастились. Шишов закурил новую сигарету. - Тебе все равно легче, - сказал Карамазов. - Жена его на твоей стороне, да и свидетели должны быть - ведь не в одиночку же он с ночевой ездил. А тут... Представляешь, жена-то Фирсова, Анна Андреевна Фирсова, в девичестве Фельдман, отказывается от него. Верней - от трупа. Я, заявляет, хоронить, его не буду - пусть его Куприковы хоронят... Девушка, с которой его нашли, оказалась Юлией Куприковой - девятнадцать лет всего, студентка... Да-а-а... Так что Анна Андреевна и говорить о покойном муже не может. И свидетелей, разумеется, найти труднёхонько. Единственная зацепка - машина и золото. Ограбили их, сам видел, подчистую - даже его одежду увезли. Но если машина и колечки уже попали в Дятловку к цыганам - пиши пропало... Родион Федорович задумался, как бы между делом налил в стаканчик "Мятного", пополоскал им рот и машинально выпил. - Этот, как его? Николай, пойдем-ка в залу да помозгуем вместе - там способнее... Они сноровисто убрали со стола: сковородку с недоеденной картошкой под крышку и на плиту, пустую консервную банку - в ведро, чашки-вилки - в раковину, остатки ликера со стопками - так и быть! - с собой в парадные апартаменты. Да и осталось-то по глотку, для бодрости. В комнате Николай пристроился у открытого окна и задымил. Родион Федорович развалился на диван-кровати. Он уже целиком погрузился в свое дело, голова работала ясно, без скрипа. - Как ты, Коль, думаешь, - спросил он, - сколько версий убийства можно в данном случае рассматривать? - Почему - убийства? Вдруг - самоубийство? - Ну, это полностью исключено. Что ты, сам не видел? По-твоему, кто-то из них убил другого, потом завалил ветками, сам забрался под них и самоубился? А вещи, оружие? - Случайные люди. Увидели - унесли. Верней, увезли. - Смешно ты гутаришь, Микола! Начитался, понимаешь, Агаты Кристи... Знаешь, что вскрытие показало? У Фирсова в животе сидит пуля калибра 5,6, выпущенная, скорей всего, из самодельного пистолета, и вся левая сторона груди разворочена зарядом крупной дроби - задеты аорта, легкое, сердце. От этой раны умер он практически мгновенно. А у девушки заряд дроби, но мелкой, сидит в правом плече, две ножевых раны на шее и - смертельная - на животе... Печень задета. Какое тут, к бесу, самоубийство - их расстреливали из обреза и пистолета, резали ножом, еще, хвала аллаху, топор не применяли... Сволочи! Родион Федорович вскочил, разлил остатки, выпил свой стаканчик и, чтобы сосредоточиться, принялся ходить по комнате, словно по кабинету. - Итак - убийство. Сколько версий и какие мы можем иметь в виду? - Их и десять. И двадцать. - Оно понятно, но мы возьмем для начала самые реальные... Их, я думаю, пока три: убить могли грабители, ревнители, назовем их так, и политические враги - тоже обобщенно говоря. Притом вторая версия состоит из двух подпунктов: а) ревновали Фирсова, б) отомстил человек, который любит Куприкову. Так-так-так... М-м-м... Карамазов совсем ушел в себя, задумался, начал, как всегда в такие моменты, ожесточенно мять и тискать в кулаках эспандер. Шишов ему не мешал и сам, видимо, размышлял о своем незадачливом рыбаке... Уже поздно совсем, в первом часу, друзья решили почивать. Николай возлег на диван-кровать, Родион Федорович - на раскладушку. В первые дни совместного житья они спорили по этому, если смотреть со стороны, весьма ничтожному поводу. Хозяин непременно хотел, чтобы на основном ложе спал гость-постоялец, но тот упрямился. Наконец пришли к соглашению: вместе со сменой постельного белья - раз в две недели - меняться и постелями. Родион Федорович, за полмесяца отвыкший от раскладушки, поворочался, устроился поудобнее и, казалось, ни с того ни с сего вздохнул: - Предательницы эти жены! Надо же - хоронить не будет... Вот бабский народ... - Тут не прав, - отозвался Николай. - На Марину злишься. Следователю надо объективно. Поставь себя на ее место. - Жены? - Фирсовой. Жили столько. Дети. А он - с девчонкой. Ничего себе! А с Мариной - сам виноват. Бросишь пить - помиритесь. Наступила тишина. Лишь нудно звенели диверсанты комарики и не давали заснуть. За распахнутым окном раздавались голоса и смех - на лавочке у подъезда сабантуйничала молодежь. Родион Федорович раздраженно подумал надо встать и шумнуть на полуночников, но не шевельнулся. "А и злым же я стариком буду, - усмехнулся мысленно и неожиданно продолжил, - если доживу до старости..." - Родион, - вдруг послышалось с дивана. - Спросить хочу. Все забываю. У тебя есть родичи-то? Хоть один? - Родичи?.. Чего нет, того нет, Микола. Я ж детдомовский, разве не рассказывал? Мне имя, отчество и фамилию директор детского дома придумал Достоевского очень уважал. Имя, значит, в честь Родиона Раскольникова преступника, между прочим, как ты знаешь. Отчество - в честь самого Достоевского, словно я как бы сын его родной, а фамилия - из последнего романа писателя. Так что я к литературе, можно сказать, прямое отношение имею... Огонек разговора, начавший было разгораться, замерцал и утих. Через минуту в комнате на третьем этаже громадной панельной коробки в центре Будённовска уже исполнялся сонный дуэт - тонкой фистулой посвистывал гроза Будённовских гангстеров лейтенант Шишов и мощновато всхрапывал Шерлок Холмс областного масштаба старший лейтенант Карамазов. Они высыпались перед сложной работой, свалившейся на них в трудный день - понедельник. 4. Похороны Утром в отделе Карамазова ждала пикантная новость. Анна Андреевна Фирсова круто изменила свое решение насчет похорон мужа. Более того, ей удалось уже добиться, чтобы супруга предали земле на Вознесенском кладбище: по барановским меркам это все равно, что Новодевичье в Москве. Следователя почему-то последнее обстоятельство раздражило. Впрочем, он знал, что его сегодня будет многое раздражать - так всегда бывало в начале нового запутанного дела, когда всё в тумане, одни сплошные белые пятна и вопросы, а в организме еще бродят ликероводочные соки, и в глубине души пульсирует чувство вины и раскаяния. Родион Федорович набросал на листке перекидного календаря под числом "2 августа" планчик на день: Закончить изнасилование. Подшивка "КВ". Похороны. Дом печати. "Закончить изнасилование" удалось быстро: девица, "потерпевшая", забрала свою пылкую бумажку обратно и решительно заявила, что "никакого изнасилования между ними не было!" Хотела-де просто попугать своего дружка. Подшивка областной молодежки нашлась у комсорга управления. Карамазов изъял ее на время и углубился в изучение. Через полчаса волосы на его голове стояли дыбом, разумеется, образно говоря. Да и то! Читать страницы "Комсомольского вымпела" было жутко. Создавалось впечатление, что издается газета где-нибудь на Фильдеперсовых или Фильдекосовых островах, где не происходит никаких событий и жизнь остановилась. "Календарь делового комсорга", "Комсомол - это звучит гордо!", "Достижения политучебы!", "Мы ленинцы!", "Мы - интернационалисты!", "Мы - новаторы!", "Рапортуем об успехах!", "Успехи налицо!", "Весомые успехи!", "Наши достижения!"... Карамазов понял, что если он прочитает всю подшивку до конца, он чокнется. Правда, выделялись на общем фоне статьи А. Клушина и М. Семеновой. Особенно удивлял Клушин - даже в театральные рецензии он вворачивал размышления о партийных спецпайках, обнаглевшей милиции, загнивающем социализме и прочих актуальных вещах. Да и язык в его материалах удивлял живостью, несуконностью. Следователь решил смотреть только материалы Клушина и самого Фирсова. Правда, редактор выступал не часто (про газетную систему псевдонимов Карамазов еще не подозревал) - за полгода обнаружилось только три его статьи. Притом две оказались на рыболовные темы и имели общий подзаголовок "Из побасок дедушки Ничипора". В одной "побаске" дед Ничипор врал про то, как поймал пудового сома с помощью коромысла, в другой старый брехун поведал жуткую историю, как его во время ночной рыбалки чуть было не загрызли громадные окуни... Третий опус Фирсова назывался "Открытое письмо к стилягам" и занимал целый разворот газеты. Аллах великий, где же это он нынче стиляг отыскал?.. Следователь пробежал статью по диагонали: "Вы предаете идеалы коммунизма!.. Рoковая музыка - это страшный ядовитый наркотик, который губит ваши души!.. Не смейте позорить звание комсомольца!.. Нам не по пути!.." М-да-а... Родион Федорович захлопнул подшивку "Комсомольского вымпела" и пошел мыть руки. Мыл он их тщательно, с мылом. Одна версия - о политических и идеологических мотивах убийства отпадала решительно. Областная молодежная газета опасности для врагов перестройки не представляла... * * * Карамазов наскоро перекусил в ближайшем кафе и, мучаясь изжогой, пешком отправился к дому Фирсовых. Идти всего ничего, минут десять. Город Баранов вообще компактен: его из конца в конец, вдоль и поперек можно пробежать обычным деловым шагом за час-полтора. Разумеется - центр. Ибо Баранов, как и все старинные российские города, окружен зарослями пригородов - хатами, садами, огородами... У подъезда уже томилась довольно внушительная толпа. Сразу понятно хоронили человека не из последних. Не менее десятка венков пестрело у стены дома, вдоль оградки скверика. В руках многих людей пламенели и белели цветы. Несмотря на скорбность момента и печать грустной торжественности, над толпой стоял оживленный говор. Люди уже нетерпеливо поглядывали на часы: солнце висело в зените и палило нещадно. Да и, видимо, кое у кого заканчивалось обеденное время. Некоторые окна большого нового дома зияли провалами раскрытых створок, и вниз свешивались головы любопытствующих фирсовских соседей. Рядом с Карамазовым оказался словоохотливый дедок, он знал всех и вся. Дед представился молодым поэтом, членом литературного объединения "Семицветик" при редакции "Комсомольского вымпела". Фамилию его Родион Федорович не расслышал, а переспрашивать не стал. Этот седобородый начинающий поэт ввел следователя в курс дела. Виновника скорбного торжества еще, оказывается, нет. Его подвезут около часу дня, в дом заносить не будут ("Сами понимаете, мил-человек, - дух больно тяжелый..."). На улице состоится траурный митинг, а потом, кто пожелает, - в автобусах на кладбище. Карамазов извинился, отошел к автомату, позвонил в управление и заказал машину ровно на половину второго. Затем он снова отыскал во все увеличивающейся толпе болтливого члена "Семицветика". Тот, польщенный таким вниманием, начал с воодушевлением представлять заочно собеседнику именитых людей, оказавшихся здесь. - Во-о-он те вон, мил-человек, с животами, это - писатели, наши самые крупные прозаики: Карасин, Алевтинин и Савченко. Очень маститые! А животики, мил-человек, это у них профессиональное - для солидности. А в стороне от них, во-о-он тот вон, косится и весь пиджак в орденах, это самый главный барановский поэт Сидор Бучин. Его поэмы, мил-человек, покойный Валентин Васильевич Фирсов все до единой в "Комсомольском вымпеле" печатал. Последнюю так перед самой своей нелепой кончиной тиснул, "Дерзай, комсомольское племя!" - название такое... Не имели счастия прочесть? Карамазов поэму эту всего час тому назад лицезрел, когда перелистывал подшивку молодёжки, поэтому утвердительно кивнул головой, стараясь придать лицу не очень кислое выражение. - Претрескучая, скажу вам, вещь! - неожиданно резюмировал седовласый поэт. - Бучин выдохся еще двадцать лет назад, однако, вот - печатают, публикуют... А тут за два года, мил-человек, - шесть строк... Всего шесть! Да и то в многотиражной газете "Болванка" завода легкого литья... Старичок, судя по всему, ущемил свою любимую бородавку и намеревался всласть поплакаться в жилетку Родиону Федоровичу, поэтому следователь довольно решительно перебил обиженного питомца молодежного литобьединения: - Скажите, а еще писатели здесь есть? - Настоящих, мил-человек, нету. Они в Будённовск отправились. Присутствуют еще члены "Семицветика" - так, молодежь несерьезная, все с апломбом, с амбициями... А в Будённовске ведь седни тоже похороны, мил-человек, и вот там погребают истинного писателя, хотя он и не имел счастия состоять в Союзе писателей Советского Союза - а был достоин.. - Вы Крючкова имеете в виду? - Его, мил-человек, его самого. Вы его знаете? Читали? - Да, конечно, - совершенно искренне ответил Карамазов. - Мне его рассказы очень нравились. - А вы говорите! - почему-то с укором констатировал непризнанный поэт, - Вот его жаль так жаль!.. - А это кто? Вот тот, солидный, важный такой, с папочкой? - перебил разговор на другое Родион Федорович. - Этот? Это, мил-человек, есть сам первый секретарь областного комитета Ленинского комсомола товарищ Тюбетов. - А скажите, нет ли здесь кого-нибудь из редакции "Комсомольского вымпела"? - Как не быть, мил-человек, вон они всей кучей и стоят, рядышком: момент такой, а то ведь они страсть как друг дружку не любят. А уж Фирсова, упокой его душу, очень уж не уважали многие из них... А щас, глянь ты, мил-человек, даже плачет - кто это? А-а-а, это их ведущее перо Полина Дрель. Она, мил-человек, командует у них отделом комсомольских будней и такие статьи выдает об этих самых буднях, что ажно слезу вышибает... Плачет, голубушка, Валентин Васильевич-то ее ценил, повышал по службе. А вот этот, впереди всех, лупоглазый шибко, в галстуке, это, мил-человек, заместитель редактора Свист. Видите, видите, лицо довольное надеется редактором теперь стать. Повезло человеку!.. "Ну и фамилии у них - Дрель, Свист", - подумал про себя старший лейтенант, а вслух спросил: - А Клушина нет среди них? - Вон и Клушин стоит - черненький, с усиками, на халдыбека похож. Хороший парень, скажу я вам, мил-человек. Уж как его Фирсов грыз - он таких страсть не любил. Губит себя Саша в этой газетенке, ох губит!.. Вдруг по толпе пробежало волнение, гомон усилился. Родион Федорович подумал, что приехал катафалк, но оказалось, волнение вызвано живым человеком. От черной "Волги" к подъезду приближался седоватый мужчина в очках с уверенным властным выражением на лице. Был он Карамазову смутно знаком своим стандартным сановным обликом. - Анатолий Лукич Быков - секретарь обкома, - пискнул дедок. "Ого! Какое уважение Фирсову!.." И тут же словно ждали этого момента, подвезли покойного. Медью заныл и застонал оркестр. Закрытый и, вероятно, двойной гроб, обитый ярко-красным плюшем, выгрузили из автобуса-катафалка и установили на двух табуретках. Толпа сгрудилась, обряд начался. Запылали траурные речи, посыпались торжественные словеса: "Безвременно... выражал эпоху... в первых рядах перестройки... истинный коммунист... талантливый писатель... славный продолжатель традиций Аксакова и Сабанеева... опытный редактор... острый журналист... большая потеря..." Карамазов почти не вслушивался в то, что говорят. Он рассматривал людей. Видел скорбное, но сухое лицо Анны Андреевны и зареванные опухшие мордашки маленьких Фирсовых. Узнал он брата Анны Андреевны, очень похожего на нее, - майора с голубыми погонами. Рядом стояла их мать, а значит - теща Фирсова. У рта - платочек, но промокать им тоже нечего... Карамазову ни разу в жизни не приходилось хоронить родных и близких, но он смутно предполагал, что над гробом, если хоронишь действительно кровно родного, дорогого и единственного - забудешь совершенно обо всем: об окружающих людях, о своей внешности... В подобном состоянии над гробом Фирсова находилась разве что старшая его дочь, подросток лет 10-11. Она захлебывалась слезами и все вскрикивала: - Ой, папочка!.. Ой, да папочка!.. Все остальные себя помнили и соблюдали приличия. Следователь переводил внимательный взгляд с лица на лицо и упорно думал: "Здесь ли убийцы?" Он, само собой, не надеялся вот так сразу вычислить преступников, но и время зря не терял - Валентин Васильевич Фирсов становился для него все понятнее... Не дожидаясь окончания церемонии, Родион Федорович отыскал среди множества машин свой уазик и помчался к дому Куприковых. Но уже опоздал. Тогда он приказал водителю гнать на новое загородное кладбище. Туда они поспели к тому моменту, когда гроб, обитый красным ситцем, вносили в ворота последней обители рядовых граждан областного центра. Впереди несли три веночка, следом четверо парней влачили забитый гроб, за ним следовала небольшая группа людей. Карамазов прошел за ворота последним. Мать Юлии, как только установили у разверстой могилы гроб, пала на крышку, обхватила страшную домовину с останками своей дочери и зашлась в тоскливом вое. На мгновение она вроде бы чуть успокаивалась и начинала связно причитать: - Да как же мне бы поглядеть бы на тебя-а-а!.. Да на кого же ты оставила меня, ясонька ты моя не...наг...ляд...на...я-а-а-а!.. И опять, бедная, срывалась в жуткий нечеловеческий вой. Муж ее, отец Юлии, сгорбленный и седой, трогал жену за плечо рукой, пытаясь успокоить, поддержать, а сам то и дело тыльной стороной другой ладони утирал глаза. На кончике длинного уса у него сверкала капелька скатившейся слезы. Несколько девушек и один парень плакали навзрыд... Карамазов не выдержал, развернулся и резким шагом почти побежал к машине. Он, не знавший никогда матери, не мог выносить материнских слез. - Сволочи!.. Гады!.. Ублюдки!.. - ругался он в такт шагу. Следователя охватила дрожь ненависти и нетерпения. Теперь, он знал, не будет ему покоя и ровного сна, пока он не отыщет подонков-убийц и не заставит их заглянуть в глаза матери Юлии Куприковой, прожившей на свете всего девятнадцать лет. 5. Таинственный мир В Доме печати, серой бетонной коробке казарменного типа, стоящей на пыльной загазованной и шумной улице, Карамазову раньше бывать не приходилось. Он прошел три первых этажа, где располагалась редакция главной областной газеты "Барановская правда", из конца в конец, пока на четвертом этаже не обнаружил табличку на двери 42-го - вот совпадение! - кабинета "Зав. отделом политагигации Клушин А. А.". Родион Федорович понял, что попал уже в зону молодежной редакции. Клушин сидел на месте. Вернее, не сидел, а ходил по кабинету, совсем как Карамазов у себя на работе. Следователь представился, сел в кресло и огляделся. Он привык по рабочему месту составлять о новом для себя человеке предварительное впечатление. Кабинетик заведующего политагитацией областной молодежной газеты даже Карамазова, привыкшего к своей каморке, поразили размерами - по диагонали шагов пять, не больше. Но идеальный порядок и уют скрашивали тесноту. Двухтумбовый стол с настольным календарем и аккуратной стопкой бумаг, журнальный столик с подшивками "Комсомольского вымпела" и "Литературной России", два легких кресла, шкаф с журналами и пенал для одежды - вот и вся мебель. Стены закрывали карты мира, страны, области и города. Висел рекламный календарь с прельстительной Еленой Цыплаковой... Карамазов ожидал увидеть в редакционном кабинете всякие пишущие машинки, диктофоны, компьютеры - ничего подобного не обнаружилось: на столе Клушина стояли два телефона допотопного образца, в руках он вертел шариковую копеечную ручку. Всё как у самого Карамазова в кабинете, только сейфа не хватает. "Да-а-а, небогато", - подытожил следователь и перевел взгляд на хозяина цитадели политагитации. Тот выжидающе и настороженно смотрел на незванного гостя. Старший лейтенант вдруг вспомнил, как Клушин писал в одной из недавних статей: "Не пора ли милиции усвоить, что народ, который она пытается "не пущать", ее кормит?.." - Этот, как его? Александр Александрович, я хочу поговорить с вами о Фирсове, - начал Карамазов. - Это будет допрос? - поморщился журналист. - Это будет интервью, - улыбнулся следователь. Клушин улыбнулся в ответ и заметно расслабился. - Мне интересно ваше мнение о бывшем редакторе. - А почему именно мое? - Ну, не только ваше, я просто решил с вас начать. Да и остальных, как я понял, нет в редакции?.. - Да, я дежурю, и Свист здесь - он исполняет обязанности редактора. Остальные - на поминках. - Значит, уважали и любили Фирсова? Клушин иронично хмыкнул: - Ну, я бы так не сказал. На похороны и к незнакомым людям многие любят ходить, а уж к своему начальнику... Да притом, в наше время выпить на дармовщинку - кто откажется? - Вы, я вижу, здорово-таки недолюбливали покойника? - А за что я должен его любить? Хотя о мертвых и не принято говорить плохо, но Фирсов - это мое твердое убеждение - очень непорядочное дерьмо! "А разве бывает - порядочное дерьмо?" - удивился про себя следователь, но отвлекаться не стал. - Чем же он вам так досадил? Завполитагитацией опять сморщился, словно раскусил горький огурец, и махнул рукой. - Да всего не расскажешь! Многим... - Но всё-таки? - Да с самого начала... Я ведь Московский университет кончал, в 84-м... И вот перед распределением сижу как-то в своей комнате в общежитии и выбираю - куда поехать? Неплохие предложения имелись из Ростова, из Краснодара - в молодежные газеты приглашали. Но и там, и там жилье скоро не обещают. Вдруг звонок в дверь, открываю - человек с бабьим, длинным лицом, в галстуке: я, говорит, редактор молодёжки из Баранова - Валентин Фирсов. Пришел с предложением... Ну, короче, сосватал он меня - наобещал златые горы: сразу старшим корреспондентом, писать только о культуре и, главное, кровь у него из носу, а отдельную однокомнатную квартиру он мне в первый же год выбьет. Я еще уточнил: я ведь холостой. Ничего, поёт, и холостому отдельная квартира - нет проблем. Это, говорит, наш вопрос. И как я поддался на удочку, до сих пор не пойму! Ведь видел же его глаза... Да что там говорить - студент лопоухий! Ладно, распределяюсь в Баранов, приезжаю. И в первый же день чую неладное: что за оказия? В Москве мы с ним на "ты": "Валентин - Саша", а тут с первой же минуты вдруг на "вы" ко мне, "Александр Александрович"... Присмотрелся, а они все в редакции выкают ему, а он - им. Вот это, думаю, комсомольско-молодежный коллектив! А главное - зачем в Москве-то лицемерил? Дальше - больше. Оформляют меня простым корреспондентом. Почему - не старшим? Разница все же в 25 рубликов. Да понимаете, Александр Александрович (Клушин изобразил вихляющегося Фирсова), нас в коллективе неправильно поймут, вы поработайте, покажите себя... Но окончательно я понял, что подло облапошен, когда узнал - в редакции две молодые семьи ждут квартиры, а их дают на молодежную газету по одной раз в три-четыре года. Одна семья потом уволилась, так Огурец - мы его зовем так - из районов завербовал двух ребят семейных и каждому опять обещал по квартире... - Где же вы живете? - поинтересовался Карамазов. - В общаге рабочей, комната на три человека - теснота, сырость... Всё порываюсь уехать куда-нибудь к чертям собачьим, да волынку тяну. - А теперь, видимо, многое изменится? - Почему?.. Ах, это... Нет, что вы, наш Свист, можно сказать, выученик и точная копия Фирсова, даже еще гаже - тот был просто глуповат, подловат и непорядочен, а этот непорядочен да еще и озлоблен, глаза скоро от бешенства лопнут. - Да-а-а, - задумчиво протянул следователь, достал из дипломата свой резиновый бублик и начал его машинально терзать. - Александр, скажите, а как остальные сотрудники к Фирсову относились? - Ну, это лучше у них спросить. В целом же скажу: по-моему, его никто в коллективе не любил. Да он и не искал любви - с первого же дня, как мне рассказывали, только приехал из своей деревни, так и установил конституцию: он-де начальник, а они - подчиненные... - А как редактор что он из себя представлял? - Ничего. Вы газету нашу почитайте - стыдобушка. Верите ли, стыдно людям признаваться, что в "Комсомольском вымпеле" работаешь. Помню, в первые дни я написал материал о тунеядцах и поставил заголовок "Безработные" - в кавычках, разумеется. Так что было! Он весь бледный при закрытых дверях убеждал меня, что проявилась моя политическая неграмотность, незрелость, что к советскому человеку ни в коем случае нельзя применять слово "безработный". Другой раз он пришел в ужас от слова "мафия" в моей статье. А упоминалась, между прочим, итальянская мафия. Нет, нет, что вы, Александр Александрович (Клушин опять начал передразнивать), как можно в советской молодежной газете такое слово употреблять?! Вы знаете что, - прервал сам себя Клушин, - я, так и быть, лучше дам вам мои записи посмотреть. Я, когда Фирсов очень уж меня бесил, в записной книжке его фортели помечал. Всё мечтал как-нибудь на собрании или с глазу на глаз всё ему выложить, напомнить, чтобы лицемерить в конце концов перестал. Да характеру не хватало. А теперь вот - не придется... Вы посмотрите, да я ее, наверное, выкину. Следователь взял записную книжечку с крупной надписью на светло-коричневой обложке - "Занозы". Внутри под числами, как в дневнике, теснились короткие записи: "24 июля 1985 г. Водитель чувствует себя плохо - температура. Баклажан заставил везти себя на узловую станцию за 100 км - встречать свою жену с поезда. Вернулись поздно. Водителю совсем плохо, ночью вызвали "скорую". У самого в гараже стоит "Москвич" с полным баком бесплатного бензина (сам водитель ему заливал)... 30 июля 1985 г. После планерки по внутреннему вызывает. Захожу. - А. А., почему вы позволяете себе появляться на рабочем месте в подобном виде? - В каком? Не понимаю... - Вот так, да? Не понимаете? Как вы могли появиться в Доме печати в майке?! Вы позорите звание журналиста! Работника идеологического фронта!.. И т. д. На мне - новенькая приличная майка с рукавами до локтей и портретом Аллы Пугачевой. - Идите переоденьтесь! - Не вижу надобности. - Вот так, да? Хорошо, это - наш вопрос! Через полчаса - заседание редколлегии, разбор моего персонального дела... 2 сентября 1986 г. Большая планерка. Огурец - с нажимом заведующему отделом спорта и ГАИ: - Тему не можете найти? Вот так, да? Думать надо! Вот вам острая тема: проведите рейд по дачам - сколько там служебных машин увидите. Чем не тема? Все в легком шоке. Всем отлично известно, что Огурец на редакционном уазике не только на дачу ездит, но и в родной район за сто двадцать километров, и на рыбалку... 14 августа 1987 г. Собрание. Я: - Каждый раз редактор обвиняет нас в том, что мало в газете острых проблемных материалов. Ну хотя бы один раз сам редактор написал бы проблемный злободневный материал - показал, как это делается. Огурец: - Вот так, да? Это, А. А., - мой вопрос! Вот будете редактором, тогда и устанавливайте свои порядки... 19 августа 1987 г. Выживает Валю из редакции. Накануне она должна была взять материал из пионерлагеря. Вдруг собирается редколлегия. Огурец: - Товарищи! Случай беспрецедентный! Вчера корреспондент (называет Валю) грубо нарушила трудовую дисциплину - она совершила после обеда прогул. Валя вспыхивает, теряется, для нее - гром с ясного неба. - Я не понимаю... Я была в пионерском лагере, в "Ласточке"... Взяла материал, уже дописываю, сейчас на машинку отдам... Огурец: - Вот так, да? Вы, голубушка, когда врать отучитесь? Вы в "Ласточке" находились всего полтора часа: с двух до половины четвертого. А наш рабочий день, как вам известно, до половины шестого. Я сегодня утром побывал в пионерлагере - вот письменные подтверждения старшей пионервожатой и девочек из второго отряда... Я вызываю огонь на себя: - А вам не кажется, В. В., что вы позорите газету, собирая подобные бумажки? Как же после этого к корреспондентам пионеры относиться будут? Это - во-первых. А, во-вторых, два часа это не прогул, прогулом считается когда не менее четырех часов. И вы это отлично знаете. - Вот так, да?.. Всё же Вале влепили устный выговор... 19 июля 1988 г. Планерка затянулась. Машинистка всего одна, другая болеет. Груда материалов срочных - в номер. Машинистка же по приказу Огурца печатает его рукопись "побасок" про рыбалку для издательства - в двух экземплярах, без единой опечатки. Я дежурю: придется сидеть сегодня до полночи..." Читая записи, Карамазов всё полнее узнавал Фирсова и, одновременно, многое узнавал о Клушине. Парень этот определенно ему нравился. - Да-а-а... - посочувствовал Карамазов, возвращая книжечку, - жилось вам здесь весело... А я, если откровенно, думал, что в редакциях все друг с другом стихами общаются... Он засмеялся и неожиданно спросил: - Александр, а как ты к выпивке относишься? Журналист удивленно на следователя воззрился, но, видимо, дружеское "ты" и тон расположили его к откровенности. - Это - вопрос или предложение? - Ха-ха!.. Пока - вопрос... - Вообще-то в общество трезвости не вступал и вступать пока не собираюсь. - А как к этому относился редактор? - Тут у него - пунктик: сам вступил и на нас давил, заставлял вступать. В молодости, еще до этого дурацкого указа 85-го года, ох и попортил я ему кровушки. Я, когда понял, что он меня одурачил с квартирой, махнул на всё рукой и начал жить беспечно. А тогда, кстати, все в редакции, кроме него, на работе пили. Так вот, Фирсова больше всего поражало и бесило, что я не скрываюсь. Другие ребята клюкнут и-с глаз долой или зажуют чем-нибудь, а я считал унизительным скрываться. Выпил так выпил! Тем более, что норму все мы знали, границ не переходили. Умора просто... Заходишь, бывало, после обеда к нему в кабинет по делу. Он начинает носом водить и посматривать подозрительно. Потом заволнуется, засуетится, примется книги на столе перекладывать. - Александр Александрович, мне кажется, вы нарушили трудовую дисциплину... - Никакой, - отвечаю, - дисциплины я не нарушал, а выпил за обедом бутылку пива. Если в буфете продают пиво, почему его нельзя пить? А у нас, и правда, тогда в столовой Дома печати спокойно пиво продавали. И вот тут Фирсов багровел, начинал сопеть и хрипеть: - Вот так, да? Вот так, да? Да как вы посмели после этого в кабинет редактора зайти? Его почему-то вот это особенно и возмущало, что я не скрываюсь и не боюсь его... Но в последнее время я посерьезнел, и время изменилось - поводов уже ему не давал. Самое интересное, я знаю мужиков, которые с ним учились в институте и раньше знали, говорят, он веселее был, в компании от стакана не отказывался. Да и сейчас слухи ходят о каких-то рыбалках с попойками, оргиями... Впрочем, это уже в его стиле - слухи, сплетни собирать. Ну его к шутам собачьим! - Скажите, - следователь, опять переходя почему-то на "вы", длинно посмотрел Клушину в глаза, - а у вас лично никогда не возникала мысль убить Фирсова? - Вот это интересно! - слегка оторопел журналист. - Это вы каждого, с кем разговариваете, подозреваете?.. А впрочем, вы знаете... Вы знаете, если по правде, то была такая мысль. Да, да! Иногда, бывало, до того, он меня своей тупостью и подловатостью взбесит, что вот бегаю по своей конуре, кулаки сжимаю, сердце колотится... Думаю: эх, войти бы сейчас да стулом его по длинной голове или из пистолета - бах! бах!.. Клушин разгорячился, проговорил всё это нервно, как-то вглядываясь внутрь себя, видимо, все это представляя въяве. Потом взглянул на старшего лейтенанта, расслабился, усмехнулся. - Фантазии... Я в своей жизни даже курицы не убил, это во-первых. А во-вторых, никогда бы не стал о такое дерьмо руки пачкать. Тем более, когда узнал, что он еще и с девочками баловался. Какая мразь! Я даже рад, что его убили... - Ну, тут ты, Саша, не прав, - поморщился Карамазов. - Смерти никому желать нельзя... - Может, вы и правы, но мне кажется, что из-за таких вот фарисеев, рвущихся и прорывающихся к власти, мы все и тонем в болоте... * * * Карамазов пошел почти через весь город пешком в управление. Центральная улица Баранова - Советская - бурлила и кипела. На всех остановках собрались толпы отупевших от трудового дня горожан. Они терпеливо и не очень ждали автобусы и троллейбусы, с криками и толкотней втискивались в них, вдыхая концентрированные пары пота и перегаров, тряслись несколько остановок, чтобы сэкономить для чего-то несколько жалких минут. Для чего? Куда торопятся? Почему не живут?.. Особенно Карамазова удивляли дородные женщины и оплывшие жиром мужчины. Им бы, оторвав зады от своих служебных кресел и стульев, пройтись пешком по такой чудесной погоде, размяться, но нет - рвутся в железные коробки на колесах, вальяжно расщеперившись, покачиваются в легковушках. Однажды Карамазов, будучи слегка подшофе, шел по Коммунистической улице. Из кондитерского магазина вывалились две тетехи в пуленепробиваемых атласных бюстгальтерах, просвечивающих сквозь кофты, закосолапили рядом с ним и, с хрустом развернув по шоколадке, принялись смачно хрупать. Родион Федорович не выдержал и с возмущением упрекнул: - Что же вы делаете? Ведь на вас и так уже одежда трещит!.. Дамочки враз окрысились: - А тебе чего? А ну вали отсюда, хамлюга! Еще оскорбляет!.. На них начали оборачиваться. - Это я оскорбляю? - зло и одновременно весело изумился Карамазов. - Да это вы оскорбляете мое эстетическое чувство своими телесами!.. Вспомнив это, Родион Федорович вдруг подумал, что Клушин, наверное, тоже не любит расплывшихся жирных людей с самоуверенным наглым взглядом... В свой кабинет Карамазов вошел, когда по радио пропикало шесть часов вечера. И в ту же секунду раздалась трель телефона. Звонил Шишов. - Родион? Полдня звоню. Слушай сюда. Важные новости. На похоронах Быков был. - Быков? И там? - вскрикнул Карамазов. - Не перебивай. Я заинтересовался. Стал вдову расспрашивать. Хотел завтра. Оказывается: Крючков, Быков, наш Ивановский и твой Фирсов - вместе рыбачили. Было слышно, как Николай, выпалив эту длинноватую для себя фразу, перевел дух. - В ту ночь тоже вместе. Когда палец. - Тю-тю-тю-у-у-у!.. - присвистнул Карамазов. - Вот это новость! Ладно, вечером подробнее расскажешь. Я уже бегу на вокзал. Он промчался мимо магазина "Нептун", даже не повернув головы. 6. Две семьи На следующее утро старший лейтенант Карамазов, предварительно позвонив, отправился к Фирсовым. Открыла ему Анна Андреевна. Она сразу объяснила, что мешать им никто не будет - дети у бабушки. Родион Федорович ожидал увидеть в квартире следы вчерашних поминок, но не увидел - чистота и покой. Он вспомнил, что дедок-поэт упоминал о кафе "Рябинка". "Странные похороны, - мелькнуло в голове, - гроб в дом не заносится, поминки - на стороне..." Следователь заранее предположил, помня вчерашнее, что слез он увидит мало или не увидит вовсе. Так и случилось. Анна Андреевна на вопросы отвечала охотно, деловито, ей словно хотелось поскорей развязаться с прошлым, забыть его. "Она, наверное, думает, что впереди еще целая жизнь. А ведь ей уже под пятьдесят... Она еще не понимает, какое жуткое одиночество ее ждет, размышлял Карамазов, пока хозяйка готовила на кухне кофе. И вдруг неожиданный зигзаг в мыслях: - А сам-то что делаю? Без Марины разве проживу?.." Из разговора с Анной Андреевной узнал он очень многое о Валентине Васильевиче Фирсове и его жизни. Особенно заинтересовал следователя денежный вопрос. Когда Фирсов пришел из армии, он, оказывается, перетащил овдовевшего отца к себе в райцентр. Дом в Нахаловке удалось продать за двенадцать тысяч, а в райцентре он купил себе и отцу домик поскромнее - за четыре. В то же время он завладел "Москвичом" отца - тот стал всерьез попивать. А в прошлом году Валентин Васильевич перевез совсем одряхлевшего папашу в Баранов, продав в райцентре дом уже за восемь тысчонок, а здесь купив избушку на окраине опять за четыре. "Москвич" ему удалось продать тоже выгодно, так что на "Ладушку" добавил всего три куска. А позавчера, узнав о смерти мужа, Анна Андреевна обнаружила совершенно случайно, разумеется - его вторую сберегательную книжку с шестнадцатью тысячами рубликов. Она поняла, что от отца Фирсова остались отнюдь не жалкие три тысчонки, как уверял ее супруг... - Простите за неделикатный вопрос... Эти шестнадцать тысяч и стали причиной того, что вы изменили решение насчет похорон? - Да! - с вызовом ответила вдова. - Он оказался вдвойне подлецом, но зато обеспечил меня на несколько лет, поэтому я и решила схоронить его по-людски. - Скажите, Анна Андреевна, а раньше муж изменял вам? - По-серьезному - нет. - Что значит - по-серьезному? Фирсова раздраженно отхлебнула уже остывший кофе, оттолкнула чашку. - Ну неужели непонятно? По-серьезному, значит - влюбляться, терять голову, творить глупости. Он же жутко трясся за свою карьеру. У них ведь насчет морального облика строгости ужасные. Сами все блядуны и пьяницы, но втихомолку, чтоб не на виду. У них случай вон был: человек с женой развелся, просто развелся и все, а его редактором газеты из-за этого не утвердили... А мой Валентин Васильевич уже в обком партии метил, в "Белый дом", так что порывы свои сдерживал. Было, конечно, у него рыльце в пушку - с рыбалки, бывало, опухший приезжал, измотанный, опустошенный... Вы понимаете? Догадаться нетрудно было, да доказать нелегко. Раз только я уж больно подозрительные пятна у него на шее и груди заметила, спросила - да просто, объяснил, боролись там в шутку, вот и синяки. А я что, дура, что ли, засосы от синяков не отличу? И раз еще полезла я зачем-то в рюкзак перед рыбалкой, смотрю - в кармашке резинки припасены... - Какие резинки? - Ну - презервативы, неужели непонятно! А это, говорит, мы в них наживку храним, дескать удобно очень... Карамазов смущенно мдакнул и, вспомнив просьбу Шишова, перевел разговор в более деловое русло. - А когда ваш муж последний раз ездил на рыбалку? - Да они обычно с субботы на воскресенье ездили, значит... значит, 16 июля. - А с кем?.. Анна Андреевна знала Виктора Крючкова только понаслышке - в доме у Фирсовых он никогда не появлялся. Ивановского видела мельком раз или два. А вот Анатолия Лукича Быкова, конечно же, знала отлично и даже гордилась, что муж водит такую важную дружбу. Только ее поражала, или, лучше сказать, смущала мысль, что, ежели ее Фирсов порой развлекался на рыбалке, то, выходит, и Быков - тоже? Невероятно!.. Карамазов слушал женщину внимательно и выбирал удобный момент для того, чтобы применить излюбленную следовательскую методу - огорошить собеседника неожиданным вопросом. Наконец такой момент, по его мнению, настал: - Анна Андреевна, скажите, а вы видели у вашего брата пистолет? - Пистолет? Какой пистолет? - удивилась Фирсова, но удивилась не испуганно, а так, как удивляются обычно глупому и непонятному вопросу, прервавшему мысль. - Ах, пистолет? Да сто раз видела. У них, офицеров-то, по-моему, у всех пистолеты есть... - Да, да, у всех, конечно же... - пробормотал Карамазов и взглянул на часы. - Впрочем, я засиделся. Хотя, разумеется, это не последняя наша встреча. И еще - просьба: мне нужна фотография вашего мужа, желательно из последних. - Ну, этого добра осталось сколько угодно, - горько усмехнулась Анна Андреевна и предложила. - Пойдемте в его кабинет, там удобнее. В красном кабинете покойного хозяина дома следователь более всего поразился соседству на стене портретов автора "Записок об ужении рыбы" и политического лидера страны. Фирсова бухнула на стол пять толстенных альбомов, пять томов фотоэпопеи, рисующей жизнь и судьбу Валентина Васильевича Фирсова. На первой странице первого альбома, как и положено, умиляла взор пожелтевшая фотография с голопопым карапузиком, сосущим пустышку. А затем, листая страницу за страницей, следователь увидел всех родных и близких Фирсова, его друзей и сослуживцев. К концу уже первого альбома плотным косяком пошли внушительные фотографии с большим количеством людей на них. И где-нибудь в середочке или в передних рядах позирующих отыскивалась личина Вали, Валентина, Валентина Васильевича. Аккуратные подписи белой вязью поясняли: "Участники колхозного отчетно-выборного комсомольского собрания", "Участники слега комсомольских активистов", "Делегация Барановской области на Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве". И т. д. Из последнего, неоконченного альбома Карамазов выбрал две фотографии: одна - официальная, на загранпаспорт, на другой самодовольно улыбающийся Валентин Васильевич запечатлен на фоне своей "Ладушки". Где же, черт побери, эта машина?.. * * * По дороге к Куприковым Родион Федорович собирался подвести итоги визита к Фирсовым. Однако, вязкая апатия, лень навалились на него с первых же шагов по улице. Благодатный, как всегда в Баранове, август расслабил мысли и чувства, вливал в жилы негу, истому, и в голову лезло черте-те что, только не думы о смерти, убийствах, гнилостном трупном запахе и многочисленных личинках мух. Воздух словно пузырился, как крюшон, крепким ароматом созревающих яблок, с реки наносило свежестью воды и пряным запахом отцветающих трав. "Надо про пистолет уточнить", - вяло подумал следователь, снял пиджак, закатал рукава сорочки, расстегнул еще одну верхнюю пуговку и направился по Набережной. Речка, не широкая и удивительно красивая именно своей близостью к городу, тем, что в соседстве с большими домами она сохранила такую густо-зеленую кипень деревьев и трав по берегам, казалось, задремала под лучами мощного, уже почти полдневного солнца. Но вот тишину с треском разорвал грохот двигателя, и гладь Сгуденца вспорол стремительный железный утюг "Зарницы". Вонючая "керосинка", еле вписываясь в ленту узкого русла, промчалась под пешеходным мостом и через минуту скрылась за поворотом, а ее мерзкий рев и поднятая ею со дна реки муть еще долго нарушали гармонию мира. Родион Федорович, невольно морщась при виде страданий реки, вспомнил страстную статью Александра Клушина, его резонный призыв отказаться от губительного использования мощных "Зарниц" на барановских слабых речках. Карамазова вновь поразило бессилие печатного слова: ну вот почему эти "Зарницы" даже после выступления областной газеты продолжают пахать Студенец? Ведь это же... это же... Ух и сволочи! Наивным иногда бывал Родион Федорович Карамазов... На другом берегу, в зоне отдыха купались и загорали праздные барановцы. Над пляжем и рекой колыхался столб из криков, визгов, смеха и сочных матюков. "А я так нынче и не загорел", - подумал Карамазов с сожалением. Одному валяться на траве и купаться не хотелось, с Мариной в это лето светлых выходных не выпадало, а теперь и вовсе не с кем... "Подожди, подожди, как не с кем? - прервал себя Родион Федорович. Надо Николаху на пляж вытащить, - а то скоро и он, и я - оба заплесневеем..." * * * Настроение у Карамазова напряглось, когда он входил в калитку дома Куприковых. Предчувствия не обманули его - всё здесь напоминало о горе, было пропитано горем, подавляло горем. Мать убитой девушки он уже видел на похоронах, но сейчас с трудом узнал ее. За эти сутки она еще больше постарела. Из-под черного плотного платка выбивались неприбранные волосы, темные, но с уже густой проседью, глаза совершенно опухли от слез, руки, подносившие полотенце к лицу, ходили ходуном. Раиса Федоровна полулежала в постели, обложенная подушками. Рядом на стуле, впустив следователя, снова пристроился Валентин Иванович. Он держался покрепче, хотя его руки, сжимающие закорюку бадика, тоже крупно тряслись. Вот это-то больше всего и ненавидел следователь Карамазов в своей профессии - то, что приходилось лезть в души людям, которые убиты горем. Отдаляя на мгновение тяжелый разговор, он осмотрелся - хорошо, мило. Особой роскоши нет, но и бедной обстановку не назовешь. Уют квартире придавали вышивки, вазочки, всякие кашпо с цветами и зеленью, живописные пейзажи и натюрморты в простых рамочках на стенах - как потом выяснилось, рисовал их сам хозяин дома. Над кроватью Раисы Фадеевны - большой фотографический портрет погибшей, через угол рамки - траурная лента. Следователя поразили обаяние и свежесть лица Юлии. Девушка, видимо, принадлежала к счастливому типу фотогеничных людей, когда на плоской холодной бумаге отпечатываются в прекрасной гармонии не только внешние черты, но и взгляд, мысль человека, его душа... Вдруг Родион Федорович прервался и вернулся в мыслях чуть назад - что-то корябнуло сердце... Ах да - соседство слов "принадлежала" и "счастливому"... Карамазов оказался в затруднительном положении: к кому обращаться в разговоре? Он сразу определил, что отец по натуре молчун, с такими людьми очень трудно разговаривать. А мать? Сможет ли она в таком состоянии говорить связно, отвечать на вопросы? Но Родиону Федоровичу даже не пришлось начинать, она, отхлебнув какого-то лекарства и утерев тщательно лицо, принялась рассказывать сама, то и дело прерываясь для слез и причитаний. Следователь слушал молча. Куприковы поженились, когда Раиса Фадеевна уже ждала ребенка, ходила на пятом месяце. Не то чтобы Валентин Иванович отлынивал жениться раньше, просто они и без загсовской бумажки любили друг друга. К тому же, негде было жить семьей: он ютился в общежитии, она - в родительской хатенке на топчанчике за ситцевой занавеской. Теперь же решили зарегистрироваться и снимать пока комнату. Будущему наследнику они припасли все необходимое и даже дефицитную коляску, хотя это считается плохой приметой... И подвела опрометчиво купленная импортная коляска - примета оправдалась. Мальчик родился мертвым. Валентин Иванович в отчаянии изрубил проклятую коляску на мелкие кусочки и выбросил на помойку. Через полтора года они ждали со страхом своего нового первенца. Страх оказался так велик, что оправдался. Роды проходили тяжело, задерживались, и врач схватился за скальпель. Кесарево сечение спасло только мать - ребенок, опять мальчик, помучился двое суток на неприветливом этом свете и не решился жить... Пять лет лечилась Раиса Фадеевна, ездила на курорты и в санатории, ходила по врачам и знахарям. Ее ответственно предупредили: вы можете стать матерью, но только опять через кесарево, и шансы - пятьдесят на пятьдесят... У ребенка? У матери! Она решилась... Юля появилась на свет белый хиленькой, скучной, тоскующей. Только мать, выхаживающая свое единственное и последнее дитя, способна на то, что совершила Раиса Фадеевна. А сколько перенес отец - можно только догадываться. Выходили, подняли на ноги, и уж какая девочка получилась - на радость друзьям, на зависть недругам. И главное, вот все говорят, что-де единственный ребенок в семье всегда избалован. Да глупости это! Вот Юленька, так ведь послушнее и ласковей ребенка поискать надо было. Да и когда выросла - "мамочка!", "папочка!". С ней, с матерью, она всем на свете делилась, даже самые потаенные свои мысли и чувства, все тайны вьшёптывала. В любви вот ей, ясоньке, не везло... Карамазов слушал и слушал улыбчивый и горестный рассказ матери, спина от долгого сиденья на жестком скрипучем стуле занемела. Наконец он деликатно кашлянул в кулак и спросил: - Значит, дочь вам и об отношениях с Фирсовым рассказывала? - Не было отношений, - вдруг буркнул угрюмо отец и опять, подергивая правый ус нервными пальцами, замкнулся, уставился в одну точку. Только теперь Карамазов понял, что хозяин дома тяжело похмелен. - В том-то и дело, что нет, - всхлипнула мать. - Видела я, ох видела, как теряется она, ясонька моя, в его присутствии, покраснеет вся, глаза опустит - что за оказия, думаю, с чего бы это? А оно вон что оказывается... Всё бы, всё бы она мне рассказала, да не успела... Недавно, видно, всё у них началось, ох недавно... Тут же мальчик вроде у нее появился, учатся они вместе, вот фотографию ей подарил... У Раисы Фадеевны на постели под рукой лежал альбом, она, должно быть, только что перебирала фотографии дочери. Следователь цепко вгляделся в снимок ушастого светленького паренька с кроличьими кроткими глазами и без труда узнал его - это он взахлеб рыдал вчера над гробом девушки. Интересно! Родион Федорович попросил это фото и один из снимков Юлии, клятвенно пообещав вернуть их со временем. Потом незаметно глянул на большие настенные часы: ого, уже обед пролетел, а надо еще выяснить самое главное. - Эта, как ее? Раиса Фадеевна, расскажите мне о последнем дне вашей дочери. - О каком последнем-то? - спросила мазь и снова беззвучно заплакала. Я ж ее, ясоньку мою единственную, живою видела в последний раз третьего июля, третьего июля... - Как так? - не понял Карамазов. - Да третьего-то июля она вдруг раз-раз и в Москву решила мчаться. Она и раньше ездила гостить к Клавдии, сестре моей родной. Но нынче и не собиралась вроде - хотела покупаться, позагорать на Студенце, а в августе ей в пионерлагерь надо ехать вожатой. Надо было... А тут раз-раз - я, мама, к тете Клаве. Хорошо, выходной у меня случился, целый день мы вместе пробыли... Знала бы - нагляделась бы на нее, ясоньку, ох нагляделась. В Москве всё нормально, Клавдия хорошо встретила, приютила. Юля-то мне часто звонила, я даже ей выговаривала - разоришь, дескать, родственников. А она смеется в ответ: не разорю, говорит, из автомата названиваю. Я и сама им звонила. Двадцать первого я с ними разговаривала, беспокоилась. Юля мне сказала: я, говорит, уже взяла билет на двадцать второе, на завтра, значит - в субботу уж дома будет. Я и всполошилась. Никак нельзя ей в субботу приезжать - мы ульи не успели за город вывезти: отец один не может, а я до субботы в кафе. Что делать, и ума не приложу. Говорю ей: доченька, так и так, приедь на денек позже, сдай этот билет. Она говорит: ладно. А в пятницу сама уже звонит: нет, ничего не получается, ничего не получается... Там, в Москве-то, летом с билетами - кавардак. Что ж, говорю, тогда встретить тебя не сможем - ульи потартаем в деревню. - Простите, - перебил Карамазов, - а причем тут улья? Я что-то не совсем понимаю. - А ведь у Юленьки-то аллергия от пчел. Как укусит пчела - вся в жару, в поту, мается дня три, температурит. А без пчел тоже нельзя - где сейчас меду хорошего достанешь? Вот так и получилось, что развел нас Бог, не дал перед смертью свидеться... Родиона Федоровича особенно щипало за сердце, когда мать начинала говорить о дочери словно о живой. Но совсем уж стало смурно на душе, когда она, всё сильней и сильней рыдая, начала хватать его за руки. - Ой, да кто ж такой смог убить ее, девочку мою маленькую-у-у?.. Да неужто Бог не покарает его-о-о? Да когда же вы его найдете? Я ему в горло вцеплюсь зуба-а-ами-и! До каких же пор он будет ходить по земле-е? Ой не могу-у! Ой не могу-у-у!.. Валентин Иванович бросился жену отпаивать, прикрикнул на нее строго, укутал одеялом. Женщина начала затихать, плач перешел во всхлипы и слабые стоны. - Ну, я пойду, - решительно встал Родион Федорович. - Я уверен, что преступников мы найдем быстро. Следов они много оставили, да и машина не иголка... Обязательно найдем! Хозяин вдруг быстро прохромал из комнаты и вернулся через пару секунд с бутылкой, двумя гранеными стаканчиками и тарелкой пирожков. - Давайте, товарищ, помянем дочку... По русскому обычаю. Он так просительно и вместе с тем строго глянул на следователя, что тот не посмел - да и не хотел - отказаться. - Спасибо, - прошептал отец и слабой рукой нацедил водку в стаканчики... * * * Родион Федорович позвонил в управление и предупредил, что поехал в Будённовск. По дороге на вокзал он зашел в ресторан "Студенец", присел у стойки и попросил налить двести граммов водки. Он выцедил теплую и, судя по всему, разбавленную водку из захватанного бокала, запил прокисшим гранатовым соком, закусил обязательной в комплексе волокнистой котлетой и маленько уравновесился. - Еще? - презрительно кривясь, предложила жирная барменша, увешанная золотом и драгоценными каменьями. - Нет, - машинально сморщился Карамазов, расплатился и вышел. Он продвигался сквозь студенистую жару к вокзалу, и вдруг до него дошло, что идет он мимо своего родного дома. Зайти, что ли? Марина должна быть на службе... Он открыл дверь и, боясь происшедших перемен, заглянул из прихожей в комнату. Нет, слава Богу, ничего не изменилось. Родион Федорович посидел в любимом кресле у окна, повздыхал, потом прошел на кухню, попил воды из-под крана, еще раз огляделся и покинул обитель своих былых счастливых дней. На вокзал он успел как раз к отходу вечернего дизеля. 7. Кабинеты - Выпил вчера? Сорвался? Спать во сколько завалился? Шишов вел допрос на кухне, где братья-следователи соображали будний завтрак. На сковороде сердилась и кашляла глазунья на четыре зрачка, в эмалированной чашке истекали алым соком крупно растерзанные помидоры, чайник на плите настропалился, как ретивый гаишник, дать свисток. - Этот, как его? Николай, ты лучше свежий анекдот послушай, откликнулся Карамазов. - Слушаешь?.. Значит так: объявили в нашем Баранове месячник безопасности движения. Ну, как всегда, объявить объявили, а провести забыли. Месяц кончился. Вызывает наш Командор подполковника Пилюгина - что да как? Тот козыряет: так и так, товарищ полковник, сегодня итоги подведем. Выезжает, значит, гаишная "Волга" на улицы и пристраивается за первой же попавшейся черной "Волгой". Смотрят - та перед каждым светофором останавливается, поворачивает где надо. Словом, все правила соблюдает... Карамазов обдал заварник кипятком, всыпал ложечку чая. Священнодействуя с заваркой, он сознательно томил слушателя, но Николай невозмутимо резал батон и, казалось, нимало не увлекся интригой рассказа. - Ага, вот тут и начинается - слушай. Обгоняют наши доблестные гаишники "Волжанку", останавливают. Подполковник подходит, козыряет водителю и торжественно так: "Товарищ, вы - победитель месячника безопасности движения. Вот вам премия - двести рублей". Тот деньги берет и говорит: "Слава Богу, наконец-то я права себе куплю!" Женщина, которая рядом, как закричит: "Да вы его не слушайте! Он, когда пьяный, чё попало болтает!" Пассажир с заднего сиденья перегнулся и говорит: "Говорил я вам: не надо на ворованной машине в город ехать!" А четвертый подымается, глаза протирает: "Что, уже граница?" Смешно? Коля Шишов, уже резво подтирая корочкой пустой полукруг сковородки со своей стороны, хмыкнул: - Ничего. Смешно. Только не может Пилюгин деньги отдать. Так сразу. Десять бумаг прежде составит. - Силён! - покрутил головой Карамазов. - Какой уж раз заказываюсь травить тебе анекдоты. Всё, больше ни единого не услышишь. А сейчас лучше скажи: что сегодня будешь делать? Как там с рыбаками дела? - Собираюсь к Ивановскому. Потом - к Быкову. - О, это интересно! Мне ведь тоже с ними надо встретиться - они мне о Фирсове мно-о-огое могут порассказать... Через десять минут лейтенанты милиции, замаскированные под цивильных людей, шагали к Будённовскому горисполкому. Карамазов снова подумал о том, какой всё же неуютный и нелепый этот Будённовск. Когда-то, уже после войны, под Барановом поставили пару мощных заводов. Они сразу, как пни опятами, обросли бараками, казармами, а потом и хрущевскими пятиэтажками. В конце концов состряпался как бы сам собой серый, пыльный и скучный городишко, состоящий из заводских труб и жилых безликих коробок. Будённовск славился не только в области, но и по стране количеством шпаны на душу населения. Что там заокеанскому Чикаго, которым нас пугали долгие годы! Вот в Будённовске попробуй ночью прогуляться даже и по центру в приключение наверняка влипнешь. Шишову и его товарищам по оружию скучать без дела не приходилось. Родион Федорович, размышляя над всем этим, пришел к выводу, что в казарменно-скучном Будённовске сама атмосфера конденсирует в юных гражданах этого пролетарского городка агрессивность и отупелость... - Лейтенант Шишов, - отвлекся от своих мыслей Карамазов, - а скажите мне вот что: почему вы для допроса свидетеля направляетесь к самому свидетелю, а не вызвали, как это положено, его в отделение? Лицо, проводящее дознание, вправе вызвать любое, подчеркиваю - любое лицо для допроса... Статья 70-я Уголовно-процессуального кодекса РСФСР. А свидетель обязан явиться по вызову следователя и дать правдивые показания - статья 73-я УПК РСФСР. Что вы на это скажете? - Следователь вправе. Допросить в месте нахождения свидетеля. 157-я статья. - Уел! - вскинул руки Родион Федорович. - Кодекс чтишь и помнишь. Хотя я бы на твоем месте из принципа Ивановского повесткой вызвал. - А ты Быкова вызови, - буркнул Николай. - Повесткой. А я погляжу. Увидев кабинет заместителя председателя Будённовского горисполкома, Карамазов чуть не присвистнул: "Черт возьми, а какие же, интересно, тогда кабинеты у министров?" Хозяин, красный и мокрый от жары, в одной рубашке, галстуке и подтяжках, туго натянутых животом, встал навстречу следователям. Он тревожно всматривался в незнакомое лицо. - Следователь из Баранова. Старший лейтенант Карамазов. По убийству Фирсова, - разъяснил Шишов. Ивановский усадил посетителей, по селектору приказал: - Зина, меня - нет. Нам - пару бутылок "Барановской", похолодней. Он с брезгливостью посмотрел на мокрый платок в своей руке, сунул его в ящик стола, достал оттуда свежий. - Как назло - кондиционер сгорел!.. Ну-с? Я - весь внимание... Видно было, что Павел Игоревич пытается сохранять спокойствие, но апоплексическая его натура плохо подчинялась приказам мозга. Ивановский явно волновался - излишне тщательно вытирал платком багровое лицо, вскакивал с кресла и начинал бегать по своему громадному полированному кабинету, жестикулировал не в меру... Ездили, обычно, раз в месяц с субботы на воскресенье. Вот и в тот раз выехали после обеда в субботу, шестнадцатого июля. На чем? На машине Фирсова - на служебных, сами понимаете, кто ж теперь ездит на рыбалки. Добрались часа за два - это под Нахаловкой на Синявке. Встретил, как всегда, лесник Тарасов, уже ушицу первую сгондобил. Перекусили наскоро и - к реке. Всё, как обычно, ловили до темноты. Везло, как всегда, особенно Фирсову. Ох и везет ему на рыбалке! У остальных, и даже у Анатолия Лукича, подлещики да сазанчики - мелюзга. А Фирсов как вытянет килограмма на полтора леща, потом подцепит сазанище или линюгу на все четыре. Везун! Наловили прилично, поужинали свежей ухой, как полагается, и до рассвета в избе лесника спали. А на зорьке опять к реке, разбрелись по своим местам. Всё нормально было. А потом вдруг крики, шум - что такое? Прибегают Крючков сидит на пне, корчится, руку зажимает, из нее кровь хлещет. Ну, само собой, кровь остановили, коньяком рану промыли и перевязали. Он, рассказывает, дрова рубил и тяпнул по пальцу. Отсадил почти начисто. На одной коже палец висел. Бр-р! Грязи, видно, много попало. Если б спиртом... И про йод совсем забыли! Ведь был же в машине йод!.. Павел Игоревич с досадой саданул себе кулаком по тугому колену и скривился от боли. - А лесник? - спросил следователь Шишов. - Что - лесник? - вскинулся Ивановский. - Лесник дрова не рубил? - Ну так... это... были дрова с вечера... Хворосту, коряжин заготовил Тарасов - кончились. А он уже по своим делам ушел, вот Виктор и рубил... - Он всегда в таких случаях дровами занимался или это случайно? спросил, не утерпев, Карамазов. - Ну, может, и не всегда... Или всегда? Не помню... Он же помоложе нас всех был - морской закон, хе-хе... Хозяин кабинета с шумом налил и, крупно глотая, влил в себя стакан шипучки. - Чем Крючков рубил? - спросил Шишов. - Как чем? Чем он рубил? Топором рубил. - Каким? - Ну, каким... А-а, вспомнил, у Фирсова в машине топорик такой маленький, рыбацкий... Им и рубил. Чехол такой черный дерматиновый у топорика. - Скажите - это нам необходимо знать, - а вы на рыбалке выпивали? - это Карамазов. - Ну, что за вопросы, мои милые... Ну, конечно, как без этого на рыбалке? Коньяк же мы с собой не только для дезинфекции брали. С вечера посильней пригубили, с утра поменьше... Фирсов, правда, утром ни грамма - за рулем. А вот Виктор, точно, пьян был... Точно, точно! Здорово похмелился, вот и долбанул по пальцу. - Странно долбанул. По среднему, - пробурчал как бы в сторону Шишов. Ивановский вдруг вспыхнул, сорвался. - Как-то странно вы рассуждаете! Я, что ли, долбанул ему по пальцу? Повторяю: я не видел, и никто из нас не видел. Он один был, понимаете? Один! Хворь его з-з-забери!.. Павел Игоревич вновь опрокинул в горло стакан "Барановской" и громко выдохнул весь воздух из легких. - Нервы ни к черту! Сын тут еще... - Кстати, Павел Игоревич, - промямлил Шишов. - Сын так и не работает? Пьяным видели. В драке участвовал. - Да знаю я, знаю! Я уж с ним провел политбеседу - сидит под домашним арестом. Ему до армии совсем ничего осталось. Зачем-то в армию рвется... Представляете, совсем от рук отбился... Зина! - крикнул Ивановский в сердцах. - Принеси еще пару бутылок. Шишов развернул свою пупырчатую папку, зашуршал бумагами. - Павел Игоревич, извините. Составим протокол. Как положено. Он начал задавать вопросы: год и место рождения, семейное положение, партийность, образование... Ивановский, кривясь и морщась, отвечал. "Наляпает опять Николаша ошибок", - подумал Карамазов, ожидая своей очереди. В это время раздался голос секретарши: - Павел Игоревич, простите, но звонит товарищ Быков. Ивановский схватил трубку и, видимо, отвечая на вопрос, откликнулся как бы шутливо, но и раздраженно: - Да меня вот тут допрашивают как раз об этом. Сразу два строгих товарища... Карамазов жестом показал, что, если возможно, хотел бы переговорить с Быковым. - Анатолий Лукич, они с вами хотят поговорить, просят трубку... Родион Федорович сам себе приказал говорить в трубку уверенно и солидно. - Анатолий Лукич, здравствуйте. Говорит следователь УВД старший лейтенант Карамазов... Ка-ра-ма-зов. Дело вот в чем: я расследую обстоятельства смерти Валентина Васильевича Фирсова. А следователь Шишов из Будённовского отдела занимается делом Крючкова. Вы их обоих хорошо знали. Поэтому мы хотели бы с вами встретиться, поговорить... У Карамазова появилось такое ощущение, словно рот у него забит плохо проваренной "шрапнелью", памятной по армейским обедам. Произносил он обычные слова, нормальные деловые фразы, но его так и тянуло выговорить их быстрее, будто он боялся раздражить человека на том конце провода своей медлительностью. Проклятая наша рабская кровь! Тут же Родион Федорович натопорщился, сам раздражился и, когда секретарь обкома начал было мэкать и ссылаться на неотложные дела, следователь неприятным металлическим голосом отчеканил в трубку: - Товарищ Быков, нам необходимо допросить вас в качестве свидетеля. Допросить. И как можно быстрее. Речь вдет о смерти двух, даже трех человек. Я говорю ясно? Шишов с испугом, а Ивановский с удивлением на него смотрели. - Понятно. Мы будем у вас ровно в 14.00. Родион Федорович передал трубку Ивановскому и выпил минеральной воды. Руки у него прыгали. Потом, когда Шишов, склонив голову на плечо и прикусив губу, углубился в сочинение протокола, он всё еще напряженным голосом начал спрашивать хозяина кабинета: - Товарищ Ивановский, сколько лет вы знали Фирсова? - Да лет, думаю... лет восемь. Как на рыбалку стали вместе ездить... - Что вы можете сказать о нем как о человеке? - Да сказать-то особо нечего. Ну, что? Скользкий он какой-то был, как налим. Словечка в простоте не скажет, всё с умыслом. Ко мне он относился ровно, на Анатолия Лукича смотрел, само собой, снизу вверх, на Виктора Крючкова, наоборот, сверху вниз... Он всё цеплялся к Виктору, поддевал его, завидовал литературной славе, что ли... Но и Виктор, надо сказать, недолюбливал редактора молодежки. Ох недолюбливал! Как чувствовал... - Что чувствовал? - встрепенулся Шишов. - Что?.. Что фирсовским топором себе палец отрубит и умрет, - как-то странно пошутил Ивановский и спохватился. - Ну что чувствовал?.. Что чувствовал, я не знаю, но вот что рядышком по времени помрут - ни Виктор, ни Валентин, конечно же, и не думали... Надо же, действительно! Словно Крючков-то Фирсова за собою на тот свет потянул... Уже кончая возиться с протоколом, упревший Шишов задержал ручку над бумагой и решительно спросил: - А три тыщи? - А? - вздрогнул Ивановский. - Три тыщи откуда? - У Крючкова? - Да. Значит, знаете? - Да это... Меня Ольга его тоже спрашивала. Не знаю я... Не знаю! У него отродясь таких денег не бывало. Всё плакался на нищету. Он не раз, помню, говорил, что мечтает несколько тысяч раздобыть и года два не работать - роман писать. Всё о своем романе каком-то необыкновенном мечтал... Может, в лотерею выиграл? Шишов протянул протокол Ивановскому. - Прочитайте. Внизу напишите - прочитано лично, замечаний нет. И распишитесь. Зампредгорисполкома пробежал взглядом написанное и передернулся. - Неужели про выпивку нельзя опустить? - Нельзя. Это - важная деталь. Павел Игоревич вздохнул, промокнул лицо мокрым платком, отбросил его с отвращением и привычно подмахнул документ. Когда следователи вышли на улицу, Шишов заметил: - Темнит начальничек. Придется повозиться. Ох, не люблю. И вздохнул тяжко, в точности, как Ивановский. * * * "Черт возьми! - подумал Карамазов, когда ровно в 14.00 они входили в служебные апартаменты секретаря Барановского обкома партии товарища Быкова. - Это какие ж тогда кабинеты могут быть у членов Политбюро?" Хозяин встретил их деловито, официально. Галстук на нем удивлял строгостью узла, пиджак застегнут на все пуговицы. Правда, и кондиционер пахал на совесть. - Я готов к допросу, - с нажимом и сухо произнес Быков. Карамазов внешне невозмутимо, медленно достал из кейса бланки протоколов, выложил их на стал, внимательно осмотрел кончик шариковой простенькой ручки, откашлялся. - Что ж, начнем. Ваши фамилия, имя, отчество? Быков удивленно, с откровенным гневом взглянул на зарывающегося лейтенанта. Казалось, еще секунда и он жахнет холеным кулаком по столу, рявкнет, но он лишь поиграл желваками и четко ответил: - Быков, Анатолий Лукич. - Дата рождения?.. Вообще-то Родион Федорович понимал, что ведет себя глупо. Гонором тут не возьмешь, но поделать с собою ничего не мог. Его раздражало в Быкове всё - и его стандартная внешность современного вельможи, и холеность рук, и барственность тона. Хотя, конечно, возьми Карамазов тоном пониже, попочтительнее, глядишь, и Быков стал бы доступнее, мягче... Но разговора путного не получилось. Секретарь отвечал на вопросы скупо, неохотно, в подробности не вдавался. Шишов почти не вякал, сидел молчком, а между Быковым и Карамазовым неприязнь всё возрастала. И обоих, чувствовалось, особенно раздражала муха, которая, пробравшись дуриком в царский кабинет, зудела и зудела перед самыми глазами то одного из них, то другого. Словно мелкоскопическая тварь обследовал по очереди лица и мысли участников этого подспудного поединка. Джинн раздражения, выпущенный из глубин души, сразу успокаиваться не желал. В итоге, когда следователи уже вышли из "Белого дома", как в народе называли роскошный особняк обкома партии, между ними вспыхнула ссора. - Всё испортил! Дурак! - забрызгал слюной Шишов. - Это я испортил? - возмутился Карамазов. - Эта зажравшаяся свинья рыло воротит, разговаривать с нами не желает, а ты сидишь и молчишь в тряпочку! Родион Федорович с таким остервенением начал мять свой старенький эспандер, что тот зачмокал от напряжения. - Испортил! - упрямо повторил Николай. - Теперь он не помогать будет. Мешать. Запоешь тогда. Мегрэ! - Ну знаешь, сам ты Дюпен несчастный и дурак! И вообще, я у тебя больше жить не буду! - Напугал! - Вот так, да? Вот так, да? - совсем, как Фирсов, не замечая этого, воскликнул с трагической нотой в голосе Карамазов. - Я и знал, что мечтаешь от меня избавиться. Гуд бай, май лав, гуд бай! И без тебя, и без твоей дурацкой квартиры проживу!.. Поистине этот день в календаре надо было пометить самой черной краской. Не успел Карамазов толком прийти в себя и решить, что делать дальше, как его попросил к себе начальник следственного отдела. Такие экстренные вызовы к начальству, как правило, не сулили ничего хорошего. "Наверное, Быков уже звякнул", - решил Родион Федорович, спускаясь на второй этаж. Подполковник Вастьянов любил казаться строгим, но это плохо удавалось начальнику следственного отдела УВД. От природы он имел характер мягкий, деликатный и даже застенчивый. Сотрудники отдела в общем-то любили его и уважали, но и порой жалели, что, разумеется, не красило его как руководителя. Карамазов вошел в кабинет и, взглянув на лицо подполковника, его розовые залысины и бегающие глаза за стеклами мощных очков, сразу понял, что тот вызвал его для, как выразился утром Ивановский, "политбеседы". Будет воспитывать. - Здравствуй, Родион Федорович, - мягко ответил Вастьянов на приветствие Карамазова и усаживая его напротив. - Как движется дело? - По Фирсову? - из вредности уточнил Родион Федорович. - Пока знакомлюсь с убитыми, восстанавливаю их последний день. Машину, золото ищем. Найдем - легче будет. - Так-так-так... - затакал начальник, машинально постукивая пальцами рук друг от друга, словно лепил снежок. Потом увел свои мудрые телескопические линзы в сторону. - Говорят, ты дома не живешь? Что случилось? - А кому это интересно? - надулся Карамазов, сразу стал чопорным и надменным. - Ты прости, Родион Федорович, ты извини, конечно, - забеспокоился Вастьянов. - Это, разумеется, твоя личная жизнь... Но товарищ полковник просил меня поговорить... - Ах, вон оно что... Ну что ж, могу пояснить: из дому я ушел, но формально мы с женой не развелись... Еще не развелись. - Я тут приглашал Марину, она плачет, говорит - ты и разговаривать с ней не хочешь. Что у вас случилось? - Товарищ подполковник, я не понимаю, - опять набычился старший лейтенант. - Мы в детском саду, что ли? Марина и я - взрослые люди, плюс к тому офицеры советской милиции... - Вот именно, вот именно, голубчик, офицеры. Какой пример вы подаете? - Ну, вы извините тоже, Сергей Владимирович, а на эту тему я говорить отказываюсь. Вастьянов расстроился всерьез. Он любил обоих, и Родиона Федоровича, и Марину, и этот странный неожиданный для него разлад в семье Карамазовых угнетал доброго начальника. Да еще наверху неудовольствие выражают... Родион Федорович вернулся к себе, походил по кабинету, поизгалялся над эспандером и, чуток остыв, сел за стол. Так, надо Котляренко отправить за тем мальчиком, что рыдал над гробом Куприковой, и за ее подружкой, которой она покупки привезла... Но только следователь взялся за трубку внутреннего телефона, как затрещал городской. Родион Федорович, выплескивая остатки раздражения, рыкнул в трубку: - Слушаю! - Это Николай. Машину Фирсова нашли. Карамазов вскочил, опрокинув стул. - Где? Когда? - Только что. У моего подъезда. - Как - у твоего? Подбросили, что ли? - Приезжай, - и Шишов положил трубку. Родион Федорович швырнул резиновый бублик в дипломат и, прыгая через три ступеньки, сломя голову бросился вниз. 8. Сорванцы ребята Николай Шишов несколько сгустил краски. Автомашина ВАЗ-2108 госномер В1487БА светло-кофейного цвета, уже несколько дней безуспешно разыскиваемая милицией, обнаружилась у четвертого подъезда громадного дома N 15 по улице Профсоюзной в центре Будённовска. Шишовская же квартира находилась в первом подъезде. Но всё равно ситуация получилась конфузная - впору новый "милицейский" анекдот сочинять. Когда Карамазов примчался, ребята из городского отдела уже заканчивали тщательный осмотр и фотографирование находки. Двери салона оказались закрыты на замки. Стекла подняты. На правом переднем крыле повреждена облицовка, на правой фаре - трещина. Внутри салона на панели приборов, на стеклах много следов пальцев - все они обработаны сажей и перекопированы на дактилоскопическую пленку. В кармашке левой дверцы обнаружен партийный билет № 66276047 на имя Фирсова Валентина Васильевича и один бумажный рубль, а в кармашке задней дверцы - 30 рублей. В чехле правого переднего сиденья нашли два перочинных ножа, один с ручкой синего цвета, другой - желтого. Шишов рассказал Родиону Федоровичу подробности. Примерно в 16.30 в горотдел дежурному позвонил неизвестный старичок, как он представился заслуженный пенсионер и борец за правду. Так вот, "борец" сообщил, что уже несколько дней наблюдает за машиной "Жигули" последней марки, так как раньше никогда ее возле своего дома не видел. Ему показалось подозрительным, что пару дней назад утром к машине подошли двое молодых ребят, открыли дверцу и что-то из машины понесли. Одного из них он видел не единожды, живет "хулиган" в соседнем 13-м доме - черный, патлатый и на левой руке у него не хватает пальцев... На вопрос, почему он в тот же день не сообщил о факте грабежа машины, заслуженный пенсионер признался, что хотел еще понаблюдать, как будут разворачиваться события дальше, но вот не утерпел - уже два дня никто к легковушке не подходит. А фамилию свою он не называет по одной простой причине: человек он слабый, одинокий и рисковать не хочет - эти бандиты будённовские вон как обнаглели. Что ж, и на том спасибо! Если бы не любопытный старикашка, так бы и стоял еще неизвестно сколько разыскиваемый ВАЗ чуть ли не под самыми окнами квартиры двух детективов. Карамазов, откровенно говоря, внутри души боялся, что следствие завязнет, и убийцы Юли Куприковой вообще улизнут - мало ли подобных случаев. И вот появился горячий след. - Этот, как его? Коля! - схватил он друга за плечо. - Ты ведь здесь уже несколько лет живешь - неужели беспалого пацана не знаешь? Николай скривился, охнул, тряхнул плечом, высвобождаясь. - Я думаю. Кажется, видел. Дай сообразить. Но не успел лейтенант Шишов всерьез наморщить лоб, углубляясь в извилины своей памяти, как раздался робкий срывающийся тенорок: - Дяденьки, вам ключи от этой машины надо? Они у меня... Перед следователями стоял невысокий щуплый паренек в потертых джинсах, дешевых кроссовках, рубашке в мелкий синий горошек и пиджачке от школьной формы. На лицо - симпатяга. Чуб пышный, губы сочные, бантиком, брови широкие, густые и под вздернутым носом темнеют полоски юных усов. Он робко и печально смотрел на "дяденек" и левой рукой, похожей на вилку с обломанными зубцами - большого пальца нет вовсе, указательный и средний торчат обрубочками - показывал на автомобиль. У Карамазова в голове сверкнуло: "Нам Бог помогает!" Через десять минут в кабинете следователя горотдела лейтенанта Шишова задержанный - Кушнарёв Олег Владимирович, 1971 года рождения, уроженец города Южно-Сахалинска, русский, член ВЛКСМ, ученик 10-го класса средней школы № 1 города Будённовска, ранее не судимый - давал первые показания. Он запинался, смотрел упорно в пол, часто сбивался и путался. И всё время пальцами правой руки гладил, почесывал увечную, мял ее. По мере его рассказа настроение у следователя Карамазова гасло, радость притухала. Получалось следующее. Этот самый Олег Кушнарёв со своим дружком-приятелем и бывшим одноклассником Максимом Савельевым в субботу 23 июля катались за городом на мотороллере. Мотороллер чей? Да Максова отца... Да нет, почему угнали просто взяли покататься, он у них на даче стоит, в сарайчике. Ну, взяли да поехали. И раньше так бывало... Ехали, ехали, глядь - машина стоит. Это в лесу, рядом с городом, там, где противопожарный ров. Она, "восьмерка" эта, ну вот ключи от которой, она в этом рве и застряла. Решили вернуться часа через два - глянуть еще. Вернулись, а она стоит также. Тогда мотороллер отогнали опять в деревню и вернулись пешими. Все кругом облазили - никого. А у машины дверцы не заперты и ключи в зажигании торчат. Ну и решили - ничья тачка. Что ж, пропадать ей в лесу? Попробовали - завелась, хотели из рва выехать - не получилось. А уж стемнело. Тогда позаперли все дверцы и домой поканали. А на следующий день, в воскресенье, позвали еще Матвея Козырева из соседнего подъезда, - всё ему рассказали, лопату прихватили и втроем - в лес. "Восьмерку" вытащили, завели, сели и поехали. Вот и всё. - Как всё? - заволновался Карамазов. - Как всё?! То мотороллер в сарае нашли, то новенькую машину в лесу... Может, завтра самолет в поле обнаружите и тоже - "сели и поехали"? Парнишка тоскливо глянул на него и снова потупился. Лейтенант Шишов хотел было что-то спросить у Олега Кушнарёва, но Карамазов осадил его взглядом и жестом - постой! Николай вновь обиделся, откинулся на спинку стула и демонстративно сложил руки на груди - подумаешь! - Этот, как его? Олег, ну-ка, давай не финти! Давай всё по порядку. Где вы взяли машину? - Я сказал - в лесу нашли... Я правду говорю. Карамазов встал, схватился за спасительный бублик, потискал его, молча потоптался почти на месте - кабинет Шишова тоже простором не отличался. - Л-л-ладно!.. Расскажи тогда подробнее о том, что было дальше - до сегодняшнего дня. - Ну, мы катались на ней, ребят катали... - Кого конкретно? - Да многих... Витьку Чаплыгина, Алису Екимову, Настю Евтину... Щас и не вспомнишь... - Что же вы, прямо по городу раскатывали? - Нет, днем мы за городом рассекали, по проселкам... А вечером - да, вечером и в городе гоняли... Мы же аккуратно, правил не нарушали, никто к нам не цеплялся. - А кто из вас управлял машиной? - Я и Макс - по очереди. Больше никому руль не давали. - Хорошо. А где же и как вы бензин доставали? Олег Кушнарёв оживился, глаза его блеснули, он тряхнул чубом, вспушил волосы здоровой рукой. - Так это я придумал! Талоны-то на бензин мы сразу в бардачке нашли, а как заправиться - не знаем. Думали, кумекали... А я вспомнил про Костю Украинцева - он в последнем подъезде у нас живет, на "скорой" гоняет. Меня он знает. Я - ребятам: так и так, надо Костю попросить, уж мужик, лет тридцать ему, так что безопасно. Ну он с нами и съездил, заправил полный бак... - Подожди, подожди, ничего не понимаю, - следователь потер лоб, тоже взъерошил свою прическу. - А этот самый "мужик Костя", что же, даже не спросил, откуда у вас машина? - Ну спросил, а мы ему и сами наперед сказали, что вот Максиму брат старший из Баранова дал телегу покататься, а бензина не хватило обратно до Баранова доехать... - И он поверил? Олег Кушнарёв презрительно усмехнулся: - Ну, может, и не поверил, да он нас боится. - Кого это - вас? - Ну, во дворе которые... - Вы, что же, такие страшные? - Ничего мы не страшные, это он - пугливый... История закончилась, по-Кушнарёву, просто: катались-раскатывали на автo два дня, а на третий мотор заглох и больше уже не заводился. Как раз за городом ехали поздно вечером, у дома отдыха. Пришлось толкать, потеть. А пристроить ее пока решили - это опять Олег придумал - у соседнего, чужого, дома, но чтобы из окна квартиры Кушнарёвых ее хорошо видать было. Хотели того же Костю Украинцева попросить наладить, да всё не получалось встретиться. Так машина и простояла до сегодняшнего дня. А когда он, Олег, усек милиционеров возле нее, то вот решил открыться, всё рассказать - всё равно ведь найдут... Пока Олег рассказывал, привезли Максима Савельева. Парень это сразу пришелся не по душе Родиону Федоровичу Карамазову. Он таких не любил. Здоровый, мордастый, челка на две стороны до бровей, сзади космы жидкие до плеч и пробор извилистый до середины лба. Взгляд водянистых глаз томный, наглый, сальный. Пробиваются усы и бороденка вокруг толстых губ. Если бы не взгляд - агнец агнецом. Одет в фирму: узкие варенки, кооператорские же кроссовки на липучке, батник с погончиками. На шее - крестик, как пишут в протоколах, желтого металла, на правой руке - браслет-цепочка, на пряжке ремня - оскал адамовой головы со скрещенными костями. Однако презентабельный по дискотечным меркам вид Макса Савельева слегка портили отсутствие двух пуговиц на рубашке, свежая ссадина на левой щеке и грязь на коленях. Что случилось? В чем дело? Оказывается, парень сидел возле своего подъезда с девчонкой, когда на углу остановилась "канарейка", и два сержанта направились в его сторону. Максим Савельев сразу заволновался, засуетился, схватил велосипед и попытался испариться. Но сержанты - ребята ушлые, хотя и не знали, что это Савельев, вмиг сообразили и за ним. Настоящая погоня, как в кино, случилась. Ну и, разумеется, когда догнали архаровца, и он сопротивляться вздумал, пришлось применить, товарищ старший лейтенант, меры воздействия... На вопрос следователя: что он может сказать об автомобиле ВАЗ 2108 № Б1487БА - задержанный Савельев вгорячах протявкал: - Ничё я не знаю! Никаких ВАЗов не видал! Но потом, слегка охлынув, видимо, сообразил, что "мусорам" уже многое известно, и - раскололся. Он рассказал всё то же, что и Кушнарёв, лишь добавил интересную деталь. В салоне машины на заднем сидении они обнаружили мужские шмотки - костюм, рубашку, галстук и туфли с носками, а в багажнике еще и старые джинсы, болоньевую куртку черного цвета. Всё это они спрятали на чердаке дачи Савельевых. На вопрос: а хоть как-то пытались они объяснить себе, почему машина брошена в лесу и где хозяин? - Максим Савельев ответил, сделав дебильный взгляд: - Да чё, мы и подумали: застрял мужик, пытался вылезти, упарился, пошел к речке искупнуться и утонул. Обычное дело... Следователь Карамазов тяжело смотрел на сального парня и угрюмо думал: "Дебил? Или притворяется?.. Да-а, вполне может быть, что эти сорванцы ребята говорят правду, и настоящие убийцы, бросив машину, скрылись... Опять тупик?" Родион Федорович глянул на часы - почти шесть вечера. - Этот, как его? Коля... товарищ лейтенант, этого "автолюбителя" надо подержать отдельно от Кушнарёва. Есть место? - Есть, - буркнул надутый, как индюк, Шишов и свирепо приказал Савельеву: - Пошли! Когда Николай вернулся, Родион Федорович, задумчивый сверх меры, расхаживал по кабинету. Ссор своих с Шишовым он уже и не помнил. Кинулся к нему с просьбами: - Надо обязательно сегодня же со всеми катальщиками поговорить... Не может быть, чтобы эти - если есть на них что - не сболтнули, не похвастались. Коль, ты уж помоги мне до конца. Надо, во-первых, чайку с бутербродами сварганить - не помирать же на боевом посту с голоду. Во-вторых, надо предупредить родителей Савельева и Кушнарёва, что их дитяти ночевать сегодня не придут и их самих завтра вызовут в УВД... Та-а-ак... А в-третьих, надо срочно разыскать и доставить сюда всех, кто катался на этой машине... Уф! Хватит у вас тут гренадеров - всё это оперативно провернуть? Лейтенант Шишов, изо всех сил хмурясь и поджимая губы, процедил: - Хватит. Только предупредить хочу. Про Алису Екимову. Я ее знаю. Чтоб в курсе ты был. С тротуара. Профессионалка. - Коля, ты мне друг, но истина дороже, - улыбнулся Карамазов. - По тротуарам гуляют чистые женщины, алисы фланируют по панели... Конечно, не по железобетонной. Это тебе щелчок, чтобы по пустякам не дулся. А Алиса... Что ж, это даже интересно. Но первым в отделение доставили чистенького мальчика с вежливым ровным голосом, спокойным взглядом и аккуратной школьной прической - Матвея Козырева. Он почтительно поздоровался, поблагодарил за приглашение сесть, сложил руки на коленях и показал следующее: - Утром 24-го июля я встретил во дворе Олега Кушнарёва, я его знаю с детства. Мы - товарищи. Олег мне рассказал, что накануне они вместе с Савельевым нашли в лесу новенькую машину - восьмую модель "Жигулей". Так потом и оказалось - последняя модель. Я стал, разумеется, спрашивать: как же так, ведь машина не игрушечная, чтобы ее потерять? Кушнарёв мне рассказал все подробности - как они катались на мотороллере, как наткнулись на автомобиль. Одним словом, он меня попросил помочь вытащить эту машину - она застряла. Я согласился. Товарищам ведь всегда надо помогать? Потом мы в этот день катались. Катался я с ними и на следующий день, но немного. Надо было готовиться к экзаменам - я ведь в педагогический институт поступаю... Козырев говорил монотонно, пресно и всё время как бы слегка оправдывался. - А 26-го июля утром я сходил к Максиму Савельеву домой - машина у него была - и попросил его отвезти моего младшего брата в пионерский лагерь. Знаете, чтобы на автобусе не трястись. Максим согласился, и мы поехали. А когда возвращались, то опять застряли в песке. Нам помогли вытащить машину двое мужчин, они мимо на велосипедах ехали... Нет, ничего у нас о машине не спрашивали - помогли и всё. Ведь людям, попавшим в беду, надо помогать? Когда мы вернулись около 12 часов дня, я пошел зубрить русский язык. Знаете, хоть у меня и золотая медаль, а подстраховаться никогда не помешает. Завтра результаты сочинения объявят... Если не пятерка, придется остальные экзамены сдавать - вот будет хохма... Что? Нет, больше я не катался, да и не до машины мне было... Карамазов кончил записывать показания и скучно посмотрел на Матвея Козырева. - Скажи, пожалуйста, а тебе не приходит в голову, где же хозяин машины? Что с ним? - Да я как-то не задумывался... - Так вот, дорогой Матвей Юрьевич, владелец автомобиля, на котором ты раскатывался и отвозил младшего братца в пионерлагерь, - убит. - Как убит? - Обыкновенно убит - зверски. Мало этого, вместе с ним убита и молодая женщина, пассажирка. Так-то, брат-отличник. Под Матвеем в сиденье стула словно проклюнулась иголка, он сразу потерял свою степенность. - Так что, Олег и Максим - убили? - Ну, этого, предположим, я не сказал. Факт таков: убиты двое людей, а на их машине катаются сорванцы ребята и потом утверждают, что нашли ее в лесу. Как ты полагаешь - верить им или не верить? - Не-не знаю... Следователь махнул рукой: - Ладно, иди. Когда надо будет, еще вызову. Прочитай и распишись вот здесь. Сержант доложил, что Чаплыгина и Евтиной в городе в настоящее время нет: первый уехал поступать в московский вуз, вторая отдыхает с родителями на море. В наличии имеется только Василиса Екимова. Доставить в кабинет? Когда она вошла, Родион Федорович сказал про себя: "Ого!" До этого ему редко приходилось допрашивать шлюх, да и попадалась всё отвратная публика вульгарные размалёванные девахи и откровенно грязные похабные пьянчужки. А эта... Перед следователем стояла маленькая, малюсенькая, миниатюрная девушка, ну прямо девочка. Короткая пышная стрижка очень шла к ее милому лицу с нежным овалом, маленьким носиком и громадными светло-голубыми, умело подкрашенными тазами. Притом ее широко распахнутые глаза были по-восточному слегка раскосы - изумительно! Губы накрашены неброско, тоже со вкусом. Изящная фигурка (следователь Карамазов даже подумал - идеальная) искусно подчеркнута джинсиками-варенками и белой скромной маечкой. На шее небрежно повязан голубой газовый шарфик. Взрослые туфли на гвоздиках, строгая белая сумочка, золотые маленькие сережки дополняли облик юной красавицы, уравновешивали детскость лица, рук, плеч... Девушка действительно удалась природе, но самое главное, что особенно любил и уважал Родион Федорович в женщинах, дивные глаза Василисы Екимовой смотрели умно, осмысленно, без дурацкого кокетливого самомнения, но, правда, как-то устало. Следователь настраивался вести разговор с Екимовой жестко и теперь, увидев вместо черта ангела, слегка растерялся и вдруг спросил: - Вы, наверное, курить хотите? - Нет, - флегматично ответила девушка, - я не курю. - Странное дело, - попытался пошутливее улыбнуться Карамазов, но Екимова всё также серьезно смотрела на него. Родион Федорович явно смущенно хмыкнул и продолжил допрос: - Итак, вас зовут Василиса Романовна Екимова? Так? Я - следователь из областного управления Карамазов, Родион Федорович. Значит, так: вы, наверное, еще не в курсе, зачем вас сюда пригласили? Меня интересует всё, что касается легкового автомобиля цвета кофе с молоком, на котором вас катали знакомые... гм... молодые люди несколько дней тому назад... Понятно, да? Но прежде я хотел бы побольше узнать о вас самой. - Что именно? - ровно спросила Алиса. - Ну... всё, - следователь неопределенно очертил руками некую окружность. - Как живете? Чем живете? Чем занимаетесь?.. - Я - проститутка. Вам же это отлично известно, - опять спокойно, с какой-то даже легкой укоризной произнесла юная красавица. - И, знаете, я этим даже горжусь. Вот у нас все вокруг кричат: ах, проститутка - это так плохо! Это ужасно! А я в этом ничего плохого не вижу. Каждый зарабатывает себе на хлеб, как может... - Зарабатывает? На хлеб? - перебил Родион Федорович, пораженный цинизмом слов этой девочки. Алиса глаза не опустила, только слегка порозовели ее щеки, а пальцы рук, сжимающие сумочку на коленях, наоборот, посветлели. - Да, проституция - это та же работа. И очень тяжелая. Попробуйте выдержать на себе каждый день, вернее, ночь, по три-четыре клиента, да иногда еще каких. Так что деньги свои кровные я зарабатываю честным путем... Она заметно всё сильнее раздражалась, закипала. Видно было, что достаточно довелось ей наслушаться приятного в своей такой еще короткой жизни, и вот словно шлюзы прорвало. Она смотрела своими голубыми глазищами в упор на следователя Карамазова, но будто не ему всё это выплескивала, а спорила с кем-то еще, может быть, сама с собой. - Вот еще говорят - мы сифилис, гонорею разносим, так это неправда. Это какой-нибудь дурак так говорит, который ни разу с проститутками дела не имел. Я, если чувствую что-то неладное, еще только подозреваю, сразу бегу в вендиспансер и - всё обходится... - Эта, как ее? Алиса, - не выдержал следователь, - а СПИДа вы что, совсем не боитесь? - Да пока он до нашего Будённовска дойдет, я уже перестану этим заниматься, - равнодушно махнула девушка рукой и вдруг опять загорячилась, заспорила: - Нет, правда, зря на нас бочку катят. Вы думаете нас так мало? Да по одному Будённовску нас точно не знаю сколько, но уж больше двухсот точно. И многие из нас еще на двух работах упираются: на основной и - вечером... Я знаю даже одну учительницу, она иногда бывает со мной в паре... Карамазов всё больше, выражаясь молодежным сленгом, торчал: "Зачем она так откровенничает?" - Но у нас в Будённовске совсем невыгодно заниматься делом. Иностранцев почти нет, а с нашими ходить - себя не уважать, особенно с малышней, которым лет по 16-18. Не знают ни черта - ни как лечь, ни как приласкать. Нет, в теории-то они всё знают, а как до практики дойдет, обсмеяться можно - дуб дубом. Надо, наверное, в школах специальный практикум ввести, а то в стране и так рождаемость падает... "Она или больна, или выпила, или таблеток наглоталась, или издевается надо мной", - решил Карамазов. Но он, не прерывая, продолжал слушать исповедь юной блудницы. - Я, знаете, вообще-то занимаюсь этим делом не так давно, года полтора, наверное. Думаю завязывать, хоть и зарабатываю неплохо - до четырехсот в месяц получается. Думаю семью завести, а то годы уходят - мне ведь уже двадцать. Если в следующем году замуж не выйду, то дело совсем пропащее - в старых девах останусь... "Бред какой-то!" - подумал с жалостью старший лейтенант и ввернул сбивающий вопросец: - Алиса, а вы комсомолка? - А как же... Конечно. У нас же все - комсомольцы. Только я членские взносы давно уже не плачу. Сейчас даже не знаю, может, меня уже выгнали давно. А если и выгнали, я только порадуюсь. Что мне дал этот дурацкий комсомол? Я как дура платила взносы, а отдачи никакой. Я уж и думать забыла про комсомол... Нет, вру, вспомнила: однажды спала с одним командированным, а он откуда-то из района - секретарь комсомольский оказался. Переспал со мной, а наутро стал лекцию мне проводить. Знаете о чем? О вреде случайных половых связей. Представляете? Дурак, но красивый был, сволочь! Я ему смазала раза два лифчиком по морде и ушла. Встретила его недавно в Баранове: идет важный такой, при галстуке. Я его ладошкой по плечу - бац! "Привет!" - говорю. А он сразу: "Девушка, я вас не знаю!" Ясное дело, я разговаривать с ним больше не стала... Оконные стекла становились все более матовыми, но, несмотря на сгущающийся вечер, в распахнутую створку продолжало наносить необычайной для августа духотой. Алиса Екимова жалобно вздохнула и попросила: - Можно попить? Родион Федорович сполоснул стакан, налил доверху, подошел к девушке. Пока она, держа обеими руками стакан и опустив ресницы, впитывала в себя глоточками вскипяченную солнцем воду, Карамазов смотрел на нее сверху вниз, на ее прозрачные пальчики с ровным перламутровым маникюром, на горлышко, пульсирующее в такт глоткам, и сердце его странно щемило. - Скажите, Алиса, а зачем вы всё это мне рассказываете? Ведь я милиционер, легавый... - Так ведь вы не в форме... И взгляд у вас хороший, - серьезно ответила она. - Да и какие уж такие секреты я тут выдаю?.. Ну, что тут скажешь? Наивность юной женщины ставила Карамазова в тупик. Он лишь хмыкнул и отошел к окну. Главная площадь Будённовска в этот час меж волком и собакой пустынностью напоминала армейский плац, лишь стандартная фигура Ленина из гипса, канонизированно вскинув руку, одиноко и грустно возвышалась в ее центре... - Вернемся, однако, к нашим баранам, - стряхивая с себя усталое оцепенение, энергично потер руки следователь. - Меня, как я уже сказал, интересуют молодые люди, которые катали вас на легковой машине примерно 24-26-го июля. Вы, видимо, близко знакомы с Савельевым Максимом? - С чего вы взяли? Я его терпеть не могу - наглый и тупой, как валенок. - Не понял, - искренне удивился Карамазов. - Зачем же вы с ним в машине раскатывали? - Вовсе не с ним... Я с Олежкой каталась. - Как с Олежкой? - изумился Родион Федорович. - С Кушнарёвым? - Ну да. Ничего тут странного нет. Он, знаете, какой славный. Он такой... ну, знаете... он не такой, как другие... Он, знаете, какие стихи пишет! Карамазов машинально заносил в протокол всё, что говорила допрашиваемая, а сам думал: "За Олега Кушнарёва, что ли, она замуж собралась в следующем году? За этого мальчика в школьном пиджаке и потрепанных кроссовках?.." И тут же старший лейтенант одернул себя: "Что это я рассиропился? Сейчас еще сюсюкать начну... Надо пожестче". - Скажите, Екимова, а с кем из этой компании вы, так сказать, работали? Алиса вспыхнула, выпрямилась, недоуменно окинула взглядом допросчика. - Я где живу, там не работаю, а Олега Кушнарёва, если хотите знать, я люблю. - Простите... - неожиданно для себя повинился Родион Федорович. Устал. Пора заканчивать. Только скажите еще, Алиса, вопрос очень важный: как вы думаете, Савельев и Кушнарёв способны убить человека? - Савельев - конечно, ни капли не сомневаюсь... А Олежек... - она на мгновение углубилась в себя. - Олежка - не знаю... Очень уж он поддатливый, мягкий. Не знаю... Надеюсь, что нет... * * * В этот вечер Карамазов долго не мог уснуть. Может, организм, настраиваясь на сухой этап, сопротивлялся этому, может быть, новый тупик в уголовном деле № 3683 раздражал, а вернее всего растревожила душу встреча с Алисой Екимовой. Николай же нынче был на редкость молчалив, задумчив и вскоре начал делать поползновения унырнуть поглубже в сон. Но Родион Федорович уже, наверное, в третий раз выудил его в реальность. - Ну не понимаю! Как хочешь, а не понимаю! Коль, ну ты ж сам ее видел. Ведь ей всё природа-матушка дала - ум, внешность, сердце, характер... Да ей цены нет! Она же так счастливо могла жить... Из-за нее бы мужики глупости творили - за один только взгляд... А она? Знаешь, хотел я ей сказать: дурочка, что ж ты себя калечишь? Что ж ты жизнь свою губишь?.. А потом опомнился. Ну, сказал бы я ей, а она в ответ глянула бы как на идиота и спросила: "А вы пробовали на сто рублей прожить?" И что бы я ей ответил, а? Коля! - М-м-м-м, Родион, - застонал плаксиво Шишов. - Ну тебя к черту! Я сплю. - Э-э-эх! - выдохнул Карамазов и затих. Но сон не шел, и шершавая тоска, словно грубая наждачка, терла, скребла душу - до ощутимой физической боли... А может, это сердце прихватило? И надо просто-напросто валидольчику пососать?.. Ведь что особенно мучительно - он же всем им, этим сорванцам ребятам, чуть ли не в отцы годится. Ну, предположим, родился бы у него в юности сын. Рос, рос и вырос, к примеру, в Савельева - наглого, мерзкого, похожего на животное... Ужас! А чистюля Козырев - лучше, что ли? Или: допустим, его сын - Олег. Ну и что? То ему руку оторвало, то задержали по подозрению в убийстве... Надо, кстати, завтра узнать, что это с рукой у него случилось... Или вот - дочка, дочурка... Тоже: растили бы, растили, лелеяли-холили, а она - бамс! - и в проститутки... Или - раз! - и домой не вернулась, исчезла... Ищем, ищем и находим вместо дочки любимой труп обезображенный... с личинками мух... Сволочи! Не-е-ет - нет детей и не надо! Ни к чему... Родион Федорович путался, путался в мыслях и запутался вконец. Он еще хотел подумать немного о Марине, вспомнить ее лицо, но не успел - она вдруг сама появилась перед ним, ласково взъерошила ему прическу, грустно и виновато спросила: "Ребенка хочешь?.." Карамазов в последнее мгновение памяти понял, что уже спит, расслабился и горько во сне заплакал... 9. Явка с повинной Утром Родион Федорович проснулся в комнате один. Шишов чуть свет умчался в командировку к черту на кулички - допрашивать лесника Тарасова. У Николая дело о странной смерти Крючкова двигалось пока не шибко. На кухне Карамазов обнаружил уже остывшее яйцо и холодный чай в заварнике. Он поставил на газ чайник, еще одной яйцо в кружке и вскрыл банку кильки в томатном соусе - сегодня, он заранее предполагал, можно пролететь и с обедом, и с ужином. Времени у него в обрез, меньше трех суток. Если за это время он не сможет предъявить обвинение в убийстве - Кушнарёва и Савельева придется отпустить, а он, Карамазов, пока других кандидатов на роль обвиняемых не видел. Хотя следователь и чувствовал нутром, что в данном деле он может при случае слегка нарушать правила игры: убийцу Фирсова найти во что бы то ни стало - установка товарища Быкова, и прокурор вряд ли осмелится капризничать. Но всё равно день надо начать с визита к нему несовершеннолетние есть несовершеннолетние. Да и санкции на обыск лучше сразу взять. И маховик дел закрутился. Карамазов вместе с Котляренко и фотографом носились на машине всю первую половину дня. Сначала слетали, прихватив Кушнарёва, на то место, где нашлась машина. Всё с рассказом задержанных совпадало и ничего подозрительного вокруг этого места не обнаружили. Затем с Кушнарёвым же помчались к нему на квартиру. Дверь им открыла худая, блекло одетая женщина с заплаканным опухшим лицом. Она увидела, казалось, одного только Олега, вскрикнула, всплеснула руками и судорожно обхватила его. - Сы-ы-ыночка-а!.. - Мама! - охнул парнишка, спрятал у нее на шее лицо, и острые лопатки его затряслись, заходили ходуном. Тягостная сцена затягивалась. - Ну, шо такое? Шо такое? Айдате в хату, - забормотал басом Котляренко, подталкивая их широкими ладонями в прихожую. Из соседних дверей высунулись два востроглазых лица и - кстати: как раз требовались понятые. С матерью, Любовью Степановной, разговаривать было решительно невозможно. Она со вчерашнего дня успела довести себя до истерики, до обморока и теперь вовсе расклеилась, истекала слезами. Ох уж эти слезы материнские, жгучие да неизбывные!.. Занялись обыском. Трудностей это не составляло: мебелишка - скудная, простору много. Да Олег и сам сразу выложил то, что требовалось - импортную автомагнитолу, пять магнитофонных кассет, две звуковые колонки, солнцезащитные очки с трещиной на правом стекле и газовую зажигалку голубого цвета... Всё? Всё. Остальное - у Макса... Парнишка, подавленный, отвечал тихо, зажимал в горле всхлипы. - А там кто живет? - следователь показал на закрытую дверь второй комнаты. - Там - муж материн. Мы с ним в разводе. Он отдельно от нас совсем. Хозяин дома, оказывается, закрывшись на ключ, перемогал жуткое похмелье. Он тупыми желтыми глазами таращился на посетителей и потом, углядев сержанта в форме, пробулькал: - Соб... собираться, что ль? И тут же, сломавшись в поясе и борясь с качкой, начал стаскивать с себя дырявое трико. - Ты! Ложись! - весь пунцовый, прикрикнул Олег. - Ляжь, говорю тебе! Уже хотели уходить из квартиры. Сержант Котляренко так, машинально сунул напоследок два толстых пальца в кармашек рубашки, висевшей на спинке стула, и нащупал там нечто интересное - парочку малокалиберных патронов. Карамазов мгновенно бросил взгляд на Олега и заметил, как тот прикусил губу и посмотрел на дверь второй комнаты. Начали искать всерьез и вскоре в глубинах дивана, на котором обитал похмельный хозяин, обнаружили еще шестнадцать патронов калибра 5,6 мм, телескопическую подзорную трубу и негативную пленку с изображением обнаженных женщин. - Ну? - Карамазов смотрел на Олега Кушнарёва в упор - гадливо и жестко. - Я не убивал! -- вскрикнул парнишка и отвернулся... Тут же, в квартире, Олег Кушнарёв дал следующие показания. Он второй уже год занимается в стрелковой секции городского Дворца пионеров. Стреляют там патронами второй категории, второсортными то есть, вот и случаются раз да через раз осечки. Ну вот: осечка произошла, затвор оттягиваешь назад, патрон вылетает черт-те куда, а ты берешь у тренера новый. А когда после занятий начинают всем скопом гильзы собирать, то целые патроны, само собой, - в карман. Так, на всякий случай - в костер бросать или еще чего... * * * Потом эстафету принял Савельев. С ним полетели в Новомихайловку, где находилась савельевская дача. При ближайшем осмотре дачей оказался обыкновенный бревенчатый домишко с небольшим огородом. Здесь, на чердаке обнаружили матерчатую сумку цвета хаки, в которой находились: электронные часы для легковых автомобилей, топорик туристский в чехле, старые джинсы, болоньевая куртка. На сумке и левой штанине джинсов - пятна бурого цвета, похожие на кровь. В другой матерчатой сумке, коричневого цвета, хранились: мужские брюки и пиджак, рубашка, галстук, туфли и носки. В небольшом сарайчике нашелся и мотороллер марки "Тула". На вопрос: что он может сказать по поводу подозрительных бурых пятен? подозреваемый Савельев грубо ответил, что нечего на него бочку катить. Сумка - Кушнарёва, а джинсы такие и были, так что знать он ничего не знает... Уже в первом часу дня старший лейтенант Карамазов, проглотив бутерброд с сыром и завершив обед стаканом чая, вызвал на допрос свидетельницу Савельеву Марфу Петровну. Родион Федорович приготовился лицезреть накрашенную жирную тетку с визгливым голосом, но мать Максима Савельева оказалась женщиной привлекательной. Одета скромно, со вкусом, лицо милое, но несколько суровое, взгляд из-под очков строгий. С первой же минуты разговора она решительно заявила следователю: - Родион Федорович, мой сын - подлец и негодяй, я это знаю. Мне стыдно и горько, но - факт остается фактом. Так что выгораживать его я не собираюсь. Он должен быть обязательно наказан по всей строгости... - За что? - За то, что совершил. Ведь, насколько я понимаю, он угнал автомобиль? Вот за это и должен быть наказан. - Так-с... Понятно... Эта, как ее? Марфа Петровна, только давайте по порядку, как положено. Значит, год рождения ваш? - 1951-й. - Образование? - Высшее. Пединститут. - Партийность? - Член партии. Стаж 15 лет. - Место работы и должность? - Средняя школа № 1, преподаю математику. - Муж? - Савельев Иннокентий Вильямович, работает мастером на заводе игрушек. - Еще дети есть? - Дочь Галя, ей 10 лет. - Расскажите, пожалуйста, как можно подробнее о Максиме. Всё. Марфа Петровна болезненно, судорожно вздохнула, но голос оставался твердым, сухим. - Максим - наша ошибка. Вернее - ошибка нашего воспитания. Первенец, вот и разрешали многое. В детстве он вообще отказа ни в чем не знал. Да-а-а... Но впервые я по-настоящему встревожилась, когда он после восьмого класса взбунтовался: не пойду, заявил, больше в школу и - баста. Правда, и учение ему тяжеловато давалось, тугодум он у нас. Ну вот, и поехал в Баранов, учился десять месяцев в ПТУ на электросварщика. Чем-то уж больно понравилась ему эта профессия. Кое-как закончил училище, удостоверение какое-то получил, а работать так толком и не работал. Глаза, говорит, от сварки болят. Ну, что прикажете делать? Не будем же мы с отцом настаивать, чтобы наш сын - а он какой-никакой нам, а сын! - чтобы он ослеп? Отдыхал он долго, да я уж настояла, проявила твердость - пошел, устроился в лесхоз учеником каким-то. Видела я, конечно, видела, что лодырничает он откровенно, чуть не через день прогуливает, да всё терпела... Надеялась, что до армии как-нибудь дотянет, а уж армия исправит голубчика, заставит дисциплину уважать... - Гм!.. Гм!.. Марфа Петровна, прошу, конечно, извинить меня, но не кажется ли вам, что сына вашего уже поздно воспитывать? - Как то есть поздно? Ему ж только семнадцать... Вы что? Карамазов, не выдержав, перекосился, словно сжевал таблетку пирамидона. - Эта, как её? Марфа Петровна, честное слово, простите, но сил больше нету вас спокойно слушать. Ведь вы - пе-да-гог! Муж ваш также по роду деятельности - вос-пи-та-тель! И вдруг вы ждете, что вашего, мягко говоря, оболтуса воспитает кто-то кроме вас... Да что вы все обалдели, что ли? Вы хотя бы маленько чувствуете ответственность за своих детей? Зачем же вы их рожаете? Да когда же вы научитесь быть родителями?.. Родион Федорович с сожалением, как бы совершенно со стороны, видел, как он, Карамазов, стучит по столу кулаком, и у него из разверстого рта сыплются брызги. Бог мой, истерика, что ли?.. К счастью, Савельева оказалась женщиной выдержанной. Вначале она, правда, напряглась, хотела, видимо, осадить зарвавшегося мента, но потом, уловив искреннюю боль в его срыве, она сгорбилась, потупилась, сделалась обыкновенной, уже не шибко молодой бабой и вдруг надломлено призналась: - Нет больше сил... Не-ту! И Карамазов, совсем озверев, не успокоил согбенную женщину, а безжалостно добил ее: - Ваш сын, Марфа Петровна, - резко сказал он, - подозревается вовсе не в угоне машины, он подозревается в убийстве двух людей - мужчины и женщины. И выплеснув это, Родион Федорович испугался. Марфа Петровна, еще недавно казавшаяся железной, вдруг побелела, пошатнулась, вцепилась в края сиденья стула помертвевшими пальцами и всхлипнула: - Как я этого боялась!.. Как я этого боялась! Но... сразу говорю наказывайте по всей строгости. По всей! Я сама буду этого требовать... * * * Перед тем, как проводить следующий допрос, Родион Федорович Карамазов, старший лейтенант милиции, следователь областного управления внутренних дел, вздумал побаловать свой организм валидольчиком. А что? Сердце колотится, руки дрожат, на душе более чем смурно. И уж, разумеется, у него самого валидола отродясь не водилось, у здоровяка Котляренко даже и спрашивать смешно, а спуститься вниз м позаимствовать таблетку в аптечке любой дежурной машины Карамазов, конечно же, не догадался. Ну, совершенно ничего не оставалось, как позвонить по внутреннему телефону младшему лейтенанту Карамазовой. - Марина, это я... Ты извини, Бога ради, - бурчал в трубку Родион Федорович, - больше не к кому обратиться... Есть у тебя валидол? Марина - на удивление сдержанно - ответила коротко: - Есть. - Впрочем, - пошел ва-банк Карамазов, - уже не надо, мне вроде бы легче, - и пустил в трубку легкий стон, глухой такой, невнятный, короче стон настоящего мужчины. - Ну, хватит шутить! - строго сказала Марина и положила трубку. Родион Федорович не успел до конца разгадать смысл ее последней фразы: что значит шутить? - как в дверь почтительно постучали и молоденький рядовой мильтоша преподнес ему упаковку валидола: "Приказано передать!" Следователь Карамазов улыбчиво вздохнул и положил под язык сразу две таблетки. * * * Родион Федорович опасался, что с Любовью Степановной Кушнарёвой трудно будет разговаривать в этот день, но она - по крайней мере первые полчаса допроса - держалась мужественно. Да и, видимо, уже очень много слез выплакала эта преждевременно увядшая женщина за свою жизнь и особенно за последние сутки. Она рассказала, что жили они - муж, жена и сынишка - счастливо на Сахалине. Когда Олегу исполнилось всего десять месяцев, по настоятельному требованию детского врача, Кушнарёвы уехали в Россию, обосновались под Барановом. Примерно через год отец Олега их бросил и сбежал обратно на Сахалин. До пяти лет Олега воспитывала одна мать. Потом вышла замуж за этого "идиота". Он Олега не усыновлял, но относился к нему нормально, как почти что к родному. От второго брака есть дочурка, Машенька... Жили некоторое время хорошо. Получали алименты от отца Олега, новый муж зарабатывал прилично и всю зарплату - вы не поверите? - до копеечки отдавал. Достаток был, дети ни в чем - вот истину вам говорю! - ни в чем не нуждались... - Олежек, в отличие от многих других детей, рос очень впечатлительным, жалостливым. То, помню, принесет домой замерзающего воробья, то раз кошку притащил: говорит - мяучит, плачет, потерялась, видно. А кошка-то - скелет облезлый, сразу видно, что бездомная... - Оставили? - Чего? - Ну, кошку ту оставили, спрашиваю? - Да куды там! Заразу всякую в дом тащить. Отволоки, говорю Олежке, подальше - пусть люди добрые да богатые приберут... - А скажите, Любовь Степановна, как учится Олег? - Хорошо. Очень хорошо. Сейчас, правда, хуже стал - в десятый с тремя тройками перешел. Память у него хорошая, читать любит... Ой, чуть не забыла, товарищ следователь, он же у меня стихи сочиняет! Самые настоящие, в рифму. Как бы вы почитали, а? Ведь... ведь... в стихах-то - вся душа его. Он у меня добрый... Да вот связался с хулиганами. Как мне этот Савельев не нравится ужас! Говорю Олежке: перестань с ним якшаться, вон лучше с Ивановским дружи, какой хороший, сразу видно - не хулиган... - С кем, с кем? - встрепенулся Карамазов. - Да Олежек-то с сынком нашего заместителя председателя горисполкома вроде дружить начал, познакомились где-то в клубе. Уж я и не чаяла - этот не чета Савельеву. - Хорошо, Любовь Степановна, скажите еще, как у вас сейчас обстановка в семье? Вы разведены со вторым мужем? - Да, товарищ... ? - Родион Федорович. - Да, товарищ Родион Федорович. Пить уж больно много и часто он начал. Правда, тихий он, не скандалит. Но всё равно - какая уж это жизнь?.. Вот развелись, а разъехаться не можем. Так и живем под одной крышей, года уж, почитай, полтора... А к Олежке отчим нормально относится, не обижает... Да и сыночка его как-то уважает. Он даже, я вам по секрету скажу, - женщина стыдливо улыбнулась и заговорщицки оглянулась вокруг, - иногда забудется и батей его назовет... Представляете? - Любовь Степановна, вспомните, пожалуйста, что делал ваш сын 23-го июля? - 23-го?.. Так... Да, я пришла с ночной смены в семь утра - Олежка еще спал... Когда он вернулся в тот день, точно я не помню... - А к вечеру этого дня он вел себя обычно или, может быть, что-либо странное было в его поведении? - Знаете... Вы знаете... Вы знаете, точно, меня еще поразило - он выпивши был, какой-то весь горячий, грубый и - да, да, вспомнила - всё руки мыл... С мылом, потом содой стал тереть. Я еще спрашиваю: чем ты руки измазал? А он дерганый весь: ничем, говорит, отстань!.. А вообще, что же в конце концов случилось? Женщина словно только теперь поняла, где она сидит и с кем разговаривает. - Скажите, что Олежка натворил? Что он мог такого натворить? Родион Федорович налил в стакан воды, поднес его несчастной матери, заставил выпить до дна этот казенный бокал горечи и успокоил: - Не волнуйтесь, Любовь Степановна, я хочу надеяться, что ваш сын вернется домой. Мы разберемся. * * * Карамазов решил немедленно ехать в Будённовск, так как Кушнарёва сообщила на допросе важную деталь: оказывается, у пацанья из дома № 13 по Профсоюзной улице имелась своя резиденция - подвальчик, принадлежащий семье Козыревых. По дороге, вспомнив об увечье Олега, спросил Любовь Степановну - что произошло? Мать рассказала, что весной прошлого года ее сын и Матвей Козырев сделали какую-то самодельную бомбу, и та взорвалась. Матвей отделался, счастливчик, испугом и легкими ожогами, а Олега изувечило. - Одно и утешение, - спокойно, даже с улыбкой сказала вдруг Любовь Степановна, - что Олежка застрахован был. Мы зараз шестьсот рублей получили... Целых шестьсот! Часть на магнитофон Олежке потратили - очень уж он любит всё это. Вот и треклятый магнитофон из машины притащил домой, говорит, на время ему дали, на сохранение... Матвея Козырева следователь застал в самом наиприятнейшем состоянии духа - стали известны результаты сочинения, и теперь Матвей уже считался студентом пединститута. - Значит, учителем хочешь стать? - полюбопытствовал Родион Федорович у сияющего медным пятаком Матвея. - Учителем не учителем, а диплом еще никому не помешал... Сарай-подвальчик, куда они спустились вдвоем, как и ожидалось, на дворец не походил. Дощатые стенки отгораживали уголок подвала, пол земляной, самодельные стол и стул, распластался продавленный диван, на стенах календари с кинокрасавицами и рекламы мультиков. У стены побулькивает в толстых трубах вода. Только-то и ценного - радужные панели цветомузыки да настоящая подкова на двери под крупной надписью "Rock!". "Здесь я и задавлю отличника!" - подумал следователь и, усевшись на стул, предложил: - Садись-ка, Матвей Козырев, поговорим... Расскажи мне для начала, что за взрывное устройство вы изобретали с Кушнарёвым в марте прошлого года? - Да так... Олег нашел на свалке синтетического завода трубку какую-то с крышкой. Мы и хотели вскрыть ее, а там - пироксилин оказался. На этой свалке пироксилин вообще мешками валяется. Все ребята городские его там собирают и бомбочки или ракеты делают. А Олегу вот не повезло... Между прочим, если вам, конечно, интересно, Савельев один раз даже настоящую большую бомбу сделал. В пустой огнетушитель пироксилину набил и взрыватель с квадратной батарейкой приладил. Я ему говорю: не сработает, а он спорил... Хотели мы рыбу глушануть в Студенце. Ее таким способом можно сразу взять о-го-го сколько!.. - Это вы сами додумались или подсказал кто? - Да что там думать... В кино раз - в "Фитиле", что ли? - видели, как глушили рыбу взрывчаткой... А еще помню, Геннадий Хазанов рассказывал по телеку - вот умора! - как они с дядей, чтобы не сидеть как дураки с удочками, забросили в речку противотанковую мину. Она - ха-ха! - так рванула, что со дна не только рыбу, а и затонувший в прошлом году трактор подняло. Умора! Вот и мы хотели попробовать свою бомбу. Мне лично очень интересно было бы посмотреть, как она жахнет. Жаль, не сработала!.. - Ну-ну, - только и произнес Карамазов. - Скажи мне лучше, Матвей, чем вы здесь занимаетесь: курите? выпиваете? порнографию смотрите? Так, да? - Нет, что вы, - надменно удивился Козырев, - я лично не пью и не курю. У нас один Олег курит, да и то выходит за дверь, чтоб здесь не дымить. А выпивал я один только раз, на Новый год нынешний... Вообще-то у нас один Савельев любитель этого дела. Он, точно, бывает, и перестарается. Раз даже дурно ему стало, так потом дня три чистоту наводили да проветривали. А насчет порнографии... Вообще-то... вообще-то да, кто-то принес однажды пленку с такими кадрами, мы ее через фильмоскоп смотрели... Не знаю, чего там интересного - гадость! Она, пленка эта, потом исчезла куда-то... Родион Федорович, нарочно не глядя на Матвея Козырева, тихо и веско сказал: - Этот, как его? Матвей, я очень рад за тебя, что ты стал студентом, что у тебя впереди спокойная целенаправленная жизнь... Только знаешь ли какая штуковина? Я очень сильно подозреваю, что Кушнарёв и Савельев совершили убийство двух человек... Понимаешь? И вот когда это будет доказано, а доказано это будет непременно, вдруг выяснится, что некий Матвей Козырев из каких-то ложных побуждений скрыл от следователя очень важные детали. То есть, попросту говоря, способствовал сокрытию преступления... Представляешь, чем это может закончиться? Отличник явно сомлел. Карамазову даже жалко его стало. Он, чтобы не затягивать шершавую сцену, форсировал голос: - Быстро говори: видел оружие у Кушнарёва и Савельева? - В-видел... - Какое? Где? Когда? Теперь следователь полностью владел ситуацией. - Сначала пистолет был - во-о-от такой громадный. Его Олег с Максимом сами сделали. Это когда Савельев в ПТУ учился и на практику на завод ходил. Да там пистолет-то - умора: дуло кривое, весь изолентой перемотан. Он здесь вот на стенке одно время висел, в кобуре деревянной. А потом Савельев обрез принес - где уж достал, не знаю. Я говорил все время - доиграетесь. Правда-правда говорил... Потом - это с месяц назад - и обрез, и пистолет исчезли. Я подумал, что они, Олег с Максом то есть, кому-нибудь отдали их... Выбравшись из подвала вместе с очень сильно вспотевшим Матвеем Козыревым, Родион Федорович обнаружил, что на мир уже опустились вечерний покой и благодать. Пожар вечерней зари, раскалив полнеба, обещал на завтра ветер, неуют и тоску. "Эх! - подумал с сожалением Карамазов. - Завтра я буду злым, придирчивым и очень нервным... Хотя, может, оно и к лучшему". Он, вместо того чтобы сразу направить стопы к соседнему дому, где его уже дожидались, вероятно, вернувшийся из лесной глухомани Никола и разваренные макароны с жирной мокрой колбасой, вошел зачем-то в последний подъезд, поднялся по лестнице и позвонил в квартиру Екимовых. Василиса открыла следователю сама - хотя, кроме нее, кто еще мог открыть? Мать Алисы, как уже было известно Родиону Федоровичу, лежала третий год прикованная к постели параличом. "Вы не на работе?" - чуть не ляпнул он и больно прикусил язык. - Можно? Я на минутку, - как-то просительно сказал он и вошел. И снова, еще только Алиса открыла ему, одетая совсем по-домашнему - в скромный цветастый халатик, он испытал сладкий томительный ожог в груди от прикосновения к глазам своим удивительной девичьей красоты. Ну никак Карамазову не удавалось совместить с Василисой Екимовой дурно пахнущее слово "проститутка". - Что вам надо? - не очень приветливо спросила Алиса, чувствуя себя, вероятно, не очень уютно перед мужчиной в таком простецком домашнем неглиже... - Еще желаете узнать подробности о нашей профессии? - Зря вы так, Алиса, зря... Вы знаете, вам очень идет, когда вы улыбаетесь и добрая. - Да? Это интересно. Спасибо. Вы это как мужчина говорите или как страж порядка и нравственности? - Хорошо, поговорим о деле. Я к вам, собственно, с просьбой... - Кто там? Кто пришел, доченька? - раздался вдруг стонущий голос из глубины квартиры. - Это ко мне, мам, по делу, не волнуйся, - Алиса жестом пригласила Карамазова на кухню и поплотнее прикрыла дверь в комнату. - Кофе будете? - Знаете, не откажусь, - охотно откликнулся Родион Федорович, углядевший зорким взглядом сыщика, что на конфорке уже доходила до кондиции порция обалденно пахнувшего кофе. Над краем турки показалась шапочка пены. После первого божественного глоточка, разомлев, Карамазов галантно подсюсюкнул: - Уютно у вас... - При моих доходах уют создать нетрудно, - отрезвила его хозяйка. - Так какое у вас дело? Следователь посерьезнел, встряхнулся, убрал ногу с ноги, сел прямо. - Дело вот в чем, Алиса, я хочу попросить вас помочь мне, себе и Олегу. - В каком смысле? - Слушайте внимательно: завтра утром вы приедете в Баранов. Я устрою вам свидание с Олегом. Вы должны убедить его полностью признаться. - В чем признаться? - В убийстве. Они с Савельевым совершили убийство. Если завтра Олег признается сам, до того как я заставлю его это сделать, я оформлю это как явку с повинной... Понимаете? - Я не верю, что Олежка убил, - глухо, подняв зачем-то чашку с кофе к самым ресницам и заглядывая в ее темное горячее нутро, как в бездонную скважину, ответила Алиса. - Это если и убил, то Савельев, а Олежка просто присутствовал, просто свидетель.. - Вот и надо, чтобы он всё подробно и чистосердечно рассказал. Убедите его в этом. Убедите, что ему самому будет лучше. - Куда уж лучше, - вздохнула и потом всхлипнула девушка. - Теперь влип мальчишка, все равно посадят... Карамазов переждал, не решаясь ее успокаивать, потом попросил: - Алиса, покажите мне стихи Олега. Она принесла тонкую школьную тетрадку с крупной надписью на обложке "Стихи О. Кушнарёва". - Это я сама переписала - он на разных листочках, обрывках пишет. Следователь раскрыл, полистал, вчитываясь в неуклюжие, но странно притягательные строки. Особенно заинтересовало его стихотворение под названием "Хочу стать собакой". Родион Федорович перечитал его дважды, запоминая: "Хочу я иногда собакой стать... Не пёсиком - малюсеньким и милым, А псом - противным, грязным, шелудивым, Чтоб выть тоскливо и людей кусать. Хочу, чтоб жизнь меня пинала беспрерывно, Хочу, чтоб ненавидели меня, Чтоб били, проклиная и кляня, И чтоб не верил в счастье я наивно... Тогда б я только злобно огрызался, Уверенный, что так должно и быть... За что меня, паршивого, любить, Когда я сам себе противным бы казался? Но я же человек, я счастья жду! Ну почему всё в мире так противно И радости ни проблеска не видно?.. Не верю, что спокойствие найду... Устал я! Сколько можно ждать, За жизнь премерзкую цепляться, В бреду быть день и ночь?.. Признаться, Хочу я иногда собакой стать..." На следующий день, уже ближе к обеду перед следователем УВД старшим лейтенантом Карамазовым лежала бумага: "Я, Кушнарёв Олег Владимирович 1971 года рождения проживающий в городе Будённовске по улице Профсоюзной д.13 кв.34, признаю себя виновным. 23 июля 1988 года я и Максим купив в магазине № 28 две бутылки вина "Агдам" поехали на реку Селява. С собой мы взяли обрез 16-го калибра и самодельный мелкокалиберный пистолет для того чтобы пострелять грачей и собак которые часто там бывают. Приехав туда на автобусе мы слезли на шоссе и пошли пешком. Когда мы шли по дороге то заметили в кустах автомобиль "Жигули" восьмой модели кофейного цвета. Мы прошли дальше. Там выпив вино мы решили угнать автомобиль и покататься на нем. На реке было еще несколько машин но эта нам понравилась больше всех. Подкравшись к машине мы долго ничего не делали. Потом решили завести машину. Когда мы сели в автомобиль из кустов выбежал мужчина лет 35-40. В руке он держал топорик. Испугавшись что нас могут убить мы выскочили из машины. Максим выстрелил в мужика из пистолета, он пошатнулся. Тогда я будучи в сильном алкагольном опьянении тоже выстрелил из обреза. Мужчина упал. Мы сначала очень испугались но потом увидели девушку в одном ливчике и трусах она тоже что-то держала. Мы испугались что она может всё рассказать. Тогда Макс подбежал к ней и повалил. Когда он встал я выстрелил куда-то в ее сторону, не знаю попал или нет но она упала. Макс возился там еще немного и всё кончилось. Когда волнение немного прошло мы решили их спрятать. Отнеся их в сторону мы сели в машину и поехали домой. Приехав в лес мы решили сначала бросить машину когда она застряла. Закрыв ее мы ушли. Но на следующий день мы вернулись втроем. Дальше все шло так как я рассказывал прежде. Признаю себя виновным и прошу удовлетворить мою просьбу до суда отпустить меня под расписку. Я очень прошу. 4 августа 1988 г." Следователь Карамазов, читая, еле сдерживал себя, чтобы не править орфографию и не рисовать пропущенные запятые. Прочитав, скрипнул зубами и шарахнул по столу кулачищем так, что подпрыгнул настольный календарь и покатились в разные стороны ручки да карандаши. Потом подшил бумагу в дело, походил по кабинету, упражняя кисть правой руки на сжатие, и приказал привести задержанного Савельева. 10. Допрос с пристрастием После нескольких моросливых, по-осеннему промозглых дней лето вдруг решило возвернуться и побаловать барановцев истомной жарой. В воскресенье, 14 августа, солнце с утречка пораньше деловито разгребло невесомые чистые облачка далеко по окраинам неба и принялось весело обдувать горячим своим дыханием взмокшую, уставшую от непогоды землю. Задышало все вокруг, повеселело, парок поднялся. - Рота... Па-а-адъем! - Родион Федорович безжалостно сдернул с Николая одеяло. - В такое утро спят только ночные тати, молодожены и совсем уж бессовестные люди. Вы кто из них, товарищ лейтенант? Шишов попробовал ухватить одеяло, но лишь загреб руками воздух. Тогда он открыл глаза, угрюмо посмотрел прямо перед собой в пространство и пробурчал: - Ну тебя. Тоже мне. Выходной же. - Коля, ау! Проснись и погляди в окно. Впереди - нудная осень и глухая зима: еще наспимся. Давай-ка быстро шамать да активно отдыхать. Я вот чего думаю: надо нам поехать на Барановский пляж - покупаемся, на народ поглядим, ну и, как водится, себя покажем... Давай быстренько! Шишов не сразу расшевелился. Да и то! Со своим делом Крючкова он застрял окончательно и бесповоротно. Лишний раз допрашивать Ивановского, а тем более Быкова Николай не решался, лесник Тарасов ничего существенного ему не сообщил, так что следователь Шишов терпел фиаско и хмурился. У самого Карамазова дело продвигалось, само собой, более успешно. За эти полторы недели горячей работы он набил бумагами уже два тома, более-менее полно воссоздал уже картину преступления документально. Оставалось, на первый взгляд набить бумаженциями примерно еще одну картонную обложку (ох, и жуткое количество бумаг приходится заполнять в ходе следствия!) и - пожалуйста, передавай дело в суд, ставь в своем послужном списке еще одну галочку. Но имелась одна запятая, которая шибко смущала следователя Карамазова. Эта запятая нарушала целостную картину преступления и заставляла старшего лейтенанта Карамазова на все подталкивания своего начальства и прокурора упрямиться и продолжать расследование. Дело в том, что... * * * "Впрочем, чер-р-рт меня побери! Я - отдыхаю! Не думать, не думать, не думать о деле!" - сам себя оборвал Родион Федорович. Они шагали с Николаем уже по Набережной в Баранове к мосту. - Этот, как его? Николай, я чувствую, тебе для полной бодрости не хватает сочного анекдота... Так? Слушай. Значит, идет по улице майор милиции. Само собой, плотный и важный. Видит, кому-то памятник устанавливают. - Товарищи, - спрашивает строго, - кому памятник? - Чехову, - отвечают. - А-а-а, - кивает наш майор, - это который "Муму" написал? - Ну, что вы! "Муму" Тургенев написал. - А зачем вы тогда Чехову памятник ставите?... Шишов, как всегда, выслушал "милицейский" анекдот индифферентно, но, правда, зашагал бодрее. Он даже - вот новость! - подбоченился и выкруглил грудь при виде показавшихся прелестных загорелых девчушек в коротких юбчонках и сногсшибательных тугих шортиках. А когда друзья-пинкертоны перешли по качающемуся мосту в зону отдыха и попали в царство почти вовсе обнаженных девичьих и женских тел, холостяк Шишов еще сильней приободрился, забыл про милицейскую суровость и свои тридцать лет. Карамазов же, соломенный вдовец, тем более разыгрался, резвиться начал, словно молодой жеребчик, глазенапа на красавиц барановских запускать и шутить двусмысленно. Казалось, весь город Баранов собрался в этот день на пляже. Друзья еле отыскали пятачок свободной муравы, расстелили покрывальце, сдернули свои динамовские фирменные майки и совсем затерялись в массе голых и беззаботных сограждан. Хотя, впрочем, таких белокожих, как Шишов с Карамазовым, надо было еще поискать - но что же делать, если служба у них такая собачья? Искупнувшись в не очень-то чистых водах Студенца, Николай помчался в круг волейболистов, а Родион Федорович с наслаждением распластался под солнцем, прикрыл лицо майкой и незаметно погрузился в свои проклятые, душу изматывающие проблемы... Савельев вначале кобенился, не признавался, пока следователь не предъявил ему листок с каракулями Кушнарёва. - Вот сука! - изумился малый, чуть не заплакав от злости. - Ведь договорились же!.. Он с ненавистью зыркнул на старшего лейтенанта, швырнул на стол листок. - Чего ж рассказывать, если тут уже всё написано? - Ну, всё не всё, а детали уточнить надо. Давай-ка сам расскажи по порядку - как готовились, кто план разрабатывал, где оружие взяли, как собирались, что на поляне произошло... Давай, давай. И чем подробнее и правдивее - тем для тебя лучше. Итак, я слушаю... У приятелей давно уже зародилась мечта - заиметь мотоцикл. Свой. Хотя бы один на двоих. Пусть и не новый. Решили денег накопись. Копили, копили, на школьных и пэтэушных завтраках экономили, бутылки сдавали, у родителей клянчили... Подсчитали однажды свои капиталы - кот наплакал, и полсотни не набралось. Тогда и решили провернуть крупную операцию - угнать велик и выгодно продать. Велосипеды ведь страшный дефицит! Кто угонял? Ну кто-кто: Олежка на стреме стоял, а он, Савельев, сел на велик у хлебного магазина и рванул за угол. А толкнуть должен был Кушнарсв в пожарку - там брат у него сродный пашет, знакомых много. Только ничё не получилось, велик старый попался, расхлябанный, его даже за двадцатник никто не купил. Олсжка под конец даже червонец просил, говорил - очень уж хозяину велосипеда деньги нужны. Бесполезно! Пришлось велик этот в речку шугануть. Вот и придумали тогда: чем так рисковать да мучиться за пустяки, лучше сразу - машину. Вот и будут два мотоцикла, да еще бабки останутся... Чего бы родителям сказали? Да сначала где-нибудь в лесу бы "Явы" прятали или еще чего придумали... Главное - купить! А оружие, значит, так достали. Еще раньше, до задумки той - убивать-то ведь не собирались. Обрез купили у какого-то пьяного парня в Баранове. Прямо на улице. За двадцать рублей. Правда! Тому, видать, похмелиться не на чё было вот и загнал обрез первым встречным. Патроны у отца пришлось смылить у него бескурковка тоже 16-го калибра. А пистолет для интереса сделали. На заводе чего хошь можно склепать, даже пулемет. А тут, Господи, трубку подходящую, ручку из эбонита, ударник с пружиной - всего делов-то... Зачем? Да так, по воронам пострелять, по банкам консервным, по кошкам. По кошкам, правда, трудно попадать - так ни одной и не ухлопали. А в тот раз это оружие просто так, для поддержки духа взяли. А вообще хотели по науке. В кино видали, как человека можно эфиром усыпить, достали этот самый эфир... Где? М-м-м... Да уж и вспомнить трудно. Где-то достали, в аптеке вроде. Взяли еще веревку, чтобы, значит, в случае чего связать хозяина тачки. Еще подшлемники пожарные, они как маски, это Олежка достал... И еще он перчатки принес, резиновые, вроде у соседа своего взял, у Матвея... Про перчатки тоже в кинах показывали. Ну, в ту субботу собрали закусь, взяли - правильно - пару "Агдамов": продавщица злая попалась, заартачилась, пришлось какого-то мужика просить, чтоб купил. Вот, и еду, и барахло в две сумки сложили и - на Селяву. Там каждый раз по выходным столько тачек - только выбирай. С автобуса слезли на повороте и с километр топали вдоль леса. Потом свернули к речке, там желтый "Жигуленок" стоит. Ну, стали наблюдать и усекли - там мужик и баба. Уже старые. Но ничё бы не получилось - место открытое, а на другом берегу сено косят, народу полно... Тогда к дороге вернулись и дальше пошли. И тут из леса "восьмерка" вывернула - блеск! И цвет подходящий. Лёвик и говорит: "Вот эту и будем брать". Лёвик? Какой Лёвик?.. Да Олежек, конечно! А машина эта в лес опять нырк. Ну, засекли место и решили подзакусить сначала, вдарить для смелости. Сели под березой, поддали... Да, всё, обе бутылки. Я, понятно, побольше Олежка слаб к вину... Потом подались к машине. Вначале музыку услыхали - маг у них пахал. Ну, за кустами маски натянули, перчатки. Он, Савельев, пистолет взял, Олежка с обрезом... Да какой к черту эфир! Там мужик оказался такой здоровый, да еще двое их... Как откуда?.. А-а, так забыл: Олежка же на разведку сперва сходил с подзорной трубой - у нас труба была. Он всё и разглядел. Мужик, говорит, крепкий, двое их - лежат и сосутся... Ну, а дальше всё, как Олег расписал. Только ничё у мужика в руках не было. Он вскочил и орет чё-то, сразу видно - начальник: кто позволил? А сам глаза от страха вытаращил... Ну, я думаю: была не была. И стрельнул - куда-то в грудь. И тут Олежка как жахнет... Метра три всего было - у него, у мужика-то, вся грудь сразу в дырках, кровища... Ну, он вниз лицом - бабах!.. Девушка-то? А она, секу, вскочила и вот-вот заорет на весь лес или рванет от нас. Я тогда кинулся к ней, повалил и прижал. Чтоб Олежка успел перезарядить - с пистолетом возни больше. Я как усек, что он курок взвел, отскочил в сторону. "Стреляй!" - кричу. А он тянет. Девчонка уже на колени встает, смотрит на него, руки тянет... Главное - молча, онемела, видно. Ну, тут он вдарил. Она на спину шмякнулась... Вот и всё. - А что имел в виду Кушнарёв, написав: "Макс возился там еще немного и все кончилось"? - Ну... когда она упала, девка-то, она живая еще была - дышит так быстро-быстро, будто из воды вынырнула. Глаза у нее открыты, уставилась в одну точку, и рот приоткрыт. Ну, я на ее глаза посмотрел, и мне как-то неприятно стало... Нет, не забоялся, а именно как-то неприятно... Я такого взгляда никогда не видал. Мне ее жалко даже стало, я и решил добить, чтоб не мучилась... Ну, тут у них среди еды нож валялся, охотничий. Я схватил его и саданул ее раза три... Да - три; в шею два раза и потом в живот. Еще удивился - почему нож так туго в тело входит? Как в резину... Они сами виноваты! Если б не сидели у машины, пошли бы в лес подальше, грибы искать или еще чего. Тогда мы просто бы угнали машину и без убийства обошлось... И чего им стоило? Ну, перчатки мы потом в речку выкинули - когда тех оттаскивали, все в крови перемазались. А оружие и подшлемники закопали там же, в лесу... - А золото? - Какое золото? Не брали мы никакого золота! Может, потом, после нас кто-нибудь их нашел и поснимал кольца?.. Ну, вообще-то ладно - чего это я? Было золото. У ней сережки с красными камушками, колечко и перстень, а у мужика, у этого редактора-то кольцо обручальное. - А часы почему не сняли? - Да кому они щас нужны? Притом в крови измазаны - противно стало. - И куда же вы золото дели? - А тоже закопали, только в другом месте. В тряпку завернули, в мешочек целлофановый и закопали. Показать? Попробую... Савельев вдруг глумливо осклабился и мерзко хихикнул. В этот момент дверь кабинета скрипнула, и без стука вошла Марина. Карамазов оторопел. Жену он не видел уже несколько дней и увидеть вот так запросто, у себя, не ожидал. Стало жарко, знойно, аж невмоготу. Но не успел Родион Федорович подняться, вскочить, как вдруг Савельев метнулся из угла к Марине и повалил ее на пол. Колени ее бесстыдно и жутко заголились. "Да он что?! - задохнулся Карамазов. - Показывает, как он Юлию удерживал?" - Стреляй! Стреляй скорей! - протявкал Савельев, извернув к нему отвратную свою морду. - А-а-а!.. - тоненько закричала Марина, и только тогда Карамазов, преодолев циклопическую тяжесть, оторвался от стула и бросился к ним. Он схватил парня за шкирку, с неожиданной легкостью рванул его вверх и со всего маху жахнул его прямо ряхой о стену. Кровавый страшный отпечаток расплылся на белой стене, по сторонам разлетелись темные брызги. Карамазов, костенея от ужаса, кошмара происходящего, шмякал-гвоздил подонка об стену лицом, всё обильнее размазывая его кровь и сопли по чистой беленой поверхности. А в мозгах кололась и царапалась тоскливая мысль: "Я сейчас стану убийцей! Убийцей!.. Как бы руки в крови не испачкать!" * * * - Родион! Эй! Заснул, что ль? Карамазов очнулся от забытья и сел. В глазах после удушливого сна затемнило, шум пляжа накатывал волнами. Вот мерзость! Приснится же такое! И тут он ощутил, что весь горит, словно плеснули ему на кожу кипятка. Э-э-э, да он сгорел вконец - еще немного и волдыри появятся. Николай срочно потащил его в воду отмачивать. Да-а, уж что-что, а отдыхать шерлоки холмсы не умели. Когда засобирались домой, то поняли, что пляж им выйдет боком. С Карамазова, наверняка, в муках слезет старая кожа и будет нарождаться новая. А Шишов уже толком не мог шевельнуть руками и согнуться - переиграл в волейбол. Но на этом их пляжные приключения не кончились. Родион Федорович не сразу даже понял, что же отвлекает его от разговора с Николаем, тревожит слух. Потом врубился: неподалеку от них под деревьями отдыхала компашка юных барановцев. И девчушки, и пацаны дружно дымили, играли в карты и пускали по кругу большую захватанную банку с пивом. Обычная картина. И, конечно, сплошь и рядом для связки слов ребятки, да и порой девчонки, применяли, как вычитал Карамазов в одном из Колиных протоколов, "отлагательные прилагательные сексуального порядка". Но терпеть можно было - громко не кричали. Однако появился еще один в их компании - длинный смазливый парень с сытым барственным взглядом. Видимо - лидер. Все эти ребятишки повскакивали, загомонили вокруг него: Феликс да Феликс!.. И вот этот Феликс даже и не подумал приглушить свой прорезавшийся не так давно басок. Как же он загибал! Девчонки млели. Женщины вокруг забеспокоились, потащили детей подальше, к воде. Мужчины уткнулись в газетки или продолжали подремывать - со слухом что-то. А может, и правда - спят? Родион Федорович, сидя на подстилке и затягивая шнурки кроссовок, окликнул: - Этот, как его? Молодой человек! Да-да, вы. Давайте попробуем без ругани, а? Не надо - женщины кругом, дети... - Да пошел ты... коз-з-зел! - смачно выругался длинный и, отвернувшись, продолжал что-то ботатъ. Девочки-мальчики, похихикивая, весело поглядывали на Карамазова. Он зашнуровал кроссовки, и оттолкнул руку Николая, отмахнулся от его успокаивающих слов: "Может, ну их?" Медленным шагом Родион Федорович направился к компашке. Многие из отдыхающих повернулись, расположились поудобнее, приготовились зрительствовать. Парень знал, что к нему приближается этот "козел", но характер выдерживал, не оборачивался. Его щеночки расступились, пропуская Карамазова. И только в последний момент Феликс этот резко развернулся и напружинился. - Чего те, мужик, надо? Родион Федорович, чтобы не спугнуть, не спровоцировать парня на удар, очень медленно, плавно поднял правую руку и положил ему на плечо, обхватив пальцами самый выступ, где скользит под кожей и мышцами нежная конструкция плечевого сустава. - Феликс, я тебя очень и очень прошу не выражаться в общественном месте... Ну просто о-о-очень прошу. Мальчики и девочки опупели и, раскрыв рты, таращились на эту сцену. Зрители тоже не могли ничего понять. Парень, еще минуту назад излучающий силу и власть, пугающий незнакомых людей жестким циничным взглядом, вдруг сморщился, начал извиваться, приседать и наконец тоненько фальцетом взвыл на весь пляж: - Ой! Ой! Ой! От-пус-ти-те! Карамазов чуть ослабил мертвый захват, выпрямил Феликса и спокойно спросил: - Будешь еще матюгаться? - Ой, нет, нет! Ой, моя рука!.. И, уж конечно, откуда-то сбоку, из гущи багровых лоснящихся телесов донеслось ожидаемое: - Ишь, бугай, пристал к мальчонке, издевается! Тьфу! * * * Всю дорогу домой - и до вокзала, и в самом Будённовске - Карамазов шагал так зло и размашисто, что Шишову приходилось семенить за ним. Родион Федорович стриг пространство ногами и, разряжаясь от пляжной сцены, говорил без умолку, философствовал: - Ну ты посуди, Николай, что это получается? Почему мусор-то наверху всегда, а? Вот ведь Юля Куприкова - жизнь уже прожила, а мы с ней не увиделись, не поговорили... Вон Дима Сосновский - любил он ее. Побеседовал я с ним - чудесный парень. Где он? Не видно и не слышно - тихо живет. А Алиса, твоя соседка, что, плохая скажешь? Да чудесный она человек, только жизнь ее ломает и коверкает. Да и Олег Кушнарёв сам по себе разве сволочью был? А ребятки эти - в компании? Да многие из них - нормальные, а вот ломаются, выпендриваются, блатных зачем-то из себя корчат... Ты представляешь, Коль, честное слово, застрелиться хочется, кругом одна - мразь... Коля, стыдясь, видимо, своего инертного поведения на речке, лишь мычал и поддакивал. Карамазов неожиданно перескочил на свое: - И эта сволочь тоже, Савельев-то, лапшу на уши вешает - вдвоем они были, видите ли! А три подшлемника в сумке? А три пары перчаток зачем им Козырев дал? А на подзорной трубе чьи свежие такие отпечатки пальцев? А, наконец, золото куда делось, а?.. Шишов пожал плечами, словно Родион Федорович спрашивал конкретно его и ждал ответа. - Видите ли, где оружие закопали - сразу вспомнил, а вот золото как сквозь землю провалилось... Нет, завтра я на тебя надавлю, гаденыш, все выложишь! Не могли вы с Кушнарёвым сами до всех тонкостей додуматься, бормотал как в бреду Карамазов, уже поднимаясь по лестнице. - Олег, тот не скажет - и так себя предателем считает... А этого я задавлю завтра расколется... Родиона Федоровича, оказывается, бил озноб, трясла лихоманка. Николай уложил его в постель, обильно полил и растер тройным одеколоном солнечные ожоги, и Карамазов провалился в горячий угарный сон до самого утра. На рассвете он вскочил бодрым и по-прежнему злым. Одеколон постарался на славу - кожа лишь слегка саднила, а когда Карамазов похлестал себя всласть контрастным душем - энергии появилось хоть отбавляй. Едва перекусив и бросив Николаю: "До вечера", - Родион Федорович помчался в управление. Ему не терпелось поставить точку в деле, узнать точно и наверняка - кто убил Юлию Куприкову? Вскоре хмурый, заспанный и заметно полинявший за эти дни Савельев, тупо уставившись в стену, сидел перед ним на стуле. Следователь жестко потребовал: - Ну-ка, смотреть прямо! Смотри мне в глаза! И давай еще раз по порядочку всю сцену убийства. С подробностями. - Ну чё там... Я уж все рассказал... - Давай еще раз, - с нажимом приказал Карамазов. - Учти, я тебе даю последний шанс сказать всю правду. Ты же лучше меня знаешь, что кое о чем умалчиваешь... Давай, давай! И поубедительнее - почему перчаток три пары, масок тоже, кто и где эфир доставал, о золотишке не забудь... Ну, начинай! Родион Федорович замолчал и с набухающим бешенством слушал, как Савельев, мерзко мотая коленками, тягуче бубнил и мямлил всё про то же, всё уже повторенное и заученное... - Ладно, - брезгливо прервал Карамазов парня. - Я вижу, ты, братец мой, извини уж, туповат. Ты хоть понимаешь, что будешь отдуваться за кого-то? Ведь получается, что ты организатор группового преступления. Это - раз. А второе - я ведь ни за какие коврижки, голубчик ты мой, не поверю, что ты схватил нож и начал самолично человека резать. Ты ведь, поганец, издали только, с расстояния способен в живого человека пальнуть. А ножом - шалишь: в коленках слабоват... Следователь всё это говорил, а сам параллельно думал: "Да уж кто поверит! Пырнет и не задумается... Особенно подпортвейненный... От трусости и пырнет... Но надо, надо его завести..." - Пойми ты, одно дело, если ты только из пистолета выстрелил, да еще, может, промазал (Карамазов сам поморщился: грубо, толсто!), и совсем другое - если нанес смертельные ранения ножом. Ты что, уже пожил достаточно? Уже не хочешь ни жизни, ни свободы?.. Вот, кстати, послушай, я тебе интересные вещи почитаю... Родион Федорович достал из папки приготовленные листки. "В областной народный суд от коллектива областной молодежной газеты "Комсомольский вымпел". 23 июля был зверски убит и ограблен редактор газеты "Комсомольский вымпел" Фирсов Валентин Васильевич. Мы, его товарищи по работе и идеологическому фронту, требуем, чтобы суд за это чудовищное преступление определил этим извергам высшую меру наказания. Товарищ Фирсов был честным и добросовестным человеком, принципиальным коммунистом. Всю душу и умение он вкладывал в работу. Он был образцом честного служения народу, своей Родине. Как руководитель и коммунист он вносил большой вклад в дело коммунистического воспитания подрастающего поколения. И вот в расцвете сил эти изверги, которые ничего еще не дали обществу, отняли у него жизнь, горячо им любимую. Много прошло времени после войны, но мы клеймим и будем клеймить позором фашизм за его зверства и человеконенавистничество. Но фашисты были наши классовые враги. А эти, которых нельзя даже назвать людьми, родились и воспитывались в нашем обществе, ходили в советскую школу, пользовались благами, создаваемыми трудом честных советских людей, среди которых был и Валентин Васильевич Фирсов. И потому эти изверги, способные так легко и зверски убивать своих братьев по советской Отчизне, для нашего общества страшнее и опаснее фашистов, и нет им места на этой земле. Смерть извергам!" Карамазов невольно перевел дух и почему-то вновь подумал, что эту бумагу сочинила Полина Дрель, тем более подпись ее стояла первой. - Ну, что скажешь? Савельев пожал плечами. - Ага, ты, вероятно, про себя сейчас усмехаешься? Дескать, на дурочку следователь берет, запугивает... Так, да? Ладно, еще вот это послушай. Это посерьезнее... Родион Федорович совсем другим, каким-то хрипловатым, страшным для Савельева голосом медленно и веско прочитал: "В Президиум Верховного Совета СССР от студентов Барановского государственного педагогического института. В нашей области за последнее время участились дикие, не укладывающиеся в человеческом сознании преступления. И вот совсем недавно на берегу реки среди бела дня была истерзана и убита несовершеннолетними преступниками Юлия Куприкова, студентка нашего института. Трупы Куприковой и Фирсова, который был с ней, обнаружили на восьмой день, и все это время убийцы катались на похищенной машине Фирсова, развлекались похищенным магнитофоном, весело отдыхали. Примите в связи с этим случаем в отношении этих зверей (людьми их назвать нельзя) закон о возможности применения высшей меры наказания. Пробил час показать всему народу нашему, что несовершеннолетние в отдельных случаях могут быть приговорены к расстрелу..." - Далее, - сказал тихо, как-то задумчиво Карамазов, - идут подписи. Видишь, сколько их? Почти триста пятьдесят. А вот еще подобное письмо от жителей улицы Набережной, соседей Куприковых. Видишь? И здесь около пятидесяти подписей. Прочитают в Москве, подумают, да и решат: уважить просьбу стольких людей... А? Савельев, судя по всему, окончательно отупел под этим нажимом, потерял способность соображать и решил отмолчаться. Следователь видел, что разговор их сейчас зайдет в тупик, и этот гаденыш, промолчав еще минуты две, утвердится в своем молчании, окопается и потом его до-о-олго из раковины не выколупаешь. И тут как-то сразу, вспышкой вспомнился омерзительный пляжный сон, жуткая заголенность Марины... И моментально, как кадр в кино, мелькнуло в памяти разлагающееся тело Юли Куприковой... Карамазов испугался, что сейчас сорвется, но было поздно... Он как бы со стороны сам за собою наблюдал и видел, как он медленно, зловеще медленно поднимается, тяжело упершись кулаками в столешницу, как наполняется кровью, темнеет его лицо, как пугающе стремительно он бросается к застывшему Савельеву и хватает его скрюченными от напряжения пальцами за плечо - точно так же, как того долговязого Феликса. Максим Савельев даже вскочить не смог, даже крик у него не получился. Он только распахнул слюнявый рот и высунул от боли толстый, похожий на обрубок щупальца, шевелящийся язык. Глаза его подкатились... Родион Федорович пересилил себя, чуть опомнился и громадным напряжением воли разжал свой железный зажим, но руку на плече оставил. Дождавшись, когда зрачки Савельева вернулись на орбиту и рот закрылся, он погрузил свои темные взбешенные глаза в туманный заслезившийся взгляд парня и, четко артикулируя, словно глухонемому, спросил: - К-т-о? К-т-о т-р-е-т-и-й? Савельев, с ужасом глядя на него, послушно выдохнул: - Ивановский... - Кто?! - старший лейтенант Карамазов не поверил собственным ушам... 11. Запятая Три дня Родион Федорович не находил себе места. Дело в том, что Лёва Ивановский, оказывается, укатил к родственникам в Одессу - отдохнуть, видите ли, перед армией. За ним снарядили нарочного, а Карамазов в ожидании встречи с Ивановским-младшим нервничал, боялся, что как-то, где-то, чего-то сорвется. "С них станется!" - не очень-то определенно тревожился следователь. Но, разумеется, нервы нервами, а каждодневных забот наплывало столько, что обедать так и приходилось по-студенчески, урывками. Карамазов вновь и вновь допрашивал Савельева и Кушнарёва, вызывал официально к себе и супругов Ивановских, ходил по школам, где учились сорванцы ребята, заглянул на завод и убедился, что там действительно можно даже миномет склепать и за проходную вынести. Побывал Карамазов и в Доме пионеров, имел удовольствие выслушать лепетания директрисы и бормотания руководителя стрелкового кружка - ну никак у них дети не могут воровать патроны... Дело № 3683 расплодилось уже до пяти томов - протоколы допросов и обысков, постановления о производстве выемки и расписки, постановления о назначении дактилоскопической экспертизы и графические схемы, фототаблицы и письма, ходатайства и характеристики, справки и копии документов... Оставалось заполнить последние страницы дела. Наконец, 18 августа, утром Ивановский Лев Павлович, 1970 года рождения, член ВЛКСМ и ранее не судимый, сидел на жестком стуле против старшего лейтенанта Карамазова и настороженно, но без особой боязни смотрел на него. Родион Федорович, в свою очередь, прежде чем начать допрос, цепко изучал внешние данные противника. Одет, разумеется, в джинсовый вареный костюм: такие, Карамазов знал, стоят в кооперативах под три-четыре сотни. Жесткие, крашеные в черно-рыже-пегий цвет волосы торчат иглами, толстый, совсем не аристократический нос и пухлые африканские губы делали бы лицо парня добродушным, если бы не самоуверенный, с наглецой взгляд и постоянная презрительная усмешка кривящегося рта. Этим он сходился с Максом Савельевым, словно брат-близнец. В теле Лёва Ивановский имел уже лишнюю полноту и обещал со временем непременно вспухнуть до габаритов папаши. Если, конечно, доживет до солидных лет. Лёва оказался умнее, чем ожидал следователь: не стал отпираться, дурочку ломать - вполне охотно и толково пересказал события, участником которых он по воле случая, ну совершенно случайно стал. Началось с того, что он. Лёва Ивановский, запутался с финансами. Предок, ну - сколько? - максимум пять-шесть червонцев в месяц отстегивал. Сейчас на одни только сигареты трояк в день уплывает! Короче, долги появились и быстро прирастать начали - уже почти пять сотен... А еще настоящим рокером ох как хочется стать. На чужих "Явах" надоело рассекать. А предок уперся: никаких тебе до армии мотоциклов. Ха, да после армии он на фиг нужен, мотоцикл-то? Там уж о "Жигуленке" надо думать...' И как раз судьба свела Леву с дельным, как ему показалось, чуваком Максом Савельевым. На дискотеке познакомились. А потом и с Олежкой Кушнарёвым. Тоже ничего пацан, только простоват шибко - как валенок... И вот Лёва их пригласил на свой день рождения, он у него 22-го июля был. Там, когда подбалдели, они и проболтались Лёве про свой замысел - угнать машину и толкнуть. Только не могут эфиру раздобыть и толком знать не знают, кому угнанную тачку толкать потом. Лёва сразу и смекнул, что в случае удачи сможет сразу выпутаться из денежных затруднений. Эфир он сразу принес - мать же врач, у нее чего только в шкафу нет. И продажу машины обещал взять на себя - он слыхал, что цыгане в Дятловке покупают краденые тачки без разговоров. Договорились не тянуть, назавтра же и провернуть это дельце. А назавтра-то, как до дела дошло. Лёва и понял, что ребятки его обманули. Он никакого оружия у них не видел, а когда на стреме стоял, вдруг выстрелы бах! бах! Прибежал, а уж поздно. Лёва сразу понял, что они влипли, и машину теперь нельзя продавать. Он даже на ней почти и не ездил. И этим идиотам сказал, чтобы бросили машину в лесу и больше к ней не подходили. Не послушались - вот и засыпались. Ему-то, Лёве, что, он же не убивал - так, свидетель просто... Да, вот золото взял, хотел продать - очень уж деньги нужны... - Кончили, молодой человек? - поинтересовался Родион Федорович. - Что ж, прекрасный рассказ... Даже, я бы сказал, повесть... Нет, все же лучше сказка... Так-с, наверное, я сейчас позвоню и попрошу дежурного проводить вас к выходу. Может, вас домой, в Будённовск, на служебной машине подбросить, а? Ивановский покраснел, разозлился. - А что такое случилось? Я что-нибудь не так сказал? - Нет-нет, что вы, любезнейший, всё вы так сказали... да не так. Вы сказали, милейший, как вам надо, а я-то хотел услышать, как было на самом деле. Не знаете? Забыли? У вас очень плохое питание в семье, вы живете в ужасных условиях и потому страдаете плохой памятью... Витаминов не хватает а, бэ, цэ и прочих... Хорошо, тогда я изложу вам свою версию. Разрешите? Карамазов взял со стола эспандер-бублик и, вжимая в него излишние эмоции, принялся ходить перед носом Ивановского от стенки к стенке и говорить упорно обращаясь к нему на издевательское "вы": - Значит, начнем с того, что познакомились вы, Лев Павлович, с Савельевым, а потом и с Кушнарёвым еще зимой, на новогодней дискотеке. Это вы правильно пояснили. Но потом зачем-то слукавили и перескочили сразу к дню рождения. А ведь обговаривать преступление вы начали еще в начале лета. Притом - это очень важно подчеркнуть, - инициатором идеи об угоне машины явились вы, Лев Павлович. Вы, видимо, уже давно мечтали о чем-либо подобном, не так ли? Только не могли найти среди приятелей тех, кто смог бы и согласился своими руками претворить вашу мечту в жизнь. Вы ведь с самого начала замыслили провернуть дельце так, чтобы остаться совершенно в тени... Минуточку! Родион Федорович предупреждающим жестом остановил открывшего было рот Ивановского. - Сейчас говорю я. Значит, идем дальше. Савельев и Кушнарёв показались вам подходящими для этой цели. Вы их инструктировали несколько раз, уточняли детали. Очень эффектна ваша задумка с угоном велосипеда - вроде как репетиция генеральная получилась. Зря вы, конечно - это я вперед забегаю, поручили перчатки и маски Кушнарёву доставать. Наделали лишних свидетелей. Неужели нельзя было перчатки у матери же взять, а вместо масок этих дурацких черными, как принято, колготками воспользоваться?.. Впрочем, понимаю, понимаю, очень уж эти пожарные подшлемники картинно смотрятся... Как фильм-то этот французский назывался - "Рагу из свежих трупов", что ли? Конечно, оттуда... Идем дальше. Утром 23 июля, когда уже собирались, вас, Лев Павлович, неприятно поразило наличие "пушек" в сумке Савельева. Вы пробовали воспротивиться, грозились отказаться от дела, но Савельев сумел вас убедить, что берет эти "игрушки" на всякий случай. Для повышения, так сказать, боевого духа. Вы в конце концов уступили, и это была ваша вторая - и роковая - промашка. А еще вы сглупили - прошу уж прощения за грубое словцо, - когда разрешили взять с собой "Агдам"... Зря вы это сделали! Правда, понимаю, - похмелье штука тяжелая... Когда вы шли уже по проселку вдоль леса, то увидели, как из деревьев выкатила светло-коричневая машина, развернулась и снова скрылась в лесу... И вот это - черт побери! - была уже роковая ошибка Фирсова и Юлии, ваших жертв. Видимо, они тоже, как и вы потом, увидели на берегу людей и решили поискать более укромное место. Эх, если б им остаться на берегу!.. Карамазов с досадой впечатал правый кулак со сплющенным эспандером в ладонь левой руки с такой силой, что щелкнуло, как при увесистой пощечине. Ивановский вздрогнул. - Ну, ладно... Увидев эту "восьмерку", вы, Ивановский, воскликнули: "Вот то, что надо! Эта машина мне нравится!" Но вы еще прошли и тоже увидели на берегу желтые "Жигули" пятой модели и побоялись рисковать. Те пожилые мужчина и женщина из "Жигулей" и до сих пор не знают, что Бог их спас, что они были на волосок от гибели... Да. Не знали и Фирсов с Куприковой там, на поляне, что дни и часы их жизни сочтены, что жить им осталось полчаса - пока трое мерзавцев в ста шагах от них утоляют свой голод... Пока эти мерзавцы трусливые лакают мерзкую бормотуху для куражу... Но, впрочем, я вполне допускаю, что еще в начале трапезы вы лично. Лев Павлович, пребывали в уверенности, что всё обойдется тихо-мирно. Потом же, после двух-трех стаканчиков вы уже не перебивая слушали захмелевшего Савельева, который убеждал - вам даже втроем не справиться с мужчиной... Вы ведь, кстати, тогда и знать не знали, что там, на поляне, отдыхает с девушкой ближайший приятель вашего отца? Вот, интересно, если б вы знали сей факт - отказались бы?.. Н-да... Ладно. Далее события разворачивались следующим макаром: Савельев захмелел и начал кричать, что-де по пьяни он способен на всё. "Хотите, - заявил он, - я сейчас трупиков наделаю?" Вы ему сказали, что хватит пить, но он и так уже перестарался. Затем вы приказали им плотнее подзакусить, слегка проветриться, а сами взяли подзорную трубу и отправились на разведку. Фирсов сидел к вам спиной, да еще вы его до этого только мельком видели, так что не признали папашиного друга. А девушка вам очень глянулась, вы даже забоялись: как бы пьяный Савельев насиловать ее не кинулся, и потом предупредили его особо. Вы ведь всё еще были уверены, что произойдет не преступление, а так, вроде как бы небольшое приключение. Вернувшись, вы изложили окончательный план: все трое напялите маски и перчатки, Савельев и Кушнарёв так и быть возьмут для устрашения - только для устрашения - обрез и пистолет, приготовят кляпы с эфиром, веревки и пойдут вперед, а вы будете выполнять, разумеется, самую сложную работу - прикрывать тылы, смотреть вокруг: всё ж белый день в разгаре, и отдыхающие недалеко... Я еще не очень утомил вас подробностями? Уже заканчиваю. Поначалу всё у вас шло гладко. Маски чудесно прикрыли ваши мерзкие пьяные - опять прошу прощения! - рожи, подобраться к жертвам удалось почти вплотную. Но вот тут, когда вы встали, произошла промашка. Ваши подельники слишком приблизились к ним. Не успели Савельев с Кушнарёвым открыть пузырек с эфиром, как их увидела Юлия. Она вскрикнула, и Фирсов, тоже увидев вас, резко вскочил... Э-эх, если б он остался лежать! Савельев, конечно, испугался и выстрелил. А следом уже автоматически, бездумно нажал спусковой крючок обреза и Кушнарёв. Фирсов сразу был убит наповал... И вот тут всё зависело от тебя, сволочь ты такая! - сорвался наконец следователь. - Если бы ты кинулся, остановил их, прикрикнул - они бы опомнились. Но ты сам оцепенел там, в кустах, растерялся и промедлил. И Савельев в горячке кинулся на беззащитную девушку, придавил ее к земле и удерживал до тех пор, пока Кушнарёв не зарядил второй - и последний патрон. Ты видел, Ивановский, видел из своих кустов, как эта красивая юная женщина, девушка, успела подняться на колени и тянула к целившему в нее Кушнарёву руки. Что она хотела? Заслониться ладонями от свинца? Молить о пощаде?.. Ты только представь себе, что она думала в эти секунды и потом, когда выстрел опрокинул ее навзничь... Ведь и в эти мгновения, Ивановский, ты мог подарить ей жизнь. Понимаешь - по-да-ригь! Дробь во втором патроне оказалась мелкая, поэтому рана была не смертельной. Больше патронов вы не взяли, да и Кушнарёв, вероятно, больше не смог бы выстрелить. А Савельев тоже вряд ли стал бы заряжать свой дурацкий пистолет - он тоже отупел... А ты, ты, Ивановский, как раз в эти мгновения приходишь полностью в себя. Юлия Куприкова лежала на земле и смотрела в небо - она находилась, видимо, в шоке. И что делаешь ты. Ивановский? Ты до конца осознаёшь, что произошло и чуть не накладываешь в штаны. Ты понимаешь, что только что произошло убийство, и ты имеешь к нему самое непосредственное отношение. И тогда ты снова теряешь голову и, увидев, что девушка жива, хватаешь нож этот чертов нож! - который как специально валялся на самом виду. И ты орешь Савельеву: "Добей! Это - свидетель!" Но Савельев уже протрезвел, Савельев уже на ногах не держится от страха и нож не берет. "Сам, - кричит, добивай!" И тогда, Ивановский, ты, остервенясь от страха, втыкаешь нож в шею девушки... А нож не идет в тело! Это же первое в твоей жизни убийство. Ты бьешь еще раз... И опять лезвие лишь на самый кончик входит в горло бедной жертвы. Она еще жива, дышит, смотрит на тебя... Ты потом, уже в машине, будешь вгорячах лепетать о своих впечатлениях... Да, совсем забыл! Во всё время этой сцены играет музыка. Фирсов перед смертью поставил кассету с записями вашего любимого железного рока. И последнее, что в своей жизни видела девятнадцатилетняя Юлия Куприкова - это твою жирную, перекошенную страхом морду, и последнее, что она слышала - вашу поганую идиотскую музыку... И тут ты, Ивановский, ударил ее в живот... Ты, наверное, уже знаешь, какой мягкий, какой нежный живот у женщин. Ты правильно рассчитал, что сумеешь наконец вогнать нож поглубже... Карамазов замолчал, по лицу и горлу его скользнула судорога. Он ходил молча с полминуты, все время пытаясь что-то сглотнуть, потом кашлянул, прочищая горло, и продолжил более сухо, деловито и бесстрастно: - В следующие пять-десять минут вы суетливо и бестолково скрывали следы преступления. Предварительно ты приказал собрать с трупов золото. Сам начал выковыривать серьги, а те двое снимать кольца. Кушнарёв никак не мог стащить обручальное кольцо с пальца мужчины, и ты, Ивановский, всё еще находясь в горячке, завизжал: "Руби палец!" Ты уже в глубине мозгов своих сообразил, что машину лучше бросить, а золото можно без особого риска - так тебе по недомыслию казалось - загнать. Но Олег рубить палец не стал - так справился... Вы оттащили трупы в сторону, забросали ветками - закопать не догадались. Всё, что лежало на автомобильном чехле и одежду Куприковой тоже спрятали в стороне под ветками. Потом - когда отъехали от страшного места и чуть успокоились, ты, Ивановский, изложил уже продуманный план. Машину ты предложил бросить в глубине леса, все улики спрятать, затаиться. А в крайнем случае, если вдруг Олега или Максима заметут, они ни в коем случае не должны упоминать твое имя, только тогда ты сможешь им помочь. Да, ты сумел убедить их, что папаша твой главный начальник над Будённовской милицией - оно так и есть на самом деле. Но, как видишь, тут вышла опять промашка - дело попало в областное управление. Однако главная промашка твоя, Ивановский, в другом: тебе надо было самолично, одному, угнать машину подальше в лес и там бросить... Родион Федорович опустился на стул и ощутил во всем теле усталость, словно совершил он марш-бросок на добрых десять километров. "Выпить бы!", вдруг блеснула в голове мыслишка. И погасла. Вернее, сам Карамазов старательно ее притушил. - Ну, что скажешь? - А что мне говорить? Нечего, - неожиданно твердо огрызнулся Ивановский. - Интересно рассказываете, да только тоже сказочки. Не так всё было. - Неужели? - следователь удивился всерьез. - Ну ты и фрукт! Что ж, неужели не понимаешь, что бесполезно вертеться? Зачем тебе это надо? - Я повторяю, - еще тверже и уже с явной наглецой сказал парень, никого и никогда я не убивал. Прошу занести это в протокол. - Ну-ну, - зло сузил глаза Карамазов. - Покобенься еще денек-два, себе же хуже делаешь... * * * Вечером Родион Федорович с Шишовым только-только сели ужинать - молодая картошка, перемешанная в кастрюльке с коровьим маслом и сметаной, пахла умопомрачительно, - и в это время дверной звонок, словно пилой, корябнул по их холостяцким желудкам. Кто бы это? Гости в шишовской квартире появлялись реже, чем дешевая колбаса в магазинах Будённовска. Николай алчно заглянул в кастрюльку, сглотнул слюнки и, ругнувшись, метнулся в прихожую. Спустя мгновение Родион Федорович услышал странный звук: можно было подумать, что бравый лейтенант Шишов ойкнул, словно мальчишка. Да и то! Из тамбура донесся голос самого заместителя предгорисполкома Павла Игоревича Ивановского. Он уже входил на кухню вслед за густо смущенным хозяином квартиры. Больше всего Николай конфузился, видно, своих полинявших тренировочных штанов с позорными пузырями на коленях. Родион Федорович привстал, здороваясь, и снова сел, словно не заметив протянутой руки. - Вот и хорошо, вот и прекрасно, что все дома, - частил потный и тоже явно смущенный гость, быстренько убрав руку. - А я мимо бежал, да и думаю: дай-ка загляну к ребятам, посмотрю как живут... Что ж мы, в одном городе обитаем, друг друга знаем, а совсем и не общаемся... Текучка, спешка... Да-а... Шишов притащил из комнаты стул (успев при этом сказочно быстро натянуть брюки), подставил к столу, предложил неловко: - Может, с нами ужинать? Только у нас без разносолов. - А что, и - спасибо! Я с удовольствием, проголодался... Кстати, мужики, а у меня случайно кой-чего с собой имеется. Давайте-ка за близкое знакомство, за дружбу... Ивановский, торопясь и оттого делая много лишних движений, вскрыл свой портфель, пошарил в его недрах и выудил красивую пузатую бутыль болгарского коньяка. Николай осторожно глянул на Родиона Федоровича. Но тот находился уже в полной боевой готовности и сказал откровенно насмешливо: - Этот, как его? Павел Игоревич, ну что вы, спрячьте поскорей обратно. Во-первых, мы с лейтенантом Шишовым вступили на днях в добровольное общество борьбы с алкоголем - уже по два рубля взносов заплатили. А во-вторых, поскольку я расследую уголовное дело, в котором замешан ваш сын, всё это оченно напоминает, прошу прощения, небольшую взяточку... Вы не находите? Ивановский растерялся и заметно не знал, то ли обратить всё в шутку и откупоривать "Плиску", то ли действительно прятать. Карамазов, чтобы двусмысленность сцены не сгустилась, жестко подтвердил: - Прячьте, прячьте! Мы сейчас подзакусим чем Бог послал, а потом чай будем пить. Хороший напиток - чай. Ну, конечно же, Ивановский приперся, да еще с заграничной бутылкой неспроста. Только неясно еще было - угрожать он будет, просить или подкупать. Но заместитель мэра города начал совершенно о другом. - Ну что, Николай, - спросил он хозяина, - застрял ты с делом Крючкова? Знаю, знаю... Так вот, решил я помочь тебе, рассказать кой-чего... Шишов сделал стойку, ожил. Внимательно слушал и Родион Федорович. - А убил Крючкова, товарищи вы мои дорогие, не кто иной, как Фирсов... - Кто?! - Фирсов, Валентин Васильевич. Редактор областной газеты "Комсомольский вымпел". Конечно, трудно поверить... Дело так было. Фирсов всегда Крючкова недолюбливал. Я, кажется, уже говорил это? Он ему завидовал, всегда за спиной грязью поливал - что никакой он-де не писатель, бездарь, что просто везет ему... Короче - завидовал. И всегда меж ними стычки возникали. Особенно, когда под этим делом... Ивановский смачно щелкнул по своему жирному горлу. - Вот и в этот раз, на той, последней рыбалке, Фирсов всё цеплял и цеплял Виктора, подначивал. А тот, как назло, опять свою волынку затянул: вот бы достать ему тыщи три-четыре, он бы такой роман написал, что все ахнут... Вот так болтали, болтали, а коньячок свое дело делал. И бес его знает, как так разговор повернулся, только Фирсов ему и предложил: а хочешь, говорит, я заплачу тебе три тыщи за руку? Как? Чего? А так, поясняет, отрубишь себе левую руку - получишь три тысячи. Ну, тут, понятно, мы с Анатолием Лукичом начали их осаживать, успокаивать. Анатолий Лукич даже прикрикнул: мол, хватит глупости болтать, ведь взрослые же люди. Вроде бы все успокоились. А потом - коньячку-то всё добавляли и добавляли - Фирсов опять заподначивал: куда тебе, Крючков, роман написать, болтаешь только... Ну давай, кричит, всего за один палец я тебе три тыщи выложу... Руби палец! А мы с Анатолием Лукичом уже успокаивать их устали. Да и думали, поорут, погорячатся и затихнут. Да кто ж себе палец будет на спор рубить? Это мы так думали. А они прямо в раж вошли - да быстро всё произошло, - уже по рукам ударили. Фирсов, смотрим, уж топорик свой расчехлил, сует Виктору... Я только хотел подняться да топорик вырвать у Крючкова, а он палец на пень приложил да ка-а-ак тюкнет!.. Мы так и подскочили. А он побелел - ну чисто покойник стал, - руку левую поднял, а палец средний на одной коже болтается, кровища хлещет... Фу! Даже сейчас жутко вспомнить! Виктор схватил палец, рванул его и Фирсову под ноги бросил: "На! - тихо говорит. - Покупай за три тысячи, твой теперь". Ивановский передернул дебелыми плечами и, хлебнув большой глоток чая, обжегся, заперхал, матюгнулся вгорячах. Потом утерся платком и подытожил. - Так что Фирсов по всем статьям - виновник гибели Крючкова. Преступник, так сказать... - Этот, как его? Павел Игоревич, - сузив глаза, спросил Карамазов, - а почему, собственно, вы рассказываете это только сейчас и в такой обстановке? Почему вы не пожелали поведать эту жуткую - действительно жуткую, я не иронизирую - историю одному следователю Шишову? - На что вы намекаете? - опять передернул круглыми плечами Ивановский. - Да я не намекаю, Павел Игоревич, вовсе не намекаю, я только в вопросительной форме высказываю предположение, что вы неспроста это делаете... Ведь неспроста? Значит, по-вашему, его, Фирсова то есть, казнить надо было, да? Помиловать уже нельзя было, да?.. - Как-то странно вы, Родион Федорович, говорите... Казнить не казнить, а жизнь он человеческую загубил, так что, может, это ему возмездие... - Знаете, - прервал Ивановского Родион Федорович, - извините меня, но давайте кончать этот никчемный разговор. Пусть даже и возмездие, но к вашему сыну это не имеет ни малейшего отношения. Ваш сын убил не Фирсова, ваш сын, Павел Игоревич, зарезал молодую красивую и хорошую девушку, не сделавшую в жизни никому зла... Вот так. - Не мог Лёвик убить! - сипло вскрикнул Ивановский. - Это те, те убили! Вы так и запомните, следователь, - убили те двое, а мой сын был лишь случайным свидетелем... - Этот, как его? Товарищ Ивановский, давайте распрощаемся. Вы сейчас угрожать начнете, а это - лишнее. Поверьте мне. Так что - до свидания. Коля, голубчик, проводи гостя. Ивановский вскочил, хотел заорать, но сумел сдержаться и лишь выдавил из самого нутра: - Н-н-ну что ж! Пос-с-смотрим! И потопал вон. Карамазов зажег спичку, чтобы подогреть на газе чайник, и через несколько мгновений вскрикнул от боли - спичка догорела до конца. * * * В пятницу, 19-го, Карамазов задержался по делам в Будённовске и появился в управлении только к 10 часам. В двери кабинета его ждала записка: "Срочно позвони. Марина". Родион Федорович чуть не погнул ключ, кое-как справился с замком и вцепился в трубку. - Марина, это я... - Здравствуй. Ты один? Я сейчас поднимусь. Карамазов кинулся прибирать бумаги на столе, потом ругнул сам себя за эти глупости и схватился за спасительный эспандер. Через пять минут Марина, а вернее, замначальника следственного изолятора № 1 по работе с несовершеннолетними младший лейтенант милиции Карамазова сидела перед ним. Родион Федорович практически уже полтора месяца вот так близко, наедине не виделся со своей женой и теперь как ни пытался пошутить, сбалагурить, почему-то ничегошеньки не получалось. Да и Марина имела вид более чем серьёзный. - Родион, - произнесла она сухо, - не воображай, пожалуйста, что я решила мириться, я по делу... И жена рассказала всё более тускнеющему Карамазову, как, придя сегодня утром на работу, она обнаружила, что подследственные Савельев, Ивановский и Кушнарёв переведены в соседние камеры по одной стороне коридора и уже вовсю, естественно, переговариваются через двери-решетки... Родион Федорович окончательно помрачнел - в борьбу вступили новые и уверенные в себе силы. Очная ставка, на которую он так рассчитывал, теперь теряла смысл. Но тем более он решил исполнить одну свою задумку - пока власть еще оставалась в его руках. Вскоре все трое гавриков сидели в его кабинете. Кушнарёв - сбоку от следовательского стола. Ивановский и Савельев - по разным углам напротив. Карамазов углядел самоуверенную дерзость во взгляде Ивановского, нагловато посматривал и Савельев, Кушнарёв же, наоборот, смотрел затравленно, болезненно, он сильно похудел за эти дни и ссутулился. Следователь молча изучал их, специально вымучивая немотой, надеясь, что они заволнуются, забеспокоятся. И в общем-то глазки Ивановский с Савельевым начали уводить в сторону, переглядываться. Кушнарёв же так и сидел словно в воду опущенный. - Ну-с, ладненько! - нарочито бодро воскликнул Родион Федорович. Сейчас мы с вами, молодые люди, небольшой диктантчик напишем... Парни недоуменно на него зыркнули. Карамазов дал каждому по листу бумаги, папки, чтобы подложить, и карандаши. - Итак, наверху поставьте каждый свою фамилию... Написали? А теперь пониже пишем: "Каз-нить нель-зя по-ми-ло-вать"... Написали? Вот и весь диктант, а вы боялись. Давайте-ка сюда. Родион Федорович откинулся на спинку стула, просмотрел "диктанты", хмыкнул. - Ну что ж, господа преступники, я, в принципе, попросил вас написать самим себе приговоры. И что мы имеем? А мы имеем то, что и ожидалось. Савельев и Кушнарёв у нас не в ладах с пунктуацией. А Савельев еще и с орфографией: "помиловать", неуважаемый, пишется через "о". Запомнил? Но главное - не орфография, а, как правильно унюхал Ивановский, - пунктуация. А вернее - запятая. Одна ма-а-аленькая, ма-а-алюсенькая запятая. Савельев и Кушнарёв вообще решили ее опустить, дескать, и без нее обойдемся. Нет, голубчики, по двойке вам за диктант. А ты, Ивановский, как тебе кажется, написал на "отлично". Ты запятую всобачил после "нельзя" и получилось - что? Что, ребята, у него получилось? Что казнить нельзя, а надо, видите ли, помиловать... Но вот тебе-то. Ивановский, как раз и надо запятую ставить после первого слова: казнить запятая нельзя помиловать восклицательный знак. Вот тогда бы - твердая пятерка. Ведь тебе, Ивановский, 22 июля, аккурат накануне убийства, сколько стукнуло? Во-сем-над-цать! Так что, голубок, грамотей ты наш единственный, ты на преступление уже совершеннолетним пошел... Карамазову очень хотелось вскочить, походить, пометаться по кабинету, но совершенно не хватало места. Он просто встал, задвинул стул и продолжал говорить стоя, обращаясь уже к Савельеву с Кушнарёвым: - Да и вам, ребятам, надо бы запятую сразу после "казнить" ставить. Больно страшную вещь вы совершили: для того, чтобы на машине покататься, потешить себя, вы две души человеческие взяли и загубили... А вы знаете, вдруг сменил ровный тон, воодушевился Карамазов, - вы знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что не было вас, стервецов, под рукой, когда мы трупы обнаружили. Я бы знаете, что сделал? Я бы взял каждого из вас поочередно вот этой рукой за шкирку и потыкал бы, как шкодливых котят, в дело рук ваших - в эти страшные разлагающиеся человеческие останки, в которых гемезят мелкие беленькие личинки мух... Червячки такие... Олег Кушнарёв вдруг закрыл лицо руками, страшно выставив увечную культяпистую кисть, и - завыл. Карамазов, тяжело дыша, задыхаясь, как-то недоуменно посмотрел на него... В это время требовательно затрещал телефон. Родион Федорович медленно, нехотя поднял трубку. Его срочно вызывал начальник следственного отдела. 12. Finita la commedia Карамазов вышел на крыльцо ресторана "Студенец" и чертыхнулся монотонный дождь не перестал, а, наоборот, полил мощнее и настойчивее. А у него - ни зонта, ни плаща. От теплой водки и запаха несъедобных общепитовских котлет мутило. Но уже подзабытое жжение в области желудка и волна хмельной круговерти, поднимающаяся в голове, всё же несколько уравновесили состояние духа. "Может, домой зайти?" - вдруг подумал Родион Федорович, имея в виду квартирку на пятом этаже в Баранове, где сидела сейчас в кресле под торшером Марина и вязала очередной свой чудный свитер. Но он, на свою беду, мысль эту решительно придушил и, влача в одной руке дипломат, а другой пытаясь хоть немного зашпилить отвороты пиджака под горлом, побрел на вокзал. На улице в эту непогодь царило безлюдье, лишь вслед за Карамазовым поспешал тот самый мужичонка, что сидел рядом с ним у стойки ресторанного бара и также полоскал внутренности отвратной согревшейся водкой. "Видно, из Будённовска", - решил почему-то Родион Федорович. Как только автобус остановился, он скорым шагом подался к родному шишовскому очагу. Плечи пиджака, он чувствовал, промокли насквозь, волосы куделями облепили лоб. Вдруг совсем рядом с ним, чуть сзади и сбоку взвизгнули тормоза. Не успел Карамазов толком врубиться, как кто-то схватил его с обеих сторон за руки и выломил их далеко за спину. "Ох, грабят!", - мелькнуло несуразное в голове. Родион Федорович напряг все силы, рванулся и чуть не потерял сознание от боли - крутили его крепкие профессионалы. Он и вякнуть не успел, как очутился в машине. И даже потом, уже трясясь в "воронке", он всё еще толком ничего не понимал. - Вы что, сдурели?! - заорал он через решетку в салон уазика. - Я старший лейтенант милиции Карамазов! Из областного управления!.. - Щас приедем в вытрезвитель - там разберемся... До Карамазова наконец-то начало доходить. Он еще было раскрыл рот, но потом сник и впал в апатию. В вытрезвителе комедия разыгралась как по нотам. Дежурный капитан, мельком взглянув на удостоверение Родиона Федоровича, вскипел, забурлил и выплеснул весь кипяток гнева на двух дюжих сержантов: - Да я вас!.. Да вы!.. Да мать вашу!.. Надо сначала документы проверять, а потом руки заламывать!.. Затем, выгнав волкодавов вон, капитан обратился за сочувствием к Карамазову: - Ну вот чего я теперь должен делать, а? На ночевку в вытрезвитель я, само собой, вас не могу определить... Но и так просто отпустить - очень уж от вас водочкой разит, потом капнут на меня... Знаете что, мы вас сейчас до дому подбросим, только уж придется вас вот в этот журнальчик записать и завтра вашему начальству доложить... Служба, сама понимаете! Родион Федорович с каменным лицом выслушивал всю эту галиматью, и даже насмешливая, как ему казалось, улыбка капитана его не задевала... * * * Карамазов собирал в дипломат и полиэтиленовый пакет свои вещи - книги, блокноты, фотографии, тренировочный костюм... Зазвонил телефон, и Родион Федорович услышал родной голос: - Родион, тебя, что, от следствия отстранили? - Отстранили. А я от милиции отстраняюсь - уже рапорт подал... Через минуту запыхавшаяся Марина влетела в его кабинет. Она, видимо, собиралась отговаривать Родиона Федоровича, убеждать, но когда он вкратце изложил суть дела (о заявлении Савельева, претерпевшего "истязания" следователя, Марина вообще еще не слыхала), она сникла, растерялась. - Что же теперь ты будешь делать? - Пойду напьюсь... - очень серьезно ответил Карамазов. - Дурак! - всплеснула руками Марина и заплакала. - Какой же ты дурак! Но в голосе ее звучала совсем даже не злость. Карамазов встал, подошел к ней, взял за плечи и поднял со стула. - Ну, соскучилась? - Со... соскучилась... - всхлипнула совсем по-детски младший лейтенант Карамазова. - Ну, ладно, - пересиливая себя, чтобы не поцеловать любимую жену в этих мерзких стенах, вздохнул Родион Федорович. - Иди к своим малолетним уголовникам, а я - домой. Всё будет хорошо. Вот увидишь... - Только не пей, Роденька! - умоляюще глянула в самую душу ему Марина. - Ну что ты! - подчеркнуто обидчиво надулся Карамазов и сразу же улыбнулся. - Но бутылочку шампанского для такого случая сам Бог велел взять. - Шампанское можно, - милостиво разрешила жена, промокаясь платочком. * * * Дома Родион Федорович целый час слонялся по всей квартире, осматривал все углы, и закоулки, словно здороваясь с каждой вещью. Всё было до того родным, каждая книжка или тарелка такой дорогой, что тянуло поплакать. И вся квартира была полна присутствием Марины... Родион Федорович принялся разбирать свой кейс и вдруг наткнулся на фотографию Юлии Куприковой. Ее чистые доверчивые глаза с упреком и болью смотрели на него, и не будет ему покоя на этой земле, пока ходит по ней убийца девушки - ходит с сытой глумливой улыбочкой на жирных губах. "Надо для начала всё-всё разложить по полочкам", - подумал Карамазов. Он достал стопку чистой бумаги, сел к столу, напряженно думал несколько минут, морща лоб и грызя пластмассовую ручку, потом быстрым четким почерком начал писать: "Валентин Васильевич Фирсов не знал, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрет..." Вместо послесловия Примерно с месяц назад мне позвонил Родион Федорович Карамазов. Позвонил на работу, в редакцию "Местной правды" - я теперь живу в Будённовске, занял в городской газете, можно сказать, место Виктора Крючкова. Так вот, позвонил Карамазов. За прошедшие два года мы с ним сталкивались раза три на улице в Баранове, здоровались, перекидывались парой фраз и - разбегались. Я знал, что он ушел из милиции, перебивается случайными заработками. - Александр, - услышал я в трубке, - как бы нам встретиться по очень важному для меня делу? В "Местной правде" у меня отдельного кабинета не имеется (эх, каким же, оказывается, шикарным апартаментом владел я в "Комсомольском вымпеле!"), договорились пообщаться в парке. Карамазов похудел, осунулся, взгляд - тревожно-измотанный. Такой взгляд сейчас у многих людей, тех, кто понимает, что происходит вокруг... Одет Родион Федорович, я бы сказал, весьма скромно: ковбойка, поношенные джинсы, сандалеты. В руке - знакомый дипломат. В дипломате и находилось то самое "очень важное дело" - машинописная рукопись под интригующим названием "Казнить нельзя помиловать". - Этот, как его? Александр, - голос бывшего следователя чуть дрожал, вот такая штуковина: написал я нечто вроде повести. Ты бы посмотрел, а? Родион Федорович рассказал мне подробно о бесславной кончине своей следовательской карьеры, о том, как решил добиться справедливости во что бы то ни стало, как вознамерился поначалу изложить на бумаге последовательно, в протокольном духе все события, связанные со смертью Фирсова, Куприковой и Крючкова, как обращался в Москву, ездил туда сам, слонялся по большим прохладным кабинетам со своей докукой. Толку он добился с гулькин нос и даже менее, зато заработал в Баранове славу чокнутого, озлобленного и мстительного скандалиста. А отдушину, отдохновение душевное от всей этой мерзости окружающей жизни Родион Федорович нашел в... творчестве. Из протокола, из служебной записки рукопись начала вдруг разбухать, оживать, превращаться в нечто неожиданное для самого Родиона Федоровича, - в повесть. Сначала Карамазов не поверил, даже испугался: он ведь даже заметульки в стенгазеты никогда не писал! В конце концов Родион Федорович страх переборол, собрал всю свою бывшую милицейскую волю в кулак и засел за письменный стол всерьез. На писательский подвиг его вдохновили и мысли практического порядка: дескать, художественно-документальная повесть, буде она прочитана в кабинетах, сильнее подействует на тех людей, от которых зависит справедливость, скорее поможет наведению порядка в глухих барановских палестинах. И второе: повесть можно напечатать и тем самым несколько поправить свои материальные дела без твердой зарплаты жить в наши дни тошнёхонько. Одним словом - помните? - "наивным иногда бывал Родион Федорович Карамазов..." - Это что же творится в литературе, а? - вопрошал меня бывший следователь и нынешний начинающий литератор. - Предложил я повесть в одну редакцию, другую, третью... По сути, по существу дела не говорят, глумятся и только! Из одной редакции Родиону Федоровичу ответила дама: "Я не верю, да и никто из читателей не поверит, что Юлия Куприкова могла полюбить такого подлеца, как Фирсов!.." В другой рецензии ошарашенный Карамазов прочитал: "Автор, видимо, плохо представляет себе работу следователей. Надо посоветовать ему писать о том, что он хорошо знает..." Еще один мэтр от литературы укорял Родиона Федоровича: "Ну зачем же так смеяться над всем и вся? Ваши "милицейские" анекдоты позорят славную советскую милицию! А как вы изображаете советских писателей, журналистов? Ведь это оскорбительно! Такое идейно незрелое и пасквильное произведение не может быть опубликовано в советском журнале..." Я вернул Родиону Федоровичу письма-рецензии, успокоил: - Не берите в голову - обычное дело. Всем начинающим и неизвестным такие глупости из редакций пишут. - Но как же так, - всё кипел и никак не хотел успокаиваться Карамазов. - Как же можно писать такие - вот именно! - глупости? Как не совестно? Ха, недостаточно, видите ли, я роль прокуратуры отобразил... Да плевать мне на прокуратуру! Я же не протокол писал, не статью в газету художественное произведение. Вот напишу я, к примеру, в повести: человек был одет в пальто и шляпу. А мне скажут: неполно отражаете - почему не упоминаете брюки, ботинки, майку, трусы? Так, что ли? А писателей, интересно, чем это я оскорбил? Если даже кто и узнает себя, допустим, в Сидоре Бучине, так что? Разве это я, автор, поэзию его оцениваю? Это же стариканчик из "Семицветика", который Бучину завидует, высказывается о нем... Вскоре Родион Федорович, спохватившись, что я-то повесть еще не читал, несколько утих, успокоился. - Этот, как его? Саша, на тебя вся надежда. Взгляни свежим профессиональным взглядом: действительно - плохо? Может, слог где исправишь... Я взял папку с рукописью, пообещал прочитать как можно быстрее. Уже в последнюю секунду, при прощании, взглянув на его усталое, с темными подглазьями лицо, я спросил невольно: - Родион Федорович, скажите, а как вы сейчас к выпивке относитесь? - Ха! Это - вопрос или предложение? - понимающе хмыкнул он и посерьезнел. - Почти не пью. Только по праздникам. Рукопись Карамазова я проглотил в два вечера. Потом дал не без колебаний прочитать повесть моей жене: как ей это ляжет на сердце, не возмутит ли? Хотя жена у меня, я всегда знал, - умница. Что сказать? Конечно, "Казнить нельзя помиловать" - не шедевр, да и нелепо ожидать шедевров от человека, впервые написавшего прозу. Есть, разумеется, проколы и в языке и провалы в стиле, да и наивности чуть бы убавить... Но всё это, повторяю, простительно для литературного дебюта. Однако есть ведь и достоинства в этой вещи. Думается, умный читатель, проницательный критик их без труда обнаружит. Если, само собой, повесть будет напечатана... Добавлю, что меня Родион Федорович обрисовал очень уж лестно, чересчур. Я ему обязательно это скажу, пусть поправит - неудобно. А Фирсов - чтоб ему икалось на том свете! - получился, по-моему, как живой: именно таковым гнусным фарисеем он и был при жизни. Таковым и остался... Да, да! Ибо дух его целиком переселился в его примерного и достойного выкормыша - Свиста. Свист редакторствует в "Комсомольском вымпеле" - сбылась мечта идиота. Претворяет в жизнь гласность, так сказать, по-фирсовски, по-фарисейски. Возьмите, почитайте "Комсомольский вымпел" - стыдобушка... Тьфу ты, опять завелся! И еще. Товарищ Быков по-прежнему секретарь обкома. Павел Игоревич Ивановский, правда, покинул своей шикарный кабинет в Будённовском горисполкоме и заделался директором пригородного совхоза. Сынок его, как я узнал, получил год условно и теперь живет в других краях у родичей. Те двое, Кушнарёв и Савельев, получили по восемь лет. Сидят, голубчики. На могиле Фирсова высится мраморный обелиск со звездой героя. На могиле Юлии Куприковой - скромный памятничек, фотография: эх, действительно, какая ж дивчина была! * * * Вот уже много дней я безуспешно разыскиваю Карамазова. Как в воду канул. Зашел я по-соседски к Шишову (он уже старший лейтенант), познакомился, расспросил: Шишов не в курсе, тоже давно друга не видал. Дозвонился до жены Карамазова. Она сообщила, что он уехал опять в столицу, должен бы вроде вернуться, но... Черт побери! Неужели Родион Федорович Карамазов запил? Или, того хуже, его успокоили? То-то будет горестно Марине и радостно ивановским да быковым. Не хочется верить... Да, чуть совсем не забыл сообщить, так, для сведения: жену мою зовут Алисой, в девичестве была Екимовой... Но это уже - совсем другая повесть. Александр КЛУШИН 1989 г. |
|
|