"Герой поневоле" - читать интересную книгу автора (Мун Элизабет)

Глава 5

После обеда Эсмей поднялась в личные апартаменты своей прабабушки. Та уже ждала ее. И десять лет назад она жила отдельно ото всех и даже не переступала порога главного дома из-за какой-то ссоры, причину которой никто не мог вспомнить. Эсмей пыталась когда-то вытянуть из старушки подробности, но так ничего и не узнала. Та не относилась к разряду прабабушек, которые любят посплетничать и пообсуждать всякие секреты. Эсмей всегда побаивалась ее. Под ее проницательным взглядом замолкал даже папаша Стефан. Седые волосы за десять лет поредели, а некогда яркие глаза потускнели.

— Добро пожаловать, Эсмайя. — Голос не изменился, это был голос главы матриархального рода, которой должны были подчиняться все родственники. — Ты в порядке?

— Да, конечно.

— И тебя нормально кормили?

— Да… Но я с радостью отведала нашу еду.

— Еще бы. Желудок не может расслабиться, когда сердце пребывает в неуверенности. — Прабабушка принадлежала к последнему поколению, которое во всем следовало старинным традициям и запретам. Иммигранты и торговцы, которые всегда сглаживают границы любой культуры, принесли с собой перемены, казавшиеся бабушке немыслимыми, хотя, с точки зрения Эсмей, их вряд ли можно было считать сколько-нибудь значительными, особенно если сравнивать Альтиплано с космополитически свободным Флотом. — Я вовсе не одобряю твою бродяжническую жизнь, шатаешься по галактике, но ты оправдала честное имя нашей семьи, и это радует меня. — Спасибо, — ответила Эсмей.

— Учитывая все обстоятельства, ты повела себя просто замечательно.

Обстоятельства? Какие обстоятельства? Эсмей подумала, не заговаривается ли все-таки старушка.

— Думаю, это означает, что отец твой был прав, хотя я все равно не согласна, даже теперь.

Эсмей совершенно не понимала, о чем говорит прабабушка. Старуха резко сменила тему разговора, как делала это всегда:

— Надеюсь, ты останешься с нами. Отец подарит тебе породистых лошадей и усадьбу, ты не будешь нищей… — Это было укором. Перед отъездом она жаловалась, что у нее ничего нет за душой, что она живет как нищая, которую терпят из жалости. Память вовсе не подводит прабабку.

— Я надеялась, вы забудете мои слова, я сказала их сгоряча, — ответила она. — Я была слишком молода.

— Но и по-своему права, Эсмайя. Молодость говорит правду. Все, что видит, о том и говорит, даже если видение ограничено. А ты всегда была честной девочкой, — В эти слова был вложен какой-то смысл, которого она не поняла. — Здесь ты не видела для себя будущего, ты видела его на звездах. Ты побывала на них, и теперь, надеюсь, ты сможешь найти здесь свое будущее.

— Я… я была счастлива там, — ответила Эсмей.

— Ты могла бы быть счастлива и здесь, — сказала старушка, передернув плечами. — Все изменилось. Теперь ты взрослая и ты героиня.

Эсмей не хотела расстраивать прабабушку, но желание быть правильно понятой, которое ранее привело к конфронтации с родственниками, и сейчас пересилило желание успокоить старого человека.

— Здесь мой дом, — сказала она, — но не думаю, что смогу здесь оставаться. Во всяком случае… навсегда.

— Твой отец идиот, — сказала прабабушка, думая о чем-то другом. — А теперь иди и дай мне отдохнуть. Нет, я не сержусь. Я очень тебя люблю, как и всегда любила, и, когда ты уедешь, мне будет тебя очень недоставать. Приходи снова завтра.

— Да, бабушка, — покорно сказала Эсмей.

Вечером она уютно устроилась в большом кожаном кресле в огромной библиотеке, а рядом сидели отец, Бертоль и папаша Стефан. Они начали задавать ей вопросы, которые она ждала, о ее жизни во Флоте. Как ни странно, но ей нравилось отвечать… они задавали умные вопросы, делились с ней своим военным опытом. Она расслабилась и заговорила о вещах, о которых никогда и не подозревала, что будет обсуждать их со своими родственниками по мужской линии.

— Вот что я вспомнила, — наконец сказала она, закончив рассказ о следствии по делу о мятеже. — Следователь сказал мне, что Альтиплано поддерживает эйджеистов, которые выступают против омоложения. Это ведь неправда?

Отец с дядей переглянулись, потом отец сказал:

— Не совсем так, мы не против омоложения, Эсмайя. Но… многие здесь считают, что это принесет новые проблемы.

— Ты имеешь в виду рост народонаселения?

— Частично. Альтиплано в первую очередь планета аграрная, и ты это знаешь. Наш мир подходит для этого как нельзя лучше, а кроме того, у нас есть Лейбсердца и Староверы. К нам едут иммигранты, которые хотят жить на земле и землей. Быстрый рост народонаселения приведет к столпотворению. Подумай, что это значит для военной организации.

— Твои самые опытные вояки никогда не состарятся и смогут служить постоянно, — ответила Эсмей. — Ты… дядя Бертоль…

— Конечно, опыт ценится. Приняв процедуру омоложения, можно бесконечно накапливать опыт и знания. Это позитивная сторона А негативная?

Эсмей почувствовала себя вновь на школьной скамье: ее снова вынуждают отвечать как в классе.

— Чем дольше живут старики, тем меньше шансов у молодежи, — ответила она. — Продвижение по службе замедлится.

— Оно вообще остановится, — трезво поправил ее отец.

— Не понимаю почему.

— Все очень просто. Генерал, прошедший процедуру омоложения, останется на своем посту навсегда. Конечно, иногда будут появляться свободные места, кто-нибудь будет умирать в результате несчастных случаев или погибать на войне. Но таких мест будет немного. Твой Флот станет орудием экспансии Правящих Династий…

— Нет!

— У Флота не будет выхода. Если будет запущена машина омоложения…

— Мы знаем, что она и так уже в некоторых местах запущена, — вмешался папаша Стефан. — Они разработали новую методику лет сорок назад или даже больше и опробовали уже ее на многих людях. Вспомни уроки биологии, девочка моя: если численность населения возрастает, необходимо или изыскивать новые ресурсы, или умирать. Изменения в численности народонаселения определяются рождаемостью и смертностью, если снизить уровень смертности, как это делает процесс омоложения, численность населения резко возрастет.

— Но Династии не экспансионистские…

— Ну да, — фыркнул Бертоль. — Династии не объявляли великой кампании по расширению, но если внимательно посмотреть на их границы в течение последних тридцати лет… чуть-чуть откусили здесь, чуть-чуть там. Приспособление к земному образу жизни и колонизация тех планет, которые признаются негодными. Мирная кооперативная аннексия полдюжины небольших планетарных систем.

— Они просили защиты у Флота, — запротестовала Эсмей.

— Конечно. — Отец взглянул на Бертоля, взгляд был настолько выразительным, что и без слов было понятно, что он запрещал Бертолю вмешиваться в разговор. — Но мы говорим о другом.. Если население мира Династий будет по-прежнему увеличиваться в связи с омоложением стариков и во Флоте будет происходить такой же процесс, то это может заставить их вести экспансионистскую политику.

— Не думаю, — ответила Эсмей.

— Почему же тогда твой капитан стала сотрудничать с Черной Меткой?

Эсмей почувствовала неловкость.

— Не знаю. Из-за денег? Власти?

— Ради омоложения? — подхватил отец. — Ради долгой жизни и процветания? Потому что долгая жизнь и есть процветание.

— Не понимаю, — ответила Эсмей и подумала о прабабушке, долгая жизнь .которой на глазах у всех подходит к концу.

— Долгая молодость. Видишь ли, это второй момент, который меня настораживает. Долгожители, прежде всего, благоразумны и осмотрительны… долгая жизнь и благоразумное поведение ведут к процветанию. Надо просто не рисковать.

Эсмей показалось, что она понимает, о чем он хочет сказать, но она решила не опережать отца. С этим хитрым старым солдатом лучше держать ухо востро.

— И? — спросила она.

— И… осторожность вовсе не относится к тем качествам, которые высоко ценятся военными. Без осторожности тоже нельзя, но скажи, далеко ли уйдут те солдаты, от которых требуется рисковать жизнями, когда они будут знать, что, если не рисковать, можно жить вечно? Не вечная жизнь после смерти по представлениям верующих, а вечная жизнь в этом мире.

— Омоложение может сработать в гражданском обществе, — вмешался Бертоль. — Но ничего, кроме беды, в военное общество оно не принесет. Даже если благодаря омоложению удастся сохранить всех самых опытных экспертов, очень скоро скажется нехватка простых рекрутов, а население, защищать которое и призвана армия, не сможет уже поставлять этих рекрутов. А это значит, — продолжал он, — что любая хоть сколько-нибудь мыслящая военная организация должна сильно ограничить процесс омоложения… или планировать постоянную экспансию. В результате в какой-то момент она столкнется с молодой культурой, которая не пользуется омоложением, и потому более агрессивна и нахальна.

— Звучит как старый спор между верующими и неверующими, — проговорила Эсмей. — Если душа действительно бессмертна, значит, прежде всего нужно жить благоразумно и осмотрительно, чтобы обеспечить ее бессмертие.

— Но все религии, которые, по нашим сведениям, рассуждают о подобной награде, гораздо более точно определяют благоразумный образ жизни. Они требуют активного проявления добродетелей, которое будет дисциплинировать самого верующего и обуздывать его или ее эгоизм. Некоторые требуют даже не благоразумия и осторожности, а, напротив, полного пренебрежения жизнью во имя своего божества. Из таких верующих получаются хорошие солдаты, потому религиозные войны гораздо труднее остановить.

— И, — Эсмей попробовала опередить Бертоля, — омоложение, по-твоему, служит наградой и поощряет практическое благоразумие и осторожность, чистый эгоизм, да?

— Да, — нахмурился отец. — Конечно, процесс омоложения уже не остановить, и хорошие люди…

Эсмей заметила, что хорошими он однозначно считал людей неэгоистичных. Необычно для человека, имеющего и богатства и власть… Но он, конечно, не считал себя эгоистом. Ему никогда и не приходилось быть им. Все его желания и так удовлетворялись.

— …даже они, после нескольких процессов омоложения, поймут, насколько эффективнее могут контролировать свое имущество и моральные достоинства будучи живыми, а не мертвыми. Очень легко соврать себе, убедить себя в том, что, имея большую власть, ты сможешь сделать больше добра. — Он смотрел на книги, но взгляд у него был отсутствующим. Что это, неужели он пытался оценить самого себя?

— И мы еще ничего не сказали о зависимости, которая появится, как только люди начнут полностью полагаться на омоложение, — продолжил Бертоль. — Процесс должен быть полностью подконтрольным, иначе начнутся фальсификации.

— Что уже случилось недавно… — вставил отец.

— Понятно. — Эсмей оборвала разговор, она вовсе не собиралась выслушивать очередную лекцию Бертоля.

— Хорошо, — сказал отец. — И когда тебе предложат пройти процесс омоложения, что же ты сделаешь?

Она не могла ответить на этот вопрос, она даже никогда над этим не задумывалась. Отец сменил тему разговора и принялся обсуждать музыкальное сопровождение церемониальных торжеств, а она вскоре попрощалась со всеми и пошла спать.

На следующее утро Эсмей проснулась в своей постели, в своей комнате. Солнечный свет заливал все кругом, и она удивилась, насколько покойно у нее на душе. Она видела так много кошмаров, когда спала в этой самой постели, она даже побаивалась, не во-зобновятся ли они. А может, возвращение домой оказалось завершением некого необходимого ритуала я кошмары прекратятся навсегда.

Думая об этом, она быстро спустилась к завтраку. Мачеха прочитала утреннюю благодарственную молитву, и Эсмей вышла на улицу, чтобы насладиться прохладным весенним утром, таким прекрасным в золотистом солнечном свете. Она прошла мимо огородов и курятников, в которых куры клекотали о том, что готовы откладывать яйца, а петухи вызывали на бой противников. Ее окно выходило в сад, и она лишь отдаленно слышала этот куриный гам, здесь же крик стоял просто оглушительный, и она быстро проскочила мимо, ни на секунду не останавливаясь.

В огромных конюшнях пахло, как всегда, лошадьми, овсом и сеном, и хотя запах стоял едкий, Эсмей после стольких лет он пришелся по вкусу. Когда-то он ей очень не нравился: она, как и все дети, должна была сама чистить загон своего пони. Но в отличие от многих других детей она не настолько любила верховую езду, чтобы закрывать глаза на неприятную сторону дела. Позже, когда лошади стали означать для нее возможность самостоятельно уединиться в горах, она уже выросла и не была обязана выполнять грязную работу.

Теперь она прошла по каменным плитам центрального прохода, слева за высокими арками находился один из тренировочных манежей, справа — ряды загонов, из которых в проход высовывались темные узкие морды любопытных животных. Из кладовой, услышав ее шаги, вышел конюх.

— Что хочет госпожа?

Вид у него был озадаченный. Эсмей назвала себя, и он успокоился.

— Я хотела узнать… моя двоюродная сестра Люси говорила о какой-то кобыле, которую показывал ей Олин.

— Ну да… дочь Васечи. Сюда, госпожа, следуйте за мной. У этой кобылы прекрасная родословная, и она хорошо поддается объездке. Поэтому-то генерал к выбрал ее в родоначальники вашего будущего табуна.

У стойла этой кобылы был привязан голубой с серебром шнурок. Эсмей пригляделась и увидела, что такие же шнурки привязаны у некоторых других загонов. Это ее табун, всех животных выбирал сам отец, и хотя она могла заменить их, этим оскорбила бы его. Но если она подарит одну из них Люси, никто не станет возражать. По крайней, мере она на это надеялась.

— Сюда, госпожа.

Кобыла стояла к входу задом, но стоило конюху цокнуть языком, как она. тут же повернулась. Эемей сразу поняла, почему отец выбрал эту кобылицу: прекрасные ноги, широкая, грудная клетка, крепкий круп, длинная гибкая шея и породистая голова. Масть темно-коричневая, почти совсем черная.

— Хотите посмотреть ее на ходу? — спросил конюх и потянулся за недоуздком, висевшим тут же на крюке.

— Да, спасибо, — сказала в ответ Эсмей. Почему бы и нет. Конюх вывел кобылу из загона, провел через проход и завел в манеж. Здесь он продемонстрировал, как она может бежать разным шагом. Ее бег полностью соответствовал стати и внешнему виду. Длинный низкий шаг, быстрый и величавый бег рысью и длинный легкий галоп. Эта лошадь была предназначена для долгих скачек, она будет спокойно бежать милю за милей, да еще и поможет всаднику. Действительно прекрасная кобыла. Если бы только Эсмей самой нравилось…

— Извини, что я так нагрубила, — раздался голос Люси из-под арки. Лица ее не было видно, а голос звучал так, словно она только что плакала. — Это прекрасная кобыла, и вы стоите друг друга.

Эсмей подошла поближе, Люси действительно плакала.

— Вовсе нет, — спокойно сказала она. — Я уверена, ты наслышана о том, как недостойно я относилась к лошадям до отъезда.

— Я унаследовала твою ездовую лошадь, — проговорила Люси, не ответив на реплику Эсмей. Она говорила так, будто боялась, что Эсмей рассердится на нее. Эсмей тысячу лет не вспоминала старину, как же его звали? Кажется, Ред.

— И хорошо, — ответила Эсмей.

— Ты не против? — Голос Люси был полон удивления.

— Почему я должна быть против? Я уехала из дома, неужели надо было, чтобы лошадь простаивала без дела?

— Они не разрешали никому садиться на него верхом в течение целого года, — ответила Люси.

— Значит, они думали, что я могу не выдержать и вернуться домой? — спросила Эсмей. Она не удивилась, но была рада, что ничего об этом не знала раньше.

— Конечно нет, — слишком быстро ответила Люси. — Просто…

— Ну конечно, думали, — парировала Эсмей. — Но я не провалилась и домой не вернулась. Я рада, что лошадь досталась тебе… Ты, похоже, унаследовала семейный дар.

— Я не могу поверить, что ты действительно не…

— А я не могу поверить, что есть люди, которым достаточно всю жизнь оставаться на одной планете, даже если на ней очень хорошо, — ответила Эсмей.

— Но она не перенаселена, — сказала Люси и показала рукой вокруг. — Здесь так много места, что можно часами ездить верхом….

Эсмей почувствовала, как у нее так знакомо свело от напряжения плечи. Да, она могла часами скакать верхом и не натыкаться на какие-то там границы… Но больше всего она не выносила семейных обид. Она снова повернулась к Люси, а та, не отрываясь, следила за лошадью.

— Люси, сделай мне одолжение?

— Конечно, — без особого рвения ответила та. Да и откуда ему взяться?

— Возьми кобылу себе. — Эсмей чуть не рассмеялась, увидев удивленное лицо Люси. Она снова повторила: — Возьми кобылу себе. Тебе она нравится. Я утрясу это дело с папашей Стефаном и с отцом.

— Я… я не могу. — Но на лице ее читалось ничем не прикрытое желание владеть кобылой. Ее так обрадовало предложение Эсмей, что даже себе она боялась в этом признаться.

— Можешь. Если кобыла моя, значит, я могу делать с ней что захочу. А я хочу подарить ее, потому что я сама возвращаюсь обратно во Флот… А эта кобыла достойна иметь хорошего хозяина, чтобы ее обучали, ездили на ней и холили ее. Чтобы хозяин заботился о ней. Каждое живое существо заслуживает того, чтобы о нем заботились.

— Но твой табун… Эсмей покачала головой:

— Мне не нужны лошади. С меня достаточно маленькой долины, куда я всегда смогу возвращаться… На что мне табун?

— Ты говоришь серьезно? — Люси перестала плакать. Теперь она начинала верить, что все действительно может быть правдой, что Эсмей говорит все на полном серьезе.

— Конечно серьезно. Кобыла твоя. Играй на ней в поло, езди верхом, разводи ее потомство, делай что хочешь… Она твоя. Не моя.

— Я тебя не понимаю… но… Я очень ее хочу. — Произнесено это было так тихо, словно Люси была совсем маленькой девочкой.

— Конечно, — ответила Эсмей и почувствовала, что она намного старше Люси, лет на сто, не меньше. Она сразу же смутилась. Неужели капитану Серрано и всем, кто был старше ее лет на десять, она сама казалась такой же юной? Возможно. — Послушай. Давай прогуляемся верхом. Мне нужно снова обрести хорошую форму, если я собираюсь отправиться в долину.—Она еще иемогла сказать «свою долину», даже в разговоре с Люси.

— Если хочешь, можешь ехать верхом на кобыле, — ответила Люся. Эсмей почувствовала, как она боролась с собой, прежде чем сказать это. Девушка старалась быть справедливой, ответить благородством на благородство.

— Боже мой, нет. Мне нужна какая-нибудь надежная и спокойная лошадь, из тех, накоторых обычно тренируются… Во Флоте я совсем не ездила верхом.

Конюхи подготовили лошадей, и они проехали между рядами фруктовых деревьев в сторону полей.

Эсмей наблюдала за Люси… Та ехала так, словно ее позвоночник сросся с позвоночником кобылы и они стали единым существом. Эсмей ехала верхом на флегматичном мерине, вокруг глаз и морды животного шерсть уже поседела. И все же суставы у нее ныли, когда мерин переходил на рысь. А что скажет ее отец? Но он же не думал, что она будет ухаживать за табуном, находясь от него на расстоянии многих световых лет? Может, он сам хотел присматривать за лошадьми? Люси галопом накручивала круги вокруг Эсмей, и та решила идти до конца.

— Люси, что ты теперь собираешься делать?

— Выиграть чемпионат, — ответила Люси. — На этой кобыле.

— А потом? — продолжала расспрашивать Эсмей. — В будущем?

— О-о-о… — Люси остановила кобылу и какое-то мгновение молча сидела в седле, явно обдумывая, как ответить старшей сестре. Все, о чем она думала, отражалось на ее лице.

— У меня есть основания задавать тебе подобные вопросы:

— Ну… я собиралась поступить в Ветеринарный, хотя мама хочет, чтобы я поступила на более «подходящий» факультет в университете. Я знаю, что не смогу работать здесь, в поместье, но, если получу диплом, буду работать где-нибудь в другом месте.

— Так я и думала. — Эсмей не имела в виду ничего плохого, но Люси так и вспыхнула:

— Я вовсе не мечтательница…

— Знаю. Не ищи в моих словах подвоха. Ты все говоришь серьезно, так же как и я когда-то… мне тоже никто не верил. Поэтому-то, у меня и мелькнула одна мысль»..

— Какая мысль?

Эсмей слегка подтолкнула своего мерила, и тот покорно подошел к кобыле Люси. Кобыла пошевелила ушами, но осталась спокойно стоять на месте. Эсмей понизила голос:

— Ты ведь знаешь, что отец подарил мне табун. Мне он нужен меньше всего на свете, но, если я попробую отказаться от подарка, отец обидится, и я всю оставшуюся жизнь буду выслушивать от него упреки.

Люси расслабилась, теперь она уже почта улыбалась.

— И?

— И мне нужен человек, который смог бы присматривать за моим табуном. Такой человек, который мог бы правильно определять, с какими жеребцами спаривать кобыл… Как правильно тренировать молодых жеребят, кого стоит продавать и за сколько…. И тому подобное, — сказала Эсмей. — Конечно же, я буду платить этому человеку. При хорошем хозяине табун станет процветать… А я в это время буду далеко-далеко…

— Ты думала обо мне? — выдохнула Люси. — Это уже слишком, и кобыла, и…

— Мне нравится, как ты с ней обращаешься, — ответила Эсмей. — Именно так мне бы хотелось, чтобы обращались со всеми моими лошадьми, если мне вообще нужны были бы лошади… А поскольку они у меня появились, то именно этого я и хочу. Ты сможешь скопить деньги на обучение, по своему опыту знаю, что родственников впечатляет, когда самостоятельно находишь выход из положения. Да еще и опыта наберешься.

— Я согласна, — с улыбкой ответила Люси. Вопреки всему, Эсмей вспомнила вчерашний разговор. Вот перед ней девушка, в жизни которой энтузиазм всегда будет побеждать над благоразумием и осторожностью.

— Ты даже не спросила, сколько я буду тебе платить, — проговорила Эсмей. — Всегда надо сначала узнать… какова цена.

— Не имеет значения, — ответила Люси, — Это мой шанс…

— Имеет, — парировала Эсмей и сама удивилась, насколько резко прозвучал ее ответ, даже мерин занервничал. — Шансы не всегда оправдываются. — Но, взглянув на Люси, она замолчала. Зачем она так говорит, она сама ведь только что восхищалась пылкостью и импульсивностью Люси. — Извини. Все, что мне от тебя надо, — это ясный отчет о затратах и доходах. Можешь присылать мне его на летнее солнцестояние, как раз удобно: будет время все написать и обдумать после появления на свет новых жеребят.

— Но сколько…— Вид у Люси стал взволнованным.

— До сих пор ты не спрашивала. Я решу потом. Может, завтра.

Эсмей пришпорила мерина и поскакала к видневшимся вдалеке, по ту сторону прогулочной дорожки, деревьям. Сестра поскакала за ней.

Эсмей позабыла о старике и снова вспомнила о нем, только когда слуга после обеда доложил о его приходе. Она задержалась на кухне, чтобы отрезать себе еще один кусок орехового пирога со сливками.

— Госпожа, отставной солдат Себэстиан Корон просит вас принять его.

Себ Корон… Конечно же, она примет. Она быстро вытерла рот и вышла в зал. Он стоял и наблюдал, как кто-то из ее юных кузин играет на пианино под зорким наблюдением Санни.

— Напоминает мне тебя, Эсмей, — сказал он, когда она подошла и пожала ему руку.

— А мне это напоминает о куче потерянного времени, — улыбаясь, ответила Эсмей. — Тех, у кого не хватает таланта и слуха, нет смысла мучить, особенно когда они понимают, как трудно им все это дается.

— Ну ты ведь знаешь, что так принято.

Эсмей прекрасно знала, но никогда не могла понять, почему всех детей подряд, независимо от способностей И интересов, нужно заставлять десять лет заниматься музыкой как минимум на четырех инструментах. Ведь не заставляют же всех детей изучать военное искусство.

— Пойдемте в гостиную.

Она провела его в главную гостиную, в которой обычно все женщины семьи принимали гостей. Мачеха снова здесь все изменила, но яркий цветочный узор на обивке стульев и длинные с мягкими сиденьями кушетки выглядели вполне традиционно. Теперь преобладали желто-оранжевые тона, а не красно-розовые, как раньше.

— Хотите чаю? Или чего-то другого? — И, не дожидаясь ответа, она позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что на кухне уже приготовлен поднос с любимыми яствами и напитком Корона.

Она усадила его на низкий широкий стул, поднос поставили сбоку, а сама села слева от него, со стороны сердца, подчеркивая тем самым свое отношение к нему.

Старик Себэстиан посмотрел на нее, и в глазах его мелькнул огонек.

— Мы гордимся тобой, — проговорил он. — И плохие времена для тебя теперь закончились, так ведь?

Эсмей зажмурилась. Как он мог даже подумать такое, ведь она все еще служит во Флоте. Вполне естественно, что ее ждут другие сражения, он же должен это понимать. Может, он имел в виду те трудности, с которыми она столкнулась в последнее время?

— Конечно, я надеюсь, что больше в моей жизни военных трибуналов не будет, — ответила она. — И мятежей тоже.

— Но ты была на высоте. Правда, я не об этом хотел сказать, хотя понимаю, что все случившееся тоже было крайне неприятно. Но кошмары больше тебя не мучат?

Эсмей напряглась. Откуда он знает про ее кошмары? Неужели отец доверился этому человеку? Она сама не собирается ничего рассказывать.

— Со мной все в порядке, — ответила она.

— Хорошо, — сказал Корон. Он взял стакан и отпил немного. — Прекрасно. Даже когда я еще служил, твой отец никогда не скупился на хорошие напитки. Конечно, тогда мы оба понимали, что ситуация неординарная, и никому об этом не рассказывали.

— Что? — спросила Эсмей, не проявляя особого любопытства.

— Твой отец не хотел, чтобы я об этом говорил, и я вполне его понимал. У тебя тогда была ужасная лихорадка, ты чуть не умерла. Он не знал, что ты запомнила из реальных событий, а что можно отнести на счет лихорадки.

Эсмей заставила себя успокоиться. Она едва ли не дрожала, ей хотелось, чтобы он замолчал, ей хотелось убежать. Раньше она именно так и делала, но подобное поведение ни к чему хорошему не приводило.

— Простые сны, — сказала она. — После лихорадки, тогда, когда я убежала, так они говорили мне. — Она выжала из себя сухой смешок. — Не могу даже вспомнить, куда я собиралась бежать, а уж тем более где я оказалась.

Она помнила один кошмар, в котором она ехала на поезде, и такие отрывочные воспоминания, что она даже не считала нужным о них думать.

Она не могла точно сказать, почему так решила, какое маленькое движение выдало его, то ли дернулся глаз, то ли напрягся рот, но она точно поняла, что он что-то знает. Знает то, чего не знает она, и хочет рассказать ей это, и в то же время чувствует, что должен скрывать. Она вся была как на иголках. Хочет ли она это знать, а если да, сможет ли уговорить его рассказать?

— Ты отправилась на поиски отца… Это так понятно. Мать твоя умерла, и ты хотела быть рядом с ним, а он был там, в гуще небольшого, но малоприятного территориального конфликта. Когда староверческая секта Борлистов решила нарушить систему регионального планирования и захватить верхнюю долину в расселине.

Эсмей знала об этом «конфликте» — восстание Калифера вылилось в настоящую гражданскую войну, небольшую, но кровопролитную.

— Никто и не догадывался, что ты уже можешь так хорошо читать и ориентироваться по карте… Ты взяла запас еды на неделю, вскочила на своего пони, и только тебя и видели…

— На пони? — Это трудно было представить: ей никогда особенно не нравилось ездить верхом. Скорее она могла поверить, что потихоньку садится на какой-нибудь грузовик, направляющийся в город.

Себ явно смущался, она не могла понять почему. Он почесал затылок:

— Тогда-то ты ездила верхом, как блоха на пастушьей овчарке, и так же этому радовалась. До смерти матери ты почти не слезала с лошадки, поэтому-то все и обрадовались, когда тебя снова увидели на ней. До тех пор, пока ты не исчезла.

Этого она не помнила, она вообще не помнила, что могла часами по собственной воле ездить верхом. Она помнила только, как терпеть не могла уроков верховой езды, после которых все время болели ноги и руки, а потом еще надо было чистить лошадям копыта, мыть и чесать их, чистить стойла. Возможно ли, чтобы болезнь полностью вычеркнула из памяти ее любовь к лошадям и время, когда она с удовольствием ими занималась?

— Думаю, ты все хорошо спланировала, — продолжал он. — Потому что тебя нигде не могли найти. Никто и представить не мог, что ты сделала в действительности. Думали, что ты потерялась или поехала в горы, а там что-то произошло. А целиком правду так никто и не узнал, потому что, когда мы тебя нашли, ты и сама толком уже ничего не помнила.

— Лихорадка, — сказала Эсмей. Она вспотела, вся спина была мокрой.

— Так говорил твой отец. — Себэстиан и раньше рассказывал это, его голос, словно эхо, повторял ее воспоминания, но она теперь была взрослой и могла читать самые тонкие нюансы слов и выражений. Она сравнила обе версии и поняла, что в голосе Корона прозвучало сомнение.

— Говорил отец?.. — переспросила Эсмей. Она старалась держаться нейтрально и не смотреть ему в глаза. По крайней мере не прямо. Она заметила, как пульсирует вена у него на шее.

— После лихорадки ты все забыла, да и к лучшему это, так говорил он. Не напоминайте ей, повторял твой отец. Ну теперь, думаю, ты знаешь, что многое было не просто кошмаром… Наверное, психоняни докопались до всего этого и помогли тебе во всем разобраться, да?

Она застыла, от ужаса она прямо-таки закипала внутри. Одновременно замерзала и закипала, она так близко подошла к какой-то страшной тайне своего прошлого, что совсем не хотела идти дальше, но и сбежать уже не могла. Она чувствовала, как он смотрит на нее, и знала, что если поднимет глаза, то не сможет скрыть всего ужаса и замешательства. Вместо этого она принялась переставлять тарелочки с хлебом и сладостями, налила чаю, протянула ему изящную чашку с блюдцем, украшенные серебряным узором… Как странно, что руки совсем не дрожат.

— Конечно, я не мог спорить с твоим отцом. Особенно если учесть все обстоятельства.

Учитывая все обстоятельства, Эсмей с радостью свернула бы ему сейчас шею, но она уже знала, что и это не поможет.

— Дело не только в том, что он был моим командиром, но… он еще был и твоим отцом. Ему лучше было знать. Лишь иногда я думал, что, может, ты помнишь что-то из того, что произошло с тобой до лихорадки. Возможно, именно это вызвало в тебе такие перемены…

— Ну да, ведь мама умерла, — с трудом выговорила Эсмей, губы у нее ссохлись, язык распух. — И я так долго проболела…

— Если бы ты была моей дочерью, думаю, я бы тебе рассказал все. Я видел, как помогает стажерам возможность выговориться и обсудить все после неудач.

— Отец думал иначе, — ответила Эсмей. Во рту совсем пересохло. Она чувствовала, как мозг в голове растрескивается, словно пересохшая земля. Как бы ей самой не попасться в эти трещины-расселины.

— Да. Ну что ж, в общем-то я рад, что в конце концов тебе удалось с этим справиться. И должно быть, трудно же тебе было с этим капитаном-предателем…— Вдруг голос его стал резким. — Эсмайя! Что случилось? Извини меня, я совсем не хотел…

— Ты меня обяжешь, если расскажешь мне, что произошло, все с самого начала, как ты это помнишь, — еле выдавила из себя Эсмей. Голос ее огрубел, казалось, что пыль во рту спрессовывается в блоки глины, прочные, как скалы. — Помни, что все, что я знаю, — это мои собственные разрозненные воспоминания. Психоняни сочли, что они совершенно не пригодны для работы.

Они бы точно сочли их непригодными, если бы обнаружили их, но этого не произошло. Они решили, что с таким прошлым она давным-давно должна была пройти определенную терапию. А она в благодаря родственникам пребывала в убеждении, что все эти жуткие кошмары — плод страшной болезни; боялась даже признаться психоняням в том, что у нее есть какие-то проблемы. Она боялась, что на нее навесят ярлык сумасшедшей или неуравновешенной особы, не пригодной к службе… прогонят ее и ей придется возвращаться домой. Может, из-за болезни все родственники и считали, что она провалится, и потому даже никому не отдавали ее прогулочную лошадь?

— Возможно, тебе лучше расспросить отца, — с сомнением в голосе сказал Корон.

— Подозреваю, ему вряд ли понравится, что кто-то сомневается в его прежних решениях, — вполне искренне ответила Эсмей. — Даже если бы это были специалисты-психиатры Флота. — (Корон кивнул.) — Ты бы мне мог здорово помочь, если, конечно, не возражаешь.

— А ты уверена, что хочешь это услышать? — спросил он. На секунду ей пришлось встретиться с ним взглядом, увидеть тревогу, которая отразилась в его глазах, вот они, напряженные морщинки, сдвинутые брови. — Все это малоприятно…

Ее охватывали приступы тошноты. Нет, только не сейчас, взмолилась она.

— Я хочу знать. — Она смотрела прямо в глаза Корону.

Это было время мятежей, бунтов, гражданского неповиновения. Маленькая девочка в одиночку, во уверенно отправилась в путь сначала верхом, йотом на поезде и уехала за тысячу километров от дома.

— Ты всегда здорово умела выпутаться из любой ситуации, — пояснил Корон. — Ты умела в одну секунду придумать подходящую историю. Думаю, что это-то тебе и помогло. Ты на ходу сочиняла, что тебя, например, отправили к тетушке или бабушке, а так как ты держалась очень уверенно и совеем не казалась напуганной и денег у тебя было с собой достаточно, тебя и пускали на поезда.

Все это были его предположения, никто не смог Точно проследить путь, которым она следовала с того момента, как оставила свою лошадку (которую так и не удалось найти, но в те дни ее вполне могли и съесть), до последнего этана нуги — поездки на поезде в самую гущу кровавых событий.

— Последние письма от твоего отца пришли со станции Бухоллоу-Бэррекс, и поезд должен был идти до самой станции, но в тот самый момент повстанцы захватили всю восточную часть округа. Они бросили силы на то, чтобы захватить большой склад оружия в Быот-Бэд-жин. Гарнизон Бухоллоу-Бэррекс не мог сдержать их, поэтому отец решил обойти их сзади и отрезать от тыла, в то время как Десятый кавалерийский полк вышел из Кавендера, чтобы ударить им во фланг.

— Я помню, — сказала Эемей. Она помнила, так как читала об этом, а не по собственным воспоминаниям. Повстанцы рассчитывали, что ее отец, как и всегда, никогда не оставит такое место, как станция Бухоллоу, незащищенным… Они планировали блокировать там его силы, задействовав лишь часть своей армии, а основную часть отправить на Бьют Бэджин и склад. Позднее решение отца оставить Бухоллоу, с тем чтобы завести в ловушку вражескую армию, будут приводить в пример как образец превосходного тактического чутья. Он сделал для города все, что мог. Гражданское население отправили в безопасное место. Большинство людей было спасено.

Но в вагоне, в котором ехала Эсмей, были беженцы с других мест сражений, вагон был переполнен, и она не смогла выйти, где надо, а проехала еще две остановка Железную дорогу минировали обе стороны, и, хотя в официальном отчете говорилось, что низкий мост через канал Синетс взорвался при прохождении по нему поезда, так как повстанцы заминировали эту часть пути, Эсмей не была уверена, действительно ли это правда. Какое правительство признает, что государственный поезд подорвался на государственной же мине?

Все, что она помнит, — это сильный толчок, от которого вагон накренился. Поезд ехал медленно, ее зажало между толстухой с плачущим младенцем и костлявым мальчиком постарше, который все время норовил ткнуть ее в бок. От толчка вагон покачнулся, но не упал. Другим вагонам повезло меньше. Она помнит, как спрыгнула со ступеньки, очень высокой для нее тогда, и пошла за толстухой с младенцем только лишь потому, что та была матерью. Костлявый мальчик ткнул ее напоследок в бок и пошел за кем-то другим. Перепуганные люди толпами бежали прочь от поезда, прочь от дыма пожарища и воплей, доносившихся со стороны передних вагонов.

Она не понимала, куда идет, забыла обо всем на какое-то время. Она шла за женщиной с младенцем… А та шла вслед за другими… А потом она совсем выдохлась и остановилась.

— Там была небольшая деревушка. Местные жители называли ее Перекресток Грира, — продолжал свой рассказ Корон. — Совсем недалеко от железной дороги, там, где судоходный канал поворачивает в сторону. Должно быть, ты дошла туда вместе с другими людьми, спасшимися после катастрофы.

— И тогда там появились повстанцы, — вставила Эсмей.

— Туда пришла война. — Корон помедлил. Она слышала, как он прихлебывает чай. Эсмей подняла глаза и встретилась с его взглядом, но огонька в глазах Корона теперь не было. — Там были не только повстанцы, ты должна это хорошо знать.

«Я должна?» — подумала она.

— Там-то мятежники и поняли, что их ведут прямиком в ловушку. Можешь что угодно говорить про Чиа Валантоса, но он неплохо разбирался в тактике.

Эсмей что-то пробурчала, это выражало ее согласие.

— Возможно, у него были хорошие разведчики, не знаю. В любом случае шли они по старой дороге, потому что имели тяжелые машины, и им просто необходимо было пройти сквозь деревню, чтобы подойти к мосту. Они ровняли все с землей, ведь люди, жившие там, никогда их не поддерживали. Думаю, они решили, что люди с поезда каким-то образом связаны с верными сторонниками государственной власти…

На нее нахлынули воспоминания, они просто вырвались наружу. Она почувствовала, как меняется выражение ее лица, и изо всех сил постаралась сдержаться. Но вот она уже чувствовала боль в ногах после стольких часов езды в поезде, после катастрофы и того прыжка со ступеньки… Женщина, хотя на руках у нее и был младенец, была взрослой и могла идти быстрее. Она же отстала, и когда добралась до деревни, деревни уже и не было. Крыши рухнули, остатки стен обвалились. Везде стоял дым, на улицах валялись камни и булыжники, мусор, обломки деревьев, груды старой одежды. Стоял страшный крик, она ничего не могла разобрать, но была сильно напугана. Все было слишком громко, голоса звучали сердито и мешались в ее мозгу с голосом отца, когда он за что-то ругал ее. Ей не следовало быть рядом с этим шумом, независимо от его источника.

Едкий дым разъедал глаза. Не видя, куда идет, она споткнулась о груду старых вещей и даже не сразу поняла, что это на самом деле человек. Труп, поправилась тут же взрослая Эсмей. Но тогда она была еще ребенком и подумала — зачем это кто-то заснул в таком неподходящем месте, а ведь это взрослая женщина, и она, девочка, трясла и трясла тяжелую ватную руку, пыталась разбудить ее, чтобы та проснулась и шла. Маленькая Эсмей никогда раньше не видела смерти, по крайней мере человеческой: ее не пустили взглянуть на мать, боясь, что она может заразиться, и поэтому она долго не могла понять, отчего это женщина не возьмет ее на руки, не успокоит ее и не пообещает, что все будет в порядке.

Она огляделась, щурясь от едкого дыма, и увидела еще груды старой одежды, еще людей, мертвых… и умирающих, и теперь она поняла, откуда эти крики. Даже по прошествии стольких лет она помнит — первое, что пришло ей в голову, были слова прощения: извините меня… Даже сейчас она понимала, что слова эти были необходимы, но в то же время и бессмысленны. Она ни в чем не была виновата, не она начинала эту войну, но она была среди них, живая, и именно за это должна была просить у них прощения.

В тот день она еле шла по разрушенной улице, падая, поднимаясь и снова падая. Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Наконец нога подкосились, и она забилась в угол, когда-то здесь был чей-то цветник. Шум то нарастал, то затихал, сквозь дым она еле различала фигуры людей в разных по цвету формах. Большинство, как она догадалась позднее, были перепуганные пассажиры поезда, некоторые были повстанцами. Потом, намного позднее, все кругом были уже в знакомой ей форме, форме, в которой она привыкла видеть отца и дядьев.

Но кое-что она просто не могла вспомнить. Точнее, она вспоминала уже раз, и ей тогда сказали, что это дурные сны.

— Я всегда говорил, что было бы лучше, если бы они сразу рассказали тебе всю правду, — сказал Себэстиан. — По крайней мере когда ты выросла. Тем более что того негодяя уже не было в живых, он все равно не мог бы никому навредить, тем более тебе.

Она не хотела этого слышать. Она не хотела этого вспоминать… она не могла. Это сны, сны, которые вызвала лихорадка, плохие сны.

— И так ужасно, что это вообще могло случиться, неважно, кто бы он ни был. Изнасиловать ребенка, просто жуть. Но чтобы один из наших…

Она зафиксировала свое внимание на одной детали, которая показалась ей спасительной.

— Я… не знала, что он умер.

— Ну, отец же не мог рассказать тебе этого, не рассказав обо всем другом, правда? Он надеялся, что ты обо всем забудешь… Или будешь думать, что это были только лишь сны, сны после лихорадки.

Он говорил ей, что это сны после лихорадки, что все закончилось, что теперь она в безопасности… он говорил ей, что не сердится на нее. Но она чувствовала его гнев как большую тучу, эта туча окутывала ее, она несла опасность, ослепляла ее разум, как дым слепил глаза.

— Ты… ты уверен?

— В чем? Что негодяй мертв? Да… я абсолютно уверен.

Сработали невидимые механизмы, они прокрутились, остановились и встали на свое место, почти беззвучно щелкнув.

— Это ты убил его?

— На карту была поставлена карьера твоего отца. Офицер не может убить человека просто так, даже такого скота, который насилует детей. А ждать суда означало замешивать во всю эту историю тебя. Ни один из нас не хотел этого. Лучше было мне сделать дело и нести ответственность… Не так уж все оказалось плохо, в конце концов. Смягчающие вину обстоятельства.

Или оправдывающие… Ее ум с готовностью нырнул в эту словесную путаницу. Она подумала, что «оправдывающие» и «смягчающие вину обстоятельства» вроде бы так похоже звучат, но на самом деле находятся на разных полюсах юридического луча.

— Рада узнать это, — сказала Эсмей, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Я всегда говорил, что надо тебе рассказать все, — ответил Корон. И вдруг смутился. — Вообще-то, я ничего об этом не говорил, ты же понимаешь. Я говорил это самому себе. С твоим отцом спорить невозможно. А ты его дочь, не моя.

— Не волнуйся об этом, — сказала Эсмей. Ей трудно было удерживать внимание, комната скользила куда-то влево, по медленной-медленной спирали.

— А ты уверена, что во всем сама разобралась и только лишь не знала, что негодяй умер? Тебе помогли с этим во Флоте?

Эсмей пыталась мысленно вернуться к теме разговора, но ничего не получалось.

— Со мной все в порядке, — проговорила она. — Не волнуйся об этом.

— Я очень удивился, когда узнал, что ты хочешь покинуть планету и поступить во Флот. Мне казалось, что на твою жизнь бойни и кровопролитий хватило… Но, наверное, гены дают о себе знать.

Как же ей от него отделаться, вежливо и тактично? Не может же она сказать ему, чтобы он уходил, что у нее раскалывается голова. Суизы не говорят такого гостям. Но ей так необходимо, боже, как ей нужно хотя бы несколько часов побыть одной.

— Эсмайя?

Эсмей подняла взгляд. Ее сводный брат застенчиво улыбался.

— Отец послал меня спросить, не поднимешься ли ты в зимний сад? — Он повернулся к Корону: — Вы позволите, сэр?

— Ну конечно же. Теперь очередь твоих родных. Эсмайя, спасибо, что ты уделила мне столько времени. — Он поклонился, опять став очень официальным, и вышел.