"Раб великого султана" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика)

6

Проснулся я только тогда, когда в городе уже прокричали первые петухи. Выглянув во двор, к своему великому удивлению я вдруг увидел, что муэдзин подпрыгивает и пляшет на балконе минарета и громко оповещает правоверных о прибытии освободителя.

В спешке схватив первую попавшуюся под руку одежду, я вместе с Джулией побежал по крутой улочке во дворец султана. За нами увязался Раэль, весело тявкая, виляя хвостом и хватая зубами длинные полы халата, который я успел набросить на плечи.

Все жители города давно были на ногах. Кто-то бежал во дворец, но большинство спешило к западным воротам, чтобы приветствовать освободителя у стен, а потом сопровождать его при въезде в город. Люди, улыбаясь, показывали пальцами на меня и моего песика Раэля, но я ни на кого не обращал внимания, находя утешение в известной и очень на мой взгляд верной поговорке: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Знакомый евнух, которого я встретил у дверей дворца, провел меня в Райский сад, где в маленькой комнатке Абу эль-Касим с покрасневшими от недосыпания глазами и в явно прескверном настроении как раз заканчивал свой завтрак. Ему прислуживала целая толпа рабынь. Женщины бегали туда-сюда, принося Абу халат за халатом, один лучше другого, и умоляя поскорее одеться, ибо Мустафа бен-Накир со своей свитой уже давно выехал навстречу освободителю. Но Абу эль-Касим не обращал на увещевания и просьбы рабынь никакого внимания. Недовольный и злой, он тонкой тростниковой палкой стегал женщин по икрам, вырывал волосы из своей реденькой бородки и приговаривал:

– Нет, нет! Я – бедняк и не хочу рядиться в чужие перья. Принесите мой простой халат! Запах его мне дороже всего на свете, и блохи, в нем живущие, давно знакомы мне. В этом халате я служил освободителю верой и правдой, в нем и хочу встретить его, чтобы он своими глазами узрел мою нищету.

Рабыни в отчаянии ломали руки, но в конце концов смирились и, причитая, принесли Абу эль-Касиму его старый потрепанный халат торговца благовониями. Старик с неподдельным восторгом обнюхал его, расчесал пальцами волосы и бороденку и с помощью возмущенного евнуха облачился в свой жуткий наряд. Только теперь Абу эль-Касим соизволил взглянуть на меня и гневно заметить:

– О Аллах, где ты так долго пропадал, Микаэль? Надеюсь, ты не потерял голову султана и золотое блюдо! Нам давно пора стоять у мечети и ждать встречи с освободителем.

Я понятия не имел, куда подевалось золотое блюдо. Но когда я заметался в отчаянии по дворам и залам в поисках пропажи, мне неожиданно помог один любезный евнух. Он, как оказалось, припрятал блюдо, поместив его на вершину одной из колонн, где мы его и обнаружили. Там же мы нашли и голову. Все было бы в полном порядке, если бы голова Селима не выглядела так кошмарно; да и само блюдо вдруг показалось мне слишком маленьким для нее.

С золотым блюдом под мышкой я вернулся к Абу эль-Касиму, где, к своему возмущению, увидел, как Джулия обнимает этого неряшливого мужчину и целует его в заросшие редкой щетиной щеки, льстиво шепча что-то ему на ухо. Хозяин поначалу отрицательно мотал головой, а потом, видимо, сдался, ибо, обливаясь горючими слезами, приказал рабыням принести из гардеробных гарема множество вуалей и туфель, так что Джулии нелегко было выбрать себе подходящий наряд.

А мне прямо в руки Абу кинул одеяние дервиша, в которое я, чуть поколебавшись, все же облачился. Привыкнув к длинному, до щиколоток, халату, в короткой тунике Мустафы бен-Накира я чувствовал себя весьма неуютно. Ощущение собственной наготы смущало меня, но коротенькая накидка тончайшего полотна мягко касалась тела, а колокольчики у пояса и под коленями приятно позвякивали при каждом движении, и Джулия, глядя на меня широко открытыми глазами, заметила, что ноги у меня стройные и мне не стоит их стыдиться.

Она велела рабыням принести мази и благовония, ловко покрасила мои ладони и ступни в оранжевый цвет, ароматным маслом умастила мои волосы, а глаза подвела синей тушью. Когда же Джулия заметила, что я слишком пристально смотрю на рабынь, которые прислуживают мне, она нежно поцеловала меня.

Потом она собралась было покрасить бороду и ладони Абу эль-Касиму, но наш хозяин решительно отказался, заявив, что всему на свете есть предел.

Прежде чем отправиться к мечети, Абу пожелал взглянуть на Антти. Мы спустились в подземелье дворца, где Абу, подняв железную дверь в полу, показал мне брата. Антти, совершенно голый, лежал в каменном мешке, иногда постанывая во сне. Рядом с ним стояло ведро с водой и лежала довольно большая буханка хлеба – все это приказал принести в камеру сердобольный Абу. Я жалел брата, но прекрасно понимал, что ему нужно проспаться после долгого запоя, в противном случае он станет лечиться от похмелья новой попойкой: снова осушит кувшин вина, потом – второй и, конечно же, набедокурит еще больше. Чтобы после пробуждения брату моему не было грустно, я оставил с ним моего верного Раэля.

Мы покинули смрадное и мрачное подземелье, а когда наши глаза снова привыкли к дневному свету, с высокой террасы дворца мы увидели освободителя, который на прекрасном скакуне, в окружении многочисленных всадников, как раз в это время въезжал в город через западные ворота. Оружие и роскошные одежды сияли в лучах восходящего солнца. Огромная толпа, вышедшая навстречу Хайр-эд-Дину, размахивала пальмовыми ветками и орала так громко, что этот рев доносился до наших ушей, словно гул далекого морского прибоя. В бухте, вся поверхность которой искрилась золотыми солнечными бликами, бросили якоря корабли. Мы насчитали почти двадцать парусников. Мачты каждого корабля украшали вымпелы и флажки, развевающиеся по ветру.

Мы поскорее отправились в мечеть и, возможно, так и не протолкались бы внутрь, если бы не перезвон моих колокольчиков, который заставлял людей расступаться передо мной, словно перед святым мужем. Золотое блюдо с головой Селима бен-Хафса я прикрыл платком, опасаясь встретить в толпе кого-нибудь из сторонников бывшего султана.

В мечети стоял невыносимый шум, который усиливался по мере того, как приближавшиеся янычары и отступники Хайр-эд-Дина в широченных шароварах и с ятаганами наголо прокладывали путь своему господину. Сам же Хайр-эд-Дин переступил порог мечети в окружении своих воинов, любезным взмахом руки приветствуя толпу. Впереди шагали мамлюки, а за владыкой морей следовали седобородый муфтий и старейшина алжирских купцов, которые, как видно, успели вовремя завершить свое паломничество. В свите Хайр-эд-Дина мы заметили и Мустафу бен-Накира в великолепном дорогом халате и тюрбане аги. Дервиш, как всегда, был равнодушен ко всему, что происходит вокруг, и рассеянно разглядывал свои ухоженные ногти.

Когда потом, в мечети, мне представилась возможность вблизи лицезреть Хайр-эд-Дина, о котором так много мне говорили, – я испытал большое разочарование. Хайр-эд-Дин оказался не очень-то статным мужчиной, скорее наоборот, – человеком низкорослым и разжиревшим. Высокий войлочный колпак, прибавлявший ему роста, венчал белый муслиновый тюрбан – знак высокого положения Хайр-эд-Дина. Но как ни странно, тюрбан был не очень чист и, несмотря на украшавший его полумесяц из блестящих драгоценных камней, выглядел неопрятно. Владыка морей был безоружным, за поясом у него не было даже кинжала, и с пустыми руками, мелкими шажками он двигался в глубь мечети, а на его кошачьем рыжебородом лице играла легкая, чуть презрительная улыбка.

Подойдя к возвышению, откуда обычно читали правоверным суры из Корана, он подал знак, что желает прочесть молитву, а когда муфтий совершил предписанный обряд и уступил ему место, Хайр-эд-Дин медленно поднял вверх ладонь и обратился к толпе со словами:

– Дорогие дети мои, меня призвал сюда вещий сон, и я вернулся, чтобы никогда больше не покидать вас. Как добрый отец я стану заботиться о вас, охранять и защищать от всех бед, несчастий и любых напастей, и справедливость навсегда восторжествует в этом городе.

От волнения он почти потерял голос. Отирая слезы, обильно струившиеся по его рыжей бороде, он тихо продолжал:

– Я не стану огорчать ваши сердца напоминаниями о вещах неприятных. Однако правды не утаишь, и я вынужден сказать, что после того, как мой брат Барбаросса погиб в бою с воинами султана Тлемсена, я покидал Алжир с чувством отвращения и обиды. Откровенно говоря, я был тогда глубоко огорчен и подавлен, ибо испытал на себе черную неблагодарность жителей этого города, которые отплатили мне изменой за все мои старания, когда я пытался защитить их от притязаний неверных. И будь я человеком злопамятным, я бы мог ответить злом на зло. Однако даже самые непримиримые мои недоброжелатели не могут обвинить меня в мстительности или злобности. Я никогда ничего не требую, кроме справедливости, и на обиду предпочитаю отвечать добром, как делаю это и сегодня. Но вижу, что никто так и не собирается отвечать на мои милостивые речи, мне не поднесли никакого дара в знак любви и уважения ко мне. Потому-то, видимо, мне и кажется, что вскоре я опять почувствую отвращение к этому городу и уйду отсюда быстрее, чем пришел.

Люди испугались и стали громко умолять его не покидать Алжира и не оставлять жителей один на один с испанцами, жаждущими мести. Многие упали на колени, с мольбами протягивая руки к освободителю, другие плакали и причитали, старики вырывали из бород клоки седых волос, поспешно называя писцам свои имена и перечисляя подношения, которые ждут Хайр-эд-Дина, каждое – в соответствии со средствами и возможностями дарителя. Старейшины внимательно следили за тем, чтобы в записи не вкралось ни единой ошибки.

Вскоре у возвышения, на котором восседал Хайр-эд-Дин, выросла огромная куча тканей, сундуков и ларей с пряностями и дорогими благовониями, серебряной посуды и золотых украшений, корзин с фруктами, а также целая гора монет, ибо даже самые бедные горожане желали подарить освободителю хотя бы одну серебряную монетку. Однако Хайр-эд-Дин глядел на растущую гору подношений равнодушным, скучающим взором. Его кошачье лицо помрачнело и с каждой минутой становилось все угрюмее. Наконец он поднял руку ладонью вверх и проговорил:

– Я знал, что Алжир – город бедный, но не предполагал, что настолько. И лишь теперь я воочию убедился в вашей нищете. Во всей этой куче я не нахожу ни одного подарка, о котором бы просил и который обрадовал бы меня. Признаю, я не ставил никаких условий моего возвращения, но все же предполагал, что вы учтете мои желания и не забудете об этом скромном подарке. Тканей, золота, драгоценностей и рабов у меня и так в избытке.

Собравшиеся оцепенели от этих слов, но Абу эль-Касим, больно ущипнув меня за плечо и сильно толкнув локтем в бок, стал пробираться сквозь толпу к возвышению, на котором сидел Хайр-эд-Дин. А когда мы встали лицом к лицу с освободителем, Абу, скромно потупив глаза, проговорил:

– Я – всего лишь бедный торговец пряностями и дешевыми благовониями, однако с огромным нетерпением ждал твоего прибытия, владыка морей. Не презирай меня за нищие одежды, о защитник престола. Обрати свой взор на этот прекрасный дар! Я убежден – ты благосклонно примешь его. Я также не сомневаюсь, что ты вознаградишь меня по заслугам.

Люди уже давно привыкли видеть в Абу эль-Касиме шута. Теперь всем стало интересно, какую же проказу придумал он на сей раз, и уже прикрывали рты руками, чтобы сдержать смех, но улыбки замерли у всех на устах, когда, повинуясь знаку Абу эль-Касима, я сдернул платок с золотого блюда, а Абу схватил за волосы голову Селима бен-Хафса и поднял ее высоко вверх, чтобы Хайр-эд-Дин и все в мечети смогли ее увидеть.

Когда-то Селим бен-Хафс причинил много зла Хайр-эд-Дину. После смерти старшего брата Бабы Аруса, носившего прозвище Барбаросса, Хайр-эд-Дину, еще совсем неопытному юноше, пришлось бежать из Алжира, унося лишь то, что было при нем. И только два десятивесельных судна были в его распоряжении. Не удивительно, что отрубленная голова заклятого врага вызвала у Хайр-эд-Дина взрыв безудержного, злорадного хохота. В восторге всплеснув руками, Хайр-эд-Дин воскликнул:

– Ты отгадал самые сокровенные мои мысли и желания, дорогой торговец пряностями, и твой дар возместил все потери, сравнял все мои счеты с этим городом. Скажи, как зовут тебя, чтобы я мог вознаградить тебя по заслугам.

Абу эль-Касим скорчил рожу и возбужденно ответил:

– Я – Абу эль-Касим. И прошу, не презирай меня из-за этого простого имени. Будь также уверен, что твоя радость – для меня высшая награда, и, не желая обидеть тебя, я смиренно приму все, что ты изволишь подарить мне. Золотое блюдо, как ты сам понимаешь, не является неотъемлемой частью моего подношения, поэтому я надеюсь, что ты позволишь мне оставить его себе в память о нашей встрече. По правде говоря, блюдо весит немного, да и золото не высшей пробы, и кажется мне, что, принимая его в дар от тебя, я все же остаюсь внакладе.

Владыка морей Хайр-эд-Дин долго не сводил глаз с головы своего врага, а потом, широким жестом указав на гору даров у своих ног, проговорил:

– Возьми себе весь этот хлам, Абу эль-Касим, мой верный слуга, и по собственному усмотрению раздели его со своим рабом. Те же, кто пожертвовал мне эти дары, пусть отнесут их к тебе домой, чтобы всем было понятно, сколь высоко я ценю тебя. От писца получишь перечень всех этих предметов, чтобы ты мог проверить, не обокрали ли тебя по пути.

Даже Абу эль-Касим онемел от такой щедрости Хайр-эд-Дина, а толпа с уважением зашумела. Ибо тот, кто столь щедро вознаграждает своих слуг, должен быть поистине великим владыкой.

Однако Хайр-эд-Дин довольно быстро пришел в себя, покосился на огромную кучу даров у возвышения и добавил:

– Разумеется, ты должен заплатить в мою казну десятину, точно так же, как корабли отдают десятую часть своей добычи, а купцы десятую часть товаров. Кроме того…

Перепуганный Абу эль-Касим тут же обрел дар речи – и заголосил, тонко и визгливо, перебивая Хайр-эд-Дина. Торговец изливал потоки благодарностей, я же в меру своих сил помогал ему, мешая владыке морей говорить и добавлять ряд новых требований. Хайр-эд-Дин смягчился, погладил рыжую бороду и оглянулся вокруг. Тогда вперед выступил муфтий и сказал:

– Аллах благословит щедрых людей, и ты, Абу эль-Касим, не собираешься, наверное, унести отсюда ничего, пока мечеть не получит пятой части этого золота и серебра и десятой части остальных даров. Я призываю почтенных купцов города Алжира оценить дары по справедливости, чтобы все свершилось, как подобает.

У Абу эль-Касима вытянулось лицо, когда он услышал эти неумолимые слова. С упреком взглянув на Хайр-эд-Дина, торговец благовониями простонал:

– Ах, почему ты решил похвалиться своим подарком, владыка морей? Неужели ты не мог вознаградить меня, оставшись со мной наедине, без свидетелей? Тогда я сам мог бы решить, сколько заплатить сборщикам налогов и сколько мечети.

Как известно, нет ничего слаще чужой беды, поэтому отчаяние на лице Абу эль-Касима привело всех в прекрасное настроение. Купцы столпились у возвышения и проявили должное усердие при оценке даров, безбожно завышая их стоимость, чтобы как можно больше навредить Абу эль-Касиму. Несчастный же Абу громко причитал, призывая Аллаха в свидетели этого неприкрытого обмана, цеплялся за каждую вещь, кидался на ящики с пряностями, обнимая их и пытаясь закрыть собственным телом. Он вел себя как настоящий шут, и даже Хайр-эд-Дин не смог сдержаться и разразился презрительным хохотом, сидя по-турецки на мягких подушках и с возвышения взирая на Абу эль-Касима.

Однако в конце концов Хайр-эд-Дину все это надоело, он вспомнил о своем высоком положении и с достоинством покинул мечеть в сопровождении своих военачальников, а вслед ему из толпы неслись благословения. На площади перед мечетью Хайр-эд-Дин раздал нищим щедрую милостыню, не скупясь даже на золото. Ко всеобщему восторгу и радости турецкие янычары выстрелили из мушкетов, а пушкари ответили с набережной залпами из орудий, и над городом поплыли клубы порохового дыма.

Трудно винить испанского капитана, что, услышав пальбу и рев толпы, он не сдержался и немедленно ответил огнем на огонь. Надо учесть и то обстоятельство, что орудия в порту были наведены на крепость и ядра пробивали в стенах твердыни большие бреши. Когда же пули испанцев засвистели в воздухе, толпа немедленно рассеялась. А в тот самый миг, когда я вышел из мечети на площадь, внезапно рухнул главный минарет, подняв тучи известковой пыли, и все, с ужасом взирая на это, закрыли руками лица. О такой удаче Хайр-эд-Дин и мечтать не смел – ничего более благоприятного случиться не могло, – ибо люди в порыве священного негодования обвинили испанцев в преднамеренном разрушении мечети.

Видимо, и искушенный в дипломатии испанский капитан де Варгас перепугался не на шутку, увидев падающий минарет, ибо выстрелы из крепости немедленно прекратились. Хайр-эд-Дин же дрожащим от возмущения голосом заявил, что это святотатство будет последним издевательством и преступлением христиан в Алжире, и поклялся, что вскоре сотрет испанскую крепость с лица земли.

Для Абу эль-Касима обстрел города оказался настоящим даром небес. Ибо как только первые пули угодили в стены мечети, купцы заторопились домой, муфтий же вдруг вспомнил, что ему уже давно пора в одиночестве предаться благочестивым размышлениям. Процедура оценки вещей была ускорена и сокращена, что принесло немалую выгоду Абу эль-Касиму, который, трясясь от жадности, клялся, что с удовольствием проведет в мечети хоть целый день, лишь бы оценка была справедливой и окончательной.

Наш дом на улице торговцев пряностями находился в довольно укромном месте. Потому-то Абу эль-Касим настоял на скорейшей доставке туда всех даров, хотя найти нужное количество грузчиков было не так-то просто. Мы работали в поте лица, буквально не покладая рук – и, наняв нескольких погонщиков ослов, в конце концов сгрузили все в безопасном месте, после чего заперли дверь на ключ.

Все это время я очень волновался за Антти и собирался пойти во дворец, чтобы уберечь брата от неприятностей, а может быть, и опасности. Но Абу эль-Касим строго-настрого запретил мне покидать дом, считая, что глухонемой раб не сможет охранять в одиночку наши сокровища. Все же в конце концов мне удалось убедить моего хозяина отправиться со мной в касбу. Абу позвал глухонемого слугу, вручил ему дубинку, показал место у двери и жестами велел нещадно лупить каждого, кто попытается проникнуть в дом в наше отсутствие.

По пути в касбу Абу сказал:

– Благородные господа отличаются невероятно короткой памятью и быстро забывают тех, кого не видят постоянно рядом с собой. Мы должны замолвить словечко за твоего брата и постараться встретиться с евреем Синаном. Но даже если мы ничего не добьемся, в любом случае нас пригласят во дворец на пир.

По дороге мы встречали купцов и шейхов, членов знатнейших семейств города. Они возвращались из касбы, где их принимал владыка морей; живо жестикулируя, горожане обменивались впечатлениями и обсуждали трапезу, в которой принимали участие.

Во дворце встретили нас дружелюбно и тотчас же отвели к Хайр-эд-Дину, который восседал под балдахином на красной бархатной подушке Селима бен-Хафса, окруженный своими военачальниками и капитанами; двоих из них я сразу узнал: одноглазого еврея Синана и гордого капитана Драгута. На полу перед Хайр-эд-Дином лежала карта алжирского порта, и владыка морей, указывая пальцем на испанскую крепость, говорил:

– Аллах с нами, и моя счастливая звезда горит ярко, так что трудно найти более подходящее время для взятия крепости. Испанцам не хватает продовольствия и пороха, орудия у них старые, среди солдат их гарнизона есть несколько преданных мне людей, которые во время осады будут любыми способами доказывать, что сопротивление бессмысленно, и всеми силами мешать защите твердыни, если капитан де Варгас их, конечно, раньше не повесит. Не стоит медлить, терять время и силы на рассуждения и бесполезную болтовню. Ведь наши корабли в Алжирской бухте стонут под ветром и мечутся на своих якорях, словно псы на цепях. Возможно также, что картахенский флот, как всегда по весне, уже спешит на остров Пеньон с провизией для испанцев. Потому я даю вам восемь дней на взятие крепости – да и то считаю, что это слишком много.

Каждому из военачальников Хайр-эд-Дин дал подробные указания относительно осады и штурма крепости, капитанам же приказал сниматься с якорей на рассвете и с завтрашнего утра начинать обстрел крепости с моря. Командование портовой артиллерией он доверил Драгуту, который за время своей службы у Хайр-эд-Дина из простого пушкаря превратился в опытнейшего реиса.

Вскоре владыка морей отпустил капитанов и военачальников, задержав лишь еврея Синана, которому доверительно положил руку на плечо. Мустафа бен-Накир тоже остался в зале, ибо погрузившись в сочинение новой персидской поэмы, даже не заметил, что другие приближенные Хайр-эд-Дина разошлись. Только когда все удалились, Хайр-эд-Дин наконец обратил внимание на Абу эль-Касима и, хмуря брови, проговорил:

– Кого я вижу? Неужели ты в самом деле посмел снова предстать передо мной, бесстыжий торговец благовониями? Никогда еще никто не устраивал мне таких подлостей, как ты сегодня в мечети. В своей безмерной жадности ты воспринял мою дружескую шутку всерьез и беззастенчиво присвоил все дорогие дары, столь необходимые мне для осуществления великих замыслов. Потому-то один твой вид вызывает у меня отвращение.

Абу эль-Касим низко поклонился Хайр-эд-Дину, поцеловал ему руку и ответил:

– Позволь мне, о владыка морей, рассказать тебе сказку, которая несомненно смягчит твой гнев и доставит тебе удовольствие.

В этот миг Мустафа бен-Накир оторвал взгляд от бумаги и изумленно уставился на меня. Потом юноша поднялся и, не обращая внимания на мои возражения, снял с меня одежду дервиша, одарив взамен великолепным халатом и тюрбаном аги, в которые был облачен до сих пор. Сам же Мустафа надел свой наряд странника – и нежный перезвон маленьких колокольчиков вдохновил его настолько, что молодой человек опять принялся сочинять поэму, позабыв обо всем на свете.

Халат Мустафы был мне в самый раз, но тюрбан аги я поскорее снял с головы, сказав:

– Я всего лишь раб, и негоже мне носить тюрбан аги. Позволь, владыка морей, положить его у твоих ног. Одари им достойного человека, того, кого твои воины станут слушаться и уважать.

Правда, мне трудно было расстаться с роскошным султаном из перьев, украшавшим тюрбан; больше всего я, конечно, сожалел о застежке из драгоценных камней, которая скрепляла эти перья, но мысль о предстоящем штурме крепости наводила на меня ужас, и тюрбан аги был мне вовсе не нужен. Складки халата показались мне необычайно плотными и удивительно тяжелыми, словно само Провидение собиралось вознаградить меня за терпение и скромность. Незаметно ощупав халат, я обнаружил вшитые в него глубокие карманы, а в каждом из них – туго набитый деньгами кошель. Я не стал сразу извлекать сокровища на свет Божий и разглядывать их, дабы не вводить в искушение присутствующих. И, наверное, правильно поступил. Мустафа с презрительной усмешкой бросил мне прямо в руки мой собственный потертый кошелек, который нашел в карманчике своей туники, возвращая мне мою собственность, ибо дервиши, как известно, презирают деньги и всякие мирские блага.

Когда я надел халат, еврей Синан вдруг заговорил:

– А это кто такой? Это случайно не Микаэль, мой невольник, которого я одолжил Абу эль-Касиму, чтобы раб мой помог торговцу благовониями расчистить путь освободителю?

Синан встал и сердечно обнял меня, хоть я и был всего лишь рабом. При этом Синан не преминул жадно пощупать ткань моего халата, ибо наряд и впрямь был великолепен – сплошь расшитый золотом, с пуговицами из зеленых драгоценных камней в золотой оправе. Абу эль-Касим побледнел от зависти, а Синан, повернувшись к Хайр-эд-Дину, сказал:

– Поверь, Хайр-эд-Дин, этот человек, вставший на путь истинный, очень везуч, у него к тому же особый, прямо-таки удивительный дар пролезать в любую щелку; при этом он и сам не понимает, как это ему удается. И всегда, что бы ни случилось, он, как кот, падает на четыре лапы. А вообще-то, он человек мягкий и незлобивый.

Тут в разговор вмешался раздраженный Абу эль-Касим.

– Не слушай его, владыка морей! – воскликнул торговец пряностями и дешевыми благовониями. – Микаэль – самый ленивый и неблагодарный невольник на свете. Он всегда пытается чужими руками таскать каштаны из огня, к тому же он прожорлив, как крокодил. Будь Микаэль человеком порядочным, он поменялся бы со мной халатами, ведь я его хозяин, а он – всего лишь раб.

Хайр-эд-Дин ответил ему:

– Этот халат больше подходит Микаэлю, да и нужен ему больше, чем тебе, ибо, как мне говорили, сегодня вечером ему предстоит завоевать сердце одной тщеславной женщины, и потому ему надо подчеркнуть свою мужскую красоту. Тебе же не стоит утруждать себя и рассказывать мне сказки, поскольку все твои тайны уже открыл мне Мустафа бен-Накир – ухо и глаз Блистательной Порты, – когда встретил меня в Алжире. Я не должен был упоминать об этом, да как-то нечаянно проговорился.

Абу эль-Касим страшно испугался и, опустившись на колени, стал целовать землю перед Мустафой; торговец даже попытался облобызать юноше ноги, но тот, разозлившись, пинком оттолкнул Абу. Я же тихо попросил:

– Господин мой, разреши жалкому рабу обратиться к тебе! Пока улыбка все еще озаряет твое лицо, позволь мне замолвить слово за моего брата, который томится в подземелье этого дворца. Вели привести его сюда и позволь мне защищать его, ибо человек он простой и наивный и не может связать толком двух слов.

Хайр-эд-Дин ответил:

– О нет, лучше мы сами пойдем к этому удивительному человеку – Антару. Ведь его зовут именно так? О его невероятной силе рассказывают легенды. А ты не выдавай меня. Я хочу услышать, что скажет он в свое оправдание, когда очнется от пьяного дурмана.

Итак, мы оставили Мустафу бен-Накира с его стихами и вчетвером – Хайр-эд-Дин, еврей Синан, Абу эль-Касим и я, – отправились в подземелье. Стражник поднял тяжелую железную дверь в полу, и мы по очереди спустились в маленькую темную камеру. Жуткий смрад ударил нам в ноздри. Мой песик Раэль встретил меня радостным лаем. Шум разбудил Антти, и он сел, держась за голову обеими руками и уставившись на нас налитыми кровью глазами. Воды в ведре больше не осталось, хлеб исчез, все кругом покрывали нечистоты. Антти промолвил слабым голосом:

– Что случилось, где я, и почему ты, Микаэль, покинул меня в самый страшный и унизительный момент в моей жизни? Только это ни в чем не повинное животное стало свидетелем моего пробуждения и утешало меня, ластясь ко мне и вылизывая мое грязное лицо своим нежным язычком.

– Может, ты помнишь, – мгновение поколебавшись, спросил я, – что султан Селим бен-Хафс умер?

Антти тупо уставился на меня, но в следующий миг в его глазах блеснул огонек понимания. Мой брат огляделся по сторонам и зашептал:

– Все прекрасно помню. Но разве мы не решили, что это был несчастный случай? Что султан поскользнулся в бане и свернул себе шею?… Неужели кто-то узнал правду? – допытывался он, понизив голос. – Где Амина? Она лучше всех сможет рассказать об этом. Но как она могла позволить бросить меня в эту навозную жижу?! Почему оставила в подвале – обнаженного и ограбленного?… Оставила в подвале… Как она могла поступить так со мной после всего того, что я сделал для нее и ее подруг? Я ведь служил ей, как умел!

– Антти, – произнес я сочувственно, – будь мужчиной и приготовься мужественно вынести боль. Я должен сообщить тебе, что эта женщина тоже умерла, как, впрочем, и ее сын.

Антти привалился к холодной каменной стене; глядя на меня широко открытыми глазами, он в ужасе пробормотал:

– Ты хочешь сказать, что в пьяном угаре я так поколотил Амину, что она умерла? Даже пьяный до бесчувствия, я никогда не совершал насилия над женщинами, всегда терпеливо выслушивая их глупую болтовню.

Он раскачивался всем телом, держась за голову, и стонал:

– Нет, нет, это неправда! Никогда не поверю, что я способен на такое! Видимо, в меня вселился бес. Это он живет в запечатанных кувшинах с вином, и Пророк воистину прав, запрещая правоверным употреблять этот напиток шайтана!

Я сочувствовал Антти, понимал его страдания и раскаяние, поэтому пытался утешить брата, как мог.

– Нет, нет, ты ее и пальцем не тронул, – заверил я Антти. – Ее погубило совсем другое. Аллах покарал эту женщину за грехи. Но я думаю, что нам не стоит сейчас говорить об этом, надо щадить твои чувства. Одно лишь следует тебе знать: Амина была женщиной хитрой, она подло заманила тебя в ловушку. Вспомни: ведь это именно она каждый день угощала тебя вином, чтобы таким образом заставить тебя забыть о твоей врожденной стыдливости и отвратить от богоугодных дел.

Антти с облегчением вздохнул, вытер слезы, струившиеся по щекам, и грустно произнес:

– Значит, я – вдовец, несчастный горемыка. Мне жаль ее, ибо она была женщиной в расцвете лет, верной женой и нежной матерью, хотя и вела себя весьма распутно – да простит мне Аллах эти слова, ибо негоже плохо говорить про мертвых. В общем, я надеюсь, что и ты, и другие добрые люди разделят мою скорбь и не будут слишком осуждать меня за то, что я пытался утопить свои горести в вине, из-за чего и наделал массу глупостей.

Он смотрел на нас с надеждой, но Абу эль-Касим, вздохнув, ответил:

– Ах, раб мой, Антар! В пьяном виде ты убил агу султана Селима и сорвал с него тюрбан. Защищайся, если сумеешь, говори сейчас все, что может оправдать тебя, – в противном случае мы отведем тебя к кади[30] и вскоре тебя повесят, четвертуют, сожгут на костре и бросят на съедение собакам.

Антти умоляюще поднял вверх руку и тихо сказал:

– Делайте со мной, что хотите. Я заслужил самое жестокое наказание, и мне станет легче, если палач отрубит мне голову – она у меня раскалывается от боли. Однако наказать меня следовало значительно раньше – как только я выпил первый глоток вина, которое поднесла мне Амина. Так было бы правильнее. Все, что со мной потом случилось, – лишь следствие этого глотка. Я прекрасно помню, как убил агу, но ведь никто больше не пострадал, а то, что произошло между нами, я с чистой совестью могу назвать простой ссорой. Такие стычки нередки среди солдат. Поэтому я не боюсь предстать перед кади, ибо позор грозит ему, а не мне, если за обычную ссору он накажет меня розгами.

Антти вскинул голову и гордо посмотрел на нас, полностью убежденный в своей правоте. Он говорил по-фински, я же переводил его слова, а когда закончил, Хайр-эд-Дин громко расхохотался, подошел к Антти, дружески похлопал его по плечу и воскликнул:

– Ты нравишься мне, к тому же ты произнес великолепную речь в свою защиту, и я прощаю тебе все твои преступления.

Антти сбросил с плеча руку Хайр-эд-Дина, грозно взглянул ему в лицо и, повернувшись ко мне, сурово спросил:

– Кто этот человек, и что ему здесь надо?

Меня смертельно напугали неосторожные слова брата, и я поспешно ответил:

– Это – Хайр-эд-Дин, владыка морей, с сегодняшнего дня – властелин Алжира.

Но Хайр-эд-Дин вовсе не обиделся на Антти.

– Я подарю тебе новый халат и саблю, – сказал он, – настоящую турецкую саблю, и думаю, что ты станешь служить мне верой и правдой, и совершишь немало подвигов.

Антти с горечью ответил:

– Хватит водить меня за нос, и сабля мне вовсе не нужна. Я предпочитаю уединиться в пустыню и до конца дней своих вести жизнь отшельника. Вы даже с чистой совестью можете оставить меня здесь, в этом каменном мешке, мне все равно, лишь бы у меня была чистая одежда и несколько буханок хлеба.

После долгих споров нам все же удалось уговорить его покинуть смрадную мрачную камеру, а когда Антти совершал омовение, чтобы предаться молитвам, которыми он давно пренебрегал, Хайр-эд-Дин прислал ему прекрасные одежды и столь великолепный ятаган, что мой брат не удержался и проверил на ногте, сколь остро лезвие этой кривой турецкой сабли. Потом, удовлетворенно вздохнув, он сунул оружие за пояс. Я же рассказал Антти о том, что произошло, пока он спал – разумеется, я сообщил ему лишь то, что считал нужным, – и так закончил нашу беседу:

– Ты должен понимать, что на этот раз помилование опередило правосудие. Хайр-эд-Дин – человек благородный, ибо у него было достаточно причин, чтобы по-настоящему рассердиться. Ты бездумно сорвал планы, которые мы с Абу эль-Касимом вынашивали всю зиму.

Но Антти раздраженно возразил:

– Хватит с меня этих глупостей, Микаэль. Если бы не проклятая головная боль, я бы заподозрил тебя в обмане. Женясь на Амине, я стал бы самым могущественным человеком в Алжире, и если бы счастье не отвернулось от меня, она, возможно, родила бы мне сына – будущего султана Алжира. Поэтому, наверное, я и чувствую себя обманутым. И еще мне горько потому, что ты по своему легковерию и детской наивности позволил Хайр-эд-Дину пожинать плоды моих трудов. И меня ничуть не удивляет то, что владыка морей пытается порадовать меня великолепной саблей и роскошной одеждой.

Злость Антти все росла, и он был угрюм даже во время трапезы, на которую нас вместе со многими военачальниками и капитанами пригласил освободитель; так что при первой же возможности мы покинули пиршественный зал.

С большим волнением я думал о Джулии, а после великолепного ужина еще больше затосковал по обещанной награде. Когда я спросил о ней, еврей Синан и Абу эль-Касим обменялись многозначительными взглядами, после чего Абу, вздохнув, ответил:

– Да простит меня Аллах, если я поступил неправильно, но великий Хайр-эд-Дин пожелал, чтобы Джулия погадала ему на песке. Мне пришлось оставить их одних, но это гадание явно затянулось, и я понятия не имею, чем они там так долго занимаются.

Я мрачно взглянул на Абу эль-Касима, ощущая, как к горлу подступает ком, а сердце сжимается от дурных предчувствий.

– Если с Джулией что-нибудь случится, – заявил я, – я задушу тебя собственными руками и не думаю, что кто-нибудь станет упрекать меня за это. Напротив, все в городе вздохнут с облегчением.

Не обращая внимания на возражения евнухов, их крики, стоны и увещевания, мы через золотые ворота прошли в гарем, где я увидел Хайр-эд-Дина, возлежащего на ковре и глазеющего на песок на блюде. Рядом сидела Джулия и тоже неотрывно смотрела на песок. Заметив нас, Хайр-эд-Дин вскричал:

– Эта христианка видит на песке странные вещи. Скажи я вам, что она предсказала мне, вы подумали бы, будто в молодости я подхватил французскую болезнь и теперь у меня с головой не все в порядке. Могу лишь открыть вам, что эта женщина видела, как морские волны смиренно целуют мою могилу в городе великого султана на Босфоре; ваша ворожея заверила меня, что могилу эту будут почитать и уважать до тех пор, пока имя Османов будут помнить на земле.

Хайр-эд-Дин говорил, а Джулия, позабыв о женской стыдливости, нежно льнула к нему. Но владыка морей окинул девушку равнодушным взглядом и добавил:

– Да будут благословенны глаза твои, женщина, но мужчине опасно попасть под их колдовскую власть. Ты должна вести себя, как подобает целомудренной девственнице, а не жадно пялиться на меня, как собака – на кусок мяса.

Я вознегодовал и воскликнул:

– Джулия, Джулия! Подумай о своем поведении. С этой минуты ты – моя рабыня, а я – твой господин. Однако если ты отнесешься ко мне благосклонно и удовлетворишь мои желания, я, возможно, приглашу улема[31] и нужных свидетелей и объявлю тебя своей законной женой.

Не в силах больше сдерживать своих порывов, я схватил ее за руку и прижал к себе, пытаясь обнять и пылко поцеловать. Но Джулия резко оттолкнула меня, вырываясь из моих объятий, и больно пнула меня ногой. В конце концов я был вынужден отпустить красавицу. И тогда, злобно сверкая глазами, она завопила:

– Уберите отсюда этого сумасшедшего раба и отправьте в лечебницу при мечети, чтобы его заковали там в цепи и выбили из него всю дурь. Хоть и сама я – невольница, но все же никогда не стану рабыней этого мужчины. Синан подарил меня освободителю, чтобы я гадала ему на песке и таким образом оберегала его от всех бед и напастей. Владыка морей не вызывает у меня отвращения, и я с удовольствием подчинюсь любому его приказу, выполню любые пожелания, когда он наконец привыкнет к моим несчастным разноцветным глазам.

Ее гнев был так велик, что улыбка исчезла с лица еврея Синана. Он что-то невнятно пробормотал себе под нос и неуверенно проговорил:

– Да простит меня Аллах, но Микаэль эль-Хаким прав. Клянусь Кораном и собственной бородой, что ты станешь его рабыней, ибо я не собираюсь нарушать своего слова. Ты – его невольница, прекрасная Далила, и должна во всем слушаться своего господина. И теперь я заявляю об этом в присутствии свидетелей.

Он поскорее прочитал первую суру из Корана, чтобы предотвратить любые возражения и чтобы все свершилось по закону. Но когда Синан попытался подойти к Джулии, чтобы вложить ее руку в мою ладонь, девушка попятилась, пряча руки за спину, и в ярости закричала:

– Никогда! Слышишь, никогда! Для этого нужно и мое согласие. Однако я хочу знать, по какому праву этот бесстыжий невольник Микаэль оскорбляет меня?! Растолкуйте мне это, вероломные мужи, которые за спиной женщины торгуют ее честью. Значит, это и есть та любовь, в которой ты, Абу эль-Касим, столько раз клялся мне, вздыхая и рыдая?

Еврей Синан и Абу эль-Касим одновременно подняли руки ладонями вверх и, возмущенно показывая на меня пальцами, сердито заявили хором:

– Нет, нет! Мы тут ни при чем! Микаэль потребовал от нас такой платы за свои услуги – и так настаивал, что мы не могли ему отказать. К тому же, мы были уверены, что задолго до того, как в город придет освободитель, Микаэль попадет в руки Селима бен-Хафса и мы никогда больше не увидим его живым.

Джулия всматривалась в меня и слушала злобных стариков. Потом она подошла ко мне поближе – так близко, что я почувствовал запах ее помад. Бледнея от страшного гнева и не веря собственным ушам, она с угрозой в голосе спросила:

– Это правда, Микаэль? Ты в самом деле имел наглость потребовать меня в уплату за свои услуги? Я должна была стать твоей рабыней? Думая сто лет, ты не мог бы придумать ничего более гнусного, более обидного для женщины. Ты немедленно испытаешь на собственной шкуре то, что ожидает тебя в ближайшем будущем. Таких наслаждений у тебя будет в избытке, клянусь тебе!

И Джулия наградила меня такой затрещиной, что я на миг оглох, а на глазах у меня выступили слезы. Потом девушка разразилась громким плачем и, рыдая, воскликнула:

– Я никогда не прощу тебя, Микаэль! И не надейся. Ты – как скверный мальчишка, кусающий руку своего благодетеля, который к тому же еще и относится к нему, как к собственному сыну. А я всегда была тебе лучшей сестрой. Впрочем, чем обязан тебе освободитель, что ты посмел требовать платы или награды? Гадая на песке женщинам из гарема в бане, я несла самое тяжкое бремя ответственности за все, что должно было произойти. Я сделала для прихода Хайр-эд-Дина в Алжир больше, чем кто-либо из вас! Это я, гадая на песке и рассказав Амине, как умрет Селим бен-Хафс, убила его! Я не могла бы нанести более точного удара, даже если бы прикончила султана собственными руками.

Я пытался успокоить ее, но Джулия ни на что не обращала внимания; она топала ногами, а ее глаза метали желтые и голубые искры. Джулия вопила:

– Это я избрала Амину орудием мести, ибо она жаждала власти сильнее, чем остальные женщины в гареме, и была самой страстной из них. По ее приказу чернокожий силач вызвал Антара на бой во дворце, чтобы Амина могла посмотреть на твоего брата. И все шло по моему плану. Антар победил негра, как я и предсказывала, и был зачислен в ряды дворцовой стражи. Потом я увидела на песке, как сын Амины восходит на алжирский престол и становится султаном, и опять я говорила чистейшую правду, ибо он им стал, пусть ненадолго, но все же. Разве есть в том моя вина? Поэтому если кто и заслужил награду за свержение султана Селима бен-Хафса, так это я!

С открытым ртом я слушал Джулию, содрогаясь от ужаса и поражаясь, с какой легкостью играла она до сих пор передо мной роль невинной девушки, которая и понятия не имеет о происходящем; на самом же деле красавица держала в руках чуть ли не все нити заговора! Теперь же она говорила, не умолкая ни на минуту, и распалялась все больше. Абу эль-Касим не смог успокоить ее, а когда Антти погрозил ей кулаком, она вдруг затихла и неожиданно укусила его за руку так, что он заорал от боли и со всего маху треснул ей по заднице.

Однако это представление в конце концов надоело Хайр-эд-Дину, и владыка морей изрек:

– Что посеешь, то и пожнешь! Забери отсюда свою собственность, Микаэль эль-Хаким, и не будем больше терять времени.

Мне оставалось лишь уйти, несмотря на то, что мое желание оказаться наедине с Джулией теперь почти пропало. Неуверенно протянув к ней руку, я промолвил:

– Разве ты не понимаешь, Джулия, что я люблю тебя? Только ради того, чтобы ты стала моей, я все это время работал не покладая рук, рискуя собственной жизнью.

Она вся сжалась от моего прикосновения, отпрянула от меня и с кислой миной ответила:

– Не прикасайся ко мне, Микаэль, ибо я за себя не отвечаю! Ты смертельно оскорбил меня!

Итак, мы отправились домой, и песик Раэль поплелся за нами, опустив морду к самой земле. Когда мы наконец пришли в дом Абу эль-Касима на улице торговцев пряностями, я хотел отпереть ворота, но замок заело. После долгих усилий мне все же удалось открыть дверь, но только я переступил порог, как на мою бедную голову обрушился такой удар, что в глазах у меня потемнело и очнулся я лишь на следующее утро. Тогда мне и объяснили, что Джулия и глухонемой раб Абу эль-Касима отнесли меня, бесчувственного, на ложе. Только потом я узнал, что этот старый дуралей съездил мне дубинкой по башке, приняв в темноте за вора.

Такой была моя первая брачная ночь с Джулией, и добавить мне к этому нечего. Потому я принимаюсь за сочинение новой книги, в которой расскажу о том, как мне довелось взять крепость испанцев, а также о том, как планы Мустафы бен-Накира привели меня во дворец владыки всех правоверных.