В.М. Мокиенко Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное

Русские ругательства издревле были в России «запретным плодом». Разумеется, не для носителей русского языка, а для тех, кто его употреблял в печатном, т.е. проверенном и одобренном цензурой варианте. Не случaйно практически всегда публикации на эту тему выходили исключительно на Западе: «Лука Мудищев» И. Баркова, «Русские заветные сказки» А.Н. Афанасьева, собрание русских «нецензурных» пословиц и поговорок В.И. Даля, народные былины, песни, частушки и многое иное, не говоря уже о творчестве «запрещенных» писателей-диссидентов, не жалевших «для красного словца» и родного отца, т.е. Отечество. Даже «Russisches etymologisches Worterbuch» (тт. 1–3, 1950–1958) одного из основателей «Osteuropainstitut», петербургского и берлинского профессора М. Фасмера (1886–1962), увы, не избежал запретительной участи: в двух изданиях его русского перевода (Фасмер, 1964–1973; 1986–1987) были «вырезаны» именно нецензурные слова и выражения. Вырезаны несмотря на то, что, во-первых, по употребительности они занимают ведущее место в обиходном русском лексиконе, и, во-вторых, прояснение их этимологии (многих русских, между прочем, очень интересующее) способствовало бы повышению «культуры речи», о которой так много пекутся обычно ее кодификаторы.

Традиционный запрет на обсценную лексику распространялся столь далеко, что делались и делаются попытки устранить из текстов даже слова, словоформы и сочетания, чисто омонимически могущие быть соотнесены с чем-либо неприличным. Так, профессор Петроградского Богословского института, член Училищного совета при Синоде и редактор журнала «Народное образование» П.П. Мироносицкий в начале века предлагал устранить из языка православного русского богослужения речения и фразы омонимического типа, которые способны «произвести совершенно превратные представления в уме неопытного и несведущего читателя». «Слово испражнение особенно неудобно, – подчеркивает профессор, – и, однако, оно встречается довольно часто, например: «От возношения испражняется всякое благое» (Неделя мытаря и фарисея) или «Небо одушевленное, испражнения преходящее земная»… Неуклюжее славянское ссал в напряженном произношении и при особенном старании произнесть оба «с» для русского уха звучит совсем неприятно, и совершенно напрасно излишний ригоризм не пускает сюда звук «о», тем более, что стоящий здесь между двумя «с» старославянский «ъ» несомненно произносился и пелся как «о». Сравни еще Троичен «Яко сущу Сыну с Родителем и Духу Святому сущу единомудренно поклонимся» (Среда 5-й недели поста, утрени песнь 9-я) и фразу «Из уст младеней и сущих…» (Мироносицкий, 1990, 114–115).

Несмотря на все официальные запреты, однако, во всех слоях русского общества в нужных случаях «крепкие и силбные слова и выражения» были одним из самых эффективных способов «излить душу», – благо российская действительность всегда давала для таких излияний достаточно поводов. Ругались и ругаются, конечно же, в тех «сферах бытования русского субстандарта», которые охарактеризовала З. Кёстер-Тома, по-разному. Аристократам по крови и творческому духу, судя по переписке и некоторым произведениям А. Пушкина, И. Баркова, В. Белинского, Ф. Достоевского, А. Чехова, В. Брюсова, Б. Пастернака и многих других деятелей нашей культуры, был чужд официозный запрет на так называемый русский мат: нередко лишь царская или советская цензура упрятывала всем известные на Руси слова в глубокомысленные многоточия (Эротика, 1992; Три века поэзии русского Эроса, 1992). Читатели, однако, легко расшифровывали этот код, испытывая, быть может, особое наслаждение от эффекта узнавания закодированного. Это узнавание приходило и приходит столь же неумолимо, как неприличная надпись на бюсте В.А. Жуковского, стоявшего на Старопанской площади города N из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» (гл. 2): «На медной его (бюстика) спине можно было ясно разобрать написанное мелом краткое ругательство. Впервые подобная надпись появилась на бюстике 15 июня 1887 года в ночь, наступившую непосредственно после открытия памятника. И как представители полиции, а впоследствии милиции, ни старались, хулительная надпись аккуратно возобновлялась каждый день» (цит. по 7-му изд., М., 1934, 19).

Этим неустанным возобновлением в головах читателей «заточенного» мата, пожалуй, и объясняется его необычайная жизнеспособность.

Мат мастеров художественного слова, конечно же, несет иную «эстетическую нагрузку», чем мат уличного пьяницы: иные функции, иная «мера в вещах», иные адресаты… Однако оторвать одно от другого невозможно: и ругань извозчиков, которым поговорка ругаться как извозчик приписывает исключительную грубость брани (имея, видимо, в виду устойчивое несоблюдение русскими правил дорожного движения и естественную реакцию на это «водителей кобылы»), и виртуозная многоэтажная брань моряков (особенно боцманов), и саднящая ожесточенность «излияния души» зэков, и обесцвеченный, потерявший соки шаблонный мат фабрично-заводских масс, и даже «облагороженные» эвфемизацией и феминизацией женские ласкательные словечки вроде елочки зеленые! имеют общий источник. Погружаться в филологические глубины этого источника, как уже сказано, русский человек мог, лишь обращаясь к зарубежным публикациям – если не считать предреволюционного издания словаря В. Даля под редакцией Бодуэна де Куртэне (ДК), где была сделана, пожалуй, первая попытка отразить русские бранные слова и выражения в отечественной лексикографии (если не считать, разумеется, отдельных глосс, пропущенных ранее по недосмотру царской цензурой).

Гласность наконец-то сделала в России возможным «печатание непечатного». Современная литература, особенно «диссидентская», изобилует бранными словами и выражениями: А. Солженицын, Л. Копелев, Э. Лимонов, В. Аксенов, С. Довлатов, Юз Алешковский – эти и многие другие писатели, книги которых продаются во всех лавках Петербурга и активно читаются, давно уже разорвали «заговор молчания», которым был окружен русский благой и неблагой мат. Средства массовой информации чем дальше, тем больше «нашпиговываются» экспрессивными единицами, включая и русскую брань. «Тематическая свобода, – замечает специалист по культуре речи и ораторскую искусству А.Н. Кохтев, – позволила писателям и журналистам рассказать о таких ситуациях, которые раньше для них были запрещены. Это и привело к активизации бранной лексики в письменной речи, так как без нее нередко невозможно описать и понять определенные социальные группы общества» (Предисловие к МСН, 5). Депутаты Верховного Совета, президенты, мэры городов и главы администрации не гнушаются «простым русским словом» или в крайнем случае, его эвфемизмами. Мат, как и жаргон, стал своего рода модой, – как впрочем и популизм в его самом обнаженном варианте.

Казалось бы, раз непечатное слово стало печатным, то и филологическая наука и практика могут идти в ногу с этим процессом. Увы, для отечественной славистики это пока не так. В России до сих пор еще не издано ни одного толкового (во всех смыслах, в том числе и чисто филологическом) словаря русской бранной лексики. Новые веяния, конечно, и здесь что-то принесли. Но до сих пор это в основном небольшие словарики на потребу дня, обычно издаваемые в «коммерческих структурах». Некоторые из них весьма полезны, как, например, «Международный словарь непристойностей. Путеводитель по скабрезным словам и неприличным выражениям в русском, итальянском, французском, немецком, испанском, английском языках» под редакцией А.Н. Кохтева. Однако даже само количество русских бранных слов, отраженных в нем (около 150), свидетельствует о его чисто «путеводительском» характере. Не случайно поэтому на книжных лотках России продается за бешеные для русского человека деньги регулярно появляющаяся подпольная перепечатка словаря Флегона (А. Флегон, 1973). «Подпольная» на этот раз не в цензурном и политическом смысле, а в смысле откровенно пиратском: на титульном листе этой книги, изданной на плохой газетной бумаге, нет никаких следов русского издательства или «СП», предпринявших эту публикацию. Не удивительно: издатели, видимо, таким образом уклоняются от соблюдения норм авторского права.

Типично, что, имея на родине столь громадные запасы такого ценного «сырья», как русская матерщина, русские лингвисты и лексикографы до сих пор не предложили читателям его квалифицированной переработки. Точнее, не могли предложить по названным выше обстоятельствам. Исключением, правда, являются известные статьи Б.А. Успенского, положившие начало современной русской «обсценологии» (Успенский, 1983, 1987) и словарь В. Быкова, содержащий немало свежих «обсценизмов» (Быков, 1992 и 1994). Но и они вышли, естественно, за рубежом.

Зарубежная же славистическая «обсценология» уже давно проявляет активный интерес к русской брани. К этому, прежде всего, филологов-русистов толкают чисто практические мотивы. Незнание этой лексики даже студентами, освоившими русский язык почти в совершенстве, понятно: классическая методика строилась во многом на основании литературного, «стандартного» русского языка. Литературные же тексты, пресса и масса учебников для иностранцев типа «Русский язык для всех», естественно, не включали эту сферу русской речи в процесс обучения. Зарубежным коллегам приходилось поэтому, как говорят, по крупицам собирать «запредельную» русскую лексику и составлять словари-пособия.

Коллекция таких лексикографических справочников, особенно изданная в США, уже весьма велика (Drummond, Perkins, 1987; Elyanov, 1987; Galler, Marquess, 1972; Galler, 1977; Glasnost), хотя их авторы не претендуют ни на полноту охвата описываемого материала, ни на глубину (особенно этимологическую) его интерпретации.

Достаточно давнюю традицию имеет на Западе и филологическое изучение русской бранной лексики. Она открывается двумя немецкими работами начала века: статьей Э. Шпинклера «Grossrussische erotische Volksdichtung» (Spinkler, 1911) и обширной штудией В. Христиани «Uber die personlichen Schimpfworter in Russischen», опубликованной в журнале «Zeitschrift fur slavische Philologie» в 1913 году (Christiani, 1913). Не случайно и одной из первых послевоенных публикаций на эту тему была статья А. Исаченко, анализирующая «основополагающее» матерщинное русское ругательство, зафиксированное именитым иноземцем – немцем Герберштейном в 17-м веке (Isatchenko, 1964): воображение иностранцев – как простых купцов или путешественников, ведущих путевые заметки и составляющих краткие разговорники, так и филологов – русский мат привлекал своей сильной экспрессией, образностью и многозначностью. Поток западной лингвистической литературы, посвященной этой теме, неуклонно увеличивается (Dreizin, Priestly, 1982; Geiges, Suworowa, 1989; Hopkins, 1977; Kaufman, 1981; Косцинский, 1980; Левин, 1986; Patton, 1981; Plahn, 1987; Raskin, 1978; 1979; Razvratnikov, 1980).

Поток статей выкристаллизовался уже в серию монографий, написанных немецкими славистами: книга В. Тимрота, в которой русский мат рассматривается в общем ряду с арго, жаргоном и сленгом (Timroth, 1983, 1986), диссертация И. Эрмен о русской обсценной лексике (Ermen, 1991), вышедшая недавно отдельной книгой (Ermen, 1993) и диссертация П. Каин о грамматике (в широком смысле) сербских ругательств (Kain, 1993). При всей означенной активизации филологической науки и практики вокруг русского мата, он продолжает во многом оставаться неким белым пятном. Многие переводчики до сих пор испытывают большие трудности, не находя соответствующих слов и выражений ни в одном из словарей, изданных в России. Если для русских переврдчиков камнем преткновения является адекватная передача экспрессивных слов и выражений из массы западных (особенно американских) криминальных, порнографических, «хоррорных» и т.д. романов, кино– и видеофильмов, то для зарубежных переводчиков этот камень – русская нецензурщина, пока еще мало систематизированная составителями словарей. Особые трудности, своего рода «культурный шок» испытывает и все увеличивающаяся масса студентов, ученых, политиков, предпринимателей и других зарубежных гостей, попадающих в Россию: слыша «ядреное русское слово» буквально на каждом шаге, они не могут получить его квалифицированной расшифровки даже у своих русских друзей. Чаще всего им лишь говорят, что употреблять эти грязные слова нельзя, либо же констатируют их непереводимость. И действительно, буквальный перевод большинства русских ругательств, особенно «многоэтажных», может породить впечатление о какой-то гипертрофированной, чудовищной «сексуальной озабоченности» и извращенности русских. Ругающийся же, как правило, о сексе, а тем более об извращениях даже и не думает: обычно он лишь в древней традиционной форме изливает свою русскую душу, высказывая таким образом свое недовольство жизнью, людьми, правительством.

Незнание русского матерщинного кода создает немало трудностей при живом общении с русскими. Ведь нюансы русского мата столь многоплановы, что в быту он, как подметил еще Ф. Достоевский, используется для обозначения диаметрально противоположных ситуаций. На нем построено немало анекдотов, каламбуров, политических реминисценций. Достаточно вспомнить, сколь безуспешными были попытки перевести шутливо-ироническую крылатую фразу, приписываемую М. Горбачеву, – «Кто есть ху» – ‘кто является виновников чего-либо, кто препятствует демократическим процессам, прогрессу’. Это каламбурное переосмысление оборота кто есть кто на английский манер с намеком на русское ругательное слово (who – ху). Бывший президент СССР якобы употребил это выражение на пресс-конференции после августовского путча применительно к путчистам, о которых он в шутку сказал: «Теперь я знаю, кто есть ху». В «Известиях» за 23 августа 1991 г. была опубликована серия статей под общим названием «Кто есть ху, как сказал Горбачев», способствовавшая широкому распространению оборота, как и ссылки на этот каламбур в других средствах массовой информации (Brodsky, 1992, 76–77; Haudressy, 1992, 111). Аналогичен обсценный подтекст и таких современных политических каламбуров, как мирный герцог (из анекдота о М.С. Горбачеве, где это выражение – его зарубежная кличка – расшифровывается на основе англ. peace duke); Борис, ты неправ (фраза члена Политбюро Е.К. Лигачева, обращенная на одном из заседаний Верховного Совета к Борису Ельцину, вызвавшая смех в зале благодаря известному анекдоту о пьяном водопроводчике, выразившемуся столь деликатно, когда его напарник уронил ему на ногу тяжелый молоток); краткой переиначенной народной характеристики демократии a la russe – дерьмократия и т.д.

Причем нередко, сколь актуальными и сиюминутными ни казались бы со стороны даже такие слова и выражения-однодневки, они имеют также немалую «глубину памяти». Не только потому, что корнями уходят в многовековую табуизацию русского мата, но и потому, что многие новые политические каламбуры оказываются на лингвистическую поверку старыми добрыми старыми русскими шутками. Или русско-иноязычными шутками, как в случае с кличкой М.С. Горбачева. Ведь в речи молодежи 60-х годов, когда звезда будущего архитектора перестройки лишь восходила, уже была популярна русско-английская эвфемистически-каламбурная переделка известного русского ругательства. Но не на основе англ. peace ‘мир’, а англ. pease ‘горох’: гороховый герцог (ФЛ, 104) – достаточно адекватный жаргонный предтеча мирного герцога. Так в живой русской речи старое и новое соединяются прочной скрепой древнего мата, оживляясь популярными ныне языковыми отсылками на англицизмы.

Активизация употребления обсценной лексики и фразеологии делает задачу его лингвистической расшифровки вдвойне актуальной. Каковы же способы этой расшифровки в иностранной аудитории?

В целом они уже предложены для разных аспектов авторами названных выше исследований и словарей. Так, в духе американской методической школы, отталкивающейся от ‘pattern practice’, В. Раскин предлагает студентам словообразовательные модели трех основных русских обсценных корней – хуй, пизда и ебать (Raskin, 1979). Семантическая типология, основанная на тематическом распределении «сфер влияния» русского мата (части тела, телесные и сексуальные функции, социальные институции и др.), стала основой классификации американского слависта (вероятно, В. Фридмана), опубликовавшего свою статью под эвфемистическим, но «говорящим» псевдонимом Борис Сукич Развратников (Razvratnikov, 1980). И. Эрмен интересует как словообразовательная и семантическая парадигматика русского мата, так и его этимологическая, социолингвистическая, грамматическая и функциональная характеристика (Ermen, 1991).

Отталкиваясь от опыта предшественников, можно предложить общую классификацию русской бранной лексики и фразеологии, построенную на ономасиологическом принципе. При этом термины бранная лексика и обсценная лексика понимаются как взаимно пересекающиеся, хотя и не полностью идентичные: не все бранное обсценно и, наоборот, не все обсценное – бранно. Брань (как и нем. Schimpfwort), по определению новейшего русского академического словаря – это ‘оскорбительные, бранные слова; ругань’ (ССРЯ, 1, 737), а обсценная лексика (obscenne slova), по дефиниции новейшей же языковедческой энциклопедии, – ‘грубейшие вульгарные выражения, которыми говорящий спонтанно реагирует на неожиданную и неприятную ситуацию. Это столь табуизированные слова, что часто они вынуждают говорящего создавать аппозиопезы (пропуски) типа chod’ do…, ty si taky…, ty vies…» (EJ, 1993, 302).

Как видим, квота табуизированности обсценной лексики и фразеологии более высока, чем у лексики и фразеологии бранной, хотя главное, что их делает неразрывно связанными, – эмоционально-экспрессивная реакция на неожиданные и неприятные события, слова, действия и т.п.

По эмоционально-экспрессивной иерархии каждая группа бранной лексики весьма различна. Поэтому при их классификации лучше исходить именно из функционально-тематической группировки, а не из эмоционально-экспрессивной градации. Так, собственно и поступают исследователи. А.В. Чернышев (1992, 37), например, распределяет «ключевые термины матерного лексикона» на три группы: а) обозначающие мужские и женские половые органы и обозначающие половой акт; б) переносящие значение половых органов и полового акта на человека как на предмет называния; в) в нарочито огрубленном виде заимствования из «культурной речи» (кондом, педераст). В целом приемлемая, такая классификация кажется излишне обобщенной и не учитывающей как эмоционально-экспрессивной градации бранного лексикона, так и его связи с необсценными лексическими пластами. Кроме того, при таком подходе игнорируется многочисленная и необычайно активная сфера фразеологии, являющаяся своеобразной комбинаторикой обсценной и мифологической лексики. Ниже поэтому предлагается дуалистическая модель классификации бранной лексики и фразеологии: вначале она распределяется по лексико-тематическим группам, а затем (в своей комбинаторике) – по типологии внутренней формы.

Лексико-тематическая группировка русской бранной лексики такова:

1. Наименования лиц с подчеркнуто отрицательными характеристиками типа:

а) ‘глупый, непонятливый человек’: дурак, болван, оболдуй, остолоп, недоумок, дуб, дубарь, гегемон, тормоз, круглый дурак, олух царя небесного, дубина стоеросовая, с тараканом в голове (в котелке), с прибабахом, чурка с глазами, сибирский валенок и т.п.;

б) ‘подлый, низкий человек’: подлец, негодяй, мерзавец, подонок, дрянцо, дерьмо, гад ползучий, сука сраная и т.п.

в) ‘ничтожный человек, ничтожество’: пешка, шваль, шушваль, шушера, гнида, ноль без палочки, пустое место, барахло, дешевка, гумызник, мелочевка, фитюлька, хмырь, мандавошка, хуй на палочке и т.п.

г) ‘проститутка, продажная женщина’: гулящая, блудница, шлюха, потаскуха, блядь, блядища, курва, сука, лярва, бикса, канава, мандавошка, простодырка, профура, рвань, сберкасса, стелька, шалава, шмара, станок, уличная девка, ночная красавица, публичная женщина, сука подзаборная, блатная кошка, трепаная рогожа, честная давалка, чио-чио-сан, крытый шалаш и т.п.

Ряды такой бранной лексики достаточно открыты и пополняются ежедневно. Диффузность ее значения, обусловленная экспрессивным характером подобных слов и выражений, делает затруднительным установление строгой границы между собственно бранным и просто экспрессивно-эмоциональным.

2. Наименование «неприличных», социально табуированных частей тела – «срамные слова»: жопа, задница, мягкое место, афедрон и др.; пизда, манда, минжа (минджа, менджа), минц, кунка (кунька), лоханка, корыто, мохнатка, фика, шахна, мочалка, бабья совесть, мохнатый сейф, волосяная хромосома и др.; хуй, кляп, хер, хрен, балда, елда (ялда), елдак (ялдак), шишка, болт, шлямбур, колбаса, банан, мудак, палка, шампур, аппарат, инструмент, затейник, бабья радость, ванька-встанька, кожаный движок, хрен моржовый, член правительства и др.

3. Наименования процесса совершения полового акта: ебать, барать, еть, едрить, сношать, ять, иметь, драть, жарить, дрючить, дуть, засаживать, трахать, тянуть, шворить, врезать шершавого, загнать дурака под кожу, кинуть палку, посадить на кол, поставить градусник, натянуть на болт и др.

4. Наименование физиологических функций (отправлений): ссать, писать, делать пи-пи, мочиться, оправляться, ходить по-маленькому (за маленьким), справлять малую нужду (надобность), вылить воду и др.; срать, гадить, какать, облегчиться, освободиться, делать а-а, ходить по-большому, ходить на (во) двор, ходить до ветру, ходить, куда король (царь) пешком ходит и т.п.

5. Наименования «результатов» физиологических отправлений: говно, дерьмо, срань, моча, кал, фекалии, помет и т.п.

Сопоставление слов и выражений названных групп подтверждает, как кажется, высказанный выше тезис о тесном взаимодействии так называемой бранной и обсценной лексики. Так, в группу наименований лиц со значением ‘глупый’ войдут обсценизмы мудак, мудила и мудашвили, в группу ‘подлый, низкий человек’ засранец, пиздюк, сука, сучий потрох, лярва, в группу ‘ничтожный человек, ничтожество’ говно, говнюк, говно собачье, хуй на палочке и т.д.

С другой стороны, обсценная лексика и фразеология постоянно «подпитывает» многие тематические сферы, выходящие за собственно обсценные рамки. Так, слова блядь и сука в жаргонном употреблении обозначают не только проститутку, но и ‘оскорбление по отношению к мужчине’, ‘осведомителя или осведомительницу’, ‘милиционера’ и т.д. Ср. активно употребляемые в преступном мире клятвы (так называемая божба, уверение в истинности сказанного или обещанного) – Блядь буду! Сука буду! ‘честное слово, ей-богу!’ (Р-87, 35; Кз 4, 38, 117; СВЯ, 9; ББ, 30, 237). Эта божба соединяет общеэкспрессивное значение грубо-прост. сука – ‘самка собаки; женщина легкого поведения, проститутка’ с его специально жаргонными значениями ‘работник милиции или КГБ’, ‘бывший вор, сотрудничающий с милицией, предатель’. Ср. сука буду – не забуду! Век свободы не видать; дешевка буду; лягавый буду (если). Аналогичны переносные употребления обсценных наименований мужского рода: жопа ‘неловкий, глуповатый человек, растяпа’; пизда ‘дрянной, ничтожный человек’ и т.п. Они негативно характеризуют также лиц мужского пола.

Приведенное распределение бранной и обсценной лексики в целом, как кажется, имеет характер языковой универсалии: такие ее группы представлены практически во всех языках. Что же, собственно говоря, тогда является национально маркированным в данной лексико-фразеологической группе?

Такая маркировка, пожалуй, обусловлена не самим набором лексем в ономасиологическом ключе, а их комбинаторикой и частотностью в каждом конкретном языке. Грубо обобщая, можно распределить по этим признакам бранную лексику европейских языков на два основных типа:

1) «Анально-экскрементальный» тип (Scheiss-культура);

2) «Сексуальный» тип (Sex-культура).

В этом плане русская, сербская, хорватская, болгарская и другие «обсценно-экспрессивные» лексические системы несомненно относятся ко второму типу, в то время как чешская, немецкая, английская, французская – к первому.

Разумеется, при этом необходимо подчеркнуть как условность такого распределения, так и интенсивный динамизм, размывающий его четкость. Так, в др.-чешском языке (судя даже по письменным источникам) набор бранных слов и выражений был более «сексуальным» и лишь влияние немецкого языка «анализовало» (если так можно выразиться, имея в виду термин anus) его. В русском языке постперестроечного периода также отмечается некоторая тенденция к «анализации»: в частности, англ. и нем. shit и Scheisse русскими переводчиками (особенно синхронистами при переводе видеофильмов) передается русскими словами говно и дерьмо, что довольно резко меняет функционально-бранную семантику этих русских слов.

Национальное своеобразие русского языка в интересующем нас аспекте, следовательно, – не в самом наборе лексики, а в ее распределении на оси «центр – периферия». Ядро русской матерщины составляет очень частотная «сексуальная» триада: хуй – пизда – ебать. Число их производных и эвфемизмов поистине неисчислимо, ибо они постоянно генерируются живой «площадной» речью. вот лишь далеко не полный ряд образований от глагола ебать, приводимый В. Раскиным (Raskin, 1978, 322): ебануть, ебануться, ебаться, ебиздить, ёбнуть, ёбнуться, ебстись, въебать, выебать, выебываться, доебать, доебаться, доёбывать, заебать, заебаться, наебать, наебаться, наебнуть, наебнуться, объебать, объебаться, остоебенить, остоебеть, отъебать, отъебаться, переебать, переебаться, поебать, поебаться, подъебать, подъебаться, подъебнуть, разъебать, разъебаться, съебать, съебаться, уебать.

Как видим, интересующий нас глагол динамически отражает всю русскую словообразовательную парадигматику глагольной лексики. аналогичны его словообразовательные потенции в других частеричных разрядах: долбоёб, ёбарь, ебатура, ебальник, заёб, мудоёб, поебон, ебливый, приёбливый, поёбанный и т.д.

«Триадность» русской брани чрезвычайно активно проявляется и во фразеологии. Не случайно она обычно кодируется цензорами и правилами литературного «приличия» тремя точками, а одним из популярных эвфемизмов первого члена обсценной триады является оборот три буквы. Выражение послать на три буквы кого в современной речи столь популярно, что породило немало анекдотов, где, например, под последним понимается «стройка века» БАМ (Байкало-Амурская магистраль) или XVII-й съезд комсомола. В русской бранной фразеологии перечисленный набор лексем не только частотно активен, но и функционально целенаправлен.

Ошибочно было бы думать, что эта фразеология (как, впрочем, и лексика) состоит исключительно из обсценизмов, т.е. «сексуальной» брани, которая поражает воображение иностранцев. Такой взгляд на русскую брань – не что иное, как бытовизм, который не менее опасен, чем категорическое официозное запретительство любых отклонений от литературного языкового стандарта. Многие (особенно, как раньше говорили, так называемая «широкая общественность») видит в ругани лишь скабрезность, неприличия именно потому, что не могут или не хотят отрешиться от «буквализма» в восприятии мата. Под микроскопом же историко-этимологического анализа он открывает иные функционально-семантические ретроспективы и обнаруживает тесную связь либо с весьма обыденными, «приличными» бытовыми понятиями, либо с важными для русской мифологии и культуры сферами представлений.

Основные «три кита» русского мата, например, этимологически расшифровываются достаточно прилично: праславянское *jebti первоначально значило ‘бить, ударять’, *huj (родственный слову хвоя) ‘игла хвойного дерева, нечто колкое’, *pisьda ‘мочеиспускательный орган’. Научный анализ, между прочим, позволяет опровергнуть распространенную националистическую интерпретацию самого известного русского ругателтьства ёб твою мать! Некоторые ученые, отталкиваясь от его буквального понимания, приписывали русской патриархальной общине инцестивные наклонности. Традиционно культурологи и этнографы интерпретируют русский мат как ритуализованную, обрядовую, обозначающую предполагаемый контакт с сакральными силами, речь во время обряда (Байбурин, Топорков, 1990, 105–107). Действительно, по лингвистической аргументации Б.А. Успенского, никакого инцеста в этой фразе нет. Она – осколок былой общеславянской мифологической формулы *pesъ jebъ tvoju matь, т.е. ‘ты – пёсье отродье, сукин сын’ (Успенский, 1987), осложненной другими мифологическими, религиозными и фольклорными ассоциациями и имеющей более древнюю предысторию: на глубинном уровне она, возможно, соотносится с мифом о сакральном браке Неба и Земли (результатом чего является оплодотворение Земли) и субъект действия в матерном выражении – Бог неба или Громовержец; на более поверхностном уровне субъектом действия является пёс как травестийная замена своего противника Громовержца (Успенский 1983, 1988). Как нечистое животное, одна из инкарнаций дьявола, именно собака, а не человек был субъектом действия, характеризуемого данной фразой.

Любопытны и наблюдения о возможном влиянии других языков на русскую бранную лексику. Так, экспрессивный дублет с производным одного из членов упомянутой триады – хуйня-муйня – ‘нечто незначительное, пустяковое, недостойное внимания’, по справедливому диагнозу Ю. Плэна (Plän), навеян, видимо, тюркским влиянием, где аналогичные структуры очень активны. Знание таких деталей, как кажется, позволяет посмотреть на привычную для русских ругань с другой стороны.

Главное же – лингвистический анализ (как синхронный, так и диахронический) постоянно демонстрирует тесную зависимость бранной лексики и фразеологии от «приличной», и наоборот. Нельзя, собственно, понять национальной специфики этой языковой сферы без учета такой взаимозависимости. В синхронном словопроизводстве мы уже видели это, демонстрируя производные обсценного глагола. Диахронически эту связь можно показать анализом двух наиболее актуальных для русской бранной фразеологии типов ругательств – так называемых посылов и заклятий, т.е. пожеланий зла, неудачи или восклицаний, выражающих стремление избавиться, отделаться от кого-либо. Сакральность и обсценность, как увидим, здесь переплетается в единое целое.

1. Посылы к какому-либо мифологическому персонажу, олицетворяющему зло, губительное начало: Иди ты к черту! Иди ты к лешему! Пошел ты к чертям собачьим! (диал. сиб.); Ступай к чёрному (СФС, 182) – Поди ты к чомеру! (СФС, 144), Иди к лесному! (СФС, 82) и т.п.

Такой посыл может выражаться не прямым наименованием черта, а указанием на место его пребывания: Иди ты в болото! А ну тебя в баню! А ну его на лысую гору! А ну его на лысую гору к ведьмам! (диал. брянск.) Вертись ты в вир на дно! (СРНГ 4, 291), где вир ‘глубокое место в реке или озере; омут, водоворот или топкое место, провал в болоте’. Эта замена вполне объяснима ономасиологическими моделями наименования славянских чертей (см. Толстой, 1974; 1976). К этому разряду относятся и обороты полуэвфемистического характера, возникшие на основе таких, восходящих к язычеству, посылов, но шутливо-иронически переосмысленных в «христианском» либо «мусульманском» ключе: Иди ты к богу в рай! Иди ты к аллаху! Достаточно условно к этому разряду можно отнести и сакральную экспрессивную лексику и фразеологию типа Боже ты мой! Пресвятая мать! Мать пречистая! Батюшки святы! Они, однако, в русском языке менее активны, чем в романских и германских языках и во многом подвержены обсценной модели, где слово мать, как мы видели, имеет десакрализованный источник.

2. Пожелания зла и неудачи, выраженные мифологемами аналогичного типа, что в разряде I: Черт тебя возьми! Черт тебя подери! (Новг.) Памха бы тя побрала!, где памха ‘черт, живущий на болоте’ (ср. памха ‘моховое болото’ (Строгова, 1971), смол. Анчут вас возьми! (ряз.) Паралик тебя возьми! и т.п. (Мокиенко, 1986, 182–183).

Для заклятий этой группы характерна постоянная связь, даже более того – семантический синкретизм значений ‘черт, нечистый дух’ gt; ‘болезнь’. Она регулярно прослеживается в демонологическом «именослове» славянскихи балтийских языков (Eckert, 1991, 120–121). Недавно такую связь продемонстрировал на примере семантического анализа диалектного слова чемер ‘злой дух, черт’ Н.И. Толстой, сопоставивший эту демонологическую модель с выражениями типа Холера его забери! (Толстой, 1992). Ср. диалектизмы типа сиб. Лихоманка тебя возьми! (СФС, 100), смол. Лихач тебя убей! (Добр., 37), Родимец тебя забей! (Добр., 37), курск. Трясца тебя ухвати! (Бусл., 1854, 146) и т.п.

3. Выражения, прямо именующие «способ» наказания того человека, к которому обращено заклятие: Чтоб ты провалился! Чтоб ты сдох! Чтоб тебя разорвало! Чтоб тебе пусто было! Ни дна тебе ни покрышки!

Их множество в народной речи поистине неисчислимо: Чтоб у тебя руки отсохли! Выворотило бы тебе руки! сиб. Чтоб тебе глотку заклало! Чтоб твои (тебе) глаза повылазили! Чтоб вам повылазило! Чтоб вам всем передавиться! Чтоб тебя поковеркало! орл. Чтоб тебя в лоск положить! Чтоб тебе обороту не было! Чтоб тебя пристрело! Чтоб тебя поперек! Пополам бы тебя! Пороло бы тя! Гноем тебя загнои! Чтоб тебе на ноже поторчать! Каб цябе рассамаха задрала! Пятнало бы тебя! Распятнай тебя! Разъязви тебя! и т.п.

Эта множественность понятна, как и активность заклятий с наименованиями нечистых духов: она объясняется древней верой в магическую силу слова, возможностью «овеществить» его и обратить в оружие против недругов и соперников.

Формулы таких заклятий интерпретируются на фоне славянской мифологии (Сумцов, 1896; Джапович, 1977). Большинство из них, даже самых актуальных и остающихся современными, требуют социально-этимологической интерпретации. Так, оборот Ни дна тебе ни покрышки! связан с погребальными обрядами на Руси, где (как впрочем, и в Древней Греции) предателям, святотатцам и самоубийцам отказывали в обряде погребения. Буквально оборот значит «быть похороненным без гроба», т.е. его неотъемлемых принадлежностей – крышки и покрова.

О таких оборотах можно говорить и как о мощном генераторе современных бранных выражений, поскольку в речи по таким моделям постоянно образуются новые и новые ругательства типа Чтоб тебя подняло и шлепнуло! Чтоб тебе поплохело! По их типу образуются и, так сказать, «перевернутые» пожелания зла, т.е. пожелания «наоборот» типа рус. Ни пуха ни пера! чеш. Zlom vaz! нем. Hals und Beinbruch!

4. Обсценные посылы или их эвфемизмы: Иди ты (пошел ты) к ебеней (ёбаной) матери!Иди ты к ебене фене! Иди ты к ядрёной бабушке! Иди ты на хуй! Иди ты на фиг! Иди ты в пизду! Иди ты в жопу! Иди ты в задницу! Иди ты на хутор бабочек ловить! и т.п.

Эта группа бранных выражений обнаруживает тесную структурную и семантическую связь с 1-й, мифологической группой посылов. Их перекличка местами почти буквальна: ср. Иди ты к чертовой матери! Иди ты к (ёбаной) ядрёной бабушке! Иди ты к чёртовой бабушке! Иди ты к ёбаной (ядрёной) бабушке! И это не случайно: этимологическая расшифровка «основного» русского ругательства Б.А. Успенским дает ключ к этой связи. На вторичном мифологическом уровне речь здесь, видимо, идет именно о «пёсьей» матери, прямо связанной с чертом. Обсценный посыл и мифологический посыл, следовательно, генетически – явления одного порядка, поскольку обороты типа Иди ты на хуй! являются эллипсисами выражений Иди ты к черту (псу) на хуй! (Они зафиксированы, например, в сербо-хорватском языке).

5. Обсценная брань, называющая «способ» сексуального надругания над ее адресатом: Еби тебя в жопу! Еби тебя в рот! Еби тебя в ребро! В жопу ёбаный! Ёбаный в рот! Ебать тебя в рот! В рот ебать твои костыли! Едри твою в дышло! Едри твою в качалку! Едри тебя в корень! Едри твою за ногу! Едри твою налево! и т.п. Здесь тоже эллипсис «субъекта» действия: Пёс (чёрт) еби тебя в жопу! и т.п.

На первый взгляд, обороты этой группы явно сексуальны, что как будто подтверждает бытовое мнение о сексуальности русского мата. Более того, и в современном бытовом сознании большинства носителей русского языка это мнение доминирует. Это, между прочим, констатируют сейчас многие социологи, интерпретируя мат как эволюцию форм брачно-семейных отношений и связывая с ней практику древнего и современного табуизирования этой сферы речи. «Раз мат, – пишет, например, Ф.Н. Ильясов, – представляет собой непристойную часть лексики, которая описывает сексуальную сферу, то и возникновение его связано с какими-то процессами в развитии сексуальных и брачных отношений» (Ильясов, 1990, 201). Остро полемизируя с этим мнением, А.В. Чернышев справедливо подчеркивает, что «нацеленность» мата на сексуальную сферу далеко не очевидна: «В случае с матом система означающих действительно заимствуется из сексуальной сферы человеческой жизнедеятельности, что отнюдь не означает непременно описания этой сферы посредством матерной речи» (Чернышев, 1992, 33). И хотя им делается при этом попытка опровержения сакральной и этикетной трактовки мата, в ретроспективе эта «сексуальность» восходит, как мы видели выше, именно к мифологическому синкретизму обсценного и демонологического. Не случайно в славянских и балтийских языках и диалектах одним из основных синонимов слова «ругаться» являются лексему и фраземы типа чертыхаться, диал. чертать, чертаться, чертыкаться, чертыжить, чертыжиться, лешакаться, лешихаться, сиб. чертей давать, перм. лешака гаркать, лит. velnioti, velniuoti, gauti velniu (букв. получать чертей) и др. (Eckert, 1991, 110–112). Учет таких параллелей позволяет, как кажется, даже 5-ю группу бранных выражений возвести к «исконной модели». Первоначально такие обороты были обращены не к человеку, а служили своеобразными заклятиями против «нечистой силы», оберегом. Перенесение их на адресата брани служило своего рода признанием «дьявольской» ипостаси того, на кого эта брань была обращена.

Разумеется, такая интерпретация относится лишь к прошлому состоянию мата. Его настоящее уже, несомненно, достаточно сильно «сексуализировано», что проявляется в различных вариантах и эвфемистических «реинкарнациях» обсценной лексики и фразеологии. Семантическая и функциональная инерция их мифологического прошлого, однако, до сих пор накладывает отпечаток на употребление обсценной лексики и фразеологии.

Возможно, в частности, что их социальная табуизированность – результат именно этой инерции.

Некоторая детабуизированность мата, ощущаемая сейчас, в какой-то мере – отражение общей демократизации русского общества и речи. Смягчение нравов «широкой общественности» и смена вех в отношении к русской бранной лексике, естественно, интенсифицирует и лингвистические разыскания в этой области. Ведь впервые появилась реальная возможность сделать такие разыскания достоянием той же общественности. Возникает, однако, неизменно сакраментальный вопрос речевой культуры: не стимулируют ли и не активизируют ли употребление бранной лексики лингвисты, разъясняя значение, употребление и исторический смысл ругательств?

Хочется думать, что – нет. Наоборот, запрет, многие годы налагаемый на употребление русского мата, постоянно стимулировал его активное употребление. По известному принципу: «Запретный плод сладок». Ведь важно не само ругательство, а где, с кем, в какой речевой ситуации или контексте оно уместно. Да и кроме того многие «блюстители нравов и чистоты русского языка», сами того не подозревая, постоянно употребляют ту же брань, но только в эвфемизированном виде, как «дама приятна во всех отношениях» или «просто приятная дама» у Гоголя. А ведь в безобидных и «правильных» выражениях типа ёлочки зеленые! или матушки мои! таится та же подколодная змея русского мата. Легко перечислить эвфемизмы, широко употребляемые как в живой речи, так и классиками или современными писателями, – их гораздо больше, чем прямых вульгаризмов: блин, блин горелый, бляха муха, ядрён батон, японда бихер, японский городовой, послать на три буквы… Учет их эвфемистичности, как кажется, поможет лучше корректировать свое речевое поведение. Кроме того, лингвисты давно убедились, что так называемая целенаправленная «языковая политика» (особенно в ее запретительной ипостаси) в итоге нередко порождает лишь языковое лицемерие, а не оправданный языковой пуризм. Дело языковедов – обнаруживать тенденции развития современной речи, филологически истолковывать и, если можно, ненасильственно корректировать их.

Одна из доминирующих тенденций, ощущаемых всеми носителями русского языка, – расширение сферы употребления мата и в какой-то мере его частичная «легализация» в художественной литературе и средствах массовой информации. Эта тенденция прямо связана с общим раскрепощением русской социальной жизни в последнее пятилетие. И бранная лексика служит своеобразным мерилом этого раскрепощения.

Вернемся к туалетному граффити, вынесенному в эпиграф статьи: до недавнего времени, действительно, свободу слова в России можно было реализовать преимущественно таким способом. Эта «не новая традиция» распространялась русскими даже в так называемые «цивилизованные страны», как о том повествует известная песня В. Высоцкого «Письмо из Парижа»:

Как же обстоит дело с такого рода фольклором в наши дни?

Еще в конце 1990 года один из исследователей современной русской мифологии, тверич А.В. Чернышев писал о сохранении резкого противостояния между «культурой» и русским матом и в новых социальных условиях: «Наличие некоего труднопроходимого барьера между матом и „культурой“ подтверждает следующим простым примером: в то время как „новая советская эротика“ свободно оперирует изображением гениталий (на эротических фотовыставках), местом известного слова из трех букв по-прежнему является забор» (Чернышев, 1992, 34). Что же, в Твери, может быть, до сих пор социальная и эротическая свобода не привела к изменениям в старой «заборной» традиции. Но в Петербурге, по наблюдениям автора этой статьи, и этот «процесс пошел», и даже – зашел чрезвычайно далеко. На заборах и в местах общественного пользования все реже появляется сакраментальное слово из трех букв, которого никак не могла искоренить полиция и милиция. Стражам порядка приходится теперь больше усилий прилагать для уничтожения политических лозунгов и выпадов против отдельных представителей «эшелонов власти». Это (пусть и неполное) исчезновение мата на стенах русских уборных – знак нового времени. Времени отсутствия цензуры и свободы слова. Надолго ли?

Ответ на этот вопрос может дать, между прочим, и регулярное слежение за русской туалетной «рекламой».