"Тень императора" - читать интересную книгу автора (Молитвин Павел)

Глава четвертая. Дочь Газахлара

Путь к Грозовой горе, у подножия которой Газахлар должен был встретить караван слонов, запомнился Эвриху плохо. Дождь лил почти не переставая, в груди все ещё булькало и екало, а от тряской езды на понуром ослике снова разболелись отбитые почки. Кроме того, арранта одолевали кошмары. Вновь и вновь ему снились люди в кожаных личинах, молча и сосредоточенно избивавшие его, а затем топтавшие поверженного наземь ногами со сладострастными похрюкиваниями и повизгиваниями, ничуть не походившими на человеческую речь. Иногда маски их оживали, превращались в кошачьи или волчьи морды, свиные хари или вовсе уж мерзкие рожи, невесть кому принадлежащие. Клювастые, клыкастые, с рогами и огромными совиными глазищами, они продолжали преследовать его даже наяву: проявлялись из пелены дождя, скалились из темных углов шатра, дурными голосами хихикали и хохотали, выглядывая из-за кустов и утесов. Он жмурил глаза, тряс головой, и они исчезали, для того чтобы вновь возникнуть в самый неподходящий момент, в самом неожиданном месте.

Хуже всего было то, что в этих уродливых, отвратительных существах, созданных его буйным воображением, он временами узнавал своих знакомых и даже друзей. Неудивительно, ежели в скотоподобных тварях он угадывал черты Гитаго или Хономера, Зачахара, Амаши или Аканумы, но невыносимо горько становилось, когда они принимали облик Хриса, Кари, Тартунга, Нжери, Тилорна, Ниилит, Волкодава, Афарги… Видения эти словно наталкивали Эвриха на мысль, что во всех без исключения людях таится что-то низменное, зверское, подлое, и, дай срок, оно вылезет, явит себя. И самый близкий, самый любимый ударит в спину, толкнет в пропасть, посмеется над твоей бедой, вырвет из рук последнюю спасительную соломинку, выбьет из-под ног шаткую опору…

Паскудные твари с человечьими телами и скотскими, страхолюдными харями так донимали арранта, что ему пришлось прибегнуть к отвару мертвянника, после нескольких глотков которого мир выцветал, тускнел, становился плоским и уныло серым, отчетливо неприглядным, даже когда солнечным лучам удавалось прорваться сквозь плотные покрывала окутавших землю туч.

Никто, разумеется, не напал на маленький отряд, затерявшийся в непроглядной пелене дождя, отойдя на полтысячи шагов от Озерной крепости, а когда небо начало просветляться, он был уже на подходе к гряде Слоновьих гор, куда кочевники забредали не часто. К тому времени как путники достигли отрогов Грозовой горы, небо просветлело, дождь прекратился, выглянувшее солнце стало припекать, и над подсыхающей, покрытой веселой зеленой травкой землей поднялся сизый туман, похожий на дым множества походных костров.

Омерзительные видения истаяли так же незаметно, как стлавшийся над землей туман. Спутники принялись весело переглядываться, указывая друг другу глазами на ожившего арранта, изрядно похудевшего, осунувшегося, но по-прежнему напоминавшего любопытного щенка, очарованного удивительным миром и уверенного, что за каждым кустом его ждет что-то интересное, волнующее и радостное. Эвриха, в отличие от Хамдана и Аджама, ничуть не огорчило обнаруженное ими место стоянки большого отряда, ясно свидетельствующее о том, что они опоздали и Газахлар уже увел своих людей к Мирулле — большому озеру, лежащему у подножия Слоновьих гор, соединенному с Мванааке недавно проложенной дорогой. Напротив, он, как ребенок, обрадовался следам нескольких десятков слонов, влившихся вместе со своими погонщиками в отряд владельца «Мраморного логова». Чудака-арранта восхищали даже гигантские кучи навоза, оставленные легендарными исполинами, и теперь уже телохранителям приходилось — удерживать его, ибо в стремлении поскорее увидеть их он готов был скакать по следам Газахларова отряда день и ночь без остановки.

— Экий ты невозможный человек! — со снисходительной улыбкой выговаривал ему Хамдан. — То тебя с места силком не сдвинуть, то не остановить! Эка невидаль — слоны! Налюбуешься ещё на этих засранцев. Ишь, просеку какую проложили! Чем, интересно, Кешо их кормить собирается? На такую прорву никакой жратвы не напасешься!

Эврих, улыбаясь каким-то своим мыслям, помалкивал, но вставал чуть свет, а сигнал останавливаться на ночевку подавал затемно, стремясь как можно скорее собственными глазами увидеть великанов, изображения и изваяния которых видел в Городе Тысячи Храмов и о коих с изумлением читал ещё в Верхнем мире, в библиотеке блистательного Силиона. Кое-что рассказывал ему о слонах и Тартунг, но парень не отличался говорливостью, а с животными этими связаны у него были, судя по всему, не самые приятные воспоминания.

Тартунг и впрямь чувствовал некоторое стеснение в груди, думая о том, что вскоре увидит — нет, не слонов, а людей из племени калхоги, приведших Газахлару четвероногих великанов через земли пепонго. Ибо Омира была калхоги, то есть родилась в племени, принадлежавшем, как и дирины, народу вотсилимов.

…Лишь прожив в поселке диринов несколько седмиц, Тартунг узнал, что встреченная им в лесу во время сбора саранчи девчонка была такой же пленницей, как он сам. Многочисленные племена вотсилимов враждовали между собой, и она стала добычей диринов во время их набега на её родное селение. Омира, как, впрочем, и сам Тартунг, не особенно тяготилась своим положением — дирины относились к ним почти так же, как к своим родным детям. Они все вместе выполняли порученную им работу и вместе развлекались в оставшееся от неё время. Вот только ела и спала богато разукрашенная татуировкой девчонка в доме вождя, рассчитывавшего получить за неё выкуп от калхоги, а Тартунга поселили в хижине семипалого Вьяблы — полоумного старика, подобранного диринами в Красной пустыне полторы дюжины лет назад.

Пепонго и мибу напрасно распускали слухи о чудовищной жестокости вотсилимов. Да, в хижинах их хранились высушенные головы врагов, но ведь такие же очинаки возили в своих тюках ранталуки, сакхи, айоги и прочие кочевники, хотя никто не называл их за это охотниками за головами. Вотсилимы вступали в сражения и совершали набеги вовсе не ради чужих голов, а как все прочие: из-за земли — пахотных и охотничьих угодий, оружия, скота и домашней утвари. И ежели доводилось им при этом одолеть в честном бою достойного противника, вносили его голову в свой дом не ради хвастовства, а в качестве талисмана, в надежде, что часть его силы и мужества перейдет к ним и их сыновьям. За все время пребывания у диринов Тартунгу ни разу не доводилось ни видеть, ни слышать, чтобы в чьем-то доме хранилась очинака женщины или ребенка. Убийство слабого считалось у них, как и у мибу, деянием постыдным, да и о рабстве они, в отличие от пепонго, имели весьма смутное представление. Попавшие к ним в плен, если их не выкупали или же они не пускались в бега, становились со временем полноправными членами племени, примером чему мог служить Вьябла.

Первые дни Тартунг удивлялся тому, что никто за ним не присматривает, его не запирают, не сажают на цепь: хочешь бежать — пожалуйста. Потому-то, верно, и не бежал. Хотя нет, остался он в поселке диринов из-за того, что стосковался по людям, которые относились к нему совсем иначе, чем пепонго, и ничто здесь не напоминало ему Мертвое озеро, а, напротив, заставляло вспомнить родную Катику. Ну и потому, конечно, что ему хотелось ещё раз взглянуть на Омиру. Услышать её голос. Поболтать с ней. Еще раз увидеть её и вновь перемолвиться словечком…

Ни она, ни другие его сверстники не видели ничего зазорного в том, что он попал в плен. На него поглядывали с доброжелательным интересом и даже уважением — парень, сбежавший от пепонго и не пропавший в Красной пустыне, заслуживал того. Не удивляло никого и внимание, проявляемое к нему Омирой, — в конце концов, именно она обнаружила его и, значит, была больше других при-частна к тому, что он оказался в их селении. И с первого дня, когда его отправили помогать ей заготовлять айу, они чаще всего работали вместе.

Высушенную айу — широколистую траву — местный кузнец добавлял в древесный уголь, для того чтобы выкованные им ножи и наконечники копий получались особенно прочными. После того как они сложили несколько стожков, Омира взяла его с компанией сверстников копать глину для горшков, а потом уже он попросил её показать ему, где водятся птицы с пестрым оперением, из перышек которых Семипалый изготовлял чудесные пояски и ожерелья, высоко ценившиеся женщинами диринов. Помогая ему плести и ставить силки, девчонка рассказала, что сама попала в это селение полгода назад и скоро её, наверно, выкупят. Вотсилимы обменивали или выкупали пленных на Торгу, происходившем в месте впадения в Мджингу Талалы — притока, в верховьях которого стояло селение диринов.

Начавшиеся дожди развели их по хижинам, но чуть только небо прояснилось и Вьябла послал Тар-тунга принести ему водяных орехов, тот отправился к дому вождя, дабы позвать с собой Омиру. К тому времени он уже знал, что самые крупные водяные орехи — излюбленное лакомство Семипалого — растут в самой мелкой, хорошо прогреваемой солнцем заводи, и к ней-то они с Омирой и направились.

Местность вокруг поселка неузнаваемо изменилась после прошедших дождей. Пыльные и жухлые кроны деревьев засияли свежей зеленью, ломкая колючая трава превратилась в пушистый ковер, желтый и сухой приречный тростник зазеленел и украсился перистыми кисточками, а в нем на все лады распевали крохотные пестрые пичуги — тка-чики, вившие гнезда в виде бутылок. Самцы выделялись яркой раскраской: желтогрудые, красно-головые, с золотистыми крапинками на черной блестящей спинке — они не принимали участия в плетении гнезд, и Омира с осуждением назвала их дармоедами.

— Только и, могут чирикать — советы давать и командовать!

— Они не командуют, а развлекают своих подруг пением, — заступился за ткачиков Тартунг, которому тоже хотелось распустить несуществующий хвост, взъерошить перышки и огласить воздух пронзительной радостной трелью.

Добраться до заводи с водяными орехами оказалось не так-то просто. Лужайки превратились в болотца, которые надобно было обходить, выписывая огромные петли, и Омира усомнилась в том, что им вообще удастся подойти к Талале в намеченном Тартунгом месте.

— Уж как-нибудь да подберусь! — заверил он её, не желая признавать, что разумнее было бы попытаться отыскать водяные орехи у высокого берега. Попадались они там реже и вырастали мельче, но зато не пришлось бы тащиться в такую даль и выслушивать насмешки Омиры.

В конце концов он ухитрился отыскать подход к заводи по сухой косе, поросшей густой травой и похожим на папоротник кустарником. Обойдя несколько луж и бочаг стоячей воды, затянутой мелкой водной растительностью ярко-зеленого цвета, они подобрались к облюбованному Тартунгом заливчику.

— Ну, видишь? А ты сомневалась! — гордо изрек он, скидывая сандалии и готовясь лезть в воду. — Сейчас наполним корзины орехами и…

— Смотри не поскользнись! — Омира сделала вид, что хочет столкнуть его в воду, он отшатнулся. Ноги разъехались на предательски-скользкой, влажной земле, и Тартунг позорнейшим образом плюхнулся в заливчик, подняв фонтан брызг.

— Ах так! Ну погоди же! — завопил он и, выбравшись на берег, бросился за Омирой, которая, догадываясь, что мальчишка не преминет обвинить её в собственной неуклюжести, кинулась наутек.

В несколько прыжков он догнал её, и они оба бултыхнулись в лужу. Тартунг отвесил насмешнице звонкий шлепок, она рванула его за ухо, и они покатились по грязи, самозабвенно тузя друг друга, ругаясь и смеясь от избытка чувств. Омира была сильной девчонкой, и ей поначалу удалось даже оседлать Тартунга, но тот вывернулся из-под нее, прижал коленом её ноги, навалился…

Их лица оказались совсем рядом. Выбившиеся из высокой, похожей на гнездо прически волосы прилипли к щеке, закрыв вытатуированную красную спираль, которой калхоги защищают девочек от сглаза. Дыхание её было прерывистым, за полураскрытыми, влажно поблескивавшими полными губами светились белые зерна зубов… Омира вдруг перестала брыкаться, в глазах застыло ожидание, она замерла в предвкушении чего-то особенного, и Тартунг, которому мгновение назад хотелось наподдать ей, неожиданно для себя бережно накрыл её губы своими.

Они целовались страстно и неумело, его руки жадно блуждали по её ставшему вдруг близким и доступным телу: по маленьким упругим грудям, плоскому, трепещущему животу, плотно сжатым ногам и едва прикрытым мокрой и грязной травяной юбочкой бедрам. Омира то отталкивала его, то снова притягивала к себе; её пальцы то больно впивались в его шевелюру, то гладили; царапали, подобно когтям, плечи; перехватывали его запястья и вновь начинали скользить по спине Тартунга, выводя на ней грязью неведомые узоры. Потом густые ресницы прикрыли бездонные, черные, мерцавшие таинственным светом глаза, руки бессильно раскинулись, и Тартунг почувствовал, как колени поднимаются и раздвигаются навстречу его прикосновениям… Она слабо ахнула, когда он дернул завязки травяной юбочки, но не остановила его руку, когда та легла на поросший курчавым мехом холмик, только задышала чаще, короче, и бисеринки пота выступили на её верхней губе…

Резкий крик коршуна-рыболова заставил их вздрогнуть. Омира отдернула руки, силившиеся размотать набедренную повязку Тартунга, одним сильным движением оттолкнула его, вскочила на ноги и бросилась бежать. Он кинулся за ней, и, хотя догнать быстроногую девчонку, ежели она того не желала; было почти невозможно, все же настиг её. Попытался остановить и получил тяжкую, полновесную оплеуху, сопровождаемую яростным, негодующим взглядом…

Годом позже, уже в Мванааке, он пытался расспросить охочую до мужских ласк тридцатилетнюю рабыню из племени бенну, почему Омира возненавидела его в тот самый миг, когда души и тела их, казалось, вот-вот сольются в единое целое, но та лишь таинственно улыбнулась и предложила обучить его новой позе, известной почитателям Эрентаты-искусницы под названием «цапли-затейницы». Любвеобильная женщина научила его многим премудростям, однако порывы собственного тела занимали её не в пример больше душевных порывов неведомой дикарки, и единственное, чем она могла помочь Тартунгу, — это посочувствовать, сказав, что только подлая, неблагодарная тварь способна сбежать от распаленного ею мужчины, не удовлетворив его.

Кто-кто, а уж Омира-то подлой тварью не была, и Тартунга до сих пор мучил вопрос, что же он сделал не так, чем обидел, рассердил или прогневил её. Ибо с того памятного дня она старалась всячески избегать своего бывшего товарища и, несмотря на его горячее желание объясниться и готовность в случае нужды покаяться в чем угодно, ни разу не позволила ему переговорить с ней наедине. Сторониться его ей, впрочем, пришлось недолго — как только погода установилась, Тартунга взяли на охоту за слонами, а вернувшись, он узнал, что Омиру увезли на Торг, где калхоги заплатили за неё требуемый выкуп.

Дирины, в отличие от калхоги, приручавших слонов и использовавших их в хозяйстве, предпочитали охотиться на исполинов ради бивней и мяса.

Отправляясь на запад, к Длинному озеру, они рыли на слоновьих тропах воронкообразно сужающиеся книзу ямы, прикрывая их дерном и ветками столь искусно, что осторожные и весьма подозрительные гиганты не могли обнаружить ловушку. Этот способ ловли слонов можно было считать совершенно безопасным, но юноши-дирины, желавшие показать свою удаль, вступали, случалось, с ними и в открытый бой.

Тартунгу посчастливилось наблюдать, как две дюжины молодых мужчин, вооруженных длинными копьями с тяжелыми, свободно отделяющимися от древка наконечниками, сражались со старым могучим самцом. Метнув нацеленные в слоновий живот копья, они, если им удалось попасть, резко дергали за привязанную к древку бечеву. Яд, которым был смазан наконечник, проникал в кровь слона, но действовал так медленно, что каждый охотник успевал бросить копье с новой насадкой пять или шесть раз. За это время разъяренный великан мог разнести в щепы целую деревню и растоптать всех своих мучителей, если бы они не были исключительно ловкими и хладнокровными. Охота, безусловно, стала бы безопаснее и в ней могло бы принимать участие меньше народу, если бы наконечники копий были смазаны хирлой, которую варили пепонго…

Удивление Тартунга тем, что его взяли на охоту за слонами, считавшуюся делом ответственным и почетным, рассеялось, как только он увидел действие яда, изготовляемого диринами. Добывали они его из ветвей ухумбы — небольшого вечнозеленого деревца, растущего на склонах Слоновьих гор и в верхнем течении Мджинги. Ядовитые ветви мелко нарезали, клали в глиняный горшок и варили до тех пор, пока на его дне не оставалось несколько капель густого вещества, напоминающего зеленую смолу. Иногда в неё добавляли яд змей или трупный яд грызунов, но и тогда она уступала хирле в несколько раз. Кроме того, полученный из ухумбы яд не хранился долго, и диринам, понятное дело, хотелось узнать секрет изготовления хирлы, который, как они надеялись, был известен мальчишке, вооруженному кванге и полудюжиной отравленных стрел.

Некоторое время Тартунг колебался, не открыть ли ему тайну приготовления хирлы приютившим его людям, но, побывав на охоте за старым самцом, решил этого не делать. Ему нравились дирины, но и миролюбивые, толстокожие великаны внушали симпатию и благоговение, а трубный клич смертельно раненного исполина прямо-таки потряс до глубины души. Мибу не считали охоту с отравленным оружием делом, достойным мужчин, и то, что можно было простить слабосильным карликам, не слишком-то украшало в глазах Тартунга охотников-диринов. Использование ям-ловушек было, на его взгляд, и то честнее — хитрость против хитрости, но яд… Повлияли на его решение сказать, что ему неведом способ изготовления хирлы, и истории Омиры о необыкновенной разумности слоновьего народа.

Рассказы о том, как слоны защищали своих малышей, поставив их в центр образованного самками кольца, когда вокруг бродили голодные львы, и о том, что они беседуют между собой, обмениваясь важными сведениями, он слышал и от диринов. Он сам видел, как слоны не хотели уходить от ловушки, в которую угодил их товарищ, хотя это были самцы, бродившие отдельно от стада и не слишком заботившиеся друг о друге. Они в самом деле предупреждали сородичей о коварстве людей и не появлялись на тех тропах, где собратья их попадали в ямы. Старые самки, возглавлявшие семьи, состоявшие из десяти-двенадцати слоних с детенышами, и впрямь походили на вождей, а в конце сухого сезона слоны, празднуя его завершение, имели привычку пожирать корни одурманивающих деревьев, после чего становились буйными и ревели на всю округу. Они, подобно его соплеменникам, защищали и поддерживали раненых и больных, но больше всего поразил Тартунга рассказ о том, как безутешная мать несколько дней носила на бивнях разлагающийся труп своего новорожденного слоненка. Он знал, что на такое способны некоторые обезьяны, но те ведь вообще часто ведут себя совсем как люди…

Выслеживая вместе с диринами слонов, Тартунг видел, как умирала среди своих родичей старая самка. Она с трудом плелась за группой, а потом у неё началась агония. Соплеменники принялись подталкивать её, пытались поднять с земли, а когда она затихла, окружили, и каждый по очереди вложил кончик хобота ей в рот. Таким образом слоны, оказывается, не только здоровались друг с другом, но и прощались. Больше всех переживал её кончину прибившийся к семейству самец. Отчаявшись поставить умирающую на ноги, он громко трубил, словно жалуясь на судьбу и призывая вернуться в этот мир.

Если бы Тартунг не видел этого собственными глазами, то, пожалуй, не поверил бы Омире, утверждавшей, что слоны воздают почести останкам своих павших товарищей. Найдя кости соплеменников, они приходят в сильнейшее возбуждение. Задрав хвосты и разводя ушами, исполины, образовав круг, осматривают находку, поднимают одни кости, переворачивают другие. Особое их внимание заслуживают бивни умерших. Они подхватывают их хоботами, берут в рот, передают друг другу. Иногда слоны перетаскивают кости соплеменников с места на место, а порой разбивают найденные бивни о скалы, то есть ведут себя, по мнению калхоги, совершенно разумно, хотя поступки их далеко не всегда понятны людям.

Между прочим, различное отношение к слонам являлось одной из причин вражды между калхоги и диринами. И, глядя, как охотники отрубают у туши мертвого исполина бивни, уши и хобот, как вьются над лужами крови и расползающимися по яме-ловушке внутренностями огромные мерзко гудящие мухи, Тартунг мысленно был на стороне соплеменников Омиры. Было, право же, что-то ужасно печальное в том, что тело великана ещё не остыло, а начавшие его разделку с висков охотники уже развели костер и жарили на нем огромный кусок мяса, на котором держались ресницы и помутневший, окровавленный глаз…

Калхоги, по словам Омиры, относились к слонам как к братьям, и Тартунгу любопытно было посмотреть, насколько слова её соответствовали действительности. Но, разделяя нетерпение Эвриха как можно скорее нагнать отряд Газахлара, он в то же время опасался, что калхоги разочаруют его и тем самым бросят тень на Омиру. И, чего уж там скрывать, он, конечно, намеревался расспросить их о ней, хотя ничего утешительного услышать не рассчитывал. Словом, у него были причины волноваться и кусать губы, когда, выехав на вершину очередного холма, он увидел спускавшийся к огромному озеру отряд, состоявший из двух десятков всадников, вереницы ослов и полусотни серо-голубых великанов, на спинах которых восседали крохотные человечки, вооруженные длинными палками, издали похожими на тонюсенькие соломинки.

«На ровном месте лошадь может обогнать слона, но на пересеченной местности никакой скакун за ним не угонится. Этот неуклюжий на вид зверь с удивительной легкостью идет по равнине, карабкается по горам, пробирается через чащу бесшумно, как мышь. Он ходит по болоту едва ли не лучше всех других животных, поскольку его ноги устроены особенным образом. Когда слон опирается на ногу, она набухает, становится толще. А когда вытаскивает её, освобожденная нога сжимается и легко выходит из топи. Поэтому слон может погрузиться в болото чуть не по брюхо, засасывание, страшное для других животных, не мешает ему идти». Эврих поднял голову, поглядел на покрытые мелкой рябью воды Мирулле и снова склонился над листом толстой шероховатой бумаги.

«Не менее удивительным и хитрым приспособлением являются и слоновьи уши, помогающие этим гигантам поддерживать постоянную температуру тела. Слоны не потеют, они охлаждают свои громадные тела, поливая из хобота водой за ушами и шевеля ими в воздухе. Огромные, как крылья слоновьи уши похожи на колоссальные опахала, по которым их легко отличать друг от друга. Вожатые слонов указали мне на то, что уши слонов редко являются гладкими, но даже в этом случае на них имеются небольшие выемки, помогающие их опознавать. Создается впечатление, что уши одних слонов разодраны шипами, других — разрезаны портновскими ножницами, а третьих — обилием дырок напоминают решето. О происхождении этих отверствий мне ничего не удалось узнать, по-видимому, они являются следствием какой-то болезни. На чистых, не запачканных грязью ушах под тонкой кожей вырисовывается сетка кровеносных сосудов, похожая на рельефную вышивку…»

— И как только у тебя рука не отваливается? — недовольно вопросил Тартунг, заглядывая арранту через плечо. — Пишешь и пишешь, словно над тобой надсмотрщик стоит! Глаз со своих любимых слонов не сводишь, о каждом чихе их готов полночи строчить, а на людей вот совсем внимание перестал обращать.

— Ox и зануда! Сколько раз мы с тобой об этом говорили, а ты все уняться не можешь, — отмахнулся от юноши Эврих и продолжал писать мелким, стремительным почерком:

«Не трудно различать слонов и по бивням, которые растут у них всю жизнь. Ежели бы они оставались целыми в течение всей жизни, то достигали бы дюжины локтей в длину. Но бивни ломаются и стираются, приобретая характерную форму. У каждого слона есть главный бивень, которым он пользуется чаще. Этот бивень быстрее изнашивается, обычно он короче, а конец его закруглен. Часто у края главного бивня имеется бороздка в том месте, которым слон подрывает траву…»

— Слонов ты теперь не хуже погонщиков знаешь, издали различаешь и имена их помнишь. А что Афарга из-за тебя мается, ночами не спит, слезы горькие льет, не замечаешь, — укоризненно ворчал Тартунг, явно не собираясь оставлять арранта в покое. — Как Задире ухо штопать, так ты тут как тут, а девчонку утешить у тебя времени нет. Дождешься ужо, наложит она на себя руки, закаешься, да поздно будет!

Эврих с досадой отложил Тилорнову самописку. Представить Афаргу плачущей он решительно не мог. Накладывать ей на себя руки было вроде бы не с чего, и, уж разумеется, она не думала в него влюбляться. Хотя, с другой стороны, Тартунг попусту болтать не станет, и с девицей, видимо, в самом деле творится что-то неладное. Слоны слонами, а надобно будет за ней понаблюдать.

— Эгей! Есть кто живой? Куда этот слонолюбивый аррант запропастился? — донесся от Эврихова шатра зычный голос Хамдана. — Ага, вот вы где! Возрадуйся, чудо-целитель, сыскал я тебе человека, который видел водяных дев в здешнем озере и клянется, что может проводить тебя на место, где они нежатся на рассвете.

— За определенное вознаграждение, — выступил из-за спины приближающегося телохранителя морщинистый старикашка с донельзя хитрым выражением лица.

— И какое вознаграждение ты желаешь получить? — с улыбкой поинтересовался Эврих, поднимаясь навстречу пришедшим.

— Три бруска соли! — выпалил не моргнув глазом старик.

— Однако! — восхитился наглости своего спутника Хамдан. — Укерон, одумайся! За три бруска соли можно купить весь ваш вшивый поселок, с сетями и лодками!

— Я готов прогневить водных духов, показывая чужеземцу их дивных жен! Но если уж рисковать головой, то не даром! — Укерон придал своей физиономии скорбное и торжественное выражение. — Во всем поселке я один видел водяных дев и остался жив. Никто другой не отважится свести тебя к ним даже за десять брусков соли.

— Хорошо, не будем спорить, три так три, — согласился аррант. — Имей, однако, в виду: завтра после полудня мы отправимся догонять слонов, и, если я не увижу обещанного, ты ничего не получишь.

— Но, почтеннейший, разве я могу обещать тебе…

— Не можешь, тогда и говорить не о чем, — ухмыльнулся Эврих, чувствуя в словах плутолицего старикашки какой-то подвох.

— Придется рискнуть, — прошамкал тот после некоторых колебаний. — Я приду к твоему шатру на рассвете, и ты покажешь мне три бруска соли. А может быть, все же дашь один? Ведь если водные духи рассердятся и заберут тебя, окажется, что я рисковал даром…

— У меня больше шансов вернуться живым, если ты ничего не получишь в случае моей смерти, не так ли?

— Я пойду с кванге, и если старик вздумал шутить шутки… — начал было Тартунг, но Укерон замахал руками, и на лице его отразился самый неподдельный испуг.

— Нет-нет, я возьму с собой только одного! Иначе мы наверняка ничего не увидим! Ладно, я готов получить плату по возвращении.

— Ну вот и договорились, — улыбнулся Эврих. Проводил взглядом старика, заспешившего по вьющейся вдоль берега тропинке к рыбачьему поселку, и поблагодарил Хамдана за то, что тот сумел так хорошо исполнить его просьбу.

История о живущих якобы в Мирулле водяных девах, услышанная им ещё в Озерной крепости, очень заинтересовала его, ибо перекликалась с легендами аррантов о морских девах. Однако обитатели крохотного рыбачьего поселка, неподалеку от которого разбил свой лагерь Газахлар, не желали говорить об этом диве или же делали вид, что слыхом ни о каких водяницах не слыхали. Он уже было решил, что так ничего о них и не узнает, и вот, пожалуйста, нашелся человек, который готов показать ему этих сказочных существ. Надобно было, конечно, порасспросить его, да очень уж неожиданно он появился.

Афарга, так же как и Тартунг, явно не разделяла восторгов арранта по поводу скорого знакомства его с водяными девами и, когда тот, ежась от подувшего с озера ветерка, последний раз взглянув на закатное зарево над Слоновьими горами, юркнул в шатер, последовала за ним. Эврих догадывался, что чернокожий мальчишка начнет сейчас толковать о благоразумии, которое даже такой любимец Белгони, как его хозяин, должен все же время от времени проявлять, а жгучеглазая девица уставится на него неподвижным, осуждающим взором смертельно раненной лани, и будет он себя чувствовать дурак дураком. Ибо бывают случаи, когда доказывать свою правоту трудно, хотя ему-то совершенно ясно, что человеку порой надобно совершать неразумные на первый взгляд поступки. И дабы не выглядеть и не чувствовать себя глупцом, дабы не заниматься заведомо бесполезным делом, Эврих с места в карьер принялся рассказывать спутникам про Ниилит, о которой вспомнил, глядя на склонившуюся над жаровней Афаргу.

Мысль о том, что ей полезно знать историю девчонки, проданной в «Девичий садок» и объявленной затем избранницей Саккаремской Богини — Матери Всего Сущего, приходила ему в голову давно, а слова Тартунга, что Афарга будто бы места себе найти не может, подсказали Эвриху тему рассказа, который должен отвлечь товарищей от его скромной особы. Приключения Ниилит, чьим даром воспользовался Азерги — придворный маг шада Менучера, и впрямь увлекли слушателей, а молчаливая обычно Афарга заинтересовалась до такой степени, что начала задавать вопросы и уточнять детали, которые Эврих не знал, да и не мог знать. Услышав же, что Ниилит утратила из-за Азерги свой дар, чернокожая девица всплеснула руками и чуть слышно прошептала: «Вай-ваг! Он поступил точно так же, как Калиуб! Неужели все колдуны такие негодяи? Не зря, значит, Кешо приказал перебить их!»

— Кто такой Калиуб? — тотчас поинтересовался Эврих, справедливо полагавший, что Афарге станет легче, если она не будет держать все свои переживания при себе. Он, впрочем, не рассчитывал на немедленную откровенность и был изрядно удивлен, когда Афарга, вместо того чтобы потупиться и замкнуться в себе, негромко сказала:

— Колдун, воспользовавшийся моим даром почти так же, как Азерги воспользовался даром твоей подруги.

И прежде чем аррант или Тартунг успели вымолвить хоть слово, девушка начала рассказывать.

Но говорила она поначалу не о Калиубе, а о своем детстве. О старшем брате — мужественном и могучем Мхабре, ставшем вождем её родного племени сехаба в то время, когда оно переживало свои самые тяжелые дни. О разгроме сехаба карликами-пепонго, теснимыми имперскими войсками с их исконных земель, о пленении брата и её самой. О том, как её, унаследовавшую способности одиннадцати поколений предков, бывших Теми-Кто-Разговаривает-С-Богами, разбиравшиеся в колдовстве пепонго продали чародею из Города Тысячи Храмов…

Начавшая говорить медленно, словно через силу, Афарга постепенно увлеклась. Волнуясь, она недоговаривала слова, сбивалась на язык сехаба, все убыстряя и убыстряя и без того не слишком внятную скороговорку. Калиуб, несмотря на преследования, коим подвергались в Мавуно колдуны, жил в столице империи и до поры до времени процветал. То ли состоял на службе у Душегуба, то ли ловко отводил соседям глаза, но, так или иначе, дом его мало чем уступал особнякам Небожителей. В известном смысле неплохо жилось в нем и Афарге — чародей не утруждал её работой, сытно кормил и даже нанял для неё учителей. Одному Великому Духу ведомо, зачем он воспитывал свою рабыню, как форани, настаивая на том, чтобы она училась пению, танцам, чтению и письму. Вероятнее всего, зная, что рано или поздно дар её иссякнет, намеревался со временем продать какому-нибудь оксару…

В чем заключался её дар, девушка не сказала, но догадаться об этом Эвриху было не трудно. Он знал, что маги могут черпать силу из чего угодно: из земли, света звезд, ветра, травы и деревьев. Однако проще им брать её у окружающих людей. Причем удобнее всего у тех, кто наделен способностью быстро восстанавливать запасы отобранной у них энергии. Этим-то даром, судя по всему, и была наделена Афарга, и ошейник, надетый на неё Калиубом, позволял ему в случае необходимости вычерпывать её силы до дна. Он же не давал ей взбунтоваться и использовать против своего господина те немногие магические навыки, которыми она успела овладеть до того, как племя её было разгромлено пепонго.

Афарга все ещё продолжала сыпать словами, когда Эврих, водрузив на колени сумку с лекарскими принадлежностями, принялся отыскивать в ней склянку с успокаивающим настоем. Он уже знал, чем кончится рассказ девушки: Калиуба потащат на площадь Отрубленных голов, а её саму кто-нибудь из особо алчных приспешников Амаши, вместо того чтобы, выполняя приказ, прикончить на месте, продаст на невольничьем рынке. Предвидел он и то, что повествование о собственных бедах неизбежно доведет Афаргу до припадка, и, дабы избежать этого, сделал Тартунгу знак вмешаться.

Рассказ близился к трагическому концу, когда неуклюжий юноша, устраиваясь поудобнее, зацепил ногой стоящий подле него светильник. Пролившееся на циновку масло вспыхнуло, Тартунг завопил: «Горим!» Афарга замолкла на полуслове и, плохо соображая, где находится и что делает, приняла из рук Эвриха бамбуковый стаканчик. Осушила его и, стряхнув оцепенение, кинулась гасить пламя, которое умник аррант с недотепой Тартунгом, проявляя чудеса ловкости, раздували все больше и больше, словно им за это деньги платили.

Слоновьи горы, выжженные солнцем и обдуваемые жаркими, жалящими ветрами с юга, с севера были покрыты лесами и окаймляли противоположный берег Мирулле темно-зеленой грядой, отчетливо видимой в прозрачном воздухе. Над скудными просяными полями, кое-как взрыхленными палками-копалками, ещё поднималась серая утренняя дымка, туман запутался в густых зарослях бамбука и камыша, и далекие горы казались более материальными, чем открывшийся глазам Эвриха северный берег озера. Спустившись с холма, Укерон свернул с тропинки в высокую влажную траву, словно по пояс погрузившись в голубовато-серый кисель, и тут от воды вновь донесся протяжный вопль, похожий то ли на крик ребенка, то ли на вой маленькой собачки.

— Слышишь? Это кричат водяные девы! — Кутаясь в замызганный плащ из толстой рогожи, старик остановился, поджидая Эвриха.

— Голоса у них не слишком красивые, — осторожно заметил аррант.

— Думаю, внешность их тебе тоже придется не по вкусу. — Укерон тихонько хихикнул. — Однако ж ты сюда не свататься пришел и не пением девичьим наслаждаться.

Старик ступал неслышно, плавными движениями раздвигая бамбуковые стебли. Эврих следовал за ним след в след, ощущая, как все сильнее становится запах близкой воды: рыбы, водорослей и ещё чего-то неуловимого, но присущего всем здешним озерам. Под ногами зачавкало, Укерон взял левее, туда, где заросли бамбука были реже, но и тут они отгораживали Мирулле от путников подобно высоченной непроницаемой ширме. Узкие длинные листья шелестели, перешептываясь под слабыми порывами свежего ветерка, ничуть не напоминавшего тот опаляющий, яростный ветер, который налетал со стороны Красной степи, от которой Мирулле было надежно отгорожено Слоновьими горами.

В бамбуковых зарослях появился просвет, и провожатый Эвриха внезапно остановился, вытягивая вперед черную жилистую руку, похожую на корявую ветвь.

— Вот они — водяные девы, которых ты так жаждал видеть.

На плоском темном камне, отчетливо выделявшемся в молочном, скрывавшем воду тумане, Эврих различил семь или восемь существ со странно поблескивавшей серой кожей. Женские торсы, длинные плоские хвосты, вытянутые лица…

— Куда ты?! — испуганно зашипел старик, но аррант, силясь получше разглядеть сказочных водяниц, вырвал руку из его узловатых пальцев и сделал несколько шагов вперед.

Нет, это были не женщины! Лысые головы со скошенными лбами, круглые рыбьи глаза… Одно из диковинных существ подняло голову и, морща странный трехгубый рот, издало слышанный уже ими неоднократно этим утром вопль.

— Стой! Стой, тебе говорят!.. — брызжа слюной, шамкал Укерон за спиной арранта, а тот, желая подобраться поближе к невиданным существам, ступил в мелкую протоку, отделявшую берег от темного плоского камня. Илистое дно уходило из-под ног, вода поднялась до груди, но теперь он ясно видел, что водяницы эти — вовсе не жены здешних водных духов, а всего лишь некая разновидность водящихся в море тюленей. Не слыхал он, правда, прежде, чтобы они жили в пресной воде…

— Остановись! Ты погубишь себя, несчастный! — взвыл насмерть перепуганный старик.

Неуклюжие на вид создания, обладавшие, по мнению местных жителей, недоброй магической силой, вспугнутые криком старика, одно за другим бросились в темную воду, туман над которой рассеялся в считанные мгновения. «Если его, конечно, не разогнали вопли Укерона!» — с усмешкой подумал Эврих, провожая глазами последнюю из водяниц.

— Что ты наделал! Это принесет нам несчастье! Ты же хотел взглянуть на них только издали! — Старик, показавшийся Эвриху вчера изрядным плутом, всерьез, как это ни странно, верил, что, потревожив этих странных существ, они навлекут на себя неприятности, и аррант честно попытался развеять его заблуждение.

— Тебе хорошо говорить! Еще до полудня ты пустишься в путь и тем самым избежишь мести водных духов! А я останусь, и они примутся всячески мне гадить за то, что мы потревожили покой их жен! Если б я знал, что ты полезешь к ним, ни за что бы не вызвался быть проводником!..

Весь обратный путь к лагерю Газахлара оправившийся от испуга старик гундел и нудел, не слушая вразумлений арранта. Он был уверен, что завтра же его сети окажутся изорваны, долбленка рассохнется, кто-нибудь из внуков или внучек утонет или будет утащен крокодилом. Напрасно Эврих толковал о том, что на родственников здешних водяниц сегваны безбоязненно охотятся испокон веку, что если бы старик не вопил, то водяные девы их бы и не заметили, — Укерон был безутешен. Он перестал жаловаться на судьбу и клясть полоумного чужеземца лишь после того, как тот обещал дать ему ещё один брусок соли сверх уговора.

Упоминание о вознаграждении направило мысли старика в нужное русло, и, когда они начали взбираться на холм, с которого видны были рыбачья деревня и лагерь Газахлара, он перестал утомлять Эвриха жуткими историями о проделках водных духов. Выводя скрипучим голосом какую-то незатейливую мелодию, он щурился столь хитро и самодовольно, что у арранта снова возникли сомнения в его искренности. Прийти, однако, к выводу о том, действительно ли старик был напуган или прикинулся таковым, дабы вернее обобрать доверчивого чужеземца, ему так и не удалось, ибо внимание его привлекла внезапно возникшая на вершине холма фигура запыхавшейся девушки, в которой он, с удивлением и тревогой, узнал Афаргу.

— Ей-то что здесь понадобилось? — пробормотал Эврих, устремляясь навстречу несущейся к нему со всех ног девице.

— На лагерь напали! Тартунг послал меня предупредить! Они налетели с криком «Аль-Чориль! Аль-Чориль!». Тартунг сказал, что тебе надобно это знать, — выпалила Афарга, едва переводя дух.

— Я говорил! Я предупреждал! Это ты, ты накликал беду! — завопил старик.

— Аль-Чориль, Хищная Птица… — повторил Эврих, припоминая слова Тартунга о том, что они ещё встретятся с дочерью Газахлара. — Похоже, варево в котле действительно закипело…

— О чем это ты? — не поняла Афарга и торопливо продолжала: — Их там не меньше сотни! Они схватили Газахлара и убили нескольких воинов.

— А Тартунг?

— Он спрятал кванге и сказал, что будет вести себя смирно. Со слуги какой спрос? Но тебе не стоит возвращаться в лагерь. Мало ли что эти разбойники придумают? Может, как раз лекаря-то в их шайке и не хватает?

— Может, и не хватает, — пробормотал Эврих, не обращая внимания на скорбные завывания Укерона. — Жаль будет, если они растащат все мое добро. Пойду-ка я все же взгляну на них, а ты затаись где-нибудь поблизости.

— Зачем?! Не делай этого! — горячо запротестовала Афарга. — Этим злодеям ничего не стоит человека убить, я сама видела…

— Я, видишь ли, во время своего пребывания в Мванааке оказал Аль-Чориль маленькую услугу, так что вряд ли она станет меня убивать. Может, мне даже удастся замолвить за кого-нибудь словечко. — Не слушая возражений девушки, Эврих направился в сторону Газахларова лагеря. Прошел несколько шагов и обернулся к Укерону. — Если ты желаешь получить вознаграждение за труды, следуй за мной. Тебе-то уж гнева Аль-Чориль точно опасаться нечего.

— Вай-ваг! И ты говоришь это после того, как прогневил водных духов? — негодующе воскликнул старик. — Нет уж, я лучше приду за своими брусками соли как-нибудь потом. Если будет к кому приходить…

— Как пожелаешь. Афарга, спрячься, когда все уладится, я сам тебя разыщу или пришлю Тартунга. — Эврих ободряюще подмигнул не на шутку встревоженной девушке и легко взбежал на вершину холма, с которой открывался прекрасный вид на окрестности и до лагеря Газахлара было рукой подать.

Оглядев швы, наложенные им на рану Обрела, Эврих, памятуя наставления Тилорна, кинул кривую иглу в склянку с шим-шимом и с хрустом потянулся. Протер руки поданной Тартунгом влажной тряпицей и смахнул заливавший лицо пот. Солнце припекало вовсю, и в шатре было не продохнуть из-за пятерых раненых и приставленных к ним разбойников, с детским любопытством взиравших на работу лекаря, о котором они наслушались баек ещё в Озерной крепости. Из их разговоров Эврих понял, что Аль-Чориль со своей шайкой давно уже следовала по пятам за Газахларовым отрядом и, надобно отдать ей должное, выбрала подходящий момент для нападения. Трое убитых и пятеро раненых, среди коих не было ни одного из её людей, — вот что значило правильно выбранные время и место для сведения счетов.

На взгляд арранта, впрочем, и раненых и убитых было более чем достаточно. Он сознавал, что захватить стольких людей совсем без кровопролития невозможно, и, если бы разбойники не напали на лагерь рано поутру, когда ещё все спали, жертв было бы несравнимо больше. Нет, Аль-Чориль нельзя было назвать кровожадной, и все же три человека никогда уже не встретят рассвет, не пригубят вина, не возлягут с женщиной. Их матерям предстоит оплакивать безвременную кончину сыновей, вдовам горевать о потере кормильцев, а детям, ставшим сиротами, уже не заслужить отцовских похвал и подзатыльников, не услышать ворчливых наставлений, не согреться в свете улыбок тех, кто ушел из жизни этим утром…

Как хрупок, как уязвим человек! До чего же легко отправить его к праотцам, изувечить, заставить корчиться от боли! И каких трудов стоит хотя бы немного утишить эту боль, залатать изуродованное тело! Почему же люди Нижнего мира тратят столько сил для уязвления плоти своих ближних, вместо того чтобы учиться врачевать её, и без того подверженную болезням и старению?..

— Слышь, лекарь! — Эврих вздрогнул от тяжести возложенной на его плечо руки одного из разбойников. — Аль-Чориль велела отвести тебя в Газахларов шатер, когда ты управишься со своими делами!

— Тартунг, подай чистую тунику. Негоже разгуливать по лагерю в залитом кровью одеянии.

Он улыбнулся Обрелу и остальным раненым, сказал им несколько утешительных слов и, облачившись в чистую тунику, вышел вслед за высоким бородачом из шатра.

Ничто в лагере не указывало на то, что он подвергся нападению разбойников. Люди Аль-Чориль хорошо знали, что им надлежало делать, и, связав сопровождавших Газахлара воинов, занялись перетряхиванием многочисленных тюков. Отобрав все, что могло представлять для них хоть какую-то ценность, они старательно увязывали добычу, размещая на спинах захваченных осликов и лошадей. Основной целью Ильяс, как догадывался Эврих, было переговорить со своим отцом и, быть может, рассчитаться с ним за прежние обиды. Предводительница шайки не забыла, однако, и о том, что соратники её должны быть щедро вознаграждены за труды, и, вероятно, поэтому напала на отряд Газахлара, когда тот возвращался в столицу, превратясь после ряда удачных сделок в подобие каравана обремененного товарами купца. На занятых сборами караванщиков, готовящихся продолжать путь после длительного привала, разбойники сейчас больше всего и походили, хотя, ежели приглядеться, то обилие оружия, слишком уж отчаянные рожи и сверкавшие злым весельем глаза мигом развеяли бы ощущение мирной суеты.

Двое мужчин, сидевших на корточках подле входа в шатер Газахлара, тоже выглядели безмятежными и ленивыми лишь на первый взгляд. Узкие, хищно изогнутые мечи их были изготовлены либо в восточных провинциях Мавуно, либо вообще в Кидоте или Афираэну, а яркие короткие халаты и шелковые шаровары навели арранта на мысль, что перед ним особо приближенные Аль-Чориль. «Не простые хрюшки, а из свиней свиньи!» — как сказал бы Тартунг, совершенно справедливо не ожидавший ничего хорошего от людей, кормившихся грабежами и убийствами. Не ожидал ничего хорошего от встречи с Аль-Чориль, бывшей некогда Ильяс, и Эврих, но уж коль скоро он решил вернуться в захваченный разбойниками лагерь, избежать этого было никак нельзя.

Между тем сам он ещё до конца не понял, что же заставило его вернуться. Сказав Афарге, что он беспокоится о своих лекарских принадлежностях, аррант говорил только часть правды. Корешки, порошки и склянки его представляли собой немалую ценность для тех, кто умел исцелять, но разбойники едва ли позарились бы на них. Могли, конечно, все раскидать и потоптать, отыскивая в тюках Дакки, цванги и бруски соли, так ведь и его присутствие не спасло их от досмотра. Он предполагал, что помощь лекаря понадобится раненым, и оказался прав, однако стремление облегчить страдания своим товарищам по путешествию тоже было лишь одной из причин его возвращения в лагерь. Главным побудительным мотивом являлось все же любопытство, желание увидеть знаменитую разбойницу, наводящую ужас на оксаров и тщетно разыскиваемую подчиненными Душегуба с тех пор, как Кешо провозгласил себя императором Мавуно. И даже, пожалуй, не просто любопытство, а чувство несоответствия слухов об Аль-Чориль с тем запавшим ему в душу взглядом невинной жертвы, который и заставил его некогда броситься на её защиту.

Дожидаясь, пока приведший его бородач выйдет из шатра, аррант, как это часто с ним бывало, уже начал раскаиваться в своем опрометчивом поступке. Желание увидеть знаменитую разбойницу было понятно и легко объяснимо, но вот то, что она приказала привести его к себе, ему совсем не понравилось. Причин отделять ему голову от туловища у неё вроде бы нет, но и самые благие намерения тех, в чьей власти он волей судеб оказывался, скорее пугали, чем радовали Эвриха. Ибо то, что по нраву рыбе, очень даже может не порадовать птицу или лесную зверушку. А быть счастливым на чужой манер он не желал: до сих пор из попыток осчастливить его таким образом ничего путного не получалось и, ежели рассудить здраво, получиться не могло…

— Входи, Аль-Чориль хочет видеть тебя немедленно. Бородач откинул входной полог, пропуская заморского лекаря в шатер, где предводительница отряда уединилась с Газахларом для секретной беседы.

Сидящие на корточках стражи проводили арранта и его спутника безучастными взглядами, как будто им было все равно, кто входит или выходит из шатра, подле которого они присели отдохнуть и почесать языками.

Одно из полотнищ, образовывавших стены шатра, было поднято, открывая вид на Мирулле, благодаря чему в нем не было ни душно, ни темно, и Эвриху не пришлось приспосабливаться к изменившемуся освещению. Не пришлось ему дожидаться и окончания разговора Ильяс с отцом: судя по выражению лица сидевшего в любимом своем складном кресле Газахлара, они уже сказали друг другу все, что хотели. Владелец «Мраморного логова», и без того смахивавший из-за отсутствия волос на вырезанную из черного дерева статую, словно окаменел, превратившись в ослепшего и оглохшего истукана с заострившимся лицом и скрюченными пальцами, вкогтившимися в гнутые подлокотники. Дочь его, напротив, выглядела восхитительно. Подвижное лицо её было полно жизни, глаза сияли, на губах цвела улыбка, ставшая ещё шире при появлении арранта. Маленький пепельный шрам, приподнимавший правый угол чувственного рта, делал её несколько зловещей, а коротко стриженные, слегка вьющиеся волосы образовывали некое подобие шлема, придавая молодой женщине воинственный вид, но это не лишало Аль-Чориль своеобразного очарования. Мрачноватый наряд её, состоящий из широких темно-синих шаровар, свободной ярко-рыжей рубашки и черной шелковой безрукавки дополнял узкий меч в изукрашенных драгоценными каменьями ножнах.

— Так вот ты каков: чудо-лекарь, колдун и наглец, посмевший завладеть изумрудом Амаши… — низким, хрипловатым голосом протянула предводительница разбойников.

— Так вот какова знаменитая Аль-Чориль, голову которой Кешо оценил в полтысячи цвангов! — пробормотал аррант.

Они разглядывали друг друга с нескрываемым любопытством, и Эврих не сразу заметил, что помимо них и Газахлара в шатре находится ещё один человек. Сначала он принял его за юношу, но, всмотревшись пристальнее в холодное, непроницаемое лицо, понял, что перед ним женщина, нарядившаяся в белые одежды воина.

— Это Тарагата, — сообщила, перехватив его взгляд, Аль-Чориль. — За её голову тоже обещано немалое вознаграждение. Ты попал в компанию людей, высоко ценимых ныне здравствующим императором. А впрочем, ты тоже скоро удостоишься этой чести, так что у нас нет особых причин задирать перед тобой нос.

«Тарагата — значит Бессердечная, — сообразил Эврих. — Ну что ж, вид у неё вполне под стать прозвищу!»

— Мои заслуги не так уж велики… — начал было он, но был остановлен жестом Аль-Чориль. Приняв из рук Тарагаты свиток, она протянула его ар-ранту:

— Неподалеку отсюда нам повстречалось несколько подчиненных Амаши. Они искали Газахлара, чтобы передать ему этот приказ. Тебе будет небезынтересно с ним ознакомиться.

Эврих развернул свиток, пробежал глазами его содержимое и поежился. Адресованное Газахлару предписание передать лекаря-арранта предъявителям сего пергамента, дабы те могли немедленно доставить его в Город Тысячи Храмов, подразумевало, несмотря на учтивый тон, беспрекословное повиновение, ибо скреплено было императорской подписью и печатью. Стало быть, охота за ним началась, и желание увидеть слонов едва не стоило ему жизни…

— На твое счастье, у нас с посланцами Амаши имелись свои счеты. Один из них, однако, сумел улизнуть от расправы, и полученная им рана не помешает ему, надобно думать, добраться до Мванааке, — произнесла Аль-Чориль, убедившись, что аррант прочел свиток. — Тебе незачем возвращаться в столицу. Во всяком случае, ты не можешь вернуться туда открыто. Тебя будут разыскивать не только в ней, но и во всех приморских городах, и вряд ли тебе удастся покинуть Мавуно… без чьей-либо помощи.

«Вай-ваг! Уж не собирается ли она предложить мне эту самую помощь? — подумал Эврих. — Интересно, в обмен на что? Какую пользу рассчитывает извлечь из лекаря-чужеземца предводительница разбойничьей шайки?»

— Но я вовсе не собираюсь спешно бежать из империи. Я, видишь ли, люблю путешествовать и даже веду путевые заметки, которыми надеюсь дополнить труд достославного Салегрина, написавшего в свое время весьма интересную и полезную книгу. Она называется «Описание стран и земель», и повествуется в ней о…

— Я знаю, о чем повествуется в этой книге, — решительно перебила Эвриха Аль-Чориль. — Я читала список с нее, да и о тебе знаю значительно больше, чем ты думаешь. Не будем лукавить друг с другом. Мне нужна твоя помощь, а тебе пригодится дружба с гушкаварами вне зависимости от того, захочешь ли ты ещё пожить в Мавуно или же продолжать путь в Саккарем.

— С гушкаварами? — переспросил аррант.

— Мои люди называют себя мстителями, и, пожив с нами, ты убедишься, что они не имеют ничего общего с обычными разбойниками.

Прежде чем Эврих успел ляпнуть, что не собирается иметь дел с убийцами и грабителями, как бы они себя ни величали, Газахлар скрипуче рассмеялся. Лицо Ильяс болезненно дернулось, и она коротко приказала:

— Нганья, уведи его.

Тарагата шагнула к креслу Газахлара:

— Пора тебе ответить за все твои злодейства. Пошевеливайся, если не желаешь мучиться перед смертью.

— Разве отцеубийца, назвав себя гушкаваром, перестает быть отцеубийцей в глазах людей и Богов? — надтреснутым голосом спросил Газахлар, поднимаясь из кресла. Не глядя ни на Нганью-Тарагату, ни на дочь, он двинулся к выходу из шатра, и Эврих понял, что, ежели не вмешается, излеченный им оксар незамедлительно отправится на свидание с предками.

— Погодите. Аль-Чориль, я лечил твоего отца не для того, чтобы ты имела удовольствие прикончить его!

— Ты получил свободу за его исцеление. Нганья, делай, что тебе говорят. Я не желаю его больше видеть. Никогда!

— Неужели ты думаешь, я буду хоть чем-то помогать отцеубийце? — спросил Эврих, догадываясь, что вот-вот попадет в искусно расставленные силки, и не видя возможности избежать этого. Ильяс и правда было известно о нем многое. Газахлар, безусловно, был нарочно оставлен в шатре до его прихода…

— Нганья, подожди у входа в шатер. — Аль-Чориль нахмурилась. — Я повторяю, мне нужна твоя помощь. Я готова щедро заплатить, но ты, как мне ведомо, не слишком интересуешься деньгами.

— Почему ты уверена, что я откажусь помогать тебе? — Эврих тянул время, лихорадочно обдумывая, как выскользнуть из ловушки. Газахлар знал, что он вступится за него. Ильяс тоже об этом знала. Но если он не согласится помочь ей в каком-то не слишком благовидном деле, она без колебаний велит прикончить своего отца. Ибо и ей, и Нганье действительно хочется отомстить Газахлару за прошлые обиды, обманы и предательства…

— Мы попусту тратим время. Я желаю, чтобы ты помог мне отыскать моего сына — Ульчи. Поиски его связаны с риском, но в них нет ничего недостойного.

— Наверно, мы друг друга не понимаем. Чем я, чужеземец, могу быть полезен тебе в поисках сына? — искренне изумился аррант. — Если ты принимаешь меня за могущественного колдуна, то должен тебя разочаровать…

— Не надо, — сухо остановила его предводительница гушкаваров. — Не надо принимать меня за дуру. Ты исцелил моего неизлечимо больного отца, и о способностях твоих среди Небожителей ходят легенды. Выиграл на спор фамильный перстень Амаши и отважился завладеть им. Выбрался живым из храма Неизъяснимого Мбо Мбелек, походя спас меня из лап Душегубовых соглядатаев, выкинул подряд три «мешка» и… Не заставляй меня перечислять все, что говорят о тебе люди, известные своей правдивостью, не склонные к вранью и преувеличениям. Ты колдун и должен мне помочь. Я верю, что сама Нгура свела нас близ улицы Оракулов, и тебе стоит только захотеть…

— О, Боги Небесной Горы! — жалобно простонал аррант, видя, что, какие бы доводы он ни приводил, поколебать веру Ильяс в его чародейские способности ему не удастся. Она видела то, что хотела видеть, слышала то, что хотела слышать. Желание её найти сына было столь велико, что спорить с ней значило наживать себе смертельного врага. Вотще было клясться и взывать к здравому смыслу, вотще втолковывать, что обладай он приписываемым ему болтунами могуществом, так уж нашел бы способ заставить её отпустить и его самого, и Газахлара с миром.

— Так ты согласен мне помочь? — миндалевидные, опушенные густыми ресницами глаза Ильяс сверкали, губы приоткрылись, она едва сдерживалась, чтобы не вцепиться в Эвриха и не начать силой вытряхивать из него согласие.

— Хорошо, — промолвил он после некоторых колебаний. — Вели отпустить Газахлара. Я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь тебе, хотя заранее должен предупредить: ты переоцениваешь мои способности.

— Я знала, знала, что ты согласишься! — в радостном исступлении воскликнула Аль-Чориль. — Я щедро награжу тебя за помощь, клянусь Нгурой! Для начала я дарую жизнь Газахлару, невзирая на то, что просьба твоя кажется мне неразумной. Поверь мне, он подобен ядовитому гаду и не задумываясь погубит самого близкого человека, ежели это будет ему выгодно…

— Так оно, вероятно, и есть. Однако мне он пока не сделал ничего плохого, и я не могу допустить, чтобы собственная дочь стала причиной его гибели, — чуть слышно пробормотал Эврих, сознавая, что угодил-таки в ловушку, выбраться из которой будет не так-то просто.

По-всякому Эврих представлял себе возвращение в Город Тысячи Храмов: с отрядом Газахлара, с Тартунгом и Афаргой или же в цепях посланцев Амаши. Иногда он думал, что вообще не увидит больше Мванааке, поскольку покинуть империю на судне, вышедшем из какого-нибудь отдаленного порта, представлялось ему менее опасным, чем искать место на корабле, отплывающем из столицы. Но чего уж он точно предвидеть не мог, так это того, что отправится из Терентеги в Мванааке в сопровождении сотни гушкаваров, ведомых знаменитой Аль-Чориль. Причем самое забавное заключалось в том, что именно он и убедил Ильяс в необходимости вернуться в столицу, то есть отправиться туда, где подстерегает их наибольшая опасность.

— Ты сошел с ума! — уверенно заявил Тартунг, услышав о намерении Эвриха начать поиски Ульчи с посещения Города Тысячи Храмов. — Ничего более безрассудного ты не мог бы изобрести при всем желании! Тебя схватят при въезде в столицу, и на этот раз никакой чингак не поможет тебе избежать пыток и лютой казни.

По мнению Тартунга, сумасбродный аррант совершил величайшую в своей жизни глупость, согласившись поступить на службу к Аль-Чориль. А узнав, что сделал это Эврих, дабы спасти Газахлара от неминуемой смерти, юноша аж побелел от возмущения и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Вновь обретя дар речи, он разразился затейливыми ругательствами, среди коих мелькнула здравая мысль, что на каждую рыбу у искусного рыбака найдется свой крючок и своя приманка, и дурковатого арранта в конце концов погубят его доброта и покладистость.

— Ну что ж, — не стал спорить Эврих, — предпочитаю быть погубленным добротой и доверчивостью, чем подозрительностью и бессердечием.

— Ты все шутишь!.. — Нежелание арранта воспринимать его слова всерьез окончательно вывело из себя Тартунга. Соглашаясь с тем, что скупердяй, даже получив предсказание оракула о том, что его погубит жадность, не перестанет быть скупердяем, он почему-то полагал, будто сможет наставить Эвриха на путь истинный.

Образумила Тартунга Афарга. Видя, что восседавший на ослике с благодушнейшим видом аррант занят своими мыслями и возражать наскакивавшему на него юноше не собирается, она негромко сказала, что одному Великому Духу ведомо, как поступили бы со своими пленниками гушкавары, ежели бы Эврих не принял предложения Ильяс. Поразмыслив, Тартунг вынужден был признать: да, для виду Эвриху и впрямь следовало взяться за поиски Ульчи, и покосился на арранта, ожидая, не заверит ли он их в том, что при первой же возможности они сбегут от гушкаваров.

Эврих, однако, прикинувшись, будто не замечает устремленных на него взглядов, продолжал любоваться едущей во главе отряда Аль-Чориль. Время для серьезного разговора не приспело, ибо сам он ещё не разобрался в своих чувствах и намерениях.

Он не мог позволить Ильяс убить Газахлара: наряду с дурными у того имелись и хорошие черты характера, но главным являлось то, что аррант успел привязаться к нему и явственно ощущал некую душевную связь, почти неизбежно возникавшую между ним и его пациентами. Смутное это чувство сопричастности можно было, разумеется, посчитать выдумкой, игрой ума, но Эврих-то знал, что без душевного соприкосновения со страждущими многим из них ему не удалось бы помочь, невзирая на точное следование советам, содержащимся в многомудрых трактатах, и использование тщательнейшим образом приготовленных лечебных снадобий. Участие и сострадание, которые он благодаря Тилорновой выучке передавал недужным вместе со своей жизненной силой, каким-то образом восполняли недостаток его знаний и умений, и они же соединяли Эвриха со страждущими незримыми нитями. Странная эта, не имеющая названия связь тяготила его порой, но была, вероятно, неизбежной платой за исцеление, и он как-то уже говорил о ней с Тартунгом, да парень запамятовал.

Напоминать ему сейчас об этом разговоре не имело смысла. Ильяс освободила Газахлара, он и его люди уже догнали, по-видимому, ушедших вперед слонов, хотя и сильно отстают от отряда разбойников, устремившихся к столице кратчайшим, временами труднопроходимым и мало кому известным путем. Предложение Эвриха начать поиски Ульчи с посещения храма Мбо Мбелек совпало с намерениями Аль-Чориль продать в столице захваченные товары и потому возражений не встретило. Если не принимать во внимание злобное шипение Тартунга, у коего о святилище Неизъяснимого остались самые безрадостные воспоминания, и вырвавшихся у Афарги слов о том, что она с большим удовольствием отправилась бы в Красную пустыню, чем в столицу империи. Девушка, оказывается, была уверена, что в столице ещё оставались колдуны, которые охотно заполучили бы её себе в услужение. Кто-то из них, пользуясь своими магическими способностями, разыскал, судя по всему, Гитаго и предложил за сбежавшую от него рабыню, закованную в невиданный, неснимаемый ошейник, хорошие деньги. Иначе чего бы ради тот из кожи вон лез, стремясь заполучить беглянку, которую купил по дешевке и прежде ценил не слишком-то высоко?

После прочтения адресованного Газахлару послания Амаши, скрепленного императорской подписью и печатью, Эвриху тоже не хотелось возвращаться в Город Тысячи Храмов. Однако, во-первых, начинать искать следы пропавшего сына Ильяс следовало именно там, а во-вторых… Слова Эпиара Рабия Даора о том, что в столицу скоро привезут плененного Тразия Пэта, ни на мгновение не выходили из головы арранта. Мысль о том, что его старинного приятеля ждет публичная казнь, была невыносима, но что мог сделать для спасения отважного, доброго, прекраснодушного мага лекарь-чужеземец? Решительно ничего. Состоящий же при легендарной Аль-Чориль колдун… Пусть даже лжеколдун… Мог ли он спасти Тразия Пэта, которому они с Хрисом были обязаны жизнью? Или лучше спросить иначе: мог ли он не попробовать это сделать?..

Еще вернее было сформулировать вопрос следующим образом: как вовлечь Аль-Чориль и сотню её головорезов в это не сулящее им никакой корысти предприятие? Или же так: какую корысть может извлечь Ильяс и её люди из спасения мага, обладающего поистине уникальными способностями? Вот на такой вопрос ответить было проще простого! Его, то есть Эвриховых, талантов, к несчастью, не хватает, дабы взять след исчезнувшего едва ли не десять лет назад ребенка. Однако он знает человека, непревзойденного мага, который…

Сказать это следовало, конечно же, не сейчас. И не сразу по приезде в Город Тысячи Храмов. Сказать это надобно было в подходящий момент, но не слишком поздно, дабы палачи Кешо не успели превратить пленника в кусок мяса. А там, если все удастся, как знать, не окажется ли его ложь правдой? Ведь ежели кто-то действительно в состоянии отыскать сына Ильяс, то это именно Тразий Пэт, и никто иной.

С момента высадки на берег Мавуно Эвриха не оставляло ощущение, что он скользит по поверхности жизни, бездумно и бесцельно, всецело отдаваясь заботам текущего дня и лишь теперь перед ним замаячило дело по-настоящему важное, достойное напряжения всех сил. Это было радостное и тревожное ощущение, хотя ещё день или два назад ему бы и в голову не пришло, что он может связаться с гушкаварами и всерьез обдумывать планы вызволения Тразия Пэта из имперской темницы.

На ум ему пришла пословица, гласящая: «Разные птицы в одной стае не летают», и он усмехнулся. Птицы, может, и не летают, а разным, совершенно не похожим друг на друга людям сплошь и рядом приходится трудиться рука об руку, делая одно общее дело. Он вспомнил причитания Укерона по поводу спугнутых водяниц, которые будто бы должны принести им обоим несчастье. Но вышло-то наоборот. Плутоватый старик получил в конце концов четыре обещанных ему соляных бруска, а у Эвриха появилась надежда выручить из беды друга. Жаль, конечно, что ему не удалось подольше понаблюдать за толстокожими исполинами, поразившими его воображение не столько размерами, сколько разумностью и миролюбием. Да и записать он свои наблюдения не успел, и ежели не сделает это в ближайшее время, то многое забудется, вытесненное новыми заботами и тревогами.

«Несмотря на свой рост, слоны отличаются ловкостью. В отличие от человека, пробирающегося через заросли с изрядным шумом, когда слоны входят в густую, колючую чащу, кажется, что они просачиваются сквозь нее, подобно воде. — Эврих задумался, припоминая, что ещё надо будет записать при первой возможности. — По словам вожатых, слонихи вынашивают слонят почти два года — около двадцати двух месяцев, а потом кормят детенышей ещё полгода. При этом ничто не указывает на беременность самки. Большинство животных в этот период разбухают, как, например, львицы, волочащие свое брюхо чуть ли не по земле. Слоны же внешне не меняются. Самхор рассказывал, что его застало врасплох рождение слоненка у Матитали, а ведь он проводил рядом с ней дни и ночи. Интересно, что слоны не размножаются в неволе, поэтому во время течки калхоги отпускают их из деревень в леса. Калхоги-погонщики люди наблюдательные и легко находят со слонами общий язык. Они утверждают, что по движению хобота прекрасно понимают, чего слон хочет и о чем думает. Разнообразным пыхтением, мычанием, ворчанием, трубными звуками, дружескими похлопываниями по плечу, дерганьем ушами, обдуванием из хобота водой или пылью их подопечные выражают свои мысли и намерения яснее всяких слов. Между прочим, среди погонщиков находятся шутники, подмешивающие иногда в пойло слонам шим-шим. Захмелевшие гиганты, как правило, спят прямо посреди деревни, прислонившись к дереву, но, говорят, бывают среди них и буйные…»

— Когда-нибудь я убью этого арранта! — прошептала Афарга. — Я не могу находиться с ним рядом… Он душу мне переворачивает, а сам словно ничего не замечает!

— Может, и впрямь не замечает? — предположил Тартунг. — Но убить — это ты хорошо придумала. Убивай всех, кого любишь, и жить станет легче. Самая пакостная на свете штука — это любовь.

— Что бы ты понимал в любви, мальчишка! — процедила Афарга, однако Тартунг пропустил её выпад мимо ушей, прислушиваясь к пению арранта.

— Ненавижу! — Афарга стиснула сплетенные пальцы с такой силой, что кончики их посерели.

— Ты ведь пыталась уже его убить. Неужто одного раза не хватило? Признайся лучше, что втюхалась, — пробормотал Тартунг. — Почему, интересно, все девки липнут к этому арранту, словно мухи на мед летят? Взгляни-ка на Аль-Чориль! И Тарагата туда же, даром, что её Бессердечной кличут!

— Вай-ваг! Зачем только он меня у Зепека выиграл? Как думаешь, Эврих простит меня, если я вгоню в каждую из этих мерзавок по отравленной стреле? — спросила Афарга, глядя исподлобья на Аль-Чориль и Тарагату, не сводивших с проклятого арранта влюбленных глаз. — И чего, спрашивается, они в нем нашли?

— Ежели бы только одни девки от него головы теряли, это бы ещё куда ни шло, — проворчал Тартунг, окидывая недовольным взглядом набившихся в шатер разбойников. — Но вот ведь беда, стоит ему взять в руки дибулу…

— И главное, поет омерзительно! А играет и того хуже! — с жаром прошептала Афарга.

— Это точно, — подтвердил Тартунг. — Тес!.. Все время он что-то новое поет, и как у него только получается? Я вот двух слов связать не могу, а из него так и прет!

Кто-то из разбойников закашлялся, его хлопнули по спине так, словно намеревались дух вышибить. Тартунг покосился на притихшую Афаргу и дал себе слово научиться играть на дибуле не хуже Эвриха. Не труднее же это, чем читать и писать! И если он сумел под руководством арранта начать разбирать хитрую вязь затейливых, похожих на рыболовные крючки буковок, то и перебирать струны тоже как-нибудь наловчится, дайте только срок…

Тартунг прикрыл глаза, чтобы не видеть, с каким восхищением взирают на Эвриха Афарга, Аль-Чориль, Тарагата и набившиеся в шатер, шумно сопящие от волнения разбойники. Раньше его раздражал вид обитательниц «Мраморного логова», не спускавших восторженных глаз с арранта, когда тот ничинал петь, но потом он привык к этому и начал воспринимать как само собой разумеющееся. Эврих вовсе не пытался охмурить слушательниц, — случалось, он брался за дибулу, когда поблизости не было ни единого человека, и юноша знал: пение его является неким, хотя и иным по форме, продолжением путевых заметок, без коих тот явно не мог существовать. Завидовать чудному арранту было так же глупо, как завидовать солнцу или ветру, — таким уж он, видимо, уродился, таким создали его Боги. И все же юноша порой злился на своего старшего товарища, притягивавшего к себе людей точно так же, как яркий, душистый цветок притягивает пчел.

Тартунг заерзал, ощутив на своем колене цепкие пальцы Афарги.

— Пойдем отсюда! Не могу здесь больше сидеть! — Рука девицы скользнула по внутренней стороне его бедра, и юноша зашипел сквозь сцепленные зубы.

С каждым днем он все больше привязывался к Афарге, она же глаз не спускала с Эвриха и места себе не могла найти, когда тот беседовал с Аль-Чориль или Тарагатой. Тартунг уверял себя, что ему нет дела до её страданий, однако же сам, глядя на нее, скрежетал зубами. Ему жаль было Афаргу, но чем ей помочь, он решительно не представлял. Не знал этого и Эврих, предпочитавший не замечать её состояния и сказавший как-то, что любовь относится к тем недугам, которые лечению не поддаются. Наверное, так оно и было. Ведь даже узнав от погонщиков слонов, что Омира, вернувшись в свое селение, вышла замуж, Тартунг не переставал вспоминать её и думать о ней. Хуже всего, однако, было то, что временами она сливалась в его мыслях и снах с Афаргой. Ему все труднее становилось вспоминать черты круглолицей девчонки с татуировкой на щеках и похожей на птичье гнездо прической, вместо них он все чаще видел в своих грезах удлиненный овал лица бывшей помощницы колдуна с глубокими, черными, как ночь, и мерцающими, как звезды, глазами…

— Прекрати! — Тартунг попытался оттолкнуть руку Афарги, но сделать это было не так-то просто, не привлекая к себе внимание заполнивших шатер людей.

— Я хочу полюбоваться вместе с тобой на Госпожу Луну, — чуть слышно прошелестела Афарга и одарила юношу хищной, алчной улыбкой. — Когда тебе станет невтерпеж, выбирайся из шатра, я выйду за тобой…

— Что ты со мной делаешь! Зачем тебе это надо? — прохрипел Тартунг и принялся протискиваться к выходу из шатра. Помедлив несколько мгновений, Афарга последовала за ним и, уже выскальзывая за полог, успела услышать, как Ильяс обратилась к Эвриху:

— Сдается мне, ты осуждаешь эту пастушку за то, что она избрала целью своей жизни месть?

Исчезновение из шатра Тартунга, а затем и Афарги не укрылось от глаз арранта. Он догадывался, что рано или поздно это произойдет, не может не произойти, и мысленно пожелал своим юным спутникам обрести утешение в объятиях друг друга. Едва ли это возможно, но в конечном счете почему бы и нет? Ведь так или иначе все отношения между людьми зиждутся на любви, имеющей тысячи видов и оттенков. Любовь к нему Нжери выросла из ненависти и презрения. Ильяс, сидевшая перед ним и, кажется, о чем-то его спрашивавшая, некогда любила Таанрета, а теперь не могла слышать имени своего супруга без гримасы отвращения. Но эта нелюбовь была все же оборотной стороной любви, а сколько их еще, всевозможных Любовей! От братской и сестринской, отцовской и материнской, дочерней и сыновней до роковой, всепоглощающей страсти; почтительного обожания; скотской жажды обладания во что бы то ни стало и стремления унизить, причинить боль; легкого увлечения; любви-дружбы и любви-соперничества. Всех и не перечесть…

— Ты слышишь меня, Эврих? — настойчиво вопросила Аль-Чориль, хмуря густые, выразительно очерченные брови. — Почему ты спел эту песню так, словно не понимаешь побуждений Аллаты? Разве тебе никогда не приходилось пылать жаждой мести?

Разговора этого было не избежать, но Эврих не хотел заводить его при посторонних и потому вместо ответа вновь коснулся чуткими пальцами струн старенькой дибулы. Потом, помедлив, негромко произнес, ни к кому не обращаясь:

— Мне кажется, эта песня была не о мести, а о силе любви. Хорошая песня, впрочем, тем и хороша, что каждый находит в ней что-то свое.

Он поднял глаза на Ильяс, и та поняла, что сейчас действительно не время для откровенных бесед, а Тарагата, почувствовав невысказанное желание подруги, потребовала:

— Ну так спой нам что-нибудь попроще! Над чем не надо ломать голову и что будет понято всеми как должно.

— А стоит ли такое петь? — пробормотал аррант. — Ну да ладно, попробую.

Прикрыв глаза, он взял несколько печальных аккордов и запел:

Один из разбойников тяжко вздохнул, другой хихикнул, а Ильяс склонила голову, так что непонятно было, слушает она или мысленно продолжает отложенный до более подходящего случая спор с аррантом, походя выворачивавшего наизнанку совершенно очевидные вещи, привлекавшего и вместе с тем отталкивавшего предводительницу гушкаваров своей непохожестью как на прежних, так и на нынешних её знакомцев. Нганья, видимо, испытывала такое же смятение от слов и песен арранта, как и она сама, и это в какой-то мере утешало Ильяс. «Да, Уруб был прав, этот чужеземец удивительный человек. Он видит мир иначе, чем мы, и это может оказаться не менее важным, чем его колдовские способности. Вот только захочет ли он приложить все свои силы к тому, чтобы отыскать Ульчи? Или попробует сбежать при первой возможности? Доверять ему, во всяком случае, нельзя. О, Нгура Охранительница, до чего же проще иметь дело с теми, кто продает свои услуги! Кого можно купить с потрохами за соответствующее количество цвангов, запугать или соблазнить…»

«А этого попробуй купи! Попробуй запугай его, если он сам в пекло лезет, словно уверен, что Великий Дух ждет его с распростертыми объятиями! Впрочем, и запуганному, и подкупленному веры все равно нет… А ему вот почему-то хочется верить… Какой же цепью его к себе приковать, чтобы он мне сына помог найти? А мне ведь мальчика моего не только разыскать надобно, но ещё и на императорский трон посадить…»

«Быть может, я зря отпустила Газахлара? — подумала Ильяс, продолжая размышлять о том, как превратить чудного арранта в своего верного сообщника. — Но ежедневно видеть подле себя отца-предателя было бы настоящей пыткой, и долго бы я её не вынесла. Кроме того, Эврих не питает к нему особой привязанности и… Теперь, впрочем, об этом поздно жалеть. Другой вопрос, могу ли я рассчитывать на верность колдуна, пригрозив, что убью его спутников, если он замыслит предательство или не проявит должного усердия в поисках моего сына? Или, прибегнув к угрозам, напротив, оттолкну его от себя? Одних, дабы добиться от них желаемого, надобно бить, других гладить, но этот аррант сбивает меня с толку… А тут ещё Нганья глаз с него не сводит, словно голодающий с пышущей жаром лепешки. Предательница!»

Она покосилась на подругу, с которой им довелось претерпеть столько, сколько другим бы, наверно, на десять жизней хватило, и с удивлением отметила, что радуется её худобе и угловатым формам, явно не способным привлечь к себе внимание Эвриха. Устыдилась этих мыслей и неприязненно уставилась на арранта, продолжавшего задумчиво пощипывать струны дибулы, явно не подозревая, какой разлад чувств испытывает из-за него предводительница гушкаваров.

Прислушиваясь к ровному посапыванию Тартунга, Афарга в ярости сжимала кулаки, чуть не до крови кусала губы, издавая временами хриплое, гневное рычание. Ясные, яркие звезды сияли над ней подобно зажженным где-то в беспредельной дали светильникам, а полная луна слепила, высекая из глаз слезы. Все было как в детстве, когда она, будучи не в силах уснуть, ворочалась на постеленной во дворе циновке, ибо в хижине было слишком душно. Тогда она любила смотреть на звездный небосвод, она верила, что это ясные очи предков взирают на неё из далекого далека, подмигивают одобрительно и чуточку насмешливо. Мир представлялся ей добрым и понятным, будущее виделось безоблачным и счастливым. Воины и старики склоняли головы при встречах с той, чьи предки в одиннадцати поколениях были Теми-Кто-Разгова-ривает-С-Богами. Когда брат её Мхабр стал вождем сехаба, она почувствовала себя равной Алой Матери и за гордыню свою была наказана так, как ей и не снилось. Но никогда, никогда она не теряла веры в то, что настанет миг и все в её жизни переменится. Служа Калиубу, удовлетворяя противоестественные прихоти Гитаго и даже извиваясь в лапах ненасытных, гораздых на мерзкие выдумки ранталуков, она знала: Богиня, посылая ей испытания и страшно наказывая за высокомерие, не оставила её и, утолив свою мстительность, сторицей воздаст за все обиды и унижения.

Старая Чойга, обучавшая её некогда начаткам колдовского искусства, не раз говорила, что она является избранницей Алой Матери. Колдунья так часто повторяла пророческие слова матери Афарги, на смертном одре предрекшей дочери великое будущее, что они прочно засели в её голове и до поры до времени помогали стойко переносить удары судьбы. Если бы не вера в свою избранность, она давно бы наложила на себя руки, но сейчас с ней происходило что-то необычное, от чего не было ни защиты, ни спасения. Уроки Чойги, едва ли не прежде всего научившей её отстраняться от внешнего мира, возводя невидимый и все же непроницаемый барьер между своими чувствами и телесными ощущениями, исправно помогавшие ей переживать побои и унижения, оберегавшие душу от кровоточащих ран и неизгладимых шрамов, утратили всякую действенность после встречи Афарги со златокудрым аррантом. Он — один из немногих, не желавших причинить ей зла и воспользоваться её зависимым положением, — ранил девушку каждым своим взглядом, каждым словом. Впрочем, нет, на самом деле все обстояло ещё хуже, ибо, испытывая боль от соприкосновения пальца с содранной кожей с деревом или тканью, глупо винить их в собственной чувствительности.

Самое же гадкое заключалось в том, что боль эта доставляла Афарге мучительное удовольствие, и она не променяла бы её ни за что на свете. Чего, казалось бы, проще — сбежать от арранта, и всего делов-то! А после подписания им вольной и бежать надобности не было, можно просто уйти. Так ведь нет, не могла она по собственной воле расстаться с ним и отправиться на поиски сехаба, нашедших пристанище у родственных и дружественных племен. Она врала Тартунгу и врала себе, будто ненавидит Эвриха, и напрасно пыталась заставить его возненавидеть себя. Кажется, он понимал Афаргу лучше её самой, но то ли не желал, то ли не мог помочь заставить разлюбить себя, избавить от сладкой боли, которая становилась порой совершенно невыносимой.

Эта-то боль и толкнула её в объятия Тартунга. Она надеялась, что чувственное наслаждение оглушит её, хотела вышибить клин клином, и это ей почти удалось. Но только почти, потому что, лаская раззадоренного ею юношу, она, вопреки своей воле, представляла, будто ласкает арранта. Отдаваясь ему, она убеждала себя, что отдается арранту и это его руки и губы ласкают её жаждущее любви тело. Она снова лгала себе и от сознания бесцельности этой лжи, неравноценности замены и невозможности совладать со своими чувствами готова была кататься по земле, раздирая грудь и лицо ногтями, заходясь отчаянным, безысходным воем…

Она с радостью бы сделала для Эвриха все, что угодно: солгала, украла, убила. За высочайшее счастье она сочла бы удовлетворить его всеми возможными способами, которыми женщина может удовлетворить мужчину. Она мечтала о том, чтобы он проделал с ней те жуткие штучки, которые заставляли её считать грязными животными Зепека и прочих ранталуков, донимавших несчастную рабыню своей изобретательностью, дабы таким образом вознаградить себя за редкость общения с женщинами, но Эвриху от неё ничего не было нужно. Он не замечал её призывных взглядов, сторонился слишком откровенных прикосновений, напуганный, быть может, танцем вожделения, который она исполнила для него из страха быть отданной в лапы Гитаго. Вай-ваг! Теперь ей уже казалось, что это было бы самым лучшим выходом, но тогда она об этом не могла и помыслить.

Афарга громко застонала, почувствовав ноющую, тянущую боль в груди. С некоторых пор ей начало казаться, что любовь к Эвриху и ненависть к Аль-Чориль и Тарагате, тянущихся к её арранту, словно цветы к солнцу, набухают в ней, подобно зернам, попавшим на плодородную почву, прорастают, сплетаются, превращаясь в горячий, пульсирующий шар. И шар этот день ото дня становится все плотнее, больше, горячее, носить его делается тяжелее и тяжелее… Зря, ох зря надеялась она от него избавиться, растопить или сжечь в жаре Тартунговых объятий. Увы, он не уменьшился, а словно бы ещё немного подрос, да и объятия юноши оказались скорее неуклюжими, чем жаркими. Стремясь показать свою опытность, тот явно переоценил свои возможности и доставил Афарге значительно меньше радости, чем она рассчитывала. Собственно говоря, он скорее раздразнил, чем удовлетворил её, и, прислушиваясь к его мерному посапыванию, она с разочарованием вынуждена была признать, что опять ошиблась. Ей не следовало увлекать его из шатра, темным силуэтом выделявшегося на фоне звездного неба в полусотне шагов от приютивших их зарослей кустарника.

Не требовалось особой смекалки, чтобы понять: никто не заменит ей Эвриха. Если уж уроки, данные Чойгой, не уберегли её от чар чудного арранта, наивно было пытаться избавиться от них, лаская порывистого, нетерпеливого Тартунга. И столь же наивно было, вероятно, ожидать, что Алая Мать сменит когда-нибудь гнев на милость.

Прежде Афарга редко задумывалась над тем, каково её место в этом жестоком и подлом мире. Ей достаточно было верить в то, что избранница Богини не будет ею забыта. Если она наказана Алой Матерью, то за прегрешения, а ежели та испытывает её, то для того лишь, чтобы затем воздать по заслугам. Но, слушая разговоры Эвриха с Тартунгом, силясь проникнуть в его мысли, она неожиданно усомнилась в том, что правильно понимала предсказания и смысл уроков старой Чойги. У неё зародилось страшное подозрение, что обладание некими колдовскими способностями ещё не делает её избранницей Богини. Быть может, чтобы стать ею, она должна не только покорно сносить удары судьбы, прячась в скорлупу бесчувствия, как улитка в свой переносной домик, но и совершать поступки, способные привлечь к ней внимание Алой Матери?

Мысль эта посетила девушку, когда она убедилась, что барьер, воздвигаемый ею между собственными чувствами и телесными ощущениями, бесполезен при общении с Эврихом, ведь защищаться в этом случае надобно не от внешних воздействий, а от себя самой, и накопленный опыт мало чем может ей помочь. Прежнее, казавшееся ныне полусонным, полурастительным существование безвозвратно ушло в прошлое, новое же началось со сладкой боли, над тщетной, неумелой попыткой избавиться от которой смеялась во все свое круглое, сияющее лицо не только Госпожа Луна, но и мириады холодных, бесчувственных звезд. Под насмешливым сиянием их Афарга корчилась, кусала губы и тихо постанывала, мучительно размышляя о том, что же она должна совершить, дабы заслужить расположение Алой Матери и не желавшего отвечать на её чувство арранта…