Монтанари ДжанниAd Majorem Dei Gloriam

Джанни Монтанари

AD MAJOREM DEI GLORIAM

Перевод И. Горачина

[* К вящей славе Господней (лат.) - девиз Ордена иезуитов.]

Вестфалия, 16 марта, 11 час. 30 мин.

Крепость, стоящай на небольшом возвышении посреди сгоревшей пустынной равнины, казалась чудовищным желтым песчаным пирогом со множеством отверстий, словно лакомка-ребенок натыкал пальцем, чтобы украдкой попробовать белое, пышное тесто.

Углубление и щели, точно раны, четко видневшиеся на гладкой стене из льдобетона, были оставлены трехсотпятимиллиметровыми снарядами коммунистов, которые непрерывно обстреливали крепость с расстояния нескольких километров. Но, чтобы быть точным: кроме вентиляционных шахт не было ни одного настоящего отверстия, потому что сводчатые шестиметровые стены Великолепно выдерживали град снарядов; зачастую даже гранаты отскакивали от них и взрывались во рву, окружающем стены; но по крыше, состоящей из чудовищного двухметровой высоты блока напряженного бетона, появились признаки разрушения.

Снаружи блок выглядел желтоватой плоскостью, усеянной более или менее глубокими царапинами, но те немногие, кто пересекал внутренний двор, замечали, что щели день ото дня становились шире и что из некоторых уже сыплется пыль.

В окруженной крепости не слышно ни грубых шуток солдат, ни точных приказов фельдфебелей, ни звуков ежедневной смены караула, ни барабанного боя, зовущего на обед или перекличку. Воздух между толстыми, белыми стенами тоже кажется завезенным из другого мира, из замкнутого темного пространства, где трудно дышать; он царапает горло, как едкий дым, и заглушает звук голосов. Это такой воздух, как и тот, который всегда находится в гробу вместе с трупом.

Единственный непобедимый хозяин этого воздуха - смерть.

Высокочтимый святейший патер Антонио де Гуэвас находился в весьма затруднительном положении, которое он не мог назвать отчаянным только потому, что он был верующим человеком. Он знал политкомиссара Грушикова, командующего Девятой Ленинградской дивизией, и легко мог представить себе, какая судьба ожидает его людей, если они сдадутся. Он все еще читал приказ, полученный несколько часов назад.

В осаде крепости принимало участие девять тысяч человек, которые, по всей видимости, были отлично вооружены.

Тяжелая полевая артиллерия, примерно десять 155/45-батарей, 203/25 гаубиц и мортир, множество пушек и самоходных орудий и два соединения танков Т-49.

Как ему защититься с его двумя тысячами человек, у которых очень мало снаряжения и которые не могут ответить?

Он был готов выдержать бесчисленные атаки шесть месяцев, но теперь роты противника стали осторожнее и обстреливали крепость с должного расстояния, не подвергая себя опасности.

Патер Антонио уронил листок на стол и сцепил руки.

Почему Рим не отвечает?

Крепость была узловым пунктом северной оборонительной линии, и, если врагу удастся прорваться в этом месте, он достигнет Парижа прежде, чем его остановят.

Патер Антонио несколько лет назад посетил Париж, и это было одно из самых светлых воспоминаний в его жизни; он стоял на широких белых ступенях Нотр-Дам, полный благоговения и невероятного удивления. Гигантская белизна устремлялась в голубое небо, поражая великолепием каждой своей детали, и дарила его кровоточащему, измученному многомесячными боями в Африке сердцу сладкое чувство мира и уюта, меланхолическое мгновение мистического восторга, которого он никогда больше не сможет забыть.

Патер Антонио опустил руки, поднялся и глубоко вздохнул. В этом лишенном окон помещении он испытывал удушье и поэтому покинул комнату.

Лифт быстро доставил его на наблюдательный пост у внешних укреплений. Он прислонился к трехсотпятимиллиметровой пушке и долго смотрел на выжженную землю, окружающую крепость. Он чувствовал себя усталым, смертельно усталым, как больной, что встал в первый раз и его груди едва удалось набрать воздух, его легким стоило чудовищного усилия вдохнуть свежий, чистый бриз запоздавшей весны. Весна, которую так долго ждешь, когда, кажется, не будет конца грохоту и пламени яростного сражения.

Патер Антонио отогнал мрачные мысли.

Если бы небо было безоблачно, он мог бы увидеть вдали нечеткие очертания блестящих куполов кафедрального собора Арнхейма.

Издалека до его ушей доносились залпы артиллерии, однако намного ближе он услышал треск постепенно разрушающегося укрепления неподвижного гиганта.

Беспокойство священника росло.

Почему Рим не отвечает?

Рим,16 марта, 11час. 47 мин.

Кардинал Пьетро Сабатини, особый военный советник Папы Пия XV, размышлял в своем рабочем кабинете над этим призывом о помощи. Надеялись, что крепость продержится хотя бы до лета, если после нового набора рекрутов будет восстановлен необходимый вспомогательный контингент, но эти оценки, по-видимому, были слишком оптимистичны. Возникла критическая ситуация. Отряды были рассеяны по фронту, протянувшемуся на полмира, и было очень трудно своевременно перебросить подкрепление, которое так настойчиво просит патер Антонио.

Кардинал внимательно изучал большую настенную карту. Коммунистическая атака в Швеции была отбита, хотя и с трудом, но не с особенно большим уроном. Потери составили одну тысячу шестьсот тридцать убитых и несколько тысяч раненых, которых эвакуировали в тыл, заменив свежими отрядами. Он мог бы создать вспомогательный корпус из легкораненых, которые еще боеспособны, но счел это бессмысленным убийством.

Ёедные раненые парни никогда бы не смогли оказать достойного сопротивления элитным войскам Грушикова.

Взгляд его переместился на другую сторону карты. В Карпатах тоже шли бои, но положение было не таким уж плохим. Пятая и Седьмая дивизии надежно удерживали позиции, и в данное мгновение не было угрозы вражеского прорыва. Но Карпаты находились слишком далеко, а воздушные силы, постоянную занозу в пятке, использовать было нельзя.

Кардинал нервно провел по лбу длинной, гибкой рукой: бессмысленно было также ослаблять линию защиты на Среднем Востоке и идти на риск.

Он медленно и глубоко вздохнул, чтобы преодолеть нервозность и заставить руки не дрожать. Он не мог снять, ни единого полка, чтобы направить его на помощь патеру Антонио.

Кардинал довольно, давно уже знал этого осторожного и умеренного иезуита и всегда считал его великолепным солдатом, мужество и готовность к действию которого удивляли всех. Теперь он испытывал к нему что-то наподобие чувства вины, потому что ничем не мог помочь.

Кардинал сидел неподвижно, молча задумавшись, а в его уме созревал план, похожий на бледно-розового червя, который сначала опасливо, а потом все более уверенно выползает на свет солнца.

Только Святой отец может одобрить его проект.

Но сделает ли он это?

Кардинал поднялся, сунул в папку несколько листков и покинул кабинет. Медленно, все еще погруженный в размышления, он пошел по коридору, ведущему в покои Папы.

Вестфалия, 16 марта, 12 час. 05 мин.

Обстрел почти полностью прекратился. Непрерывная бомбардировка, сотрясающая всю крепость, сначала стала слабее, а теперь, после нескольких последних ударов, о ней напоминала только пыль, непрерывно сыпавшаяся из всех трещин. В крепости воцарилась тяжелая, гнетущая тишина, полная запаха пота и страха: никто не ждал от этой передышки ничего хорошего.

Патер Антонио, все еще находящийся на линии наблюдения, прижал к глазам полевой бинокль и пытался разглядеть намерения врага. Артиллерия была рассеяна и находилась на безопасном расстоянии, так что через мощные линзы не было видно никаких подробностей, но священника обеспокоило облако пыли, приближающееся к крепости.

Сначала Патер Антонио не поверил своим глазам, когда обнаружил в пыли светлое пятно, но потом увидел белый флаг. Они хотели вести переговоры.

Патер Антонио опустил бинокль и наморщил лоб.

До самого последнего мгновения у них не было намерения разрушать крепость, они только хотели повредить ее и заставить гарнизон сдаться. Очевидно, они надеялись на медленную капитуляцию и рассчитывали получить в свои руки все еще пригодную крепость.

Патер Антонио обнаружил, что он недооценил Грушикова.

Кто знает, оставят ли его в живых, как только он сдастся.

В это мгновение патер Антонио знал наверняка только одно - и все остальные придерживались такого же мнения: если он отклонит капитуляцию, крепость ничто не спасет.

Рим, 16 марта, 12 чаа 08 мин.

Святой отец, сидевший на позолоченном, обтянутом красным бархатом стуле, бросил кроткий взгляд на кардинала Сабатини. В его ясных, очень синих глазах с невероятно мягким взглядом было сознание абсолютной власти, которая распространялась на миллионы людей, и все же дилемма, перед которой только что стоял кардинал, замутила их. Он не совсем понимал, о чем речь, но все же у него на мгновение перехватило дыхание.

Святой отец несколько минут молчал; сложенные руки покоились на столе возле карты, которую ему показал кардинал, его дух находился в темном туннеле и, сколько он ни искал, не видел ни малейшего проблеска надежды. Он почувствовал, как запульсировала жилка на его виске, словно хотела передать ему сообщение на тайном языке, и инстинктивно закрыл глаза.

Пульсация распространилась на шею, ритмичная и беззвучная, в глухом такте, который перешел в галоп. Что ему делать?

Глаза его оставались закрытыми, он ждал, а пульсация становилась все медленнее, пока наконец почти совсем не прекратилась. Он знал, что, только собрав всюсвою решимость, мог принять решение, но нерешительность все еще владела его мыслями. Может ли он, человек, наместник Христа на Земле, сделать это? Позволена ли ему прерогатива Святого Петра принять это решение и присвоить себе такое право?

Кардинал неподвижно сидел на позолоченном стуле; его мозг был занят совсем другими мыслями. Он чувствовал, как неумолимо течет время, и слышал шаги неотвратимо приближающейся смерти.

Это было почти физическое, осязаемое присутствие, которое он сначала хотел изгнать, незримопроникнуть на тайную тропу, и его воля не могла сопротивляться этому. И все же он мог себе представить, какие соображения вызвало его предложение у Понтифика, и, хотя еще не осознавал его в Полном объеме, он испытывал страх. Он инстинктивно понял, какое значение будет иметь такой акт со стороны Святого отца и какие последствия он повлечет за собой, но робко возвращался к теологическим и моральным проблемам, которые поднимал этот акт, к тому, что его компетенция ограничена военными вопросами.

Понтифик раскрыл глаза и оторвался от размышлений.

- Сабатини, будьте откровенны. Это действительно необходимо?

Кардинал был потрясен: этот конфиденциальный тон его обеспокоил.

- Да, Ваша Светлость. Эти люди не могут рассчитывать ни на какую другую помощь, и выступление посвященных означает для них единственную возможность спасения. Кроме того, крепость - не говоря уже о жизнях ее гарнизона - чрезвычайно важное военное укрепление, потеря которого будет означать для нас такой удар, как в девяносто шестом году, когда Вена чуть было не попала в их руки.

Понтифик сцепил руки. Это было неизбежно: если вступаешь на этот путь, нужно идти до конца. Он собрал все силы, чтобы произнести последние слова.

-Да будет так!

Вестфалия, 16 марта, 12 час. 35 мин.

Грузовик остановился метрах в двадцати от рва, окружающего стену, и патер Антонио посмотрел в бинокль на лица пассажиров. Их было только двое.

Водитель был толст, у него было красное лицо и густые седые бакенбарды, парламентер - молодой, человек с прямыми каштановыми волосами и в очках.

Патер Антонио был удивлен.

Грушиков, должно быть, был очень уверен в своей победе, если послал юношу на переговоры о сдаче. Священник покинул наблюдательный пост и отдал приказ провести юношу в его кабинет.

Через несколько минут он увидел парламентера вблизи и понял, что тот действительно был молод, однако не настолько, как это казалось на первый взгляд; ему было лет двадцать пять. Гладкое, чисто выбритое лицо и несколько старомодные очки придавали ему вид ученика средней школы, но серые глаза, которые, очевидно, не удивлялись ничему, казались более старыми и придавали лицу странное выражение, словно принадлежащее старцу, который всё познал в своей жизни и ничего больше не ждал от нее.

- Господин Де Гуэвас? - спросил он, не садясь. Священник слегка покачал головой.

- Патер Антонио Де Гуэвас, - поправил он. Молодой человек сделал извиняющийся жест.

- Патер Антонио, маршал Грушиков шлет вам свои приветствия.

- Садитесь!

Парламентер сел и положил руки на колени.

- Я майор Крамер. Маршал поручил мне передать вам условия сдачи, - он мгновение поколебался, ожидая реакции иезуита, но патер Антонио молчал. Маршал предлагает вам в течение шести часов очистить крепость и сдать оружие. Любая попытка уничтожить перед сдачей оружие и снаряжение будет рассматриваться, как нарушение договора, и освободит нас от всех обязательств. В течение шести часов все ваши люди, а также и раненые должны покинуть крепость и собраться у источника в пятистах метрах на восток. Вы будете отправлены в ближайший лагерь военнопленных.

После последних слов майора воцарилась короткое молчание.

- Это все? - спросил патер.

Молодой человек не понял.

-Что?

- Я спрашиваю, это все? Вы хотите удалить нас и использовать свои пушки для других целей? Или вы нас расстреляете?

Не говоря ни слова, майор достал из кармана раздавленную пачку сигарет. Раскурив сигарету, он посмотрел в глаза патеру Антонио.

- Вы действительно считаете, что мы можем это сделать?

Иезуит наморщил лоб.

Юноша казался странным: он не был ни рассержен, ни возмущен, хотя все его товарищи восприняли бы замечание Антонио как тяжелое оскорбление.

- Однажды вы это уже сделали. Может быть, вы думаете, что я забыл, как маршал обошелся с гарнизоном Кракова? Он напал на него со своими танками и уничтожил, освободив от конвоя, а там были двадцатилетние мальчики.

Молодой человек покатал сигарету во рту, снял очки и стал теребить запонки рубашки, не сводя взгляда с патера.

- Вполне логично, что вы излагаете другую версию этих событий, чем мы, - тихо произнес он, - но я был тогда в Кракове и собственными глазами видел, как ваши солдаты выскакивали из укрытий, отказавшись сдаться,-а наши танки давили их. Конечно, они были достаточно мужественны и вывели из строя несколько танков, бросая им под гусеницы взрывчатку, но мы не обманывали их, чтобы заманить в ловушку.

Тонкая струйка дыма от сигареты майора поднялась вверх, расплываясь перед его лицом и глазами и образуя между ними странный барьер.

Патер Антонио слушал юношу и не верил ему, но что-то в его голосе, в его манере говорить смутило священника. Голос его, казалось, доносился из какой-то бездны, невообразимой дали, словно человека, которому голос принадлежал, на самом деле в комнате не было, а были только микрофон и динамик, произносивший абсурдные, бессмысленные слова только для того, чтобы что-нибудь сказать.

Глаза патера Антонио слегка затуманились. Со странной горечью он понял, что с этим человеком невозможно достигнуть настоящего взаимопонимания, можно только лишь на мгновение проникнуть в его внутренний мир.

- Извините, майор, но можно мне задать вам личный вопрос?

Тот бросил на него потухший, странно отсутствующий взгляд.

- Какое значение вы придаете жизни и смерти? Имеют они для вас смысл?

Молодой человек, казалось, не был удивлен. Он выплюнул окурок сигареты на пол и раздавил его.

- Я живу, потом умру. Что в этом такого? Это закон, которогоникто не может нарушить, даже вы с вашими представлениями о жизни и смерти. Жизнь длится до смерти; вы знаете, кто я такой?

Вопрос пронесся между стенами, и патер Антонио заметил, что в глазах майора мелькнула странная усмешка.

- Я для вас жизнь и смерть, и в этом отношении вы счастливее других, потому что у вас есть возможность, по крайней мере, один раз за все время вашего существования решить, хотите вы выжить или умереть. Примете ли вы наши условия сдачи или нет?

Патер Антонио так сжал зубы, что они заскрежетали.

Он вел с ним свою игру.

В это мгновение загудело переговорное устройство.

- Что такое?

- Патер, я должен немедленно поговорить с вами.

Это был голос Иоганна, специалиста по радиосвязи.

- Хорошо, я иду.

Он посмотрел на майора, который тем временем закурил вторую сигарету.

- Извините меня, майор. Через пару минут я снова вернусь.

Молодой человек ничего не ответил и продолжал молча курить.

На пороге центра связи его ждал Иоганн со странным выражением на округлом розовом лице.

- Ну, что?

Патер Иоганн протянул настоятелю листок, на котором было только несколько слов.

"XXX Послать подкрепление невозможно Х Продержитесь до девятнадцати часов тридцати минут Х Повторяю Х До девятнадцати часов тридцати минут Х Доверьтесь нам

Кардинал Л. Сабатини XXX"

Патер Антонио посмотрел на электрические часы, висящие на стене. Сейчас было тринадцать часов двадцать минут. Он еще раз озадаченно прочитал сообщение и попытался понять его. Они отказывались прислать ему подкрепление и все же просили продержаться до определенного часа. А потом? Он снова прочитал сообщение. Оно было абсурдным. Весьма вероятно, он смог бы продержаться еще шесть часов, но что произойдет потом, после этого?

Он прикусил губу и вернулся в кабинет, где его ждал майор. Теперь он знал, какой ему дать ответ, хотя мозг еще продолжал обдумывать один вопрос. Зачем это абсурдное ограничение времени?

Рим, 16 марта, крипта Св. Раймонда, 13 час. 28 мин.

Под огромным каменным куполом церкви раздавались звуки шагов множества людей, и бесчисленные плечи шаркали по влажным пятнам на стене. Отряд прошел через внешние галереи к огромному центральному залу крипты.

Ни слова, ни звука, только .тихое шарканье нарушало тишину этого места.

Мужчины и женщины образовали ряды, молча и медленно двигающиеся вперед; их слепые белые зрачки были направлены на нечто, чего никто кроме них не видел.

Человек, шедший впереди них, был не священником, а врачом.

Он подождал, пока каждый из них не оказался на своем месте, и, коода убедился в этом, поднялся на помост в центре помещения.

Он раскрыл книгу, лежащую на пюпитре, и тихим голосом начал читать.

"К тебе, Господи, взываю, твердыня моя! Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу. Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к Священному храму Твоему.

Господь - крепость народа Своего и спасительная защита помазанника Своего.

Спаси народ Твой и благослови наследие Твое; паси их и возвышай их вовеки!"[ "Псалом 27; 1-2.8-9.]

Он сделал паузу и перелистал книгу, затем прочитал еще несколько слов, несколько строк, и голос его стал громче, пока не превратился в огненный бич, который каждой буквой бичевал души молчавших слушателей.

Только окончив, он посмотрел на людей, которые смотрели на него и не видели. Он сделал знак, и свет исчез.

Все опустили головы.

Теперь тишина в темном зале нарушалась только тихими вздохами.

Но вскоре стих и этот звук.

Вестфалия, 16 марта, 14 час. 02 мин.

Несколько минут назад обстрел возобновился снова, но патер Антонио пытался не обращать внимания на глухие взрывы, сотрясающие стены.

Он призвал все свои силы в зал собраний и теперь отдавал последние указания, прежде чем открыть ответный огонь.

Учитывая оскудевшие запасы, он набросал план для каждой отдельной батареи, чтобы они могли поддерживать до девятнадцати часов тридцати минут непрерывный, но экономный артиллерийский огонь.

Он производил расчеты более получаса, когда поступил приказ из Рима, который, казалось, ответил на все вопросы.

Но один вопрос оставался без ответа: почему именно до девятнадцати часов тридцати минут?

Патер Антонио должен был исполнить "высший приказ": в сущности, он не знал, что потом произойдет, хотя у него были неясные предположения. С самого начала враждебных действий обе стороны по молчаливому согласию не использовали ни ВВС, ни ядерного оружия, и это объясняло продолжительность войны.

Патер Антонио предположил, что в Риме хотят послать в бой ВВС, и хотя он не очень поверил в это, но предпочел успокоить себя этой мыслью, а не ломать над этим голову.

Он вошел и посмотрел на часы.

Через несколько минут они откроют огонь, и он хотел присутствовать при этом.

На отрезке 5/А-север было все готово. 155-е с их большим радиусом действия будут стрелять первыми. На стенах были ящики, Заполненные снарядами, канонир со своими помощниками ждали приказа.

Канонир посмотрел на часы, открыл ящик и достал один из снарядов. Орудие было быстро заряжено и нацелено. Еще несколько секунд... и в 14 час. 30 мин. пушка подала свой голос. Это было начало.

С интервалами в шесть минут артиллерия крепости обстреливала снарядами вражеские линии.

Святейший отец неутомимо ходил взад и вперед. Он погладил темный ствол мортиры Брандта, вдохнул резкий, но отнюдь не противный запах пороха и дал несколько советов наводящему Хавитуфа 105. И все время спрашивал себя, что же их ожидает.

Рим, 16 марта, крипта Св. Раймонда, 15 час. 59 мин.

Доктор Ферденци бесшумно шел между людьми. Время от времени он щупал у кого-то пульс или слушал дыхание. Только трижды он позвал медсестру и один раз сделал инъекцию камфары. Убедившись в том, что больше никто не нуждается в его услугах, он вернулся назад, в стенную нишу, приготовил инструменты и закурил сигарету. Он неторопливо курил, наблюдая за залом, тонувшим в полутьме. Во мраке на мгновение вспыхивали маленькие, бойкие язычки пламени, потом погасали снова, словно крохотные блуждающие огоньки на деревенском кладбище. Врач непрерывно моргал; он устал, испытывал непреодолимую потребность в отдыхе, в сне и с трудом оставался в бодрствующем состоянии, ожидая, когда чувство возбуждения, наконец, пройдет, он вытянется на холодном каменном полу крипты и тотчас заснет. Во всяком случае, он чувствовал себя так каждый раз и каждый раз удивлялся этому, потому что перед ним был факт, объяснить который он не мог.

Кроме тридцати двух спящих человек в зале была еще сила, которая постоянно увеличивалась и где-то концентрировалась, так что могла быть развязана в любом желаемом месте.

Врач провел рукой по лицу и непроизвольно посмотрел на часы.

Через пару часов все это кончится.

Вестфалия, 16 марта, 17 часов. 05 мин.

Огонь артиллерии коммунистов пошел на убыль. Пушка крепости напротив продолжала вести огонь в прежнем ритме. Патер Антонио вернулся в свою келью.

Он взял библию в руки и заставил себя сконцентрироваться на строчках, но не воспринимал их. Затем вдруг вспомнил, что не молился уже несколько часов, собрался загладить это упущение, приготовившись встать на колени, но в это время в коридоре кто-то крикнул:

- Патер! Патер Антонио!

Он подбежал к двери и открыл ее.

- Что случилось?

- Идемте быстрее, патер! Это чудо, чудо!

И только в это мгновение иезуит заметил, что артиллерия крепости больше не стреляет. Смолкла и артиллерия врага.

Он молча последовал за молодым человеком, возвращающимся на свой пост. Задыхаясь, он добежал до наблюдательного поста и схватил бинокль; дыхание у него перехватило. Облака, незадолго до этого скрывающие солнце, были разорваны, и на вражеские укрепления обрушился огненный дождь. Это было жуткое зрелище.

Сверкающий золотой огонь потоками рушился из облаков, но ни одна капля не упала возле крепости; с такого расстояния он казался водопадом золота.

Патер Антонио словно окаменел. Он не двигался, не говорил и даже не мог думать. Дух его, который всегда был готов принять во внимание реальное, разумное положение дел, такую реальность принимать отказывался, пытаясь уйти от нее, но необходимость объяснить происшедшее и прежде всего оценить его вспыхнула в его душе. Крепость погрузилась в молчание. Рев радости или крики ужаса - все это было бы лучше, нежели эта обвиняющая тишина. Все благоговейно молчали, только человек рядом с иезуитом произнес несколько слов:

- "... и пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастание земли".

Он сложил руки и блестящими глазами посмотрел на равнину.

Патер Антонио взглянул на него, и в нем что-то сломалось. Он вскрикнул и побежал прочь, но крик преследовал его, оглушал, проникая в мозг, отражался от жестоких холодных стен, разбивая все, чего касался.

Это не могло быть правдой!

Они не могли этого сделать!

Он бежал по коридору, натыкаясь на стены, падая и снова подымаясь, а крик в его голове становился все более сумасшедшим. Его челюсти судорожно сжались, зубы вонзились в губы, словно осколки стекла, рот наполнился кровью. Они прокляли его, оскорбили его, уничтожили.

Почему, о Боже?

Почему?

Он бежал сквозь пылающий дьявольский калейдоскоп, видя нерезкие, искаженные изображения, к ярко освещенному помещению; ноги его спотыкались при каждом шаге, а руки на мгновение упирались в стены, царапая их, словно крючья.

В его кабинете крик смолк.

По его сутане текла кровь, покрывая руки красным и блестящим. Сера и Огонь на Содом и Гоморру, Сера и Огонь на каждого, кто предает Бога!

Только он знал комбинацию, при помощи которой можно было открыть запечатанный ящичек в углу; он открыл его и, как загипнотизированный, уставился на красную кнопку.

Потом рука его шевельнулась.

Кто проклянет Бога, будет проклят сам.

Он решительно нажал на кнопку.

Взрыв был виден даже в Арнхейме.