"Агнец" - читать интересную книгу автора (Мур Кристофер)

Глава 24

Варфоломей со своей вонью ехали на одном верблюде, а мы с Джошем умостились на другом. Двинулись мы на юг, к Иерусалиму, затем свернули на восток, через Масличную гору в Вифанию, где под смоковницей увидели желтоволосого человека. Я раньше в Израиле никогда не видел блондинов — не считая ангела, конечно. Я показал на него Джошу, и мы довольно долго наблюдали, пока не убедились, что это не переодетый член воинства небесного. В действительности же мы только делали вид, что за ним наблюдаем. Мы наблюдали друг за другом.

— Чего-то не так? — спросил Варфоломей. — Вы что-то нервные.

— Да это все тот белобрысый, — ответил я, пытаясь разглядеть что-нибудь во дворах самых больших домов, мимо которых мы проезжали.

— Здесь живет Мэгги с мужем, — сказал Джошуа и посмотрел на меня так, будто это могло снять напряжение.

— Я знаю, — отозвался Варф. — Он член Синедриона. Говорят, важная шишка.

Синедрион — такой совет жрецов и фарисеев, принимавших решения за всю еврейскую общину. Насколько им дозволяли римляне, то есть. После Иродов и римского наместника Понтия Пилата эти члены были самыми могущественными людьми в Израиле.

— А я-то надеялся, что Иаакан умрет молодым.

— У них нет детей, — сказал Джошуа. Подразумевая, что это странно: Иаакан должен был развестись с Мэгги по причине бесплодия.

— Мне брат говорил, — сказал я.

— Мы не сможем ее навестить.

— Я знаю, — согласился я, хотя не очень понимал, почему, собственно.

Наконец в пустыне к северу от Иерихона мы наткнулись на Иоанна. Он проповедовал с обрыва над рекой Иордан. Шевелюра его была, как обычно, дикой, и к ней он еще отпустил бороду, такую же неуправляемую. На нем была грубая туника, перепоясанная кушаком из сыромятной верблюжьей шкуры. Перед Иоанном стояла толпа человек в пятьсот — на самом солнцепеке, в такой жаре, что поневоле к дорожным знакам присмотришься: уж не свернул ли ты ненароком в преисподнюю.

С такого расстояния было невозможно расслышать, о чем вещал Иоанн, но, подойдя ближе, мы разобрали:

— Нет, я — не он. Я просто тут для него все готовлю. После меня другой придет, а у меня квалификация не та, чтобы его гульфик носить.

— Что такое гульфик? — спросил Джошуа.

— Такая ессейская штуковина, — ответил Варфоломей, — они ее надевают на свое мужское достоинство. Очень тугая, чтобы держать в узде греховные порывы.

Тут Иоанн заметил нас в толпе (что неудивительно, поскольку мы сидели на верблюдах).

— Ага! — сказал он и показал пальцем. — Я же говорил, что он придет! Ну так вот, он и пришел, во-он стоит. Я не шучу. На верблюде — это он и есть. Тот, что слева. Узрите Агнца Божия!

Толпа как один обернулась к нам с Джошем и вежливо захмыкала, имея в виду: А, ну да, только ты про него упомянул, как он сразу и появился. Мы, наверное, глупые и подсадную утку не узнаем, да?

Джошуа нервно глянул на меня, потом на Варфа, затем снова на меня и, наконец, улыбнулся толпе — как последний баран (чего еще от агнца ждать?). А сквозь зубы спросил:

— Так мне теперь что — гульфик Иоанну отдать, или как?

— Просто помаши им и скажи: «Ступайте с Богом», — посоветовал Варф.

— Машу сюда — машу туда, — забормотал Джош, не прекращая улыбаться. — Ступайте с Богом. Большое спасибо. Ступайте с Богом. Какая приятная встреча. Машу — машу.

— Громче, Джош. Только мы тебя и слышим. Джош повернулся к нам, чтобы толпа не увидела его лица.

— Я и не знал, что мне понадобится гульфик. Мне никто не сказал. Ну вы, парни, даете.

Так началось пастырство Джошуа бар Иосифа из Назарета, Агнца Божия.

— И кто этот бугай? — спросил Иоанн, когда мы в тот вечер расселись у костра.

По небесам пустыни черной кошкой с фосфорической перхотью ползла ночь. Варфоломей кувыркался со своими собаками на берегу реки.

— Это Варфоломей, — ответил Джошуа. — Киник.

— Больше тридцати лет — деревенский дурачок Назарета, — прибавил я. — Теперь оставил должность, чтобы последовать за Джошем.

— Блядь и неряха, — резюмировал Иоанн. — Креститься будет наутро первым делом. От него смердит. Еще акрид, Шмяк?

— Спасибо, я уже наелся.

Я заглянул в свою миску с жареной саранчой и медом. Вкусно и питательно: макать акриды в мед. Иоанн только этим и жил.

— Так вы за все время только эту Божественную Искру и нашли?

— Это ключ к Царству Небесному, Иоанн, — объяснил Джош. — Вот что я понял на Востоке, и вот что я должен принести народу нашему: Бог — в каждом из нас. Мы все — братья по Божественной Искре. Я только одного не знаю: как весть об этом разнести.

— Ну, во-первых, не стоит называть ее Божественной Искрой. Люди не поймут. Эта твоя штуковина — она во всех, она постоянна, и она — часть Бога, так?

— Только не Бога-создателя, моего отца, а того Бога, который дух.

— Значит, Дух Святой, — пожал плечами Иоанн. — Назови свою искру Святым Духом. Народу как раз по уму: в тебе сидит дух, ты помрешь, а дух останется. Нужно только убедить их, что этот дух и есть Бог.

— То, что надо, — улыбнулся Джошуа.

— Так этот Дух Святой, — уточнил Иоанн, хрустя акридой, — он, значит, сидит в каждом еврее, а у гоев его, значит, нет, правильно? То есть когда Царство Небесное настанет — в чем фишка?

— К этому я только подхожу, — сказал Джош.

Почти до рассвета Иоанн Креститель не мог смириться с тем, что Джошуа собирается пускать гоев в Царство Небесное, но в конечном итоге мысль эту принял, хоть и норовил отыскать какие-нибудь; исключения.

— И даже блядей?

— Даже блядей, — подтверждал Джошуа.

— Блядей в особенности, — вторил я.

— Ты же сам их от скверны очищаешь, чтобы прощены они стали, — напомнил Джошуа.

— Да, но гойские бляди — и в Царстве…

Иоанн покачал головой: Мессия самолично подтвердил, что мир катится к чертям на тачке. Что, в общем-то, не должно было сильно удивлять Иоанна — он больше десяти лет сам твердил своей пастве о том же. Об этом и о том, как распознавать блядей. — Пошли, я покажу, где вы будете жить.

Вскоре после того, как мы подростками встретили Иоанна на Иерусалимской дороге, он прибился к ессе-ям. Ессеем невозможно родиться — все они принимают обет безбрачия, даже если женаты. Кроме того, ессеи воздерживаются от хмельных напитков, строго блюдут еврейскую диету, а по части очищения от грехов — то есть плотского — просто маньяки. На это Иоанн и упирал в своей рекламе. У ессеев имелась оживленная община в пустыне, рядом с Иерихоном, — городишко под названием Кумран, состоявший из каменных и кирпичных домов. Там был скрипторий для переписывания свитков, а из соседней горы выходили акведуки, наполнявшие ес-сейские ритуальные купальни. Некоторые ессеи жили в пещерах над Мертвым морем и там же складировали кувшины, в которых хранили священные свитки. Однако самые рьяные ессеи, к числу которых относился Иоанн, не позволяли себе даже такой роскоши, как пещера.

Иоанн показал нам жилье рядом со своим.

— Но это же яма! — завопил я.

Если точнее, три ямы. Наверное, грех жаловаться, если яма у тебя отдельная. Варфоломей уже устраивался в одной с целой кучей родни из семейства псовых.

— Кстати, Иоанн, — сказал Джошуа. — Напомни, чтобы я рассказал тебе о карме.

В общем, больше года — пока Джошуа учился у Иоанна говорить слова, что увлекут толпы, — я жил в яме.

Если вдуматься, все логично. Семнадцать лет Джош либо учился, либо тихо сидел. Что он понимал в общении? Последняя весточка от папы состояла из пяти примерно слов, поэтому рассчитывать, что ораторское мастерство он унаследует по отцовской линии, не приходилось. С другой стороны, Иоанн те же семнадцать лет только и делал, что занимался говорильней. Да уж — проповедовать этот пройдоха умел. Стоя по пояс в водах Иордана, он размахивал руками, вращал глазами и сотрясал воздух такими проповедями, что хочешь не хочешь, а поверишь: вот сейчас тучи на небе расступятся, высунется длань самого Господа нашего Бога, схватит тебя за яйца да и тряхнет так, что все зло из тебя выскочит, как молочные зубы из погремушки. Час такой проповеди — и ты не только бежал становиться в очередь на крещение, а сам нырял в реку глотать ил донный, лишь бы тебя от убожества твоего освободили.

Джошуа смотрел, слушал и учился. Иоанн истово верил в Джоша и его предназначение — то есть насколько вообще способен был его понять. Но все равно Креститель меня тревожил: слишком пристальное внимание Ирода Антипы он привлекал. Ирод женился на жене брата своего Филиппа Иродиаде, причем на развод эта баба положила с прибором, а еврейский Закон такого не одобрял. Более суровые уложения ессеев считали подобное непотребство и вовсе неприемлемым, поэтому Иоанн находил в Иродовой семейной жизни бездну материала для своей любимой темы «блядства». Я уже замечал, как на проповедях по периметру толпы тусуются солдаты личной гвардии Ирода.

Однажды вечером я полез на рожон. Креститель вернулся из пустыни в приступе евангельской ярости и кинулся на меня, Джоша, Варфоломея и еще одного, новенького парня — мы сидели вокруг костра и жевали акриды.

— Блядь! — заорал Иоанн своим фирменным голосом «гром Илии», потрясая пальцем под носом у Варфа.

— Ага, Иоанн, Варфоломей только и делает, что кувыркается, — сказал я, проповедуя свое евангелие сарказма.

— Почти, — подтвердил Варф.

— Я имел в виду людей, Варф.

— Ой, извини. Ладно, проехали.

Иоанн резко развернулся к новенькому парню, но тот задрал лапки:

— Я новенький.

Получив такую отповедь, Иоанн оборотился к Джошу.

— Целибат, — быстро ответил тот. — Всегда был, всегда будет. Хотя мне это и не очень по нутру.

И наконец Иоанн повернулся ко мне:

— Блядь!

— Иоанн, я очистился — ты меня сегодня крестил уже шесть раз. — Джошуа ткнул меня локтем под ребра. — Чего? Жарко ж было. Суть не в этом. Сегодня в толпе я насчитал полсотни солдат, поэтому давайте-ка не будем пока о блядях. За тобой народ идет, в конце концов. Ты б лучше перетолковал эту свою аскезу про «нет браку, нет сексу и нет оттягу».

— А также про питание акридами с медом и проживание в яме, — прибавил новенький.

— Тут он ничем не отличается от Мельхиора и Гас-пара, — сказал Джошуа. — Они тоже аскеты.

— Мельхиор с Гаспаром не бегают и не обзывают губернатора провинции блядью перед огромными толпами. Есть разница, и она Иоанна доконает.

— Я очистился от скверны и не боюсь, — сказал Иоанн, усаживаясь к костру. Запал его немного поугас.

— Да? А от вины ты очистился? Потому что когда за тобой придут римляне, на твоих руках окажется кровь тысяч людей. На тот случай, если ты не заметил: убивают не только вожаков. Вдоль дороги в Иерусалим — тысячи крестов, на которых умерли зилоты, и далеко не все они были вождями.

— Я не боюсь. — Иоанн опустил голову. Власы его упали в миску с медом. — Ирод с Иродиадой — бляди. Ирод — чуть ли не царь еврейский, и он — блядь.

Джошуа отвел волосы троюродного брата со лба и сжал плечо этого неистового человека.

— Раз так, значит, так тому и быть. Как предсказывал ангел, ты рожден проповедовать истину.

Я встал и швырнул свою саранчу в огонь. Джоша с Иоанном обдало искрами.

— Я встречал в жизни всего двух людей, о чьем рождении вострубили ангелы, и три четверти этих двоих — полоумные.

И я зашагал к своей яме.

— Аминь, — сказал мне в спину новенький.

Той ночью, когда я уже засыпал, в соседней яме заворочался Джошуа. Точно его разбудил клоп в скатке или какая-то мысль.

— Эй, — сказал он.

— Чего? — ответил я.

— Я тут посчитал. Три четверти от двух — это…

— Полтора, — донесся голос новенького: он поселился в яме по другую сторону от Джоша. — Либо Иоанн совсем полоумный, а ты наполовину, либо вы оба с ним полоумные на три четверти каждый, либо… ну, в общем, пропорция постоянная, могу график начертить.

— Так ты это к чему?

— Да ни к чему, — ответил новенький. — Я новенький.

На следующее утро Джошуа выпрыгнул из своей ямы, стряхнул скорпионов и после долгой утренней струи пнул мне в квартиру пару комочков грязи, чтобы я тоже восстал ото сна.

— Ну все, — сказал он. — Спускайся к реке, я заставлю Иоанна сегодня меня покрестить.

— И что изменится по сравнению со вчера и каким образом?

— Увидишь. У меня предчувствие. И мы пошли к реке.

Новенький выкарабкался из ямы, как степная собачка, и осмотрелся. Он был высок, этот новенький, и утреннее солнце переливалось на его лысом черепе. Парень заметил цветы, распустившиеся там, куда Джошуа только что облегчился. Полдюжины пышных ярких чашечек торчали посреди мертвеишего на всей планете пейзажа.

— Эй, а вчера они тут были?

— Так всегда происходит, — ответил я. — Мы об этом даже не говорим.

— Ух ты, — произнес новенький. — А мне с вами можно?

— Валяй, — ответил я. Так нас стало четверо.

А у реки Иоанн проповедовал небольшой пастве. Он макнул Джоша в воду, и как только голова моего друга скрылась, небо над пустыней, еще розовое от зари, раскололось и оттуда выпорхнула птица. Похоже, она была соткана из чистого света. И все собравшиеся на берегу заухали и заахали, а с небес прогромыхал голос:

— Сей есть Сын Мой, и Я им очень доволен.

И так же молниеносно дух испарился. Но у собравшихся на берегу отпали челюсти, и долго еще люди не сводили с небес изумленных взоров.

Тогда Иоанн быстро опамятовался, вспомнил, чем занимается, и вытащил Джоша из-под воды. Джошуа проморгался, отплевался, посмотрел на отвесившую челюсти толпу и рек им:

— Чего?

— Не, Джош, голос так и сказал: «Сей есть Сын Мой, и Я им очень доволен».

Джошуа потряс головой и куснул утреннюю акриду.

— Ну что он — не мог подождать, пока я вынырну? Ты уверен, что это был отец?

— Голос похож.

Новенький взглянул на меня, и я пожал плечами. На самом деле голос был, как у Джеймса Эрла Джоунза[9], но в то время я еще этого не знал.

— Ну все, — сказал Джошуа. — Ухожу в пустыню, как Моисей, — на сорок дней и сорок ночей. — И Джош встал и зашагал в пустыню. — Отсюда и впредь буду поститься, пока не услышу чего-нибудь от отца. Это была моя последняя акрида.

— Вот мне бы так, — произнес новенький.

Едва Джошуа скрылся из виду, я кинулся к своей яме и собрал котомку. Путь до Вифании занял полдня, и еще час я расспрашивал, как пройти к дому Иаакана, видного фарисея и члена Синедриона. Дом этот был сложен из золотистого известняка — им отделано пjл-Иерусалима, — а просторный двор окружала высокая стена. Иаакан в жизни преуспел, мудила. В таком доме свободно разместился бы десяток наза-ретских семей. Я заплатил паре слепых мужиков по шекелю, чтобы они постояли у стены, пока я взберусь по их плечам наверх.

— Сколько тут, он сказал?

— Говорит, шекель.

— Не похож он на шекель.

— Парни, хватит уже свои шекели щупать. Стойте спокойно, чтоб я отсюда не сверзился.

Я глянул за стену: под навесом в тенечке с маленькой прялкой сидела Мэгги. Она за эти годы изменилась — стала чувственнее, лучистее. Не девочка, но женщина. Я был ошеломлен. Наверное, я ждал разочарования, считал, что время и моя любовь вылепили воспоминание, которому настоящая женщина никогда не сможет соответствовать. Затем я подумал: разочарование, видимо, еще впереди. Она замужем за богачом, а этого человека я раньше держал за хама и болвана. В моей памяти Мэгги навсегда осталась душевной, мужественной, остроумной. Интересно, сохранились все эти черты за столько лет с Иааканом? Я покачнулся — страх или плохое равновесие, не знаю, но я ухватился за стену, чтобы не упасть, и порезался. По всему гребню торчали острые черепки каких-то горшков.

— Ай, ч-черт.

— Шмяк? — спросила Мэгги, посмотрев мне прямо в глаза, не успел я скатиться с плеч двух слепцов.

Я едва поднялся на ноги, когда Мэгги выскочила из-за угла и налетела на меня — всем фронтом своей женской сущности, на полной скорости, губами вперед. Она целовала меня так крепко и жестко, что я глотал кровь со своих треснувших губ, и это было прекрасно. Пахла Мэгги точно так же — корицей, лимоном, девичьим потом, — и чувствовал я ее гораздо лучше, чем все это время позволяла память. Когда же наконец она ослабила объятья и чуточку отстранилась, в ее глазах стояли слезы. В моих — тоже.

— Он умер? — спросил один слепец.

— Не думаю. Вроде еще дышит.

— А пахнуть лучше стал.

— Шмяк, у тебя и лицо очистилось, — сказала Мэгги. — Так ты меня узнала? Даже с бородой и всем остальным?

— Сначала сомневалась, но все равно рискнула вот так напрыгнуть, а потом признала тебя вот по этому. — И она показала на мою рубаху, торчавшую спереди шатром. А затем схватила меня за эту предательскую тварь, вместе с рубахой и всем остальным, и потащила к калитке в стене. — Заходи. Надолго не получится, но хоть что-то наверстаем. У тебя все в порядке? — Мэгги обернулась через плечо и сдавила меня покрепче.

— Да, да, я просто пытаюсь придумать метафору.

— Он там наверху бабу себе раздобыл, — услышал я сзади голос слепца постарше.

— Ага, я слышал, как она упала. Поддержи меня чутка, я тоже пошарю.

Во дворе, с Мэгги, за чашкой вина я спросил:

— Так на самом деле ты меня не узнала, правда?

— Узнала, конечно. Я так никогда раньше не поступала. Надеюсь только, никто не заметил. За такое женщин до сих пор побивают камнями.

— Я знаю. Ох, Мэгги, мне столько всего нужно тебе рассказать…

Она взяла меня за руку:

— Это я знаю. — И посмотрела мне в глаза, и мимо них, и ее голубые глаза искали чего-то за мной.

— У него все хорошо, — наконец произнес я. — Он ушел в пустыню поститься и ждать весточки от Господа.

Мэгги улыбнулась. В уголках ее рта запеклось немного моей крови. А может, вина.

— Так он вернется домой, чтобы стать Мессией?

— Да. Но не думай про него, как все остальные.

— Остальные думают, что Мессией может оказаться Иоанн.

— Иоанн… Он…

— Сильно злит Ирода, — пришла мне на выручку Мэгги.

— Знаю.

— И вы с Джошем все равно останетесь с Иоанном?

— Надеюсь, что нет. Мне хочется, чтобы Джошуа ушел. Я просто должен утащить его подальше от Иоанна, чтобы разобраться, что к чему. Может, с этим постом…

Железный запор на калитке дрогнул, загрохотал, потом затряслась вся калитка. Когда мы вошли, Мэгги предусмотрительно ее заперла. С той стороны кто-то чертыхнулся. Иаакан, очевидно, не справлялся с ключом.

Мэгги встала и дернула меня за собой.

— Слушай, в следующем месяце мы с Марфой идем в Кану на свадьбу — через неделю после Праздника кущей. Иаакан не сможет — у него заседание Синедриона или что-то вроде. Приходи в Кану. И Джошуа приведи.

— Постараюсь.

Она подбежала к стене и подставила сцепленные стременем руки.

— Полезай. — Но, Мэгги…

— Не хлюздить. На руки — на плечи — и на ту сторону. Осторожно — на стене черепки.

И я послушался — одну ногу в стремя, другую Мэгги на плечо, и через стену, не успел Иаакан выломать калитку.

— Поймал одну! — воскликнул слепец постарше, когда я сверзился на них.

— Придержи ее, я щас засажу.

Я сидел на валуне и ждал, когда Джошуа вернется из пустыни. Он вышел, я протянул ему навстречу руки, и он рухнул. Я едва успел его поймать и осторожно опустил на камень. Ему хватило ума обмазать все неприкрытые участки тела жидкой грязью, — вероятно, мешал пыль с собственной мочой, чтобы не сгореть, однако на лбу в нескольких местах грязь отсохла, и кожа там сошла до мяса. Руки стали тоненькими, как у маленькой девочки, и широкие рукава плавно обтекали кости.

— Ты как?

Он кивнул. Я протянул ему курдюк с водой, который держал в тени, чтоб не нагревался. Джош пил экономными глоточками, постепенно приходя в себя.

— Акриду? — Я протянул ему зажатую в пальцах хрусткую казнь египетскую.

При виде насекомого у Джоша сделалось такое лицо, будто он сейчас сблевнет всей выпитой водой.

— Я пошутил. — И я развязал котомку: финики, свежие фиги, маслины, сыр, маца и полный мех вина. Днем раньше я сгонял новенького в Иерихон за провизией.

Джошуа посмотрел на все это изобилие и ухмыльнулся, но сразу же прикрыл рот рукой.

— Ой. Оу. У-у.

— Что такое?

— Губы… обветрило.

— Мирра. — Я извлек из котомки пузырек мази. Через час Сын Божий освежился, омолодился и мы сидели и допивали вино — после нашего возвращения из Индии больше года назад Джошуа пил впервые.

— Ну и что ты видел в пустыне?

— Дьявола.

— Дьявола?

— Ну. Он меня искушал. Власть, богатство, секс — ну и прочее в том же роде. Я его отверг.

— И как он выглядит?

— Дылда.

— Дылда? Князь тьмы, змей-искуситель, источник всеобщего разложения и зла — а ты только и можешь сказать о нем, что он дылда?

— Довольно-таки дылда.

— О, ну это уже лучше. Я буду осторожнее. Ткнув рукой в новенького, Джошуа проговорил:

— Он тоже дылда.

И тут я понял, что Мессия, должно быть, чуточку окосел.

— Это не дьявол, Джош.

— Да? Тогда кто это?

— Я Филипп, — ответил новенький. — И завтра я иду с вами в Кану.

Джошуа стремительно развернулся ко мне и чуть не свалился с камня.

— А мы завтра идем в Кану?

— Да. Там Мэгги, Джош. Она умирает.